Гаврюченков Юрий Фёдорович: другие произведения.

Ниен

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Исторический детектив в жанре ингерманландский нуар про жызень маленького шведского города и его пёстрых бюргеров.

  Ужасы ночи больше ужасов дня,
  ибо грехи ночи превосходят грехи дня.
  Томас Нэш, 1594 год.
  
  Не будь тьмы, человек не ощутил бы
  своего порочного состояния.
  Блез Паскаль, 1660 год.
  
  На Ильин день 1644 года от Рождества Христова ночная гроза срубила крест на шпиле ниенской кирхи. Остался горелый огрызок в форме виселицы, словно скрюченный перст, укоряющий небеса за несправедливую кару. А утром крестьяне из Спасского нашли возле нарвской дороги тело пропавшей девицы Уты, дочери шорника Тиля Хооде.
  Весь день у городских весов и на рынке только и разговоров было, что о горе и о проклятье. Ута ушла из дома накануне днём и больше её никто не видел. Паромщик клялся, что не перевозил девицу на левый берег Невы. То же говорили и лодочники. Никто не знал, как она перебралась через широкую реку. Будто сам Сатана подхватил и унёс бедняжку в лес, чтобы на перекрёстке надругаться над ней, а потом рассечь когтем шею до самого хребта.
  Так всё и началось, глубоко войдя в судьбы бюргеров Ниена и других его обитателей, затронув гарнизон Ниеншанца, живущий в крепости и вокруг неё.
  
  
  МАЛИСОН
  
  Из Архангельска он уехал, когда вошёл в силу. Всем он рассказывал одно и то же:
  "Отец твердил мне - ты пятый сын, куда тебе дома расти? Здесь без тебя тесно. Не допущу грызни, чтобы Мальсены друг у друга торг перебивали и фамилию позорили. Смотри на братьев. Андрей в Холмогорах торгует, Федот в Вологде лавку завёл, и ты не пропадёшь. В Норвегии показал себя знатно, с людьми ладить умеешь, как никто из наших. Языки схватываешь на лету. Дуй к шведам в Ингрию, - настаивал отец. - На Неве торговля сей год открывается. В Ниене русских привечают, а ты, к тому же, и швед на четверть. Тебе сам Бог велел. Наследство я товаром и деньгами выдам тебе при отъезде".
  Егор Васильев сын Мальсен пришёл с обозом из Новгорода в шведский край, названный Ингерманландией. В покинутой земле остались лежать кости его деда Эрика Малисона, который взял да и перебрался в Архангельск, принял подданство русского царя, православную веру, отстроил дом и дал начало их роду. Отец был единственным потомком, но у него сыновей вышло пятеро. Он их гнал, кроме старшего, Олега, которому должен был достаться дом и магазин, да второго, Мартына, прирождённого моряка, коему отходили семейные шнеки.
  "Дед ваш лёгок был на подъём, вы тоже Малисоны, ищите, где лучше, - так говорил мне отец. Кто успел, тот и съел".
  Егор Мальсен съел кусок от щедрот короля Густава Адольфа. В новом городе, освобождённом Смутой и войной от русских, новые законы благоприятствовали торговле. С двадцатых годов король заселял обезлюдевший край ссыльными датчанами и охотно привечал беженцев из германских земель. Из Новой Финляндии приезжали селиться лесные финны-савакоты и своеобычные карелы-эвремейсы. Местные крестьяне, ижора-ингрекоты и водь-ваддиаляйсет, были с ними одной крови и одного бога, но разных языков и различных конфессий. Те из славянских земледельцев, кто не бежал на Русь до закрытия границы, из русских сделались шведскими, но остались православными. В их пестроте нашлось место и помору. Егор Васильев сын Мальсен прибыл с серебром, ворванью, лосиными шкурами и благими намерениями. В ратуше он записался Малисоном, как дед.
  Он быстро стал разговаривать по-фински и по-немецки, улучшил свой шведский язык, и сделался желанным посредником в сделках между русскими купцами и местными перекупщиками. Он занял свободное место и заполнил его собою.
  В растущем Ниене было, где развернуться, и купец не собирался долго жить гостем. Через год сладился с пастором Генрихом Мартенсоном, возведённым в дворянское достоинство под именем Фаттабур, чьи службы посещал исправно, и тот поручился за него перед бургомистрами и кронофогтом. Малисон принёс старинную клятву: "Я прошу Бога и всех святых помогать мне настолько, насколько я хочу быть и буду верен моему королю, и буду исполнять все городские обязанности, по мере своих сил, как сказано выше, и буду помогать своему земляку-бюргеру как внутри страны, так и за её пределами, и не буду притеснять или губить кого-либо, кроме совершившего преступление". Также он обязался оставаться бюргером по крайней мере в течение шести лет и построить каменный дом на земле, которую выделит магистрат. И хотя домов из камня здесь никто не строил, намерение следовало высказать по закону. Слова его звучали искренне, потому что исходили от сердца, наполненного живой, жадной страстью к стяжательству и осознанием пользы от взаимной поддержки, пусть даже она не несёт выгоды в ближайшем будущем. Егор Васильев выложил на стол пять эре и поцеловал крест, протянутый пастором. Так он стал полноправным бюргером Ниена с привилегиями купца и обязательствами перед общиной. Спустя неделю Генрих Мартенсон Фаттабур совершил над Малисоном обряд крещения, ибо таково было их тайное условие. Пастор обвенчал его с девицей Айной из Уусикирко, дочерью лесного смотрителя - яхтфогта, человека в краю не последнего, но прежде привёл и её к евангелической вере, ибо карелы из озёрного края приезжали в Ингерманландию православными. И хотя Айна была молода, крепка в вере предков и дичилась, согласие выразила по своей доброй воле, ибо Малисон нашёл к этому слова, как находил прежде для её родителей и для неё самой.
  Фаттабур крестил их детей, коих с 1636 года из пяти народившихся осталось трое - девочка и два сына-погодка, представляющих возможный интерес в качестве помощников и наследников. Как владелец хозяйства и торгового предприятия Егор Васильев уже и сам поручался за других купцов, пожелавших войти в товарищество, и Ниен прирастал их дворами. Бог любил Малисона. В жилой избе на высоком подклете, стоящей по Выборгской улице, купец вставил свинцовые рамы со стеклом.
  Егор Васильев любил точить лясы со знакомыми и теми, кого впервые встретил. Ему действительно было интересно узнать, что происходит у них, и рассказать свои новости, а люди чувствовали это, и тем он располагал к торговле самых несговорчивых. Вывеска на его магазине "Бери у Малисона" была выполнена на пяти языках, дабы каждый купец мог убедиться, что окажется понят. Для неграмотных же опознавательным знаком служил кованый круг на цепях, а в кругу литера "М" с пузатыми ножками, подобными бокам дородного Малисона, проросток будущего герба.
  Под утро он просыпался и шёпотом рассказывал себе, какие на день намечены дела и какие теплятся задумки на завтра, на год вперёд и на всю жизнь. Так он творил настоящую молитву, и жена временами вплетала своё слово, когда ей хотелось пожелать что-нибудь, но чаще слушала, и тогда дыхание её совсем пропадало.
  В то утро он лежал, прислушивался, как льётся дождь и громыхают удаляющиеся раскаты. Приближался неторопливый топот копыт и разноголосое мычание. Пастух гнал стадо на пастбище, а хозяева или работники выводили к нему скотину. У Малисона было, кому вывести, он за это платил. В городских дворах перекрикивались петухи. За окном светало. В стене, выходящей на восток, была вставлена рама с маленькими цветными стёклышками, образующими пёстрый луг. Причуда, которая влетела в копеечку, но грела сердце на рубль, а Малисон любил милые пустяшки. Лучезарный бог встречал его пробуждение переливами красок, обещая всякие отрадные события. Кошка Душка растянулась в ногах, ощутимо их придавливала и сквозь чуткую кошачью дрёму мурлыкала.
  - Сейчас солнышко взойдёт, прогреет воздух, и распогодится. С неба всегда капает поутру, если холодно, а как потеплеет, то уже и не выпадет. Влага, она вся в воздухе растворяется, как ангельская слеза, - тихонько пробормотал он, и жена прекратила сопеть, а по привычке проснулась и стала ловить слова мужа. Имелось в Айне что-то звериное, отчего Малисона тянуло к жене, и скучно с ней не было. - Парсонс вчера снова прибыл на своей "Лоре", последний раз уж за эту навигацию. Пойду пораньше на пристань, пока никто не упредил. Бог даст, продам все кожи, они до кож падкие... Хочешь, риса куплю? Возьму целый фунт, сварим похлёбку с курицей? - спросил он, перейдя на финский, уверившись теперь, что Айна слушает.
  - Сам ешь, - протянула жена, не падкая на диковинные кушанья.
  - Вот всё и съем, - сказал он опять по-русски.
  - Курица с рисом - это на праздник. Ильин день был вчера, - рассудительно сказала Айна. - Вчера надо было готовить. Вчера бы и вспомнил.
  Она была натурою своею не купеческая жена, к каким он привык в родном краю. Требовала мало, ела мало, и даже после родов не раздобрела. Золота не носила, а любила она только пёстрые платки и янтарные безделушки. Одно слово - лесной народ. Айна была неразговорчива, зато внимала от чистого сердца, а Малисону только того и надо.
  Он обнял жену, а когда за окошком рассвело, сел на кровати, опустил босые ноги на коровью шкуру. В горнице шуровала служанка. Отдуваясь, смотрел на сундуки, расставленные вдоль стен, так что в светёлке оставался узенький проход. Их было пять больших сундуков и три маленькие укладки под кроватью. Во всех лежало ценное добро. Шелка, рухлядь беличья и кунья, дорогие одёжи, заморская посуда, укупленные в розницу товары от моряков, которые надо было оберегать в надёжном месте.
  Малисон оттолкнулся от кровати, встал. Сунул ноги в мягкие кожаные ступни. Помолился, оделся, вышел в горницу, где по шведскому порядку дети спали с прислугой на полатях. Аннелиса, вдова плотника Ииро, возилась у печи, подсовывая горящую бересту под лучину. Малисон смотрел на её ядрёную корму. В который раз думал, что жена годится только прясть и на огороде копаться, а ему нужно, чтобы сидела в лавке, и вот служанка-то могла бы сидеть, да не положено ей, если она не купеческая жена. В печи шибко затрещало, бабу озарило жёлтым светом. Аннелиса вынырнула, распрямилась, улыбнулась хозяину масляно. Была она словоохотливая и ласковая, совсем немолодая, лет около тридцати. Детишки её жили в Кьяралассине у родителей, а сама Аннелиса крепко держалась за город. Такие всегда остаются с тем, во что вцепятся.
  В печи загудело. Запахло свежим дымом. Сиреневым слоем он потянулся в окошко, из которого пробивался божий свет. Малисон взял от опечья туфли, прошёл к свету, крутил, вертел, разглядывал, где истрепались. С наружного края подмётка основательно стёрлась. Пора нести башмачнику, чтобы переставил пряжки. Туфли шили ровными, чтобы сменять с левой ноги на правую, а с правой на левую, и носить вдвое дольше.
  Малисон подвязал чулки под коленями, накинул короткие штанины, застегнул на две пуговки каждую. Обулся, затянул ремешки на пряжках, притопнул, вышел на двор, а за ним - и кот Сеппо, славный тем, что мог закогтить змею. Брезгливо тряся лапами, кот удалился от крыльца, стал грызть траву. Малисон поводил растопыренными пальцами перед собой на предмет мелкого дождя. С неба не капало, но погода была сырая. На жердевой изгороди чернел промокший половик. Малисон обильно промочил навозную кучу, крякнул от избытка чувств, заглянул в хлев. Аннелиса отогнала корову в стадо, а тёлочка лежала на сене. Лошадка Муха карельской породы услышала его, завозилась у себя в деннике, поднимаясь. Он ласково погладил её по бархатному мягкому носу. Муха лизнула ладонь, как собака.
  - У-у, хорошая моя, щас, щас, - пообещал он, погружая пальцы в мухину пышную гриву и пропуская меж ними струящиеся пряди, чтобы выбрать нацепившиеся с пола колючки и мусоринки.
  Он сходил к колодцу, насыпал в корыто сена, вылил полведра воды, размял, чтобы Муха не ела всухомятку. Лошадка сунула морду и принялась шумно пить. Заглянул в мешочек, подвязанный к жердям, добавил овса. Поскрёб пол деревянной лопатой, вынес на кучу. Зашёл на огород, в котором Айна растила серую капусту, горох, мелкую репу, морковь, да лук, по краям тмин и укроп. Всяк овощ в Ниене легче было купить привозной, чем поднять на тусклом ингерманландском солнышке, и Малисон признавал огород более для потехи. Проверил хозяйским взором. Посадки однако же были ничего себе. Ветерок шевелил густую ботву, напоенную дождевой водой. Лето обещало хорошие виды на урожай.
  Сунул пальцы за пояс, кряхтя, разгладил рубаху на животе. Посмотрел за ограду. На городском поле простирались высокие решётки, увитые плетями хмеля, и конца им не было. Когда ветер дул с юга, могло вскружить голову. Купец крякнул и зашёл на задворок. Постучал кулаком в дверь летней избы. В ней Малисон обитал до постройки большого дома. Потом избу передвинул назад, печь разобрал, положил полок, чтобы можно было складывать ещё и на чердаке, наставил кадки, коробы и хранил всякое малоценное. В тёплую пору тут жили наособицу бобыль и расквартированный из Ниеншанца солдат, да сдавали ночлег русским купцам, но нынче постояльцев не случилось.
  - Яакко, продирай глаза.
  Оборотистого бобыля Малисон держал в работниках третий год, доверяя в пределах разумного. Сам же Яакко проявлял смекалку и обходительность, чтобы удержаться при лавке дольше. Оставаясь в магазине, избегал открыто барышничать розницей, которую в обход таможни приносили матросы. Как все купеческие слуги, не имеющие торговых привилегий, покупал украдкой и продавал под кровом дальних домов с изрядною, впрочем, для себя выгодой. Был он из Нарвы, характер имел живой, волосы рыжие и задумывал, накопив денег, отойти от города и податься в корчмари.
  Печь раздухарилась. Аннелиса выставила на стол заваренную с вечера гороховую кашу, заправленную льняным маслом. Сели. Малисон порушил хлеб. Айна привела детишек и рассадила на скамье по обе стороны от себя.
  - Очи всех уповают на Тебя, Господи, и Ты даешь им пищу их в своё время, - внятно и от чистого сердца произнёс Егор Васильев сын и продолжил молитву: - Открываешь руку Твою и насыщаешь всё живущее по благоволению. Аминь.
  Он говорил по-русски, как привык с детства, и иного начала трапезы не признавал, считая, что иначе успеха весь день не будет. Завтрак с молитвою был проверенной основой хорошего дня.
  Малисон взял ложку и первым зачерпнул из горшка. Солдат и Яакко последовали за ним. Потом Айна достала каши, подула на ложку и поднесла ко рту трёхлетнему Перу, а Ханне сам превосходно орудовал. Старшая дочка Сату, рыжая как отец, ела, будто выполняла ответственную работу - серьёзно, сосредоточенно, но так, что за ушами трещало. Очередь служанки была самой последней, за детьми.
  Каша оказалась пряной. Аннелиса не пожалела тмина, чтобы внести разновкусие в однообразие. Гороху в Ниене ели много, потому что сеяли много. Его сажали на новом поле, чтобы через шесть-семь лет земля от него становилась тучна и пригодна для выращивания чего-то дельного. Вокруг Ниена многие поля были засеяны горохом, где истощили землю рожь и овёс. Даже понаехавшие шведы начинали есть гороховый суп через день, а не по четвергам, как привыкли у себя на родине.
  С гороха пучило также знатно.
  Яакко и солдат шуровали ложками молча. Друг на друга они не смотрели.
  - Что, Яакко, опять всю ночь волков пугал? - спросил купец.
  Бобыль отмалчивался.
  - Он на это горазд, - сказал солдат.
  - Ну, было дело, - буркнул Яакко.
  Тогда купец взял кувшин и налил по большой деревянной кружке пива, чтоб горох лучше бродил.
  После завтрака они втроём двинулись по делам своим. Торговые люди - к магазинам, а солдат в крепость. Пути их разошлись. Яакко кивнул ему на прощание и солдат тоже кивнул, но они не сказали друг другу ни слова.
  Проложенная вдоль берега Королевская улица была замощена плахами. Подгнившие, они вихлялись, брызгала на туфли жижица. Посады возле крепости Ниеншанц обустраивали таким образом, что возле порта и рыночной площади поселились шведы и знатные выходцы из германских земель, за Чёрным ручьём - купцы и ремесленники из Мекленбурга, а за ручьём поменьше отстраивались самые недавние бюргеры наподобие Малисона и всякие финны, так что идти было далеко. Возле каменной кирхи встали. Смотрели на поражённый молнией шпиль. Омрачённый храм стоял посреди большого церковного двора, обнесённого оградой, в пределах которой располагалось кладбище. Место это, всегда торжественное, теперь пугало.
  - Что делается, - Малисон перекрестился, а вслед за хозяином поспешил осенить себя крёстным знамением его работник.
  - Не иначе, Всевышний знак подаёт.
  - Дурак ты, Яакко. Не приведи Господь и избави нас от этих знаков.
  Убоявшись неведомо чего, купец перекрестился ещё раз и поспешил прочь, как бы оберегая себя от неведомой напасти. Заговорил о будущем, утешая себя:
  - Бог даст, детишки подрастут, я второй этаж надстрою. Да пошире сделаю, вынесу на задворки и подопру столбами, как шведы у себя ставят. Вот у нас на Севере дома рубят сразу просторные, чтобы всем хватило надолго. Они веками стоят, а тут гниют и рассыпаются быстро. Думаю так: здесь дома из кирпича ставить. Кирпич, он хоть дороже леса, а простоит куда дольше. Единственный правильный материал для строительства в Ингерманландии. Из кирпича надо строить, в кирпиче всё будущее!
  - Так построй кирпичный завод, - ухмыльнулся Яакко. - Перебей торговлю у мастера Брёйерса.
  - Антон Брёйерс на своём "Тегельбруке" делает кирпич печной, калёный, а я буду делать строительный, и не стану ему помехой, - купец остановился у запертой лавки, вытащил из кармана на верёвочке кольцо с ключами. Вынул из проушины замок, а бобыль снял и отставил от двери засов. - А вот если город будет расширяться, я, ей Богу, заведу свой завод, ты попомни мои слова! Истинно тебе говорю, за кирпичом в Ниене завтрашний день.
  Лавка "Бери у Малисона" стояла в торговом ряду лицом на рынок, спиной к Средней улице, куда выходили ворота магазина, и к ним удобно было подъезжать на телеге. Не привлекая местоположением, она могла похвастаться разнообразием. На полках лавочной комнаты красовались товары купеческие, привезённые из русских земель: бурки, рукавицы, персидские одеяла, замша, красная и белая юфть, сафьян, хлопчатая бумага, нитки тонкие разные, подбои заячьего меха. Отдельными стопами лежали кожи подошвенные и козловые, шкуры коровьи и овчины. Из магазина доносили ароматный вклад бочки с поташем, куски воска и рыбьего клея. Были на полках и товары заморские: английское сукно, табак трубочный и табак нюхательный, медные котелки, оловянная посуда и даже фаянс, много лет стоящий без движения. Также на магазинном складу водилась выкупленная из королевских амбаров соль, которую охотно забирали русские.
  У Малисона было заведено садиться в лавке спозаранку. Народ ещё не начал ходить, а они уже тут как тут.
  Не прогадал.
  Словно вода в дырочку устремился в открывшуюся возможность первый гость - незнакомец в моряцкой одежде, трёпаной, но не грязной, то есть ещё не спал в канаве, да и рожа не попадалась на глаза.
  "С "Лоры", только сошёл на берег", - прикинул Малисон и добыл из небольшого запаса английских слов приветствие:
  - Гуд монинг.
  - Хорошего дня! - обрадовался моряк и, догадываясь, что в Ниене так легче поймут, заговорил на платтдойч как хороший уроженец Антверпена, откуда был, по всей видимости голландской хари своей, и нанят: - Возьмёшь табак?
  - Показывай, посмотрим, - Малисон провёл рукой по прилавку, выказывая радушие, однако таким образом, чтобы обозначить и пределы благосклонности.
  Закон запрещал покупать у матросов, так как носили они в обход таможни, но все купцы брали по мелочи, с оглядкой, ибо втай выходило дешевле.
  Моряк достал из-под полы свёрток, перетянутый чистой верёвочкой. Раздёрнул узел. Свёрток сразу разбух. Табак был не слежавшийся, в меру влажный. Малисон взял щепотку крупных, светлых завитков, растёр пальцами, понюхал. Ароматный был табак и не отдавал плесенью.
  "Хорош", - подумал он, но виду не подал.
  Яакко наблюдал.
  Малисон положил свёрток на чашку весов.
  - Ты с "Лоры"? - как бы невзначай спросил он, чтобы матрос не загонялся мыслью о высоком качестве товара.
  - С "Лоры".
  - Как там капитан Парсонс? - Малисон деловито ставил на другую чашу гирьки. - На борту или в "Медном эре"?
  - Вчера вернулся.
  - Как его самочувствие?
  - Капитан в добром здравии, - матрос наблюдал, как уравновешиваются плечи весов.
  Табак потянул на английский фунт. После короткого торга Малисон благодушно отсчитал монеты. Беспошлинный товар, продавать который моряк опасался и в то же время алкал возлияния, самим присутствием своим грел душу купца.
  Когда матрос отчалил, Малисон лучезарно улыбнулся и предложил:
  - Не желаешь ли раскуриться, Яакко?
  - Ещё как желаю! - оживился бобыль.
  Они набили трубки. Яакко высек и раздул огонь, а потом услужливо подал трут хозяину. Малисон примял табак в яблоневой чашечке, опустил на него пламя, затянулся несколько раз и вернул трут бобылю. Они стояли в лавке и курили, овеянные прозрачными клубами голубоватого дыма, пронизанного утренним солнцем через открытую дверь.
  День начинался хорошо!
  - Возьми-ка, Яакко, - достал Малисон свой кисет, пересыпал остатки старого табака бобылю, а себе набрал нового, хорошего.
  - Вот благодарю, - от чистого сердца ответствовал бобыль. - А то мы с солдатом скурили всё давеча.
  Свёрток с добрым табаком Малисон убрал в укладку, окинул хозяйским взором лавку напоследок.
  - Пройдусь, поговорю с людьми, - как обычно сказал он.
  Застегнул кафтан, поправил пряжку на пузе и отправился по делам самым важным - разговаривать.
  Кабак или по-шведски - крог назывался "Медный эре", потому что эту монету никогда не брали на таможне. Там было принято расплачиваться серебром. Кроме того, кружка доброго пива стоила медный эре, а кружка лёгкого пива и того вполовину - фюрк. Малисону шведская система нравилась, легко было считать по пальцам. Два медных эре составляли серебряный эре или восемь медных пеннингов. В марке было восемь эре серебром, а в далере - четыре марки. Попадались весомые монеты риксдалеры, за которые давали шесть марок и один эре серебра, но в Ингерманландии они были редки.
  На рынке поговаривали, что ночью приехал большой обоз с хлебом из Москвы. Купец поспешил до кабака в надежде повидать знакомых с русской стороны, поговорить по душам, а то и выгоду какую извлечь. "Медный эре" был заведением справным. Длинный, обширный, с двумя печами и слюдяными оконцами, пропускающими много света, крог предоставлял ночлег всем желающим, когда питейное дело в позднее время закрывалось. Малисон вошёл и сразу увидел гостей. За длинным столом сидели мужики в поддёвках. Лица не новгородские, круглые. Говор протяжный, московский. Они вылупились на подошедшего к ним дородного рослого купчину в немецком платье, не признавая в нём даже помора, и удивились, когда он заговорил по-русски.
  - Утро в радость, добрые люди, - приветствовал Малисон. - Из Москвы к нам пожаловали?
  Мужики негромко загалдели, отвечая приветом, но самый здоровый, с бешеным взором, прогудел с усмешкою:
  - И тебе не хворать, уважаемый. С какой целью интересуешься?
  - Без интереса, - миролюбиво объяснил Малисон. - Знаю, что вы хлеб привезли, а хлеб государев, его король купит. Мне тут никакого интереса нет, - и со значением добавил: - Хочу узнать, что за город такой Москва?
  Сидевший рядом с диким мужиком ладный и не пашенного вида москвич внятно ответил:
  - Никогда там не бывал.
  Москвичи засмеялись - кто негромко, кто от души, кто взаправду скалил зубы, а кто по простоте радовался, что старший уел латыша.
  - Нишкни, Тимошка, - осадил старшина дикого, который собрался вновь надерзить, и с ожиданием вперился в купца умными глазами.
  - Я - Егор Васильев сын, - представился купец. - А ещё меня зовут Малисон.
  - Иван Якимов, - спокойно сказал ладный москвич и поднялся с лавки. - А это Тимошка Зыгин, ты на него не серчай. Пойдём, выпьем, я тебе расскажу про Москву.
  Ушли в дальний угол за пустой в неурочный час стол, куда Малисон распорядился подать спанса с травками да закуси. Кабацкие смекнули, что купец пошёл обделывать дела, и не мешкали с яствами, рассчитывая на его щедрость.
  Опрокинули по чарке за встречу. Потом Якимов спросил:
  - Уверен, что место надёжное?
  Он был русским, только что приехал в Ниен, знал ответ на тайные слова, то есть с ним можно было говорить. Малисон обвёл взглядом просторный кабак.
  - Вечером, когда рынок закроется, приходи ко мне. Дом в конце Выборгской улицы, в нём рама со стёклами. Он один такой, ты его сразу найдёшь. Или спросишь, где Малисон живёт. На нашем конце по-русски понимают. Я тебе всё обстоятельно обскажу.
  - Приду, - сказал Якимов и негромко прибавил: - Как там?
  - Воюют, - совсем тихо ответил купец. - Но меж собой. Не про нас. Пока что.
  
