Гаврюченков Юрий Фёдорович : другие произведения.

Ниен

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Исторический детектив в жанре ингерманландский нуар про жызень маленького шведского города и его пёстрых бюргеров.
  Ужасы ночи больше ужасов дня,
  ибо грехи ночи превосходят грехи дня.
  Томас Нэш, 1594 год.
  
  Не будь тьмы, человек не ощутил бы
  своего порочного состояния.
  Блез Паскаль, 1660 год.
  
  На Ильин день 1644 года от Рождества Христова ночная гроза срубила крест на шпиле ниенской кирхи. Остался горелый огрызок в форме виселицы, словно скрюченный перст, укоряющий небеса за несправедливую кару. А утром крестьяне из Спасского нашли возле нарвской дороги тело пропавшей девицы Уты, дочери шорника Тилля Хооде.
  Весь день у городских весов и на рынке только и разговоров было, что о горе и о проклятье. Ута ушла из дома накануне днём и больше её никто не видел. Паромщик клялся, что не перевозил девицу на левый берег Невы. То же говорили и лодочники. Никто не знал, как она перебралась через широкую реку. Будто сам Сатана подхватил и унёс бедняжку в лес, чтобы на перекрёстке надругаться над ней, а потом рассечь когтем шею до самого хребта.
  Так всё и началось, глубоко войдя в судьбы бюргеров Ниена и других его обитателей, затронув гарнизон Ниеншанца, живущий в крепости и вокруг неё.
  
  
  МАЛИСОН
  
  Из Архангельска он уехал, когда вошёл в силу. Всем он рассказывал одно и то же:
  'Отец твердил мне - ты пятый сын, куда тебе дома расти? Здесь без тебя тесно. Не допущу грызни, чтобы Мальсены друг у друга торг перебивали и фамилию позорили. Смотри на братьев. Андрей в Холмогорах торгует, Фадей в Вологде лавку завёл, и ты не пропадёшь. В Норвегии показал себя знатно, с людьми ладить умеешь, как никто из наших. Языки схватываешь на лету. Дуй к шведам в Ингрию, - настаивал отец. - На Неве торговля сей год открывается. В Ниене русских привечают, а ты, к тому же, и швед на четверть. Тебе сам Бог велел. Наследство я товаром и деньгами выдам тебе при отъезде'.
  Егор Васильев сын Мальсен пришёл с обозом из Новгорода в шведский край, названный Ингерманландией. В покинутой земле остались лежать кости его деда Эрика Малисона, который взял да и перебрался в Архангельск, принял подданство русского царя, православную веру, отстроил дом и дал начало их роду. Отец был единственным потомком, но у него сыновей вышло пятеро. Он их гнал, кроме старшего, Олега, которому должен был достаться дом и магазин, да второго, Мартына, прирождённого моряка, коему отходили семейные шнеки.
  'Дед ваш лёгок был на подъём, вы тоже Малисоны, ищите, где лучше, - так говорил мне отец. - Кто успел, тот и съел'.
  Егор Мальсен съел кусок от щедрот короля Густава Адольфа. В новом городе, освобождённом Смутой и войной от русских, новые законы благоприятствовали торговле. С двадцатых годов король заселял обезлюдевший край ссыльными датчанами и охотно привечал беженцев из германских земель пересидеть опустошительную войну, но с расчетом, что они останутся здесь навсегда. Из Новой Финляндии приезжали селиться лесные финны-савакоты и своеобычные карелы-эвремейсы. Местные крестьяне, ижора-ингрекоты и водь-ваддиаляйсет, были с ними одной крови и одного бога, но разных языков и различных конфессий. Те из славянских земледельцев, кто не бежал на Русь до закрытия границы, из русских сделались шведскими, но остались православными. В их пестроте нашлось место и помору. Егор Васильев сын Мальсен прибыл с серебром, ворванью, лосиными шкурами и благими намерениями. В ратуше он записался Малисоном, как дед.
  Он быстро стал разговаривать на наречии местных финнов и языке северных германцев - платтдойч, улучшил уже знакомый шведский, и сделался желанным посредником в сделках между русскими купцами и местными перекупщиками.
  Он занял свободное место в новом городе и заполнил его собою.
  В растущем Ниене было, где развернуться, и купец не собирался долго жить гостем, как русский купец. Через год сладился с пастором Генрихом Мартенсоном, возведённым в дворянское достоинство под именем Фаттабур, чьи службы посещал исправно, и тот поручился за него перед бургомистрами и кронофогтом.
  Малисон принёс старинную клятву: 'Я прошу Бога и всех святых помогать мне настолько, насколько я хочу быть и буду верен моему королю, и буду исполнять все городские обязанности, по мере своих сил, как сказано выше, и буду помогать своему земляку-бюргеру как внутри страны, так и за её пределами, и не буду притеснять или губить кого-либо, кроме совершившего преступление'. Также он обязался оставаться бюргером по крайней мере в течение шести лет и построить каменный дом на земле, которую выделит магистрат. И хотя домов из камня здесь никто не строил, намерение следовало высказать по закону, как настоящий горожанин.
  Слова его звучали искренне, потому что исходили от сердца, наполненного живой, жадной страстью к стяжательству и осознанием пользы от взаимной поддержки, пусть даже она не несёт выгоды в ближайшем будущем. Егор Васильев выложил на стол пять эре и поцеловал крест, протянутый пастором.
  Так он стал полноправным бюргером Ниена с привилегиями купца и обязательствами перед общиной. Спустя неделю Генрих Мартенсон Фаттабур совершил над Малисоном обряд крещения, ибо таково было их тайное условие. Пастор обвенчал его с девицей Айной из Уусикирко, дочерью лесного смотрителя - ягдфогта, человека в краю не последнего, но прежде привёл и её к евангелической вере, ибо карелы из озёрного края приезжали в Ингерманландию православными. И хотя Айна была молода, крепка в вере предков и дичилась, согласие выразила по своей доброй воле, ибо Малисон нашёл к этому слова, как находил прежде для её родителей и для неё самой.
  Фаттабур крестил их детей, коих с 1636 года из пяти народившихся осталось трое - девочка и два сына-погодка, представляющих возможный интерес в качестве помощников и наследников. Как владелец хозяйства и торгового предприятия Егор Васильев уже и сам поручался за других купцов, пожелавших войти в товарищество, и Ниен прирастал их дворами. Бог любил Малисона. В жилой избе на высоком подклете, стоящей по Выборгской улице, купец вставил свинцовые рамы со стеклом.
  Егор Васильев любил точить лясы со знакомыми и теми, кого впервые встретил. Ему действительно было интересно узнать, что происходит у них, и рассказать свои новости, а люди чувствовали это, и тем он располагал к торговле самых несговорчивых. Вывеска на его магазине 'Бери у Малисона' была выполнена на пяти языках, дабы каждый купец мог убедиться, что окажется понят. Для неграмотных же опознавательным знаком служил кованый круг на цепях, а в кругу литера 'М' с пузатыми ножками, подобными бокам дородного Малисона, проросток будущего герба.
  Под утро он просыпался и шёпотом рассказывал себе, какие на день намечены дела и какие теплятся задумки на завтра, на год вперёд и на всю жизнь. Так он творил настоящую молитву, и жена временами вплетала своё слово, когда ей хотелось пожелать что-нибудь, но чаще слушала, и тогда дыхание её совсем пропадало.
  В то утро он лежал, прислушивался, как льётся дождь и громыхают удаляющиеся раскаты. Приближался неторопливый топот копыт и разноголосое мычание. Пастух гнал стадо на пастбище, а хозяева или работники выводили к нему скотину. У Малисона было, кому вывести, он за это платил. В городских дворах перекрикивались петухи. За окном светало. В стене, выходящей на восток, была вставлена рама с маленькими цветными стёклышками, образующими пёстрый луг. Причуда, которая влетела в копеечку, но грела сердце на рубль, а Малисон любил милые пустяшки. Лучезарный бог встречал его пробуждение переливами красок, обещая всякие отрадные события. Кошка Душка растянулась в ногах, ощутимо их придавливала и сквозь чуткую кошачью дрёму мурлыкала.
  - Сейчас солнышко взойдёт, прогреет воздух, и распогодится. С неба всегда капает поутру, если холодно, а как потеплеет, то уже и не выпадет. Влага, она вся в воздухе растворяется, как ангельская слеза, - тихонько пробормотал он, и жена прекратила сопеть, а по привычке проснулась и стала ловить слова мужа. Имелось в Айне что-то звериное, отчего Малисона тянуло к жене, и скучно с ней не было. - Парсонс вчера снова прибыл на своей 'Лоре', последний раз уж за эту навигацию. Пойду пораньше на пристань, пока никто не упредил. Бог даст, продам все кожи, они до кож падкие... Хочешь, риса куплю? Возьму целый фунт, сварим похлёбку с курицей? - спросил он, перейдя на финский, уверившись теперь, что Айна слушает.
  - Сам ешь, - протянула жена, не падкая на диковинные кушанья.
  - Вот всё и съем, - сказал он опять по-русски.
  - Курица с рисом - это на праздник. Ильин день был вчера, - рассудительно сказала Айна. - Вчера надо было готовить. Вчера бы и вспомнил.
  Она была натурою своею не купеческая жена, к каким он привык в родном краю. Требовала мало, ела мало, и даже после родов не раздобрела. Золота не носила, а любила она только пёстрые платки и янтарные безделушки. Одно слово - лесной народ. Айна была неразговорчива, зато внимала от чистого сердца, а Малисону только того и надо.
  Он обнял жену, а когда за окошком рассвело, сел на кровати, опустил босые ноги на коровью шкуру. В горнице шуровала служанка. Отдуваясь, смотрел на сундуки, расставленные вдоль стен, так что в светёлке оставался узенький проход. Их было пять больших сундуков и три маленькие укладки под кроватью. Во всех лежало ценное добро. Шелка, рухлядь беличья и кунья, дорогие одёжи, заморская посуда, укупленные в розницу товары от моряков, которые надо было оберегать в надёжном месте.
  Малисон оттолкнулся от кровати, встал. Сунул ноги в мягкие кожаные ступни. Помолился, оделся, вышел в горницу, где по шведскому порядку дети спали с прислугой на полатях. Аннелиса, вдова плотника Ииро, возилась у печи, подсовывая горящую бересту под лучину. Малисон смотрел на её ядрёную корму. В который раз думал, что жена годится только прясть и на огороде копаться, а ему нужно, чтобы сидела в лавке, и вот служанка-то могла бы подменять по надобности, да не положено ей, если она не купеческая жена. В печи шибко затрещало, бабу озарило жёлтым светом. Аннелиса вынырнула, распрямилась, улыбнулась хозяину масляно. Была она словоохотливая и ласковая, совсем немолодая, лет около тридцати. Детишки её жили в Кьяралассине у родителей, а сама Аннелиса крепко держалась за город. Такие всегда остаются с тем, во что вцепятся.
  В печи загудело. Запахло свежим дымом. Сиреневым слоем он потянулся в окошко, из которого пробивался божий свет. Малисон взял от опечья туфли, прошёл к свету, крутил, вертел, разглядывал, где истрепались. С наружного края подмётка основательно стёрлась. Пора нести башмачнику, чтобы переставил пряжки. Туфли шили ровными, чтобы сменять с левой ноги на правую, а с правой на левую, и носить вдвое дольше.
  Малисон подвязал чулки под коленями, накинул короткие штанины, застегнул на две пуговки каждую. Обулся, затянул ремешки на пряжках, притопнул, сдвинул ножны с пуукко на зад. Вышел на двор, а за ним - и кот Сеппо, славный тем, что мог закогтить змею. Брезгливо тряся лапами, кот удалился от крыльца, стал грызть траву. Малисон поводил растопыренными пальцами перед собой на предмет мелкого дождя. С неба не капало, но погода была сырая. На жердевой изгороди чернел промокший половик. Малисон обильно промочил навозную кучу, крякнул от избытка чувств, заглянул в хлев. Аннелиса отогнала корову в стадо, а тёлочка лежала на сене. Лошадка Муха карельской породы услышала его, завозилась у себя в деннике, поднимаясь. Он ласково погладил её по бархатному мягкому носу. Муха лизнула ладонь, как собака.
  - У-у, хорошая моя, щас, щас, - пообещал он, погружая пальцы в мухину пышную гриву и пропуская меж ними струящиеся пряди, чтобы выбрать нацепившиеся с пола колючки и мусоринки.
  Он сходил к колодцу, насыпал в корыто сена, вылил полведра воды, размял, чтобы Муха не ела всухомятку. Лошадка сунула морду и принялась шумно пить. Заглянул в мешочек, подвязанный к жердям, добавил овса. Поскрёб пол деревянной лопатой, вынес на кучу. Зашёл на огород, в котором Айна растила серую капусту, горох, мелкую репу, морковь, да лук, по краям тмин и укроп. Всяк овощ в Ниене легче было купить привозной, чем поднять на тусклом ингерманландском солнышке, и Малисон признавал огород более для потехи. Проверил хозяйским взором. Посадки однако же были ничего себе. Ветерок шевелил густую ботву, напоенную дождевой водой. Лето обещало хорошие виды на урожай.
  Сунул пальцы за пояс, кряхтя, разгладил рубаху на животе. Посмотрел за ограду. На городском поле простирались высокие решётки, увитые плетями хмеля, и конца им не было. Когда ветер дул с юга, могло вскружить голову. Купец крякнул и зашёл на задворок. Постучал кулаком в дверь летней избы. В ней Малисон обитал до постройки большого дома. Потом избу передвинул назад, печь разобрал, положил полок, чтобы можно было складывать ещё и на чердаке, наставил кадки, коробы и хранил всякое малоценное. В тёплую пору тут жили наособицу бобыль и расквартированный из Ниеншанца солдат, да сдавали ночлег русским купцам, но нынче постояльцев не случилось.
  - Яакко, продирай глаза.
  Оборотистого бобыля Малисон держал в работниках третий год, доверяя в пределах разумного. Сам же Яакко проявлял смекалку и обходительность, чтобы удержаться при лавке дольше. Оставаясь в магазине, избегал открыто барышничать розницей, которую в обход таможни приносили матросы. Как все купеческие слуги, не имеющие торговых привилегий, покупал украдкой и продавал под кровом дальних домов с изрядною, впрочем, для себя выгодой. Был он из Нарвы, характер имел живой, волосы рыжие и задумывал, накопив денег, отойти от города и податься в корчмари.
  Печь раздухарилась. Аннелиса выставила на стол заваренную с вечера гороховую кашу, заправленную льняным маслом. Сели. Малисон порушил хлеб. Айна привела детишек и рассадила на скамье по обе стороны от себя.
  - Очи всех уповают на Тебя, Господи, и Ты даешь им пищу их в своё время, - внятно и от чистого сердца произнёс Егор Васильев сын и продолжил молитву: - Открываешь руку Твою и насыщаешь всё живущее по благоволению. Аминь.
  Он говорил по-русски, как привык с детства, и иного начала трапезы не признавал, считая, что иначе успеха весь день не будет. Завтрак с молитвою был проверенной основой хорошего дня.
  Малисон взял ложку и первым зачерпнул из горшка. Солдат и Яакко последовали за ним. Потом Айна достала каши, подула на ложку и поднесла ко рту трёхлетнему Перу, а Ханне сам превосходно орудовал. Старшая дочка Сату, рыжая как отец, ела, будто выполняла ответственную работу - серьёзно, сосредоточенно, но так, что за ушами трещало. Очередь служанки черпать была самой последней, за детьми.
  Каша оказалась пряной. Аннелиса не пожалела тмина, чтобы внести разновкусие в однообразие. Гороху в Ниене ели много, потому что сеяли много. Его сажали на новом поле, чтобы через шесть-семь лет земля от него становилась тучна и пригодна для выращивания чего-то дельного. Вокруг Ниена многие поля были засеяны горохом, где истощили землю рожь и овёс. Даже понаехавшие шведы начинали есть гороховый суп через день, а не по четвергам, как привыкли у себя на родине.
  С гороха пучило также знатно.
  Яакко и солдат шуровали ложками молча. Друг на друга они не смотрели.
  - Что, Яакко, опять всю ночь волков пугал? - спросил купец.
  Бобыль отмалчивался.
  - Он на это горазд, - сказал солдат.
  - Ну, было дело, - буркнул Яакко.
  Тогда купец взял кувшин и налил по большой деревянной кружке пива, чтоб горох лучше бродил.
  После завтрака они втроём двинулись по делам своим. Торговые люди - к магазинам, а солдат в крепость. Пути их разошлись. Яакко кивнул ему на прощание и солдат тоже кивнул, но они не сказали друг другу ни слова.
  Проложенная вдоль берега Королевская улица была замощена плахами. Подгнившие, они вихлялись, брызгала на туфли жижица. Посады возле крепости Ниеншанц обустраивали таким образом, что возле порта и рыночной площади поселились шведы и знатные выходцы из германских земель, за Чёрным ручьём - купцы и ремесленники из Мекленбурга, а за ручьём поменьше отстраивались самые недавние бюргеры наподобие Малисона и всякие финны, так что идти было далеко. Возле каменной кирхи встали. Смотрели на поражённый молнией крест. Омрачённый храм стоял посреди большого церковного двора, обнесённого оградой, в пределах которой располагалось кладбище. Место это, всегда торжественное, теперь пугало.
  - Что делается, - Малисон перекрестился, а вслед за хозяином поспешил осенить себя крёстным знамением его работник.
  - Не иначе, Всевышний знак подаёт.
  - Дурак ты, Яакко. Не приведи Господь, и избави нас от этих знаков.
  Убоявшись неведомо чего, купец перекрестился ещё раз и поспешил прочь, как бы оберегая себя от неведомой напасти. Заговорил о будущем, утешая себя:
  - Бог даст, детишки подрастут, я дом надстрою. Да пошире сделаю, вынесу на задворки и подопру столбами, как шведы у себя ставят. Вот у нас на Севере избы рубят сразу просторные, чтобы всем хватило надолго. Они веками стоят, а тут гниют и рассыпаются быстро. Думаю так: здесь дома из кирпича ставить. Кирпич, он хоть дороже леса, а простоит куда дольше. Единственный правильный материал для строительства в Ингерманландии. Из кирпича надо строить, в кирпиче всё будущее!
  - Так построй кирпичный завод, - ухмыльнулся Яакко. - Перебей торговлю у мастера Брёйерса.
  - Антон Брёйерс на своём 'Тегельбруке' делает кирпич печной, калёный, а я буду делать строительный, и не стану ему помехой, - купец остановился у запертой лавки, вытащил из кармана на верёвочке кольцо с ключами. Вынул из проушины замок, а бобыль снял и отставил от двери засов. - А вот если город будет расширяться, я, ей Богу, заведу свой завод, ты попомни мои слова! Истинно тебе говорю, за кирпичом в Ниене завтрашний день.
  Лавка 'Бери у Малисона' стояла в торговом ряду лицом на рынок, спиной к Средней улице, куда выходили ворота магазина, и к ним удобно было подъезжать на телеге. Не привлекая местоположением, она могла похвастаться разнообразием. На полках лавочной комнаты красовались товары купеческие, привезённые из русских земель: бурки, рукавицы, персидские одеяла, замша, красная и белая юфть, сафьян, хлопчатая бумага, нитки тонкие разные, подбои заячьего меха. Отдельными стопами лежали кожи подошвенные и козловые, шкуры коровьи и овчины. Из магазина доносили ароматный вклад бочки с поташем, куски воска и рыбьего клея. Были на полках и товары заморские: английское сукно, табак трубочный и табак нюхательный, медные котелки, оловянная посуда и даже фаянс, много лет стоящий без движения. Также на магазинном складу водилась выкупленная из королевских амбаров соль, которую охотно забирали русские.
  У Малисона было заведено садиться в лавке спозаранку. Народ ещё не начал ходить, а они уже тут как тут.
  Не прогадал.
  Словно вода в дырочку устремился в открывшуюся возможность первый гость - незнакомец в моряцкой одежде, трёпаной, но не грязной, то есть ещё не спал в канаве, да и рожа не попадалась на глаза.
  'С 'Лоры', только сошёл на берег', - прикинул Малисон и добыл из небольшого запаса английских слов приветствие:
  - Гуд монинг.
  - Хорошего дня! - обрадовался моряк и, догадываясь, что в Ниене так легче поймут, заговорил на платтдойч как хороший уроженец Антверпена, откуда был, по всей видимости голландской хари своей, и нанят: - Возьмёшь табак?
  - Показывай, посмотрим, - Малисон провёл рукой по прилавку, выказывая радушие, однако таким образом, чтобы обозначить и пределы благосклонности.
  Закон запрещал покупать у матросов, так как носили они в обход таможни, но все купцы брали по мелочи, с оглядкой, ибо втай выходило дешевле.
  Моряк достал из-под полы свёрток, перетянутый чистой верёвочкой. Раздёрнул узел. Свёрток сразу разбух. Табак был не слежавшийся, в меру влажный. Малисон взял щепотку крупных, светлых завитков, растёр пальцами, понюхал. Ароматный был табак и не отдавал плесенью.
  'Хорош', - подумал он, но виду не подал.
  Яакко наблюдал.
  Малисон положил свёрток на чашку весов.
  - Ты с 'Лоры'? - как бы невзначай спросил он, чтобы матрос не загонялся мыслью о высоком качестве товара.
  - С 'Лоры'.
  - Как там капитан Парсонс? - Малисон деловито ставил на другую чашу гирьки. - На борту или в 'Медном эре'?
  - Вчера вернулся.
  - Как его самочувствие?
  - Капитан в добром здравии, - матрос наблюдал, как уравновешиваются плечи весов.
  Табак потянул на английский фунт. После короткого торга Малисон благодушно отсчитал монеты. Беспошлинный товар, продавать который моряк опасался и в то же время алкал возлияния, самим присутствием своим грел душу купца.
  Когда матрос отчалил, Малисон лучезарно улыбнулся и предложил:
  - Не желаешь ли раскуриться, Яакко?
  - Ещё как желаю! - оживился бобыль.
  Они набили трубки. Яакко высек и раздул огонь, а потом услужливо подал трут хозяину. Малисон примял табак в яблоневой чашечке, опустил на него пламя, затянулся несколько раз и вернул трут бобылю. Они стояли в лавке и курили, овеянные прозрачными клубами голубоватого дыма, пронизанного утренним солнцем через открытую дверь.
  День начинался хорошо!
  - Возьми-ка, Яакко, - достал Малисон свой кисет, пересыпал остатки старого табака бобылю, а себе набрал нового, хорошего.
  - Вот благодарю, - от чистого сердца ответствовал бобыль. - А то мы с солдатом скурили всё давеча.
  Свёрток с добрым табаком Малисон убрал в укладку, окинул хозяйским взором лавку напоследок.
  - Пройдусь, поговорю с людьми, - как обычно сказал он.
  Застегнул кафтан, поправил пряжку на пузе и отправился по делам самым важным - разговаривать.
  Кабак или по-шведски - кроге назывался 'Медный эре', потому что эту монету никогда не брали на таможне. Там было принято расплачиваться серебром. Кроме того, кружка доброго пива стоила медный эре, а кружка лёгкого пива и того вполовину - фюрк. Малисону шведская система нравилась, легко было считать по пальцам. Два медных эре составляли серебряный эре или восемь медных пеннингов. В марке было восемь эре серебром, а в далере - четыре марки. Попадались весомые монеты риксдалеры, за которые давали шесть марок и один эре серебра, но в Ингерманландии они были редки.
  На рынке поговаривали, что ночью приехал большой обоз с хлебом из Москвы. Купец поспешил до кабака в надежде повидать знакомых с русской стороны, поговорить по душам, а то и выгоду какую извлечь. 'Медный эре' был заведением справным. Длинный, обширный, с двумя печами и слюдяными оконцами, пропускающими много света, кроге предоставлял ночлег всем желающим, когда питейное дело в позднее время закрывалось. Малисон вошёл и сразу увидел гостей. За длинным столом сидели мужики в поддёвках. Лица не новгородские, круглые. Говор протяжный, московский. Они вылупились на подошедшего к ним дородного рослого купчину в немецком платье, не признавая в нём даже помора, и удивились, когда он заговорил по-русски.
  - Утро в радость, добрые люди, - приветствовал Малисон. - Из Москвы к нам пожаловали?
  Мужики негромко загалдели, отвечая приветом, но самый здоровый, с бешеным взором, прогудел с усмешкою:
  - И тебе не хворать, уважаемый. С какой целью интересуешься?
  - Без интереса, - миролюбиво объяснил Малисон. - Знаю, что вы хлеб привезли, а хлеб государев, его король купит. Мне тут никакого интереса нет, - и со значением добавил: - Хочу узнать, что за город такой Москва?
  Сидевший рядом с диким мужиком ладный и не пашенного вида москвич внятно ответил:
  - Никогда там не бывал.
  Москвичи засмеялись - кто негромко, кто от души, кто взаправду скалил зубы, а кто по простоте радовался, что старший уел латыша.
  - Нишкни, Тимошка, - осадил старшина дикого, который собрался вновь надерзить, и с ожиданием вперился в купца умными глазами.
  - Я - Егор Васильев сын, - представился купец. - А ещё меня зовут Малисон.
  - Иван Якимов, - спокойно сказал ладный москвич и поднялся с лавки. - А это Тимошка Зыгин, ты на него не серчай. Пойдём, выпьем, я тебе расскажу про Москву.
  Ушли в дальний угол за пустой в неурочный час стол, куда Малисон распорядился подать спанса с травками да закуси. Кабацкие смекнули, что купец пошёл обделывать дела, и не мешкали с яствами, рассчитывая на его щедрость.
  Опрокинули по чарке за встречу. Потом Якимов спросил:
  - Уверен, что место надёжное?
  Он был русским, только что приехал в Ниен, знал ответ на тайные слова, то есть с ним можно было говорить. Малисон обвёл взглядом просторный кабак.
  - Вечером, когда рынок закроется, приходи ко мне. Дом в конце Выборгской улицы, в нём рама со стёклами. Он один такой, ты его сразу найдёшь. Или спросишь, где Малисон живёт. На нашем конце по-русски понимают. Я тебе всё обстоятельно обскажу.
  - Приду, - сказал Якимов и негромко прибавил: - Как там?
  - Воюют, - совсем тихо ответил купец. - Но меж собой. Не про нас. Пока что.
  
  
  ДЕВИЦА С ФИГУРКОЙ ДРАКОНА
  
  Труп находится на дороге в Нарву и Дудор-хоф в семи шагах от перекрёстка с дорогой в Спасское и к переправе на Хирвисаари. На вид девице около 15-16 лет, рост около двух альнов и одного фута, среднего сложения, волосы светлые, заплетены в косу, глаза приоткрыты, платка нет. Одета в шерстяную кофту коричневого цвета, на кофте грязные вытянутые пятна, похожие на следы пальцев. Одета также в рубаху белёную, юбку голубую поношенную, на юбке красные пятна, расплывшиеся от середины к низу подола. На ногах чулки вязаные серые, покрытые расплывшимися красными пятнами, похожими на кровь, и коричневые туфли, полностью покрытые грязью. Труп лежит на спине наискось дороги, головой к северо-востоку. Ноги вытянуты ровно, расстояние между пятками примерно квартер. Правая рука прямая, лежит на земле ладонью вверх. Левая рука подогнута в локте, лежит на земле ладонью вниз. Под трупом в области головы и верхней части спины имеется лужа жидкости бурого цвета, похожая на кровь, вытянутая вдоль колеи с дождевой водой. На шее имеется глубокая резаная рана с краем на два дюйма ниже мочки правого уха и примерно на дюйм ниже мочки левого уха. На теле и одежде не обнаружено каких-либо предметов. На левой обочине дороги, в трёх футах по направлению к Нарве обнаружен белый головной платок женский. Под трупом обнаружено украшение в виде змеи, литой из меди и посеребрённое, серебрение частично стёрто, на серебряной цепочке, цепь разорвана пополам на звене.
  Тело убитой опознано присутствующими юстиц-бургомистром Карл-Фридером Грюббе и ленсманом Игнацом Штумпфом как Ута, дочь бюргера Тилля Хооде, шорника.
  Писал Клаус Хайнц, письмоводитель магистрата города Ниена.
  
  Переписанная начисто бумага лежала перед бургомистром юстиции, отодвинутая им, чтобы располагаться на равном удалении от присутствующих в ратуше должностных лиц для доступности, если кто захочет перечитать, но никому не хотелось.
  По правую руку от бургомистра сидел королевский фогт Сёдерблум и ленсман Штумпф, на земле которого был обнаружен труп. По левую руку расположился пастор Фаттабур, а на дальнем краю стола устроился с чернильницей и бумагами старший письмоводитель городской управы и при надобности нотариус Клаус Хайнц - мелкий, чернявый, с голубыми пронзительными глазами и быстрыми движениями, товарищ бургомистра, приплывший с ним на одном корабле. Хайнц вёл в ратуше всё делопроизводство, в помощники ему были приданы два свеаландца - Уве и Фредрик, но они не отличались ни умом, ни прилежанием. Хайнц с большей охотой взял бы вместо них одного смекалистого финна, прилежного в чистописании, но шведы таких близко к управлению городом не подпускали. Старший письмоводитель был доверенным лицом юстиц-бургомистра и немало способствовал расследованию нарушений закона, а также правильному составлению бумаг о них.
  - Ведь мы её опознаём? - спросил фогт, хотя всё было загодя оговорено, однако же для порядка.
  Кронофогт Пер Сёдерблум приехал в Ниен из Мальмё как в ссылку. Был он образованный, но бесполезный, ибо явно привык больше читать о законах, чем исполнять их. Представитель королевской власти редко оказывался на месте, когда был нужен. Слишком много находил себе фогт посторонних дел - ищешь его, а он сидит в таможне, сидит на крестинах, присутствует на похоронах. Притом Сёдерблум был не в меру набожный, через то мало пил и других старался наставить на путь трезвости нудными увещеваниями, да пытался читать наставления по этике. Обходительный, учтивый, не строгий, не злой, фогт охотно брал взятки, не требуя их. Он был плохой начальник. Понятно, почему его не стали терпеть в большом городе. Здесь к прежним недостаткам добавился скёнский говор кронофогта. Для остальных шведских бюргеров Ниена Сёдерблум говорил почти как датчанин, и понимали его с трудом.
  - Опознаём, это йомфру Ута, дочь шорника, - ленсман знал не только всех крестьян на своём участке и в деревнях поблизости, но и каждого горожанина с его детьми, если они доросли до того, чтобы имело смысл обращать на них внимание.
  - Вне всякого сомнения, - подтвердил Клаус Хайнц, который снимал угол в доме на Средней улице, по соседству с Тилем Хооде.
  Королевский фогт вздохнул. Он не знал, как подступиться к делу, да и не хотел за него браться. Жестокое убийство пятнадцатилетней девушки было совсем не то, к чему Сёдерблуму хотелось бы иметь касательство.
  - Как же она там оказалась? - спросил королевский фогт без всякой надежды.
  - Чтобы узнать, как она там оказалась, мы должны узнать, почему Ута оказалась на перекрёстке посреди ночи, - рокочущий голос бургомистра Грюббе звучал как речь человека, у которого во рту ворочаются камни. - Почему именно на той стороне? Зачем она явилась на перекрёсток? Девицы ночью не ходят по лесу.
  - В грозу, - добавил письмоводитель Хайнц.
  - Она с кем-то встречалась, - упавшим голосом предположил кронофогт.
  - С мужиком, - деловито заявил ленсман Штумпф. - Который отвёл её за село с тайной целью и убил.
  - А следы? - с унынием вопросил Сёдерблум. - Там были следы?
  - Размыло, - сказал ленсман.
  - Вчера был дождь, - кивнул фогт.
  - И сегодня будет, - согласился ленсман.
  - К вечеру, - уточнил фогт.
  - Да и завтра тоже, - с важностью признал ленсман.
  Бургомистр юстиции достал из кармана фигурку на цепочке. Она качалась над столом в поставленной на локоть руке, и все смотрели на неё, а потом невольно - в глаза Карла-Фридера Грюббе.
  - Украшение в виде змея вряд ли могло принадлежать православному. Это очень старое украшение. Что вы думаете, ваше преподобие?
  - Сомневаюсь. Скорее нет, чем да. Нет, не могло даже в качестве семейной реликвии, - пастор свёл над столом пальцы и, внимательно посмотрев на бургомистра, окинул взглядом присутствующих, говоря всем: - У ортодоксов змея однозначно символизирует Врага рода человеческого, и никто из Спасского православного прихода не стал бы держать дома подобное украшение, не говоря уж о том, чтобы носить его или дарить кому-то. Не оспаривая мнение герра Штумпфа, чей опыт и проницательность заслуживают нашего глубочайшего почтения, должен выразить сомнение в возможности владения этой вещицей кем-то из спасских мужиков. Не значит, что мы не можем рассматривать их участие в этом деле априори, - добавил он.
  - А из других деревень на Хирвисаари? - спросил бургомистр.
  - Там все православные, - сказал ленсман.
  - Зачем она туда вообще поехала, да ещё так долго шла пешком? - спросил Хайнц.
  - И кто её перевозил? - фогт Сёдерблум чувствовал себя виноватым, не проявляя участие в расследовании.
  - Я поговорил с паромщиком и лодочниками на обеих переправах, - сказал письмоводитель. - Они не видели йомфру Уту.
  - Надо опросить мужиков из Спасского и всех, кто живёт на берегу, - приказал бургомистр ленсману.
  - Займусь, - кивнул Игнац Штумпф.
  - Или это были моряки с корабля.
  Взгляды присутствующих обратились на проницательного письмоводителя Хайнца.
  - Эта вещица вполне могла висеть на шее какого-нибудь голландца или датчанина, - согласился бургомистр юстиции.
  - Моряки? - переспросил кронофогт.
  Клаус Хайнц вздохнул и объяснил подчёркнуто деликатно:
  - Мы прямо скажем, что йомфру Ута рано созрела и не очень хорошо себя вела.
  - Вы знали? - спросил пастор Фаттабур.
  - Лично я над нею лампу не держал, но догадывался, - ответил Хайнц. - Мы же соседи. Я видел, как она расцветает. Кроме того, слухи. Соседи поговаривают, хотя я вынужденно избегаю общения с ними, много времени уделяя делам магистрата.
  - Вы не общаетесь с соседями? - спросил пастор с обезоруживающей наивностью.
  - Мы состоим в нашей церковной общине, как все благочестивые люди евангелической веры, любящие ваши проповеди, - елейным тоном ответил Клаус Хайнц. - Мастера с подмастерьями давно готовы завести свою, чтобы внимать проповедям от одного пастора, в близкого к своему кругу. Они подавали прошение на имя Её Величества, чтобы им прислали священника с их родины, и даже собрали деньги на возведение кирхи, но их просьба не была удовлетворена. Вы же знаете, ваше преподобие. Я сам писал ходатайство Её Величеству королеве Кристине, хотя не являюсь сторонником общинного размежевания.
  - Вы совсем не общаетесь с соотечественниками? - уточнил пастор.
  - Мы не со... - начал Хайнц.
  - Они же с севера, - ответил за него бургомистр юстиции, удивлённый, как можно не понимать столь очевидных вещей. - Беседа с висмарцами и жителями острова Пёль не способна радовать сердце приличного человека. У них отсталые нравы, а те мысли, что иногда возникают, они способны выражать только на платте. Их могут понимать голландцы, но не просвещённые люди, вроде нас с вами. Разум мекленбуржца лежит во тьме, как земли их, разорённые войной, погрязли в мерзости запустения и грехе кровопролития. Неудивительно, что среди мастеровых больше всего самоубийств и насильственных преступлений. Дочери шорника с самого рождения было предначертано падение и гибель. Все эти несчастные обречены. И Линда-Ворона, и Глумной Тойво, и Безобразная Эльза - все они!
  