  
  ДЕВИЦА С ФИГУРКОЙ ДРАКОНА
  
  Труп находится на дороге в Нарву и Дудерхоф в семи шагах от перекрёстка с дорогой в Спасское и к переправе на Хирвисаари. На вид девице около 15-16 лет, рост около двух альнов и одного фута, среднего сложения, волосы светлые, заплетены в косу, глаза приоткрыты, платка нет. Одета в шерстяную кофту коричневого цвета, на кофте грязные вытянутые пятна, похожие на следы пальцев. Одета также в рубаху белёную, юбку голубую поношенную, на юбке красные пятна, расплывшиеся от середины к низу подола. На ногах чулки вязаные серые, покрытые расплывшимися красными пятнами, похожими на кровь, и коричневые туфли, полностью покрытые грязью. Труп лежит на спине наискось дороги, головой к северо-востоку. Ноги вытянуты ровно, расстояние между пятками примерно квартер. Правая рука прямая, лежит на земле ладонью вверх. Левая рука подогнута в локте, лежит на земле ладонью вниз. Под трупом в области головы и верхней части спины имеется лужа жидкости бурого цвета, похожая на кровь, вытянутая вдоль колеи с дождевой водой. На шее имеется глубокая резаная рана с краем на два дюйма ниже мочки правого уха и примерно на дюйм ниже мочки левого уха. На теле и одежде не обнаружено каких-либо предметов. На левой обочине дороги, в трёх футах по направлению к Нарве обнаружен белый головной платок женский. Под трупом обнаружено украшение в виде змеи, литой из меди и посеребрённое, серебрение частично стёрто, на серебряной цепочке, цепь разорвана пополам на звене.
  Тело убитой опознано присутствующими юстиц-бургомистром Карл-Фридером Грюббе и ленсманом Игнацом Штумпфом как Ута, дочь бюргера Тиля Хооде, шорника.
  Писал Клаус Хайнц, письмоводитель магистрата города Ниена.
  
  Переписанная начисто бумага лежала перед бургомистром юстиции, отодвинутая им, чтобы располагаться на равном удалении от присутствующих в ратуше должностных лиц для доступности, если кто захочет перечитать, но никому не хотелось.
  По правую руку от бургомистра сидел королевский фогт Сёдерблум и ленсман Штумпф, на земле которого был обнаружен труп. По левую руку расположился пастор Фаттабур, а на дальнем краю стола устроился с чернильницей и бумагами главный письмоводитель городской управы Клаус Хайнц - мелкий, чернявый, с голубыми пронзительными глазами и быстрыми движениями, товарищ бургомистра, приплывший с ним на одном корабле. Хайнц вёл в ратуше всё делопроизводство, в помощники ему были приданы два свеаландца - Уве и Фредрик, но они не отличались ни умом, ни прилежанием. Хайнц с большей охотой взял бы вместо них одного смекалистого финна, прилежного в чистописании, но шведы таких близко к управлению городом не подпускали. Старший письмоводитель был доверенным лицом юстиц-бургомистра, немало способствующий расследованию нарушений закона и правильному составлению бумаг о них.
  - Ведь мы её опознаём? - спросил фогт, хотя всё было уже оговорено, однако же для порядка.
  Кронофогт Пер Сёдерблум приехал в Ниен из Мальмё как в ссылку. Был он образованный, но бесполезный, ибо явно привык больше читать о законах, чем исполнять их. Представитель королевской власти редко оказывался на месте, когда был нужен. Слишком много находил себе фогт посторонних дел - ищешь его, а он сидит в таможне, сидит на крестинах, присутствует на похоронах. Притом Сёдерблум был не в меру набожный, через то мало пил и других старался наставить на путь трезвости нудными увещеваниями, да пытался читать наставления по этике. Обходительный, учтивый, не строгий, не злой, фогт охотно брал взятки, не требуя их. Он был плохой начальник. Понятно, почему его не стали терпеть в большом городе. Здесь к прежним недостаткам добавился скёнский говор кронофогта. Для остальных шведских бюргеров Ниена Сёдерблум говорил почти как датчанин, и понимали его с трудом.
  - Опознаём, это йомфру Ута, дочь шорника, - ленсман знал не только всех крестьян на своём участке и в деревнях поблизости, но и каждого горожанина с его детьми, если они доросли до того, чтобы имело смысл обращать на них внимание.
  - Вне всякого сомнения, - подтвердил Клаус Хайнц, который снимал угол в доме на Средней улице, по соседству с Тилем Хооде.
  Королевский фогт вздохнул. Он не знал, как подступиться к делу, да и не хотел за него браться. Жестокое убийство пятнадцатилетней девушки было совсем не то, к чему Сёдерблуму хотелось бы иметь касательство.
  - Как же она там оказалась? - спросил королевский фогт без всякой надежды.
  - Чтобы узнать, как она там оказалась, мы должны узнать, почему Ута оказалась на перекрёстке посреди ночи, - рокочущий голос бургомистра Грюббе звучал как речь человека, у которого во рту ворочаются камни. - Почему именно на той стороне? Зачем она явилась на перекрёсток? Девицы ночью не ходят по лесу.
  - В грозу, - добавил письмоводитель Хайнц.
  - Она с кем-то встречалась, - упавшим голосом предположил кронофогт.
  - С мужиком, - деловито заявил ленсман Штумпф. - Который отвёл её за село с тайной целью и убил.
  - А следы? - спросил он безо всякой надежды. - Там были следы?
  - Размыло, - сказал ленсман.
  - Вчера был дождь, - кивнул фогт.
  - И сегодня будет, - согласился ленсман.
  - К вечеру, - уточнил фогт.
  - Да и завтра тоже, - с важностью кивнул ленсман.
  Бургомистр юстиции достал из кармана фигурку на цепочке. Она качалась над столом в поставленной на локоть руке, и все смотрели на неё, а потом невольно - в глаза Карла-Фридера Грюббе.
  - Украшение в виде змея вряд ли могло принадлежать православному. Это очень старое украшение. Что вы думаете, ваше преподобие?
  - Сомневаюсь. Скорее нет, чем да. Нет, не могло даже в качестве семейной реликвии, - пастор свёл над столом пальцы и, внимательно посмотрев на бургомистра, обвёл взглядом присутствующих, говоря всем: - У ортодоксов змея однозначно символизирует Врага рода человеческого, и никто из Спасского православного прихода не стал бы держать дома подобное украшение, не говоря уж о том, чтобы носить его или дарить кому-то. Не оспаривая мнение герра Штумпфа, чей опыт и проницательность заслуживают нашего глубочайшего почтения, должен выразить сомнение в возможности владения этой вещицей кем-то из спасских мужиков. Не значит, что мы не можем рассматривать их участие в этом деле в принципе, - добавил он.
  - А из других деревень на Хирвисаари? - спросил бургомистр.
  - Там все православные, - сказал ленсман.
  - Зачем она туда вообще поехала, да ещё так долго шла пешком? - спросил Хайнц.
  - А кто её перевозил? - фогт Сёдерблум чувствовал себя виноватым, не проявляя участие в расследовании.
  - Я поговорил с паромщиком и лодочниками на обеих переправах, - сказал письмоводитель. - Они не видели йомфру Уту.
  - Надо опросить мужиков из Спасского и всех, кто живёт на берегу, - приказал бургомистр ленсману.
  - Займусь, - кивнул Игнац Штумпф.
  - Или это были моряки с корабля.
  Взгляды присутствующих обратились на проницательного письмоводителя Хайнца.
  - Эта вещица вполне могла висеть на шее какого-нибудь голландца или датчанина, - согласился бургомистр юстиции.
  - Моряки? - переспросил кронофогт.
  Клаус Хайнц вздохнул и объяснил подчёркнуто прилично:
  - Мы прямо скажем, что йомфру Ута рано созрела и не очень хорошо себя вела.
  - Вы знали? - спросил пастор Фаттабур.
  - Лично я над нею лампу не держал, но догадывался, - ответил Хайнц. - Мы же соседи. Я видел, как она расцветает. Кроме того, слухи. Соседи поговаривают, хотя я вынужденно избегаю общения с ними, много времени уделяя делам магистрата.
  - Вы не общаетесь с соседями? - спросил пастор с обезоруживающей наивностью.
  - Мы состоим в нашей церковной общине, как все благочестивые люди евангелической веры, любящие ваши проповеди на шведском, - елейным тоном ответил Клаус Хайнц. - Мастера с подмастерьями давно готовы завести свою, чтобы исполнять службы на привычном для них языке, в близком своём кругу. Они подавали прошение на имя Её Величества, чтобы им прислали священника, и даже собрали деньги на возведение кирхи, но их просьба не была удовлетворена. Вы же знаете, ваше преподобие. Я сам писал ходатайство королеве Кристине, хотя не являюсь сторонником общинного размежевания.
  - Вы совсем не общаетесь с соотечественниками? - уточнил пастор.
  - Мы не со... - начал Хайнц.
  - Они же с севера, - ответил за него бургомистр юстиции, удивлённый, как можно не понимать столь очевидных вещей. - Беседа с висмарцами и жителями острова Пёль не способна радовать сердце приличного человека. У них отсталые нравы, а те мысли, что иногда возникают, они способны выражать только на платте. Их могут понимать голландцы, но не просвещённые люди, вроде нас с вами. Разум мекленбуржца лежит во тьме, как земли их, разорённые войной, погрязли в мерзости запустения и грехе кровопролития. Неудивительно, что среди мастеровых больше всего самоубийств и насильственных преступлений. Дочери шорника с самого рождения было предначертано падение и гибель. Все эти несчастные обречены. И Линда-Ворона, и Безобразная Эльза - все они!
  
  
  МУЖСКОЕ ВИНО
  
  В порту пахло смолой, жареной с луком плотвой, забортными помоями и дрянным английским табаком - ветер дул вмордувинд. Нева блестела на солнце в лёгкой ряби, будто вылитая из чистого серебра быстрой рукой Творца и так застывшая. Вид реки дарил беспричинное вдохновение и обещал удачу в делах. Малисон вразвалочку прошёл мимо германского эвера "Вместительный", рядом с которым был пришвартован голландский малый флейт "Роттердам", способный пройти в фарватере Невы при полной осадке, мимо русских ладей и карбасов, в конец причала, над которым высился борт двухмачтовой шхуны "Лора". Вахтенный матрос, облокотившись на релинг, оцепенело таращился некоторое время на портового "жучка", потом отворотил от него бурую морду свою и сплюнул за борт.
  Купец встал, широко расставив ноги, как на палубе шнека, болтающегося у берегов Норвегии, сунул пальцы за пояс, выпятил пузо и гаркнул:
  - Эй, на "Лоре", мастер на борту?
  Матрос выпялил на купца оловянные зенки:
  - Кто спрашивает?
  - Доложи - Малисон.
  Ждать не пришлось. Из люка показалась голова капитана. То ли собрался на шканцы прогуляться, то ли чутко прислушивался к любому звуку, способному разнообразить скуку преходящей жизни. Вахтенный поспешил к нему.
  - Малисон... - прозвучало отдалённо.
  Капитан вышел во всей красе. На голове шляпа, в зубах трубка. Табаком воняло на весь порт именно от неё.
  Он прошёлся по палубе, разглядывая человека на пристани словно диковинную рыбу. Выражение лица его постепенно менялось. Он узнавал, но это давалось ему с трудом.
  - Шкипер, - вежливо обратился купец. - Разреши взойти на борт?
  - Мастер Малисон! - воскликнул капитан. - Добро пожаловать на мою старушку!
  Вахтенный кинул сходни. Купец поднялся на "Лору". Капитан Джейме Парсонс широко улыбнулся. Первым явился купец, который мог говорить по-английски! Это был знак свыше, хороший знак. Они обнялись, ладони крепко хлопали по спинам, выбивая из кафтанов пыль.
  - Старина Малисон!
  - Мастер Парсонс!
  Оба счастливы были в предвкушении выгодной сделки. Джейме Парсонс привёз вино, соль и табак на королевские склады, чтобы забрать оттуда зерно, шкуры и сало, но, кроме казённого груза, ушлый шкипер взял на борт и свой собственный.
  - Пойдём, у меня есть для тебя кое-что особенное, - заговорщицким тоном проскрежетал капитан, выколотил о планширь трубку, сбросив пепел за борт, и шумно прочистил глотку, добавив смачный ком нечистот в струи Невы.
  В крошечной каюте едва нашлось место двоим дородным мужам. Парсонс жестом предложил присаживаться на рундук, служивший постелью капитану. Шкипер был подчёркнуто опрятен, о чём свидетельствовал приколотый к переборке платок, на который Парсонс плевал, чтобы не осквернять палубу. На подвесном столике стояла высокая чёрная бутылка с коротким горлышком, поверху обляпанная слупившимся сургучом, из которого торчала пробка.
  - Специально для тебя, - повторил англичанин и налил в оловянную чарку вина. - Попробуй.
  Бутылка была полной. Капитан не пил. Только ждал, кто из купцов первым прибежит к нему на борт. Бутылка была показной.
  - Я дал ему "подышать", - объяснил Парсонс. - Хорошее вино из бутылки должно постоять откупоренным, чтобы глотнуть свежего воздуха.
  Малисон сделал добрый глоток. Вино было густое, не кислое. Оно оставляло во рту лёгкий вкус копчёного мяса. Подождав немного, купец обнаружил, что мясо немного поперчённое. И тогда он выпил ещё.
  - Кларет, - со значением поведал шкипер. - Из Бордо. Поставляется с континента только в Англию.
  Это было мужское вино. Малисон уже знал, кому его можно продать - бургомистрам, коменданту Ниеншанца и управляющему Бъеркенхольм-хоф, в котором жили два кавалериста из крепости, а хозяйкой была жена королевского казначея и начальника ингерманландских почт генерал-риксшульца Бернхарда Стена фон Стенхаусена. В усадьбе Бъеркенхольм гнездились самые лучшие, самые прожорливые и платежеспособные покупатели. Управляющий Хильдегард Тронстейн был человек злой. Он умел выколачивать из крестьян плату за землю, не оставляя растущих задолженностей, благодаря чему не только содержал в порядке Бъеркенхольм-хоф, но и у себя в кубышке скопил немало серебра.
  Он знал, как вести усадебное хозяйство, но Малисон давно обнаружил, что в торговых делах Тронстейн проявляет заманчивую наивность.
  "Кто успел, тот и съёл", - подумал Малисон.
  Шкипер следил за ним с испытующим интересом, ловя знаки довольства или удивления.
  - Превосходный кларет, - заверил капитан Парсонс, не оставляя негоцианту ничего иного, кроме согласия. - Это вино из Франции. Его пьют благородные люди, а вовсе не те помои для свиней, что возят вам из долины Рейна.
  Насчёт рейнских вин Малисон мог бы поспорить, но кларет и впрямь был отменным.
  - Сколько ты хочешь за бутылку? - спросил купец, переходя с вежливого английского, на котором изъяснялся с большим трудом, на платтдойч, коим сносно для деловых переговоров владели оба.
  Шкипер с британской прямотой назвал цену.
  "Его возят только в Англию, потому что даже для шведов это слишком дорого, - хладнокровно принял удар Малисон. - А сюда раз в год и не каждый год. Поэтому ещё дороже".
  В эту игру однако же можно было играть вдвоём, главное, проявить твёрдость и не выпускать румпель. Он не рассмеялся, чтобы не оскорблять капитана, но и не улыбнулся, чтобы тот не принял за проявление слабости.
  Малисон имел дело с британскими купцами и знал, что хуже вражды с англичанином может быть только дружба с англичанином.
  Природа жителей этого странного острова заключалась в том, что они всегда будут искать способ надуть и, если не получится здесь, попробуют в другом месте, но с пути обмана не свернут.
  Если быть с ним настойчивым и хитрым, англичанин не будет тебя любить, а если быть уступчивым и честным, англичанин станет презирать, но любить всё равно не начнёт.
  С ними надо было вести дела, придерживаясь буквы закона и с готовностью применить силу, если вдруг англичанину вздумается истолковать собственное понимание закона в свою пользу в решающий момент сделки или задним числом.
  Наедине с ценным имуществом оставлять англичанина - значило искусить его, что потом он вменит тебе в вину.
  Англичане любили говорить о честности. Эти разговоры помогали им обводить простаков вокруг пальца.
  Быть с ними честным не значило быть откровенным, а всего лишь упорным, и крепко держаться за свой интерес.
  Вино было личным грузом капитана. Это следовало принять во внимание в первую голову. Следом шла величина.
  - Сколько у тебя есть? - поинтересовался купец.
  - Двести ящиков по дюжине в каждом, - сказал шкипер и тем самым поставил Малисона перед нелёгким выбором.
  Даже если сбить цену, в двести дюжин он вложит всё серебро и останется без оборотных средств на неопределённое время. С другой стороны, оставить другим купцам возможность торговать таким прекрасным вином значило недополучить большую прибыль, а такую возможность Малисон исключал.
  Негоциант смекал молниеносно. Отдавать деньги жалко, но можно сбыть Парсонсу товары, которые лежали в магазине и дома. То, чем англичане интересовались всегда и очень охотно. Тем покрыть часть стоимости двухсот дюжин, часть взять своим серебром, а на остальное найти сдольщиков. Он уже прикинул, кого первого надо уговорить вложить свои деньги так, чтобы купец мог извлечь из его отдачи дополнительную свою выгоду.
  Малисон посмотрел шкиперу прямо в глаза и заговорил с почтением и некоторой тревогой. Без сомнения, купец был другом английского капитана и желал ему только добра, он беспокоился за мастера Парсонса и хотел ему помочь.
  Шкипер рисковал, везя столько дорогого вина в такую глушь. Двести дюжин бутылок в Ниене сбыть никак не получится. Русские не возьмут за такие деньги. Они вообще не возьмут кларет, разве что пару ящиков. Они закупятся крепким бочковым вином, которое увезут в Москву и там продадут с большой выгодой. От хорошего сухого вина прибыли будет чуть за такую отпускную цену. Даже в Ниене и Кексгольме его придётся продавать всю зиму и понемногу, только тогда удастся что-то выручить.
  Малисон с готовностью заявил, что готов помочь капитану даже себе в убыток, лишь бы тому не пришлось везти невостребованный товар назад или продавать в Ниене трактирщикам за бесценок. Кроме того, у купца тоже имелось в запасе для Парсонса кое-то особенное.
  Свои личные дела капитан привык обстряпывать не мешкая. Поднялись на шканцы. Боцман был тут как тут, ожидая распоряжений. Парсонс приказал выгрузить на берег десять ящиков. Пока боцман поднимал матросов, Малисон достал кисет и предложил капитану раскуриться. Набили трубки. Парсонс крикнул вахтенному принести с бака огня, там возле бочки всегда тлел фитиль. Стояли, дымили трубками, пока матросы выволакивали из люка короткие ящики. Оттуда из стружек торчали горлышки тёмного стекла, залитые сургучом. За толстые верёвочные ручки ящики отнесли на пристань. Настал черёд купца.
  Попыхивая трубкой, Малисон сошёл на берег. За Королевской улицей, возле бордингауза "Бухта радости", в котором могли кинуть якорь отставшие от корабля моряки, промочить глотку и насладиться радостями жизни, кои щедро продавали финские крестьянки из окрестных деревень, стояли телеги. Там же ночевали извозчики и был сенной рынок. Мужики из Спасского подряжались возить грузы с корабля или на корабль в любое время. Над дверью была прибита еловая ветка, чтобы даже неграмотный мог понять - здесь наливают и пьют.
  Повезло тому, кто не пил пиво в "Бухте радости" и не спал на телеге. Самый шустрый - Евгеня Петров сын, которого все звали Петрович, подскочил к Малисону. Условились. Новенькая, опрятная телега Петровича прогремела ободьями по плахам причальной стенки и лихо становилась возле ящиков.
  Отдав распоряжения, капитан Парсонс сошёл на берег, взяв с собою матроса. Погрузили ящики, сели. Петрович повёз. Молодой конёк резво тянул хомут. Малисон вёл досужий разговор о том, сколько кораблей приходило в Ниен этим летом, да чего привезли русские купцы. Парсонс в свой черёд рассказал, как попал в шторм в Бискае. Поглядывая на англичан, Малисон думал, насколько они похожи. Старый матрос с такой же как у его капитана бородой, растущей где-то понизу, а усы, щёки и подбородок выбриты, - был одет почти так же, только в серое сукно. На капитане была шляпа с загнутыми треугольником полями, а на матросе - суконная шапка с толстым шерстяным шаром, который берёг башку от удара по маковке. Да башмаки у матроса были совсем изношены, а у шкипера почти новые, с надраенной медной пряжкой. Должно быть, выходные. У матроса большая золотая серьга в ухе - запас на пропой. Больше моряки английского торгового флота друг от друга ничем не отличались, и их можно было принять за братьев.
  Возле лавки "Бери у Малисона" встали. Яакко уже выглядывал из дверей. Матрос с бобылём быстро снесли ящики в магазин.
  - Заедем на обратном пути, - Малисон хотел, чтобы его видели подъезжающим к дому и уезжающим налегке. Вести торг дозволялось только на рынке. Если соседи донесут о продаже с рук, в ратуше взыщут крупный штраф.
  Петрович остановил у ворот. Малисон открыл калитку, пропустил сначала матроса, потом по старшинству - капитана. Большая, высокая изба Егора Малисона выделялась в ряду домов Выборгской улицы, а рама со стёклами добавляла красы.
  Купец запустил гостей в сени, раскрыл дверь в жилую часть. Указал матросу на лавку.
  - Следи, чтобы ничего не спёр, да налей ему пива, - сказал он по-фински жене и повёл капитана в свётелку, где хранилось ценное добро.
  Второе оконце с наборными цветными стёклышками произвело впечатление на капитана тем более значительное, что по его наблюдениям дальний край был беден и необжит. Если купец в таком городе мог выкинуть немалые деньги на выходящий во двор витраж, значит, он преуспевал, и с ним следовало иметь дело.
  Первым делом, купец достал из сундука великолепный подбой собольего меха, крытый атласом.
  - Для тебя берёг. Никому не предлагал, - с английской честностью сказал он Парсонсу.
  Лестью шкипера было не купить, а вот красота пушнины и расценки на неё в лондонском магазине проняли капитана до глубины души. Цокая языком, он оглаживал блестящий мех, слабо возражая Малисону, заломившему двести далеров при разумной цене в сто двадцать, однако торгуясь упрямо.
  Сошлись на ста шестидесяти пяти, ударили по рукам. И тогда купец раскрыл закрома.
  Он доставал из сундуков горностаевые, куньи, хорьковые и лисьи шкуры. Нарочно было отложено три десятка собольих хвостов. Нашёлся даже бобёр и рысь, впрочем, не тронувшие сердце шкипера. Хвастались, искали изъяны, не находили, спорили, переходя на английский и в пылу отлично понимая друг друга, потом возвращались на платтдойч и сговаривались. Малисон раскрыл восковую дощечку, которую держал в качестве запасной наготове в сундуке как раз для таких случаев. Острой палочкой записывал, что в какую цену сторговали.
  Шкуры и меха, оцененные Малисоном с умеренной алчностью, после короткого торга переходили в собственность англичанина с малой скидкой. С затаённой завистью купец гадал, какую прибыль капитан извлечёт, сбыв пушнину в Англии, и не прогадал ли он сам в этом году с ценою.
  Купец избавился от рухляди, и на душе стало легче. Меха не побил червь, англичанин хватал их обеими руками, и хотя двести дюжин были не все покрыты, Малисон рассчитывал сбыть лежалый товар в магазине. Такого покупателя, как капитан Парсонс, Бог раз в три года посылает, и даром Господним надо было пользоваться до дна, хотя бы из уважения ко Всевышнему.
  Захлопнул дощечку, сунул подмышку, позвали матроса. Он вошёл и рот разинул.
  Одно слово - англичанин!
  Пушнину уместили в два мешка. Матрос взял один в одну руку, другой в другую и так вынес в телегу.
  Забрались сами. Петрович повёз. Соседи были все на рынке, но бабы их смотрели, кто приехал, с чем уехал. Малисон навета не боялся, ибо не нарушал городской запрет. Он всегда мог сказать, что обсуждал с капитаном цену. Вести дома переговоры не возбранялось. Пушнину всё равно придётся доставить в магазин, где она дополнит покупку кож и воска. Если от лавки уедет нагруженная телега и туда же привезёт ящики с вином, сделка будет совершена по всем правилам.
  
  
  ТЫ И Я
  
  - Ты не перегнул с ними, Калле? - когда никого рядом не было, старший письмоводитель и юстиц-бургомистр вели себя по-приятельски. Слишком много сотворено в Нюрнберге, слишком много знали друг о друге, и теперь обоим нечего было скрывать.
  - Сёдерблум бесполезен. Он будет только мешаться, - бургомистр наморщил лоб, толстые складки легли буграми, у него было мясистое лицо, длинный широкий нос мясника и узкие губы бесчувственного человека. - Я не стану его тормошить, пусть занимается делами города. Там, где не надо принимать серьёзных решений, он чувствует себя как рыба в воде. От расследования случая с дочерью шорника Сёдерблум отмахнётся. Ты, Клаус, будешь возиться в грязи. Чувствую, нам всем оно принесёт несчастье. Это не простое убийство.
  - А ты? - вскинул глаза Хайнц.
  - И я, - Грюббе покивал. - Конечно же, я. Но на тебя я возлагаю большие надежды. Многие, слишком многие будут разговаривать с тобой, а не со мной. Поспрашивай ремесленников. Они тебя не любят, но им ты кажешься безобидным, а меня не любят и боятся. Пастора они любят, он их понимает, но его преподобие не может рассказать нам, что говорят ему на исповеди. Фогта любят, но не уважают, поэтому не будут с ним откровенны. Да он и не способен задавать правильные вопросы. Ленсман Штумпф - вот кто умеет копать, этим он и займётся у себя за рекой. А ты поговори с соседями Тиля Хооде: с кем они видели Уту позавчера, с кем она дружила, кто заходил к ним в последние дни, не было ли у шорника трений с крестьянами или моряками?
  - Думаю, Тиль тут не причём. Он смирный.
  - Ута?
  - Йомфру последний год искала приключений. Я бы рассматривал в первую очередь вину гостей. Матросы могли незаметно увезти её на лодке.
  - Зачем им увозить за реку и тащить в лес, это очень далеко и неудобно?
  - Чтобы надругаться там по очереди. В безлюдье распутство часто обращается в грех, не ведающий христианских границ.
  - Ночью, в грозу? - усмехнулся Грюббе.
  - Не на корабле же?
  - Зачем её надо было убивать?
  - Судя по обилию крови на ногах, Уту взяли силой. Моряки точно не хотели, чтобы йомфру рассказала об их выходке. Я бы не захотел.
  - Может, ты и убил?
  - Хозяева видели, что я спал этой ночью на своём сундуке, - деловито возразил Клаус Хайнц и ласково улыбнулся: - А кто видел тебя?
  - У меня есть два свидетеля, - серьёзно ответил бургомистр юстиции. - Оружейный мастер Вигстрём и серебряных дел мастер Оскар Пиль. Мы сидели у Вигстрёма всю ночь, с его домочадцами и прислугой.
  - Никто не спал?
  - Мы - нет, и им не пришлось, - мрачно хмыкнул Грюббе. - Вполглаза, разве что. Мы играли в зернь, а потом стали просто надираться и болтать. Служанку гоняли в погреб за рассолом, потом за капустой. Меня хорошо запомнили.
  - С них и начну опрос, - Клаус Хайнц поднялся, собрал бумаги, взял от стола трость и, опираясь на неё, вышел.
  
  
  У ГОРОДСКИХ ВЕСОВ
  
  Двести ящиков забили магазин до отказа, так что пришлось ставить в лавке возле двери, оставив узкий проход. Малисон сбыл все кожи, юфть, сафьян и замшу, покрыв две трети своих затрат, а на остальное выписал вексель. Капитан Парсонс дал ему расписку в получении платы за вино, так что было, что показать в ратуше. Оставалось добыть недостающие средства. Купец не потратил на эту сделку ни одной своей монеты и теперь уже твёрдо вознамерился не расставаться с серебром во что бы то ни стало. Он задумал взять долю деньгами и расплатиться с Парсонсом товарами. Зачем капитану деньги? Шкипер прибыл торговать, вот и пускай везёт на родину себе в прибыток.
  Торговая горячка обуяла его, как случается с купцами, которых потом находят в канаве с разбитой головой.
  Спровадив шкипера, купец хотел было зайти домой, чтобы сменить наряд на более подобающий для верховой езды и общения с людьми, приближенными к знати, как в лавку вбежал младший сын важника Петер.
  - Герр Малисон, идём скорей, отец зовёт! - выпалил он, задыхаясь.
  - Что случилось?
  - Московиты случились!
  Весовой амбар-мерница располагался у портовых складов, чтобы сподручнее было таскать крупные партии товара с кораблей и грузить на корабль. От рынка было не видать, что там творилось.
  Быстрым шагом Малисон пересёк рынок и Якорную улицу, отделяющую порт от торговой стороны. На площади возле мерницы стояли гружёные хлебными кулями возы и толпились у ворот мужики с пыльными спинами возничих и шляпах с высоким верхом-пеньком.
  Пшеница была зашита в девятипудовые мешки, отмерена ещё в Москве и перевешиванию не подлежала. В Ниене её должны были сгрузить на королевский хлебный склад, откуда продадут с наценкой всем желающим или увезут в метрополию. И хотя британские купцы хитростями и прямым неисполнением закона перебивали хлебную торговлю в Москве, Холмогорах и Архангельске разным голландцам и прочим немцам, Ниен как складочное место для торговли с Русью начинал перетягивать одеяло на себя.
  На шведской земле англичанам не кланялись.
  Значит, дело было не в хлебе.
  Малисон протиснулся в весовую. Под высокой крышей гулко звучали голоса. Возле входа были сложены круги воска. Посередине амбара к толстенной балке были подвешены кованее коромысло с чашами на цепях, напротив у стены - будка важни, в которой хранились меры и гири. Около весов собрались спорщики - городской весовщик Хенрикссон, старший его сын Олаф и голландец Пим де Вриес, которого Малисон ни во что не ставил. Тут же пятеро москвичей, из которых купец сразу узнал Якимова и с неудовольствием - дикого Тимошку Зыгина. Однако же Малисон должен был разнять их и отважно встал перед весами между бюргерами и московитами.
  - Чего не поделили, добрые люди? - миролюбиво обратился он к москвичам, дабы унять их, а потом спросил по-шведски весовщика: - Сейчас их успокою, чем они недовольны?
  Хенрикссон пустился в объяснения. На челе Ивана Якимова проступило облегчение, только Тимошка Зыгин сверкнул на купца бешеными глазами.
  "Привяжется же чёрт, - подумал Малисон. - Ох, не к добру".
  Выяснилось, что москвичи привезли не только хлеб, но и воск, из-за которого разгорелся сыр-бор. Они приволокли свою фунтовую гирю и, в разгар взвешивания, выставили её для сравнения. Шведская гиря малость перетянула. Москвичи возмутились и потребовали учесть разницу или заново всё перевесить.
  - Наша надёжная, вона клеймы! - гомонили москвичи как грачи, ворочая гирю и указывая на поверочный оттиск. - А немецкой веры нету.
  - Это у меня надёжная, она опечатана печатью в Стокгольме! - не знающий русского языка Хенрикссон отлично понял без перевода и повернул свою гирю, указывая на клеймо, видимо, проделывал сегодня не в первый раз. - Можем принести гирю в ратушу и там сравнить с образцом.
  - Что ты мне втюхиваешь, немчура драная? - вскипел Тимошка, который тоже понимал шведа без толмача, своими чувствами. - Я тебя наизнанку выверну и в яму выкину...
  - Начинай прямо сейчас, - хладнокровно ответил Хенрикссон, привычный к любым выходкам за годы службы ниенским весовщиком. - Я пока пошлю за фогтом.
  "Только этого здесь не хватало", - Малисон хотел избежать вмешательства властей, потому что вслед за кронофогтом явятся солдаты из крепости, и легко может дойти до насилия. Он не желал доводить до беды своих и хотел поддержать славу надёжного разводящего.
  - Погоди-ка, - унял он весовщика и оборотился к Якимову. - Чего вы сюда воск принесли? Отдали бы мне, у меня бы и взвесили. Я вам цену дам хорошую, чай, свои люди.
  - Да, вот, не сообразил, Егор Васильевич, - молвил московский старшина. - Прибыли к немцу, так и торгуем с немцем, а ты же по всему наш, русский. Вот у меня в голове и не сошлось.
  - Это не беда, - сказал Малисон. - Ты ему собрался воск продать?
  - Ты чего лезешь? - Пим де Вриес почуял, что его сделка вот-вот накроется, потому что русские сейчас договорятся. - Ты пришёл, и здесь самый главный?
  - У нас свободный рынок, - осадил его Малисон. - Кто кому хочет, тому и продаёт, верно, Иван?
  Последнюю фразу он повторил по-русски, и Якимов сразу закивал, дескать, товар его, а, значит, решает он.
  Пим де Вирс покраснел, словно собирался вскипеть, а Малисон спросил москвичей:
  - Сколько он предлагает за фунт воска?
  - Мы ещё не договорились, - усмехнулся Якимов. - Я хотел десять эре, он начал с шести, но поднял до семи и тридцати двух пенязей.
  - Значит, торг не окончен? - у Малисона от сердца отлегло. - Вы же не условились? - сказал он по-шведски, повернувшись к де Вриесу.
  - Как не условились? Условились! - возмутился голландец.
  - И на какую цену?
  - Твоё какое дело!
  - А вот он говорит, что нет.
  - Не суйся в мои дела, - Пим де Вриес топнул ногой, из-под туфли взлетела пыль. - Я тебе говорю, и это моё последнее слово!
  - Серьёзное заявление, - благодушно заверил его Малисон и развернулся к москвичам: - Я вам как на духу скажу, можете сами проверить в ратуше. На таможне с морского фунта воску с капитана возьмут пошлины вывозной один рейхсдалер и тридцать восемь эре по установленному закону. Это одна пятидесятая от условной стоимости воску. В корабельном фунте четыреста русских фунтов. То есть за наш фунт получается отпускная цена двадцать один эре и двадцать четыре пеннинга. Вот и считайте, сколько на вас этот чёрт наживётся.
  - Вон как, я ввозную пошлину платил двадцать пять и четырнадцать за морской фунт, - в серых глазах Якимова напряжённо билась мысль - считал. Большой палец елозил по суставам. Начиная с мизинца - один, заканчивая нижней подушечкой указательного пальца - дюжина. На том большой палец левой упирался в первую подушечку левого мизинца - одна дюжина, а правый начинал отсчёт заново. Малисон слагал, делил и множил более в уме, но мог объяснить на пальцах любой расклад цен, если кто-то не понимал устный счёт или не верил на слово.
  Ввозная пошлина по суше составляла одну сотую условной цены груза. Малисон не стал ему мешать, пусть упражняется.
  - Торгуйтесь с де Вриесом, если хотите, - рассудил он. - А хотите, я возьму всё или часть.
  Его добродушие примирило московитов, только Зыгин опять остался недоволен.
  - Ты здесь главный толмач? - заступил дорогу Тимошка, когда купец собрался уходить. - Прочно стоишь при немцах?
  - Вот так, - молвил купец, поднося к его носу крепко сжатый кулак.
  У Малисона были мясистые руки с веснушками, поросшие рыжими волосами. Кулак получился большим и тяжёлым.
  - Вдовец?
  - Нет.
  - Эвона-а, - протянул он, не спуская глаз с кольца на левой руке. - Перебежал, значит.
  - Забор между нашими Церквами не до неба, - мягко сказал Малисон. - Латыши в православие перекрещиваются, когда на Русь приходят, а если сюда пришёл поселиться, будь вежлив, прими местный закон. Чай, здесь живут не латиняне, а шведские люди веры евангелической - народец вроде нашего, я их в Архангельске повидал.
  Тимошка сплюнул ему под ноги и отступил.
  Из весового амбара Малисон вышел как из бани. После умиротворения москвичей сам Бог велел поправить силы.
  Кабак к полудню гудел как улей. За ближайшим столом сидел его добрый друг, Клаус Хайнц из магистрата, знаток всех секретов Ниена, хлебал вчерашние щи и довольствовался пивом - выскочил из ратуши на обед. Малисон подсел к нему, велел подать жареной рыбы для себя и по чарке тминной водки - кюммеля им обоим. Дружбу с главой всех писарей водить было полезнее, чем даже с бургомистром, а Хайнц жил неподалёку и питал к радушному купцу самое благое расположение. Как и Малисон, Клаус был среди шведов и мекленбургских немцев малость чужеват, и держался вместе с юстиц-бургомистром от обособленно от бюргеров из германских северных земель.
  - Как идёт торговля? - вежливо приветствовал Хайнц.
  - Вашими молитвами, - купец сразу перешёл к делу. - У меня есть отличное вино. Больше ни у кого такого нет и не будет, по крайней мере, до следующей навигации. Я взял всё у шкипера с "Лоры". Скажи своим в магистрате, что есть кларет, хорош под мясо и вообще дивно вкусен. Пусть берут у Малисона, а тебе полмарки с каждой бутылки. По рукам?
  - Бургомистров это заинтересует, - прикинул Хайнц.
  Выпили за сделку. Малисон залил кюммель пивом и хриплым голосом спросил:
  - Что слышно про убийство?
  - Ищем, - пожал плечами Хайнц.
  - Есть подвижки?
  - Пока очерчиваем круг причастных к перевозу по реке. Я убедился только, что паромщик здесь не причём.
  - Мореходы? - сразу же предположил купец.
  - На них подумали первым делом, но доказательств нет. Ты поспрашивай, может быть, кто и видел, как в порту спускают на воду ялик и гребут куда-то в ночи. Поговори с лодочниками, они тебе доверяют.
  - Поспрашиваю, - заверил купец. - Буду сегодня в Спасском, расспрошу и там. Я тебе так скажу, на реке всегда кто-то есть. То рыбаки на вечерней зорьке ловят или на утренней, то моряки в Спасское сорвутся, потому что в "Бухте радости" они всё повидали, а в "Медном эре" не отпускают больше в долг. То постоялые солдаты отчалят по тем же делам, в особенности, если у питухов найдётся родня за Невой. Народец шастает, - подтвердил купец, который с другими бюргерами ходил охранять улицы Ниена. - Ты ночную стражу опросил?
  