  
  МУЖСКОЕ ВИНО
  
  В порту пахло смолой, жареной с луком плотвой, забортными помоями и дрянным английским табаком - ветер дул вмордувинд. Нева блестела на солнце в лёгкой ряби, будто вылитая из чистого серебра быстрой рукой Творца и так застывшая. Вид реки дарил беспричинное вдохновение и обещал удачу в делах. Малисон вразвалочку прошёл мимо германского эвера 'Вместительный', рядом с которым был пришвартован голландский малый флейт 'Роттердам', способный пройти в фарватере Невы при полной осадке, мимо русских ладей, карбасов и ладожских сойм, в конец причала, над которым высился борт двухмачтовой шхуны 'Лоры'. Вахтенный матрос, облокотившись на релинг, оцепенело таращился некоторое время на портового 'жучка', потом отворотил от него бурую морду свою и сплюнул за борт.
  Купец встал, широко расставив ноги, как на палубе шнека, болтающегося у берегов Норвегии, сунул пальцы за пояс, выпятил пузо и гаркнул:
  - Эй, на 'Лоре', мастер на борту?
  Матрос выпялил на купца оловянные зенки:
  - Кто спрашивает?
  - Доложи - Малисон.
  Ждать не пришлось. Из люка показалась голова капитана. То ли собрался на шканцы прогуляться, то ли чутко прислушивался к любому звуку, способному разнообразить скуку преходящей жизни. Вахтенный поспешил к нему.
  - Малисон... - прозвучало отдалённо.
  Капитан вышел во всей красе. На голове шляпа, в зубах трубка. Табаком воняло на весь порт именно от неё.
  Он прошёлся по палубе, разглядывая человека на пристани словно диковинную рыбу. Выражение лица его постепенно менялось. Он узнавал, но это давалось ему с трудом.
  - Шкипер, - вежливо обратился купец. - Разреши взойти на борт?
  - Мастер Малисон! - воскликнул капитан. - Добро пожаловать на мою старушку!
  Вахтенный кинул сходни. Купец поднялся на 'Лору'. Капитан Джейме Парсонс широко улыбнулся. Первым явился купец, который мог говорить по-английски! Это был знак свыше, хороший знак. Они обнялись, ладони крепко хлопали по спинам, выбивая из кафтанов пыль.
  - Старина Малисон!
  - Мастер Парсонс!
  Оба счастливы были в предвкушении выгодной сделки. Джейме Парсонс привёз вино, соль и табак на королевские склады, чтобы забрать оттуда зерно, шкуры и сало, но, кроме казённого груза, ушлый шкипер взял на борт и свой собственный.
  - Пойдём, у меня есть для тебя кое-что особенное, - заговорщицким тоном проскрежетал капитан, выколотил о планширь трубку, сбросив пепел за борт, и шумно прочистил глотку, добавив смачный ком нечистот в струи Невы.
  В крошечной каюте едва нашлось место двоим дородным мужам. Парсонс жестом предложил присаживаться на рундук, служивший постелью капитану. Шкипер был подчёркнуто опрятен, о чём свидетельствовал приколотый к переборке платок, на который Парсонс плевал, чтобы не осквернять палубу. На подвесном столике стояла высокая чёрная бутылка с коротким горлышком, поверху обляпанная слупившимся сургучом, из которого торчала пробка.
  - Специально для тебя, - повторил англичанин и налил в оловянную чарку вина. - Попробуй.
  Бутылка была полной. Капитан не пил. Только ждал, кто из купцов первым прибежит к нему на борт. Бутылка была показной.
  - Я дал ему 'подышать', - объяснил Парсонс. - Хорошее вино из бутылки должно постоять откупоренным, чтобы глотнуть свежего воздуха.
  Малисон сделал добрый глоток. Вино было густое, не кислое. Оно оставляло во рту лёгкий вкус копчёного мяса. Подождав немного, купец обнаружил, что мясо немного поперчённое. И тогда он выпил ещё.
  - Кларет, - со значением поведал шкипер. - Из Бордо. Поставляется с континента только в Англию.
  Это было мужское вино. Малисон уже знал, кому его можно продать - бургомистрам, коменданту Ниеншанца и управляющему Бъеркенхольм-хоф, в котором жили два драгуна из крепости, а хозяйкой была жена королевского казначея и начальника ингерманландских почт генерал-риксшульца Бернхарда Стена фон Стенхаузена. В усадьбе Бъеркенхольм гнездились самые лучшие, самые прожорливые и платежеспособные покупатели. И превосходный компаньон. Управляющий Хильдегард Тронстейн был человек злой. Он умел выколачивать из крестьян плату за землю, не оставляя растущих задолженностей, благодаря чему не только содержал в порядке хоф, но и у себя в кубышке скопил немало серебра. Он знал, как вести усадебное хозяйство, но Малисон давно обнаружил, что в торговых делах Тронстейн проявляет заманчивую наивность.
  'Кто успел, тот и съёл', - подумал Малисон.
  Шкипер следил за ним с испытующим интересом, ловя знаки довольства или удивления.
  - Превосходный кларет, - заверил капитан Парсонс, не оставляя негоцианту ничего иного, кроме согласия. - Это вино из Франции, его пьют благородные люди, а вовсе не те помои для свиней, что возят вам из долины Рейна.
  Насчёт рейнских вин Малисон мог бы поспорить, но кларет и впрямь был отменным.
  - Сколько ты хочешь за бутылку? - спросил купец, переходя с вежливого английского, на котором изъяснялся с большим трудом, на платтдойч, коим сносно для деловых переговоров владели оба.
  Шкипер с британской прямотой назвал цену.
  'Его возят только в Англию, потому что даже для шведов это слишком дорого, - хладнокровно принял удар Малисон. - А сюда раз в год и не каждый год. Поэтому ещё дороже'.
  В эту игру однако же можно было играть вдвоём, главное, проявить твёрдость и не выпускать румпель. Он не рассмеялся, чтобы не оскорблять капитана, но и не улыбнулся, чтобы тот не принял за проявление слабости.
  Малисон имел дело с британскими купцами и знал, что хуже вражды с англичанином может быть только дружба с англичанином.
  Природа жителей этого странного острова заключалась в том, что они всегда будут искать способ надуть и, если не получится здесь, попробуют в другом месте, но с пути обмана не свернут.
  Если быть с ним настойчивым и хитрым, англичанин не будет тебя любить, а если быть уступчивым и честным, англичанин станет презирать, но любить всё равно не начнёт.
  С ними надо было вести дела, придерживаясь буквы закона и с готовностью применить силу, если вдруг англичанину вздумается истолковать собственное понимание закона в свою пользу в решающий момент сделки или задним числом.
  Наедине с ценным имуществом оставлять англичанина - значило искусить его, что потом он вменит тебе в вину.
  Англичане любили говорить о честности. Эти разговоры помогали им обводить простаков вокруг пальца.
  Быть с ними честным не значило быть откровенным, а всего лишь упорным, и крепко держаться за свой интерес.
  Вино было личным грузом капитана. Это следовало принять во внимание в первую голову. Следом шла величина.
  - Сколько у тебя есть? - поинтересовался купец.
  - Двадцать ящиков по дюжине в каждом, - сказал шкипер и тем самым поставил Малисона перед нелёгким выбором.
  Даже если сбить цену, в двадцать дюжин он вложит всё серебро и останется без оборотных средств на неопределённое время. С другой колокольни, оставить другим купцам возможность торговать таким прекрасным вином значило недополучить большую прибыль, а такую возможность Малисон исключал.
  Негоциант смекал молниеносно. Отдавать деньги жалко, но можно сбыть Парсонсу товары, которые лежали в магазине и дома. То, чем англичане интересовались всегда и очень охотно. Тем покрыть натурою большую часть стоимости двадцати дюжин, часть взять своим серебром, а на остальное найти сдольщиков. Он уже прикинул, кого первого надо уговорить вложить свои деньги так, чтобы купец мог извлечь из его отдачи дополнительную выгоду.
  Малисон посмотрел шкиперу прямо в глаза и заговорил с почтением и некоторой тревогой. Без сомнения, купец был другом английского капитана и желал ему только добра, он беспокоился за мастера Парсонса и хотел ему помочь.
  Шкипер рисковал, везя столько дорогого вина в такую глушь. Двадцать дюжин бутылок в Ниене сбыть никак не получится. Русские не возьмут за такие деньги. Они вообще не возьмут кларет, разве что пару ящиков. Они закупятся крепким бочковым вином, которое увезут в Москву и там продадут с большой выгодой. От хорошего сухого вина прибыли будет чуть за такую отпускную цену. Даже в Ниене и Кексгольме его придётся продавать всю зиму и понемногу, только тогда удастся что-то выручить.
  Малисон с готовностью заявил, что готов помочь капитану пускай себе в убыток, лишь бы тому не пришлось везти невостребованный товар назад или продавать трактирщикам за бесценок. Кроме того, у купца тоже имелось в запасе для Парсонса кое-то особенное.
  Свои личные дела капитан привык обстряпывать не мешкая. Поднялись на шканцы. Боцман был тут как тут, ожидая распоряжений. Парсонс приказал выгрузить на берег десять ящиков. Пока боцман поднимал матросов, Малисон достал кисет и предложил капитану раскуриться. Набили трубки. Парсонс крикнул вахтенному принести с бака огня, там возле бочки всегда тлел фитиль. Стояли, дымили трубками, пока матросы выволакивали из люка короткие ящики. Оттуда из стружек торчали горлышки тёмного стекла, залитые сургучом. За толстые верёвочные ручки ящики отнесли на пристань. Настал черёд купца.
  Попыхивая трубкой, Малисон сошёл на берег. За Королевской улицей, возле бордингауза 'Бухта радости', в котором могли кинуть якорь отставшие от корабля моряки, промочить глотку и насладиться радостями жизни, кои щедро продавали финские крестьянки из окрестных деревень, стояли телеги. Там же ночевали извозчики и был сенной рынок. Мужики из Спасского подряжались возить грузы с корабля или на корабль в любое время. Над дверью была прибита еловая ветка, чтобы даже неграмотный мог понять - здесь наливают и пьют.
  Повезло тому, кто не пил пиво в 'Бухте радости' и не спал на телеге. Самый шустрый - Евгеня Петров сын, которого все звали Петрович, подскочил к Малисону. Условились. Новенькая, опрятная телега Петровича прогремела ободьями по плахам причальной стенки и лихо становилась возле ящиков.
  Отдав распоряжения, капитан Парсонс сошёл на берег, взяв с собою матроса. Погрузили ящики, сели. Петрович повёз. Молодой конёк резво тянул хомут. Малисон вёл досужий разговор о том, сколько кораблей приходило в Ниен этим летом, да чего привезли русские купцы. Парсонс в свой черёд рассказал, как попал в шторм в Бискае. Поглядывая на англичан, Малисон думал, насколько они похожи. Старый матрос с такой же как у его капитана бородой, растущей где-то понизу, а усы, щёки и подбородок выбриты, - был одет почти так же, только в серое сукно, да в короткую куртку, а не кафтан. На капитане была шляпа с загнутыми треугольником полями, а на матросе - суконная шапка с толстым шерстяным шаром, который берёг башку от удара по маковке. Да башмаки у матроса были совсем изношены, а у шкипера почти новые, с надраенной медной пряжкой. Должно быть, выходные. У матроса большая золотая серьга в ухе - запас на пропой. Больше моряки английского торгового флота друг от друга ничем не отличались, и их можно было принять за братьев.
  Возле лавки 'Бери у Малисона' встали. Яакко уже выглядывал из дверей. Матрос с бобылём быстро снесли ящики в магазин.
  - Заедем на обратном пути, - Малисон хотел, чтобы его видели подъезжающим к дому и уезжающим налегке. Вести торг дозволялось только на рынке. Если соседи донесут о продаже с рук, в ратуше взыщут крупный штраф.
  Петрович остановил у ворот. Малисон открыл калитку, пропустил сначала матроса, потом по старшинству - капитана. Большая, высокая изба Егора Малисона выделялась в ряду домов Выборгской улицы, а рама со стёклами добавляла красы.
  Купец запустил гостей в сени, раскрыл дверь в жилую часть. Указал матросу на лавку.
  - Следи, чтобы ничего не спёр, да налей ему пива, - сказал он по-фински жене и повёл капитана в свётелку, где хранилось ценное добро.
  Второе оконце с наборными цветными стёклышками произвело впечатление на капитана тем более значительное, что по его наблюдениям дальний край был беден и не обжит. Если купец в таком городе мог выкинуть немалые деньги на выходящий во двор витраж, значит, он преуспевал, и с ним следовало иметь дело.
  Перво-наперво, купец достал из сундука великолепный подбой собольего меха, крытый атласом.
  - Для тебя берёг. Никому не предлагал, - с английской честностью сказал он Парсонсу.
  Лестью шкипера было не купить, а вот красота пушнины и расценки на неё у лондонских купцов проняли капитана до глубины души. Цокая языком, он оглаживал блестящий мех, слабо возражая Малисону, заломившему тридцать пять далеров при разумной цене в сто двадцать, однако торгуясь упрямо.
  Сошлись на шестидесяти пяти, ударили по рукам. И тогда купец раскрыл закрома.
  Он доставал из сундуков горностаевые, куньи, хорьковые и лисьи шкуры. Нарочно было отложено три десятка собольих хвостов. Нашёлся даже бобёр и рысь, впрочем, не тронувшие сердце шкипера. Хвастались, искали изъяны, не находили, спорили, переходя на английский и в пылу отлично понимая друг друга, потом возвращались на платтдойч и сговаривались. Малисон раскрыл восковую дощечку, которую держал в качестве запасной наготове в сундуке как раз для таких случаев. Острой палочкой записывал, что в какую цену сторговали.
  Шкуры и меха, оцененные Малисоном с умеренной алчностью, после короткого торга переходили в собственность англичанина с малой скидкой. С затаённой завистью купец гадал, какую прибыль капитан извлечёт, сбыв пушнину в Англии, и не прогадал ли он сам в этом году с ценою.
  Купец избавился от рухляди, и на душе стало легче. Меха не побил червь, англичанин хватал их обеими руками. Малисон рассчитывал сбыть лежалый товар в магазине. Такого покупателя, как капитан Парсонс, Бог раз в три года посылает, и даром Господним надо было пользоваться до дна, хотя бы из уважения ко Всевышнему.
  Захлопнул дощечку, сунул подмышку, позвали матроса. Он вошёл и рот разинул.
  Одно слово - англичанин!
  Пушнину уместили в два мешка. Матрос взял один в одну руку, другой в другую и так вынес в телегу.
  Забрались сами. Петрович повёз. Соседи были все на рынке, но бабы их смотрели, кто приехал, с чем уехал. Малисон навета не боялся, ибо не нарушал городской запрет. Он всегда мог сказать, что обсуждал с капитаном цену. Вести дома переговоры не возбранялось. Пушнину всё равно придётся доставить в магазин, где она дополнит покупку кож и воска. Если от лавки уедет нагруженная телега и туда же привезёт ящики с вином, сделка будет совершена по всем правилам.
  
  
  ТЫ И Я
  
  - Ты не перегнул с ними, Калле? - когда никого рядом не было, старший письмоводитель и юстиц-бургомистр вели себя по-приятельски. Слишком много сотворено в Нюрнберге, слишком много знали друг о друге, и теперь обоим нечего было скрывать.
  - Сёдерблум бесполезен. Он будет только мешаться, - бургомистр наморщил лоб, толстые складки легли буграми, у него было мясистое лицо, длинный широкий нос мясника и узкие губы бесчувственного человека. - Я не стану его тормошить, пусть занимается делами города. Там, где не надо принимать серьёзных решений, он чувствует себя как рыба в воде. От расследования случая с дочерью шорника Сёдерблум отмахнётся. Ты, Клаус, будешь возиться в грязи. Чувствую, нам всем оно принесёт несчастье. Это не простое убийство.
  - А ты? - вскинул глаза Хайнц.
  - И я, - Грюббе покивал. - Конечно же, я. Но на тебя я возлагаю большие надежды. Многие, слишком многие будут разговаривать с тобой, а не со мной. Поспрашивай ремесленников. Они тебя не любят, но им ты кажешься безобидным, а меня не любят и боятся. Пастора они любят, он их понимает, но его преподобие не может рассказать нам, что говорят ему на исповеди. Фогта любят, но не уважают, поэтому не будут с ним откровенны. Да он и не способен задавать правильные вопросы. Ленсман Штумпф - вот кто умеет копать, этим он и займётся у себя за рекой. А ты поговори с соседями Тилля Хооде: с кем они видели Уту позавчера, с кем она дружила, кто заходил к ним в последние дни, не было ли у шорника трений с крестьянами или моряками?
  - Думаю, Тилль тут не причём. Он смирный.
  - Ута?
  - Йомфру последний год искала приключений. Я бы рассматривал в первую очередь вину гостей. Матросы могли незаметно увезти её на лодке.
  - Зачем им увозить за реку и тащить в лес, это очень далеко и неудобно?
  - Чтобы надругаться там по очереди. В безлюдье распутство часто обращается в грех, не ведающий христианских границ.
  - Ночью, в грозу? - усмехнулся Грюббе.
  - Темнота - мать греха. Не на пришвартованном же корабле им бесчинствовать?
  - Зачем её надо было убивать?
  - Судя по обилию крови на ногах, Уту взяли силой. Моряки точно не хотели, чтобы йомфру рассказала об их выходке. Я бы не захотел.
  - Может, ты и убил?
  - Хозяева видели, что я спал этой ночью на своём сундуке, - деловито возразил Клаус Хайнц и ласково улыбнулся: - А кто видел тебя?
  - У меня есть два свидетеля, - серьёзно ответил бургомистр юстиции. - Оружейный мастер Вигстрём и серебряных дел мастер Оскар Пиль. Мы сидели у Вигстрёма всю ночь, с его домочадцами и прислугой.
  - Никто не спал?
  - Мы - нет, и им не пришлось, - углы рта Грюббе растянулись в жесткосердную гримасу. - Вполглаза, разве что. Мы играли в зернь, а потом стали просто надираться и болтать. Служанку гоняли в погреб за рассолом, потом за капустой. Меня хорошо запомнили.
  - С них и начну опрос, - Клаус Хайнц поднялся, собрал бумаги, взял от стола трость и, опираясь на неё, вышел.
  
  
  У ГОРОДСКИХ ВЕСОВ
  
  Двадцать ящиков забили магазин до отказа, так что пришлось ставить в лавке возле двери, оставив узкий проход. Малисон сбыл все кожи, юфть, сафьян и замшу, покрыв две трети своих затрат, а на остальное выписал вексель. Капитан Парсонс дал ему расписку в получении платы за вино, так что было, что показать в ратуше. Оставалось добыть недостающие средства. Купец не потратил на эту сделку ни одной своей монеты и теперь уже твёрдо вознамерился не расставаться с серебром во что бы то ни стало. Он задумал взять долю деньгами и расплатиться с Парсонсом товарами. Зачем капитану деньги? Шкипер прибыл торговать, вот и пускай везёт на родину себе в прибыток.
  Торговая горячка обуяла его, как случается с купцами, которых потом находят в канаве с разбитой головой.
  Спровадив шкипера, купец хотел было зайти домой, чтобы сменить наряд на более подобающий для верховой езды и общения с людьми, приближенными к знати, как в лавку вбежал младший сын важника Петер.
  - Герр Малисон, идём скорей, отец зовёт! - выпалил он, задыхаясь.
  - Что случилось?
  - Московиты случились!
  Весовой амбар-мерница располагался у портовых складов, чтобы сподручнее было таскать крупные партии товара с кораблей и грузить на корабль. От рынка было не видать, что там творилось.
  Быстрым шагом Малисон пересёк рынок и Якорную улицу, отделяющую порт от торговой стороны. На площади возле мерницы стояли гружёные хлебными кулями возы и толпились у ворот мужики с пыльными спинами возничих и шляпах с высоким верхом-пеньком.
  Пшеница была зашита в девятипудовые мешки, отмерена ещё в Москве и перевешиванию не подлежала. В Ниене её должны были сгрузить на королевский хлебный склад, откуда продадут с наценкой всем желающим или увезут в метрополию. И хотя британские купцы хитростями и прямым неисполнением закона перебивали хлебную торговлю в Москве, Холмогорах и Архангельске разным голландцам и прочим немцам, Ниен как складочное место для торговли с Русью начинал перетягивать одеяло на себя.
  На шведской земле англичанам не кланялись.
  Значит, дело было не в хлебе.
  Малисон протиснулся в весовую. Под высокой крышей гулко звучали голоса. Возле входа были сложены круги воска. Посередине амбара к толстенной балке были подвешены кованее коромысло с чашами на цепях, напротив у стены - будка важни, в которой хранились меры и гири. Около весов собрались спорщики - городской весовщик Хенрикссон, старший его сын Олаф и голландец Пим де Вриес, которого Малисон ни во что не ставил. Тут же пятеро москвичей, из которых купец сразу узнал Якимова и с неудовольствием - дикого Тимошку Зыгина. Однако же Малисон должен был разнять их и отважно встал перед весами между бюргерами и московитами.
  - Чего не поделили, добрые люди? - миролюбиво обратился он к москвичам, дабы унять их, а потом спросил по-шведски весовщика: - Сейчас их успокою, чем они недовольны?
  Хенрикссон пустился в объяснения. На челе Ивана Якимова проступило облегчение, только Тимошка Зыгин сверкнул на купца бешеными глазами.
  'Привяжется же чёрт, - подумал Малисон. - Ох, не к добру'.
  Выяснилось, что москвичи привезли не только хлеб, но и воск, из-за которого разгорелся сыр-бор. Они приволокли свою фунтовую гирю и, в разгар взвешивания, выставили её для сравнения. Шведская гиря малость перетянула. Москвичи возмутились и потребовали учесть разницу или заново всё перевесить.
  - Наша надёжная, вона клеймы! - гомонили москвичи как грачи, ворочая гирю и указывая на поверочный оттиск. - А немецкой веры нету.
  - Это у меня надёжная, она опечатана печатью в Стокгольме! - не знающий русского языка Хенрикссон отлично понял без перевода и повернул свою гирю, указывая на клеймо, видимо, проделывал сегодня не в первый раз. - Можем принести гирю в ратушу и там сравнить с образцом.
  - Что ты мне втюхиваешь, немчура драная? - вскипел Тимошка, который тоже понимал шведа без толмача, своими чувствами. - Я тебя наизнанку выверну и в яму выкину...
  - Начинай прямо сейчас, - хладнокровно ответил Хенрикссон, привычный к любым выходкам за годы службы ниенским весовщиком. - Я пока пошлю за фогтом.
  "Только этого здесь не хватало", - Малисон хотел избежать вмешательства властей, потому что вслед за кронофогтом явятся солдаты из крепости, и легко может дойти до насилия. Он не желал доводить до беды своих и хотел поддержать славу надёжного разводящего.
  - Погоди-ка, - унял он весовщика и оборотился к Якимову. - Чего вы сюда воск принесли? Отдали бы мне, у меня бы и взвесили. Я вам цену дам хорошую, чай, свои люди.
  - Да, вот, не сообразил, Егор Васильевич, - молвил московский старшина. - Прибыли к немцу, так и торгуем с немцем, а ты же по всему наш, русский. Вот у меня в голове и не сошлось.
  - Это не беда, - сказал Малисон. - Ты ему собрался воск продать?
  - Ты чего лезешь? - Пим де Вриес почуял, что его сделка вот-вот накроется, потому что русские сейчас договорятся. - Ты пришёл, и здесь самый главный?
  - У нас свободный рынок, - осадил его Малисон. - Кто кому хочет, тому и продаёт, верно, Иван?
  Последнюю фразу он повторил по-русски, и Якимов сразу закивал, дескать, товар его, а, значит, решает он.
  Пим де Вирс покраснел, словно собирался вскипеть, а Малисон спросил москвичей:
  - Сколько он предлагает за фунт воска?
  - Мы ещё не договорились, - усмехнулся Якимов. - Я хотел десять эре, он начал с шести, но поднял до семи и тридцати двух пенязей.
  - Значит, торг не окончен? - у Малисона от сердца отлегло. - Вы же не условились? - сказал он по-шведски, повернувшись к де Вриесу.
  - Как не условились? Условились! - возмутился голландец.
  - И на какую цену?
  - Твоё какое дело!
  - А вот он говорит, что нет.
  - Не суйся в мои дела, - Пим де Вриес топнул ногой, из-под туфли взлетела пыль. - Я тебе говорю, и это моё последнее слово!
  - Серьёзное заявление, - благодушно заверил его Малисон и развернулся к москвичам: - Я вам как на духу скажу, можете сами проверить в ратуше. На таможне с морского фунта воску с капитана возьмут пошлины вывозной один риксдалер и тридцать восемь эре по установленному закону. Это одна пятидесятая от условной стоимости воску. В корабельном фунте четыреста русских фунтов. То есть за наш фунт получается отпускная цена двадцать один эре и двадцать четыре пеннинга. Вот и считайте, сколько на вас этот чёрт наживётся.
  - Вон как, я ввозную пошлину платил двадцать пять и четырнадцать за морской фунт, - в серых глазах Якимова напряжённо билась мысль - считал. Большой палец елозил по суставам. Начиная с мизинца - один, заканчивая нижней подушечкой указательного пальца - дюжина. На том большой палец левой упирался в первую подушечку левого мизинца - одна дюжина, а правый начинал отсчёт заново. Малисон слагал, делил и множил более в уме, но мог объяснить на пальцах любой расклад цен, если кто-то не понимал устный счёт или не верил на слово.
  Ввозная пошлина по суше составляла одну сотую условной цены груза. Малисон не стал ему мешать, пусть упражняется.
  - Торгуйтесь с де Вриесом, если хотите, - рассудил он. - А хотите, я возьму всё или часть.
  Его добродушие примирило московитов, только Зыгин опять остался недоволен.
  - Ты здесь главный толмач? - заступил дорогу Тимошка, когда купец собрался уходить. - Прочно стоишь при немцах?
  - Вот так, - молвил купец, поднося к его носу крепко сжатый кулак.
  У Малисона были мясистые руки с веснушками, поросшие рыжими волосами. Кулак получился большим и тяжёлым.
  - Вдовец?
  - Нет.
  - Эвона-а, - протянул он, не спуская глаз с кольца на левой руке. - Перебежал, значит.
  - Забор между нашими Церквами не до неба, - мягко сказал Малисон. - Латыши в православие перекрещиваются, когда на Русь приходят, а если сюда пришёл поселиться, будь вежлив, прими местный закон. Чай, здесь живут не латиняне, а шведские люди веры евангелической - народец вроде нашего, я их в Архангельске повидал.
  Тимошка сплюнул ему под ноги и отступил.
  Из весового амбара Малисон вышел как из бани. После умиротворения москвичей сам Бог велел поправить силы.
  Кабак к полудню гудел как улей. За ближайшим столом сидел его добрый друг, Клаус Хайнц из магистрата, знаток всех секретов Ниена, хлебал вчерашние щи и довольствовался пивом - выскочил из ратуши на обед. Малисон подсел к нему, велел подать жареной рыбы для себя и по чарке тминной водки - кюммеля им обоим. Дружбу с главой всех писарей водить было полезнее, чем даже с бургомистром, а Хайнц жил неподалёку и питал к радушному купцу самое благое расположение. Как и Малисон, Клаус был среди шведов и мекленбургских немцев малость чужеват, и держался вместе с юстиц-бургомистром от обособленно от бюргеров из германских северных земель.
  - Как идёт торговля? - вежливо приветствовал Хайнц.
  - Вашими молитвами, - купец сразу перешёл к делу. - У меня есть отличное вино. Больше ни у кого такого нет и не будет, по крайней мере, до следующей навигации. Я взял всё у шкипера с 'Лоры'. Скажи своим в магистрате, что есть кларет, хорош под мясо и вообще дивно вкусен. Пусть берут у Малисона, а тебе полмарки с каждой бутылки. По рукам?
  - Бургомистров это заинтересует, - прикинул Хайнц.
  Выпили за сделку. Малисон залил кюммель пивом и хриплым голосом спросил:
  - Что слышно про убийство?
  - Ищем, - пожал плечами Хайнц.
  - Есть подвижки?
  - Пока очерчиваем круг причастных к перевозу по реке. Я убедился только, что паромщик здесь не причём.
  - Мореходы? - сразу же предположил купец.
  - На них подумали первым делом, но доказательств нет. Ты поспрашивай, может быть, кто и видел, как в порту спускают на воду ялик и гребут куда-то в ночи. Поговори с лодочниками, они тебе доверяют.
  - Поспрашиваю, - заверил купец. - Буду сегодня в Спасском, расспрошу и там. Я тебе так скажу, на реке всегда кто-то есть. То рыбаки на вечерней зорьке ловят или на утренней, то моряки в Спасское сорвутся, потому что в 'Бухте радости' они всё повидали, а в 'Медном эре' не отпускают больше в долг. То постоялые солдаты отчалят по тем же делам, в особенности, если у питухов найдётся родня за Невой. Народец шастает, - подтвердил купец, который с другими бюргерами ходил охранять улицы Ниена. - Ты ночную стражу опросил?
  
  
  СВОИМИ РУКАМИ
  
  - Герр Михель, герр Николас, - строго сказал Клаус Хайнц. - Должен напомнить вам, что если вас вызовут на суд, то вы будете приведены к присяге на четырёх Евангелиях. Постарайтесь очень хорошо вспомнить все события минувшей ночи сейчас, чтобы не пришлось изменять показания потом, даже из самых лучших побуждений. Очищение сведений от шелухи задержит в Ниене королевского судью на время установления истины при содействии палача, а это время покажется вам мучительно долгим. И хотя допросы под пыткой не бросят тень на ваше честное имя, лечиться вы будете за свой счёт и, вероятно, какое-то время не сможете работать в полную силу.
  Последнее разъяснение заставило мастеровых крепко почесать голову. Угроза замедлить работу и потратиться на услуги лекаря напугала их и смутила.
  В Ингерманландии письмоводитель Хайнц постоянно чувствовал нехватку государственной власти. Это во славной Франконии, в большом богатом городе Нюрнберге, на освящённой веками судопроизводства Ратушной площади заседал трибунал, добивался правдивости заплечных дел мастер со специально обученными подмастерьями, в застенках ждали судного дня злодеи, а на своём месте стояла изобретательно сконструированная виселица, способная при необходимости пропустить череду приговорённых.
  Добрый, крепкий Нюрнберг, источник законов и законности!
  Что в сравнении с ним шведская провинция на отобранной у русских земле, где издавна вершили суд волки да медведи?
  Из Ниена даже ссыльные финны и датчане-хаппсманы не бегали, потому что бежать было некуда. Здесь не было ни палача, ни особой виселицы, ни тюрьмы, а редких злодеев содержали в крепости до прибытия из Кексгольма выездного суда, от имени короля исполнявшего закон. Это в Нюрнберге письмоводитель присутствовал бы в тюрьме на допросе исключительно для записи показаний, а не вёл бы дознание сам и в ратуше. В этом же пустынном краю всё происходило совсем иначе. Расследовать как получится, схватить кого придётся и осудить как попало - это было типично по-шведски. И если в Стокгольме значительные усилия привлечённых к административной работе германских служащих поддерживали видимость крепкого порядка, то в восточной провинции королевства, куда никто не хотел ехать, устои государства скрепляло самоуправление.
  'Ингрия - родина нашего страха', - теперь Клаус Хайнц вспоминал о палачах и судьях Нюрнберга с лёгкой нежностью.
  Он вздохнул и приступил к дознанию.
  
  ***
  - Сторожа сознались и покаялись, - сообщил он купцу. - Ночью лил дождь, и они сидели у Михеля дома.
  
  
  УСАДЬБА БЪЕРКЕНХОЛЬМ
  
  Из 'Медного эре' Малисон завернул в лавку осведомиться, напродавал ли чего в его отсутствие бобыль. Яакко доложил, что день выдался удачный, торговля идёт бойко, что заглядывали москвичи, но ничего не предлагали и не купили, но заходили новгородцы и очень интересовались вином.
  - Продавай, - распорядился Малисон. - За бутылку рядись по рубль тридцать, двенадцать рублей за дюжину, говори, что это вовсе без наценки, себе в убыток, и что хозяин торговаться не велел. Если захотят взять от десяти ящиков и больше, пусть дождутся меня.
  - А ты куда?
  - На Койвосаари. Ящик возьму с собой.
  Малисон кликнул мальчишку, что случился рядом. Олли, сын купца Ильмарина Тапио из Нюслота, подрядился за пеннинг дотащить груз. Малисон взвалил ему ящик на горб, мальчишка понёс. Бежал шибко, обгоняя купца. Поставил у калитки. Сунул монетку за щеку и помчался на рынок, кидая грязь босыми пятками. Малисон взялся за верёвочные ручки и, толкая пузом, внёс ящик на крыльцо, утвердил его в сенях и, отдуваясь, прошёл в избу.
  Сату сидела за прялкой, молчаливая, строгая как будто важнее занятия для неё не было. Айна деревянной лопатой совала в печь хлеба.
  - Аннелиса пошла своих навестить, придёт, может, завтра, - сказала она.
  - Я сейчас отъеду, - известил её Малисон, скидывая кафтан. - На Койвосаари к Тронстейну, потом в шанец. Вернусь как Бог даст. Яакко лавку закроет. Вечером у нас гости будут. Купец Якимов из Москвы. Сготовь людей встретить.
  В рубахе он спустился к хлеву. Вывел лошадку Муху, которую держал больше ради навоза, чем ездить на ней. Муха почуяла прогулку, ведь недаром её оставили в деннике вместо того, чтобы пастись на выгоне с коровами. Заржала, вскидывая голову. Малисон взял скребницу, стал вычёсывать шёрсть.
  - Ух, заждалась-заждалась, - ласково приговаривал он, соскребая грязь и очёски, длинные конские шерстинки с Мухи слезали почему-то почти сплошь седоватые. - А вот я тебя сейчас вычищу и поедем мы с тобой через реки широкие по всяким разным островам, через лес, да на боярский двор.
  Муха прислушивалась, пофыркивала и мотала головой вверх-вниз, соглашалась. Малисон участливо объяснял ей, зачем поедут, да как славно там будет, по опыту находя, что если лошадь знает цель, то и везёт охотнее. Осмысленнее-то работать всегда лучше бессмыслицы.
  Вынес из холодной избы седло и сбрую. Накинул суконный вальтрап, утвердил поверх седло, бережно спустил подпругу, чтобы Муха не испугалась. Полез под брюхо, затянул. Только сейчас он подумал, что седло делал Тилль Хооде, отец убитой бедняжки, которая лежала сейчас, обмытая, у него в доме, а над ней читали псалтирь. Всё было переплетено в Ниене, и незримый, но ощутимый моток человеческих отношений с каждым годом всё запутывался и затягивался.
  Он принёс седельные сумки и навьючил на Муху. Привязал повод, чтобы лошадь не забралась на огород. Поднялся в сени, вытянул из ящика бутылки. Поднёс к свету, рассмотрел. Пробки были залиты тёмно-красным воском, похожим на сургуч, почти чёрным, как запёкшаяся кровь. На нём бугрилась печать с неясным рисунком. Вокруг горлышка был повязан шнурок, на котором болталась бумажная бирка с надписью на французском. Малисон не разобрал мелкий почерк, сливающийся практически в линию. Прочёл только '1637' - то ли год урожая, то ли дату разлива из бочки. Как бы то ни было, об этом стоило сказать покупателю, но по-настоящему вино скажет за себя само.
  Малисон отнёс полдюжины, разложил по седельным сумкам. Вернулся в дом и приоделся к важной встрече. Сменил короткие немецкие штаны на длинные, для верховой езды, и высокие сапоги. Надел камзол с серебряными пуговицами и на него - синий кафтан, узкий, с разрезами сзади и по бокам, одежду всадника. Отвязал Муху, просунул ногу в стремя и забрался в седло.
  - Отвори-ка мне ворота, Ханне! - крикнул он.
  Сынок, пыхтя от усердия, оттащил воротину. Купец выехал со двора. В сумках глухо звякнули бутылки.
  Ниен был город молодой. Дальнюю Выборгскую улицу не мостили, как Среднюю и главную - Королевскую. Копыта мягко шлёпали по раскисшей земле. Муха сама выбирала дорогу, обходя большие лужи. Купец отпустил поводья, только малость подбадривал пятками, когда лошадка задумывалась, куда и зачем они едут, и тянулась к пучку травы у забора.
  Не слишком привычный к верховой езде, Малисон даже кнут позабыл, да и Муха не имела склонности артачиться. Она была добродетельная кобылка и как-нибудь довозила всегда. Они проехали мостик через Малый Чёрный ручей, оставил пакгаузы по левую руку и выехал к переправе.
  Городской паром находился на содержании магистрата и приносил деньги в ниенскую казну. То был плот из толстых брёвен, поперёк которых были настелены осиновые плахи и приколочены гибкими еловыми нагелями. Там свободно умещались два гружёных сенных воза. Могучее кормовое весло приводило в движение судно.
  Вдали вниз по течению сновал челнок. Там была своя переправа, которую держали крестьяне от церкви Спаса Преображения, занося долю батюшке. Чёлн брал пять-шесть человек, но мог отчалить и с одним, если никого более не предвиделось.
  Перевезти могли и рыбаки. Нева пестрела их лодками, с которых закидывали перемёты и сети на своих участках реки. Малисон увидел, как от эвера отвалила шлюпка и ходко пошла к Спасскому - торговать с православными противу городского права, а потом прогуливать деньги в их же кабаке.
  С берега спускался пологий съезд из трёхсаженных брёвен, низом своим погруженный в воду, к которому причаливал плот. Он сейчас качался на волне. Паромщик ждал, когда наберутся пассажиры. Малисон спешился, свёл Муху. Лошадка скользила по мокрым брёвнам, пофыркивала, но благополучно сошла, плот вяло качнулся. Купец погладил её по морде, прошептал успокоительные слова. Муха не часто ездила за реку. Но сегодня был особенный день, когда заявиться пешком с сумкой за плечами не пошло бы на пользу делу.
  Народу прибавилось. С рынка шли на паром всем скопом. Впереди, обернув в дерюгу две косы-литовки и держа в другой руке косу-горбатку на косовище, шёл староста Иван Серый, а за ним односельчане, внимая к речам большака.
  'Какой день удачный, всё одно к одному', - восхитился Малисон. Можно было скоротать время на плоту и посудачить об убиенной девице, заодно, разузнав, что велел Клаус Хайнц.
  - С прибытком, почтенные, - приветствовал мужиков купец.
  Те ответствовали ему, а Иван Серый поинтересовался:
  - Ты никак на нашу сторону лыжи навострил, Егор Васильев сын?
  Паромщик оттолкнулся от пристани багром, и налёг на правило. Ворочая кормовым веслом вправо-влево с большим умением, он запустил плот по косой к течению.
  - Да-а, - врастяжку сказал Малисон. - Вот, хочу узнать, у вас там без опаски ездить можно?
  - Бери саблю, бери самопал, - немедля принялись советовать мужики, а староста только вздохнул снисходительно.
  Принимать шутки насчёт безопасного проезда через село хотя бы всего гарнизона ниеншанского православным придётся ещё долго.
  - Слышно что-нибудь про девку-то? - как бы невзначай осведомился Малисон.
  Иван Серый знал, что купец - большой охотник почесать языком, и спрашивает не для дела, а чтобы пересказать новые слухи в городе, а потому охотно поделился:
  - Тать какой-то, я думаю. Наверное, бродяга. Шёл-шёл по лесу, видит, девчонка навстречу, он достал ножик вострый и порешил.
  - А что её на вашу сторону понесло? К кому она ходила?
  - Да леший её разберёт, - староста перекрестился. - Она здесь и не бывала раньше. Может, в усадьбу ходила по какой надобности, а, может, и нет.
  - Кто её перевозил-то?
  - Кто перевозил, тот не скажет, потому как боится, - рассудительно сказал Иван Серый. - Если признаешься, первый на дыбу отправишься показания давать. Кому охота?
  'Так оно всегда, - подумал Малисон. - Не лишено оснований, впрочем'.
  Мужики наперебой принялись высказывать свои ценные соображения:
  - Илья-пророк чертей пугал, ну, и сбросил одного на нашу сторону, а чёрту встретился человек прохожий, нечистый его и соблазнил.
  Малисон видел, что деревенские зубоскалят над городским, и не замедлил выдать ответку:
  - Так вы теперь в ночи вовсе из дома носа не высовываете даже по большой нужде или же, думаете, до холодов только, а к зиме черти в пекло вернутся?
  Обмениваясь колкостями, незаметно преодолели Неву. Умело загребая, паромщик вывел плот выше пристани, преодолел стремнину, сбавил ход, позволяя сносить к причалу, и, подгребая, вывел к спасскому съезду. Махина легко ткнулась в брёвна. Паромщик подтянул багром, закинул канат на толстый кнехт, зачалил. Бабы повалили на берег.
  Малисон свёл лошадку последним. Староста подождал его, зашагали рядом.
  - Поспрашивай своих всё же, - благодушно предложил купец. - Девку кто-то перевозил. Сам лодочник не при делах останется, но нужно знать, к кому она ехала.
  - Если птичка какая напоёт, я тебе сразу скажу, - пообещал Иван Серый, и стало ясно, что от него ничего не добьёшся.
  Малисон взобрался в седло. Муха зашагала, мотая головой. Село тянулось вдоль тракта на Нарву, заворачивая вместе с ним на юг, влево. Проехал через Спасское, в лесу на перекрёстке свернул направо. Дорога была пустынна. Купец громко гукнул, пугнул сову, сидевшую под кустом с разинутым клювом. Сова отскочила боком, подпрыгнула, устало замахала крыльями, бесшумно ушла в чащу. Малисон подумал, что пистоль надо было бы взять. А ну как лихой человек из-за деревьев выйдет, а у него самострел какой? Так и ехал, пугая сам себя и пугаясь всякого шороха, но, к счастью, боялся недолго.
  Впереди завиднелся просвет. Здесь начинались земли Стена фон Стенхаузена. За межевой канавой лес был вырублен, потянулись возделанные поля - лён, рожь, овёс. Далее у реки темнела деревенька Конду. Там была переправа, возле которой стояла изба паромщика. Нева здесь разливалась на полверсты, но паром был поменьше, чем в Ниене, ибо скотину переправляли нечасто. Для большинства пассажиров у паромщика была приготовлена вместительная лодка, а то и вовсе обходились челном, если надо было быстро перевезти пару-тройку человек.
  Впереди и чуть левее Нева обтекала заросший березняком низенький остров Янисаари, часто затапливаемый и до ледостава являющийся подлинно заячьим раем. Люди там не жили, только ездили косить сено на заливных лугах, да рубили дрова.
  Ещё левее Нева, раздваиваясь, обтекала красный от сосен Хирвисаари, а за ним впадала в залив.
  Малисон подумал, что не столько времени уходит на езду, сколько отнимает переправа.
  В Конду-бю, он спешился у ворот, привязал поводья к забору и зашёл на двор к паромщику.
  - Хозяин! Стешка, - зычно предупредил он о своём появлении. - Дома?
  Стучать не пришлось. На крыльцо вышел босоногий мужик, поправляющий на встрёпанной голове шапку.
  - Здрав будь, Егор Васильев, - он угодливо улыбнулся.
  - Перевезёшь? Я сегодня на коне.
  - Лошадку можешь здесь оставить, мы приглядим, - нынче Стешке лениво было грести на плоту, а хотелось управиться с челном, пусть и денег меньше.
  - Эх, сегодня вот как раз не могу, - с сочувствием вздохнул Малисон. - По важному делу надо быть мне верхами, не обессудь.
  Паромщик тоже вздохнул и направился к калитке, ведущей на реку.
  - Слышал про девку-то? - когда отчалили, обронил купец.
  - А то! Все говорят, - пропыхтел Стешка, ворочая веслом.
  - Видел её?
  - Не-а...
  - Говорят, её перевозили на тот берег, а кто, не говорят, - закинул удочку Малисон.
  - Не я. Я бы запомнил.
  Стешка не врал. Это было заметно по его простоватому лицу, раскрасневшемуся от натуги. Паром пересекал стремнину, в такой момент не до извивов души.
  Плот мягко ткнулся в дно. Зашипели брёвна, налезая на песок.
  - Вон как обмелело, - пробормотал, словно извиняясь, Стешка. - Дожди вроде шли.
  Малисон вскарабкался в седло. Лихо вздымая брызги, Муха с удовольствием прочапала до берега, потянулся к воде, хлебнула, зафыркала.
  - Я покричу, когда назад поеду, - обернулся купец.
  - Счастливого пути, - паромщик легко оттолкнулся от дна - разгруженный плот всплыл. - Буду ждать, Егор Васильев.
  Поддавая крупом и оскальзываясь, Муха влезла по склону и бодро пошла по дороге.
  Усадьба Бъеркенхольм стояла не на мысу, открытая всем ветрам, но чуть ниже по течению и поодаль от берега, в том месте, которое не затоплялось водой.
  Миновав покосные луга, Малисон проехал через берёзовую аллею к воротам усадьбы, спешился и тут, на удачу, вышел на крыльцо сам управляющий, длинный как оглобля и такой же худой.
  Хильдегард Тронстейн был человек суровый и немногословный. Подойдя к воротам, он сказал:
  - Вот и ты.
  После чего стал ждать, что скажет непрошенный гость.
  Купец достал из сумки бутыль, повертел на солнце, помахал этикеткой и молвил:
  - Ты только посмотри, что я привёз. Пойдём, разговор есть.
  Тронстейн отодвинул воротину, впустил купца, кивнул на лошадь:
  - Оставь Ингмару, - и требовательно гаркнул в сторону конюшни: - Эй!
  У него этих 'Эй!' на разные лады был целый мешок, и каждое кому-то предназначалось. Все слуги в поместье знали своё 'Эй!'. Тронстейн быстро вколачивал понимание.
  На зов тут же явился сын управляющего, приставленный к лошадям. Его можно было видеть на облучке, когда супруга Стена фон Стенхаузена Анна Елизавета с дочерью Рёмундой Клодиной приезжали в город.
  Выглядел он лет на шестнадцать-семнадцать, а сколько было на самом деле, купец не знал и никогда не спрашивал. Не по годам рослый, он уже сейчас был шире отца в плечах, и обещал вымахать дальше. В отличие от Хильдегарда, Ингмар выдался черноволосым и скуластым. Длинный нос и подбородок, на котором пробивался юношеский мох, указывал на сродство с Тронстейном, но глаза были совершенно звериные, с диким блеском. Ингмар отличался буйным нравом, который смирял кулаками и кнутом отец, но этой весной сумел отделать крепкого моряка, с которым что-то не поделил в 'Медном эре'. Двигался он с ловкостью и стремительностью горностая. Подростковая неуклюжесть миновала его. Сладит ли с ним дальше Тронстейн, было вопросом спорным. Если нет, то из Ингмара мог выйти отличный солдат, а пока управляющий неотлучно держал сына в хофе, сам обучая счёту, грамоте и ведению усадебного хозяйства.
  - Здравствуйте, герр Малисон, - вежливо приветствовал Ингмар, забирая поводья.
  - Бог в помощь, парень, - холодно ответствовал купец, чтобы подчеркнуть границу между старшими и младшими.
  В усадьбе Бъёркенхольм надо было держать себя по-особенному. Короткая лестница от ижорки-скотницы до генерал-риксшульца была здесь представлена во всей полноте и с далеко разведёнными ступенями.
  - Благодарю, герр Малисон, - склонил голову Ингмар и повёл Муху на конюшню.
  Он был в изношенных, изнавоженных, но некогда весьма приличных сапогах. Возможно, генеральских. Всё в его одежде говорило о господской милости, призрении к нижним и ближним от щедрот и избытка. На поясе Ингмара висел короткий нож в богато обложенных серебром ножнах. Не иначе, помещица одарила. Сам Хильдегард Тронстейн своего сына не баловал.
  Не говоря ни слова и не оглядываясь, управляющий двинулся к правому крылу мызы, в котором обитал с сыном. Сам господский дом был каменным, в два этажа, с башенкой и медным флюгером на высоком шпиле, который было издалека видно с любого корабля при входе в Неву. Для этого флюгер в виде кораблика со стрелой под ним надраивали песочком, чтобы горел на солнце и радовал глаз.
  Тронстейн шёл деревянной походкой. Он был прямой как палка и негнущийся. Все знали, что управляющий носит корсет из китового уса для поддержания спины, который сын затягивает каждое утро. Это вскрылось, когда его пытался зарезать пьяный, а управляющий принял удар и оказался как бы в броне. Случай вышел прилюдный. Пришлось давать объяснения. Мужики почесали в затылке и только больше зауважали странного управляющего, но стали понимать, почему он при могучем ударе своём никогда не таскает ничего тяжёлого.
  Жил управляющий с сыном при господском доме, но не в нём самом, а в пристройке - флигеле. Всё у них было наособицу, как у благородных, но в то же время скромно. Печь в углу только для тепла, голландская, на такой не приготовишь. Возле печки на гвоздях одёжа, а под нею - дрова. Коровьи шкуры на полу. Два слюдяных окошка пропускали много света. Ещё в комнате помещалась кровать с подстилками из дерюги, на которых спал Тронстейн, тощей подушкой, да периной, чтобы укрываться, стол, длинный ларь вместо скамьи, жёсткий стул с высокой спинкой и подлокотниками, над ним - полки с посудой. Деревянные кружки с тонкой резьбой. Лестница у двери вела наверх, где жил Ингмар. А ведь Тронстейн был богат.
  - Я привёз из города новости, - объявил купец.
  В каменном взоре Тронстейна загорелся огонёк. Управляющий был падок до всякого рода известий, о которых мог первым рассказать своей хозяйке. Страсть к сбору сплетен у него была чисто женской, мало подходящей для столь сурового человека. Сам, однако же, с чужими он говорил мало, а подбирал слова долго. На щеке с левой стороны рта белел рубец, как утверждал Тронстейн, полученный на войне от сабли. На правой скуле красовалась вмятина и багровый шрам - здесь, в поместье, копыто подравнивал, и лошадь лягнула, все видели. Жизнь была жестока к нему, а он был немилосерден к жизни своей и окружающих.
  Купец сел за стол, опустил к ногам аппетитно звякнувшие сумки. Выставил бутылку. Управляющий деловито метнул к ней с полки оловянные чарки. Вытащил из ножен пуукко. Обушком сбил сургуч. Посмотрел на этикетку прежде, чем отвязать шнурок, но, судя по взору, ничего в ней не понял.
  Тронстейн времени терять не любил. Быстро и решительно разлил вино до краёв, не проронив ни капли. Подняли чарки, посмотрели друг другу в глаза, отпустили звучное 'Skâl!' и выпили. В доме управляющего всегда пили до дна. К чёрствому нраву Тронстейна надо было привыкнуть, но, привыкнув, с ним легко было иметь дело.
  Тронстейн громко стукнул донцем чарки. Опираясь о столешницу, медленно опустился на стул, прислонился к спинке и остался недвижим как истукан.
  - Был я сегодня на 'Лоре', - пустился Малисон в обещанные россказни. - Шкипер Парсонс в эту навигацию прибыл с последним рейсом. Предложил мне по старой дружбе, - купец взял бутылку, многозначительно качнул ею и наполнил чарки, - купить превосходнейший кларет, который он привёз из южных земель. Другого такого в городе, да что там - в Ниене, во всей Ингерманландии, даже у генерал-губернатора не будет. До следующей навигации, видит Бог! - купец едва удержался, чтобы не осенить себя крестным знамением и не кощунствовать с чаркой вина в руке. - Дело верное. Мы можем на пару в долю войти и торговать всю зиму единолично.
  Тронстейн сидел, как вытесанный из гранита, и даже не моргал. По оценивающему взгляду купец догадался, что он высчитывает сейчас, стоит ли связываться, а если управляющий принялся считать, то обязательно согласится.
  Наконец, Тронстейн наклонился над столом, взял чарку и потянулся к Малисону. Они чокнулись. Управляющий выпил до дна и снова застыл на стуле.
  - Хорошее вино, - сказал он, подождав. - Радует.
  Это значило, что он принял предложение, осталось договориться о деньгах. Купец незаметно выдохнул и пошёл к ним по долгой дуге, чтобы вовремя захватить управляющего, как спящего зверя.
  - Слышал про убитую йомфру?
  Тронстейн кивнул.
  - В городе только и делают, что ищут злодеев, а у вас что о ней говорят?
  - Я слышал крики, - с достоинством признался управляющий.
  - В ту ночь?
  Он кивнул.
  - Женские?
  - Женские и мужские. Не знаю только, с берега или с реки. Ночью звуки по воде далеко расходятся.
  - А как орали? - заинтересовался купец. - Как будто режут?
  Тронстейн мотнул головой.
  - Спорили, - он тщательно подбирал слова. - Пререкались.
  - Мужских голосов много было?
  - Один. Так слышалось, - пояснил управляющий.
  - А кто ещё слышал крики?
  Тронстейн качнул плечами. Они посидели, налили вина. Выпили, помолчали.
  - Что в городе говорят? - в свою очередь спросил управляющий.
  - Кто о чём, - пустился в разглагольствования купец. - Кто-то валит на матросов, кто - на мужиков, кто на рыбаков, а кто-то, - Малисон склонился к управляющему и прошептал: - На Сатану!
  На лице Хильдегарда Тронстейна не дрогнул ни один мускул.
  - Что знаешь?
  - В грязи вдавленное найдено украшение. На разорванной цепи медный змей-дракон, позлащёный, облезлый... Или серебряный, не помню. Говорят, что старинной работы. Его Хайнц в ратуше видел, он и рассказал.
  - А ты на кого думаешь? - вежливо поинтересовался Тронстейн.
  - На бродягу. Да кто угодно мог быть! Если бы я мог так просто всё разгадывать, то служил бы в магистрате юстиц-бургомистром.
  Тронстейн развёл уголки губ в стороны, что у него означало широкую усмешку.
  - Награду за поимку назначили?
  - Нет, - удивился купец. - А должны были?
  Управляющий подумал. Кивнул с некоторой грустью.
  - Дочь шорника никому не нужна, - рассудил он. - Даже отцу. Иначе Тилль сам принёс бы деньги в ратушу.
  - Так, может, ему надо подсказать? - расстроился великодушный купец. - Может, Тилль не знает порядков или в скорби он, а сейчас ему недосуг?
  - Мекленбуржцы, - со злобой промолвил Хильдегард Тронстейн, - знают всё...
  От обсуждения мекленбуржцев перешли к делу. Стали рядится за цену. Долго спорили, уговорили ещё бутылку, пока не ударили по рукам. Управляющий поднялся наверх, копошился там, брякал затворами, звенел серебром, наконец, вынес деньги. Снял с полки шкатулку с бумагой, чернильницей, перьями. Пересчитали далеры и марки. Купец выдал расписку. Они привыкли друг с другом иметь дело, и в ратуше не заверяли - и ехать далеко, и платить ненужную пошлину.
  Потом управляющего позвали на двор. Тронстейн проводил купца до порога. Малисон толкнул дверь. В сенях от него шарахнулся Ингмар. В глазах сверкнула злоба. Сын управляющего обладал необузданным нравом и был подвержен вспышкам гнева, год от года становясь диковатее.
  От отцовского 'Эй!' он сразу же присмирел, сбегал на конюшню, вывел Муху и дал повод, учтиво попрощавшись с гостем.
  Купец выехал к переправе весьма довольный. Он чувствовал себя человеком оборотистым, дела которого идут хорошо. На поясе висел тяжёлый кошель, в сердце поселилась радость. Деньги - это кровь купеческая. Никакой торговец выпускать её из себя не захочет, если он в здравом уме.
  На обратном пути Малисон долго ждал паромщика. Потом остановился в Спасском у кабака - брюхо требовало обеда.
  Стемнело, когда паромщик переправил на городскую сторону. Рынок уже закрылся, но всё же для порядка заглянуть в лавку стоило. По пустой площади Малисон подъехал к магазину и увидел, что засов опущен и стоит, прислонённый к стене, а двери затворены. Должно быть, Яакко свернул торговлю и ждал, чтобы дать хозяину отчёт, как часто делал.
  Малисон спешился. Ведя на поводу Муху, шагнул к двери, потянул на себя.
  В лавке было темно.
  'Неужели ушёл и бросил открытой?' - не поверил купец.
  Оставил лавку незапертой, чтобы напиться? Такого за бобылём не водилось.
  - Яакко, - позвал купец, но ему никто не ответил, темнота как будто ждала, и тогда он снова позвал, почему-то осторожно: - Яакко?
  'Да что он?' - возмутился Малисон и шагнул в лавку.
  Протиснулся между рядами ящиков, и крепкий удар по голове срубил его наповал.
  