  
  СВОИМИ РУКАМИ
  
  - Герр Михель, герр Николас, - строго сказал Клаус Хайнц. - Должен напомнить вам, что если вас вызовут на суд, то вы будете приведены к присяге на четырёх Евангелиях. Постарайтесь очень хорошо вспомнить все события минувшей ночи сейчас, чтобы не пришлось изменять показания потом, даже из самых лучших побуждений. Очищение сведений от шелухи задержит в Ниене королевского судью на время установления истины при содействии палача, а это время покажется вам мучительно долгим. И хотя допросы под пыткой не бросят тень на ваше честно имя, лечиться вы будете за свой счёт и, вероятно, какое-то время не сможете работать в полную силу.
  Последнее разъяснение заставило мастеровых крепко почесать голову. Угроза замедлить работу и потратиться на услуги лекаря напугала их и смутила.
  В Ингерманландии письмоводитель Хайнц постоянно чувствовал нехватку государственной власти. Это во славной Франконии, в большом богатом городе Нюрнберге, на освящённой веками судопроизводства Ратушной площади заседал трибунал, добивался правдивости заплечных дел мастер со специально обученными подмастерьями, в застенках ждали судного дня злодеи, а на своём месте стояла изобретательно сконструированная виселица, способная при необходимости пропустить череду приговорённых.
  Добрый, крепкий Нюрнберг, источник законов и законности!
  Что в сравнении с ним шведская провинция на отобранной у русских земле, где издавна вершили суд волки да медведи?
  Из Ниена даже ссыльные финны и датчане-хаппсманы не бегали, потому что бежать было некуда. Здесь не было ни палача, ни особой виселицы, ни тюрьмы, а редких злодеев содержали в крепости до прибытия из Кексгольма выездного суда, от имени короля исполнявшего закон. Это в Нюрнберге письмоводитель присутствовал бы в тюрьме на допросе исключительно для записи показаний, а не вёл бы дознание сам и в ратуше. В этом же пустынном краю всё происходило совсем иначе. Расследовать как получится, схватить кого придётся и осудить как попало - это было типично по-шведски. И если в Стокгольме значительные усилия привлечённых к административной работе германских служащих поддерживали видимость крепкого порядка, то в восточной провинции королевства, куда никто не хотел ехать, устои государства скрепляло самоуправление.
  "Ингрия - родина нашего страха", - теперь Клаус Хайнц вспоминал о палачах и судьях Нюрнберга с лёгкой нежностью.
  Он вздохнул и приступил к дознанию.
  
  ***
  - Сторожа сознались и покаялись, - сообщил он купцу. - Ночью лил дождь, и они сидели у Михеля дома.
  
  
  УСАДЬБА БЪЕРКЕНХОЛЬМ
  
  Из "Медного эре" Малисон завернул в лавку осведомиться, напродавал ли чего в его отсутствие бобыль. Яакко доложил, что день выдался удачный, торговля идёт бойко, что заглядывали москвичи, но ничего не предлагали и не купили, но заходили новгородцы и очень интересовались вином.
  - Продавай, - распорядился Малисон. - За бутылку рядись по рубль тридцать, двенадцать рублей за дюжину, говори, что это вовсе без наценки, себе в убыток, и что хозяин торговаться не велел. Если захотят взять от десяти ящиков и больше, пусть дождутся меня.
  - А ты куда?
  - На Койвосаари. Ящик возьму с собой.
  Малисон кликнул мальчишку, что случился рядом. Олли, сын купца Ильмарин Тапио из Нюслота, подрядился за медный эре дотащить груз. Малисон взвалил ему ящик на горб, мальчишка понёс. Бежал шибко, обгоняя купца. Поставил у калитки. Сунул монетку за щеку и помчался на рынок, кидая грязь босыми пятками. Малисон взялся за верёвочные ручки и, толкая пузом, внёс ящик на крыльцо, утвердил его в сенях и, отдуваясь, прошёл в избу.
  Сату сидела за прялкой, молчаливая, строгая как будто важнее занятия для неё не было. Айна деревянной лопатой совала в печь хлеба.
  - Аннелиса пошла своих навестить, придёт, может, завтра, - сказала она.
  - Я сейчас отъеду, - известил её Малисон, скидывая кафтан. - На Койвосаари к Тронстейну, потом в шанец. Вернусь как Бог даст. Яакко лавку закроет. Вечером у нас гости будут. Купец Якимов из Москвы. Сготовь людей встретить.
  В рубахе он спустился к хлеву. Вывел лошадку Муху, которую держал больше ради навоза, чем ездить на ней. Муха почуяла прогулку, ведь недаром её оставили в деннике вместо того, чтобы пастись на выгоне с коровами. Заржала, вскидывая голову. Малисон взял скребницу, стал вычёсывать шёрсть.
  - Ух, заждалась-заждалась, - ласково приговаривал он, соскребая грязь и очёски, длинные конские шерстинки с Мухи слезали почему-то почти сплошь седоватые. - А вот я тебя сейчас вычищу и поедем мы с тобой через реки широкие по всяким разным островам, через лес, да на боярский двор.
  Муха прислушивалась, пофыркивала и мотала головой вверх-вниз, соглашалась. Малисон участливо объяснял ей, зачем поедут, да как славно там будет, по опыту находя, что если лошадь знает цель, то и везёт охотнее. Осмысленнее-то работать всегда лучше бессмыслицы.
  Вынес из холодной избы седло и сбрую. Накинул суконный вальтрап, утвердил поверх седло, бережно спустил подпругу, чтобы Муха не испугалась. Полез под брюхо, затянул. Только сейчас он подумал, что седло делал Тиль Хооде, отец убитой бедняжки, которая лежала сейчас, обмытая, у него в доме, а над ней читали псалтирь. Всё было переплетено в Ниене, и незримый, но ощутимый моток человеческих отношений с каждым годом всё запутывался и затягивался.
  Он принёс седельные сумки и навьючил на Муху. Привязал повод, чтобы лошадь не забралась на огород. Поднялся в сени, вытянул из ящика бутылки. Поднёс к свету, рассмотрел. Пробки были залиты тёмно-красным воском, похожим на сургуч, почти чёрным, как запёкшаяся кровь. На нём бугрилась печать с неясным рисунком. Вокруг горлышка был повязан шнурок, на котором болталась бумажная бирка с надписью на французском. Малисон не разобрал мелкий почерк, сливающийся практически в линию. Прочёл только "1637" - то ли год урожая, то ли дату разлива из бочки. Как бы то ни было, об этом стоило сказать покупателю, но по-настоящему вино скажет за себя само.
  Малисон отнёс полдюжины, разложил по седельным сумкам. Вернулся в дом и приоделся к важной встрече. Сменил короткие немецкие штаны на длинные, для верховой езды, и высокие сапоги. Надел камзол с серебряными пуговицами и на него - синий кафтан, узкий, с разрезами сзади и по бокам, одежду всадника. Отвязал Муху, просунул ногу в стремя и забрался в седло.
  - Отвори-ка мне ворота, Ханне! - крикнул он.
  Сынок, пыхтя от усердия, оттащил воротину. Купец выехал со двора. В сумках глухо звякнули бутылки.
  Ниен был город молодой. Дальнюю Выборгскую улицу не мостили, как Среднюю и главную - Королевскую. Копыта мягко шлёпали по раскисшей земле. Муха сама выбирала дорогу, обходя большие лужи. Купец отпустил поводья, только малость подбадривал пятками, когда лошадка задумывалась, куда и зачем они едут, и тянулась к пучку травы у забора.
  Не слишком привычный к верховой езде, Малисон даже кнут позабыл, да и Муха не имела склонности артачиться. Она была добродетельная кобылка и как-нибудь довозила всегда. Они проехали мостик через Малый Чёрный ручей, оставил пакгаузы по левую руку и выехал к переправе.
  Городской паром находился на содержании магистрата и приносил деньги в ниенскую казну. То был плот из толстых брёвен, поперёк которых были настелены осиновые плахи и приколочены гибкими еловыми нагелями. Там свободно умещались два гружёных сенных воза. Могучее кормовое весло приводило в движение судно.
  Вдали вниз по течению сновал челнок. Там была своя переправа, которую держали крестьяне от церкви Спаса Преображения, занося долю батюшке. Чёлн брал пять-шесть человек, но мог отчалить и с одним, если никого более не предвиделось.
  Перевезти могли и рыбаки. Нева пестрела их лодками, с которых закидывали перемёты и сети на своих участках реки. Малисон увидел, как от эвера отвалила шлюпка и ходко пошла к Спасскому - торговать с православными противу городского права, а потом прогуливать деньги в их же кабаке.
  С берега спускался пологий съезд из трёхсаженных брёвен, низом своим погруженный в воду, к которому причаливал плот. Он сейчас качался на волне. Паромщик ждал, когда наберутся пассажиры. Малисон спешился, свёл Муху. Лошадка скользила по мокрым брёвнам, пофыркивала, но благополучно сошла, плот вяло качнулся. Купец погладил её по морде, прошептал успокоительные слова. Муха не часто ездила за реку. Но сегодня был особенный день, когда заявиться пешком с сумкой за плечами не пошло бы на пользу делу.
  Народу прибавилось. С рынка шли на паром всем скопом. Впереди, обернув в дерюгу две косы-литовки и держа в другой руке косу-горбатку на косовище, шёл староста Иван Серый, а за ним односельчане, внимая к речам большака.
  "Какой день удачный, всё одно к одному", - восхитился Малисон. Можно было скоротать время на плоту и посудачить об убиенной девице, заодно, разузнав, что велел Клаус Хайнц.
  - С прибытком, почтенные, - приветствовал мужиков купец.
  Те ответствовали ему, а Иван Серый поинтересовался:
  - Ты никак на нашу сторону лыжи навострил, Егор Васильев сын?
  Паромщик оттолкнулся от пристани багром, и налёг на весло. Ворочая вправо-влево с большим умением, он запустил плот по косой к течению.
  - Да-а, - врастяжку сказал Малисон. - Вот, хочу узнать, у вас там без опаски ездить можно?
  - Бери саблю, бери самопал, - немедля принялись советовать мужики, а староста только вздохнул снисходительно.
  Принимать шутки насчёт безопасного проезда через село хотя бы всего гарнизона ниеншанцкого православным придётся ещё долго.
  - Слышно что-нибудь про девку-то? - как бы невзначай осведомился Малисон.
  Иван Серый знал, что купец - большой охотник почесать языком, и спрашивает не для дела, а чтобы пересказать новые слухи в городе, а потому охотно поделился:
  - Тать какой-то, я думаю. Наверное, бродяга. Шёл-шёл по лесу, видит, девчонка навстречу, он достал ножик вострый и порешил.
  - А что её на вашу сторону понесло? К кому она ходила?
  - Да леший её разберёт, - староста перекрестился. - Она здесь и не бывала раньше. Может, в усадьбу ходила по какой надобности, а, может, и нет.
  - Кто её перевозил-то?
  - Кто перевозил, тот не скажет, потому как боится, - рассудительно сказал Иван Серый. - Если признаешься, первый на дыбу отправишься показания давать. Кому охота?
  "Так оно всегда, - подумал Малисон. - Не лишено оснований, впрочем".
  Мужики наперебой принялись высказывать свои ценные соображения:
  - Илья-пророк чертей пугал, ну, и сбросил одного на нашу сторону, а чёрту встретился человек прохожий, нечистый его и соблазнил.
  Малисон видел, что деревенские зубоскалят над городским, и не замедлил выдать ответку:
  - Так вы теперь в ночи вовсе из дома носа не высовываете даже по большой нужде или же, думаете, до холодов только, а к зиме черти в пекло вернутся?
  Обмениваясь колкостями, незаметно преодолели Неву. Умело загребая, паромщик вывел плот выше пристани, преодолел стремнину, сбавил ход, позволяя сносить к причалу, и, подгребая, вывел к спасскому съезду. Махина легко ткнулась в брёвна. Паромщик подтянул багром, закинул канат на толстый кнехт, зачалил. Бабы повалили на берег.
  Малисон свёл лошадку последним. Староста подождал его, зашагали рядом.
  - Поспрашивай своих всё же, - благодушно предложил купец. - Девку кто-то перевозил. Сам лодочник не при делах останется, но нужно знать, к кому она ехала.
  - Если птичка какая напоёт, я тебе сразу скажу, - пообещал Иван Серый, и стало ясно, что от него ничего не добьёшся.
  Малисон взобрался в седло. Муха зашагала, мотая головой. Село тянулось вдоль тракта на Нарву, заворачивая вместе с ним на юг, влево. Проехал через Спасское, в лесу на перекрёстке свернул направо. Дорога была пустынна. Купец громко гукнул, пугнул сову, сидевшую под кустом с разинутым клювом. Сова отскочила боком, подпрыгнула, устало замахала крыльми, бесшумно ушла в чащу. Малисон подумал, что пистоль надо было бы взять. А ну как лихой человек из-за деревьев выйдет, а у него самострел какой? Так и ехал, пугая сам себя и пугаясь всякого шороха, но, к счастью, боялся недолго.
  Впереди завиднелся просвет. Здесь начинались земли Стена фон Стенхаузена. За межевой канавой лес был вырублен, потянулись возделанные поля - лён, рожь, овёс. Далее у реки темнела деревенька Конду. Там была переправа, возле которой стояла изба паромщика. Нева здесь разливалась на полверсты, но паром был поменьше, чем в Ниене, ибо скотину переправляли нечасто. Для большинства пассажиров у паромщика была приготовлена вместительная лодка, а то и вовсе обходились челном, если надо было быстро перевезти пару-тройку человек.
  Впереди и чуть левее Нева обтекала заросший березняком низенький остров Янисаари, часто затапливаемый и до ледостава являющийся подлинно заячьим раем. Люди там не жили, только ездили косить сено на заливных лугах, да рубили дрова.
  Ещё левее Нева, раздваиваясь, обтекала красный от сосен Хирвисаари, а за ним впадала в залив.
  Малисон подумал, что не столько времени уходит на езду, сколько отнимает переправа.
  В Конду-бю, он спешился у ворот, привязал поводья к забору и зашёл на двор к паромщику.
  - Хозяин! Стешка, - зычно предупредил он о своём появлении. - Дома?
  Стучать не пришлось. На крыльцо вышел босоногий мужик, поправляющий на встрёпанной голове шапку.
  - Здрав будь, Егор Васильев, - он угодливо улыбнулся.
  - Перевезёшь? Я сегодня на коне.
  - Лошадку можешь здесь оставить, мы приглядим, - нынче Стешке лениво было грести на плоту, а хотелось управиться с челном, пусть и денег меньше.
  - Эх, сегодня вот как раз не могу, - с сочувствием вздохнул Малисон. - По важному делу надо быть мне верхами, не обессудь.
  Паромщик тоже вздохнул и направился к калитке, ведущей на реку.
  - Слышал про девку-то? - когда отчалили, обронил купец.
  - А то! Все говорят, - пропыхтел Стешка, ворочая веслом.
  - Видел её?
  - Не-а...
  - Говорят, её перевозили на тот берег, а кто, не говорят, - закинул удочку Малисон.
  - Не я. Я бы запомнил.
  Стешка не врал. Это было заметно по его простоватому лицу, раскрасневшемуся от натуги. Паром пересекал стремнину, в такой момент не до извивов мысли.
  Плот мягко ткнулся в дно. Зашипели брёвна, налезая на песок.
  - Вон как обмелело, - пробормотал, словно извиняясь, Стешка. - Дожди вроде шли.
  Малисон вскарабкался в седло. Лихо вздымая брызни, Муха с удовольствием прочапала до берега, потянулся к воде, хлебнула, зафыркала.
  - Я покричу, когда назад поеду, - обернулся купец.
  - Счастливого пути, - паромщик легко оттолкнулся от дна - разгруженный плот всплыл. - Буду ждеть, Егор Васильев.
  Поддавая крупом и оскальзываясь, Муха влезла по склону и бодро пошла по дороге.
  Усадьба Бъеркенхольм стояла не на мысу, открытая всем ветрам, но чуть ниже по течению и поодаль от берега, в том месте, которое не затоплялось водой.
  Миновав покосные луга, Малисон проехал через берёзовую аллею к воротам усадьбы, спешился и тут на удачу вышел на крыльцо сам управляющий, длинный как оглобля и такой же худой.
  Хильдегард Тронстейн был человек суровый и немногословный. Подойдя к воротам, он сказал:
  - Вот и ты.
  После чего стал ждать, что скажет непрошенный гость.
  Купец достал из сумки бутыль, повертел на солнце, помахал этикеткой и молвил:
  - Ты только посмотри, что я привёз. Пойдём, разговор есть.
  Тронстейн отодвинул воротину, впустил купца, кивнул на лошадь:
  - Оставь Ингмару, - и требовательно гаркнул в сторону конюшни: - Эй!
  У него этих "Эй!" на разные лады был целый мешок, и каждое кому-то предназначалось. Все слуги в поместье знали своё "Эй!". Тронстейн быстро вколачивал понимание.
  На зов тут же явился сын управляющего, приставленный к лошадям. Его можно было видеть на облучке, когда супруга Стена фон Стенхаузена Анна Елизавета с дочерью Рёмундой Клодиной приезжали в город.
  Выглядел он лет на шестнадцать-семнадцать, а сколько было на самом деле, купец не знал и никогда не спрашивал. Не по годам рослый, он уже сейчас был шире отца в плечах, и обещал вымахать дальше. В отличие от Хильдегарда, Ингмар выдался черноволосым и скуластым. Длинный нос и подбородок, на котором пробивался юношеский мох, указывал на сродство с Тронстейном, но глаза были совершенно звериные, с диким блеском. Ингмар отличался буйным нравом, который смирял кулаками и кнутом отец, но этой весной сумел отделать крепкого моряка, с которым что-то не поделил в "Медном эре". Двигался он с ловкостью и стремительностью горностая. Подростковая неуклюжесть миновала его. Сладит ли с ним дальше Тронстейн, было вопросом спорным. Если нет, то из Ингмара мог выйти отличный солдат, а пока управляющий неотлучно держал сына в хофе, сам обучая счёту, грамоте и ведению усадебного хозяйства.
  - Здравствуйте, герр Малисон, - вежливо приветствовал Ингмар, забирая поводья.
  - Бог в помощь, парень, - холодно ответствовал купец, чтобы подчеркнуть границу между старшими и младшими.
  В усадьбе Бъёркенхольм надо было держать себя по-особенному. Короткая лестница от ижорки-скотницы до генерал-риксшульца была здесь представлена во всей полноте и с далеко разведёнными ступенями.
  - Благодарю, герр Малисон, - склонил голову Ингмар и повёл Муху на конюшню.
  Он был в изношенных, изнавоженных, но некогда весьма приличных сапогах. Возможно, генеральских. Всё в его одежде говорило о господской милости, призрении к нижним и ближним от щедрот и избытка. На поясе Ингмара висел короткий нож в богато обложенных серебром ножнах. Не иначе, помещица одарила. Сам Хильдегард Тронстейн своего сына не баловал.
  Ни говоря ни слова и не оглядываясь, управляющий двинулся к правому крылу мызы, в котором обитал с сыном. Сам господский дом был каменным, в два этажа, с башенкой и медным флюгером на высоком шпиле, который было издалека видно с любого корабля при входе в Неву. Для этого флюгер в виде кораблика со стрелой под ним надраивали песочком, чтобы горел на солнце и радовал глаз.
  Тронстейн шёл деревянной походкой. Он был прямой как палка и негнущийся. Все знали, что управляющий носит корсет из китового уса для поддержания спины, который сын затягивает каждое утро. Это вскрылось, когда его пытался зарезать пьяный, а управляющий принял удар и оказался как бы в броне. Случай вышел прилюдный. Пришлось давать объяснения. Мужики почесали в затылке и только больше зауважали странного управляющего, но стали понимать, почему он при могучем ударе своём никогда не таскает ничего тяжёлого.
  Жил управляющий с сыном при господском доме, но не в нём самом, а в пристройке - флигеле. Всё у них было наособицу, как у благородных, но в то же время скромно. Печь в углу только для тепла, голландская, на такой не приготовишь. Возле печки на гвоздях одёжа, а под нею - дрова. Коровьи шкуры на полу. Два слюдяных окошка пропускали много света. Ещё в комнате помещалась кровать с подстилками из дерюги, на которых спал Тронстейн, тощей подушкой, да периной, чтобы укрываться, стол, длинный ларь вместо скамьи, жёсткий стул с высокой спинкой и подлокотниками, над ним - полки с посудой. Лестница у двери вела наверх, где жил Ингмар.
  - Я привёз из города новости, - объявил купец.
  В каменном взоре Тронстейна загорелся огонёк. Управляющий был падок до всякого рода известий, о которых мог первым рассказать своей хозяйке. Страсть к сбору сплетен у него была чисто женской, мало подходящей для столь сурового человека. Сам, однако же, с чужими он говорил мало, а подбирал слова долго. На щеке с левой стороны рта белел рубец, как утверждал Тронстейн, полученный на войне от сабли. На правой скуле красовалась вмятина и багровый шрам - здесь, в поместье, копыто подравнивал и лошадь лягнула, все видели. Жизнь была жестока к нему, а он был немилосерден к жизни своей и окружающих.
  Купец сел за стол, опустил к ногам аппетитно звякнувшие сумки. Выставил бутылку. Управляющий деловито метнул к ней с полки оловянные чарки. Вытащил из ножен пуукко, обушком сбил сургуч. Посмотрел на этикетку прежде, чем отвязать шнурок, но, судя по взору, ничего в ней не понял.
  Тронстейн времени терять не любил. Быстро и решительно разлил вино до краёв, не проронив ни капли. Подняли чарки, посмотрели друг другу в глаза, отпустили звучное "Skâl!" и выпили. В доме управляющего всегда пили до дна. К чёрствому нраву Тронстейна надо было привыкнуть, но, привыкнув, с ним легко было иметь дело.
  Тронстейн громко стукнул донцем чарки. Опираясь о столешницу, медленно опустился на стул, прислонился к спинке и остался недвижим как истукан.
  - Был я сегодня на "Лоре", - пустился Малисон в обещанные россказни. - Шкипер Парсонс в эту навигацию прибыл с последним рейсом. Предложил мне по старой дружбе, - купец взял бутылку, многозначительно качнул ею и наполнил чарки, - купить превосходнейший кларет, который он привёз из южных земель. Другого такого в городе, да что там в Ниене, во всей Ингерманландии, даже у генерал-губернатора не будет. До следующей навигации, видит Бог! - купец едва удержался, чтобы не осенить себя крестным знамением и не кощунствовать с чаркой вина в руке. - Дело верное. Мы можем на пару в долю войти и торговать всю зиму единолично.
  Тронстейн сидел, как вытесанный из гранита, и даже не моргал. По оценивающему взгляду купец догадался, что он высчитывает сейчас, стоит ли связываться, а если управляющий принялся считать, то обязательно согласится.
  Наконец, Тронстейн наклонился над столом, взял чарку и потянулся к Малисону. Они чокнулись. Управляющий выпил до дна и снова застыл на стуле.
  - Хорошее вино, - сказал он, подождав. - Радует.
  Это значило, что он принял предложение, осталось договориться о деньгах. Купец незаметно выдохнул и пошёл к ним по долгой дуге, чтобы вовремя захватить управляющего, как спящего зверя.
  - Слышал про убитую йомфру?
  Тронстейн кивнул.
  - В городе только и делают, что ищут злодеев, а у вас что о ней говорят?
  - Я слышал крики, - с достоинством признался управляющий.
  - В ту ночь?
  Он кивнул.
  - Женские?
  - Женские и мужские. Не знаю только, с берега или с реки. Ночью звуки по воде далеко расходятся.
  - А как орали? - заинтересовался купец. - Как будто режут?
  Тронстейн мотнул головой.
  - Спорили, - он тщательно подбирал слова. - Пререкались.
  - Мужских голосов много было?
  - Один. Так слышалось, - пояснил управляющий.
  - А кто ещё слышал крики?
  Тронстейн пожал плечами. Они посидели, налили вина. Выпили, помолчали.
  - Что в городе говорят? - в свою очередь спросил управляющий.
  - Кто о чём, - пустился в разглагольствования купец. - Кто-то валит на матросов, кто - на мужиков, кто на рыбаков, а кто-то, - Малисон склонился к управляющему и прошептал: - На Сатану!
  На лице Хильдегарда Тронстейна не дрогнул ни один мускул.
  - Что знаешь?
  - В грязи вдавленное найдено украшение. На разорванной цепи медный змей-дракон, позлащёный, облезлый... Или серебряный, не помню. Говорят, что старинной работы. Его Хайнц в ратуше видел, он и рассказал.
  - А ты на кого думаешь? - вежливо поинтересовался Тронстейн.
  - На бродягу. Да кто угодно мог быть! Если бы я мог так просто всё разгадывать, то служил бы в магистрате юстиц-бургомистром.
  Тронстейн развёл уголки губ в стороны, что у него означало широкую усмешку.
  - Награду за поимку назначили?
  - Нет, - удивился купец. - А должны были?
  Управляющий подумал. Кивнул с некоторой грустью.
  - Дочь шорника никому не нужна, - рассудил он. - Даже отцу. Иначе Тиль сам принёс бы деньги в ратушу.
  - Так, может, ему надо подсказать? - расстроился великодушный купец. - Может, Тиль не знает порядков или в скорби он, сейчас недосуг?
  - Мекленбуржцы, - со злобой промолвил Хильдегард Тронстейн, - знают всё.
  От благого обсуждения мекленбуржцев перешли к делу. Стали рядится за цену. Долго спорили, уговорили ещё бутылку, пока не ударили по рукам. Управляющий поднялся наверх, копошился там, брякал затворами, звенел серебром, наконец вынес деньги. Снял с полки шкатулку с бумагой, чернильницей, перьями. Пересчитали далеры и марки. Купец выдал расписку. Они привыкли друг с другом иметь дело, и в ратуше не заверяли - и ехать далеко, и платить.
  Потом управляющего позвали на двор. Тронстейн проводил купца до порога. Малисон толкнул дверь. В сенях от него шарахнулся Ингмар. В глазах сверкнула злоба. Сын управляющего обладал необузданным нравом и был подвержен вспышкам гнева, год от года становясь диковатее.
  От отцовского "Эй!" он сразу же присмирел, сбегал на конюшню, вывел Муху и подал повод, вежливо попрощавшись с гостем.
  Купец выехал к переправе весьма довольный. Он чувствовал себя человеком оборотистым, дела которого идут хорошо. На поясе висел тяжёлый кошель, в сердце поселилась радость. Деньги - это кровь купеческая. Никакой торговец выпускать её из себя не захочет, если он в здравом уме.
  На обратном пути Малисон долго ждал паромщика. Потом остановился в Спасском у кабака - брюхо требовало обеда.
  Стемнело, когда паромщик переправил на городскую сторону. Рынок уже закрылся, но для порядка заглянуть в лавку всё же стоило. По пустой площади Малисон подъехал к магазину и увидел, что засов опущен и стоит, прислонённый к стене, а двери затворены. Должно быть, Яакко свернул торговлю и ждал, чтобы дать хозяину отчёт, как часто делал.
  Малисон спешился. Ведя на поводу Муху, шагнул к двери, потянул на себя.
  В лавке было темно.
  "Неужели ушёл и бросил открытой?" - не поверил купец.
  Оставил лавку незапертой, чтобы напиться? Такого за бобылём не водилось.
  - Яакко, - позвал купец, но ему никто не ответил, темнота как будто ждала, и тогда он снова позвал, почему-то осторожно: - Яакко?
  "Да что он?" - возмутился Малисон и шагнул в лавку.
  Протиснулся между рядами ящиков, и крепкий удар по голове срубил его наповал.
  
  
  ТЬМА В БУТЫЛКЕ
  
  Он полз. Потом его тащили. Потом он снова полз, пока не свалился на пол. Из глаз полетели искры, но Малисон глухо застонал и стал двигаться медленно, прижавшись к стене и ощупывая её растопыренными пальцами.
  - Вот неуёмный.
  Он ухватился за голос, как за верёвку, и притянул себя обратно в бытие. Купец глухо замычал и разлепил веки, склеенные засохшими слезами. В ушах шумело и в глазах мутилось, но всё же он напряг зрение и понял, что полз не вдоль стены. Под ним был самовязаный из ветоши половик. Он должен лежать возле стола. Вот ножки. Рядом должен стоять ларь, а вовсе не стена. А вот там печка. Вот же она. Это было его ларь, его половик, его дом. Малисон перевернулся и узрел чуть освещённый потолок, знакомая до сучка матица. И крюк для люльки, который сам вбил. Где-то рядом беззвучно за шелестом в ушах двигался человек. Свет приблизился, и он различил рожу солдата, тусклое пятно ряхи Аннелисы и острую мордочку старшего письмоводителя Клауса Хайнца, который держал свечку.
  Тёплая рука служанки поднырнула под голову, приподняла.
  - Ты что, голубь? - она говорила по-русски. - Лежи-лежи. Куда ты...
  - Поднимем? - по-фински спросил Клаус Хайнц.
  - Посадим.
  Ласковая, но сильная рука прихватила его за плечо. Служанка усадила Малисона и прислонила спиной к ларю.
  От перемещения купца замутило. Он всмотрелся и увидел, что лицо Аннелисы разъезжается на два, лицо Клауса тоже съехало вправо и казалось, будто у него три глаза, а свечка просто раздвоилась, и обе они двигались слаженно.
  Малисон застонал и смежил веки, до того было противно.
  - Мутит, голубь?
  - Налей ему пива, - сказал Хайнц.
  Малисон сидел с закрытыми глазами, пока в губы не ткнулся холодный мокрый край кружки.
  - Пей.
  Он приподнял веки и увидел перед носом чёрный круг, в котором переливалось что-то чёрное и поблескивающее. Оно не двоилось. Тогда он обеими руками схватился за кружку и стал будто для спасения лакать это надёжное.
  - Удержишь? Пей-пей...
  Купец жадно выхлебал холодное густое пойло. "Тёмное, - определил он и вцепился в знакомое, прочное воспоминание, позволяющее себя думать. - Йенс варил. Я у него купил бочку перед Ильиным днём. За далер, три марки и четыре эре. В подклете стоит, справа у дальней стены".
  Держась за знакомое, он пил и пил, тщась находиться в уверенности. Чувство, будто стоишь на ногах, можно было распространять вокруг себя всё шире, понимая не только бочку и подклет, а и дом, и двор, и хлев, и Муху.
  - Муха, - промычал он, отстраняя пустую кружку.
  - Что муха?
  - Где Муха?
  - Какая муха? - спросил Клаус.
  - Привели, привели лошадку, - заговорила служанка. - Муха здесь, всё цело.
  - Магазин мы заперли, - деловито доложил Хайнц.
  - Магазин?
  "Что за магазин? - купец не осознавал его, дальше двора он пока себя не расширил. - Что ещё за магазин?"
  Аннелиса забрала кружку, и Малисон увидел, как она обеспокоенно переглянулась с солдатом, а все вместе они - с письмоводителем.
  Его уложили на ларь. Закрыв глаза, он лежал, слушая, как шумит в ушах. Голова кружилась и начинала всё сильнее болеть. Потом он потребовал ещё пива. Боль отступила. Шум притих, но не исчез.
  Когда Малисон очухался, было светло. Он открыл глаза и заметил, что видит ясно. Ночной морок с раздвоением сгинул вместе с потёмками. Голова была тяжёлой и казалась набитой шерстью, как случалось с крепкого похмелья. Она была замотана тряпкой и саднила острой болью раны, если лечь на спину.
  Купец приподнялся на локте. В доме было непривычно тихо и пусто. Солдат ушёл, наверное, в крепость.
  Со двора пришла Аннелиса.
  - Где Сату? - спросил он первое, что пришло в голову. - Где Ханне? - если жена могла копаться в огороде, то детишки должны были пока ещё сидеть в избе. - Где... - он не вспомнил, как зовут младшего и продолжил: - Где все?
  Когда Аннелиса рассказала, сначала он не поверил, а когда принял разумом и сердцем - завыл. Это было так страшно, что служанка отшагнула к печи, потом опомнилась и прижала его лоб к своему животу.
  Она недвижно стояла, давая ему прокричаться, а потом стала утешать, гладя по маковке, которая не была скрыта повязкой. Прибежали соседи. Их было много. Они стояли и смотрели, перешёптываясь.
  Малисон пришёл в чувство.
  Выпрямился, поднялся, опираясь на руку служанки. Сказал твёрдо:
  - Я хочу их видеть.
  Шагнул, повело, он чуть не упал. Столяр Дитер Гомбрих и сосед, ни имени, ни занятия которого в голове не осталось, вывели его под локти.
  В холодной избе лежали все пятеро. Их сложили на полу бок о бок. Наспех протёртые от крови, они выглядели страшно. Лицо Сату было искажено гримасой невыносимой муки. Айна была удивительно спокойна, как будто смерть принесла ей освобождение от земных страданий и умиротворение. Ханне выглядел озлобленным. Пер был похож на уродливую куклу. У всех было перерезано горло - наискось слева направо и чуть вверх. Только у Айны оно было вскрыто от уха до уха, и она не мучалась. Яакко лежал странно скукожившись. Так окоченел в лавке и не смогли разогнуть. В посмертном оскале торчали измазанные красным зубы.
  Душегуб всякий раз бил одинаково.
  - Яакко... - пробормотал купец и схватился за пояс, вспомнил.
  Кошеля с деньгами не было!
  - Где моя мошна? - спросил он и обернулся к служанке. - Ты взяла?
  - О чём ты, голубь?
  - Деньги... они были. А теперь денег нет.
  - Никаких денег не было. Как принесли, так я от тебя не отходила, при свидетелях, - зачастила Аннелиса. - Солдат был и писарь, и ночная стража, и соседи - все видели, не брала я.
  - Я в усадьбу ездил, - чётко ответил купец, при свете дня голова работала не как во мгле. - Мы с Тронстейном условились, он заплатил мне, я кошель на пояс повесил...
  - Лиходей и срезал, - рассудила служанка.
  Соседи шептались. Дескать, только о сребре и думает, но Малисон не жалел пропажи. Ему казалось, что в отсутствии кошеля есть нечто неправильное, важное, но что именно, определить не мог.
  Он замолк и смотрел на тела, медленно, по капле, лишаясь и горя, и привязанностей, и чего-то коренного, что делает родителя родителем, а человека человека. Голову стягивало железным обручем, а шум в ушах нарастал.
  - Их надо обмыть, - молвил он глухим голосом. - Кто возьмётся? Я заплачу. Мастер Гомбрих, изладишь гробы на всех? Надо заказать панихиду. И могилы выкопать. Пошлите за пастором.
  Он развернулся и без посторонней помощи утопал в дом, тяжело ступая и придерживаясь за стену. Никто ему не потянулся более помочь, а стали договариваться промеж собой, Аннелиса охотно вошла в самую стремнину и принялась руководить, а её слушали, принимая за новую хозяйку, занявшую своё место по праву, будто она была наследницей.
  Малисон же достал из ларя бутылку кюммеля, налил чарку и выпил. Тминная настойка не брала. Перед глазами стояли образы перемазанных кровью и грязью мертвецов, совсем непохожих на родню, которую он помнил. Они чувствовались чужими и не пробуждали жалости. От них хотелось избавиться.
  Похоже, кюммель начинал помогать.
  Тогда он налил и выпил ещё.
  
  
  ПО ИМЕНИ ТИМОН
  
  - Московиты? - с видимым недоверием переспросил юстиц-бургомистр Грюббе. - Они могли это сделать?
  Пим де Вриес явился в ратушу без приглашения, по собственной воле для дачи показаний, какие счёл нужными, по выяснению обстоятельств о нападении на купца Егора Малисона.
  Он говорил, а Клаус Хайнц записывал.
  - У Малисона вышел спор в весовом амбаре, - сказал Пим де Вриес. - Среди московитов есть буйный по имени... Тимон. Оный Тимон кидается на людей, как бешеный пёс, не имея на то никакой причины. Есть свидетели - весовщик Хенрикссон и сын его Олаф.
  Он откашлялся и сплюнул в плевательницу.
  - Откуда Тимошка Зыгин узнал, где живёт Малисон? - переспросил Клаус Хайнц. - Он заходил с товарищами в лавку, но купца не застал. Возле дома на Выборгской улице его не видели, я опрашивал соседей. Приходил старшина обоза Иван Якимов, но это было после того, как соседи обнаружили убитых.
  - Он мог зайти проверить, - допустил бургомистр юстиции.
  - Но зачем даже бешеному псу Зыгину убивать детей?
  Этот вопрос они ещё не поднимали.
  - Это не значит, что его не было, - бургомистр повидал на своём веку много зла. - Отсутствие доказательств не является доказательством отсутствия.
  Привычную его подозрительность призван был уравновешивать письмоводитель, всегда находящийся под рукой для такого дела. И верный Клаус не подвёл.
  - Йомфру Уту тоже он? - прищурился Хайнц. - Она убита тем же способом - ударом ножа по горлу по дуге снаружи-внутрь.
  - Возможно допустить такое, - подумав, ответил Грюббе. - Надо проверить на таможне, был ли указанный Тимошка в составе обоза, либо присоединился к московитам уже в Ниене, а перед этим совершил убийство йомфру Уты.
  - Мы можем посадить его в крепость, чтобы не сбежал, - дисциплинированно, однако нехотя предложил письмоводитель.
  - Да, немедленно, - закивал Пим де Вриес.
  - Против него нет свидетельств. Наши слова есть плод недоверчивости, не имеющей под собой основания, достаточно прочного, чтобы отправить в темницу русского подданного. Возможно запретить ему выезд из Ниена до выяснения обстоятельств, но и этого лучше не делать. Сие есть дом, построенный на песке - он не устоит, а магистрат будет выглядеть сборищем дураков.
  Губы Пима де Вриеса растянулись в презрительной усмешке:
  - А что сделают русские, выразят глубокую озабоченность?
  - Они могут в свою очередь удержать наших купцов, - пресёк спор бургомистр Грюббе. - Виновником буду я. Кто станет выплачивать им убытки, если они подадут жалобу королю?
  Пим де Вриес недовольно прокашлялся.
  - Если Зыгин - московит, то откуда у него украшение в виде дракона, который для православных - символ Дьявола? - стараясь сохранять бесстрастный тон, осведомился Хайнц.
  Голландский купец яростно сплюнул.
  Когда он вышел, юстиц-бургомистр спросил:
  - Что думаешь ты об этом денунциате?
  - Я думаю, что причиной его визита является злоба, вызванная раздором с московитами, о которой все знают, - быстро ответил Хайнц. - Он старается ухудшить жизнь обидчикам и не понести за это ответственности, перекладывая всю тяжесть принятия решения и последствий за него на нас.
  Грюббе поджал губы, кивнул и, подумав, заговорил о совершенно ином:
  - Как тебе хорошо известно, - тут он мрачно хмыкнул, - преступники часто воображают, что если они будут казаться жертвами, то их не заподозрят. Ты с Малисоном в приятельских отношениях. Стань ему другом, Клаус. Больше говори с ним. Пусть он почувствует твою заботу и теплоту.
  