  
  ТЬМА В БУТЫЛКЕ
  
  Он полз. Потом его тащили. Потом он снова полз, пока не свалился на пол. Из глаз полетели искры, но Малисон глухо застонал и стал двигаться медленно, прижавшись к стене и ощупывая её растопыренными пальцами.
  - Вот неуёмный.
  Он ухватился за голос, как за верёвку, и притянул себя обратно в бытие. Купец глухо замычал и разлепил веки, склеенные засохшими слезами. В ушах шумело и в глазах мутилось, но всё же он напряг зрение и понял, что полз не вдоль стены. Под ним был самовязаный из ветоши половик. Он должен лежать возле стола. Вот ножки. Рядом должен стоять ларь, а вовсе не стена. А вот там печка. Вот же она. Это было его ларь, его половик, его дом. Малисон перевернулся и узрел чуть освещённый потолок, знакомая до сучка матица. И крюк для люльки, который сам вбил. Где-то рядом беззвучно за шелестом в ушах двигался человек. Свет приблизился, и он различил рожу солдата, тусклое пятно ряхи Аннелисы и острую мордочку старшего письмоводителя Клауса Хайнца, который держал свечку.
  Тёплая рука служанки поднырнула под голову, приподняла.
  - Ты что, голубь? - она говорила по-русски. - Лежи-лежи. Куда ты...
  - Поднимем? - по-фински спросил Клаус Хайнц.
  - Посадим.
  Ласковая, но сильная рука прихватила его за плечо. Служанка усадила Малисона и прислонила спиной к ларю.
  От перемещения купца замутило. Он всмотрелся и увидел, что лицо Аннелисы разъезжается на два, лицо Клауса тоже съехало вправо и казалось, будто у него три глаза, а свечка просто раздвоилась, и обе они двигались слаженно.
  Малисон застонал и смежил веки, до того было противно.
  - Мутит, голубь?
  - Налей ему пива, - сказал Хайнц.
  Малисон сидел с закрытыми глазами, пока в губы не ткнулся холодный мокрый край кружки.
  - Пей.
  Он приподнял веки и увидел перед носом чёрный круг, в котором переливалось что-то чёрное и поблескивающее. Оно не двоилось. Тогда он обеими руками схватился за кружку и стал будто для спасения лакать это надёжное.
  - Удержишь? Пей-пей...
  Купец жадно выхлебал холодное густое пойло. 'Тёмное, - определил он и вцепился в знакомое, прочное воспоминание, позволяющее себя думать. - Йенс варил. Я у него купил бочку перед Ильиным днём. За далер, три марки и четыре эре. В подклете стоит, справа у дальней стены'.
  Держась за знакомое, он пил и пил, тщась находиться в уверенности. Чувство, будто стоишь на ногах, можно было распространять вокруг себя всё шире, понимая не только бочку и подклет, а и дом, и двор, и хлев, и Муху.
  - Муха, - промычал он, отстраняя пустую кружку.
  - Что муха?
  - Где Муха?
  - Какая муха? - спросил Клаус.
  - Привели, привели лошадку, - заговорила служанка. - Муха здесь, всё цело.
  - Магазин мы заперли, - деловито доложил Хайнц.
  - Магазин?
  "Что за магазин? - купец не осознавал его, дальше двора он пока себя не расширил. - Что ещё за магазин?"
  Аннелиса забрала кружку, и Малисон увидел, как она обеспокоенно переглянулась с солдатом, а все вместе они - с письмоводителем.
  Его уложили на ларь. Закрыв глаза, он лежал, слушая, как шумит в ушах. Голова кружилась и начинала всё сильнее болеть. Потом он потребовал ещё пива. Боль отступила. Шум притих, но не исчез.
  Когда Малисон очухался, было светло. Он открыл глаза и заметил, что видит ясно. Ночной морок с раздвоением сгинул вместе с потёмками. Голова была тяжёлой и казалась набитой шерстью, как случалось с крепкого похмелья. Она была замотана тряпкой и саднила острой болью раны, если лечь на спину.
  Купец приподнялся на локте. В доме было непривычно тихо и пусто. Солдат ушёл, наверное, в крепость.
  Со двора пришла Аннелиса.
  - Где Сату? - спросил он первое, что пришло в голову. - Где Ханне? - если жена могла копаться в огороде, то детишки должны были пока ещё сидеть в избе. - Где... - он не вспомнил, как зовут младшего и продолжил: - Где все?
  Когда Аннелиса рассказала, сначала он не поверил, а когда принял разумом и сердцем - завыл. Это было так страшно, что служанка отшагнула к печи, потом опомнилась и прижала его лоб к своему животу.
  Она недвижно стояла, давая ему прокричаться, а потом стала утешать, гладя по маковке, которая не была скрыта повязкой. Прибежали соседи. Их было много. Они стояли и смотрели, перешёптываясь.
  Малисон пришёл в чувство.
  Выпрямился, поднялся, опираясь на руку служанки. Сказал твёрдо:
  - Я хочу их видеть.
  Шагнул, повело, он чуть не упал. Столяр Дитер Гомбрих и сосед, ни имени, ни занятия которого в голове не осталось, вывели его под локти.
  В холодной избе лежали все пятеро. Их сложили на полу бок о бок. Наспех протёртые от крови, они выглядели страшно. Лицо Сату было искажено гримасой невыносимой муки. Айна была удивительно спокойна, как будто смерть принесла ей освобождение от земных страданий и умиротворение. Ханне выглядел озлобленным. Пер был похож на уродливую куклу. У всех было перерезано горло - наискось слева направо и чуть вверх. Только у Айны оно было вскрыто от уха до уха, и она не мучалась. Яакко лежал странно скукожившись. Так окоченел в лавке и не смогли разогнуть. В посмертном оскале торчали измазанные красным зубы.
  Душегуб всякий раз бил одинаково.
  - Яакко... - пробормотал купец и схватился за пояс, вспомнил.
  Кошеля с деньгами не было!
  - Где моя мошна? - спросил он и обернулся к служанке. - Ты взяла?
  - О чём ты, голубь?
  - Деньги... они были. А теперь денег нет.
  - Никаких денег не было. Как принесли, так я от тебя не отходила, при свидетелях, - зачастила Аннелиса. - Солдат был и писарь, и ночная стража, и соседи - все видели, не брала я.
  - Я в усадьбу ездил, - чётко ответил купец, при свете дня голова работала не как во мгле. - Мы с Тронстейном условились, он заплатил мне, я кошель на пояс повесил...
  - Лиходей и срезал, - рассудила служанка.
  Соседи шептались. Дескать, только о сребре и думает, но Малисон не жалел пропажи. Ему казалось, что в отсутствии кошеля есть нечто неправильное, важное, но что именно, определить не мог.
  Он замолк и смотрел на тела, медленно, по капле, лишаясь и горя, и привязанностей, и чего-то коренного, что делает родителя родителем, а человека человеком. Голову стягивало железным обручем, а шум в ушах нарастал.
  - Их надо обмыть, - молвил он глухим голосом. - Кто возьмётся? Я заплачу. Мастер Гомбрих, изладишь гробы на всех? Надо заказать панихиду. И могилы выкопать. Пошлите за пастором.
  Он развернулся и без посторонней помощи утопал в дом, тяжело ступая и придерживаясь за стену. Никто ему не потянулся более помочь, а стали договариваться промеж собой, Аннелиса охотно вошла в самую стремнину и принялась руководить, а её слушали, принимая за новую хозяйку, занявшую своё место по праву, будто она была наследницей.
  Малисон же достал из ларя бутылку кюммеля, налил чарку и выпил. Тминная настойка не брала. Перед глазами стояли образы перемазанных кровью и грязью мертвецов, совсем непохожих на родню, которую он помнил. Они чувствовались чужими и не пробуждали жалости. От них хотелось избавиться.
  Похоже, кюммель начинал помогать.
  Тогда он налил и выпил ещё.
  
  
  ПО ИМЕНИ ТИМОН
  
  - Московиты? - с видимым недоверием переспросил юстиц-бургомистр Грюббе. - Они могли это сделать?
  Пим де Вриес явился в ратушу без приглашения, по собственной воле для дачи показаний, какие счёл нужными, по выяснению обстоятельств о нападении на купца Егора Малисона.
  Он говорил, а Клаус Хайнц записывал.
  - У Малисона вышел спор в весовом амбаре, - сказал Пим де Вриес. - Среди московитов есть буйный по имени... Тимон. Оный Тимон кидается на людей, как бешеный пёс, не имея на то никакой причины. Есть свидетели - весовщик Хенрикссон и сын его Олаф.
  Он откашлялся и сплюнул в плевательницу.
  - Откуда Тимошка Зыгин узнал, где живёт Малисон? - переспросил Клаус Хайнц, который знал всех с первого дня пребывания на его глазах. - Он заходил с товарищами в лавку, но купца не застал. Возле дома на Выборгской улице его не видели, я опрашивал соседей. Приходил старшина обоза Иван Якимов, но это было после того, как соседи обнаружили убитых.
  - Он мог зайти проверить, - допустил бургомистр юстиции.
  - Но зачем даже бешеному псу Зыгину убивать детей?
  Этот вопрос они ещё не поднимали.
  - Это не значит, что его не было, - бургомистр повидал на своём веку много зла. - Отсутствие доказательств не является доказательством отсутствия.
  Привычную его подозрительность призван был уравновешивать письмоводитель, всегда находящийся под рукой для такого дела. И верный Клаус не подвёл.
  - Йомфру Уту тоже он? - прищурился Хайнц. - Она убита тем же способом - ударом ножа по горлу по дуге снаружи-внутрь.
  - Возможно допустить такое, - подумав, ответил Грюббе. - Надо проверить на таможне, был ли указанный Тимошка в составе обоза, либо присоединился к московитам уже в Ниене, а перед этим совершил убийство йомфру Уты.
  - Мы можем посадить его в крепость, чтобы не сбежал, - дисциплинированно, однако нехотя предложил письмоводитель.
  - Да, немедленно, - закивал Пим де Вриес.
  - Против него нет свидетельств. Наши слова есть плод недоверчивости, не имеющей под собой основания, достаточно прочного, чтобы отправить в темницу русского подданного. Возможно запретить ему выезд из Ниена до выяснения обстоятельств, но и этого лучше не делать. Сие есть дом, построенный на песке - он не устоит, а магистрат будет выглядеть сборищем дураков.
  Губы Пима де Вриеса растянулись в презрительной усмешке:
  - А что сделают русские, выразят глубокую озабоченность?
  - Они могут в свою очередь удержать наших купцов, - пресёк спор бургомистр Грюббе. - Виновником буду я. Кто станет выплачивать им убытки, если они подадут жалобу королеве?
  Пим де Вриес недовольно прокашлялся.
  - Если Зыгин - московит, то откуда у него украшение в виде дракона, который для православных - символ Дьявола? - стараясь сохранять бесстрастный тон, осведомился Хайнц.
  Голландский купец яростно сплюнул.
  Когда он вышел, юстиц-бургомистр спросил:
  - Что думаешь ты об этом денунциате?
  - Я думаю, что причиной его визита является злоба, вызванная раздором с московитами, о которой все знают, - быстро ответил Хайнц. - Он старается ухудшить жизнь обидчикам и не понести за это ответственности, перекладывая всю тяжесть принятия решения и последствий за него на нас.
  Грюббе поджал губы, кивнул и, подумав, заговорил о совершенно ином:
  - Как тебе хорошо известно, - тут он мрачно хмыкнул, - преступники часто воображают, что если они будут казаться жертвами, то их не заподозрят. Ты с Малисоном в приятельских отношениях. Стань ему другом, Клаус. Больше говори с ним. Пусть он почувствует твою заботу и теплоту.
  
  
  ЗВЕРЬ ПРОБУЖДАЕТСЯ
  
  Могилу возле кирхи выкопали одну, чтобы мать и дети лежали вместе. Бобыля после отпевания отвезли на деревенское кладбище, потому что даже после смерти магистрат продолжал разделять души на городские и посторонние.
  Когда гробы опустили в яму, Егор Васильев сын Малисон взошёл, проваливаясь в мокрую землю, к самому краю, поднял с отвала горсть и бросил на крышку гроба.
  'В Ханне попал', - отметил он и, чтобы не оставлять навеки недоделанное дело, склонился ещё раз и кинул землю на гроб жены.
  Он отошёл, а за ним потянулся тесть, тёща и вся родня Айны. Было их много - целая карельская деревня, ажно четыре двора.
  Он отошёл за могилу и встал смотреть, как люди, пришедшие на похороны, бросают и бросают землю. У них были сосредоточенные, угрюмые лица, словно их привели выполнять через силу некую тяжёлую работу.
  Именно зрелище это, а вовсе не осознание потери, пробудило у Малисона острую жалость в сердце. Не в силах смотреть на них больше, он поднял глаза и увидел царапающий серое небесное покрывало обрубленный молнией чёрный крест.
  - За что, Господи? - прошептал купец, и слёзы потекли по щекам крупными каплями. - За что Ты меня наказал? Что я сделал Тебе, чтобы заслужить такую кару? За что Ты попустил Сатане, Зверю древнему, терзать нас всех? - он увидел подошедшего к нему Тилля Хооде и замолчал.
  Шорник взял его за плечо измазанной землёю рукой и легонько похлопал, как человек, сам недавно познавший утрату.
  - Раздели скорбь, моё сердце.
  - Прими мои соболезнования, - молвил ему купец, ощущая вину за то, что только сейчас вспомнил. - Где Ута?
  - Вот она, - мотнул подбородком Тилль, и Малисон обратил внимание на свежий холмик с временным деревянным крестом, совсем рядом. - Примем...
  - Это Зверь, - прошептал по-русски Малисон, теперь уже твёрдо уверившийся в этом, вид осквернённого креста убедил его, а несчастный отец, подошедший первым, скрепил уверенность окончательно. - Это не Бог нас карает, - сообразил он. - Это Диавол бесчинствует, ибо дана ему власть над нашей землёю, - и заключил, утвердившись: - Над всею Ингрией, за отступление от веры православной.
  Тилль ничего не понял, но слышал горе в его голосе и кивнул.
  В кирхе и на кладбище толпились мастеровые с домочадцами - весь Выборгский конец, соседи, а такоже купцы немецкие и кое-кто из финнов. Только шведы остались сидеть в лавках, не желая обменять возможную прибыль на нечастое развлечение.
  Предполагая, что на поминки заглянет весь Ниен - без малого две сотни бюргеров и чуть больше баб, Малисон выказал почтение, чтобы не судили потом превратно. Для них во дворе был составлен соседями длинный стол, а купец выкатил бочку водки, бочку хорошего, столового пива и всякой нехитрой закуси. Сам же сидел в избе, где хозяйничала теперь Аннелиса. Служанка взяла дело в свои руки, наняла в подмогу девок из Кьяралассины, оставив скорбящего вдовца вести суровые разговоры с достойнейшими мужами.
  Сообразно её задумке и вышло. По левую руку от Малисона сидел Тилль Хооде, а по правую оказался Клаус Хайнц. Также с кладбища пришли помянуть бургомистры Генрих Пипер и Карл-Фридер Грюббе, но не задержались, лишь высказали соболезнования. Остался кронофогт Пер Сёдерблум, занявший самую выгодную позицию - возле блюда с мясом и блюда с солёными рыжиками, откуда и произносил приличествующие моменту слова скорби на красивом и малопонятном наречии. Пришёл и старшина хлебного обоза Иван Якимов, которому Малисон был рад как дорогому гостю. Втиснулся с краю Пим де Вриес, желая быть пусть не званым, но избранным. Да Иван Серый приехал, оставив на дворе мужиков.
  Дымя костяной трубкой, приковыляла старая голландка Грит. Она была знахаркой, вправляла грыжу и вывихи, лечила больных младенцев, пользовала скотину, принимала роды и вообще много чего умела по части женского. Грит так давно поселилась в Ниене, что никто и не помнил, как она овдовела. Возле её домика на речной стороне Королевской улицы был зачален челнок, с которого Грит удила рыбу, когда было нечего есть. Теперь она зашла получить плату за обмывание покойников. Малисон крикнул Аннелису и велел условиться, чтобы явилась для расчётов в другой день, а пока выпила за упокой душ невинных. Грит хрипло рассмеялась, как старый матрос, и убралась во двор - к общему столу.
  Опрокинули по чарке снапса, не чокаясь. Стали накладывать. Аннелиса суетилась возле купца, гордясь тем, что догадалась выставить дорогим гостям самые лучшие тарелки и ложки - оловянные.
  - Как у тебя голова-то, Егор Васильев? - участливо спрашивал московский купец.
  - Болит, - отвечал купец шведский, хватаясь за лоб с таким участием, будто хотел пожалеть свою голову и утешить.
  - Чем тебя приложили-то, сердешный?
  - Никогда об этом не думал, - в тон ему отвечал Малисон и спросил у Хайнца: - Чем меня?
  - Гирей на четверть фунта, - вежливо по-русски ответил старший письмоводитель, и все взгляды обратились на него, даже королевский фогт не заслуживал за столом такого внимания. - Нашли возле тебя на полу, - добавил он по-немецки. - Убийца взял, что под руку попалось.
  - Почему меня гирей? - в этот миг Малисон хотел умереть. - Почему... не ножом, как всех?
  - Не знаю, - пожал плечами Клаус Хайнц. - Может, размахнуться не было места. Может быть, забыл от неожиданности про нож. Схватил первое, что под руку попалось.
  - Бог знает, - заключил Сёдерблум.
  Купец встрепенулся. Неожиданный ответ кронофогта породил в его сознании отгадку на все вопросы. Бог действительно мог знать, коли Он всеведущ. Надо было только попросить Его дать ответ. Помолиться как следует, и всё станет ясно.
  Малисон запомнил спасение крепко-накрепо, но виду не подал.
  "Нашёл - молчи, потерял - молчи", - он с опаской стрельнул глазами по окружающим и решил, что доверять можно, пожалуй, только Хайнцу. Письмоводитель - человек не торговый, и выгоды с него урвать не стремился. Поговаривали, что он нечист на руку, но ловить никто не ловил. Купец сам приносил, когда нужно было подмазать дело. Фогт Сёдерблум тоже был не торговым, однако притом бестолковым. В магистрате он ничего не решал.
  Чувствуя себя осиротевшим и исполняясь жалостью, Малисон думал, как будет сидеть в лавке без Яакко.
  - Как перст на всём белом свете, - пробормотал он по-русски.
  - Держись, - попытался приободрить Иван Якимов.
  - Я совсем один остался.
  - А эта... баба, что при тебе?
  - Её в лавку не посадишь.
  - Жизнь не кончилась.
  - Не впервой новую начинать.
  Малисон тяжко вздохнул.
  - Зайду потом? - спросил о недоговорённом Якимов.
  - Заходи.
  Москвич заметил, как прислушивается мелкий чернявый немец - отводит взгляд, а в глазах понимание. И старшина обоза ушёл.
  Тогда они выпили ещё за упокой невинных душ, набили трубки и закурили. По избе поплыл вкусный запах английского табака. Малисон вспомнил, как хорошо начинался в лавке день.
  "Надо брать работника из Спасского", - решил он.
  Ещё он подумал, что надо найти деньги Тронстейна. Украденный кошель мог разрешить его беду. Он не мог воскресить умерших, но мог привести к отмщению. Сатана, в чьём обличии теперь ни ходил по земле, был где-то рядом.
  Помочь отыскать Зверя мог только Бог.
  
  ***
  - О-ох, - простонал Малисон, отрывая голову от овчины.
  В доме было пусто и почти темно, только под киотом горела лампадка. Купец обнаружил, что лежит на ларе возле стола - место, на котором никогда не спал, а теперь пристрастился.
  - Как ты, голубь? - тут же спросила с полатей Аннелиса.
  - Дай-ка... сяду.
  Служанка кинулась подсовывать ему под спину сложенный кожух, который служил всю ночь подушкой.
  - Вставай, силач, - приговаривала она. - Ты пивка выпей, полегчает в голове.
  Она схватила со стола кувшин, наплескала в кружку, пена поднялась до краёв, поднесла к устам его.
  Малисон подумал, что ночует здесь, дабы служанке было легче следить за ним и не ходить далеко. Он хлебнул, потом ещё и ещё, пока деревянная кружка не опустела. Аннелиса долила ещё, видать, заготовила. Сказала только:
  - Ты, дорогой мой, вставай. Да хоть помнишь, что вчера было?
  Малисон сразу посмотрел на руки. Кулаки были целы.
  "Бог уберёг", - подумал.
  - А что? - спросил он, сам себе не веря.
  Скажи кто - доверится без тени сомнения, а ведь сам потом и не поверит ничему сказанному, ибо не в своём уме после удара по голове.
  - Ну, как тебя из лавки утаскивали? Помнишь, как на рынок ходил?
  - Нет, - честно признался Малисон. - Как и не ходил вовсе.
  Он ещё не совсем проснулся.
  - Что в лавке? - спросил он.
  - Заперли на замок. При людях, - быстро добавила Аннелиса.
  - А что я на рынке делал?
  - Кошель свой искал.
  - Нашёл? - сразу же спросил купец.
  - Нет. Да не было никакого кошеля...
  - А я говорю, был. Мне деньги дал Тронстейн, а чёрт унёс. Когда найду их, найду и убийцу.
  "Всё правильно сделал", - подумал купец при этом.
  - Вор его унёс, - попыталась вразумить Аннелиса. - Теперь уж не вернёшь. Понапрасну терзаешь себя, голубь.
  Купец громко рыгнул. Пиво ударило в нос. Засопел шумно, чихнул. Утёрся рукавом. Перекрестился.
  - Утро вечера мудренее, - сказал он.
  
  
  КОШЕЛЬ, БРОДЯГА И СЕРЕБРЯНЫЙ КРЕСТ
  
  На следующий день после похорон ленсман Штумпф привёз на телеге связанного бродягу, подозреваемого в убийстве Уты Хооде. К ратуше сбегался народ посмотреть на злодея.
   Это был не старый мужик, рослый, но измождённый. Продранные поршни на ногах, грязные онучи, тиковые портки в заплатах. Серая рубаха и бурый полукафтан с торчащими, как языки пламени, клочьями. Спутанные космы до плеч, шапки нет. Он не проспался и мало соображал, бессмысленно ворочая мутными глазами.
   - В кроге фру Коновой на Нарвской дороге взял, - хвалился ленсман. - При нём кошель и вот это, - он показал на ладони серебряный крестик. - Зуб даю на вырывание, что снял с трупа!
   - На йомфру Уте крестика не было, - письмоводитель и юстиц-бургомистр переглянулись.
   Карл-Фридер Грюббе шумно засопел и потёр ладони.
   - Это как же ты его добыл, Игнац?
   - Объезжал свой участок и заглянул в Лахта-Вморе-бю, - ленсман самодовольно выпятил пузо, разгладил большими пальцами складки под ремнём и пояснил: - Проверить крог. Для порядка.
   "Для порядка взимания мзды, - подумал Хайнц. - Тут сроки пропускать нельзя, а то учуют слабость и отвыкнут платить. Свой карман надо наполнять строже казны".
   Новость разнеслась по ратуше, и даже главный бургомистр Ниена Генрих Пипер прервав заседание магистрата, на котором обсуждали важный вопрос об устроении колодца в конце Средней улицы, вместе с ратманами вышел посмотреть на злодея.
   Писарь Уве был послан в крепость известить коменданта о поимке подозреваемого. Слотсгауптман Ниеншанца был обязан всячески содействовать городским властям в содержании преступников и свершении правосудия. А также в восстановлении порядка - важном для портового города, в навигацию наполненном чужеземными купцами, обозниками, матросами, боцманами и забредающими в трактир финнами.
  Ждали у телеги, карауля злодея, пока не прибыл на вороном коне подполковник Томас Киннемонд, из присягнувших шведской короне шотландцев, а с ним четвёрка мушкетёров и капрал - конвоировать в цитадель опасного разбойника.
  - Этот? - только и спросил Киннемонд, свирепо взирая на бродягу.
  - Этот, - с ухмылкою ответил ленсман Штумпф, а юстиц-бургомистр сурово уточнил:
  - Возможно, этот.
  - Герр Киннемонд, прошу вас взять его под стражу для проведения расследования и королевского суда, - сказал Генрих Пипер.
  - Выполняй, - обронил своему подчинённому комендант Ниеншанца.
  - Езжай туда, - приказал вознице по-фински капрал-савакот.
  Ижорский мужичок, чью телегу ленсман привлёк для перевозки подозреваемого, - низенький, толстенький, мохнатый, соломенно-рыжеватый, - ёжась от невиданного отроду столпотворения, блестящего чёрного жеребца подле себя, а на нём - всадника в камзоле и шляпе с галунами, из-под которой выпадал серый завитый парик ниже плеч, бравых усатых мушкетёров и витающей в воздухе злобы общественного порицания, робко тронул такую же как он сам толстенькую мохнатую лошадёнку, и злодей отправился в застенки.
  - Жду вас в моём замке, господа, - подполковник Киннемонд прикоснулся к краю своей нарядной треуголки, и конь понёс его к мосту в Ниеншанц.
  Вслед удаляющемуся конвою и преступнику нёсся глухой ропот толпы, который был перекрыт окриком бургомистра юстиции:
  - Расходитесь и займитесь своей работой! Вину подозреваемого установит суд. А пока здесь больше нет ничего интересного.
  Глас народа стих. Бюргеры побрели, но не в мастерские и к торговым прилавкам, а в "Медный эре". Моряки постояли, тупо глядя на самое интересное, что теперь осталось на ратушной площади - ниенскую управу, её почерневший карниз, фасад с высоким фронтоном, гранитное крыльцо о пяти ступенях, кривое, кованые поручни по бокам, чёрные, облупленные, сверху гладкие, с краёв ржавые, - да отчалили в "Бухту радости". Генрих Пипер отпустил ратманов обсуждать новость в кругу друзей. Сам же вместе с другими достойными мужами поднялся в зал и велел писарю Фредрику принести вина из подвала, где хранился небольшой казённый запас, пяток бочонков, на всякий случай.
  Сели за стол для заседаний и заплатили за вино старшему письмоводителю. Ленсман выложил отнятый у бродяги небольшой мешочек из кожи, который тяжело брякнулся о столешницу, и серебряный крестик - вещественные доказательства преступления или, как сказал бы осторожный и опытный бургомистр юстиции, возможные улики.
  Клаус Хайнц принёс стеклянные кубки для вина, которые хранил в запертом сундуке возле своего места в канцелярии. Весёлый и облизывающийся Фредрик поставил большой глиняный кувшин. Вернул ключ от подвала бургомистру Пиперу и встал возле двери в ожидании, чего попросят ещё. Главный письмоводитель наполнил кубки и уселся на писарское место, где от совещания остались бумаги, чернильница и очинки перьев. Отодвинул ненужные канцпринадлежности, но убрать их Фредрику не предложил. Возможно, потребуется записывать.
  Внеочередной совет магистрата начался.
  - Очень надеюсь, что преступник пойман, - Генрих Пипер поднял тост. - За окончание в нашем мирном городе этого божьего наказания!
  Клаус Хайнц отпил и проглотил. Вино было самое настоящее бургундское, какое пьют только мушкетёры да моряки в бордингаузе, когда денег почти не осталось, а похмелье мучает знатное. Остальные тоже покривились, но сделали вид, что рады всему случившемуся и, особенно, щедрости магистрата.
  А потом они выпили ещё, и ленсман Штумпф стал рассказывать, как ему попали в руки кошель, бродяга и серебряный крест.
  Он пришёл с русской стороны и назвался рабом божьим Фадийкою. Когда бродяга в первый раз явился в трактир фру Коновой, он выклянчил Христа ради испортившейся ухи, которую невозможно было скормить свиньям, чтобы не отравить их, и ушёл перед закатом по Нарвской дороге, потому что никто не захотел приютить его у себя. Он возвратился глубокой ночью, в грозу и дождь. Оный Фадийка разбудил кабатчика, протянул ему далер и потребовал выпивки. Он остался в кроге до утра, на весь следующий день и опять на ночь, едя и пия, расплачиваясь далерами, которые доставал из кошеля. Кабатчик фру Коновой не хотел терять такого выгодного постояльца ради неожиданного прибытка для госпожи своей, и держал бы его до последнего пеннинга, но тут нагрянул целый ленсман. (При этом Игнац Штумпф сделал перерыв, чтобы промочить горло, и все последовали его примеру, дабы веселей было слушать рассказ, а писарь Фредрик налил ещё.) О подозрительном бродяге было доложено. Слух об убийстве дочери шорника не успел долететь в такую даль, поэтому кабатчик не беспокоился. Ленсман обыскал бродягу и нашёл при нём кошель с серебром и крестик.
  - Остальное вы знаете, - Игнац Штумпф обвёл зал рукой, но в той стороне за стенами ратуши стоял Ниеншанц, поэтому все поняли, на что он указывает. - Бродяга не оказал сопротивления. Он с трудом был способен связать пару слов, и в дороге не протрезвел, как вы могли заметить, почтенные господа.
  Бургомистр Ниена Генрих Пипер поднял тост за храброго ленсмана и затем поинтересовался:
  - Как полагаете, герр Грюббе, станет бродяга исповедоваться нам?
  - Есть только один способ узнать - допросить его.
  Юстиц-бургомистр в своей практике давно обнаружил, что гадать - самый лёгкий способ ошибиться, и старший письмоводитель мог только признать его мнение истиной, которую и сам полностью разделял.
  - Все бродяги разговаривают, - вставил ленсман Штумпф. - Даже немые.
  - Но не откровенничают, - сказал Грюббе.
  - Нет. Большинство старается пустить пыль в глаза.
  - То есть на исповедь можно не рассчитывать? - спросил Генрих Пипер
  - Для исповеди бродяг и разбойников есть особым образом учёный духовник, - подумав, ответил Игнац Штумпф.
  - Наш магистрат не может позволить себе специально обученного духовника, - напомнил Хайнц. - Он приезжает вместе с судьёй на период рассмотрения дела, а нам надо провести дознание прямо сейчас, пока тела не остыли.
  - Кнут - не архангел, - философски рассудил ленсман, хорошо знакомый с православными мужиками и их поговорками. - Души не вынет, а правду скажет. Провинившихся солдат в крепости наказывает Урпо из Кякисалми, настоящий мясник. Все его боятся и ненавидят. Вот он и поможет разбойнику исповедаться.
  - Я знаю, кто такой Урпо, - пробурчал бургомистр юстиции. - И наше затруднение в том, что он - гарнизонный палач.
  - Это будет незаконный допрос, - поспешил заявить королевский фогт Сёдерблум, - если бродяга окажется невиновен, - он воздел указательный палец и многозначительно помотал им, будто грозя или предупреждая. - Герр Киннемонд откажется взвалить на себя вину, предоставляя нам своего палача для пыток русского подданного.
  - У него крест и неизвестно откуда взявшиеся деньги, - возразил ленсман Штумпф. - Если он не расскажет сразу, можно хорошенько запугать его на словах, а потом показать кнут и солдата Урпо.
  - Из Кякисалми, - добавил бургомистр Пипер и выпил ещё немного плохого вина.
  И все засмеялись - заливисто, дружно, заразительно, хлопая ладонями по коленям и полам камзолов: ленсман с весьма оживлённым видом, бургомистр юстиции с покровительственным, а кронофогт как бы с трагическим осуждением. В гарнизоне Ниеншанца известны были три Урпо - искусный флейтист Урпо из Або, отличающийся своими набожностью и благочестием, и капрал Урпо, бывший горнист, прославившийся отвагой и дипломатией в войске фельдмаршала Горна, но после тяжёлого ранения отправленный нести службу в тихое место. Перепутать их с палачом Урпо было бы крайне несправедливо и забавно.
  Ленсман как герой дня стал рассказывать о нравах южного края своего участка, где жили славяне, ингрекоты и ваддиаляйсет. О ложкарях в Купсила-бю и пьяных драках на ложкарных ножах. Как били по морде со всего маху, ломая кости, раскраивая носы. И это в лучшем случае, потому что могли взять ниже и попасть по шее.
  - Располосовать от уха до уха, - показывал ленсман. - И кровь брыжжет.
  - Как на скотобойне, - дополнил бургомистр Грюббе.
  Королевский фогт скривился.
  - Да, вот так - фонтаном, фщух! - разошёлся Игнац Штумпф. - Только брызги во все стороны.
  Пер Сёдерблум поджал губы, как будто удерживал кое-что вещественное внутри себя, а не только слова осуждения.
  - Брызги, должно быть, далеко летят, - ни к кому не обращаясь, вслух подумал Клаус Хайнц.
  - Здоровенные, как сопли! - ленсман знал, о чём говорит.
  Сёдерблум позеленел, но был не в силах разомкнуть уста, чтобы взлетевшее возражение не забрызгало окружающих, к вящему позору королевского фогта.
  Карл-Фридер Грюббе отвернулся и ухмыльнулся.
  Генрих Пипер слушал с весьма заинтересованным видом.
  - Кровь в таких случаях должна изрядно заляпать убийцу, - крайне серьёзно рассудил Клаус Хайнц. - Столько не замыть даже под проливным дождём. Убийца должен был сменить одежду. Мы должны расспросить кабатчика, в том ли наряде вернулся к нему бродяга Фадийка.
  
  
  КНИГА ИОВА
  
  Малисон проснулся на своей широкой кровати с чувством незнакомого, но мягкого и основательного тепла. Под боком, положив руку ему на грудь, негромко храпела Аннелиса.
  - Простигосподи, - одними губами вымолвил купец и подумал, что от Айны тепло исходило нежное, но... упругое, что ли, как от кошки или иного зверя. Было с чем сравнить - кошка Душка лежала в ногах поверх одеяла. От Аннелисы тепло исходило другое, как от доброй бабы.
  Человеческое.
  - Богородица, помилуй мя грешного, - прошептал по-русски купец, застыдился, что просит за такой грех заступничества у Божией Матери, и немедленно поправился: - Господи, Иисусе Христе, помилуй мя грешного. Слаб я, и не ведаю что творю в пьяном безобразии.
  Аннелиса перестала храпеть. Купец покосился. Служанка не открывала глаза, но Малисон понял, что она пробудилась.
  Он поспешил нагнать на себя суровости.
  - Спишь? - толкнул её локтем.
  - Не сплю, голубь, - пробормотала Аннелиса.
  - Вставай, к скотине пора.
  Причмокивая, Аннелиса перевернулась на спину, раскрыла раскосые глазки и спросила:
  - Не хочешь ли чего ещё?
  - Я жить хочу, - ответил Малисон. - Иди, растапливай печку. Бог в помощь.
  Аннелиса перелезла через него с неожиданным проворством.
  'А сильна баба!' - подумал Малисон.
  Когда она вышла, он полежал ещё немного, ворочая головой, прислушиваясь к себе. В ушах малость пошумливало, но почти неслышно. Он сел на постели. Голова не кружилась, но была тяжела. Тогда он откинул одеяло, опустил ноги на коровью шкуру и посмотрел на подушку. Там расплылось кровавое пятно. Не слишком большое, впрочем. Он осторожно потрогал голову. На затылке чувствовался желвак засохшей крови. Посмотрел на пальцы, понюхал. Пальцы были чистые.
  Под божницей теплился огонёк. Малисон помнил, как вчера наливал лампадного масла. Он встал и, как был босый, подошёл к иконам и стал молиться.
  - На помощь Твою уповаю, Господи, - повторял он, не уточняя, к чему именно помощь и в чём она заключается, да и не думал об этом.
  Думал купец о будущем.
  Вчера Аннелиса натопила баню, и они парились.
  И соседи видели, как они вместе ходили.
  - Грех это. Как есть грех, - проговаривал про себя купец, истово крестясь.
  Однако же баня принесла ему умиротворение, очистила от скорбей, сняла гнёт.
  Он всегда обходился хорошо с Аннелисой и она в трудный час не оставила его.
  Помощь приходила сама.
  Может, заслужил?
  
  ***
  Он пришёл в лавку раньше всех. Отпер замок, поставил засов на землю, отворил дверь. Всё было в целости и сохранности, только пришлось поправить стоящие у входа ящики с кларетом. Малисон внимательно рассматривал свой магазин и даже удивился, что при таком сотворённом злодействе ничего не побито и почти не сдвинуто со своего места. Уцелели даже деньги, бывшие при Яакко. Душегуб приходил в лавку не для грабежа.
  Там, где лежал зарезанный работник, чернела лужа с тёмно-красными сгустками, растрескавшаяся, как пустынная земля. Это было всё, что осталось от Яакко. Бобыль ушёл, будто и не жил на земле. Купец стоял и смотрел на пятно, спрашивая себя, почему не испытывает никаких чувств, даже жалости. Неужели бобыль не заслужил? Заслужил. Это он сам зачерствел, словно дьявол убил и его немножко, отрезав и унеся часть души. Это не мог сделать простой человек, уверился Малисон. Это было зло превыше силы человеческой.
  Он хотел вызвать у себя жалость к Яакко и даже попробовал думать о зарезанных же Пере и Ханне, но понял, что не горюет и о них, и, напугавшись такого бессердечия, постарался не вспоминать о жертвах вовсе, а занять себя какой-нибудь работой.
  Он взял ведро и пошёл на реку. День выдался тихий и ясный. Свартебек была даже не чёрной как обычно, а отливала серебром, и высокие стены крепости отражались в ней, будто водяной царь построил у себя бастионы с пушками и повесил перевёрнутый флаг. В крепости размеренно и гулко бил барабан. В ритм ему свистела флейта. Солдаты на плацу отрабатывали шагистику. Малисон зачерпнул воды и отнёс в магазин.
  Он снял кафтан, шляпу, засучил рукава рубахи и принялся истово оттирать пятно. Замыть не удалось, кровь въелась в половицы. Пришлось отскабливать ножом и ходить на реку ещё, пока пол не приобрёл вида пристойного, да и то Малисон безотчётно старался не наступать на то место, где пролилась человеческая кровь.
  'Надо будет прикрыть каким-никаким половиком', - решил он и стал прохаживаться с наружной стороны прилавка, рассматривая товары, поправляя их, а некоторые меняя местами, чтобы привнести в лавку видимость обновления.
  Утренняя тишина закончилась. Открылись другие лавки, по рыночной площади стал ходить разный люд. Малисон зашёл за прилавок и занял свою позицию. Без Яакко он не чувствовал одиночества. Всё было как раньше, когда он ещё не нанял работника. Если не на кого оставить лавку, значит, он будет сидеть в ней сам, а ходить и общаться меньше. Но Малисон не думал, что надолго останется без помощника.
  - Мало ли в Ингрии бобылей? - рассудил купец, за неимением собеседника обращаясь к самому себе. - Их как кобелей. Работник не иголка - найдётся.
  Он покивал и додумался до того, что и самому с собой разговаривать тоже можно, если не найдётся другого слушателя. Так даже удобнее - не будет въедливого спорщика, который собьёт с панталыку, а то и обманет.
  Скучать однако же не приходилось. В лавку заглядывал народ. Малисон неплохо попродавал в розницу, а потом зашёл незнакомый купец из Торжка, который привёз корабельных канатов, пеньки и верёвок разных. Он толком не знал, куда податься, но случившийся возле мытни Иван Серый показал дорогу.
  Малисон отвёл их всех в 'Медный эре', угостил, а сам сходил на 'Лору' и договорился с Джейме Парсонсом о выгодной для того сделке. Шкипер брал коноплю и канаты, не шибко торгуясь. В последний рейс за эту навигацию большого выбора у него не было. Малисон подвёл его к телегам и показал качество товара. Торжковский гость не мог ему ничего сказать, ибо был нем на аглицком, а Парсонс был нем среди русских, и Малисон быстро объяснил, как через шведских купцов вроде него приобретается зарубежный товар вроде этого. Напрямую нельзя. Хочешь, устрой сделку через другого купца, но его не найдётся - Ниен маленький, а долго хороший груз держать себя не велит.
  Так Малисон погасил остаток долга капитану и тут же продал соль из своего магазина торжковскому купцу, да весь табак, что залежался в бочонках, к вящей радости охочего до заморских товаров гостя. Если провезти пагубное зелье на Русь украдкой, его можно сбыть с превеликою выгодой.
  Сгрузили верёвки у магазинных ворот, и Малисон с возчиками перетащил товар. Верёвки были хорошие, годные. О цене сладились без помех, мужик оказался сговорчивый, да и Малисон не хотел никого душить.
  Отгрузившись, свезли пеньку и канаты на 'Лору'. Малисон зарегистрировал две крупные сделки в ратуше, уплатил сбор и вернулся в 'Медный эре'. Первый день новой жизни начался обнадёживающе.
  Он приказал подать ухи, каши, да столового пива, и только взялся трапезничать, когда его обнаружил Иван Якимов.
  - Здрав будь Егор Васильев сын, - московский купец присел за стол и тоже взялся отобедать. - Не застал тебя на рынке, и уж думал, не случилось ли что.
  - Нет уж, - сказал Малисон. - Жив буду милостью Божьей.
  - Ты помнишь ли? - спросил Якимов.
  - Да можно и здесь. Вон сидят за ближним столом Йорис ван Хамме и Кес ван Тисен, из Нидерландов. Они по-русски ни полслова и едва ли научатся, им не нужно и не дано. А другие далеко гужбанят. Так что можно спокойно говорить, если тихо.
  Склонившись над столом, они негромко вели речь, причём, говорил, в основном, Малисон. Рассказывал о том, что накопил из разговоров с иноземными моряками, повидавшими в Европе всякое, но, главное, принёсшие вести о войне.
  - Шведы побеждают. Воюют в Гольштейне и Ютландии. Говорят, это в далёких в датских владениях. Им нынче не до русских земель, и едва ли в ближайшие годы сподобятся.
  Купцы основательно посидели и разошлись, нагруженные пищей телесной и государственно важной. Будет что доставить в Посольский приказ.
  Малисон же возвратился в лавку и развесил у входа бухты верёвок. Он встал за прилавок с чувством выполненного долга и укрепился на ногах недвижно, как скала.
  Солнце клонилось к закату, и день истекал, но не всё отмеренное для купца было им получено. Когда в лавку заглянул нездешний мужичонка с мешком, сделалось ясно - бродяга и пришёл продать что-то втай, скорее всего, краденое.
  - Ты Егор Васильев?
  - Так от роду прозываюсь. Откуда ты знаешь мо имя?
  - Добрые люди подсказали, к кому обратиться. Возьмёшь? - бродяга скинул с плеч поклажу.
  В мешке было что-то большое, с углами и плоскими сторонами.
  'Ларец, - прикинул Малисон. - Ворованный', - и лениво спросил:
  - Что там у тебя?
  Бродяга развязал верёвочку и выложил на прилавок огромную книгу.
  - Ты анчутка чтоль? - с удивлением и в лоб спросил купец.
  - Побойся Бога, - мужичок перекрестился как православный. - Это святое писание. Какая нечисть его в руки возьмёт?
  Купец раскрыл и убедился, что это истинно так. Первая страница, на которой обычно пишут, чья она - эта книга, оказалась вырвана.
  - Сколько ты за не хочешь?
  - Десять далеров.
  - Ты украл святое писание и думаешь, что я не объявлю тебя фогту? - как бы в недоумении спросил купец.
  - Книга стоит великих денег, - справедливо указал бродяга. - Посмотри, какая она большая. Семь далеров.
  - Я дам тебе за не пять марок и убирайся!
  - Побойся Бога, Егор Васильев - это же святая книга.
  - Два далера.
  - Пять. Пять далеров.
  - На рынке есть два дурака, - спокойно и назидательно молвил купец. - Кто дорого просит и кто дёшево даёт. Я дам тебе за неё три далера медью, чтобы ты мог прогулять их в кабаке и не вызывать подозрения. Но ты должен убраться из города. Иди прочь от Спасского по Нотебургской дороге, там много финских трактиров. Пей и не возвращайся. Чёрт с тобой.
  Три далера были хорошие деньги, но Малисон хотел сделать доброе дело. Он желал угодить Богу и вернуть святое писание в храм. Он был уверен, что книга пропала из церкви Спаса Преображения. А сейчас ему не хотелось выпускать книгу из рук. Что-то прочно держало его в этом стремлении. Или кто-то. Может, ангел?
  Он отсчитал бродяге пенязей и эртугов, добавив две марки серебром. Прохиндей сгрёб их в мошну и, довольно цыкнув дырявым зубом, подмигнул на прощание:
  - Бывай Егор Васильев, удачи тебе во всём.
  - Тьфу-тьфу-тьфу, - Малисон постучал по прилавку костяшками пальцев. - Ступай прочь и чёрт с тобой.
  Когда бродяга скрылся, купец постоял, положив руки на книгу. Он знал, что уже никто не придёт, и можно закрываются.
  - Помоги мне, Господи, - вздохнул купец и раскрыл наугад святое писание. Он перевернул несколько страниц, не вчитываясь и не понимая, что перед ним, пока не оказался в начале следующей книги.
  "Иовъ", - стояло там.
  Просто, кратко, непонятно.
  Малисон заинтересовался, о чём это.
  - Человек некий бяше во стране авситидийстей, ему же имя Иов, и бе человек он истинен, непорочен, праведен, богочестив, удаляяся от всякия лукавыя вещи, - прошептал купец и замер, уставившись в пустоту. - Это же про меня!
  Он водил пальцем по строкам, шевеля губами, не быстро, ибо вдумывался, но и не медленно.
  - И бысть яко день сей, и се, приидоша ангели божии предстати пред Господем, и диавол прииде с ними, - Малисон мотнул головой и поразился: - С ангелами диавол прииде, вот же гнида какая!
  Про хитрого дьявола было занимательно: а что он скажет, а что ему скажут, а не изгонят ли его пинком под хвост? Да тут было, о чём поговорить с достойными людьми в "Медном эре"! Они, небось, такого не читали.
  - Тогда рече Господь диаволу: се, вся, елика суть ему, даю в руку твою, но самого да не коснешися. И изыде диавол от Господа.
  Малисон оторопело поднял руку, пощупал затылок.
  - Не коснёшися... - он посмотрел влево и вверх, но вместо крыши магазина прозирал явственно горелый обрубок креста на шпиле ниенской кирхи. - И изыде диавол...
  Теперь он знал точно.
  
  
  ПЛОД
  
  Утром таможенный разъезд, выпасающий на заре контрабандистов, нашёл на отмели Койвосаари труп старой женщины. Она не была утопленницей. Широкий разрез поперёк горла, из которого река вымыла кровь, указывал на умышленное убийство.
  Когда по вызову начальника таможни на баркасе с солдатами из крепости прибыли фогт, юстиц-бургомистр и старший письмоводитель, они опознали тело, что случалось с ними в последнее время удручающе часто. Повитуха Грит приняла смерть в состоянии крайнего испуга, о чём свидетельствовала гримаса ужаса и отчаяния, как будто старуха знала, в чём её грех, и не готова была принять неминуемую расплату, всецело сознавая её неотвратимость.
  - Что-то такое я и предполагал, Калле, - сказал Хайнц, когда королевский фогт отошёл от них обсудить новости с начальником таможни бароном Мортеном Лейоншельдом, дружбы которого всегда искал и к которому был близок куда более остальных значительных мужей Ниена.
  Карл-Фридер Грюббе засопел и уставился на реку, будто желал не столько отыскать в ней ответы, сколько утопить их. Нева величественно несла воды в самом нижнем течении, чтобы впасть в залив ровной широкой полосой серой стали. Если она притащила на себе труп, то отмыла его от скверны, и грешным делом казалось возводить на него подозрения.
  Но бургомистру юстиции из Нюрнберга было не привыкать к осквернению.
  - Повитуха Грит изгнала плод из Уты и перевезла на тот берег, у неё был челнок, - проговорил он, набивая трубку.
  Трубок у бургомистра водилось много. Чашечка этой была вырезана в форме смеющейся козлиной головы с прижатыми ушами. Без рогов, но чистый дьявол. Письмоводитель немедленно набил свою, из вишнёвого корня, высек огонь и подал трут юстиц-бургомистру.
  Карл-Фридер Грюббе задымил и продолжил:
  - На том берегу, в лесу, Ута встретилась с отцом ребёнка. А теперь и Грит встретилась с ним.
  Они раскурились, стояли и плевали, глядя на Неву, а потом Клаус Хайнц сказал:
  - Они все поражены одной и той же рукой. Убийца слишком глуп или самоуверен, что равноценно. И это не бродяга, которого сдал нам ленсман Штумпф. При нём не было ножа и даже пустых ножен. Если он не Сатана, о котором стало принято у нас говорить, то не мог находиться одновременно в кроге фру Коновой и в Ниене, в доме купца и в его лавке, либо перемещаться между этими местами со скоростью молнии.
  - Бродяга был на перекрёстке, - твёрдо сказал юстиц-бургомистр. - Деньги и крест взяты с трупа дочки шорника. Когда мы узнаем, кто дал ей кису далеров, мы сможем выйти на след настоящего убийцы. Не надо искать Сатану там, где его нет. Кому как не нам знать, что все злодейства совершают люди.
  Главный письмоводитель дососал табак. В маленькой чашечке его не хватало надолго, да и всё у Хайнца было маломерным, как он сам, кроме гордости.
  - Это были не моряки, - трубка запищала и засвистела, Хайнц сплюнул кислую слюну и выбил трубку о ладонь. - От начала навигации прошло не так много времени, чтобы плод потребовалось изгонять. Йомфру Ута общалась с убийцей раньше. Это кто-то из мужиков или вовсе из наших.
  - Из бюргеров или из гарнизона, - кивнул Грюббе и выбил свою большую трубку, не дотянув до конца. - Поспрашивай у ремесленников, с кем видели дочку Тилля, с кем она общалась весной.
  - А что будем делать с бродягой?
  - Он - мародёр. Он ограбил труп, - мрачно сказал юстиц-бургомистр. - Что мы делаем с бродягами и мародёрами? Год земельных работ на благо Ниена, а потом мы его выдадим русским.
  Старший письмоводитель, накануне участвовавший в первом допросе бродяги, уставился проницательным взглядом снизу-вверх на бургомистра и предложил:
  - Может быть, мы всё-таки устроим очную ставку с тем, к кому шёл из Руси Фадийка Мальцев? Опросим их обоих, а Малисон как следует переведёт с русского. Это может быть интересно. Его брата тоже коснулся Враг.
  
  
  БРАТ
  
  В замке узников кормили объедками с солдатского стола, либо доброхотными подаяниями горожан. Поэтому, когда Хайнц рассказал, с кем предстоит встретиться и для чего вызывают в крепость, Малисон собрал корзинку провизии, какой торговали в калашном ряду, и они пошли в Ниеншанц.
  Сыпал дождь, но в Ниене всё было рядом. За рыночной площадью Якорная улица отделяла лавки купцов от городских весов, причалов и пакгаузов. Она спускалась к Неве от Выборгской улицы, пересекала Среднюю, Королевскую и упиралась в Корабельный мост, ведущий на мыс, где стояла крепость.
  Ниеншанцу было тридцать три года. Возведённый по скудости истощённой войнами казны Карла Девятого крепостным мастером Херро Янсом, он не ведал настоящей угрозы и не подновлялся. Валы оплыли в ров, бревенчатые стены почернели. Однако же каменная цитадель внутри с четырьмя башнями, крестом полковой кирхи и шпилем с флагом производила впечатление грозное и мрачное. Длиною в сто двадцать альнов и шириной в сотню, замок был предназначен для укрытия войска, если стены падут под огнём артиллерии и враг ворвётся в крепость. В замке жил комендант, офицеры, располагались склады и службы, а также резиденция генерал-губернатора Ингерманландии, когда ему случалось прибыть в Ниен. Внутри Ниеншанца, но за стенами цитадели стояли казармы, конюшни и находился плац. Крепость была рассчитана на пятьсот человек, сколько не бывало в ней ни разу. Также в подвале замка размещались казематы гауптвахты, на которой протрезвлялись пьяные солдаты и содержались до исполнения наказания преступники.
  Именно туда и явились купец и старший письмоводитель.
  Малисон прежде не бывал на гауптвахте. Ему доводилось возить в Ниеншанц разные товары и даже заходить в квартиру слотсгауптмана, однако же от тёмной стороны, связанной с заточением, Бог его уберёг.
  До сего дня.
  И менее всего он ожидал увидеть там родственника.
  Ему не пришлось спускаться, но потребовалось зайти в самую дальнюю башню замка, за которой тянулся Мёртвый бастион. Снаружи бастиона, чуть отойдя ото рва, на берегу Невы хоронили умерших от болезней солдат и погибших строителей крепости. Было это большое кладбище.
  Невская местность людей не жаловала.
  Караульная комната на первом этаже башни содержала в себе стол, скамьи и нары вдоль стен в три ряда. Казарма на случай осады, но сейчас как раз в ней солдат почти нет. На нарах четыре набитых сеном матраса. И солдат в караулке столько же: трое и четвёртый - капрал. Не тот, что принимал с мушкетёрами бродягу, а другой, но тоже савакот. Дежурный по полку офицер, сопровождавший их, приказал вывести арестованного. Малисон поставил корзину на стол.
  - Что там у тебя? - спросил капрал.
  Солдат ухмыльнулся.
  - Не про твою честь, - сказал офицер.
  Капрал заткнулся.
  Солдат продолжал ухмыляться.
  Клаус Хайнц выложил на стол бумагу, походную чернильницу, перо. Малисон заметил на столе затёртые синие пятна. Здесь вели допросы, лили чернила, а временами и кровь. Письмоводителю ниенского магистрата было не привыкать вести здесь допросы.
  Купец снял шляпу. Стряхнул воду. Положил шляпу на скамью и опустился сам. Двинул корзину по столу.
  - Пироги, - предложил он солдатам, особо обращаясь по-шведски. - Угощайтесь.
  - Им не положено, - сказал офицер.
  - Благодарю, - сказал Малисон.
  Казематы в замке Ниеншанца были заглублены настолько, чтобы их не затапливало грунтовыми водами, но и не могло взорвать пороховой погреб случайным попаданием вражеского ядра. Таким образом, камеры гауптвахты имели под потолком оконце размером с ладонь, дающее узнику немного света, воздуха, а с ним - и холода. Печей возле пороха не держали, и казематы не отапливались. Посадить солдата в холодную было надёжным средством протрезвить его надолго, а при удачном стечении обстоятельств, в особенности, зимою - и навсегда.
  Когда солдат привёл жердяистого мужика, обросшего, грязного и поменявшегося в лице от ночёвок в холодной, Малисон испытующе разглядывал его, пока арестант не воскликнул:
  - Егор-ка!
  - Брат?..
  Растерянный купец поднялся, опираясь на стол.
  - Не признаёшь?
  И тогда Малисон поспешно вышел к нему. Братья обнялись, а потом Егор Васильев сын отшагнул, держа за плечи Фадея Васильева сына, вгляделся, не веря своим глазам.
  - Ты как здесь оказался?
  - Бес попутал, - Фадей тряхнул головой, космы разлетелись по лицу, придавая ему вид дикий и подозрительный.
  - Ты, давай, садись, я тебе поесть принёс, - заторопился купец, ведя брата к столу.
  Офицер хмыкнул.
  Клаус Хайнц откинул крышку чернильницы, умакнул перо и принялся быстро выводить немецкие буквы по верху листа.
  - Герр лейтенант, - не отрываясь от своего занятия, обратился он к офицеру. - Вы согласны быть свидетелем на допросе, чтобы заверить своей подписью слова арестованного, которые переведёт нам знающий русский язык герр Малисон? Это потребуется для суда.
  - Согласен.
  - Понадобится ещё один понятой. Лучше выбрать капрала.
  - Он плохо понимает наш язык и может поставить крестик, - предупредил офицер.
  - Этого достаточно, - сказал Клаус Хайнц. - Главное, чтобы мы могли вызвать его на суд, где капрал подтвердит услышанное. Я ему переведу.
  - Да, герр Хайнц, - сказал офицер и приказал капралу по-фински: - Ты будешь слушать господина нотариуса и потом поставишь на бумаге крест, где тебе укажут. Запоминай, что тебе говорят, потому что ты будешь впоследствии вызван на суд, чтобы подтвердить услышанное.
  - Так точно, - ответил капрал.
  Услышав о суде, он испугался. Судебное разбирательство тесно связывалось в голове капрала с кнутом, виселицей и солдатом Урпо из Кякисалми.
  - Превосходно, - старший письмоводитель Ниена выпрямился и перевёл взгляд на братьев, от которых теперь надеялся услышать обстоятельный ответ. - Начнём допрос.
  Офицер опустился на скамью. Капрал примостился с краю стола. Тогда и солдаты сели на тюфяки и с ожиданием развлечения уставились на них. Когда чужие волнения не грозят тебе лично, они превращаются в зрелище.
  - Я тебя должен буду подробно расспросить и перевести, - сразу известил брата Малисон. - Немец запишет.
  - Так записывал давеча.
  - Теперь в подробностях запишет. Он по-русски понимает не ахти, но понимает, имей это в виду.
  - Я уже понял, - сказал Фадей.
  Сидели, смотрели, как старший письмоводитель шелестит пером. Когда строчек на немецком набралось довольно много, он поднял голову и посмотрел на купца.
  - Герр Малисон, - строго спросил он. - Вы опознаёте задержанного?
  - Признаю, - кивнул купец. - Это брат мой младший, Фадей Васильев сын Мальсен.
  - Мальцев я, - угрюмо поправил Фадей.
  'Malsen', - записал Клаус Хайнц.
  - Каково его подданство? - спросил он.
  Малисон перевёл.
  - Русский, - буркнул Фадей.
  - С какой целью проник на земли нашей королевы Швеции Кристины?
  - Шёл к брату.
  - Ты давай ответ подробней, - встревожился купец, как бы чего не вышло. - Здесь порядки строгие. Меня недаром сюда привели, а чтобы ты разговорился и всё в мелочах показал. Не запирайся, через то тебе на суде скощуха выйдет.
  Фадей мрачно скривил губы, но согласно мотнул головою.
  - Я тебе сам всё хотел рассказать, как есть, но если вот так вышло, то скажу тут.
  - Рассказывай, - жадно спросил Малисон. - У тебя же лавка в Вологде была?
  - Была, - горько усмехнулся Фадей. - Лавка-то была, торговли не было. Так, торговлишка... Все везут товары в Холмогоры или в Архангельск, а у нас движения нет. Посидел я в Вологде, дом построил, чуть не женился. И сманил меня в Москву один прохиндей. Я продал дом и приехал, а в белокаменной таких как я знаешь сколько... Все друг у друга на голове сидят. Не протиснешься между ними.
  - А наши что же?
  - Отцу я писал, и братьям писал, - тряхнул космами Фадей. - У них всё без меня очень хорошо.
  - Дела-а, - вздохнул Малисон и прилежно повторил всё по-немецки внимательно слушающему Клаусу Хайнцу.
  - Пустил я прахом свой магазин, - сознался Фадей, глядя в стол. - Отчалил тогда в Новгород, он ганзейский город, думал, там развернусь. В оконцовке расплачивался уже товаром, в убыток. Всё спустил. А в Новгороде народ, знаешь, злой. Ну, в общем... Сам видишь, я на ноги вставал, вставал, не ленился, да вот проторговался в край. От Новгорода до Ингрии уже рукой подать. Дай, думаю, к тебе в Ниен приду. А не примешь, так хоть в латыши к немцу наймусь на мызу какую-нибудь. Говорят, здесь холопы требуются.
  Так рассказывал брат о своей судьбе. Последний год у Фадея выдался незавидным. В скитаниях он зарабатывал чем придётся, дрожал от холода, терпел и перемогался. Изредка выпадали счастливые денёчки, да только за ними следовали убытки.
  Малисон смотрел на него и видел совсем чужого человека. Не таким он помнил брата. Фадей сильно изменился. Жизнь не щадила его. И потом Малисон подумал, что для брата он выглядит не менее чужим - в немецком платье и говорит по-немецки, да и пришёл с немцем.
  - А девку... - с замиранием сердца спросил Малисон, словно ожидая увидеть перед собою антихриста, но до конца в то не веря. - Девку в лесу ты?
  - Нет, - быстро и уверенно ответил Фадей и посмотрел в глаза брату. - Я не душегуб. Ты меня знаешь.
  У Малисона словно камень с души свалился.
  - А что было-то?
  - В ночь пошёл по дороге, какую указал мне чухонец. Думал, к утру добраться до Ниена и тебя найти, а нашёл вот... - он вздохнул ещё горше и продолжил: - Пока шёл, началась гроза, но я уже не останавливался, чтобы не замёрзнуть. Пока идёшь, вроде как греешься. Иду как слепой. Какую-то палку подобрал и дорогу её ощупывал, а другую руку перед собой выставил, чтобы в дерево не врубиться. Молния сверкнёт иногда, тогда видно, что с пути не сбился. И вот, она как полыхнула, да несколько раз, долго так. Я вижу - на краю дороги тело лежит, а в чаще кто-то ломится, ветки громко хрустели. Растерялся тогда я. Уж прости меня, Егорушка, бес попутал. Хотел вроде как помочь, вдруг дышит. Стал ощупывать, а молнии блещут. Вижу, что девка, в кровище вся и неживая. Она как кукла тряпочная была. Возле неё кошель валялся. Я и взял.
  - Зачем ты в трактир вернулся? - спросил Малисон, когда закончил переводить.
  - А куда мне ещё идти? Что я тут знаю? Город - он невесть где, а дорога в трактир - вот она. Да и напугался. Да и жрать захотелось. И выпить. В общем, вернулся как пришёл, и утешился.
  - Утешился... - пробормотал Малисон и перевёл.
  - Зачем взял кису с деньгами от трупа убиенной девицы? - спросил по-русски Клаус Хайнц.
  - Жалко было бросить, - пожал плечами Фадей, являя сущность купеческую. - Деньги же. Если не я, то их бы лиходей забрал. Да всё равно кто-нибудь нашёл и прибрал к рукам, а у меня - с пользой.
  У старшего письмоводителя поднялись брови, а офицер рассмеялся, когда услышал перевод Малисона. Солдаты тоже заухмылялись. Будет о чём поведать, сменившись с караула.
  - Почему не рассказал никому в кроге? - спросил Хайнц.
  - Боялся, что обвинят, а потом не до того стало, - только и нашёл, что ответить Фадей Мальцев.
  Когда они вышли из крепости, купец остановился у Корабельного моста и размашисто перекрестился на кирху.
  - Ты чего? - спросил Клаус Хайнц.
  - Слава Богу, он невиновен.
  Старший письмоводитель был согласен с ним, но согласия своего не выражал. Руководствовался корыстью, ведь невиновность надо было ещё доказать в суде, а как повернётся суд - от него в немалой степени зависит.
  - Ты сможешь меня убедить, что Уту порешил Фадей? - спросил Малисон.
  - Не возьмусь, - честно, как другу, ответил Хайнц.
  Старший письмоводитель решил, что отсутствие доказательств преступления не является доказательством отсутствия преступления. И хотя купец проверяет его, он старается успокоить себя. И ещё Хайнц подумал, что Малисон в самое ближайшее время начнёт прикладывать силы и средства для освобождения брата.
  Из родственных чувств или для сокрытия своих злодеяний.
  
  
  РОДНАЯ КРОВЬ
  
  Малисон теперь безвылазно торчал в лавке аки перст. Утешением ему услужила Книга, купленная у бродяги. Она не была украдена в церкви Спаса Преображения. Купец окольными путями разузнал, не случалось ли хищения в Спасском, и тщательно перепроверил, чтобы избежать суда земного и горнего. Ничего подобного, а откуда бродяга взял Святое Писание, то Бог весть.
  Утвердившись в своей безнаказанности, Малисон положил за правило держать Книгу открыто, чтобы постоянно заглядывать в неё для скрашивания вынужденного уединения. За раз много ухватить не получалось, отвлекали покупатели и прочие дела, зато получалось додумать премудрости. Купец пристрастился к чтению.
  Из Евангелия уяснил он, что диавол бродил по земле и был настолько силён, что мог возвести Сына Божия на высокую гору. Что же тогда сомневаться насчёт девицы Уты? Как она могла противостоять врагу рода человеческого, если тот ходил где угодно с Иисусом и сулил Ему все царствия вселенной, правом на которые обладал, а Сын Божий почему-то нет?
  С этими вопросами он подошёл после воскресной службы к пастору Фаттабуру, который ответил на это так:
  - Сатана является князем мира сего и все царства, слава и роскошь их находятся в его цепких лапах, ибо ничто они пред лицем Господа. Христос знал об этом, но противостоял искушению, зная также и о Царствии Небесном, предуготовленному Ему Отцом. Поэтому и учил Он отринуть сокровища земные, ибо богатому невозможно попасть в Царствие Небесное. А давно ли ты делал пожертвования на храм?
  - Но если все сокровища земные принадлежат князю мира сего, тогда и богатства Церкви тоже находятся в руках дьявола? - резонно ответил вопросом на вопрос купец, избегая прямого ответа на поставленный ему вопрос.
  Пастору это не понравилось.
  - Не искушай Господа Бога своего такими вопросами, - мягко предостерёг он. - Ты откуда этих сомнений набрался?
  - Я головой ушибся, - пробормотал Малисон.
  - Ой, не лги мне, - смиренно вздохнул Фатабур. - Ты искушаем дьяволом в горе своём. Ты легко можешь оступиться и согрешить. И согрешил уже? - подождав в молчании, пастор добавил: - Исповедаться тебе надо.
  - Надо бы, ваше преподобие, - склонил чело Малисон и пошел вон из храма.
  Моросил дождь. Но день выдался безветренный и оттого такой тёплый, что Малисон, избегая крыши и тесноты, взял в 'Медном эре' бутыль кюммеля и побрёл, куда глаза глядят. В туфлях чавкало, со шляпы текли струйки, однако же на сердце легла такая благодать, какая нечасто случается после хорошей церковной службы или от пары-тройки глотков умело разбавленной тминной настойки на чистом перваче. Здороваясь со всеми встречными горожанами и приветливо улыбаясь им, купец вышел из пределов Ниена, оставил оплывший городской вал за спиною и побрёл по Нотебургской дороге, помахивая в такт шагам оплетённой глиняной бутылкой.
  За городом, справа от дороги, где росло Висельное дерево с ветками, похожими на кости, были врыты в ряд три столба, соединённые перекладинами. Между столбами могли разместиться сразу четыре преступника, но такое случалось не каждый год, и перекладины успели замшеть, не очищаемые верёвкой.
  Под Висельным деревом, раскинув ноги, сидел шорник Хооде. Вместо воскресной службы он пришёл сюда, и пивное ведёрко его опустело.
  С утра Тилль Хооде вставал к верстаку кроить кожи, вощил дратву, потом садился шить, и так ему было терпимо жить. Он забывался среди привычной работы до самой ночи, чтобы торопливо заснуть и сном сократить отцовское горе. В праздники же ему нечего было праздновать, но и работать по цеховому уставу не полагалось. Проповедь не утешала его, не радовали соседи. Шорник искал спасения в одиночестве и находил отдохновение в пиве.
  - Goden dag, - вежливо приветствовал его купец на платтдойч, который знал хуже шведского и финского, но выучился говорить, чтобы понимать не только язык соседей со Средней улицы, но и голландцев.
  - Moin, - кратко ответствовал Хооде, после чего замер и остекленел.
  Купец приложился к бутылке и посмотрел на него. Шорник недвижно уставился вдаль и, казалось, думал о чём-то. Шляпа его сбилась набок. Струи дождя текли по щеке и подбородку.
  - Не желаешь ли ты выпить, сосед? - тщательно подбирая слова, обратился к нему купец. - Кюммель сегодня удался.
  Шорник с трудом перевёл на него взор и медленно кивнул.
  Малисон подошёл и протянул бутылку.
  Шорник потянулся, взял, шляпа съехала и упала на траву. Он приставил дульный срез бутыли к губам и трижды отглотнул как воду.
  Малисон вертел в руках пробку, словно соображая, что с ней делать.
  - Присаживайся, - разрешил шорник.
  Малисон опустился рядом, плечом к плечу, и прижался спиной к стволу Висельного дерева.
  - Хороший кюммель, - сказал Тилль.
  Купец взял у него бутылку и отхлебнул.
  Недвижно глядели на дождь, который усилился и полил сквозь тощую листву на головы и плечи сидящих мужчин, но им было не холодно. Потом купец шумно засопел.
  - Я как дерево, которому обрубили все ветки, - Малисон мотнул головой вверх на Висельное дерево. - Чувствую себя каким-то обкарнанным.
  - У меня пятеро было, - сказал Тилль. - Ута первая, я её не любил, сына ждал. Двое народились и померли. Да и Хельга двойню так и не родила...
  - У меня тож помёрли в одну зиму Плашка да Ивашка, - сказал купец по-русски и вздохнул, но шорник понял. Не столько слова, сколько вздох.
  - А тех, кого финскими именами назвал, выжили, - добавил купец на платте.
  - Не выжили, - отметил Тилль. - Как ни называй.
  Выпили за упокой невинных душ, а потом купец сказал:
  - Надо наплодить новых. Размножиться аки песок морской.
  Теперь он был подкован, благодаря Книге.
  - Я бабу присмотрел, - сообщил шорник. - Катрина, дочь таможенного объездчика...
  - Она же вдова бездетная...
  - Хотел посвататься, а тут, - шорник сделал усилие, поднял руку, вяло махнул, уронил. - Траур.
  - Ты ведь не жену похоронил - дочку, - рассудил Малисон. - Какой траур?
  - Горе. Да и сил не осталось. Только поработать, а в доме пусто.
  Заботливый купец протянул ему бутыль. Шорник отпил, и ему полегчало.
  - Теперь придётся жениться, - сказал он. - Хозяйство вести некому.
  - Пусть баба какая-никакая приходит. Безмужнюю работницу можно найти за сходную цену.
  Тилль крякнул и махнул рукой столь красноречиво, что Малисон без слов понял - платить не будет, а, скорее, с тоски удавится.
  - ...Разговоры пойдут, - пробормотал шорник. - Лучше сразу жениться. Внебрачные дети - позор на всех. Уж я знаю. Ута была на сносях.
  Малисону стало зябко.
  - И ты отвёл её к старухе?
  - Нет, - хрипло промолвил Тилль. - Я бы никогда не совершил такой грех.
  Малисону страсть как захотелось курить, но запалить трут под таким дождём было немыслимо, да и табак промок, должно быть, насквозь. Он подумал, знает ли несчастный отец все новости, и сообщил шорнику:
  - Антихрист прикончил Гритт. Она не ушла от возмездия.
  - Известно, что Гритт - старая блудница и гоморрщица, также травница и повитуха, и прощения божьего ей нет, - изрёк Хооде, будто уверенным ножом резал дорогую кожу - раз навсегда и на свою совесть мастера.
  - Это был не мой брат, - молвил купец и рассказал про допрос в Ниеншанце. - Он в это время сидел в крепости.
  - Значит, не он, - сказал Хооде. - Нет, не он.
  Сидели молчали.
  - Я хочу выкупить его из крепости, - сообщил купец.
  - Правильно, - согласился шорник.
  - Я хочу его в лавке пристроить, а живёт пускай у меня.
  - Кровь гуще, чем вода, - сказал шорник.
  - Да уж, не водица, - пробормотал по-русски купец и сказал на плате: - Мы вместе будем искать того, кто убивает. Ты будешь искать с нами?
  - Буду.
  Это был разговор двух мужчин. Пьяное слово - крепкое слово. Легко с губ сорвётся и насмерть вопьётся.
  - А когда мы найдём врага, мы его покараем, - пообещал купец.
  - Даже если выяснится, что он - твой брат? - на всякий случай уточнил Тилль Хооде.
  - Особенно, в этом случае.
  - Тогда пусть живёт, я не против.
  - А что скажут соседи?
  - Соседи скажут, что старший цеховой мастер скажет.
  - А кто у нас главный? - повеселел Малисон.
  - Я! - гордо ткнул себя шорник подбородком в грудь.
  Выпили за это.
  - А я женюсь, - вдруг решился Малисон. - Что в доме без бабы?
  - На ком? - заинтересовался шорник.
  - На Аннелисе, работнице своей.
  - Она же из савакотов и с детьми, - поразился Хооде.
  - Да! - как бы переча шорнику, признал купец и тоном величайшей покорности судьбе добавил: - Какая разница...
  Он многозначительно отхлебнул кюммеля. Передал бутылку и замолк, глядя в даль, но не как Хооде - на капающую с ветвей воду, а вдаль, где под небом и за лесом торчал шпиль ратуши.
  - Силён, - признал шорник и от души глотнул. - Я не столь богат.
  - Новые народятся, - Малисон забрал у него бутыль и выпил за здравие будущих детей. - Всё им отдам.
  Они сидели и смотрели, как к таможне скатывается солнце, а с листьев перестают падать капли.
  Дождь кончился, а с ним и кюммель.
  - Пока у нас нет жён... - начал подниматься Тилль Хооде, опираясь одной рукой на плечо купца, а другой держась за ствол Висельного дерева.
  - Отчаливаем в 'Бухту радости'!
  