  
  ЗВЕРЬ ПРОБУЖДАЕТСЯ
  
  Могилу возле кирхи выкопали одну, чтобы мать и дети лежали вместе. Бобыля после отпевания отвезли на деревенское кладбище, потому что даже после смерти магистрат продолжал разделять души на городские и посторонние.
  Когда гробы опустили в яму, Егор Васильев сын Малисон взошёл, проваливаясь в мокрую землю, к самому краю, поднял с отвала горсть и бросил на крышку гроба.
  "В Ханне попал", - отметил он и, чтобы не оставлять навеки недоделанное дело, склонился ещё раз и кинул землю на гроб жены.
  Он отошёл, а за ним потянулся тесть, тёща и вся родня Айны. Было их много - целая карельская деревня, ажно четыре двора.
  Он отошёл за могилу и встал смотреть, как люди, пришедшие на похороны, бросают и бросают землю. У них были сосредоточенные. угрюмые лица, словно их привели выполнять через силу некую тяжёлую работу.
  Именно зрелище это, а вовсе не осознание потери, пробудило у Малисона острую жалость в сердце. Не в силах смотреть на них больше, он поднял глаза и увидел царапающий серое небесное покрывало обрубленный молнией чёрный крест.
  - За что, Господи? - прошептал купец, и слёзы потекли по щекам крупными каплями. - За что Ты меня наказал? Что я сделал Тебе, чтобы заслужить такую кару? За что Ты попустил Сатане, Зверю древнему, терзать нас всех? - он увидел подошедшего к нему Тиля Хооде и замолчал.
  Шорник взял его за плечо измазанной землёю рукой и легонько похлопал, как человек, сам недавно познавший утрату.
  - Прими мои соболезнования, - молвил ему купец, ощущая вину за то, что только сейчас вспомнил. - Где Ута?
  - Вот она, - мотнул подбородком Тиль, и Малисон обратил внимание на свежий холмик с временным деревянным крестом, совсем рядом. - Прими и мои...
  - Это Зверь, - прошептал по-русски Малисон, теперь уже твёрдо уверившийся в этом, вид осквернённого креста убедил его, а несчастный отец, подошедший первым, скрепил уверенность окончательно. - Это не Бог нас карает, - сообразил он. - Это Диавол бесчинствует, ибо дана ему власть над нашей землёю, - и заключил, утвердившись: - Над всею Ингрией, за отступление от веры православной.
  Тиль ничего не понял, но слышал горе в его голосе и кивнул.
  В кирхе и на кладбище толпились мастеровые с домочадцами - весь Выборгский конец, соседи, а такоже купцы немецкие и кое-кто из финнов. Только шведы остались сидеть в лавках, не желая обменять возможную прибыль на нечастое развлечение.
  Предполагая, что на поминки заглянет весь Ниен - без малого две сотни бюргеров и чуть больше баб, Малисон выказал почтение, чтобы не судили потом превратно. Для них во дворе был составлен соседями длинный стол, а купец выкатил бочку водки, бочку хорошего, столового пива и всякой нехитрой закуси. Сам же сидел в избе, где хозяйничала теперь Аннелиса. Служанка взяла дело в свои руки, наняла в подмогу девок из Кьяралассины, оставив скорбящего вдовца вести суровые разговоры с достойнейшими мужами.
  Сообразно её задумке и вышло. По левую руку от Малисона сидел Тиль Хооде, а по правую оказался Клаус Хайнц. Также с кладбища пришли помянуть бургомистры Генрих Пипер и Карл-Фридер Грюббе, но не задержались, лишь высказали соболезнования. Остался кронофогт Пер Сёдерблум, занявший самую выгодную позицию - возле блюда с мясом и блюда с солёными рыжиками, откуда и произносил приличествующие моменту слова скорби на красивом и малопонятном наречии. Пришёл и старшина хлебного обоза Иван Якимов, которому Малисон был рад как дорогому гостю. Втиснулся с краю Пим де Вриес, желая быть пусть не званым, но избранным. Да Иван Серый приехал, оставив на дворе мужиков.
  Дымя костяной трубкой, приковыляла старая голландка Грит. Она была знахаркой, вправляла грыжу и вывихи, лечила больных младенцев, пользовала скотину, принимала роды и вообще много чего умела по части женского. Грит так давно поселилась в Ниене, что никто и не помнил, как она овдовела. Возле её домика на речной стороне Королевской улицы был зачален челнок, с которого Грит удила рыбу, когда было нечего есть. Теперь она зашла получить плату за обмывание покойников. Малисон крикнул Аннелису и велел условиться, чтобы явилась для расчётов в другой день, а пока выпила за упокой душ невинных. Грит хрипло рассмеялась, как старый матрос, и убралась во двор - к общему столу.
  Опрокинули по чарке снапса, не чокаясь. Стали накладывать. Аннелиса суетилась возле купца, гордясь тем, что догадалась выставить дорогим гостям самые лучшие тарелки и ложки - оловянные.
  - Как у тебя голова-то, Егор Васильев? - участливо спрашивал московский купец.
  - Болит, - отвечал купец шведский, хватаясь за лоб с таким участием, будто хотел пожалеть свою голову и утешить.
  - Чем тебя приложили-то, сердешный?
  - Никогда об этом не думал, - в тон ему отвечал Малисон и спросил у Хайнца: - Чем меня?
  - Гирей на четверть фунта, - вежливо по-русски ответил старший письмоводитель, и все взгляды обратились на него, даже королевский фогт не заслуживал за столом такого внимания. - Нашли возле тебя на полу, - добавил он по-немецки. - Убийца взял, что под руку попалось.
  - Почему меня гирей? - также по-немецки ответствовал Малисон. - Почему... не ножом, как всех?
  - Не знаю, - пожал плечами Клаус Хайнц. - Может, размахнуться не было места. Может быть, забыл от неожиданности про нож. Схватил первое, что под руку попалось.
  - Бог знает, - заключил Сёдерблум.
  Купец встрепенулся. Неожиданный ответ кронофогта породил в его сознании отгадку на все вопросы. Бог действительно мог знать, коли Он всеведущ. Надо было только попросить Его дать ответ. Помолиться как следует, и всё станет ясно.
  Малисон запомнил спасение крепко-накрепо, но виду не подал.
  "Нашёл - молчи, потерял - молчи", - он с опаской стрельнул глазами по окружающим и решил, что доверять можно, пожалуй, только Хайнцу. Письмоводитель - человек не торговый, и выгоды с него урвать не стремился. Поговаривали, что он нечист на руку, но ловить никто не ловил. Купец сам приносил, когда нужно было подмазать дело. Фогт Сёдерблум тоже был не торговым, однако притом бесполезным. В магистрате он ничего не решал.
  Чувствуя себя осиротевшим и исполняясь жалостью, Малисон думал, как будет сидеть в лавке без Яакко.
  - Как перст на всём белом свете, - пробормотал он по-русски.
  - Держись, - попытался приободрить Иван Якимов.
  - Я совсем один остался.
  - А эта... баба, что при тебе?
  - Её в лавку не посадишь.
  - Жизнь не кончилась.
  - Не впервой новую начинать.
  Малисон тяжко вздохнул.
  - Зайду потом? - спросил о недоговорённом Якимов.
  - Заходи.
  Москвич заметил, как прислушивается мелкий чернявый немец - отводит взгляд, а в глазах понимание. И старшина обоза ушёл.
  Тогда они выпили ещё за упокой невинных душ, набили трубки и закурили. По избе поплыл вкусный запах английского табака. Малисон вспомнил, как хорошо начинался в лавке день.
  "Надо брать работника из Спасского", - решил он.
  Ещё он подумал, что надо найти деньги Тронстейна. Украденный кошель мог разрешить его беду. Он не мог воскресить умерших, но мог привести к отмщению. Сатана, в чьём обличии теперь ни ходил по земле, был где-то рядом.
  Помочь отыскать Зверя мог только Бог.
  
  ***
  - О-ох, - простонал Малисон, отрывая голову от овчины.
  В доме было пусто и почти темно, только под киотом горела лампадка. Купец обнаружил, что лежит на ларе возле стола - место, на котором никогда не спал, а теперь пристрастился.
  - Как ты, голубь? - тут же спросила с полатей Аннелиса.
  - Дай-ка... сяду.
  Служанка кинулась подсовывать ему под спину сложенный кожух, который служил всю ночь подушкой.
  - Вставай, силач, - приговаривала она. - Ты пивка выпей, полегчает в голове.
  Она схватила со стола кувшин, наплескала в кружку, пена поднялась до краёв, поднесла к устам его.
  Малисон подумал, что ночует здесь, дабы служанке было легче следить за ним и не ходить далеко. Он хлебнул, потом ещё и ещё, пока деревянная кружка не опустела. Аннелиса долила ещё, видать, заготовила. Сказала только:
  - Ты, дорогой мой, вставай. Да хоть помнишь, что вчера было?
  Малисон сразу посмотрел на руки. Кулаки были целы.
  "Бог уберёг", - подумал.
  - А что? - спросил он, сам себе не веря.
  Скажи кто - доверится без тени сомнения, а ведь сам потом и не поверит ничему сказанному, ибо не в своём уме после удара по голове.
  - Ну, как тебя из лавки утаскивали? Помнишь, как на рынок ходил?
  - Нет, - честно признался Малисон. - Как и не ходил вовсе.
  Он ещё не совсем проснулся.
  - Что в лавке? - спросил он.
  - Заперли на замок. При людях, - быстро добавила Аннелиса.
  - А что я на рынке делал?
  - Кошель свой искал.
  - Нашёл? - сразу же спросил купец.
  - Нет. Да не было никакого кошеля...
  - А я говорю, был. Мне деньги дал Тронстейн, а чёрт унёс. Когда найду их, найду и убийцу.
  "Всё правильно сделал", - подумал купец при этом.
  - Вор его унёс, - попыталась вразумить Аннелиса. - Теперь уж не вернёшь. Понапрасну терзаешь себя, голубь.
  Купец громко рыгнул. Пиво ударило в нос. Засопел шумно, чихнул. Утёрся рукавом. Перекрестился.
  - Утро вечера мудренее, - сказал он.
  
  
  КОШЕЛЬ, БРОДЯГА И СЕРЕБРЯНЫЙ КРЕСТ
  
  На следующий день после похорон ленсман Штумпф привёз на телеге связанного бродягу, подозреваемого в убийстве Уты Хооде. К ратуше сбегался народ посмотреть на злодея.
   Это был не старый мужик, рослый, но измождённый. Продранные поршни на ногах, грязные онучи, тиковые портки в заплатах. Серая рубаха и бурый полукафтан с торчащими, как языки пламени, клочьями. Спутанные космы до плеч, шапки нет. Он не проспался и мало соображал, бессмысленно ворочая мутными глазами.
   - В кроге фру Коновой на Нарвской дороге взял, - хвалился ленсман. - При нём кошель и вот это, - он показал на ладони серебряный крестик. - Зуб даю на вырывание, что снял с трупа!
   - На йомфру Уте крестика не было, - письмоводитель и юстиц-бургомистр переглянулись.
   Карл-Фридер Грюббе шумно засопел и потёр ладони.
   - Это как же ты его добыл, Игнац?
   - Объезжал свой участок и заглянул в Лахта-Вморе-бю, - ленсман самодовольно выпятил пузо, разгладил большими пальцами складки под ремнём и пояснил: - Проверить крог. Для порядка.
   "Для порядка взимания мзды, - подумал Хайнц. - Тут сроки пропускать нельзя, а то учуют слабость и отвыкнут платить. Свой карман надо наполнять строже казны".
   Новость разнеслась по ратуше, и даже главный бургомистр Ниена Генрих Пипер прервав заседание магистрата, на котором обсуждали важный вопрос об устроении колодца в конце Средней улицы, вместе с ратманами вышел посмотреть на злодея.
   Писарь Уве был послан в крепость известить коменданта о поимке подозреваемого. Слотсгауптман Ниеншанца был обязан всячески содействовать городским властям в содержании преступников и свершении правосудия. А также в восстановлении порядка - важном для портового города, в навигацию наполненном чужеземными купцами, обозниками, матросами, боцманами и забредающими в трактир финнами.
  Ждали у телеги, карауля злодея, пока не прибыл на вороном коне подполковник Томас Киннемонд, из присягнувших шведской короне шотландцев, а с ним четвёрка мушкетёров и капрал - конвоировать в цитадель опасного разбойника.
  - Этот? - только и спросил Киннемонд, свирепо взирая на бродягу.
  - Этот, - с ухмылкою ответил ленсман Штумпф, а юстиц-бургомистр сурово уточнил:
  - Возможно, этот.
  - Герр Киннемонд, прошу вас взять его под стражу для проведения расследования и королевского суда, - сказал Генрих Пипер.
  - Выполняй, - обронил своему подчинённому комендант Ниеншанца.
  - Езжай туда, - приказал вознице по-фински капрал-савакот.
  Ижорский мужичок, чью телегу ленсман привлёк для перевозки подозреваемого, - низенький, толстенький, мохнатый, соломенно-рыжеватый, - ёжась от невиданного отроду столпотворения, блестящего чёрного жеребца подле себя, а на нём - всадника в камзоле и шляпе с галунами, из-под которой выпадал серый завитый парик ниже плеч, бравых усатых мушкетёров и витающей в воздухе злобы общественного порицания, робко тронул такую же как он сам толстенькую мохнатую лошадёнку, и злодей отправился в застенки.
  - Жду вас в моём замке, господа, - подполковник Киннемонд прикоснулся к краю своей нарядной треуголки, и конь понёс его к мосту в Ниеншанц.
  Вслед удаляющемуся конвою и преступнику нёсся глухой ропот толпы, который был перекрыт окриком бургомистра юстиции:
  - Расходитесь и займитесь своей работой! Вину подозреваемого установит суд. А пока здесь больше нет ничего интересного.
  Глас народа стих. Бюргеры побрели, но не в мастерские и к торговым прилавкам, а в "Медный эре". Моряки постояли, тупо глядя на самое интересное, что теперь осталось на ратушной площади - ниенскую управу, её почерневший карниз, фасад с высоким фронтоном, гранитное крыльцо о пяти ступенях, кривое, кованые поручни по бокам, чёрные, облупленные, сверху гладкие, с краёв ржавые, - да отчалили в "Бухту радости". Генрих Пипер отпустил ратманов обсуждать новость в кругу друзей. Сам же вместе с другими достойными мужами поднялся в зал и велел писарю Фредрику принести вина из подвала, где хранился небольшой казённый запас, пяток бочонков, на всякий случай.
  Сели за стол для заседаний. Ленсман выложил отнятый у бродяги небольшой мешочек из кожи, который тяжело брякнулся о столешницу, и серебряный крестик - вещественные доказательства преступления или, как сказал бы осторожный и опытный бургомистр юстиции, возможные улики.
  Клаус Хайнц принёс стеклянные кубки для вина, которые хранил в запертом сундуке возле своего места в канцелярии. Весёлый и облизывающийся Фредрик поставил большой глиняный кувшин. Вернул ключ от подвала бургомистру Пиперу и встал возле двери в ожидании, чего попросят ещё. Главный письмоводитель наполнил кубки и уселся на писарское место, где от совещания остались бумаги, чернильница и очинки перьев. Отодвинул ненужные канцпринадлежности, но убрать их Фредрику не предложил. Возможно, потребуется записывать.
  Внеочередной совет магистрата начался.
  - Очень надеюсь, что преступник пойман, - Генрих Пипер поднял тост. - За окончание в нашем мирном городе этого божьего наказания!
  Клаус Хайнц отпил и проглотил. Вино было самое настоящее бургундское, какое пьют только мушкетёры да моряки в бордингаузе, когда денег почти не осталось, а похмелье мучает знатное. Остальные тоже покривились, но сделали вид, что рады всему случившемуся и, особенно, щедрости магистрата.
  А потом они выпили ещё, и ленсман Штумпф стал рассказывать, как ему попали в руки кошель, бродяга и серебряный крест.
  Он пришёл с русской стороны и назвался рабом божьим Федоткою. Когда бродяга в первый раз явился в трактир фру Коновой, он выклянчил Христа ради испортившейся ухи, которую невозможно было скормить свиньям, чтобы не отравить их, и ушёл перед закатом по Нарвской дороге, потому что никто не захотел приютить его у себя. Он возвратился глубокой ночью, в грозу и дождь. Оный Федотка разбудил кабатчика, протянул ему далер и потребовал выпивки. Он остался в кроге до утра, на весь следующий день и опять на ночь, едя и пия, расплачиваясь далерами, которые доставал из кошеля. Кабатчик фру Коновой не хотел терять такого выгодного постояльца ради неожиданного прибытка для госпожи своей, и держал бы его до последнего пеннинга, но тут нагрянул целый ленсман. (При этом Игнац Штумпф сделал перерыв, чтобы промочить горло, и все последовали его примеру, дабы веселей было слушать рассказ, а писарь Фредрик налил ещё.) О подозрительном бродяге было доложено. Слух об убийстве дочери шорника не успел долететь в такую даль, поэтому кабатчик не беспокоился. Ленсман обыскал бродягу и нашёл при нём кошель с серебром и крестик.
  - Остальное вы знаете, - Игнац Штумпф обвёл зал рукой, но в той стороне за стенами ратуши стоял Ниеншанц, поэтому все поняли, на что он указывает. - Бродяга не оказал сопротивления. Он с трудом был способен связать пару слов, и в дороге не протрезвел, как вы могли заметить, почтенные господа.
  Бургомистр Ниена Генрих Пипер поднял тост за храброго ленсмана и затем поинтересовался:
  - Как полагаете, герр Грюббе, станет бродяга исповедоваться нам?
  - Есть только один способ узнать - допросить его.
  Юстиц-бургомистр в своей практике давно обнаружил, что гадать - самый лёгкий способ ошибиться, и старший письмоводитель мог только признать его мнение истиной, которую и сам полностью разделял.
  - Все бродяги разговаривают, - вставил ленсман Штумпф. - Даже немые.
  - Но не откровенничают, - сказал Грюббе.
  - Нет. Большинство старается пустить пыль в глаза.
  - То есть на исповедь можно не рассчитывать? - спросил Генрих Пипер
  - Для исповеди бродяг и разбойников есть особым образом учёный духовник, - подумав, ответил Игнац Штумпф.
  - Наш магистрат не может позволить себе специально обученного духовника, - напомнил Хайнц. - Он приезжает вместе с судьёй на период рассмотрения дела, а нам надо провести дознание прямо сейчас, пока тела не остыли.
  - Кнут - не архангел, - философски рассудил ленсман, хорошо знакомый с православными мужиками и их поговорками. - Души не вынет, а правду скажет. Провинившихся солдат в крепости наказывает Урпо из Кякисалми, настоящий мясник. Все его боятся и ненавидят. Вот он и поможет разбойнику исповедаться.
  - Я знаю, кто такой Урпо, - пробурчал бургомистр юстиции. - И наше затруднение в том, что он - гарнизонный палач.
  - Это будет незаконный допрос, - поспешил заявить королевский фогт Сёдерблум, - если бродяга окажется невиновен, - он воздел указательный палец и многозначительно помотал им, будто грозя или предупреждая. - Герр Киннемонд откажется взвалить на себя вину, предоставляя нам своего палача для пыток русского подданного.
  - У него крест и неизвестно откуда взявшиеся деньги, - возразил ленсман Штумпф. - Если он не расскажет сразу, можно хорошенько запугать его на словах, а потом показать кнут и солдата Урпо.
  - Из Кякисалми, - добавил бургомистр Пипер и выпил ещё немного плохого вина.
  И все засмеялись - заливисто, дружно, заразительно, хлопая ладонями по коленям и полам камзолов: ленсман с весьма оживлённым видом, бургомистр юстиции с покровительственным, а кронофогт как бы с трагическим осуждением.
  Ленсман как герой дня стал рассказывать о нравах южного края своего участка, где жили славяне, ингрекоты и ваддиаляйсет. О ложкарях в Купсила-бю и пьяных драках на ложкарных ножах. Как били по морде со всего маху, ломая кости, раскраивая носы. И это в лучшем случае, потому что могли взять ниже и попасть по шее.
  - Располосовать от уха до уха, - показывал ленсман. - И кровь брыжжет.
  - Как на скотобойне, - дополнил бургомистр Грюббе.
  Королевский фогт скривился.
  - Да, вот так - фонтаном, фщух! - разошёлся Игнац Штумпф. - Только брызги во все стороны.
  Пер Сёдерблум поджал губы, как будто удерживал кое-что вещественное внутри себя, а не только слова осуждения.
  - Брызги, должно быть, далеко летят, - ни к кому не обращаясь, вслух подумал Клаус Хайнц.
  - Здоровенные, как сопли! - ленсман знал, о чём говорит.
  Сёдерблум позеленел, но был не в силах разомкнуть уста, чтобы взлетевшее возражение не забрызгало окружающих, к вящему позору королевского фогта.
  Карл-Фридер Грюббе отвернулся и ухмыльнулся.
  Генрих Пипер слушал с весьма заинтересованным видом.
  - Кровь в таких случаях должна изрядно заляпать убийцу, - крайне серьёзно рассудил Клаус Хайнц. - Столько не замыть даже под проливным дождём. Убийца должен был сменить одежду. Мы должны расспросить кабатчика, в том ли наряде вернулся к нему бродяга Федотка.
  