  
  НОЧНОЙ ДОЗОР
  
  Свадьба или похороны, антихрист или война, а в ночной дозор надо выходить по расписанию.
  Все бюргеры, способные переступать ногами, обязаны были по городскому уставу от зари до зари ходить по улицам, оберегая покой и имущество ближних от воров и всякой напасти - пожаров, внезапных наводнений и диких зверей.
  В больших городах магистрат мог позволить по своей казне положить оклад для ночных сторожей, либо каждый цех нанимал в свой квартал обходчика, который бы не смыкал глаз, успокаивая бюргеров и отпугивая татей стуком деревянной колотушки. В Ниене пока ещё справлялись своими силами.
  Малисон собирался в дозор, пораньше свернув торговлю.
  В ночь следовало переодеться потеплее, потемнее и погрязнее, чтобы даже мокрое крепче грело. Самое тёплое оказалось самым рыхлым - вроде бы пора на ветошь, в потом, глядишь, и пригодится. Портки вместо штанов и чулок, сапоги вместо туфель. Из под кровати Малисон выдвинул оружейку, раскрыл. В сундучке лежали пять пистолей, все колесцовые. Пара очень хороших дрезденских пуфферов с серебряной отделкой, купленных по случаю у германского шкипера. Один большой французский из Лизье, для всадника, и два поменьше и попроще, что не жалко взять, но добрых и надёжных. Там же кремни и пороховницы с припасом.
  Аннелиса возилась у печи, когда Малисон постелил на стол тряпицу, разложил припас и сел заряжать пистоли, с которыми собирался идти в ночной дозор.
  Обмотал шомпол ветошкой, засунул в ствол, протиснул туда-сюда, вынул, осмотрел. Ветошь была чистой. Давно не стрелял, железо внутри ствола совершенно отпотело нагаром, а заржаветь не успело - на последних дозорах Малисон попадал в вёдро, да и протирал пистоли, разрядив после дежурства.
  - Тебе собрать с собой, голубь? - Аннелиса обернулась от печи и с заботой смотрела, как Малисон собирается.
  - Не надо. Я в 'Медный эре' всё равно буду заходить, там и перехвачу на ход ноги, - купца тронула её забота, но в расходах он перестал беречься.
  - Хлеба хоть краюшку возьми, - ради пущего увещевания Аннелиса перешла на русский.
  'Как она по нашему-то шпарит, - обеспокоился Малисон. - Только что научилась? Или всегда умела? А почему не показывала?'
   - Это по холоду в ночном дозоре требуется ночной дожор, а сейчас тепло, обойдусь пивом.
  Малисон откупорил пороховницу, засыпал на глазок, запыжил паклею. Пороху не жалел - стрелять надо было громко, чтобы в Ниеншанце услышали. Пакля же рассеется и не поранит, даже если в пузо стрельнуть. Лить кровь и тем паче убивать кого-то купец всячески остерегался. Чай, не душегуб какой.
  Зарядил и второй пистоль таким же макаром.
  - Эх, едрит твою мать, как дать бы тебе! - во всю мочь высказал купец, подымаясь со скамьи.
  - А то и дай! - быстро оборотилась от горшков Аннелиса.
  Вслед за тем, кряхтя и подвязая портки, купец засобирался. Вместо своего ножа каждодневного ношения взял короткий, полегче, потому что и так навешано было достаточно, чтобы отяготить для хождения всю ночь. Повесил на пояс кису с дробью. Без свинцового припаса выходить в ночной дозор по городскому уставу Ниена запрещалось. А вдруг бешеная собака выбежит, тем паче, зимою - волк!
  Русских не боялись. Русские далеко - за Тосною.
  У порога Малисон взял алебарду испанскую на толстом черене, обработанном руками героев. Её он купил задёшево с фламандского брига.
  Алебардою было хорошо стучать по забору, уверяя бюргеров в безопасности города.
  Вышел на улицу Выборгскую и заорал во всё горло с ожиданием превосходного:
  - Йо-хо-хо-хо-хо!
  - Хо-хо! - откликнулся Герман Шульц и вышел на улицу с большим медным фонарём. На доброй перевязи у него висел корбшверт с поломанным эфесом, но для несения сторожевой службы годный, там же пороховница. За поясом - пистоль.
  - Готов?
  - Готов всегда!
  Пошагали к ратуше, чавкая подмётками по размокшей земле. Соседки, коим случилось оказаться во дворе, поглядывали на них с интересом, пока их мужья сидели до темноты за работой.
  Бургомистр юстиции Карл-Фридер Грюббе имел обыкновение проверять самолично. Малисон поднялся по кривым каменным ступеням и постучал в доски крыльца торцом алебарды и в дверь, помягче, кулаком.
  Стражники стояли и ждали. Ждать всегда приходилось недолго.
  Юстиц-бургомистр появился из двери, сошёл на нижнюю ступень и строго оглядел заступающую смену ночных сторожей.
  - Фонарь будет гореть?
  - Конечно!
  - Налито, - Шульц тяжело качнул заполненным фонарём.
  - Не спать! - предупредил Грюббе. - Не спать на посту!
  - А кто спит-то? - возмутился Шульц.
  - Ходите по улицам Ниена, не смыкая век. Не допускайте передвижения в темноте людям без света, запоминайте нарушителей, дабы утром доложить обо всех магистрату. Напоминайте о себе нашим добрым горожанам стуком по забору. Зорко глядите вокруг и пресекайте злые деяния любыми имеющимися у вас средствами.
  Холщовая сума на боку плотника весомо качнулась.
  - Вызывайте караул выстрелом в воздух. Проявляйте храбрость в своих решениях и быстроту в ваших действиях. Бейте матросов и возчиков древком или плашмя по их сутулым спинам. У праздношатающихся в ночи спрашивайте, куда они идут, а, если не знаете, кто они такие, узнавайте имена. Будьте бдительны. Слава нашей прекрасной королеве!
  - Слава! - единодушно воскликнули дозорные.
  - Идите, да хранит вас Господь.
  Солнце клонилось к закату, скатившись по небосводу к таможне, будто собиралось пройти проверку груза и заплатить выездную пошлину барону Лейоншельду.
  - Спать, - возмущался Шульц, бредя к порту, на свет заходящего светила. - Да чтоб у меня глаза вытекли, если я засну на посту!
  В конце двадцатых годов Герман Шульц от души хлебнул бед в армии генерала Альбрехта фон Валленштейна, куда был взят из ополчения. Там он выполнял всю тяжёлую работу - от землекопной до плотницкой, включая дозорную службу по ночам, где и приобрёл устойчивое отвращение к оружию. Когда стороны заключили в Любеке мирный договор и ополченцев распустили по домам, Шульц воспользовался приглашением доброго шведского короля и со всей семьёй перебрался в Ниен, не скоро, но своевременно. От войны он был готов бежать на край света, пусть даже этот край будет самый сырой и пустынный. В безлюдье, где живут только финны и медведи, он встретил соотечественников из Мекленбурга, чьей компании оказался не слишком рад, но бежать из Ингерманландии дальше было некуда, и ему оставалось влачить угрюмое существование, по урочным дням скрашиваемое уличными обходами с болтливым купцом.
  Его зять, Филипп Мейер, за свои выдающиеся деловые качества был избран представлять в магистрате интересы купечества. Теперь Малисон находил в их знакомстве счастливый знак.
  Стемнело, когда они, со скуки шагая в ногу, добрели до конца Средней улицы и, оказавшись возле полей, повернули на свою - Выборгскую.
  Ночной Ниен был не чета дневному. На зов лунного света, едва пробивающегося сквозь небесную кисею, вылезли совсем другие жители.
  На низких воротах, навешанных на хлипкие столбы, сидела, как никто не позволяет ни сам себе, ни родители, ни прочие люди, Линда-Ворона. Годов не менее пятнадцати, она выглядела на 11-12 и вела себя не как подобает порядочным. Днём Линда укрывалась в избе и слыла искусной портнихой. Она была слаба главою и оказалась загнана беспощадными сверстниками под кров дома, где преуспела в сосредоточении кройки и шитья. По ночам, когда все злые глаза и языки прятались, Линда вылезала и расцветала. Она любила сидеть на воротах и на ветвях берёзы, что росла во дворе. Малисона она не боялась, потому что чуяла его благорасположение ко всем тварям божиим.
  - Вылезла на насест, - немедленно сказал Герман.
  - Ты ступай... поодаль, - тронул его за плечо Малисон и отправил в свободное плавание. - Мы их беречь должны.
  Герман отчалил, а Малисон перешёл на сторону, где сидела девочка и, приподняв алебарду, дабы мирно ставить древко на землю, как пушинку, поравнялся с соседкой. Молвил негромко, чтобы не спугнуть:
  - Здравствуй, Линда.
  - Я - ворона, - немедленно откликнулась девочка и даже развеселилась, что бывало с ней нечасто, и стала раскачиваться взад-вперёд, крепко держась за воротину и повторяя: - Я ворона, я ворона.
  При этом вид у Линды был такой беззаботный, что Малисон пожалел, что не захватил из дому кусок пирога.
  - Какой наряд сегодня сшила? - приветливо спросил он.
  С Линдой надо было разговаривать о вещах предметных и ей понятных. Более отвлечённого она не понимала и даже могла испугаться.
  Говорить с ней было всё равно, как ходить по тонкому льду. Чего она пугалась - осознания своей неспособности понять или чего-то совсем постороннего, надуманного - узнать было невозможно. В таком случае Линда убегала или замыкалась в себе, а если продолжить расспросы, могла завопить нечеловеческим голосом, и это было жутко.
  Малисон не дождался ответа и ласково молвил, дабы не разбудить дремлющего в ней беса:
  - А я вот с товарищем погулять вышел. Будем бродить по улицам всю ночь до утра.
  - Как Гритт? - вдруг спросила девочка.
  - Гритт? - оторопел купец и долго не находил, что спросить, но наконец решился: - Ты её видела, фрекен Гритт? Когда?
  - Видела, - Линда перестала раскачиваться и застыла, напряжённо наклонившись вперёд. - Гритт шла по улице и держала Уту. Они шли как чайки.
  - Куда? - севшим голосом выронил купец.
  - На реку. Гритт посадила Уту в лодку и уплыла как утка.
  У Малисона отнялся язык.
  В голове образовалась пустота. Он просто стоял, держась за алебарду и покачиваясь, как тростник на ветру. Нетерпеливый свист вывел его из оцепенения.
  - Когда? - сиплым голосом переспросил он. - Когда ты их видела?
  - Город затих - повинуется всем, - тихо ответила Линда и пояснила: - Я же как ворона.
  У купца плохо ворочался язык. Он не нашёл отваги продолжать расспросы, догадываясь, что сейчас из Линды не удастся ничего вытянуть. Она будет раскачиваться и повторять последнее, что ей взбрело в голову. Можно было дождаться, когда к ней вернётся понимание, но сейчас не позволил бы Герман Шульц.
  Да и сил не осталось.
  Когда он поравнялся с Шульцем, тот успел не только запалить фонарь, но и раскурить трубочку. Он стал светить под ноги, отчего делалось только темнее, на дороге возникали обманчивые тени, из-за которых делалось боязно ступать. Казалось, что шагаешь в яму. Малисон древком начал пробовать землю перед собой, это отвлекало.
  - Зачем ты говоришь с этой блаженной?
  - Живая душа, - сказал Малисон.
  - Чудной ты.
  - Как мимо пройти...
  Их голоса пробудили соседского кабыздоха. Кабыздох заходился хриплым лаем. Он был совсем плохой и мешал спать всей округе, но избавлял ночной дозор от необходимости напоминать о себе.
  - Что она тебе такого сказала, отчего ты сам не свой?
  Малисон заколебался, так как не верил сам, и вдвойне сомнительным казалось передавать неясно понятые слова блаженной, которые могут оказаться превратно истолкованными собеседником, однако нашёлся.
  - Она видела, как старая Гритт посадила дочку Тилля в чёлн и повезла куда-то.
  - Той ночью? - переспросил Герман.
  От такого уточнения мороз пробежал по коже.
  - Думаешь, они... каждую ночь теперь ходят? - с замиранием сердца прошептал Малисон.
  - Ты так говоришь, - тоже почему-то шёпотом ответил Герман. - Или она говорит?
  - Я не знаю, - пробормотал купец и перекрестился.
  Он заметил, что их окутала сплошная тишина. Кабыздох заткнулся, даже непонятно когда. Слышны были только их шаги, да поскрипывание кольца, за которое нёс фонарь Герман.
  Шульц начал оглядываться. Обернётся, пройдёт три-четыре шага и снова давай озираться, будто чувствует что-то поблизости за спиной, незримое.
  Крестясь, они торопливо перешли через мост, будто текущая вода могла оградить их от страхов. И действительно, за ручьём стало как будто спокойней.
  - Да ну тебя, - выдохнул Малисон. - Пошли рынок проверим.
  Ночная рыночная площадь издалека выглядела как яма. Они обходили лавочные ряды, светя на каждую дверь и выборочно качая замки, чтобы проверить, заперты ли, не выдернута ли из гнезда петля засова, не шатается ли, наспех вставленная татями. Случаи замаскированного подлома были. Малисон особо проверил свою лавку. Потом обошли с тыльной стороны, проверяя надёжность магазинных воротец. Купец на своей шкуре познал важность ночного дозора. Его самого вытащили из лавки полумёртвого, вызвали помощь, а магазин заперли.
  Малисон относился к дозорной повинности чрезвычайно серьёзно.
  Малисон проверял, а Шульц светил. Наконец, когда осмотр был завершён, Герман поднял фонарь и заорал:
  - В Ниене всё спокойно! Спите, добрые горожане! - и повторил это трижды.
  Он голосил от души, надеясь разбудить Генриха Пипера, который жил неподалёку. Поорать возле рынка и пожелать сладких снов шведскому бургомистру считали нужным все достойные бюргеры мекленбургского землячества.
  Они заглянули в 'Медный эре', но не для того, чтобы пропустить по ночному холоду чарку снапса, а токмо ради проверки мира и порядка. Герман даже фонарь гасить не стал. В кроге было всё спокойно. Вышли и, отдуваясь (снапс оказался ядрёным), зашагали к порту по Королевской улице. Малисон постукивал древком по забору, уверяя горожан, что Ниен под надёжной охраной и можно спать крепко.
  Над крышами домов с той стороны, где текла Свартебек, зачерняла небо громада Ниеншанца. Когда дошли до Корабельного моста, встали перевести дух. Прикрывшись ладонью от фонаря, Малисон смотрел на мрачную цитадель и думал, что там на гауптвахте сидит его брат. Спит ли Фадей? Или сидит на соломе, терзая себя тягостными думами? Не убился ли с горя и отчаяния?
  - Я тебя вытащу, - прошептал он по-русски.
  - Что? - спросил Герман.
  - Заботы, - ответил на платтдойче купец. - Пошли в порт.
  Порт не спал. Порт никогда не спит. На судах светили фонари и ходила вахта. По территории шарились какие-то мутные тени. Где-то орали. К пакгаузам не совались - все склады, среди которых стояли королевские, ночью охранял гарнизонный караул, и там запросто можно было получить штыком или прикладом.
  Обошли амбар городских весов, находящийся в юрисдикции магистрата, проверили ворота с обеих сторон. Запоры были крепки. Драгоценным гирям в важне ничто не угрожало.
  - Ну, так что... - вздохнул купец.
  - Пошли в 'Бухту радости'!
  Вытяжные оконца бордингауза испускали свет, будто глаза жадной твари. Из-под двери доносился гвалт необычный даже для пристанища моряков и возчиков.
  Когда ночной дозор вошёл в 'Бухту радости', там клокотали шум и гам, потеха и веселье. Моряки образовали круг, посреди которого поставили двух крепко связанных между собою матросов с ножами. Команды флейта 'Роттердам' и эвера 'Вместительный' объединились, чтобы поставить деньги на разрешение распри между двумя матросами. Раздор вышел нешуточный. На словах не разойтись, поэтому решили разойтись на ножах, ибо только святой суд покажет обществу, кто козёл, а кто петух.
  Поединщиков связали правыми предплечьями, чтобы трудней было дотянуться до сердца, замотали платком глаза и сунули в левую руку по короткому ножу. Бой уже вёлся, половицы были залиты кровью. Моряки вовсю полосовали друг друга мелкими крысиными ударами, торопясь сблизиться и полоснуть, но тут же отпихиваясь связанными руками, чтобы самому остаться не задетым. Они вскрикивали и рычали, оступаясь на скользком от крови полу, а толпа подбадривала их, заглушая возгласы боли воплями азарта.
  Бойцы кружились, голося при каждом порезе. Их мотало из стороны в сторону. Каждая новая рана вызывала визг или стон, а чувство попадания - рык или крик восторга, они смешивались в совершенно звериную какафонию, а ор команд возводил её до совершенного гласа Ада.
  Малисон смотрел на мелькание коротких ножей и всё ждал, когда клинок вспорет горло. Он предвкушал с испугом, будто фатальный удар раскроет ему убийцу-Зверя, угадать которого в матросах он по какой-то причине не хотел. Но моряки бились иначе. Вдобавок, они слабели. Вот, ноги одного разъехались. Он повалился, утянув за собой противника, и тогда кто-то, имеющий власть, скомандовал: 'Хватит!'
  Их сразу кинулись разнимать. Отобрали ножи. Сорвали с лиц повязки. И тогда один сразу плюнул другому в глаза. Они слабо ворочались, сопротивляясь миротворцам, а те разрезали верёвку на руках их же ножами и увещевали утихомириться.
  Моряки заметили ночную стражу и кидали на вооружённых бюргеров косые, злобные взгляды.
  Из толпы к ним вышел седовласый голландец с платком вокруг головы, одетый лучше прочих.
  - Вы ничего не видели, - он полез в кошель и достал оттуда две монеты. - Возьмите по эртугу и ступайте своей дорогой.
  В эртуге было два серебряных эре. Малисон рассмеялся.
  - Больше дьявол не будет побеждать, - сказал он по-русски, но так, что голландец стушевался. - Все сокровища мира в его цепких лапах, но не воля сынов человеческих.
  - Возьми, - голландец сунул ему деньги.
  Малисон сурово помотал бородой.
  - Не с моего попущения.
  Он вышел из бордингауза. Герман сопровождал его.
  - Что ты надумал?
  Малисон вытащил из-за пояса пистоль, взвёл ключом пружину, поднял ствол и нажал на спуск.
  Полетели искры. Выстрел прозвучал как чахлый хлопок, невнятно погибший в чёрной тишине города.
  - Свети фонарём, - распорядился купец и для верности достал другой пистоль.
  На сей раз бахнуло. В крепости должны были услышать.
  Матросы разбегались из бордингауза, как тараканы из короба с сухарями, если его как следует пнуть. Остановить их было не легче, да Малисон и не пробовал. Он только указал караульным, на какие суда потащили раненых, а те ринулись в нужную сторону, и вскоре их крики возвестили о поимке. Злостных нарушителей городского порядка и их пособников ждала гауптвахта, суд и штраф, а ночной дозор - опрос у юстиц-бургомистра в присутствии письмоводителя. Шульц не мог понять, зачем надо было выбирать все эти хлопоты и обоюдные беды вместо того, чтобы взять пару серебряных монет.
  Светало, когда они брели по Средней улице от рынка к полям.
  Древко алебарды вяло и неубедительно постукивало по заборам, да поскрипывало кольцо погашенного фонаря - Герман берёг масло.
  - Истинно говорю тебе: Зверь среди нас, - убеждал купец.
  - Да уж вижу, - Герман угрюмо встряхивал головой и ступая так, будто раз навсегда хотел вбить башмак в землю.
  Они шли мимо двора торговца смолой и дёгтем Валттери Саволайнена. Из-за тощего забора, оплетённого лозой, на них глядел босой заморыш с горящими от ярости и страха глазами. Крупные кривые зубы торчали из-под бледных губ в разные стороны, словно их нарочно расшатывали палкой. Рубаха и длинные крестьянские портки сплошь в прицепившейся стружке. Колени белели от въевшихся опилок.
  - Здравствуй, - приветствовал его Малисон. - Всё спокойно.
  - Нет! Не всё! - ответил по-фински юноша, личико его сморщилось. - Они хотят меня уморить.
  - Да нет же, - сказал Малисон.
  - Ага, все как один... - проронил Шульц.
  Заморыш вцепился в заборный верх и прищурился.
  - Я хочу жить!
  - Кто 'они'? - устало и язвительно спросил Герман.
  - Все они! И вы тоже...
  - Поберегись, - потянул за рукав Герман, но Малисона предупреждать было не надо.
  Заморыш подпрыгнул, вцепившись в забор, отчего зашатались колья, подтянулся и плюнул в них. Оттолкнулся, отскочил от ограды, расхохотался и убежал в избу.
  Это был Глумной Тойво.
  
  
  СЛЕДСТВИЕ ВЕДЁТ БУРГОМИСТР
  
  Клаус Хайнц едва поспевал за юстиц-бургомистром. Карл-Фридер Грюббе гренадёрским шагом рассекал по Якорной улице, словно хотел ворваться в Ниеншанц и взять его штурмом. Сумка с бумагами била по бедру старшего письмоводителя, он хромал, трость мелькала, а в груди спирало дыхание.
  Юстиц-бургомистр угрюмо шагал, только громко сопел, как бык. Хайнц представлял, что ждёт матросов. Так и вышло.
  - Ты! - ткнул толстым пальцем бургомистр в перевязанную грудь лежащего на соломе моряка с 'Роттердама'. - Рассказывай.
  В пустующей гауптвахте каждому отвели по камере, чтобы поединщики снова не сцепились, и караульным не пришлось разнимать. Гарнизонный врач промыл раны и перевязал. К полудню разрезы слиплись и каждое движение причиняло неимоверную боль одервеневшим от побоев и похмелья телам.
  Посмотреть на злого бургомистра собрался весь караул. Стояли в коридоре, ухмылялись, обменивались шутками.
  Карл-Фридер Грюббе был вне себя от нового кровопролития. И хотя дело разберёт городской суд, оно войдёт в годовой отчёт генерал-губернатору Ингерманландии тайному советнику Эрику Карлссону Гюлленштерну, барону Улаборгу. В свою очередь, главный душеприказчик верховной власти в приграничной провинции если не расскажет о падении порядка в Ниене самой королеве, то уж точно доложит в риксканцелярию. И что скажет королева Кристина? 'Фи', - скажет, и больше ничего не скажет. А вот королевская канцелярия может прислать нового фогта взамен Сёдерблума, который будет совать нос во все дела города и с которым, возможно, не получится договориться. И, что самое плохое, станет регулярно отправлять в Стокгольм письменные доклады с нелицеприятными выводами.
  Новый фогт по-новому метёт.
  Кроме того, за каждое нераскрытое убийство по закону полагались отчисления с города сорок марок серебра штрафа в королевскую казну, а это было сильно разорительно.
  И пока этого не случилось, юстиц-бургомистр постарался использовать шанс вытянуть хоть что-то из матросов, которых подозревал всех поголовно в убийствах, совершённых ножом.
  Моряк истошно завыл, когда Грюббе вздёрнул его за одежду. Раны раскрылись. На повязках выступил кровь. Теперь бедняга говорил не запинаясь. Речь свободно лилась изо рта, а все слушали. Внимал и Хайнц, хотя уже успел опросить Малисона и Шульца. История кабацкой ссоры была самой расхожей. Записывать нужды не было. Набор из типовых фраз старший письмоводитель занесёт на бумагу в ратуше.
  Покончив с голландцем, бургомистр перешёл к матросу с эвера 'Вместительный' и выжал того досуха, но моряк повторил то же самое. Оттерев перемазанные кровью руки, юстиц-бургомистр швырнул солому на пол и вышел из камеры. В коридоре от него шарахнулись караульные - столь был Грюббе разозлён и грозен.
  - Я хочу поговорить с доктором, который оказывал им помощь, - сказал он начальнику караула.
  В обиталище врача Клаус Хайнц вошёл не без опаски. Это из караульного помещения и гауптвахты Ниеншанца он привык выходить, а в госпитале доселе не был, и уверенности, что покинет его, не обрёл.
  По сравнению с обителью врача, место работы палача выглядело безобидно. Урпо из Кякисалми привязывал солдат к пушке, стегал кнутом, а потом пушку мыли и выпоротый переезжал сюда, на лечение.
  В госпитале посреди операционной комнаты стояли два прочных стола, отскобленных, но с въевшимися пятнами. Вдоль стен высились шкафы с банками и склянками. На гвоздях висели медные тазы для слива крови и сброса отрезанных частей тела. Сыромятные ремни разной длины и ширины, много. Большой деревянный обезболивающий молоток. С полки торчала внушительная пила. Лежали на кожаных подстилках ножи, крючки и клещи. В корытце ждали своего пациента кривые вилки и кривые ножики поменьше, а также скребки и страшенного вида долото.
  - Чем больница с врачом отличается от тюрьмы с палачом? - спросил Клаус, чтобы скрыть испуг.
  - В больницу ты сам приходишь, - буркнул Грюббе, которому тоже сделалось не по себе.
  Городской лазарет выглядел значительно скромнее. Гарнизонный госпиталь был богаче и суровее.
  Спустившийся к ним из своей комнаты доктор был в простой рубахе и форменных суконных штанах с неряшливо подвязанными чулками. Туфли не чищены, короткие светлые волосы растрёпаны. Доктор был худ и, словно для восполнения телесной надобности, что-то увлечённо дожёвывал.
  - Я - бургомистр юстиции, а это наш городской нотариус, - сказал Грюббе вместо приветствия.
  - Рад вас видеть в добром здравии, - доктор говорил, активно двигая челюстями. - Желаете посмотреть?
  - Хочу узнать ваше мнение о характере ран сегодняшних матросов, которых вы спасали.
  Доктор не удивился.
  - Многожественные ножевые порезы. Их часто можно встретить у моряков торгового флота. Особенно, когда команда сходит на берег, - добавил он.
  - В Ниене это не часто случается.
  - У вас с Ильина дня шесть человек таким образом на тот свет переправили.
  - Это не моряки, - сразу возразил Грюббе.
  - Да? Какая разница?
  - Вы сами видели их раны?
  - Его преподобие рассказывал всякие ужасы. Я даже сподобился зайти посмотреть, пока их обмывали
  - И что вы узнали?
  - Они все одинаковые. Били одной рукой. Нож держали в правой, лезвием вверх. Удар наносили, невысоко поднимая руку в начале движения. Надо полагать, от бедра.
  - Странный удар, не находите.
  Доктор пожал плечами.
  - Что бы вы могли сказать о таком человеке?
  - Необычный хват. Хотел бы я знать, кто его учил так держать нож и зачем.
  - Вы не догадываетесь, зачем так держать нож?
  - Обычно бабы так отрезают хлеб, прижимая буханку к груди. Но это делают длинным ножом. Здесь же били коротким. Примерно, как у матросов.
  - А у матросов как?
  - У матросов иначе. У них обычный хват - лезвием вниз, чтобы на него давить и резать от себя. Эти матросы, которые на гауптвахте, били друг друга, как обычно режутся моряки - беспощадно и бестолково.
  - А убийца шести человек как? - спросил Клаус Хайнц.
  Доктор с удивлением посмотрел на внезапно заговорившего письмоводителя.
  - Этот - толково, - у доктора на лице возникло желание пойти ещё что-нибудь съесть. - Как привычный к инструменту мастеровой.
  - Например?
  - Резчик по дереву. Возможно, столяр, - предположил доктор и, в раздумии, пожал плечами. - Или ложечник.
  
  
  ТОЛСТЫЙ ПИРОЖОК
  
  Отоспавшись после ночного дозора и назавтра закрыв лавку в разгар дня, да горько о том сожалея, Малисон явился в ратушу, будучи уверенным, что в час неприёмный старший письмоводитель занят рутиною, и велика вероятность найти его там.
  В большой и тёмной нотариальной комнате, уставленной шкафами и сундуками с бумагами, за канцелярскими столами скрипела работа. Горела масляная лампа под слюдяным фонарём и при свете её Клаус Хайнц заносил цифирь с листа в гроссбух. Помощник его Фредрик переписывал бумагу начисто, а Уве отсутствовал, видать, был отослан, а, может, запил, найдя черёд с Фредриком.
  Малисон не стал тянуть кота за хвост и сразу выложил перед Клаусом три отборных риксдалера.
  - Чего ты хочешь? - спросил Хайнц по-русски, предлагая не ставить Фредрика в известность.
  - Хочу, чтобы ты дело помертвил и брата моего выпустил на волю, поскольку не виноват он.
  Клаус Хайнц сложил одну за другой полновесные монеты в оба кармана камзола, чтобы не слишком оттягивали. Явив таким образом свою благосклонность, он выбрался из-за стола, задул лампу и поманил купца, зная, что юстиц-бургомистр находится в ратуше:
  - Идём. Если будет его согласие, обсудим условия.
  Они застали Карл-Фридера Грюббе в уединении.
  'Как удачно складывается, всё одно к одному', - обрадовался купец и поверил в свою удачу.
  - Чего хочешь ты? - спросил бургомистр.
  - Хочу, чтобы от правого дела ты взял пирожок, - ласковым голосом попросил Малисон.
  В глазах юстиц-бургомистра загорелся интерес. Взгляд его скользнул с лица Малисона на стоящего чуть позади Хайнца. Товарищи поняли друг друга без слов. Бургомистр юстиции удостоверился, что дело твёрдое, а старший письмоводитель безмолвно признал, что уже взял.
  - Бродяга, - пояснил он.
  - Сколько твоего пирожка? - спросил Грюббе.
  - Двадцать пять марок.
  - За родного брата?
  - За бродягу.
  - Незаконно перешедшего с русской стороны и подлежащего выдаче.
  - Тридцать марок, - вздохнул Малисон.
  - Это не по-христиански.
  - Сорок марок, - поправился купец, кивнув в знак признания глубины и величия понимания юстиц-бургомистра.
  - Мал пирожок.
  - Пятьдесят.
  - Деяние брата твоего Фадея Мальцева весьма сомнительное, а путь бродяги исключительно скользкий, чтобы обойтись полусотней. Если готов решить, учитывай интерес герра Пипера и королевского фогта, да каждому ратману по пяти марок дай.
  - А ты на скольки остановишься?
  - На семидесяти и ещё семи, - добавил юстиц-бургомистр, быстро приценившись к выражению, появившемуся на лице Малисона, - в отношении меня сойдёмся.
  - Семидесяти пяти, - скинул пару марок за брата купец.
  Карл-Фридер Грюббе тяжеловесно кивнул.
  - Глава нашего прекрасного города - человек благородный и будет доволен, если ты поднесёшь ему серебряный кубок в знак своего почтения, но не после суда, а до первого заседания и у него на дому, дабы злые языки не отыскали повода для злословия, - рокочущим голосом принялся растолковывать он. - Фогту Сёдерблуму хватит двадцати марок. Подари их просто так, из уважения. Ратманам сам дашь, при обстоятельствах, какие сочтёшь нужными.
  'Несусветные деньги за голову! - ужаснулся Малисон. - Столько человек не стоит'.
  - По рукам, - железным голосом сказал он, привыкая к тратам.
  - Да свершится правосудие!
  
  
  КРЕСТ
  
  Крест на кирху привёз ставить плотник Ханс Веролайнен с сыном Вало из Койвосаари-бю, что на Койвосаари, а телегой правил Ингмар - сын управляющего Тронстейна из Бъеркенхольм-хоф.
  Так сделалось понятно, отчего преподобный Фаттабур не слишком усердствовал в призывах жертвовать на восстановление храма.
  Ремонт колокольни оказался новостью для магистрата. Новостью приятной, потому что городской казне он не стоил ни пеннинга. Пастор сам сладился с Анной Елизаветой Стен фон Стенхаузен в своей обычной манере, как любил это делать, - не напоказ, а укромно. Тайком подготовить всё и только в конце устроить торжество прихожанам. Для крупных свершений пастор находил достойных благодетелей. Не только приходу и магистрату, но и покровителям от этого польза - каждый горожанин, всякий раз обращая внимание на храм, будет вспоминать, чьей милостью воздвигнут на нём крест.
  В субботу утром они его привезли и поставили возле крыльца кирхи. Люди приходили посмотреть на него. Крест был украшен прихотливой резьбой, заметно, что делали его долго и потрудились над ним преизрядно.
  В тот день колокол звонил как никогда часто. Преподобный Фаттабур прочёл три проповеди. Сначала на шведском, потом для мекленбуржцев и в завершение - на финском языке для прихожан из окрестных деревень, которые съехались на городской рынок и успели закончить свои дела.
  Малисон думал, что услышит про лепту вдовицы, но пастор проявил благоразумие, чтобы не подпустить подобного в отношении благодетельницы при живом муже. Кроме того, если с королевским казначеем генерал-риксшульцем Бернхардом Стеном фон Стенхаузеном вскоре что-нибудь случится, злые языки не упустят возможности обвинить преподобного в наведении порчи. Поэтому в проповеди звучало много о добром самаритянине, о том, что когда творишь милостыню, пусть левая рука не знает, что делает правая, и чтобы не оскудела рука дающая.
  В завершение пастор всякий раз объявлял, что назавтра, в день воскресный, произойдёт освящение креста. А на следующей неделе начнётся его установка на колокольню храма.
  В воскресенье явилось множество народа. Приехали православные с левого берега. Пришли моряки. Аннелиса привела из Кьяралассины отца, мать и детей. Малисон впервые видел их вместе. Он стоял с ними рядом, печалясь, что нельзя открыть лавку и поторговать. Пришла даже Безобразная Эльза, на которую перед едой лучше не смотреть, да и после еды тоже. Мать у неё была женщина статная, но которой на лицо как будто сел дьявол. И если Эльза лицом пошла в мать, то фигуру бедняжке точно лепил сатана.
  Господь в этот день дал вёдро, словно улыбнулся, благословляя угодное Ему торжество. Нева играла зайчиками на волнах, а вода была тёмная, как стекло на бутылках кларета. Малисон размягчался душой, но тут же спохватывался и хмурился. Он уже знал, что за улыбкой Бога обычно следует гримаса дьявола, как за оскалом сатаны может последовать добрый божий знак, но не обязательно, а вот за улыбкой Бога чёртова пакость будет всегда, ибо Враг не дремлет, и мир всецело находится в его власти.
  Так размышлял купец, выпячивая пузо посреди семейства вдовы Аннелисы, а соседи пересмеивались и косо поглядывали на него.
  Наконец, с парома свели пару лошадок, запряжённых в изящный экипаж. На берегу все чинно расселись, и к храму подкатили благодетели.
  На козлах правил Ингмар в чёрном штопаном на спине камзоле и чёрной треуголке со споротым галуном начальника ингерманландских почт, богаче, чем у иного губернатора. На господском сиденье благожелательными кивками отвечала на приветствия горожан Анна Елизавета Стен фон Стенхаузен. С нею рядом сидела младшая её дочь, а на противоположной скамье, лицом к ним, управляющий Тронстейн.
  Когда экипаж остановился у ворот церковной ограды, из кирхи проворно вышел бургомистр Генрих Пипер и подал ручку фру. За ним следовал кронофогт Сёдерблум, который помог сойти фрекен Рёмунде Клодине. Со своего экипажа сошли ожидавшие их появления старшая дочь Мария Елизавета с мужем своим Якобом Коновым и сестрою его Эмерентией Катариной. Юнкер Конов в прошлом году удачно женился и получил в приданое усадьбу с землёй на соседнем острове Уссадище, да прилично денег, и начал строить достойную супруги своей мызу, уже получившую название Конов-хоф. Мария Елизавета из этих же денег завела три кроге на проезжих местах, которые стали приносить в семью регулярную прибыль. Она же следила за сбором средств и, освободившись из-под материнской власти, управлялась со своими крестьянами лучше наёмного управляющего. Якобу Конову оставалось только присматривать за плотниками, носить новые ботфорты и шляпы, да хвалиться перед товарищами достоинствами семейной жизни. Для гарнизонного кавалериста это был резвый аллюр, и многие завидовали ему.
  Теперь вся семья была в сборе. Стало можно начинать. Последний раз прозвонил колокол, оповещая собравшихся и подгоняя опоздавших. На крыльцо храма поднялся пастор. Все мужчины сняли шляпы, мужики - шапки, а женщины и бабы почтительно примолкли.
  Начал Фаттабур с благодарственной молитвы, ни полслова не упомянув об огне небесном или ещё чем, сошедшем на землю через сожжённый крест. Затем пастор восславил щедрость фру Анны Елизаветы, воздал хвалу плотнику Веролайнену, который выбрал на верфи лучший материал из хорошо просушенного корабельного леса, и превознёс талант Ингмара, облагородившего дерево искусной резьбой. В награду за старания плотнику с сыном и Ингмару будет оказана честь установить новый крест на шпиль кирхи, дабы украсить Ниен на долгие годы.
  И хотя плотник с сыном были православными, деньги Стена фон Стенхаузена позволяли им казаться истовыми тружениками.
  Он окропил изделие святой водой и прочёл молитву.
  В завершение пастор призвал спеть хвалебные сто сорок четвёртый и сто сорок восьмой псалмы, которые и затянули собравшиеся подле него доброхоты, обладающие громкими голосами. Главными их достоинствами явилось желание петь и знание текста на языке королевы. Ими оказались набожный фогт Сёдерблум, купец Пим де Вриес, Безобразная Эльза с матерью и юный Олли, смышлёный сын купца Ильмарина Тапио. Пастор начал, хор подтянул. За ними нестройно замычала толпа. Её жужжание постепенно переросло в гул, и когда он стал звучать угрожающе, пастор воздел длань к небу и чистым голосом закончил:
  - Хвалите Господа, все народы, прославляйте Его, все племена, ибо велика милость Его к нам, и истина Господня вовек. Аллилуйя!
  На том великое действо освящения кончилось. Пастор призвал на первую воскресную проповедь и удалился в храм, а за ним потянулись самые достойные люди Ниена и прилежащих островов, для которых шведский был родным или хорошо знакомым.
  Малисон оглядел скопившееся возле него семейство и молвил:
  - Ну, пошли, что ли, отобедаем.
  - Пошли, - не торопясь ответствовал по-русски Петри Хейкинпойка и огладил длинную белую бороду.
  - Пошли-пошли, - заторопилась Аннелиса. - Хельми, Аапели!
  И только мать её Лумиелла ничего не сказала, а степенно пошагала вразвалочку. Была она осанистая, дородная старуха с плоским лупоглазым лицом и жёлтыми, выбивающимися из-под платка волосами. Малисон ещё ни одного слова от неё не услышал.
  Он повёл их по Королевской улице, чтобы показать город с лучшей его стороны. Аапели, мальчик лет девяти-десяти, старался шагать рядом с дедушкой и помалкивал, подражая ему, но еле сдерживался и стрелял по сторонам глазёнками. А вот Хельми удалась в мать, она была вертлявой и болтливой, года на три старше братца и не в пример ему улыбчивой. Наряд её был увешан точёными ракушками, которые мелко постукивали при каждом шевелении, а движений у Хельми было премного.
  Дети бегали босыми. Малисон заметил, что старый печник Петри явился на церковное торжество в лаптях. Только Лумиелла была обута в мало ношеные ступни, должно быть, праздничные. Аннелиса же щеголяла в сапожках, которые Малисон её сам и подарил.
  Жизнь в городе определённо красила человека.
  Шли долго, и когда дошли до хмельного поля, гости приуныли. Густые плети на высоких рамах казались им лесом, незнакомым и неприветливым.
  - Мы пойдём туда? - спросила Хельми.
  Наверное, они представили там избушку, а то и шалаш, куда собирается заманить их рыжий мужик с дурой-мамкой.
  - Нам туда, - указал налево Малисон.
  Они прошли мимо Средней улицы, завернули на Выборгскую и тогда Аннелиса сказала:
  - Вот наш дом.
  Зайдя на двор, Петри ажно крякнул, захватил бороду в горсть, а Лумиелла неразборчиво что-то сказала ему по-фински.
  Поднялись на высокое крыльцо и зашли в просторную избу. Ходили-бродили-оглядывались. Всё им было здесь в диковинку: и отдельная свётелка, и окошки со стеклом, по которому можно было постучать пальцем, и множество сундуков, ничем не застеленных. То есть на них не спали и даже не собираются, - а ведь сколько можно было народу пустить! - и всё это богатство простаивает.
  Петри и Лумиелла осмотрели и холодную избу, и хлев с телёнком, и денник с лошадкой, и гряды, урожай с которых был собран.
  - Земли-то сколько у тебя? - с почтением осведомился Петри.
  - Вот вся моя земля.
  - А где же сеять?
  - Зачем мне сеять? - Малисон запустил большие пальцы за пояс, разгладил кафтан на пузе и подбоченился. - Я всё куплю.
  Старый печник опять закряхтел и ухватил бороду в кулак.
  'Грядка луку в огороде, сажень улицы в селе, никаких иных угодий не имел он на земле', - сложновато было крестьянину понять, как можно жить без земли, но при этом богато, что доказывало купеческое хозяйство. Однако этак вот тоже люди живут. Одно слово - город. Торговля.
  Торговли печник Хейкинпойка не понимал. Город представлялся ему большой усадьбой. Со множеством служб, где слуги избранных в своём кругу управляющих занимаются ремёслами, растят хмель, варят пиво в городскую казну, да ещё посредничают в торговле - дело в финской деревне невиданное. А при городе - солдаты в крепости, это уже королевское, выше магистрата. Королевство - оно как совсем большая усадьба, а размера его старый Петри вообразить не мог и даже не пытался.
  Жена его следовала за ним и своим безмолвным присутствием будто укрепляла каждое его слово.
  - Всё можешь купить? - вдруг спросила она по-фински.
  Малисон остановился на полушаге, утвердил ногу на земле и ответил:
  - Я уже купил. А далее - более.
  - А ты купишь счастье? - спросила Лумиелла.
  Тут Малисон и убедился, что она полоумная. Он развернулся и посмотрел бабке в глаза.
  - Почему ты спросила?
  - Знать хочу.
  - Умолкни, - приказал ей Петри, и Лумиелла умолкла, ибо знала крепость кулака своего благоверного.
  - И счастье куплю, - сказал Малисон.
  И они вернулись в дом, из трубы которого пошёл дым.
  В отсутствие служанки Малисон печь не топил, а позавтракал с солдатом холодной гороховой кашей с чесноком, да чаркой снапса по случаю воскресного дня. Теперь же, орудуя как полноправная хозяйка. Аннелиса выставила на стол по случаю великого торжества закуски и заедки, которые можно было найти в погребе на случай внезапного появления гостей.
  Ели молча. Даже Аннелиса притихла. 'Какая хорошая семья', - подумал Малисон.
  С квашеной репой и квашеными огурцами снапс заходил особливо приятственно.
  Уже опустился вечер, Аннелиса забрала корову из стада и подоила, а беседа мужчин всё текла и текла неторопливо.
  - Нас из города не попрут на ночь глядя? - спросил Петри.
  - Не должны, - купец сам ходил в ночной дозор и знал, что гнать за ниенскую ограду надо только шастающих по улице посторонних. - Вы мои гости. Да и кто попрёт? Я со всеми договорюсь.
  - Куплю... договорюсь... - пробурчала Лумиелла.
  - Кушай тюрю, бабка, - оборвал её Петри.
  - Маслица-то нет? - спросила она.
  - Аннелиса, налей ей сливок, - распорядился Малисон. - И детишек не обойди, а то забыли их что-то.
  Почивать Малисон отправился к себе в свётелку, предоставив полати у печи старикам и детям.
  Ночью к нему пришла Аннелиса. Новый порядок, сложившийся не сегодня, теперь устоялся.
  Пробудился купец от детских голосов. Сквозь дремоту блаженствовал он, думая, что о Ханне и Сату позаботится служанка, да приобнял тихо сопевшую Айну. Кошка Душка свернулась в ногах, и рассветное счастье было как раньше.
  - А вот знаешь, что я думаю... - начал по-привычке купец.
  Жена перестала сопеть.
  - Что, голубь?
  Малисона будто кипятком ошпарило. Он повернул голову. В его объятиях лежала Аннелиса! Но как, ведь служанка должна быть с детьми? Но дети есть. И что это за дети?
  По всему телу разом выступил холодный пот. Жуткая открылась двойная подмена - Сатана подложил вместо жены служанку, а вместо детей... Кого?! В голове промелькнуло про лешего, который подкладывал в колыбельку полено, чтобы забрать младенца себе. Образ двух говорящих детскими голосами поленьев сверкнул и пропал. Купец проснулся.
  Он каким-то чудом не заблажил со страху. Удержался в шаге от позора. Тут же сообразил и ответил обычным голосом:
  - Думаю, что подыматься пора.
  Пребывая в смятении, он оделся и, не помолившись богу, поспешил к навозной куче.
  За завтраком и солдат, и старики посматривали на купца со служанкой по-новому. Когда Малисон с постояльцем отчалили к своим местам, солдат обронил:
  - Так и женишься.
  - Зато не скучно, - ответил купец. Остановился, достал кисет, угостил солдата табаком.
  - Чужие ж дети, - сказал тот, высекая искру.
  - И старший ещё, в деревне на хозяйстве остался, - твердым голосом дополнил Малисон. - И чего? Привык я к детям. Дом с детьми - базар, без детей - могила.
  - Оно так, - солдат подал ему трут и потом раскурился сам. - Сила привычки.
  - А у тебя есть?
  - Нас дюжина у отца была. Бобыль я. Одному всегда легче.
  Малисон сел в лавку, думая, что одному тягче. Что брата надо освобождать и сажать на подмену, иначе торговля простаивает.
  В кирхе начались работы. На телеге Ингмар привёз плотника с сыном и всякие снасти по типу корабельных. Полдня ушло на то, чтобы разместить всё это по колокольне. Под крышей укрепили короткий брус - балку с блоком. Пропустили пеньковый фал и на том пошли на обед в 'Медный эре' от щедрот фру Анны Елизаветы. Вернулись с парой мужиков из Спасского. Плотник с сыном забрались на крышу по лестницам с крючьями, подползли к шпилю и стали разбирать крепления. Накинули на горелую виселицу петлю. Ингмар с мужиками тянули конец, выбирая слабину. Плотники напряглись и вытянули крест из гнезда. Бережно спустили его по скату, зацепив другой верёвкой, которую обмотали вокруг шпиля. Ингмар придерживал свой такелаж в натяг, а потом принялся травить помаленьку. Деревянная буква 'глагол' поплыла вниз. Мужики налегали на верёвку, чтобы крест не раскачивался, Ингмар сноровисто командовал - видать, приучился в поместье. Наконец, горелый крест нежно тюкнулся в землю светлым основанием деревяхи, убережённой опалубкой от дождя и солнца. Ингмар подскочил, поддержал крест. Мужики стравили конец. Ингмар снял верёвки да отнёс горелый крест под стену, где бережно прислонил рядом с новым крестом.
  Тем дело на сегодня и кончилось.
  За ночь убитый крест подвергся набегам. Утром по пути в лавку Малисон подошёл к церковной ограде полюбоваться на кресты вблизи и с удивлением обнаружил, что старый весь изломали в тех местах, которые обскубала молния. На рынке только и разговоров было, кто сумел да сколько отщипнуть и куда пристроил частицы для успеха в ремесле и торговле.
  Малисон аж призадумался, кто ошибся - он или люди? И действительно ли таким путём на землю сошел Сатана? И не сплоховал ли он сам, проспав возможность урвать кусочек освящённой самим Ильёй-пророком и основательно намоленной древесины?
  Поминали Глумного Тойво, который прокрался со своим коротким пуукко к новому кресту, возревновав к мастерству Ингмара, но был вовремя застигнут Хенрикссоном и бежал, всего лишь раз получив по горбу.
  Фогт Сёдерблум вызвал Малисона в ратушу на рассмотрение тяжбы тверского купца, у которого вышел крупный спор с Йорисом ван Хамме по поводу задержанного долга. Сетуя на издержки, которые понесёт торговля в разгар дня, Малисон вызвал мальчонкою Аннелису и строго наказал самой товара не принимать, а только отпускать по ценам, указанным книге учёта, в долг не торговать и проданное записывать. Черновая книга велась на финском, чтобы мог понять бобыль Яакко. Для проверки Аннелиса бегло прочла Малисону несколько строк, чем сильно удивила. Он знал, что служанка училась в церковной школе, но думал, что с тех пор разучилась, а у Аннелисы оказалась цепкая память.
  И купец оставил лавку на неё. Событие в Ниене доселе невиданное. В лавке иногда сидели купеческие жёны, повязанные с собственником общим хозяйством и узами пред Богом и людьми. Мало кто осмеливался доверить ценное добро безрассудной бабе со стороны, проще было нанять чужого мужика.
  Однако же фогт кивал ему с такой отеческой милостью, что мог выступить пастором на венчании.
  С каждым шагом к ратуше Малисон укреплялся во мнении, что не только старики сочтут их мужем и женой, но к исходу дня и весь город.
  'А ведь стоило только не помолиться с утра!' - ужасался в себе купец, но на сердце тлело, разгораясь, сладкое чувство предвкушения чего-то нового, многообещающего, неведомого.
  Дела такого разбора рассматривал юстиц-бургомистр в одно лицо. В его комнате напротив стола встали купцы, сбоку примостился с бумагой нотариус, а переводчик встал по другую руку, и суд начался.
  Говорили много. У каждой стороны было припасено изрядно доводов в свою пользу, так что им следовало бы излагать даже не стоя, а, по-хорошему, на одной ноге. Малисон переводил с русского на платтдойч, который понимали нюрнбержец и голландец, и обратно на русский, который мог понять тверитянин и, немного, Клаус Хайнц, привыкший к Малисону, но неспособный понимать тверской выговор купца.
  Осудились по закону. Малисон никому не подыгрывал в переводе. Бургомистр юстиции приговорил голландца к выплате с процентами и покрытию судебных издержек истца, а также плате толмачу двух эре серебром.
  Лист с судебным решением следовало получить в ратуше, когда оно будет переписано набело и зарегистрировано в судебной книге.
  Йорис ван Хамме развязал кошель. Видать, не питал надежд на исход в свою пользу.
  'Пара эре на дороге не валяется', - подумал Малисон, принимая полновесные монеты.
  Тут он поймал себя на мысли, что совершенно не думал, как там Аннелиса. Не проторговалась ли? Нету ли большого убытка?
  Малисон даже не усомнился, что она справится.
  - Плотник! Плотник разбился! - загремело по ратуше.
  Повсюду затопали туфли.
  Карл-Фридер Грюббе быстро поднялся.
  - Судебное заседание объявляю закрытым. Пошли! - погнал он всех и двинулся к двери сам.
  Возле кирхи начал собираться народ. Ханс Веролайнен ещё дышал и даже ворочал головой, но было видно - не жилец. Изо рта, носа, ушей текла кровь. Он не мог пошевелить руками и ногами.
  Бургомистр юстиции сразу выхватил Ингмара и сына плотника, а Клаус Хайнц стоял рядом и внимательно слушал. Кто где был? Кто что видел? Кто что делал?
  На колокольне работали сам плотник и Ингмар, которому как искусному резчику была оказана честь украсить город. Они выровняли и закрепили крест в гнезде на крыше. Веролайнен собрался спуститься в колокольню, чтобы высверлить два отверстия и вбить железные шкворни для окончательно установки. Он полез и сорвался.
  Ингмар только и успел дотянуться до него кончиками пальцев. Всё произошло очень быстро. Плотник соскользнул по крутому скату и полетел спиной вниз. На земле никто не встрепенулся, так было неожиданно. Сначала шлёпнулось тело, а только потом мужики задрали головы.
  А потом опять посмотрели вниз.
  Бургомистр Пипер стал распоряжаться. Мужики принесли две жердины. Набросали палок поперёк, и на этих носилках оттащили Ханса в лазарет.
  Городской дом милосердия находился за портовыми складами на Выборгской улице у Нотебургской дороги, чтобы принимать моряков, бродяг (зимой случались поморозившиеся), купцов с работниками, финнов и тех бюргеров, кто не имел возможности лечиться у себя дома. Приют святого Лазаря представлял собою холодную избу со шведским очагом вместо печи: кирпичный квадрат и кирпичный угол из пары стенок, в которые были вмурованы крючья - вешать на пруте котёл. Не столько готовить, сколько греться. Вдоль стен - топчаны с соломенными тюфяками. На полках - чистая ветошь, в корзине - корпия. Висели на колышках пучки душистых трав, облепленных закопчённой паутиною. На большом столе - стопка глиняных мисок. У дальней стены - кованый светец с корытцем, лазарет освещали лучиною после того, как страждущие украли оловянную лампу. Чернели в красном углу образки Спасителя Богоматери и Николая Угодника без окладов. Всё здесь было предуготовлено чтобы отойти в мир иной евангелисту, православному, моряку и даже вору. Перед городским врачом Ниена они были равны.
  Инструментарий лекаря хранился у него дома, напротив лазарета, но не рядом с ним и за хорошей оградой. Оттуда он ходил по вызову к бюргерам, имеющим средства оплатить лекарства и заботу врача. При доме же его жил горбун, который присматривал за больными, носил в лазарет воду и дрова, а также готовил кашу по надобности.
  - Зовите священника, - сказал врач, быстро осмотрев Веролайнена. - Помочь ему может только отпущение грехов.
  К этому времени плотник очухался настолько, что смог негромко стонать. Он был в сознании и даже осознанно шевелил губами - пытался говорить. Сын его наклонял ухо, но тщетно. Из уст Ханса вылетал едва различимый лепет.
  - Ступайте, ступайте, - гнал их доктор. - Не терзайте несчастного. Дайте ему отойти спокойно. Сын может остаться.
  Веролайнен-младший однако же закивал в ответ на слова отца, которые сумел разобрать.
  - Да, да, - из глаз его покатились слёзы, он выпрямился и сказал мужикам твёрдым голосом: - Идёмте. Мы должны доделать работу и получить за неё плату. Это последняя воля моего отца.
  И никто не мог возразить против желания умирающего мастера, который был человеком долга. К тому же ветер мог бы перекосить крест, несмотря на вбитые клинья, и работу пришлось бы переделывать своими руками без мастера.
  - Руп, согрей воду, - приказал врач горбуну. - Мы должны обмыть его до покаяния, а то он обделался.
  Подслушивающий возле дверей бобыль недовольно заворчал, но проворно заковылял и громко застучал в сенях кадками, а мужики проворно потянулись на выход.
  Пропустив вперёд бургомистра Пипера, поспешившего вернуться в ратушу вместе с королевским фогтом, Карл-Фридер Грюббе и Клаус Хайнц изрядно приотстали от них.
  - Многовато бед стало в городе, Калле, - тихо сказал старший письмоводитель, опираясь на трость сильнее обыкновенного.
  Юстиц-бургомистр двигался, как деревянный, в глубокой задумчивости, словно боясь позволить себе лишнего. Он перебирал в голове людей и их ему известные отношения, сочетал характеры и отбрасывал невероятные последствия. Он сомневался.
  - Это не может быть один человек, - буркнул, наконец, Грюббе. - Нет.
  
  
  ЗОВ КРОВИ КРОТКИХ И НЕВИННЫХ
  
  Малисон пробудился, как начал привыкать: толстая тёплая женщина под рукой и больше никого в доме.
  Чего он вожделел с той поры, как нанял Аннелису.
  Он подумал, что давно был готов обменять. И, наверное, приняв готовность, он предал жену в сердце своём и, согрешив, таким образом заключил сделку с сатаной.
  Сделка с дьяволом оказалась вельми прельстива и угожа всему естеству. И, раскаиваясь за своё грешное естество, Малисон поднялся, долил масла в иссякающую лампаду и стал молиться Богу.
  - Ты чего, голубь? - Аннелиса задрала голову на подушке. - Чего сокрушаешься? Из-за плотника? Так он не наш.
  - Я - зло, - пробормотал Малисон. - И зло вокруг меня.
  Он продолжил быстро шёпотом молиться. Аннелиса не мешала более и закрыла глаза.
  После он оделся и вышел во двор. Было свежо, и только. Солнца нет. Серый рассвет. Мокрые улицы. Чёрные избы. Ночные заморозки ещё не пришли.
  Купец оросил навозную кучу. Напоил скотину и выгнал её в стадо, которое по Выборгской улице вёл мимо ворот пастух.
  Продолжая безмолвно сокрушаться, долго выгребал погаными граблями из хлева прибавление к куче. Набросал свежего сена.
  День с самого начала не задался, и не понять было, почему. Казалось, всё меняется, но к добру или к худу?
  Вчера, возвратясь в лавку, когда всё закончилось, Малисон подвёл вечерний итог и обнаружил, что Аннелиса с успехом наторговала. Прибыль была выше, чем в обычный день. Аннелиса записывала по-фински корявыми буквами, но прилежно. Брали много табаку и дорогого вина, а также почему-то верёвки. Хитрая работница могла уговорить потратиться на какое-нибудь ненужное, внушив ложную надежду, что оно рано или поздно пригодится. Купец решил за ней понаблюдать, посидев в лавке вместе, а пока остался доволен.
  Малисон взглядом рачительного хозяина осмотрел грабли и нашёл пару зубцов сломанными, а третий надтреснутыми и готовым вскоре отломиться. Он заглянул в сарай. Там стояли возле поленницы разномастные палки, из которых удобно было выстругать новые зубья. Проверил висевший на поясе пуукко, ноготь застревал на лезвии, значит, не затупилось.
  Малисон шарил взглядом, выбирая подходящий прут, и тут заметил, что всё время стояло рядом. Но на что давно перестал обращать внимание, поскольку привык и не считал нужным.
  Он сунул пуукко в ножны, опустился на корточки и подтянул к себе стоян. Это была приспособа, которую Малисон сам вырезал и сколотил для Ханне, а потом им пользовался Пер. Она обучала младенцев стоянию. Две короткие доски, верхняя и нижняя, соединялись стойками. В верхней было отверстие, которое обкладывали мягкими тряпками и ставили в него младенца. Доска доставала до груди, а дитя могло класть на неё ручки. Внизу была скамеечка, на которую Пер или Ханне опускались, когда им надоедало стоять.
  Но теперь их не было.
  Малисон подтянул приспособу и обнаружил, что она лёгкая.
  Это потому что Пера и Ханне не стало!
  Или потому что отрёкся от них, приняв накануне детей Аннелисы?
  Слёзы сами брызнули из глаз. Такое с ним случалось после удара по голове.
  Он чувствовал, что грешен.
  Тёплой рукою он гладил доски, всхлипывал и бормотал:
  - Господи, если это кара Твоя, я приму её со смирением, но я хочу знать, за что? Если это испытание Твоё, я пойму. Но сейчас я думаю, что Ты здесь не причём. Подай мне знак, Господи!
  
  
  ПО ТУ СТОРОНУ НЕВЫ
  
  Пока Малисон терзался и плакал, в ратуше, где служил письмоводителем Клаус Хайнц, царил полный хаос.
  Преступление было для Ингерманландии неслыханное. Кто-то подкараулил и убил прямо в церкви Спаса Преображения отца Паисия.
  Кровавое злодейство было совершено не в пределах Ниена, но в виду его. И это заставило городские власти придти на помощь ленсману. На место преступления отправился бургомистр Пипер, кронофогт Сёдерблум, юстиц-бургомистр Грюббе и старший письмоводитель Хайнц с писарем Уве, оставив писаря Фредрика сторожить ратушу и учитывать посетителей.
  Всей толпой сошли с парома и вскоре были в пределах храма.
  - Алтарника я расспросил, - сразу сказал Ингац Штумпф. - Он обнаружил священника поутру, когда пришёл навести порядок, и сразу прибежал ко мне.
  - И что вы находите? - спросил Грюббе.
  - Не он, - замотал головой ленсман. - Я его знаю. Нет. Он почитал отца Паисия и вообще не был замечен ни в чём предосудительном.
  Они зашли в храм. Труп священника уже унесли в дом, ибо оставить его валяться выглядело бы в глазах селян как поругание.
  Кровавых следов было много. Пока переворачивали тело, пока вытаскивали, из лужи, как ни береглись, успели натоптать. Ничего другого однако не тронули. Ленсман позаботился, чтобы сохранить остальное на тех местах, которое они заняли после совершения преступления.
  Церковная утварь претерпела некоторые разрушения. Валялся стоячий медный подсвечник на двадцать четыре свечи. Из него вывалился одинокий, пропущенный старушкой-свечницей огарок. Иконы, оказавшиеся на пути падения подсвечника, были сбиты сильным ударом, должно быть, священник и снёс спиной, избегая удара. Он не оказался лёгкой добычей. Отец Паисий яростно сопротивлялся. Душегуб долго гонялся за ним, а поп убегал и, не исключено, что нанёс убийце повреждения.
  - Много похитили? - спросил бургомистр Пипер.
  - Всё цело, - сказал Игнац Штумпф. - Мы проверили алтарь. Ничего не тронуто, да и оклады на месте, сами видите.
  Кем бы ни был убийца, он совершил преступление в ночи и под покровом тьмы скрылся, избежав посторонних глаз.
  Кто поднял руку на настоятеля?
  И зачем? Ведь из алтаря ничего не пропало.
  От осмотра трупа бургомистр Пипер и королевский фогт Сёдерблум воздержались. Предпочли покурить на крыльце, пока сыщики занимаются своим делом. Своё дело должностные лица по управлению городом и наблюдением за исполнением государственных законов сделали, а исполнительные чины пускай делают своё. К ним была выведена попадья с детишками, которым незачем было видеть совершенно для них лишнее.
  Труп священника лежал на лавке, застеленной сложенной вдвое дерюгою, но и она пропиталась кровью, которая стекала вниз из многочисленных ран в спине.
  - Что за зверь это сделал? - пробормотал писарь Уве и перекрестился.
  Отец Паисий был в расцвете сил и не спешил расставаться с жизнью. Он заслонялся руками, покрытыми теперь порезами до плеч. Поперёк правой щеки виднелся глубокий разрез, сделанный наотмашь. Когда ленсман и Уве перевернули тело, стали видны прорехи на спине рясы, куда пришлись колющие удары ножа. Злодей догонял и бил, а священник убегал, пока не обессилели и не упал. И лёжа получил ещё несколько уколов вдоль позвоночника.
  - Это не грабитель, - сказал Игнац Штумпф, и все согласились с ним, ибо цель умерщвителя была совершенно очевидна.
  - А что делал отец Паисий? - спросил Грюббе, но прежде, чем ленсман ответил, Клаус Хайнц быстро сказал:
  - Исповедовал Ханса Веролайнена.
  - А ведь верно, - старый ленсман медленно кивнул. - Перед смертью Ханс начал говорить.
  - Кто мог слышать? - жёстко спросил Грюббе и сам ответил: - Только бобыль при доме милосердия. Нам надо узнать, о чём проведал работник, с кем он после этого общался, и тогда мы найдём убийцу.
  А поскольку подробно описывать место преступления не было нужды, ибо там было всё затоптано, мужи в сопровождении ленсмана отправились на паром и возвратились в город. Бургомистр Пипер и фогт Сёдерблум отправились в ратушу, а Грюббе. Хайнц, Штмпф и Уве быстро пошли в лазарет.
  Горбуна они обнаружили во дворе. Левая рука Рупа была замотана тряпицей.
  - Что с рукой у тебя? - спросил Карл-Фридер Грюббе.
  - Ссадил, когда лучину колол, - с раздражением ответил бобыль.
  И поскольку работник ниенского доктора говорил слишком дерзко, будто скрывал испуг под налётом злобы, бургомистр вызвал солдат и доставил подозреваемого в крепость для полноценной процедуры дознания.
  
  
  В ЗАСТЕНКАХ НИЕНШАНЦА
  
  Сыплющего проклятиями горбуна оттащили в замок и передали на попечение слотсгауптмана.
  Когда на гауптвахту явились юстиц-бургомистр, старший письмоводитель, кронофогт и ленсман, там всё было готово к началу процедуры установления истины. В просторную тёмную камеру принесли козлы для пилки дров и жаровню с пылающими углями. Солдаты занесли стол и три скамьи. Наполнили водой из Невы большую кадку, рядом поставили широкий ушат по распоряжению палача. Горбун сидел на цепи в углу и мрачно следил за приготовлениями.
  Вместе с Урпо из Кякисалми на допрос пришли посмотреть начальник караула и сам комендант Ниеншанца - подполковник Томас Киннемонд. Из караульного помещения в коридор заглядывали солдаты и с интересом прислушивались.
  Клаус Хайнц разложил на столе бумагу и письменные принадлежности. Достал из сумки корабельные песочные часы и, поглядывая со значением на Рупа, установил так, чтобы до них могли дотянуться и старший писарь, и бургомистр юстиции.
  Горбун заволновался.
  Невозможно было догадаться, для отмеривания каких периодов нужны песочные часы при допросе с пристрастием. Неизвестность пугала.
  Клаус Хайнц для этого их и приносил.
  Пока готовились, песок весь высыпался в нижнюю часть из верхней, в которой его было немного, и часы стали готовы к использованию.
  Горбун не отрывал от них глаз.
  Руп сознавал своё место в подлунном мире. Он не был бюргером. Он был безземельным крестьянином родом с ближнего хутора. Он был сиротой. У него ничего не было за душой. При доме милосердия Руп работал за еду и платье, да три марки в год. Он был финном. Он ничего не давал городу и в любой миг по воле доктора мог быть изгнан на мороз. Прав у него было чуть меньше, чем у собаки, и чуть больше, чем у бродяги. Власти могли сделать с ним что угодно, если найдут на то веское основание.
  Зажгли лампы со слюдяными оконцами. Клаус не стал закрывать закопчённую дверку, чтобы больше света от свечки падало на бумагу. Раскупорил переносную чернильницу и сделал формальную запись на опросном листе. Всё происходило в глубоком молчании. Грозном, тревожном. Слышен был мерный бой барабана, под который мушкетёры на плацу выполняли приёмы перестроения.
  С запозданием и позёвывая вошёл гарнизонный врач, обязанный присутствовать при совершении пытки.
  - Начнём, - сказал юстиц-бургомистр.
  Горбун вздрогнул.
  - Герр Сёдерблум, приведите допрашиваемого к присяге.
  Королевский фогт достал из сумки Евангелие, подошёл к задержанному, напомнил слова клятвы и разъяснил, какую ответственность налагает клятва говорить правду и в чём будет заключаться кара в случае нарушения.
  Юстиц-бургомистр дождался, когда фогт вернётся на скамью, и приступил к допросу:
  - Назови своё имя.
  - Руп.
  - Назови полностью, - потребовал Карл-Фридер Грюббе.
  - Руп, - ни фамилии, ни прозвища бобыль не получил, потому что был без надобности людям.
  - Каково твоё вероисповедание? - спросил бургомистр и, не дождавшись ответа, уточнил: - Какого ты прихода?
  Горбун угрюмо молчал.
  - В какой храм ходишь?
  - Сюда, - Руп мотнул подбородком.
  - К преподобному Фаттабуру?
  - К нему самому, - обрадовался горбун, когда нашёл, на что способен дать ответ.
  - Скажи, Руп, знал ли ты отца Паисия, настоятеля православной церкви из села Спасское?
  - Все его знают, - уклончиво ответил горбун.
  - Была ли вражда у тебя с отцом Паисием или ты по каким-либо причинам испытывал неприязнь к нему?
  - Нет. Я с ним не разговаривал даже, только видел, когда он приходил исповедовать умирающих.
  - Тогда почему же ты напал на него сегодня ночью? - резко спросил Грюббе. - И зарезал ножом?
  Руп вжал голову в плечи, отчего уродство его стало ещё больше, и сверкнул глазами. Он не нашёл членораздельного ответа и глухо зарычал.
  - Поднимись и сними одежду, дабы мы могли осмотреть твоё тело на предмет повреждений.
  И поскольку горбун не подчинился, бургомистр юстиции посмотрел на палача, и тот принялся за дело.
  Гарнизонный палач Урпо был необычного для уроженца Кякисалми вида, должно быть, происходил из переселенцев. Высокий, черноволосый, с круглым лицом, острым прямым носом и прозрачными глазами бездушного мучителя, он более напоминал морского разбойника с островов, откуда и бежали его предки.
  При его приближении горбун вжался в угол, как затравленная крыса, но не обладал её решимостью драться за свою жизнь, и даже не зашипел.
  - Встать! - приказ по-фински прозвучал холоднее зимнего ветра.
  Не отрывая глаз от палача, горбун опёрся кулаками об пол, переместился на колени и поднялся, как деревянный.
  Урпо снял с пояса ключи, раскрыл замок и освободил горбуна от цепи.
  - Снимай одежду!
  Руп неловко разулся, содрал рубаху. Палач оглянулся на дознавателей. Грюббе кивком велел ему продолжать.
  - Раздевайся полностью!
  Когда горбун обнажил срам, фогт Сёдерблум закрыл глаза и перекрестился. Без одежды Руп утратил большинство признаков человеческого.
  С длинными руками до колен толстых и кривых ног, с выпяченным полутораведёрным пузом и мясистым горбом, покрытыми редким курчавым волосом, бобыль выглядел подлинным выходцем из подземного царства, где должен был выплавлять железо из разнюханных рудных жил.
  Впечатлённые нюрнбержцы Хайнц и Грюббе переглянулись.
  'Породит же земля чуждых', - как бы сказали они друг другу.
  - Повязку тоже сними, - приказал бургомистр.
  И когда подозреваемый оказался разоблачён полностью, тройка дознавателей -бургомистр юстиции, королевский фогт и гарнизонный врач - приблизились к нему, чтобы произвести осмотр.
  - Резаная рана на левой кисти, - Грюббе светил фонарём, изучая повреждение. - Как давно, герр доктор?
  - Края свежие. Воспаления нет. Затягиваться не начала. Меньше одного дня.
  - Когда ты порезался? - спросил бургомистр.
  - Вчера вечером, - глухо ответил Руп. - Нож отскочил, когда лучину колол...
  - Довольно, - прервал его бургомистр и продолжил осмотр. - А это что за синяк?
  - Кровоподтёк посередине левой голени, - склонился доктор. - Фиолетовый, и начал желтеть. Недельной давности.
  - Откуда? - сурово спросил Грюббе.
  - Не помню, - забормотал горбун. - Где-то во дворе ушиб.
  - Записал? - подождав, спросил Грюббе.
  - Дописываю, - Хайнц быстро выводил слова коротким очинком, то и дело макая в чернильницу.
  Он старался писать сразу начисто. По завершении процедуры листы должны будут заверить своими подписями фогт, ленсман и гарнизонный врач. Они могут быть вызваны в суд, поэтому переписывать в их отсутствие не полагалось.
  Дознаватели вернулись на скамьи.
  - Скажи, Руп, что ты делал сегодня ночью? - осведомился бургомистр юстиции.
  - Прибирался, натаскал воды и спал до рассвета, а утром пошёл к хозяину печь топить.
  - Где ты спал?
  - В лазарете, с покойником, - совершенно не удивился бобыль. - Чтобы черти не унесли. Так заведено.
  - Ты выходил из дома милосердия ночью?
  - Может... Да, по нужде.
  - Ты покидал Ниен?
  - Ниен? - задумался горбун и мотнул головой. - Не покидал, наверное.
  - Ты переплывал сегодня ночью через Неву в село Спасское?
  - Хирвенпаска! - выругался Руп, которому всё это надоело.
  - Что ты слышал, когда отец Паисий исповедовал плотника Ханса Веролайнена?
  - Ничего не слышал.
  - Зачем ты явился ночью в церковь Спаса Преображения? - рявкнул Грюббе.
  'И на вопросы дознавателя подозреваемый отвечал площадной бранью', - записал, дослушав, Клаус Хайнц.
  - Тебя видели! - ленсман поднялся и, опершись на стол, пристально уставился в глаза горбуна. - Тебя невозможно не узнать даже в полной тьме! Будешь запираться, скотина?
  Ответ подозреваемого старший письмоводитель даже не стал заносить на бумагу во избежание повтора избитой формулировки.
  - Освежи ему память, - приказал юстиц-бургомистр палачу, который с разрешения коменданта крепости на время допроса перешёл в его подчинение.
  И тогда Клаус Хайнц, поглядев на горбуна с укоризною, перевернул песочные часы.
  Урпо налил полный ушат воды. Лёгким движением бабочки скользнул к бобылю, коротко двинул кулаком в печень. Горбун замычал и согнулся, но опрокинуться Урпо ему не дал. Палач схватил горбуна за волосы, повалил на колени, подтащил к ушату и сунул лицом в дно.
  - Надо было руки связать, - непроизвольно обронил начальник караула.
  - Справится, - подполковник Киннемонд был уверен в Урпо из Кякисалми.
  Горбун бился, как рыба об лёд, но палач налегал ему на затылок. Он сумел продержать его долго. В конце, Руп ухитрился опрокинуть ушат и скорчился на полу, кашляя и отплёвываясь.
  - Можем повторить, - предложил палач Ниеншанца.
  - Погоди, ещё рано, - юстиц-бургомистр подождал, когда подозреваемый отдышится. - Поставь его на колени.
  Мокрые волосы облепили лицо Рупа. С них стекала вода. Борода стала узкой, будто её нарочно собрали в клин.
  Опирающийся кулаками в пол горбун злобно зыркал исподлобья и сделался похож на вурдалака.
  - Что ты услышал на исповеди Ханса Веролайнена? - ровным голосом осведомился Грюббе.
  - Ничего... - выдохнул горбун. - Ничего я не слышал. Он тихо говорил... а я в сенях был, за закрытой дверью... Оттуда не слышно совсем.
  - Кого ты видел, пока священник принимал покаяние? - неожиданно спросил фогт на своём плохом финском, но Руп понял.
  - Во дворе ходили всякие. Сын его был, молодой Веролайнен. Молодой Тронстейн был. Да ещё мужики, которые с ними работали. Но потом они все ушли.
  - Когда умер Ханс Веролайнен, в присутствии священника?
  - Точно нет. Отец Паисий отпустил грехи и удалился.
  - Кто присутствовал при его смерти?
  - Я был.
  - А доктор?
  - Не стал ждать. Да и незачем ему. Всё так было ясно.
  - Что тебе сказал плотник Ханс Веролайнен? - выпалил ленсман.
  Руп не ожидал от него вопроса и замялся.
  Клаус Хайнц постучал ногтём по песочным часам. Горбун вздрогнул.
  - Что тебе сказал плотник? - повторил вопрос юстиц-бургомистр.
  - Ничего, - выдавил Руп. - Он забылся и стал отходить. Потом судороги - и всё.
  - Что ты от него слышал? - ленсман поставил вопрос иначе.
  - Да пошли вы...
  Вместе с дыханием к бобылю вернулось упрямство.
  - На козлы его, - распорядился Карл-Фридер Грюббе.
  С ленсманом и капралом упирающегося горбуна завалили на козлы для пилки дров и привязали за руки и за ноги лицом вниз.
  - Разве можно пытать допрашиваемого в один день дважды? - усомнился Сёдерблум.
  - Пытать мы ещё не начали, - ухмыльнулся Грюббе.
  - Вы используете кнут? - спросил королевский фогт.
  - Нет, кнута будет недостаточно, - возразил старший письмоводитель.
  И все закивали, что этот инструмент хорош для наказания провинившихся, а не для прояснения разума хранителя секретов.
  - Какие будут предложения, господа? - спросил бургомистр юстиции.
  - Можно сжечь пучком горящей соломы все волосы на теле, - сказал ленсман.
  Горбун на козлах трясся всем туловищем и от переживаний испустил протяжный трубный звук.
  - Что ты скажешь, Урпо, - спросил начальник караула - капрал Урпо, бывший горнист, прославившийся отвагой и дипломатией в войске фельдмаршала Горна, - на этот рёв кожаного горна?
  - В кузнице есть клещи, - со знанием дела заявил палач. - Когда раскалим в жаровне, можно содрать с горба жир.
  Бобыль Руп завыл и хрипло, неразборчиво заругался.
  - Нагревай клещи, - приказал Карл-Фридер Грюббе и, заметив, что горбун косится на него, перевернул песочные часы.
  
  
  РАССЛЕДУЕТ СТАРШИЙ ПИСЬМОВОДИТЕЛЬ
  
  - Установление невиновности - тоже установление истины, - сказал бургомистр юстиции, когда они выходили по Корабельному мосту из Ниеншанца.
  Впереди вприпрыжку ковылял Руп, напуганный до заикания, но целый. Королевский фогт дал ему марку серебром из казённых средств, полагающихся для возмещения душевного ущерба после допроса с пристрастием. И хотя до телесных страданий дело не дошло, горбун торопился поправить здоровье в 'Медный эре'.
  - Он же признался! - засмеялся ленсман Штумпф.
  - А потом не сумел описать место преступления, - отрезал бургомистр. - Нам не нужны ложные свидетельства. Нам нужно найти настоящего убийцу, тогда зло будет искоренено и не сможет повториться.
  Ленсман покивал и откланялся, он свернул к паромной переправе.
  - Никто не может свершить столь жестокое преступление, не изменившись, - высказал мудрое соображение моралистичный Пер Сёдерблум и вздохнул: - Хотя, для того, чтобы убедиться в отсутствии изменений, нам пришлось как следует приглядеться.
  - Одним подозреваемым меньше, - Клаус Хайнц опирался на трость при каждом шаге и смотрел под ноги. - Дела же это не облегчило.
  - Плотник и поп как-то связаны, - сказал Грюббе. - Герр Сёдерблум, возьмите на себя это деликатное дело. Вам надо поговорить с фру Анной Елизаветой. Что-нибудь она о своём работнике знает. Герр Хайнц, вам я поручаю беседу с Ингмаром Тронстейном - они с Хансом работали вместе. Может быть, Веролайнен ему что-то рассказал. Поговорите также с управляющим. Если мы ошибаемся, будем рассматривать другую версию, а пока необходимо убедиться в ничтожности этой.
  - Я сейчас отправлю записку в Бъеркенхольм-хоф, - обрадовался фогт. - Уверен, фру Стен фон Стенхаузен пригласит нас пообедать.
  - Превосходно, - юстиц-бургомистр по возможности избегал общения со шведским дворянством, к чему, напротив, был исключительно расположен кронофогт. - Уверен, вдвоём вы прекрасно справитесь. А у меня завтра заседание магистрата. Рутина тоже требует жертв.
  