  
  КНИГА ИОВА
  
  Малисон проснулся на своей широкой кровати с чувством незнакомого, но мягкого и основательного тепла. Под боком, положив руку ему на грудь, негромко храпела Аннелиса.
  - Простигосподи, - одними губами вымолвил купец и подумал, что от Айны тепло исходило нежное, но... упругое, что ли, как от кошки или иного зверя. Было с чем сравнить - кошка Душка лежала в ногах поверх одеяла. От Аннелисы тепло исходило другое, как от доброй бабы.
  Человеческое.
  - Богородица, помилуй мя грешного, - прошептал по-русски купец, застыдился, что просит за такой грех заступничества у Божией Матери, и немедленно поправился: - Господи, Иисусе Христе, помилуй мя грешного. Слаб я, и не ведаю что творю в пьяном безобразии.
  Аннелиса перестала храпеть. Купец покосился. Служанка не открывала глаза, но Малисон понял, что она пробудилась.
  Он поспешил нагнать на себя суровости.
  - Спишь? - толкнул её локтем.
  - Не сплю, голубь, - пробормотала Аннелиса.
  - Вставай, к скотине пора.
  Причмокивая, Аннелиса перевернулась на спину, раскрыла раскосые глазки и спросила:
  - Не хочешь ли чего ещё?
  - Я жить хочу, - ответил Малисон. - Иди, растапливай печку. Бог в помощь.
  Аннелиса перелезла через него с неожиданным проворством.
  'А сильна баба!' - подумал Малисон.
  Когда она вышла, он полежал ещё немного, ворочая головой, прислушиваясь к себе. В ушах малость пошумливало, но почти неслышно. Он сел на постели. Голова не кружилась, но была тяжела. Тогда он откинул одеяло, опустил ноги на коровью шкуру и посмотрел на подушку. Там расплылось кровавое пятно. Не слишком большое, впрочем. Он осторожно потрогал голову. На затылке чувствовался желвак засохшей крови. Посмотрел на пальцы, понюхал. Пальцы были чистые.
  Под божницей теплился огонёк. Малисон помнил, как вчера наливал лампадного масла. Он встал и, как был босый, подошёл к иконам и стал молиться.
  - На помощь Твою уповаю, Господи, - повторял он, не уточняя, к чему именно помощь и в чём она заключается, да и не думал об этом.
  Думал купец о будущем.
  Вчера Аннелиса натопила баню, и они парились.
  И соседи видели, как они вместе ходили.
  - Грех это. Как есть грех, - проговаривал про себя купец, истово крестясь.
  Однако же баня принесла ему умиротворение, очистила от скорбей, сняла гнёт.
  Он всегда обходился хорошо с Аннелисой и она в трудный час не оставила его.
  Помощь приходила сама.
  Может, заслужил?
  
  ***
  Он пришёл в лавку раньше всех. Отпер замок, поставил засов на землю, отворил дверь. Всё было в целости и сохранности, только пришлось поправить стоящие у входа ящики с кларетом. Малисон внимательно рассматривал свой магазин и даже удивился, что при таком сотворённом злодействе ничего не побито и почти не сдвинуто со своего места. Уцелели даже деньги, бывшие при Яакко. Душегуб приходил в лавку не для грабежа.
  Там, где лежал зарезанный работник, чернела лужа с тёмно-красными сгустками, растрескавшаяся, как пустынная земля. Это было всё, что осталось от Яакко. Бобыль ушёл, будто и не жил на земле. Купец стоял и смотрел на пятно, спрашивая себя, почему не испытывает никаких чувств, даже жалости. Неужели бобыль не заслужил? Заслужил. Это он сам зачерствел, словно дьявол убил и его немножко, отрезав и унеся часть души. Это не мог сделать простой человек, уверился Малисон. Это было зло превыше силы человеческой.
  Он хотел вызвать у себя жалость к Яакко и даже попробовал думать о зарезанных же Пере и Ханне, но понял, что не горюет и о них, и, напугавшись такого бессердечия, постарался не вспоминать о жертвах вовсе, а занять себя какой-нибудь работой.
  Он взял ведро и пошёл на реку. День выдался тихий и ясный. Свартебек была даже не чёрной как обычно, а отливала серебром, и высокие стены крепости отражались в ней, будто водяной царь построил у себя бастионы с пушками и повесил перевёрнутый флаг. В крепости размеренно и гулко бил барабан. В ритм ему свистела флейта. Солдаты на плацу отрабатывали шагистику. Малисон зачерпнул воды и отнёс в магазин.
  Он снял камзол, шляпу, засучил рукава рубахи и принялся истово оттирать пятно. Замыть не удалось, кровь въелась в половицы. Пришлось отскабливать ножом и ходить на реку ещё, пока пол не приобрёл вида пристойного, да и то Малисон безотчётно старался не наступать на то место, где пролилась человеческая кровь.
  'Надо будет прикрыть каким-никаким половиком', - решил он и стал прохаживаться с наружной стороны прилавка, рассматривая товары, поправляя их, а некоторые меняя местами, чтобы привнести в лавку видимость обновления.
  Утренняя тишина закончилась. Открылись другие лавки, по рыночной площади стал ходить разный люд. Малисон зашёл за прилавок и занял свою позицию. Без Яакко он не чувствовал одиночества. Всё было как раньше, когда он ещё не нанял работника. Если не на кого оставить лавку, значит, он будет сидеть в ней сам, а ходить и общаться меньше. Но Малисон не думал, что надолго останется без помощника.
  - Мало ли в Ингрии бобылей? - рассудил купец, за неимением собеседника обращаясь к самому себе. - Их как кобелей. Работник не иголка - найдётся.
  Он покивал и додумался до того, что и самому с собой разговаривать тоже можно, если не найдётся другого слушателя. Так даже удобнее - не будет въедливого спорщика, который собьёт с панталыку, а то и обманет.
  Скучать однако же не приходилось. В лавку заглядывал народ. Малисон неплохо попродавал в розницу, а потом зашёл незнакомый купец из Торжка, который привёз конопли, корабельных канатов и верёвок разных. И если конопля и канаты сразу отошли по договору на королевский склад, верёвками купец торганул от себя и первым делом завернул в магазин с вывеской на русском языке. Он подогнал телегу к магазинным воротам. Малисон закрыл лавку и стал принимать товар. О цене сладились без помех, мужик оказался сговорчивый, да и Малисон не хотел никого душить.
  Отгрузившись, закрыл и пошёл в 'Медный эре'. Первый день новой жизни начался обнадёживающе.
  Он приказал подать ухи, каши, да столового пива, и только взялся трапезничать, когда его обнаружил Иван Якимов.
  - Здрав будь Егор Васильев сын, - московский купец присел за стол и тоже взялся отобедать. - Не застал тебя на рынке, и уж думал, не случилось ли что.
  - Нет уж, - сказал Малисон. - Жив буду милостью Божьей.
  - Ты помнишь ли? - спросил Якимов.
  - Да можно и здесь. Вон сидят за ближним столом Йорис ван Хамме и Кес ван Тисен, из Нидерландов. Они по-русски ни полслова и едва ли научатся, им не нужно и не дано. А другие далеко сидят. Можно спокойно говорить, если тихо.
  Склонившись над столом, они негромко вели речь, причём, говорил, в основном, Малисон. Рассказывал о том, что накопил из разговоров с иноземными моряками, повидавшими в Европе всякое, но, главное, принёсшие вести о войне.
  - Шведы побеждают. Воюют в Гольштейне и Ютландии. Говорят, это в далёких в датских владениях. Им нынче не до русских земель, и едва ли в ближайшие годы сподобятся.
  Купцы основательно посидели и разошлись, нагруженные пищей телесной и государственно важной. Будет что доставить в Посольский приказ.
  Малисон же возвратился в лавку и развесил у входа верёвок. Он встал за прилавок с чувством выполненного долга и укрепился на ногах недвижно, как скала.
  Солнце клонилось к закату, и день истекал, но не всё отмеренное для купца было им получено. Когда в лавку заглянул нездешний мужичонка с мешком, сделалось ясно - бродяга и пришёл продать что-то втай, скорее всего, краденое.
  - Ты Егор Васильев?
  - Так от роду прозываюсь. Откуда ты знаешь мо имя?
  - Добрые люди подсказали, к кому обратиться. Возьмёшь? - бродяга скинул с плеч поклажу.
  В мешке было что-то большое, с углами и плоскими сторонами.
  'Ларец, - прикинул Малисон. - Ворованный', - и лениво спросил:
  - Что там у тебя?
  Бродяга развязал верёвочку и выложил на прилавок огромную книгу.
  - Ты анчутка чтоль? - с удивлением и в лоб спросил купец.
  - Побойся Бога, - мужичок перекрестился как православный. - Это святое писание. Какая нечисть его в руки возьмёт?
  Купец раскрыл и убедился, что это истинно так. Первая страница, на которой обычно пишут, чья она - эта книга, оказалась вырвана.
  - Сколько ты за не хочешь?
  - Десять далеров.
  - Ты украл святое писание и думаешь, что я не объявлю тебя фогту? - как бы в недоумении спросил купец.
  - Книга стоит великих денег, - справедливо указал бродяга. - Посмотри, какая она большая. Семь далеров.
  - Я дам тебе за не пять марок и убирайся!
  - Побойся Бога, Егор Васильев - это же святая книга.
  - Два далера.
  - Пять. Пять далеров.
  - На рынке есть два дурака, - спокойно и назидательно молвил купец. - Кто дорого просит и кто дёшево даёт. Я дам тебе за неё три далера медью, чтобы ты мог прогулять их в кабаке и не вызывать подозрения. Но ты должен убраться из города. Иди прочь от Спасского по Нотебургской дороге, там много финских трактиров. Пей и не возвращайся. Чёрт с тобой.
  Три далера были хорошие деньги, но Малисон хотел сделать доброе дело. Он желал угодить Богу и вернуть святое писание в храм. Он был уверен, что книга пропала из церкви Спаса Преображения. А сейчас ему не хотелось выпускать книгу из рук. Что-то прочно держало его в этом стремлении. Или кто-то. Может, ангел?
  Он отсчитал бродяге пенязей и эртугов, добавив две марки серебром. Прохиндей сгрёб их в мошну и, довольно цыкнув дырявым зубом, подмигнул на прощание:
  - Бывай Егор Васильев, удачи тебе во всём.
  - Тьфу-тьфу-тьфу, - Малисон постучал по прилавку костяшками пальцев. - Ступай прочь и чёрт с тобой.
  Когда бродяга скрылся, купец постоял, положив руки на книгу. Он знал, что уже никто не придёт, и можно закрываются.
  - Помоги мне, Господи, - вздохнул купец и раскрыл наугад святое писание. Он перевернул несколько страниц, не вчитываясь и не понимая, что перед ним, пока не оказался в начале следующей книги.
  "Иовъ", - стояло там.
  Просто, кратко, непонятно.
  Малисон заинтересовался, о чём это.
  - Человек некий бяше во стране авситидийстей, ему же имя Иов, и бе человек он истинен, непорочен, праведен, богочестив, удаляяся от всякия лукавыя вещи, - прошептал купец и замер, уставившись в пустоту. - Это же про меня!
  Он водил пальцем по строкам, шевеля губами, не быстро, ибо вдумывался, но и не медленно.
  - И бысть яко день сей, и се, приидоша ангели божии предстати пред Господем, и диавол прииде с ними, - Малисон мотнул головой и поразился: - С ангелами диавол прииде, вот же гнида какая!
  Про хитрого дьявола было занимательно: а что он скажет, а что ему скажут, а не изгонят ли его пинком под хвост? Да тут было, о чём поговорить с достойными людьми в "Медном эре"! Они, небось, такого не читали.
  - Тогда рече Господь диаволу: се, вся, елика суть ему, даю в руку твою, но самого да не коснешися. И изыде диавол от Господа.
  Малисон оторопело поднял руку, пощупал затылок.
  - Не коснёшися... - он посмотрел влево и вверх, но вместо крыши магазина прозирал явственно горелый обрубок креста на шпиле ниенской кирхи. - И изыде диавол...
  Теперь он знал точно.
  
  
  ПЛОД
  
  Утром таможенный разъезд, выпасающий на заре контрабандистов, нашёл на отмели Койвусаари труп старой женщины. Она не была утопленницей. Широкий разрез поперёк горла, из которого река вымыла кровь, указывал на умышленное убийство.
  Когда по вызову начальника таможни на баркасе с солдатами из крепости прибыли фогт, юстиц-бургомистр и старший письмоводитель, они опознали тело, что случалось с ними в последнее время удручающе часто. Повитуха Грит приняла смерть в состоянии крайнего испуга, о чём свидетельствовала гримаса ужаса и отчаяния, как будто старуха знала, в чём её грех, и не готова была принять неминуемую расплату, всецело сознавая её неотвратимость.
  - Что-то такое я и предполагал, Калле, - сказал Хайнц, когда королевский фогт отошёл от них обсудить новости с начальником таможни бароном Мортеном Лейоншельдом, дружбы которого всегда искал и к которому был близок куда более остальных значительных мужей Ниена.
  Карл-Фридер Грюббе засопел и уставился на реку, будто желал не столько отыскать в ней ответы, сколько утопить их. Нева величественно несла воды в самом нижнем течении, чтобы впасть в залив ровной широкой полосой серой стали. Если она притащила на себе труп, то отмыла его от скверны, и грешным делом казалось возводить на него подозрения.
  Но бургомистру юстиции из Нюрнберга было не привыкать к осквернению.
  - Повитуха Грит изгнала плод из Уты и перевезла на тот берег, у неё был челнок, - проговорил он, набивая трубку.
  Трубок у бургомистра водилось много. Чашечка этой была вырезана в форме смеющейся козлиной головы с прижатыми ушами. Без рогов, но чистый дьявол. Письмоводитель немедленно набил свою, из вишнёвого корня, высек огонь и подал трут юстиц-бургомистру.
  Карл-Фридер Грюббе задымил и продолжил:
  - На том берегу, в лесу, Ута встретилась с отцом ребёнка. А теперь и Грит встретилась с ним.
  Они раскурились, стояли и плевали, глядя на Неву, а потом Клаус Хайнц сказал:
  - Они все поражены одной и той же рукой. Убийца слишком глуп или самоуверен, что равноценно. И это не бродяга, которого сдал нам ленсман Штумпф. При нём не было ножа и даже пустых ножен. Если он не Сатана, о котором стало принято у нас говорить, то не мог находиться одновременно в кроге фру Коновой и в Ниене, в доме купца и в его лавке, либо перемещаться между этими местами со скоростью молнии.
  - Бродяга был на перекрёстке, - твёрдо сказал юстиц-бургомистр. - Деньги и крест взяты с трупа дочки шорника. Когда мы узнаем, кто дал ей кису далеров, мы сможем выйти на след настоящего убийцы. Не надо искать Сатану там, где его нет. Кому как не нам знать, что все злодейства совершают люди.
  Главный письмоводитель дососал табак. В маленькой чашечке его не хватало надолго, да и всё у Хайнца было маломерным, как он сам, кроме гордости.
  - Это были не моряки, - трубка запищала и засвистела, Хайнц сплюнул кислую слюну и выбил трубку о ладонь. - От начала навигации прошло не так много времени, чтобы плод потребовалось изгонять. Йомфру Ута общалась с убийцей раньше. Это кто-то из мужиков или вовсе из наших.
  - Из бюргеров или из гарнизона, - кивнул Грюббе и выбил свою большую трубку, не дотянув до конца. - Поспрашивай у ремесленников, с кем видели дочку Тилля, с кем она общалась весной.
  - А что будем делать с бродягой?
  - Он - мародёр. Он ограбил труп, - мрачно сказал юстиц-бургомистр. - Что мы делаем с бродягами и мародёрами? Год земельных работ на благо Ниена, а потом мы его выдадим русским.
  Старший письмоводитель, накануне участвовавший в первом допросе бродяги, уставился проницательным взглядом снизу-вверх на бургомистра и предложил:
  - Может быть, мы всё-таки устроим очную ставку с тем, к кому шёл из Руси Федотка Мальцев? Опросим их обоих, а Малисон как следует переведёт с русского. Это может быть интересно. Его брата тоже коснулся Враг.
  