  ***
  Долблёнка ткнулась в ил. Течение принялось разворачивать её к берегу.
  Перевозчик Стешка упёрся веслом в дно и прижал чёлн к суше.
  - Приехали!
  Клаус Хайнц поставил туфлю на пятачок с травой, легонько толкнулся, воткнул трость в песок и покинул судёнышко, почти не качнув.
  Настал черёд королевского фогта. Когда Пер Сёдерблум боязливо оторвал зад от доски, чёлн зашатался. Фогт раскинул руки, чтобы удержать равновесие, но этим только ухудшил. Стешка напирал на весло, гася качку. Хайнц протянул трость, в которую фогт вцепился, как утопающий за соломинку, ойкнул, взвизгнул, ступил в топкий ил. Чёлн накренился. Хайнц потянул. Сёдерблум совершенно бездумно шагнул другой ногой на берег повыше. Туфля с чавканьем покинула сырую ловушку. Клаус ожидал было увидеть мелькающую в воздухе ступню фогта в белом чулке, которую ставят в грязь, но туфля уцелела - удержала застёжка с пряжкой. Фогт вбежал на траву, перевёл дыхание, глядя на Хайнца округлившимися глазами, и только тогда выпустил трость.
  Высадка на остров Бъеркенхольм завершилась успешно.
  Представителю королевской власти улыбнулась удача - кроме лодочника его смятения никто не видел. Через покосные луга к ним мчался экипаж. Из усадьбы заметили переправу, должно быть, ещё с берега Конду-бю, и отправили встречать гостей.
  - Здравствуйте, герр Сёдерблум, герр Хайнц, - приветствовал их по-шведски сидящий на облучке сын управляющего.
  - Здравствуй, Ингмар. Приятно, что ты приехал, и нам не пришлось топить ноги в грязи, которой сделалось избыточно много, - доброжелательная речь Сёдерблума от пережитого волнения была настолько окрашена скёнским выговором, что даже Хайнц едва понял.
  На лице Ингмара не отразилось ничего. Клаус Хайнц подумал, что для юноши смысла в ней нашлось не больше, чем в птичьем пении. Возница только наклонил голову из вежливости и с невозмутимым видом дождался, когда гости заберутся в экипаж.
  На обед Анна Елизавета Стен фон Стенхаузен собрала лишь тех, без кого нельзя было обойтись.
  Встреча выглядела как формальная процедура, результат которой однако же мог быть записан и заверен специально для этого уполномоченными должностными лицами. И хотя для проведения её прибыл сам любезнейший Пер Сёдерблум, супруга генерал-риксшульца прекрасно понимала силу королевской власти, которой риксканцелярия наделяет своего представителя, и опасалась её в любом ея обличии.
  За столом, помимо дочери помещицы и управляющего, присутствовали два драгуна, расквартированные в усадьбе. Накануне Анна Елизавета отрядила мальчика с запиской командиру небольшого конного отряда ниенского гарнизона и попросила освободить их на этот день от несения службы. Лейтенант Эмерсон прислал учтивый ответ, в котором выразил уверение явиться со всей кавалерией Ниеншанца, если того пожелает фру Стен фон Стенхаузен и её прекрасная дочь фрекен Рёмунда Клодина. И хотя прекрасного в Рёмунде Клодине мать находила только приданое, она не торопилась сбрасывать со счетов бедного, но родовитого Эмерсона, однако в ответном письме заметила, что двоих привычных в усадьбе кавалеристов будет вполне достаточно для застолья с кронофогтом и нотариусом.
  Она боялась, что дознаватели почувствуют её страх.
  Фогт находился в прекрасном расположении духа и, казалось, не был склонен задавать неудобные вопросы.
  На столе гостей ждали гороховый суп с копчёной свининой, утка с яблоками (кому-то повезло на охоте) и пирог с капустой и яйцами - из чистой белой муки!
  За обедом подавали превосходный кларет. Подобное вино Клаус Хайнц пил в доме купца. Больше ни у кого такого в Ниене не было. Тронстейн и Малисон были как-то связаны вместе. Связи их Клаус Хайнц не знал, и подозрение, что семья купца погибла неспроста, а сам купец выжил как бы чудом, поселилась в нём.
  'Или просто удача была в этот день не на их стороне', - подумал старший письмоводитель, постарался отогнать эту глупую мысль и сосредоточиться на людях, с которыми поручил встретиться бургомистр юстиции.
  Статная, давно в теле, с крючковатым носом и большими навыкате глазами Анна Елизавета напоминала королеву Кристину, однако глаза имела светло-голубые, а волосы почти белые, в которых оставалась неразличимой седина.
  Сидящая напротив старшего письмоводителя Рёмунда Клодина унаследовала немало отцовских черт - с конской челюстью и крупным прямым носом, она обладала пшеничного цвета волосами и сметливым взглядом серых глаз. Их она практически не поднимала на гостей, словно хотела скрыть приходящие на ум мысли, которые находила излишне дерзкими для высказывания при посторонних.
  Задав ей пару ничего не значащих вопросов, Клаус Хайнц убедился, что она совсем не глупа, а следует правилу 'молчание - золото'. Она была наблюдательна, и, скорее всего, любознательна, могла сделать самостоятельные выводы, что превращало фрекен в настоящий тайник с сокровищами о жизни Бъеркенхольм-хоф и его обитателей.
  Дочь сидела по левую руку от Анны Елизаветы, а по правую разместился управляющий Хильдегард Тронстейн. Прямой как шест и высохший как дерево, он имел лицо уродливое, искорёженное шрамами, чисто выбритое и высокомерное. Ел мало, говорил мало, но, когда говорил, показывал чистое столичное произношение, как у своей хозяйки и дочки её. Однако имелось в Тронстейне что-то странное. Клаус никак не мог понять, что именно. Что-то не сочетаемое. Какое-то несоответствие - неприятное, напрягающее, но трудно выразимое. Как будто он был не тот, за кого себя выдаёт, или даже является фактическим хозяином хофа.
  Два кавалериста, сидящие с торцов стола, будто слуги или стража, помалкивали. Хотя они привыкли есть с госпожой за одним столом и были приучены к этикету, роль их в усадьбе была определена где-то между управляющим и его сыном-конюхом. Они были шведами из восточных провинций, но вооружал и снаряжал их Бернхард Стен фон Стенхаузен из доходов поместья, а потому они считались приписанными к мызе Бъеркенхольм и только службу отправлялись нести в крепость.
  'За ней кавалерия, и жена начальника ингерманландских почт нам это показывает, - подумал Хайнц. - Зачем ей это? Чего она боится? Она знает, что ей есть, что скрывать от городских властей или от королевского фогта? Она боится, что мы будем задавать неудобные вопросы, и для отпугивания пригласила своих драгун? Даже если мы обратимся к подполковнику Киннемонду, офицеры в крепости могут договориться. За фру Стен фон Стенхаузен встанет армия, а городу окажется нечего противопоставить ей. Мы разве что можем петицию королеве отправить. А когда письмо дойдёт и как будет воспринято в риксканцелярии? Только бургомистра Пипера можно в риксдаг отослать, чтобы он лично отстаивал наши интересы. Но это затянет выдачу преступника на годы'.
  И тут Клаус Хайнц осознал, что подозревает её, как только что подозревал Малисона, Тронстейна, да и Рёмунду Клодину - неизвестно в чём.
  В любом случае, решил он, все сомнительные личности достойны пристального внимания, если на них пала тень сомнения дознавателя.
  После обеда разговоры пошли о жизни стокгольмского света, которым охотно предалась Анна Елизавета и со всем усердием и пылом поддерживал в меру своих скудных познаний Пер Сёдерблум более для того, чтобы развлечь помещицу и угодить ей. Даже Рёмунда Клодина оживилась и принялась вставлять реплики, подтрунивая над мамой и поддерживая фогта. Кавалеристы развесили уши.
  Потом заговорили о погоде.
  - Небесное светило начинает обходить стороною наш прелестный край, - учтиво отмечал Пер Сёдерблум. - Божественное утро - уже сумерки.
  - Скоро будут прекрасные зимние дни, когда ночь, - выросшую в столице Анну Елизавету было не удивить.
  - И дождь. Зимой дождь, - продолжал настаивать фогт.
  - И шквальный ветер с залива. Как в Стокгольме, - с ноткой ностальгии молвила генеральша.
  - Хуже только в Гельсингфорсе, - поделился личными впечатлениями от разъездов по провинциям Сёдерблум.
  Клаус Хайнц основательно заскучал, уставился на управляющего. Он поймал его взгляд.
  - В Ниен завезли превосходный английский табак из колоний Нового Света. Позвольте угостить вас, герр Тронстейн?
  - С вашего разрешения, - повернулся всем телом к хозяйке управляющий. - Мы оставим вас ненадолго.
  - Возвращайтесь обязательно, а мы пока поболтаем, - отмахнулась с радостью генеральша. - Благодарю, господа.
  Вслед за ними встали оба отпущенных из-за стола драгуны. Учтивый фогт Сёдерблум угрозы не представлял и в конвое не нуждался.
  Они спустились с крыльца. Клаус Хайнц приложил к перилам трость и достал кисет. Набили трубки. Один из солдат высек огонь, а другой изящно раздул трут и поднёс по очереди гостю и управляющему. Раскурившись, драгуны откланялись и отошли к своему флигелю. Там они встали вполоборота, делая вид, что незваный нотариус их совсем не интересует, готовые придти по первому зову Тронстейна. После тёплого дома пронзительный ветер с Невы чувствовался особенно сильно. Хайнц набрал полную грудь табачного дыма и не спеша выпустил.
  - Мы крайне далеки от того, чтобы беспокоить фру Стен фон Стенхаузен расспросами о деле, к которому она не имеет никакого отношения, - начал он.
  'Надеюсь, фогт сейчас времени не теряет, пока Анна Елизавета разлучена с управляющим, и они не могут подсказывать друг другу', - подумал он.
  - Но вам и вашему сыну, который работал с погибшим, я хочу задать несколько вопросов.
  Тронстейн молча кивнул. Правый уголок рта тронула вежливая улыбка, больше похожая на кривую усмешку.
  'А левой стороной он не может двигать из-за шрама', - понял Хайнц. Выглядело однако же так, будто Тронстейн над ним издевается.
  - Я должен узнать детали произошедшего, чтобы магистрат отчитался перед генерал-губернатором относительно необычного происшествия с крестом и ремонтом его.
  Об убийстве отца Паисия он упоминать не стал, ибо не усматривал связи между ним и гибелью Веролайнена.
  Тронстейн слегка пожал плечами. Вынул трубку изо рта.
  - Ничего необычного, - отпустил он, но затем пришёл к выводу, что для помощника королевского фогта, чьи обязанности сейчас выполнял Клаус Хайнц, будет недостаточно столь краткого суждения, и продолжил более содержательно: - Плотник поскользнулся. Ингмар даже не заметил. Не успел придти на помощь. Ужасная беда, которая нередко случается с работающими на высоте. Единственной опорой вдовы остался её старший сын, пока не подрастут другие дети.
  'Сын плотника', - напомнил себе Клаус Хайнц.
  - И всё же я хочу выслушать непосредственного участника, потому что закон обязывает меня получить свидетельские показания из первых уст, пусть даже свидетель не будет под присягой.
  Поняв, что от нотариуса просто так не отделаться, управляющий развернулся всем корпусом к конюшне и рявкнул:
  - Эй!
  Хайнц заметил, как вздрогнули кавалеристы, но быстро успокоились, осознав, что оклик предназначен не для них.
  'Строго тут у него', - Хайнц с почтением взглянул на Тронстейна.
  Из конюшни выскочил Ингмар и почти бегом направился к ним.
  - Я здесь.
  - Ты не торопишься, - Тронстейн сунул трубку в зубы.
  Ингмар собрался отшагнуть, но спохватился и только дёрнул ногой.
  - Ты сейчас ответишь на вопросы о происшествии на крыше, - приказал Тронстейн.
  Ингмар быстро кивнул.
  Табак догорел. Клаус Хайнц не спеша выколотил трубку.
  - Холодно сегодня, - начал он для затравки.
  Ингмар ждал.
  - Помнишь тот день, когда Веролайнен упал?
  - Да, герр Хайнц.
  - Сыро было на кровле?
  Сын управляющего замер и посмотрел на отца. Хильдегард Тронстейн стоял как вкопанный. Он тоже не знал ответа.
  - Это не дознание, - Хайнц взял от крыльца трость, опёрся на неё и вкрадчиво заглянул в глаза Ингмару. - Мы просто беседуем. Я хочу узнать побольше о несчастном случае, чтобы бургомистры могли составить для себя полную картину. Ты помогаешь нам в делах магистрата.
  - Да, наверное. Да, герр Хайнц, - слова срывались с губ торопливыми ледышками. - Было довольно холодно. Кровля и лестницы не успели просохнуть от ночной сырости.
  - Ты видел, как упал плотник?
  - Нет, я смотрел в другую сторону, - быстро ответил Ингмар.
  - Ты давно знал Ханса?
  Взгляд Ингмара заметался куда-то вверх, потом вбок, потом он посмотрел на отца.
  - С тех пор, когда мы прибыли из Швеции, - ответил за него Тронстейн.
  - Давно, - сказал Ингмар.
  - Куда ты смотрел, когда плотник сорвался?
  - Перед собой.
  - Ты хорошо знал Ханса? - старший письмоводитель внимательно следил за ним.
  Ингмар замер. Зрачки сузились и взгляд переместился внутрь себя. Юноша не ответил.
  - Он часто работал у нас и временами жил на мызе, когда в нём оказывалась нужда, - доложил управляющий.
  Старший письмоводитель магистрата и нотариус города Ниена обратился к нему как помощник королевского фогта:
  - Герр Тронстейн, я желаю опросить непосредственного участника событий, ибо должен выслушивать показания из первых уст. От опрашиваемого. Прошу уважать Закон. Я поговорю с Ингмаром без посторонних.
  Ни глаза, ни жилка на лице управляющего не дёрнулись. Он вытряс трубку. Пепел полетел по ветру. Сунул трубку в карман, деревянно развернулся и потопал по ступенькам в мызу, к хозяйке, с которой беседовал кронофогт.
  Старший письмоводитель и сын управляющего остались наедине.
  Клаус улыбнулся и достал кисет.
  - Ты куришь, молодой Тронстейн?
  - Да, герр Хайнц.
  - Тогда кури, - Клаус зачерпнул своей трубкой и протянул кисет сыну управляющего.
  Ингмар выхватил из кармана мелкую трубочку.
  - Бери-бери, - сказал Клаус Хайнц.
  Сына своего Тронстейн куревом не жаловал.
  Ингмар достал из серебряных ножен короткий сточенный пуукко, обушком высек искру на трут, раздул под пронзительным ветром на пакле, подал старшему письмоводителю.
  - Благодарю, - разрешил Хайнц, когда почуял, что табак разжёгся.
  Они встали друг напротив друга. Ингмар немного прибоченился. Клаус Хайнц опёрся на трость и спросил:
  - Вы находились на разных скатах?
  - Порознь друг от друга.
  - Как далеко?
  - На противоположных.
  - Были напротив и ты не заметил?
  - Вы задаёте один и тот же вопрос, герр Хайнц, - едва оказавшись вдали от отца, Ингманр становился наглее и держался всё развязнее.
  - Вопросы мои схожи, а ответы на них разные.
  - Чего вы изволите?
  - Желаю слышать твои честные слова, молодой Тронстейн. На вопрос ответь: ты был напротив и не видел плотника Ханса?
  - Я смотрел перед собой, - упрямо повторил Игмар. - Я же говорил, Ханса от меня заслонял шпиль и скат крыши. Люди с низу подтвердят.
  'Что-то многовато объяснений для такой простой вещи', - подумал Хайнц.
  - Ты разговаривал с плотником во время работы?
  - Да, мы говорили по делу.
  - О чём вы говорили перед тем, как он упал?
  - Ханс хотел спуститься в звонницу. Закрепить крест в основании. Я должен был держать неподвижно и следить, чтобы мачта креста не кренилась.
  - Ты мог удержать всю конструкцию?
  - На хомутах мачта была подбита клиньями, но на крепёжном кольце Ханс должен был сделать всё с помощником, с сыном. Он сказал, что спускается. Я его в этот миг не видел.
  - Тебе жаль Ханса?
  Ингмар посмотрел куда-то не к небесам, а как бы ловя что-то в воздухе.
  - Как всем добрым христианам, - произнёс он без всякого выражения.
  'Не слишком скорбит', - подумал дознаватель.
  - Он сказал тебе что-нибудь перед смертью, вы же знали друг друга? - спросил Клаус Хайнц. - Плотник перед смертью исповедовался.
  Ингмар смутился.
  - Я больше не видел Ханса, когда его занесли в лазарет.
  - А поп? - испытующе уставился ему в глаза старший письмоводитель. - Отец Паисий тебе что-нибудь сказал?
  Ингмар выпрямился и подался было назад, как перед управляющим.
  'Меня страшится или отца? - подумал Хайнц. - Или просто боится по причине опасливости души?'
  - Ну, ну, - подтолкнул он.
  - Ничего мне поп не сказал, - Ингмар словно оправдывался, но уже с некоторым облегчением. - Мы с ним вообще никогда не говорили. Он и языка не знает.
  - Как ты думаешь, кто убил отца Паисия?
  - Разбойники, - убеждённо выпалил Ингмар. - Бродяги церковь ограбили. Ленсман разберётся.
  Этот довод был окончательным.
  - Ты прав, - примирительно кивнул Хайнц. - Благодарю за помощь, молодой Тронстейн.
  Ингмар холодно растянул губы, как мог улыбаться его отец, если бы лицо у него было не иссохшее и целое.
  Когда Клаус Хайнц возвратился за стол, посуда вся, кроме винной, была прибрана, и сделалось понятно, что дожидались только его, чтобы начать прощаться.
  Пер Сёдерблум любезно благодарил за тёплый приём. Выяснилось, что управляющий распорядился о лодке. Гостей доставят в Ниен прямо от мызы, чтобы им не пришлось добираться в темноте и по слякоти.
  Прощаясь, Клаус Хайнц как бы невзначай спросил у Анны Елизаветы, не помнит ли она, работал ли и оставался ли ночевать в усадьбе на Ильин день плотник Ханс Веролайнен?
  - Должно быть... - она слегка растерялась. - Спросите нашего управляющего, ему лучше знать.
  Клаус Хайнц откланялся. Пока фогт рассыпался в благодарностях, старший письмоводитель вышел на крыльцо, сопровождаемый Тронстейном.
  - Насчёт плотника... - начал он.
  - Зачем вы тревожите госпожу? - спросил управляющий.
  - Такова моя задача - вести служебные разговоры, - ответил старший письмоводитель.
  - Разговоры, - мрачно изрёк Тронстейн. - Говорят, вы убили в Нюрнберге свою семью?
  - Как убил? - оторопел Хайнц.
  - Говорят, отравили.
  - Кто говорит?
  - Ходят слухи.
  - Среди кого?
  - Не бойтесь, бургомистр Грюббе от этого в стороне. Так же как и все члены магистрата. Никто не знает, - отрубил Тронстейн. - Кроме нас.
  - Нас... с вами?
  - Нескольких человек.
  - Кто эти люди?
  - Сейчас это неважно. Что вы ещё хотите узнать о том дне, вернее, о той ночи, когда была убита дочь шорника?
  - Вообще-то мы не за этим сюда приехали.
  - Но спрашиваете вы меня об этом.
  - Как знать. Это был случайный извив хода беседы. Не станем возвращаться к этому разговору.
  - Тогда кому какое дело до вашей семьи...
  
  ***
  Вместо утлого челна Стешка привёл двухмачтовую сойму и встал на паруса, а правил какой-то эвремейс, которого Клаус Хайнц видел впервые. Дул попутный ветер. Лодка резво шла против течения, а кормчий брал поближе к берегу, где Нева была не так быстра.
  Плыли молча. Каждый был сам по себе. Даже лодочники хмуро отрабатывали и не переговаривались. С пасмурного неба посыпала морось. Сутулясь на банке, старший письмоводитель сопел потухшей трубкой и смотрел на воду. Проклятый Тронстейн разбередил душу, и теперь старший письмоводитель вспоминал, как приплыл на корабле впервые в Ниен.
  Горечь и страх терзали его тогда. Горечь тяжёлой утраты и страх потерять ещё больше - жизнь.
  Гонимые смертельной угрозой, они с Грюббе бежали на край света, в другое королевство, где не мог достать их закон. В новой шведской провинции принимали всех и мало о чём расспрашивали. Но если в Нарве и Або места были заняты, то новый город давал возможность пристроиться всем способным людям. И - самое главное - встретить купцов из Нюрнберга в Ниене не было решительно никакой возможности.
  Тогда они с надеждой вглядывались незнакомые берега, чая спасения. Здесь были сразу крепость и порт. Ниен - это порт и живущие вокруг него люди. Торговля и ремесленное производство. Портовый город строили вдоль реки, отступая от неё. Промежутки вдоль ряда дворов образовывали улицы. Королевская, самая ближайшая к воде, на которой сосредоточены склады, рынок, ратуша, кирха и гостиные дома - главная артерия жизни. Средняя улица - большая, но скромней, там живут шведские купцы и ремесленники. За ней - Выборгская, от которой отходит дорога на Выборг, улица мекленбургских бюргеров, поселившихся позднее.
  Ниен начинался с низовьев, на слиянии двух рек, где Свартебек впадала в Неву. По правому борту прибывающих встречал православный храм и деревенский кабак у паромной пристани. Там корабль разворачивался бортом к течению Невы и уходил к устью, где был порт. Поднятая на сваях причальная стенка тянулась до Корабельного моста, связывающего правый берег Свартебек с мысом, на котором стоял Ниеншанц.
  Крепость охраняла своими орудиями порт и город, который вовсе не был основой этого места. Главным на стыке моря и главной реки был порт - пристань, верфь и пакгаузы. Возле королевских складов - городские весы и рынок. За рыночной площадью от реки - ратуша, где сидят люди, ведущие учёт, мировой суд и смотрящие за жизнью города. Туда и направились бывший нюрнбергский фогт и помощник нотариуса, сошедшие с корабля.
  'А если из Ниена придётся бежать, то куда дальше - к русскому царю? - содрогнулся Хайнц и мстительно подумал: - Я тебе устрою горячую баню, Хильдегард Тронстейн!'
  
  
  БРАТ-2
  
  Бродягу привёл в ратушу солдат, чтобы виновный предстал перед мировым судом Ниена, уполномоченным рассматривать и выносить приговор за правонарушения такого веса.
  Трое составляли суд - бургомистр юстиции и два ратмана, называемые среди горожан 'кивалами', ибо вступались они только за бюргеров из своего цеха, во всех же остальных случаях безмолвно выражая согласие.
  Ввиду ничтожности дела запись вёл Уве, который посменно с Фредриком выполнял обязанности на заседаниях подобного рода.
  Суд был открытым. Посмотреть и принять участие мог любой горожанин, но о заседании не стали оповещать на рыночной площади. Пригласили Тилля Хооде, дабы отец убиенной девицы не вздумал мстить, и пришла Аннелиса, которая подробно опишет суд всем желающим. В лавку к Аннелисе тянулись, и продажи, благодаря её льстивому и болтливому языку, неуклонно росли.
  - Начнём, - сказал Карл-Фридер Грюббе, когда все собрались, и поднялся.
  За судьёй встали остальные присутствующие.
  - Слушается дело по обвинению в бродяжничестве и краже. Уве, записал?
  - Нет ещё, герр Грюббе.
  - В бродяжничестве, - напомнил судья.
  - Да, герр Грюббе, - Уве споро выводил буквы свежеочиненным пером.
  - Уве, приведи подсудимого к присяге.
  Уве закончил слово, кинул перо на дощечку к чернильнице, взял Евангелие и подошёл к подсудимому.
  - Положи левую руку на Святое Писание, - сказал он по-фински, думая, что бродяга поймёт.
  Малисон тут же перевёл на русский.
  Фадей положил.
  - А правую подними с тремя вытянутыми и двумя согнутыми пальцами, дабы символизировать тем самым Святую Троицу и проклятие твоей души, если ты скажешь неправду, - протараторил Уве по-шведски, теперь будучи уверенным, что Малисон поймёт и переведёт.
  Малисон так и сделал.
  Когда бродяга поклялся говорить только правду, ибо кара за ложь перед судом будет гораздо тяжче, чем за ложь на исповеди, причём, как до смерти, так и после смерти, писарь Уве вернулся на своё место, отложил книгу с четырьмя Евангелиями и снова взялся за перо.
  
  Фадей Васильев Мальцев из купеческой семьи, из Архангельска, выросший среди братьев, купцов и мореходов, приведённый к присяге, но вопросы суда ответил следующее. Получив наследство при живых родителях, отошёл в Вологду, где завёл свой магазин и проторговался. Не находя более себе места, отошёл в Москву с целью расторговаться и не осилил. Из Москвы отошёл в Новгород и там разорился окончательно. В надежде обрести поддержку жизни, отошёл из Руси в Ингерманландию, к брату своему Егору Васильеву сыну Малисону, подданному Его Величества королевы Швеции, доброму бюргеру Ниена и купцу.
  
  После установления личности бродяги перешли к делу, заставившему Тилля Хооде накрениться вперёд, стиснуть сплетённые пальцы и вытянуть шею. За немалые деньги и было разыграно заседание больше для него, чем для членов мирового суда, который постановил следующее:
  - ...Обвиняется в краже и за сей проступок приговаривается к возмещению потраченных денег, которые переходят к герру Тиллю Хооде в качестве наследства, а также к десяти ударам кнута либо штрафу в размере пяти марок. За бродяжничество Фадей Васильев Мальцев приговаривается к шести месяцам принудительных работ на благо города Ниена с последующей выдачей русским властям. Если же кто из почтенных бюргеров пожелает обратить его на этот срок в услужение с выплатой в казну возместительной суммы, пусть заявит об этом сейчас.
  - Я желаю, - тут же сказал Егор Васильев сын Малисон.
  - Герр Малисон, - совершенно не удивился мировой судья Грюббе. - По окончании заседания вы должны будете проследовать в канцелярию, чтобы мы внесли запись в книгу городских решений, и заплатить на месте деньги.
  - Я могу одолжить подсудимому сумму, необходимую для покрытия недостачи и уплаты штрафа, - немедленно продолжил купец.
  - Да будет так, - решительно постановил судья. - Уве, записал?
  - Записываю...
  - Герр Хооде, после заседания вы должны явиться в канцелярию магистрата для получения наследства и уплаты налога за него в городскую казну. Судебное заседание объявляется закрытым.
  Это было мелкое дело о бродяжничестве и краже, которое мировой судья имел право рассматривать без участия выездного суда из Кексгольма, ибо касалось оно в итоге отчислений в казну Ниена.
  Братья переглянулись.
  - Скоро домой пойдём, - сказал по-русски Малисон.
  
  
  ТАЙНА, ТАЙНА
  
  - Он знает о нас, Калле!
  - Что именно он сказал?
  Для этого разговора юстиц-бургомистр и старший письмоводитель отошли к началу Нарвской дороги, где до ближайшего двора было далеко и местность вокруг просматривалась. Их могли видеть вместе, но не слышать.
  - Он знает о моей семье.
  - Что он ещё знает?
  - Ни о чём другом не говорил. Может, не знает больше ничего, а, может, не расстёгивает одежду до поры до времени. Он сказал, что ты в стороне от этого, то есть намекал, якобы ему известно о нашем знакомстве на родине. И мне до чёртиков интересно, откуда он это знает. И кто ещё знает? Знает ли фру Стен фон Стенхаузен? Знает ли королевский казначей?
  - Вот и мне интересно, кто ему рассказал, - Карл-Фридер Грюббе наморщил лоб. - Но куда интересней, почему Тронстейн до сих пор скрывал?
  - Придерживал на всякий случай, а сегодня достал нож из рукава.
  - Если так, он был уверен, что никто не растрезвонит, ибо знают двое - знает и свинья. Значит, едва ли кто-нибудь ещё из местных осведомлён, включая фру Анну Елизавету. Иначе она разболтала бы дочерям, а те - прислуге, и к вечеру слухи дошли бы до Ниена.
  - А последними узнали мы, кроме блаженного Сёдерблума, конечно, - закончил Хайнц и опёрся на трость, словно ему стало трудно держаться на ногах при упоминании фогта.
  - Чем ты так разозлил управляющего, что он стал обороняться? - задумчиво пробурчал юстиц-бургомистр. - Такая угроза равна нападению, и я не стал бы считать герра Тронстейна принадлежащим к тем, кто разбрасывается словами.
  - Из-за сына, вероятно. Я донимал его глупыми вопросами, как ты меня учил: главное не то, что ответит, а как ответит. Надо заметить, вопросы Ингмара тревожили, как и подобает глупым вопросам. Он путался и врал, но лгал как очевидец. Относительно Ингмара я уверен - парень невиновен. Почему-то больше всего беднягу напугали расспросы про священника. О том, что говорил плотник на исповеди. Я был там и видел, что Ингмар к лазарету не приближался и уехал вместе с мужиками на пароме. Оснований подозревать его в том, о чём нам известно, нет никаких. Однако возникает вопрос: о чём мы не знаем и чего боится Ингмар, полагая, что у нас имеются кое-какие зацепки?
  Грюббе помолчал.
  - О том, что творится в поместье под покровом всеобщего умолчания, - сказал, наконец, он. - Я поговорю с ленсманом. Игнац Штумпф наверняка знает о делах Бъеркенхольм-хоф много всякого. Если мне не удастся ничего выудить, я хотя бы пойму, что его рот набит серебряными марками.
  - А он знает, - мстительно заметил Клаус Хайнц. - Игнац Штумпф давно служит ленсманом. В его случае возможно что угодно. Многие подсудные дела скрываются. Многие тяжкие преступления утаиваются. Подкупами. Угрозами или грубым насилием оставляются безо всякого разбирательства в суде и без окончательного решения. Справедливости нет, и виновные не получают должного возмездия за совершённые злодейства.
  - Тебе ли не знать, Унехт, - с усмешкой в голосе произнёс Грюббе.
  - Забудь это прозвище! - вспыхнул старший письмоводитель. - Оно навлечёт на нас беду.
  - Мы оба можем его забыть, но прошлое не забывает нас, как только что доказал управляющий.
  - Мы должны поджарить Тронстейна на углях или нам придётся бежать ещё дальше, боюсь, на Русь.
  Карл-Фридер Грюббе горько рассмеялся.
  - Кем мы будем в Московии даже при деньгах? Мы не умеем торговать. В Москве живёт множество купцов из разных герцогств. То же и в Новгороде. Там хорошо налажен сыск. Меньше чем через год, с открытием навигации, о нас будут знать всё.
  - Тогда займись своим делом. В Бъеркенхольм-хоф обязаны понять, что мы опасны для них не менее, чем они для нас.
  - А ты поговори с сыном плотника. Молодой Веролайнен часто бывал на мызе, а без отца, который мог вовремя осадить, у него теперь гораздо меньше причин утаивать от нас тамошнюю жизнь.
  - Таким образом, мы сможем многое узнать о фру Стен фон Стенхаузен, - обрадовался Хайнц. - Это заставит их замолчать.
  - А насчёт Тронстейна завтра отправим запрос в Стокгольм. Ко дню Поминовения узнаем, что это за птица.
  
  
  ПОГОВОРИМ, БРАТ
  
  После бани, напарившись, сели братья Егор и Фадей за стол и начали разглядывать друг друга, будто раньше не видели. Да и точно - настала пора обозреть в новом облике.
  - Ты стал похож на опалённое дерево, - отметил Фадей. - Крона и кора сожжены, но стоишь крепко.
   - Потому что корни есть, - сказал Малисон. - Я хоть и живу на шведской стороне, а помню своих. Родню забывать неможно прежде всего для себя самого. Память о ней тебя на ногах держит.
  Сам он заметил, что Фадей тогда уж напоминает иссохшее дерево. За минувшие годы брат сильно отощал и состарился. Рубаха висела на нём как мешок. Бороду и волосья подравняли, но смыть отпечатки бродяжной жизни никакая парилка не могла.
  - Что случилось с твоей семьёй? В крепости о тебе чего только не говорят.
  - Её кто-то убил, - скупо ответил Малисон и тут же с жадностью заинтересовался: - А что говорят?
  - Несут кто во что горазд. Что ты сбрендил. Что ты сам всех перебил, чтобы жениться на... этой, - стрельнул Фадей глазами на дверь, в которую должна была зайти Аннелиса. - Солдаты тоже народец аховый, с отрубями в башке. Сам-то думаешь на кого?
  - На антихриста.
  Фадей погрустнел. Солдаты могли оказаться правы.
  - А из людей? - спросил он упавшим голосом.
  - Вот бы узнать.
  - Есть подозрения?
  - Убил тот, кто спёр у меня мошну с деньгами. Мне дал их Тронстейн. Хильдегард Тронстейн, - упрямо повторил купец. - А чёрт унёс. Если я его найду, найду и убийцу.
  Аннелиса принесла из подклета кувшин тёмного пива. Малисон подумал, что оно - то самое, которое он пил, когда ему сказали о смерти близких. И ещё подумал, что бочка заканчивается. Пора заказывать у Йенса новую.
  С того дня разверзлись небесные хляби, и погода устоялась - настоящая, ниенская. Каждый день приносил всё меньше света и всё больше тьмы.
  Фадея по обретённому положению его поселили в доме. Новый работник вставал спозаранку, ходил за скотиной, топил печь, стряпал и управлялся, как прежде служанка. Аннелиса, с которой Малисон открыто жил блудом, сидела в лавке, где от неё было изрядно пользы. Малисон сладился с пастором о венчании на первое воскресенье после Богоявления, дабы не пребывать во грехе и в то же время выдержать подобающий траур.
  - И не буду притеснять или губить кого-либо, кроме совершившего преступление, - повторил Малисон слова древней клятвы, принесённой при вступлении в достоинство бюргера Ниена, да закончил так: - А окажется злодей в руках моих, совершу над ним великие мщения наказаниями яростными, и узнает, что я есмь Возмездие, когда совершу над душегубом мои мщения.
  Пастор Фаттабур утёр холодный пот рукавом рясы и перекрестился.
  После того, как Господь услышал молитвы и прислал Малисону письменное указание, а потом и брата, купец больше не сомневался, что найдёт антихриста и с божьей помощью покарает Зверя - за всё зло, за кровь невинных, за свою порушенную жизнь.
  - Я буду ловцом Зверя, - в тот же день пообещал купец в 'Медном эре', и многие слышали его зарок.
  На следующей неделе в Ниене случилось чудо - дождь прекратился!
  Малисон решил не упускать счастливый случай. Усадил Аннелису в лавку, вместе с Фадеем отмыл пивную бочку и, пригнав от бордингауза телегу Петровича, отвёз на поварню.
  Йенс Брауэр построил курную избу выше по течению Свартебек, чтобы пожар, который легко мог случиться от постоянно горящих огней, не затронул город. Место было удобное - чистая вода и рядом деревеньки, с которых приходила работать на подёнщину всякая ижора. Оная же ижора растила ячмень и собирала хмель. А при поварне жили три бобыля. Один слепой, который знатно нюхал солод и зерно, да пробовал сусло, другой глухой и третий немой - они кололи дрова, лили, размешивали и топили за еду, платье и далер в год.
  Бобыли были хмельные и толстые от пивного подонка. Саму барду с поварни задёшево покупали в соседних деревнях и ею откармливали свиней. Свиньи у той ижоры росли в сытости и достатке - довольные, дородные, жирные, да вкусные. Так бы всем жить!
  - Браумейстер Йенс!
  - Герр Малисон!
  Купцы обнялись пуще родных братьев.
  - А что это с вами за работник? Он на вас похож.
  - Похож? А это мой брат! Его зовут Фадей.
  - Герр Мальцев? - вежливо спросил Брауэр, который давно всё знал по слухам и предполагал видеть родственника купца в городской общине. - Добро пожаловать к нам!
  Он говорил на платтдойч, которого Мальцев не понимал, но уловил в голосе радушие и охотно кивнул.
  Коротконогие пузатенькие бобыли в засолодевших колом рубахах выходили из поварни, испуская пар от плечей, и кланялись.
  - Заходи, я тут сварил!
  - В избу не пойдём, - сказал Малисон, ибо к вечеру подмораживало. - Там баня.
  - Выноси горяченького сюда! - распорядился пивной мастер.
  Слепой и немой вынесли по паре кружек и поставили на вкопанную в землю бочку под раскидистой ивой, пока глухой шурудил дровами. Бобыли остались стоять на подхвате, ожидая распоряжения господ. Покачивались и рыгали, воротя носы от пивного духа. Если бы им предложили, они бы не захотели.
  Малисон толкнул локтём Фадея и сказал по-русски:
  - Накатим, брат!
  Новый навар отдавал тем мимолётным духом, который бывает только в свежесваренном пиве и быстро уходит в небо к ангелам, стоит лишь пиву немного остыть.
  - Как всегда, герр браумейстер! - отметил Малисон.
  - С Божьей помощью!
  - Зер гут, зер гут, - сказал Фадей, но его никто не расслышал.
  - У тебя очень хорошее удалось, но я бы хотел купить тёмного, - Малисон поправил рубаху за пояском, чтобы попустить брюхо.
  - Бери и это пока свежее, - предложил пивной мастер.
  Малисон поразмыслил. Отхлебнул ещё и ещё поразмыслил.
  - Возьму две бочки, - прикинул он на разрост дома, аннелисины детишки должны были прибыть. - Одну тёмного, одну малого.
  - А нового? - немедленно спросил Йенс.
  - Нового не надоть, - сказал Малисон. - Оно у тебя столовое, а мне детей поить надо. Такое-то застоится и прокиснет у меня.
  - Малое как вода, - сказал Йенс. - Уйдёт за неделю.
  - Да... Десяток вёдер - не колодезь, - рассудил купец.
  - Ведь все пьют. Ты у Дохлого брал, а теперь за ту же цену возьми у меня, - браумейстер Йенс к исходу дня был изрядно распробовавшимся и не чуял цеховых правил.
  - А, давай! - согласился Малисон. - Возьму три бочки, а пустую мне зачти. Те две не верну, они прогнили. Я их на дрова пустил.
  - А эта тоже старая.
  - Я у тебя три беру!
  - Идёт в зачёт, - решил пивной мастер и приказал слепому: - Готовь тёмного, малого и нового.
  Слепой молча умёлся, будто не слышал приказа, а воспринял его на незримо. Он лучше всех умел считать в уме и понимать намёки.
  - Нам повтори, а возчику поднеси, - приказал Йенс немому. - А то он заскучал. И давайте грузить, слышал чего?
  Немой кивнул и пошагал к дверям, из которых валил духмяный пар, будто ожидая тяжёлой работы. Фадей посмотрел ему вслед как будто с завистью.
  Смеркалось, и вот-вот должен был пойти дождь, но он не начинался. Почему? Бог весть.
  Малисон распустил мошну и принялся выкладывать на бочку монеты. Одну, другую, третью, много.
  - Пиво варится - марка валится! - как увидел серебро, так и расцвёл мастер Йенс.
  - Будем, - поднял кружку Фадей.
  Купец отсчитал деньги, которые взял с запасом. Их оказалось впритык.
  Теперь всего было впритык.
  - Ну, что, герр Малисон, зверя-то поймал? - как бы невзначай спросил Йенс, стрельнув глазами на Фадея.
  - Поймаю, - купец отхлебнул пива. - Никуда Зверь от меня не денется.
  - У нас тут люди пропадают.
  - Да они постоянно пропадают, - сказал Малисон. - Новые приходят. Ничем не лучше.
  - Это точно, - сказал браумейстер Йенс, бросил взгляд на Фадея и повторил. - Это точно.
  И тогда Малисон, выпятив пузо, поднял крухан:
  - За холод, солод и совесть пивовара!
  За совесть выпили бесспорно.
  Бобыли загрузили. Во дворе с Петровичем спустили бочки с телеги, закатили в подклет и установили в дальнем углу на своём месте.
  Управились вовремя.
  Основательно зарядили дожди, как это бывает в осеннем Ниене - недели без остановки - и на службы преподобного Фаттабура начали собираться толпы. Обновлённая кирха была полна полнёшенька. Заявлялась не только паства, а вообще все, чтобы потолкаться и посудачить, даже если не очень понимали язык пастора. Аннелиса любила ходить на проповеди. И если раньше служанка держалась поодаль от Малисона и Айны с детьми, то сейчас она сидела с ним рука об руку. Брак их негласно считали делом уже решённым.
  Каждое воскресенье Малисон повадился брать с собой и Фадея. Чем раньше соседи начнут считать его своим, тем для всех лучше. Он намекнул преподобному Фаттабуру, что паству ждёт прибавление, и встретил тёплую поддержку. В это воскресенье пастор много говорил о блудном сыне, о раскаявшемся разбойнике и о том, что для Господа возвращение в лоно грешника значительно ценнее безупречного праведника.
  - Вот, пребывает среди нас дитя божье, ненамеренно согрешившее.
  Малисон толкнул локтём Фадея, тот встал на всеобщее обозрение и повесил нос.
  - Он такой же наш брат и обещает стать добрым христианином, - благожелательно растолковал пастор. - Стопы его направил Господь, чтобы он пришёл к нам и нашёл мир. И хотя раб божий Фадей был обвинён в злодеяниях и заключён в узилище, справедливый городской суд пристально рассмотрел доводы за и против, и снял все подозрения. Перед законом теперь он очистился, и пусть будет очищен перед членами нашей общины.
  И все молча закивали, совсем иначе глядя на обращённого в холопы бродягу.
  С того дня начал Малисон убеждать брата перейти в латинскую веру.
  - В церковь Спаса Преображения ты всё равно ходить молиться не будешь. Да и встретишь ты там недоверие и незаслуженную хулу. Это ведь, по ихним понятиям, именно ты девку убил. А если не убил, то ограбил, что судом доказано. И получишь ты в кабацкой пьяной драке, в оконцовке, длинный пуукко в бок. Не надо тебе в Спасском появляться.
  Фадей призадумался.
  - Через полгода же меня на Русь выдадут? - спросил он.
  - Или не выдадут. Такое не скоро делается, - утешил купец. - Пока они возятся, ты по русскому закону через полгода жития в моём доме перейдёшь на десять лет ко мне в холопы. Коли так - выдачи нет, коли я тебе вольную не выпишу для жизни на русской стороне, куда ты не особо стремишься. Всё на годы затягивается легко, а на десятки лет запросто. Ты по ходу времени можешь и короне шведской присягнуть, да остаться здесь навсегда. С той стороны бодаться за тебя никто не будет. Ты безземельный и никому не нужен. Живи в Ниене. Будешь ходить в кирху, обпчество к тебе обвыкнется, торговлишку собственную откроешь, потом и в бюргеры возьмут. Но сначала надо принять латинское крещение.
  Речь купца журчала как ручей и без выхода лилась брату в уши.
  - Скажи тогда, каково оно, в латышах-то? - заинтересовался Фадей.
  - Латинская вера ничуть не хуже православной, разве что слабее. Постов меньше. В церкви всем положено сидеть, не токмо немощным.
  - Разве вера это? - удивился Фадей.
  - А люди крепкие, особливо, датчане. Да и шведы спуску не дают.
  - Ничего, что я здесь чужой?
  - Чтобы община к тебе привыкла, ты должен чаще ходить на службы и разговаривать с людьми.
  - Они же немцы, - испугался Фадей. - Как с ними говорить?
  - Или хотя бы стараться. Тут некоторые по-русски понимают, кто имеет к этому способности. С ними и налаживай связи. Языки учи.
  - Кто со мной будет говорить? Кто меня знает?
  - Я знаю, - веско ответил Малисон. - Аннелиса знает. С солдатом ты познакомился, правда, он ходит в кирху Ниеншанца и не нашей общины человек. Зато тебя знает нотариус Хайнц и бургомистр юстиции, - добавил купец без тени насмешки. - Они на службах в первом ряду сидят.
  - А мы в заднем.
  - Мы из другого теста, - обиняками объяснял брату Малисон.
  