  
  БРАТ
  
  В замке узников кормили объедками с солдатского стола, либо доброхотными подаяниями горожан. Поэтому, когда Хайнц рассказал, с кем предстоит встретиться и для чего вызывают в крепость, Малисон собрал корзинку провизии, какой торговали в калашном ряду, и они пошли в Ниеншанц.
  Сыпал дождь, но в Ниене всё было рядом. За рыночной площадью Якорная улица отделяла лавки купцов от городских весов, причалов и пакгаузов. Она спускалась к Неве от Выборгской улицы, пересекала Среднюю, Королевскую и упиралась в Корабельный мост, ведущий на мыс, где стояла крепость.
  Ниеншанцу было тридцать три года. Возведённый по скудости истощённой войнами казны Карла Девятого крепостным мастером Херро Янсом, он не ведал настоящей угрозы и не подновлялся. Валы оплыли в ров, бревенчатые стены почернели. Однако же каменная цитадель внутри с четырьмя башнями, крестом полковой кирхи и шпилем с флагом производила впечатление грозное и мрачное. Длиною в сто двадцать альнов и шириной в сотню, замок был предназначен для укрытия войска, если стены падут под огнём артиллерии и враг ворвётся в крепость. В замке жил комендант, офицеры, располагались склады и службы, а также резиденция генерал-губернатора Ингерманландии, когда ему случалось прибыть в Ниен. Внутри Ниеншанца, но за стенами цитадели стояли казармы, конюшни и находился плац. Крепость была рассчитана на пятьсот человек, сколько не бывало в ней ни разу. Также в подвале замка размещались казематы гауптвахты, на которой протрезвлялись пьяные солдаты и содержались до исполнения наказания преступники.
  Именно туда и явились купец и старший письмоводитель.
  Малисон прежде не бывал на гауптвахте. Ему доводилось возить в Ниеншанц разные товары и даже заходить в квартиру слотсгауптмана, однако же от тёмной стороны, связанной с заточением, Бог его уберёг.
  До сего дня.
  И менее всего он ожидал увидеть там родственника.
  Ему не пришлось спускаться, но потребовалось зайти в самую дальнюю башню замка, за которой тянулся Мёртвый бастион. Снаружи бастиона, чуть отойдя ото рва, на берегу Невы хоронили умерших от болезней солдат и погибших строителей крепости. Было это большое кладбище.
  Невская местность людей не жаловала.
  Караульная комната на первом этаже башни содержала в себе стол, скамьи и нары вдоль стен в три ряда. Казарма на случай осады, но сейчас как раз в ней солдат почти нет. На нарах четыре набитых сеном матраса. И солдат в караулке столько же: трое и четвёртый - капрал. Не тот, что принимал с мушкетёрами бродягу, а другой, но тоже савакот. Дежурный по полку офицер, сопровождавший их, приказал вывести арестованного. Малисон поставил корзину на стол.
  - Что там у тебя? - спросил капрал.
  Солдат ухмыльнулся.
  - Не про твою честь, - сказал офицер.
  Капрал заткнулся.
  Солдат продолжал ухмыляться.
  Клаус Хайнц выложил на стол бумагу, походную чернильницу, перо. Малисон заметил на столе затёртые синие пятна. Здесь вели допросы, лили чернила, а временами и кровь. Письмоводителю ниенского магистрата было не привыкать вести здесь допросы.
  Купец снял шляпу. Стряхнул воду. Положил шляпу на скамью и опустился сам. Двинул корзину по столу.
  - Пироги, - предложил он солдатам, особо обращаясь по-шведски. - Угощайтесь.
  - Им не положено, - сказал офицер.
  - Благодарю, - сказал Малисон.
  Казематы в замке Ниеншанца были заглублены настолько, чтобы их не затапливало грунтовыми водами, но и не могло взорвать пороховой погреб случайным попаданием вражеского ядра. Таким образом, камеры гауптвахты имели под потолком оконце размером с ладонь, дающее узнику немного света, воздуха, а с ним - и холода. Печей возле пороха не держали, и казематы не отапливались. Посадить солдата в холодную было надёжным средством протрезвить его надолго, а при удачном стечении обстоятельств, в особенности, зимою - и навсегда.
  Когда солдат привёл жердяистого мужика, обросшего, грязного и поменявшегося в лице от ночёвок в холодной, Малисон испытующе разглядывал его, пока арестант не воскликнул:
  - Егор-ка!
  - Брат?..
  Растерянный купец поднялся, опираясь на стол.
  - Не признаёшь?
  И тогда Малисон поспешно вышел к нему. Братья обнялись, а потом Егор Васильев сын отшагнул, держа за плечи Федота Васильева сына, вгляделся, не веря своим глазам.
  - Ты как здесь оказался?
  - Бес попутал, - Федот тряхнул головой, космы разлетелись по лицу, придавая ему вид дикий и подозрительный.
  - Ты, давай, садись, я тебе поесть принёс, - заторопился купец, ведя брата к столу.
  Офицер хмыкнул.
  Клаус Хайнц откинул крышку чернильницы, умакнул перо и принялся быстро выводить немецкие буквы по верху листа.
  - Герр лейтенант, - не отрываясь от своего занятия, обратился он к офицеру. - Вы согласны быть свидетелем на допросе, чтобы заверить своей подписью слова арестованного, которые переведёт нам знающий русский язык герр Малисон? Это потребуется для суда.
  - Согласен.
  - Понадобится ещё один понятой. Лучше выбрать капрала.
  - Он плохо понимает наш язык и может поставить крестик, - предупредил офицер.
  - Этого достаточно, - сказал Клаус Хайнц. - Главное, чтобы мы могли вызвать его на суд, где капрал подтвердит услышанное. Я ему переведу.
  - Да, герр Хайнц, - сказал офицер и приказал капралу по-фински: - Ты будешь слушать господина нотариуса и потом поставишь на бумаге крест, где тебе укажут. Запоминай, что тебе говорят, потому что ты будешь впоследствии вызван на суд, чтобы подтвердить услышанное.
  - Так точно, - ответил капрал.
  Услышав о суде, он испугался. Судебное разбирательство тесно связывалось в голове капрала с кнутом, виселицей и солдатом Урпо из Кякисалми.
  - Превосходно, - старший письмоводитель Ниена выпрямился и перевёл взгляд на братьев, от которых теперь надеялся услышать обстоятельный ответ. - Начнём допрос.
  Офицер опустился на скамью. Капрал примостился с краю стола. Тогда и солдаты сели на тюфяки и с ожиданием развлечения уставились на них. Когда чужие волнения не грозят тебе лично, они превращаются в зрелище.
  - Я тебя должен буду подробно расспросить и перевести, - сразу известил брата Малисон. - Немец запишет.
  - Так записывал давеча.
  - Теперь в подробностях запишет. Он по-русски понимает не ахти, но понимает, имей это в виду.
  - Я уже понял, - сказал Федот.
  Сидели, смотрели, как старший письмоводитель шелестит пером. Когда строчек на немецком набралось довольно много, он поднял голову и посмотрел на купца.
  - Герр Малисон, - строго спросил он. - Вы опознаёте задержанного?
  - Признаю, - кивнул купец. - Это брат мой младший, Федот Васильев сын Мальсен.
  - Мальцев я, - угрюмо поправил Федот.
  'Malsen', - записал Клаус Хайнц.
  - Каково его подданство? - спросил он.
  Малисон перевёл.
  - Русский, - буркнул Федот.
  - С какой целью проник на земли нашей королевы Швеции Кристины?
  - Шёл к брату.
  - Ты давай ответ подробней, - встревожился купец, как бы чего не вышло. - Здесь порядки строгие. Меня недаром сюда привели, а чтобы ты разговорился и всё в мелочах показал. Не запирайся, через то тебе на суде скощуха выйдет.
  Федот мрачно скривил губы, но согласно мотнул головою.
  - Я тебе сам всё хотел рассказать, как есть, но если вот так вышло, то скажу тут.
  - Рассказывай, - жадно спросил Малисон. - У тебя же лавка в Вологде была?
  - Была, - горько усмехнулся Федот. - Лавка-то была, торговли не было. Так, торговлишка... Все везут товары в Холмогоры или в Архангельск, а у нас движения нет. Посидел я в Вологде, дом построил, чуть не женился. И сманил меня в Москву один прохиндей. Я продал дом и приехал, а в белокаменной таких как я знаешь сколько... Все друг у друга на голове сидят. Не протиснешься между ними.
  - А наши что же?
  - Отцу я писал, и братьям писал, - тряхнул космами Федот. - У них всё без меня очень хорошо.
  - Дела-а, - вздохнул Малисон и прилежно повторил всё по-немецки внимательно слушающему Клаусу Хайнцу.
  - Пустил я прахом свой магазин, - сознался Федот, глядя в стол. - Отчалил тогда в Новгород, он ганзейский город, думал, там развернусь. В оконцовке расплачивался уже товаром, в убыток. Всё спустил. А в Новгороде народ, знаешь, злой. Ну, в общем... Сам видишь, я на ноги вставал, вставал, не ленился, да вот проторговался в край. От Новгорода до Ингрии уже рукой подать. Дай, думаю, к тебе в Ниен приду. А не примешь, так хоть в латыши к немцу наймусь на мызу какую-нибудь. Говорят, здесь холопы требуются.
  Так рассказывал брат о своей судьбе. Последний год у Федота выдался незавидным. В скитаниях он зарабатывал чем придётся, дрожал от холода, терпел и перемогался. Изредка выпадали счастливые денёчки, да только за ними следовали убытки.
  Малисон смотрел на него и видел совсем чужого человека. Не таким он помнил брата. Федот сильно изменился. Жизнь не щадила его. И потом Малисон подумал, что для брата он выглядит не менее чужим - в немецком платье и говорит по-немецки, да и пришёл с немцем.
  - А девку... - с замиранием сердца спросил Малисон, словно ожидая увидеть перед собою антихриста, но до конца в то не веря. - Девку в лесу ты?
  - Нет, - быстро и уверенно ответил Федот и посмотрел в глаза брату. - Я не душегуб. Ты меня знаешь.
  У Малисона словно камень с души свалился.
  - А что было-то?
  - В ночь пошёл по дороге, какую указал мне чухонец. Думал, к утру добраться до Ниена и тебя найти, а нашёл вот... - он вздохнул ещё горше и продолжил: - Пока шёл, началась гроза, но я уже не останавливался, чтобы не замёрзнуть. Пока идёшь, вроде как греешься. Иду как слепой. Какую-то палку подобрал и дорогу её ощупывал, а другую руку перед собой выставил, чтобы в дерево не врубиться. Молния сверкнёт иногда, тогда видно, что с пути не сбился. И вот, она как полыхнула, да несколько раз, долго так. Я вижу - на краю дороги тело лежит, а в чаще кто-то ломится, ветки громко хрустели. Растерялся тогда я. Уж прости меня, Егорушка, бес попутал. Хотел вроде как помочь, вдруг дышит. Стал ощупывать, а молнии блещут. Вижу, что девка, в кровище вся и неживая. Она как кукла тряпочная была. Возле неё кошель валялся. Я и взял.
  - Зачем ты в трактир вернулся? - спросил Малисон, когда закончил переводить.
  - А куда мне ещё идти? Что я тут знаю? Город - он невесть где, а дорога в трактир - вот она. Да и напугался. Да и жрать захотелось. И выпить. В общем, вернулся как пришёл, и утешился.
  - Утешился... - пробормотал Малисон и перевёл.
  - Зачем взял кису с деньгами от трупа убиенной девицы? - спросил по-русски Клаус Хайнц.
  - Жалко было бросить, - пожал плечами Федот, являя сущность купеческую. - Деньги же. Если не я, то их бы лиходей забрал. Да всё равно кто-нибудь нашёл и прибрал к рукам, а у меня - с пользой.
  У старшего письмоводителя поднялись брови, а офицер рассмеялся, когда услышал перевод Малисона. Солдаты тоже заухмылялись. Будет о чём поведать, сменившись с караула.
  - Почему не рассказал никому в кроге? - спросил Хайнц.
  - Боялся, что обвинят, а потом не до того стало, - только и нашёл, что ответить Федот Мальцев.
  Когда они вышли из крепости, купец остановился у Корабельного моста и размашисто перекрестился на кирху.
  - Ты чего? - спросил Клаус Хайнц.
  - Слава Богу, он невиновен.
  Старший письмоводитель был согласен с ним, но согласия своего не выражал. Руководствовался корыстью, ведь невиновность надо было ещё доказать в суде, а как повернётся суд - от него в немалой степени зависит.
  - Ты можешь меня убедить, что Уту убил Федот? - спросил Малисон.
  - Не возьмусь, - честно, как другу, ответил Хайнц.
  Старший письмоводитель решил, что отсутствие доказательств преступления не является доказательством отсутствия преступления. И хотя купец проверяет его, он старается успокоить себя. И ещё Хайнц подумал, что Малисон в самое ближайшее время начнёт прикладывать силы и средства для освобождения брата.
  Из родственных чувств или для сокрытия своих злодеяний.
  
  
  РОДНАЯ КРОВЬ
  
  Малисон теперь безвылазно торчал в лавке аки перст. Утешением ему услужила Книга, купленная у бродяги. Она не была украдена в церкви Спаса Преображения. Купец окольными путями разузнал, не случалось ли хищения в Спасском, и тщательно перепроверил, чтобы избежать суда земного и горнего. Ничего подобного, а откуда бродяга взял Святое Писание, то Бог весть.
  Утвердившись в своей безнаказанности, Малисон положил за правило держать Книгу открыто, чтобы постоянно заглядывать в неё для скрашивания вынужденного уединения. За раз много ухватить не получалось, отвлекали покупатели и прочие дела, зато получалось додумать премудрости. Купец пристрастился к чтению.
  Из Евангелия уяснил он, что диавол бродил по земле и был настолько силён, что мог возвести Сына Божия на высокую гору. Что же тогда сомневаться насчёт девицы Уты? Как она могла противостоять врагу рода человеческого, если тот ходил где угодно с Иисусом и сулил Ему все царствия вселенной, правом на которые обладал, а Сын Божий почему-то нет?
  С этими вопросами он подошёл после воскресной службы к пастору Фаттабуру, который ответил на это так:
  - Сатана является князем мира сего и все царства, слава и роскошь их находятся в его цепких лапах, ибо ничто они пред лицеем Господа. Христос знал об этом, но противостоял искушению, зная также и о Царствии Небесном, предуготовленному Ему Отцом. Поэтому и учил Он отринуть сокровища земные, ибо богатому невозможно попасть в Царствие Небесное. А давно ли ты делал пожертвования на храм?
  - Но если все сокровища земные принадлежат князю мира сего, тогда и богатства Церкви тоже находятся в руках дьявола? - резонно ответил вопросом на вопрос купец. Избегая прямого ответа на поставленный ему вопрос.
  Пастору это не понравилось.
  - Не искушай Господа Бога своего такими вопросами, - мягко предостерёг он. - Ты откуда этих сомнений набрался?
  - Я головой ушибся, - пробормотал Малисон.
  - Ой, не лги мне, - смиренно вздохнул Фатабур. - Ты искушаем дьяволом в горе своём. Ты легко можешь оступиться и согрешить. И согрешил уже? - подождав в молчании, пастор добавил: - Исповедаться тебе надо.
  - Надо бы, ваше преподобие, - склонил чело Малисон и пошел вон из храма.
  Моросил дождь. Но день выдался безветренный и оттого такой тёплый, что Малисон, избегая крыши и тесноты, взял в 'Медном эре' бутыль кюммеля и побрёл, куда глаза глядят. В туфлях чавкало, со шляпы текли струйки, однако же на сердце легла такая благодать, какая нечасто случается после хорошей церковной службы или от пары-тройки глотков умело разбавленной тминной настойки на чистом перваче. Здороваясь со всеми встречными горожанами и приветливо улыбаясь им, купец вышел из пределов Ниена, оставил оплывший городской вал за спиною и побрёл по Нотебургской дороге, помахивая в такт шагам оплетённой глиняной бутылкой.
  За городом, справа от дороги, где росло Висельное дерево с ветками, похожими на кости, были врыты в ряд три столба, соединённые перекладинами. Между столбами могли разместиться сразу четыре преступника, но такое случалось не каждый год, и перекладины успели замшеть, не очищаемые верёвкой.
  Под Висельным деревом, раскинув ноги, сидел шорник Хооде. Вместо воскресной службы он пришёл сюда, и пивное ведёрко его опустело.
  С утра Тиль Хооде вставал к верстаку кроить кожи, вощил дратву, потом садился шить и так ему было терпимо жить. Он забывался среди привычной работы до самой ночи, чтобы торопливо заснуть и сном сократить отцовское горе. В праздники же ему нечего было праздновать, но и работать по цеховому уставу не полагалось. Проповедь не утешала его, не радовали соседи. Шорник искал спасения в одиночестве и находил отдохновения в пиве.
  - Goden dag, - вежливо приветствовал его купец на платтдойч, который знал хуже шведского и финского, но выучился говорить, чтобы понимать не только язык соседей со Средней улицы, но и голландцев.
  - Moin, - кратко ответствовал Хооде, после чего замер и остекленел.
  Купец приложился к бутылке и посмотрел на него. Шорник недвижно уставился вдаль и, казалось, думал о чём-то. Шляпа его сбилась набок. Струи дождя текли по щеке и подбородку.
  - Не желаешь ли ты выпить, сосед? - тщательно подбирая слова, обратился к нему купец. - Кюммель сегодня удался.
  Шорник с трудом перевёл на него взор и медленно кивнул.
  Малисон подошёл и протянул бутылку.
  Шорник потянулся, взял, шляпа съехала и упала на траву. Он приставил дульный срез бутыли к губам и трижды отглотнул как воду.
  Малисон вертел в руках пробку, словно соображая, что с ней делать.
  - Присаживайся, - разрешил шорник.
  Малисон опустился рядом, плечом к плечу, и прижался спиной к стволу Висельного дерева.
  - Хороший кюммель, - сказал Тиль.
  Купец взял у него бутылку и отхлебнул.
  Недвижно глядели на дождь, который усилился и полил сквозь тощую листву на головы и плечи сидящих мужчин, но им было не холодно. Потом купец шумно засопел.
  - Я как дерево, которому обрубили все ветки, - Малисон мотнул головой вверх на Висельное дерево. - Чувствую себя каким-то обкарнанным.
  - У меня пятеро было, - сказал Тиль. - Ута первая, я её не любил, сына ждал. Двое народились и померли. Да и Хельга двойню так и не родила...
  - У меня тож помёрли в одну зиму Плашка да Ивашка, - сказал купец по-русски и вздохнул, но шорник понял. Не столько слова, сколько вздох.
  - А тех, кого финскими именами назвал, выжили, - добавил купец на платте.
  - Не выжили, - отметил Тиль. - Как ни называй.
  Выпили за упокой невинных душ, а потом купец сказал:
  - Надо наплодить новых.
  - Я бабу присмотрел, - сообщил шорник. - Катрина, дочь таможенного объездчика...
  - Она же вдова бездетная...
  - Хотел посвататься, а тут, - шорник сделал усилие, поднял руку, вяло махнул, уронил. - Траур.
  - Ты ведь не жену похоронил - дочку, - рассудил Малисон. - Какой траур?
  - Горе. Да и сил не осталось. Только поработать, а в доме пусто.
  Заботливый купец протянул ему бутыль. Шорник отпил, и ему полегчало.
  - Теперь придётся жениться, - сказал он. - Хозяйство вести некому.
  - Пусть баба какая-никакая приходит. Безмужнюю работницу можно найти за сходную цену.
  Герман крякнул и махнул рукой столь красноречиво, что Малисон без слов понял - платить не будет, а, скорее, с тоски удавится.
  - ...Разговоры пойдут, - пробормотал шорник. - Лучше сразу жениться. Внебрачные дети - позор на всех. Уж я знаю. Ута была на сносях.
  Малисону стало зябко.
  - И ты отвёл её к старухе?
  - Нет, - хрипло промолвил Тиль. - Я бы никогда не совершил такой грех.
  Малисону страсть как захотелось курить, но запалить трут под таким дождём было немыслимо, да и табак промок, должно быть, насквозь. Он подумал, знает ли несчастный отец все новости, и сообщил шорнику:
  - Антихрист прикончил Гритт. Она не ушла от возмездия.
  - Известно, что Гритт - старая блудница и гоморрщица, также травница и повитуха, и прощения божьего ей нет, - изрёк Хооде, будто уверенным ножом резал дорогую кожу - раз навсегда и на свою совесть мастера.
  - Это был не мой брат, - молвил купец и рассказал про допрос в Ниеншанце. - Он в это время сидел в крепости.
  - Значит, не он, - сказал Хооде. - Нет, не он.
  Сидели молчали.
  - Я хочу выкупить его из крепости, - сообщил купец.
  - Правильно, - согласился шорник.
  - Я хочу его в лавке пристроить, а живёт пусть у меня.
  - Кровь гуще, чем вода, - сказал шорник.
  - Да уж, не водица, - пробормотал по-русски купец и сказал на плате: - Мы вместе будем искать того, что убивает. Ты будешь искать с нами?
  - Буду.
  Это был разговор двух мужчин. Пьяное слово - крепкое слово. Легко с губ сорвётся и насмерть вопьётся.
  - А когда мы найдём врага, мы его покараем, - пообещал купец.
  - Даже если выяснится, что он - твой брат? - на всякий случай уточнил Тиль Хооде.
  - Особенно, в этом случае.
  - Тогда пусть живёт, я не против.
  - А что скажут соседи?
  - Соседи скажут, что старший цеховой мастер скажет.
  - А кто у нас главный? - повеселел Малисон.
  - Я! - гордо ткнул себя шорник подбородком в грудь.
  Выпили за это.
  - А я женюсь, - вдруг решился Малисон. - Что в доме без бабы?
  - На ком? - заинтересовался шорник.
  - На Аннелисе, работнице своей.
  - Она же из савакотов и с детьми, - поразился Хооде.
  - Да! - как бы переча шорнику, признал купец и тоном величайшей покорности судьбе добавил: - Какая разница...
  Он многозначительно отхлебнул кюммеля. Передал бутылку и замолк, глядя в даль, но не как Хооде - на капающую с ветвей воду, а вдаль, где под небом и за лесом торчал шпиль ратуши.
  - Силён, - признал шорник и от души глотнул. - Я не столь богат.
  - Новые народятся, - Малисон забрал у него бутыль и выпил за здравие будущих детей. - Всё им отдам.
  Они сидели и смотрели, как к таможне скатывается солнце, а с листьев перестают падать капли.
  Дождь кончился, а с ним и кюммель.
  - Пока у нас нет жён... - начал подниматься Тиль Хооде, опираясь одной рукой на плечо купца, а другой держась за ствол Висельного дерева.
  - Отчаливаем в 'Бухту радости'!
  
  
  НОЧНОЙ ДОЗОР
  
  Свадьба или похороны, антихрист или война, а в ночной дозор надо выходить по расписанию.
  Все бюргеры, способные переступать ногами, обязаны были по городскому уставу от зари до зари ходить по улицам, оберегая покой и имущество ближних от воров и всякой напасти - пожаров, внезапных наводнений и диких зверей.
  В больших городах магистрат мог позволить по своей казне положить оклад для ночных сторожей, либо каждый цех нанимал в свой квартал обходчика, который бы не смыкал глаз, успокаивая бюргеров и отпугивая татей стуком палки о забор или деревянной колотушкой. В Ниене пока ещё справлялись своими силами.
  Малисон собирался в дозор, пораньше свернув торговлю.
  В ночь следовало переодеться потеплее, потемнее и погрязнее, чтобы даже мокрое крепче грело. Самое тёплое оказалось самым рыхлым - вроде бы пора на ветошь, в потом, глядишь, и пригодится. Портки вместо штанов и чулок, сапоги вместо туфель. Из под кровати Малисон выдвинул оружейку, раскрыл. В сундучке лежали пять пистолей. Пара очень хороших, с серебряной отделкой, купленные по случаю у германского шкипера. Один большой, колесцовый, для всадника, и два поменьше и попроще, что не жалко взять, но добрых и надёжных. Там же кремни и пороховницы с припасом.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"