  
  ОЧЕВИДЕЦ
  
  Клаус Хайнц встретил молодого Веролайнена на рынке. Повезло не ехать в дальнюю деревню по слякоти.
  - Хеи, Вало, - окликнул Хайнц его по-фински. - Ты-то мне и нужен. Идём в ратушу.
  Робея и опасливо комкая озябшими пальцами шапку, сын плотника следовал за ним по пятам. Прежде Вало Веролайнен не был в таком величественном и красивом здании. Почти как храм, только почему-то боязно. Здесь царил не Бог, а Закон - как Дьявол, только хуже.
  Городской нотариус ввёл в большую комнату, где было очень много бумаги. Сын плотника никогда столько не видел. За столами сидели и писали два очень важных городских служащих.
  - Фредрик, Уве, - распорядился по-шведски старший письмоводитель. - Сходите-ка в 'Медный эре'.
  Писари переглянулись, но беспрекословно встали и вышли, кидая испытующие взоры на паренька. Зачем его Хайнц притащил аж из Койвосаари-бю? Почему не сразу к юстиц-бургомистру?
  Таинственные дела.
  Старший письмоводитель никогда не отсылал их прежде. Его поступки становились всё более загадочными.
  Будет о чём потрепать языками за кружкой пива со снапсом.
  - Знаешь, почему ты в магистрате, Вало? - строго спросил Клаус Хайнц, едва туфли писарей простучали до конца лестницы.
  - Нет, господин нотариус, - курносый, светловолосый и голубоглазый сын плотника был во всём подобен своему отцу, и в простоте натуры не менее.
  Клаус Хайнц почувствовал себя на своём месте.
  - Я желаю выслушать о той ночи, когда зарезали йомфру Уту, дочь шорника Хооде, а твой отец ночевал в Бъеркенхольм-хоф. Что там было? Рассказывай.
  - Меня не было там.
  - Твой отец был. Он всем рассказал. Я знаю. И теперь желаю услышать от тебя самого. Говори немедленно.
  - Отец никому не рассказывал, - признался Вало. - Кроме... нас.
  - Кого 'вас'?
  - В деревне... И ленсману герру Штумпфу.
  'Какое прелюбопытное открытие', - подумал старший письмоводитель.
  'И вся деревня знает', - тут же подумал он.
  'А ещё кто?'
  'Все!'
  'Знают на той стороне все'.
  - Говори, Вало, - приказал Клаус. - Возможно, ты скажешь что-нибудь, о чём я ещё не слышал.
   - Да, герр Хайнц, - запинаясь, ответил Вало.
  Сын плотника был выше Клауса, у него были светло-рыжие волосы, курносый с веснушками нос и голубые глаза. Ему было лет пятнадцать. Он не выглядел смышлёным. Узнать от него существенные подробности старший письмоводитель не рассчитывал, но паренёк мог сказать о самом факте присутствия Уты в ту роковую ночь. Он уже заявил о том, что в усадьбе что-то произошло, и теперь об этом знают крестьяне на Койвосари, которых можно расспросить. И знает Игнац Штумпф, с которым надо обстоятельно побеседовать в компании юстиц-бургомистра. Интересно будет послушать, что он знает и почему до сих пор не поделился своим знанием с официальными лицами Ниена, ведущими расследование, которым обязан был доложить, например, королевскому фогту, представляющему даже не городское самоуправление, государственную власть.
  Клаус Хайнц будто на языке ощущал растущую тяжесть. К ленсману накапливались вопросы.
  Паренёк заговорил.
  - Ута пришла ночью, когда начиналась гроза. Отец не спал. Все не спали на мызе, полуночничали. Видели и узнали её, когда Ингман впустил Уту во двор и отвёл к управляющему. Ута пробыла у него долго. Потом она вышла.
  - Кто с неё ушёл? Управляющий Тронстейн?
  Вало быстро замотал головой.
  - Кто?
  Парень не произнёс ни слова.
  Клаус Хайнц нажимал, но сына плотника заклинило. Он был заметно испуган. Глаза бегали по комнате. Вало усиленно что-то соображал.
  - Её увёл человек...
  - Какой человек? Знаешь его? Знаешь!
  Вало чуть не плакал - от страха разболтать и от невозможности промолчать, когда на тебя орёт сам городской нотариус.
  - Кто?! - прикрикнул Хайнц.
  Вало замер. Потом скосил глаза к месту Уве.
  - Это был господин писарь, - еле слышно выдавил он.
  Старший письмоводитель замер. Собрался с силами, чтобы не пролепетать, подобно сыну плотника, и ровным голосом спросил:
  - Кто из них?
  - Который здесь... - мотнул подбородком заробевший паренёк. - Стоял здесь.
  - Уве?
  - Уве.
  
  
  ЧЕЛОВЕК ПО ИМЕНИ УВЕ
  
  - Уве?
  - Уве.
  - Наш Уве Андерссон? - переспросил Грюббе.
  - Ты не ослышался, Калле, - признал Клаус Хайнц и, опершись на трость, приосанился.
  После того, как он подал ему новость на блюде, было интересно, как юстиц-бургомистр станет её есть.
  Новость была горячая, но обжечь их не могла.
  - Ты уже отпустил Веролайнена?
  - Тебя же нет нигде. Отправил восвояси, зачем его томить в неизвестности? Парню у нас страшно, пусть идёт домой. Всё равно никуда не денется. Об этом событии знают все подряд на Койвосаари и Бъеркенхольме, их можно расспросить в любой день.
  Бургомистр юстиции засопел.
  - Уве.
  - Уве, - повторил Клаус Хайнц.
  - Значит, Уве Андерссон. Как странно. Теперь об этом деле мы знаем существенно больше, но понимаем значительно меньше.
  - Если она ушла с Уве, это не значит, что он убил её. Возможно, он отвёл йомфру Уту на перекрёсток и передал кому-то другому.
  - Деньги, - напомнил юстиц-бургомистр. - У неё не забрали деньги. А их был целый кошель. Ты сам держал его в руках.
  - Бродяга Фадей Мальцев мог спугнуть злоумышленников, - заметил старший письмоводитель.
  - Да, мог. Брат герра Малисона, у которого ровно таким же образом зарезали семью и работника, а самого не убили.
  - Но деньги забрали.
  - Это Малисон так говорит, - сказал бургомистр юстиции. - Никто его денег не видел.
  - Что ты хочешь сказать?
  - Что его не зарезали. Приложили по голове, но он отлежался и теперь пребывает в добром здравии. Вместе с братом.
  - Он не мог зарезать Грит, - кинулся защищать очевидную истину Клаус Хайнц. - Малисон в то время лежал без чувств под присмотром служанки и соседей. Бродяга находился в кроге, где его многие видели. Если они и братья, встреча их - случайность.
  - Значит, был кто-то другой, - задумчиво сказал Грюббе. - Неизвестный нам подельник. Это если мы не считаем убийцей нашего Уве, - добавил он.
  - А православный священник? - напомнил Хайнц.
  - Не думаю, - юстиц-бургомистр медленно помотал головой. - Его не за что, да и убивали не так. Там совершенно иной человек орудовал. Пусть им занимается ленсман и церковный дознаватель, если соберётся посетить наши края. Как хорошо, что храм Спаса Преображения не относится к городу!
  - Я бы поговорил с ленсманом об Уве, - напомнил Клаус Хайнц. - Почему он не рассказал нам сразу, что писарь был в Бъеркенхольм-хоф?
  - Не лезь к нему, ты этого старого чёрта не разболтаешь. Сам им займусь. Ты займёшься тем, кого хорошо знаешь. Что ты можешь сказать об Уве?
  Старший письмоводитель задумался над тем, как мало он знаком со своими подчинёнными.
  - Что сказать? Мало что тут можно сказать. Он плоский, пресный, в отличие от Фредрика, неприметный и неинтересный. Жизнь Уве настолько скудна и понятна, что сказать о ней ничего содержательного и нельзя.
  - Так и прячутся, - со знанием жизни сказал Грюббе и Хайнц с полным согласием посмотрел ему в глаза. - Когда он появился в Ниене?
  - Года полтора или два назад.
  - А почему его взяли?
  - Я не справлялся.
  - Кто за него поручился перед магистратом?
  - Разве ты не помнишь, Калле? - усмехнулся Клаус Хайнц.
  - Нет.
  - И я нет.
  - Проверь по книге. И откуда он пришёл.
  - Прямо сейчас, Калле.
  - К Уве напрямую не лезь, - продолжил бургомистр юстиции. - Не спугни, знаю я таких. Поговори с хозяином, у которого твой писарь снимает угол. Выясни, был ли он в ту ночь дома. Он, верно, тогда и после уходил в ночи и приходил затемно.
  Старший письмоводитель наклонил голову и с укоризной посмотрел в глаза Грюббе.
  - Я не помню, видел ли вообще Уве в ратуше, что на Ильин день, что на следующий. Не то, что его не было, а не помню. Я не обратил на это внимания. Как и на все иные дни. Впрочем, тогда ничего не происходило. Не за что было зацепиться. Жизнь текла своим чередом, и в памяти не осталась, как всякая тихая жизнь, без радостей и тревог. Ты думаешь, герр Кольхаузен вспомнит, ночевал ли у него постоялец в ту прекрасную пору?
  - Ты поговори, - посоветовал Грюббе. - Вдруг что случилось. Вдруг Уве Андерссон пришёл наутро какой-то не такой. После таких дел люди заметно меняются. А ведь была ещё жена купца и дети, работник. Его звали Яакко.
  - Яакко, - упавшим голосом признал Хайнц.
  - А потом старуха Грит. Человек не может не измениться после таких злодейств.
  - Я ничего не заметил.
  - Ты, может быть, и не заметил, а Гвидо Кольхаузен заметил. Расспроси его. Грязен ли был в те дни Уве Андерссон, не вёл ли себя странно. Как спал по ночам? Не мучило ли его что потом и сейчас? Расспроси его, но с тихим усердием. Уве не должен узнать, а Гвидо не должен с ним поделиться.
  - Я всё сделаю. И соседей обойду, может быть, они что скажут.
  - Правильно. Надо подозревать в человеке всё самое худшее, тогда не разочаруешься в успехе. А не найдёшь ты самого худшего, тогда обрадуешься, какие хорошие люди тебя окружают.
  Карл-Фридер Грюббе растянул губы в радушной улыбке и широко всплеснул руками над столом, будто приглашал гостей к хорошему ужину.
  - А он мог? - упавшим голосом спросил Клаус Хайнц.
  - Мог. Уве силён и не слишком туп, - улыбка исчезла вмиг, за столом опять сидел пёс закона. - А ты как думаешь?
  - Мог.
  - Мог, - припечатал юстиц-бургомистр.
  - Мы должны установить истину!
  
  
  ЧТО ТАКОЕ? КТО ТАКОЙ?
  
  Не совсем на день Поминовения, а к концу ноября из Стокгольма пришёл ответ на запрос юстиц-бургомистра.
  Полицейская канцелярия извещала, что подданный Его Величества короля Швеции Густава Адольфа бюргер Стокгольма Хильдегард Тронстейн умер от горловой чахотки 17 марта 1637 года, оставив после себя единственного сына Ингмара Тронстейна, мать которого Бригитта Тронстейн, урождённая Бергдоттер, скончалась при родах на Пасху в 1628 году.
  Они смотрели друг на друга в тишине бургомистерской комнаты при закрытых дверях.
  Карл-Фридер Грюббе протянул руку, а Краус Хайнц вложил в неё письмо, на которое бургомистр юстиции Ниена опустил взгляд, будто тщась выудить из него доселе сокрытые значения, проливающие свет на новую загадку.
  - Они ошиблись, - заявил старший письмоводитель. - Когда делали выписки из церковной книги, вкралось случайное искажение или помарка. Возможно, писарь был пьян и оплошал.
  Карл-Фридер Грюббе громко засопел, не отрывая глаз от бумаги.
  Клаус Хайнц помолчал, но не сдержался, ему сделалось боязно.
  - С кем я разговаривал на мызе? Кто этот самозванец, если не ошибка писца? Что за тварь долгие годы живёт в усадьбе королевского казначея с его семьёй?
  Не поднимая головы, Грюббе перевёл на него взор, крепко наморщил лоб.
  - Это не хорошо, - изрёк он. - И это не плохо. Если они уживались столько лет вместе, значит, фру Стен фон Стенхаузен и сейчас ничего не грозит. Мы не будем предпринимать никаких опрометчивых действий. Мы напишем уточняющий запрос в Стокгольм, а пока никому ни слова. Когда мы узнаем, подлинный ли это Тронстейн, мы сможем разговаривать с ним без боязни раскрытия нашей общей тайны. Мы напишем в столичный магистрат относительно родственников и наследников Хильдегарда Тронстейна. Пусть правая рука не ведает, что творит левая. Нельзя исключить, что произошла ошибка, которую в полицейской канцелярии откажутся признавать и повторят свой ответ, а в магистрате поднимут свои нотариальные записи об имущественных правах и напишут нам что-нибудь новое.
  - Если только записи не были поддельными. Хильдегард Тронстейн мог залечь на дно в отдалённой провинции, где его не будут искать. С ведома фру Стен фон Стенхаузен или без него.
  - Или это человек, выдающий себя за Хильдегарда Тронстейна, чтобы использовать средства подлинного наследника. Хотя притаиться ради этого в Ингерманландии - не лучший способ распорядиться деньгами, - ухмыльнулся Грюббе.
  - Нам ли не знать, Калле, - с горечью промолвил Клаус Хайнц.
  - Мы не будем рисковать, что бы там ни сидело в Бъеркенхольм-хоф. Пусть они хоть все вымрут, - постановил бургомистр юстиции.
  - Как ты будешь оправдываться перед генерал-губернатором, когда они приедет и спросит с тебя голову злодея? Мы ведь отпустили единственного подозреваемого, осудив его мирским судом.
  - Не ной, мы все на этом нажились, - помрачнел бургомистр. - Ленсман - вот кто принесёт нам голову. Я знаю, что сказать Игнацу Штумпфу. Если сумеет, то кровь его на нём, а если не сумеет - кровь всех жертв на нём. Мы же выйдем из дела с чистыми руками. Ленсман Штумпф сделает всё для нас ко взаимной пользе.
  
  
  ШВЕД ЗИМОЙ
  
  Тёплый ветер с залива вносил свою лепту в дела мирские. В декабре ингерманландская ночь традиционно почти без рассвета переходила в сумерки, сумерки сменялись ночью.
  И всё это время шёл дождь.
  Но однажды ветер задул от Новгорода, и погода устоялась отличная - грязь подмёрзла. Горожане сменили холстяные чулки на шерстяные и обзавелись посохами, дабы не кувыркаться на заиндевевших мостках. Корабли давно покинули порт, зимняя торговля начала замирать, но Малисон чуял скорое оживление.
  Поутряни, сладко томясь в обрывках дрёмы, валялся он, заложив руки за голову, гонял думки. Прислушивался к дыханию жены и, когда оно стало неглубоким и тихим, шепнул:
   - Спишь?
   - Эй, - ответила Аннелиса и спросила по-русски: - Чего хочешь, голубь?
   - Да вот, припомнил, как давеча братец Фадей докумекал пользовать зубы вервием. Накидываешь петлю на больной зуб, другой конец к двери, да просишь кого дёрнуть. А ведь вервием можно исцелять любой недуг, не токмо зубы. Вымочишь вервие в рассоле, да хлещешь по филейным местам, пока хворь не изгонишь. А ежели ничего не помогает или там срок пришёл, - вервие на шею, да затянуть потуже. Полезная штука вервие, на все случаи жизни.
   И купец вздохнул с такой истомой, что Аннелиса приподняла голову, дабы лучше рассмотреть его лицо.
   - Ты чего задумал, славный?
   - Удумал я пеньку скупить. Вложить в неё, а потом продать англичанам. Бог даст, скоро зимник встанет, и к нам её на санях повезут. Возьму всю, сколько предложат, с ценой заставлю подвинуться как за облегчение от досужего ожидания и постоялых трат, да на том наживусь.
   Аннелиса сразу опустила голову на подушку, погладила Малисона по груди, успокаивая себя и подсчитывая барыши.
  Она не думала, не гадала, какое богатство легко достанется ей.
  
  ***
  Ударили морозы. Нева встала, и паром не мог больше ходить. Видя, что погода устоялась, решено было строить ледяной мост, дабы возобновить связь деревень с городом и крепостью. С обеих берегов принялись разбрасывать тонким слоем солому на ширину двух саней и поливать её водой. Когда смерзалось, наращивали кору и продолжали её от паромных съездов навстречу друг другу. Мороз крепчал, дело спорилось. Через три дня образовался толстый ледяной мост, который не грозил треснуть, случись оттепель.
   Бордингауз 'Бухта радости' опустел и закрылся до новой воды. Пара возчиков, Петрович да Кузьмич, ставили лошадок в конюшне 'Медного эре' и ждали найма от бюргеров, а прочие отошли возить лес. В морозы дерево просыхает от соков, и валить его - самая пора.
  Малисон всё дольше сидел в лавке, всё чаще оставляя Аннелису дома и забирая брата с собой, чтобы люди к нему привыкли.
  По случаю запустения города, торговля шла вяло. С наступлением темноты многие лавки закрывались, кроме продуктовых. Однако Малисон был верен себе и высиживал допоздна. Из холодной избы притащили закрытую жаровню и подсыпали берёзовых углей, чтобы потихоньку тлели и нагревали стенки. В лавке делалось тепло, потягивало дымком, а жирник давал столько света, чтобы можно было видеть монеты на прилавке.
  Говорили со всеми и обо всём. Уходя, люди покупали табак и мелочёвку, чтобы не прослыть пустыми посетителями. Малисон расхваливал новые верёвки, их и брали - кто десять альнов, кто пятнадцать.
  Оставляя Фадея на торговле, Малисон захаживал в 'Медный эре' поболтать языком с теми, кто не добирался до него.
  Так он и встретил скучающего за столом Уве. Писаря давно не было видно, а тут сидит какой-то понурый. Все руки в чернилах. Чернила были даже в ушах - успел поковырять грязным пальцем.
  Малисон взял горячего тёмного пива, сел напротив, кликнул подать снапса ему и писарю. Тот вяло поздоровался и вздохнул.
  - Как жизнь, Уве? - с искренним сочувствием поинтересовался купец и пододвинул ему принесённую чарку.
  Был он какой-то сам не свой. На щеках густая щетина. Космы торчали клочьями. Присмотревшись. Малисон с некоторым смущением признал, что Уве сегодня не брал в руки гребешка. И хотя он и прежде не отличался ухоженностью, нынешний вид его свидетельствовал о полном небрежении собой.
  - Жизнь катится, герр Малисон, - пролепетал Уве.
  Они подняли чарки.
  - Скёоль!
  - Скёль!
  Уве выдохнул. Посидел и снова протяжно вздохнул.
  - Как там в ратуше? - спросил купец, чтобы развеять его тоску.
  - Неуютно. Все почему-то невзлюбили меня. Что я им сделал? - плаксиво заговорил Уве, хмель начал забирать его. - Расспрашивают, не доверяют. Герр Кольхузен, у которого я имею милость проживать, намекал, что наш Клаус подходил к нему с вопросами странными. Где я ночевал, когда убили йомфру Уту, да как вёл себя потом...
  - А что говорит Хайнц?
  - Не знаю. Боюсь у него спрашивать. Герр бургомистр Пипер вообще в мою сторону не смотрит, а герр юстиц-бургомистр глядит так, что я чувствую себя преступником.
  - Может быть, зима, темнота? Они, немцы, к такому непривычные, - пустился утешать Малисон. - Я знаю, на таких тьма действует. Вот у нас в Архангельске ночь ещё длиннее, а летом солнце вовсе не закатывается. Дойдёт до окоёма и снова лезет в небо. Люди приезжие, особливо, англичане наш порядок не сдюживают. Многие в тоску впадают, мучаются дурными снами, и иные зимой бегут голыми на мороз. Морочит их тьма-то. Вот и у тебя в присутствии люди от темноты заморочились. Ты не бери в голову. Ночь скоро на убыль пойдёт - и тебя попустит, и начальство твоё станет к тебе ласковей.
  - Ах, герр Малисон, - Уве был сокрушён. - Я вроде бы догадываюсь, что они заподозрили меня в убийстве вашей семьи...
  Уве выложил ему как на духу о мутных пересудах, закрутившихся вокруг него, а Малисон слушал и смекал, могло ли это быть правдой. Мог ли писарь оказаться одержимым Дьяволом и творить зверства, не сохраняя никаких воспоминаний? Но должны ведь были остаться следы - руки в крови, грязь на одежде? Усталость после наполненной кровопролитным трудом ночи?
  Или Уве оговорили?
  Он отложил домыслы в голове на дальнюю полку, но не забыл о них.
  - Вы вините меня, герр Малисон?
  - Что ты, Уве, милостив Бог, - тихо воскликнул он и перекрестился.
  Писарь жалко улыбнулся и стал собираться в ратушу.
  - Тьма пройдёт, - заверил его на прощанье купец. - Жизнь наладится. Ей-богу, наладится. Скоро.
  - Недолго осталось, - неожиданно твёрдо согласился Уве.
  И вышел, только снег заскрипел по улице.
  - Как торговля? - спросил Малисон, возвратившись в лавку.
  - Идёт, - бодро поведал брат. - Ван Тиссен купил дюжину свечей. Гомбрихова жена взяла три мотка ниток, разных, и к рукавицам приценивалась, но оставила на потом. Ещё забегал дьяк немецкий, не знаю, как звать, пальцы сильно чернильные.
  - А-а, Уве... - у Малисона на душе полегчало. Раз делами занялся, значит, помогла беседа. Утешил человека в горе его - всяк приятно.
  - Не знаю. Он по-нашенски малость лопочет, но понимаешь его с пятого на десятое. Да и торопился куда-то.
  - Что взял?
  - Вервия три аршина, - доложил Фадей. - Пять альнов по-ихнему. Ходкий товар в Ниене - русское вервие!
  Купец поворотился к двери, но на тёмной рыночной площади было пусто.
  
  
  ВТОРАЯ ЖИЗНЬ УВЕ
  
  - Герр Грюббе, зачем вы истребляете мою канцелярию?
  Генрих Пипер сидел на обитом медными гвоздиками стуле с подкладкой из конского волоса под седалищем. Стул с кожаной обивкой принёс из его кабинета Фредрик и поставил напротив стола юстиц-бургомистра. Писаря отослали и велели закрыть дверь, но бургомистры всё же говорили негромко, чтобы Фредрик не подслушал.
  На столе горела свеча. Сквозь щели в раме задувало. Пламя дрожало и посверкивало искрами в губернаторских хрустальных бокалах с отменным розовым рейнским вином, придавая собранию городской верхушки подобие жизни.
  - Я веду расследование, герр Пипер, - спокойно и серьёзно ответил юстиц-бургомистр. - Мы тщательно собираем свидетельства, делаем на их основе предположения, проверяем их посредством сбора показаний. Занимаемся только мы с герром Хайнцем. Это должен делать фогт, но он бесполезен. От ленсмана тоже никаких новостей. Такое впечатление, будто нам одним это нужно. А ведь скоро приедет генерал-губернатор! Поэтому никто, кроме нас.
  - Вы пристрастны.
  Генрих Пипер вытащил из кармана камзола кисет, зачерпнул трубкой табак, приткнул большим пальцем. Вытянул трубку и затянул устье. Нагнулся во тьму, закряхтел, раскрыл под ногами жаровенку, нашарил горячий уголёк, достал, подул. Положил на табак, затянулся, пока не занялось, скинул уголь с чашечки в жаровню, закрыл крышку и поставил на неё ноги.
  - Как продвигается расследование? - бургомистр Ниена крепко затянулся и с удовольствием окутался ароматным дымом. Он курил лучший английский табак из колоний Нового Света, который в эту зиму можно было купить у пронырливого купца Малисона.
  Огонёк подсвечивал лицо Грюббе слева и чуть снизу, отчего оно казалось неоправданно суровым, тогда как юстиц-бургомистр пребывал в хорошем расположении духа.
  - По всем правилам, чтобы на процессе можно было доказать виновность, как бы ни выкручивался подсудимый. Всё записываем. Это долго, но если надёжно сплести сеть, преступник из неё не вырвется.
  Карл-Фридер Грюббе отпил вина и поставил бокал обратно, проверив, чтобы тот надёжно угнездился. Он всё проверял. Это вызывало неосознанное доверие к человеку, всеми своими поступками доказывающему, что несовершенный результат его работы не имеет права на существование.
  - В Нюрнберге дознавателей учат устанавливать 'крест преступления', обязательный для каждого убийства, - поделился он. - Части этого креста есть жертва, место, время преступления и орудие, которым оно было совершено, пусть даже это зубы или голые руки. Четыре элемента составляют крест. Их взаимодействие преосуществляет жизнь в смерть, а также оставляет следы воздействия каждого из элементов на три остальных. Это непременное условие. Даже если убийца знает о нём или догадывается, избежать их не получится. Он может попробовать замести следы, но внимательный дознаватель обнаружит, в свою очередь, следы заметания, которые могут рассказать ещё больше о преступнике. Когда мы устанавливаем весь 'крест преступления', в середине обнаруживается преступник.
  - Сам собой? - удивился бургомистр Пипер.
  - Да, - с достоинством кивнул Грюббе. - Когда вы точно установите все члены креста, тогда и явится вам преступник. Важно обнаружить их полностью и отличить истинные от ложных. Место преступления открывает дознавателю следы рук, ног, лап или копыт. Часто на месте убийства бывают волки или собаки. Возникают отличные от прочих отпечатки колёс, подков или полозьев. Иногда остаются надписи на стенах, сделанные кровью или экскрементами. Обычно, это экскременты писателя, но бывает, что и его жертвы. Их тоже надо различить правильно.
  - Как же вы их различаете?
  - На вкус, - было не понять, всерьёз ли говорит юстиц-бургомистр, но Генрих Пипер ему поверил.
  Карл-Фридер Грюббе мог.
  - И всё же, - задумчиво сказал Генрих Пипер. - И всё же... Нельзя ли было с Уве побережнее?
  - Сейчас зима, - каменное сердце бургомистра юстиции не ведало жалости. - С делами магистрата справился бы и один Хайнц. А ведь у нас есть ещё Фредрик.
  - То есть вы намерены потратить весь запас писарей, всех трёх?
  - Двух, если понадобится, - хладнокровно ответствовал Грюббе. - Я в них не уверен, они - городские. Но Клаус - мой, - это он выделил особенно.
  Бургомистр Ниена глубоко затянулся. В трубке заалел табак. Кивнул и долго молчал.
  - Уве поправится, - заверил юстиц-бургомистр. - Он прямо сейчас может переписывать бумаги и прибирать в ратуше, только стал немного молчалив. Однако ему следует отлежаться. Пусть его утешает преподобный Фаттабур.
  - А теперь вы подозреваете?
  - После того, как он полез в петлю, не у одного меня возникла уверенность, что Уве боится наказания. У него за душой наверняка что-то есть. Какая-то вторая жизнь, раскрывать которую категорически неприемлемо. Не сказать, что он особенно находчив в умении избежать этого.
  - Вы поверили мальчишке-финну и усомнились в нашем Уве, - укорил его бургомистр Ниена.
  - Нет, не поверил, но когда узнал о свидетельстве Вало, я что-то почуял. Подозрительный запашок. За ним что-то кроется. Сомнение дознавателя ничуть не менее важная вещь, чем улика, - поведал Грюббе, отпил вина, долго водил дном бокала по столешнице, вглядываясь в хрустальные стенки и отсверки свечи, а потом сказал: - Я стараюсь добросовестно выполнять служебные обязанности, в чём принёс клятву лучшим людям нашего города. Пусть год выдался кошмарным, но мы всё раскроем.
  Подуло холодным ветром, пламя свечи пригнулось так, что едва не погасло.
  Кто-то открыл входную дверь.
  Сквозняк пропал.
  Дверь закрылась.
  По полу затопали, сбивая снег.
  - Фредрик! - крикнул юстиц-бургомистр. - Проверь.
  Писарь уже и сам торопился узнать, что за незваный гость пожаловал в ратушу и с какой целью. Он скатился по лестнице. Бургомистры прислушивались. Внизу звучали голоса. Вроде бы, два. Потом по лестнице застучали каблуки.
  Поднимались двое.
  - Герр Штумпф, - доложил Фредрик, отворив дверь.
  Ленсман был в бесформенных зимних туфлях, кожаных гетрах, овчинном полушубке и заячьем треухе, покрытом снегом. Полушубок был подвязан кушаком. Поверх на перевязи болтался палаш.
  - Давно не виделись, - вместо приветствия сказал ему юстиц-бургомистр.
  В полутьме было видна белая от инея борода, усы и брови. Ленсман отдувался с мороза.
  Бургомистр Ниена вежливо поздоровался, не снимая ног с крышки жаровенки. Он чувствовал, как по икрам в чулках задувает.
  - Я принёс вам убийцу в мешке, - самодовольно заявил Игнац Штумпф.
  У ленсмана не было мешка. Руки его вообще были пусты. Даже рукавицы - за поясом.
  Бургомистры ждали.
  - Если вы мне нальёте, я назову имя.
  Ленсман кинул на скамью шапку и принялся расстёгивать полушубок.
  - Ах, вымогатель, - с облегчением улыбнулся бургомистр Пипер.
  - Фредрик, неси бокал! - гаркнул Карл-Фридер Грюббе.
  
  
  ЗВЕРЬ ВНУТРИ
  
  В тёплой избе теперь жили все - и Фадей, и солдат из крепости. Братец спал на печи, а постоялец - на ларе. В свётелке за закрытой дверью было прохладней, но наваливали две перины, в ноги клали оловянную жаровенку с угольками, да тем и спасались. Когда под боком тёплая Аннелиса - сон как в летнюю пору.
  В то утро Малисон пробудился поздновато. Затемно - теперь всегда было темно, - но чувствовался час сильно утренний. Слышно было, как Фадей вывалил перед печью дрова. Коротко перекидывался словами с солдатом. Пожив среди чухны, Фадей начинал мало-помалу тянуть по-чухонски. Солдат из Ниеншанца и Аннелиса охотно учили его новым словам.
  Малисон лежал с открытыми глазами. Глядел в тускло пестреющее при свете лампадки окошко, затянутое снаружи изморозью и бликующее как зеркало. Раздумывал, почему заспался и что удерживает его в постели.
  Необычное было утро. И купец пробудился поздно, и солдат не торопился в крепость.
  Когда на улице развиднелось, заскрипел снег под полозьями. По двору прошаркали шаги, в дверь для приличия стукнули, потом кто-то зашёл в сени. Солдат подхватился, как ждал.
  Малисон быстро выбрался из-под перин и вышел.
  Дверь в сени была открыта. В проёме был виден синий кафтан, перекрещенный жёлтыми мушкетёрскими ремнями.
  - Пошли, - сказал по-шведски посланец.
  - Он на месте, - ответил так же по-шведски солдат и быстро оделся.
  У них всё было уговорено.
  Малисон слышал, как солдат спозаранку бродит по дому, выходит во двор. 'Следил!' - понял купец и тоже стал одеваться.
  - Мне пойти? - спросил Фадей.
  - Как хочешь, но держись за мной и помалкивай.
  Аннелиса ничего не сказала и даже не удивилась. Она любила ходить по соседям. Пряталась в сенях, наружу нос не показывала, слушала в узкую щель приоткрытой двери. Однако делилась открытиями скупо, приберегая для лучшей поры, когда их возможно будет выдать с наилучшей для себя пользой. Если её не спросить, то она и не скажет.
  'Они все что-то знают?' - купец вышел во двор, подвязывая кушаком овчинный тулуп.
  Выборгская улица оказалась полна народу. Соседи выбрались поглазеть, а напротив ворот Саволайнена ждали сани и синела военная форма.
  Рывком распахнулась дверь на крыльцо. Солдаты выдернули упирающегося Тойво. Двое волокли за руки, третий вцепился в плечи, придавливая Глумного, а тот бился с таким отчаянием, что три дюжих шведа едва удерживали. Они чуть не навернулись со ступенек. Тойво вдруг обмяк, притих и как будто сдулся, стал меньше, но тут же выдернул руку, развернулся и забился с дьявольским остервенением. Истошно заголосил и плюнул в лицо солдату.
  Мушкетёры сбили Тойво с ног, повалились на него, стали заламывать руки. Они барахтались в снегу, а из сеней выглядывала мать и детишки.
  Тойво принялся кричать, что его незаслуженно мучают, но к этим жалобам вся улица была привыкшая. И тогда он заорал особенно громко и зло, словно хотел кого-то запачкать, но ему не дали.
  'Поделом', - подумал Малисон.
  - За что его? - Фадей оробел по бродяжьей своей привычке - битому псу только плеть покажи, и весь двор в навозе.
  - Должно быть, за дело, - Малисон не питал к убогому тёплых чувств, хотя и не предполагал за ним великих грехов но ничтожному состоянию Глумного. - Выпросил, верно, у кого-то из людей почтенных. Перегнул по дури палку. Сейчас узнаем.
  Он заторопился к саням, потому что из избы вышел старший письмоводитель.
  Голосящего Тойво закинули в сани лицом вниз. Он задрыгался, но один солдат сел на ноги, другой - на плечи. Ещё двое придерживали с боков. Тойво бился как одержимый. Казалось, силы не иссякают в нём. Возчик тронул коня.
  Малисон проводил глазами своего солдата, который бежал сбоку от саней.
  - Вечером нам всё расскажет, - бросил Малисон брату и ринулся наперерез выходящему со двора Хайнцу.
  - Что тут случилось? Что натворил?
  Клаус Хайнц воткнул в снег трость и внимательно посмотрел на купца снизу-вверх, изучающее, по-птичьи.
  - Погоди, - он стрельнул глазами на удаляющиеся сани и мушкетёров. - Ты держись за что-нибудь.
  - Не томи, деспот.
  - За забор ухватись. Скажу - упадёшь.
  - С меня угощение в кроге, - пообещал купец, желающий узнать новости первым. - А ты, Фадей, открывай лавку и жди.
  Даже в Судный день было не поздно начать торговать.
  
  ***
  Когда Малисон возвратился из 'Медного эре', в лавке было не протолкнуться от скопившегося народа. Из приоткрытой двери валил табачный дым, будто заведение Малисона подпалили.
  Больше за новостями ходить было некуда. Лавка Валттери Саволайнена была заперта, а сам купец сидел в ратуше и давал показания.
  Егор Васильев сын Малисон вошёл в свой магазин, оттолкнув жавшегося на сквозняке Пима де Вриеса. Бюргеры расступались перед ним. Он прошёл за прилавок. Стоял на своём месте, переводя дух. Сильно пахло дрянным голландским табаком. Малисон снял рукавицы, сложил, бросил на прилавок. Купцы понемногу затихли, уставились на него с жаждой достоверных сплетен в пытливых взорах.
  Малисон насладился общественным вниманием и объявил во всеуслышание:
  - Тойво Саволайнен - Зверь!
  Не то, чтобы бюргеры сильно удивились, но стали переваривать новость. Было слышно, как на затяжках трещит табак.
  - Моя жена-покойница, Сату, Ханне, Пер, царство им Небесное, Яакко, Ута, Грит, отец Паисий - все эти жертвы его рук дело, - передал купец слова Клауса Хайнца и прибавил от себя: - Мы знаем, что убогий Тойво был, по слабости своей, одержим мелкими бесами. Однако в него вселился сам Сатана и подвиг на зверское пролитие крови. Ленсман Штумпф и юстиц-бургомистр Грюббе отыскали надёжные доказательства бесчинств Глумного Тойво и теперь займутся выяснением подробностей. Когда приедет генерал-губернатор и судья, мы узнаем историю гнусных злодеяний Тойво Саволайнена и сподобимся своими глазами увидеть подобающее возмездие.
  И все немедленно обратили взоры за спину купца - на его брата, бродягу и мародёра, который был схвачен с кровавыми деньгами, но исследован дознанием и осуждён мирским судом, а потому сделался сейчас в глазах общины окончательно отмыт от падшей на него скверны.
  И тогда из-за спин донёсся голос Пима де Вриеса:
  - Ты сам как находишь, герр Малисон, виновен Тойво, если был одержим, или нет, а грех - на Сатане, что внутри него?
  Бюргеры негромко загудели, потом снова обратили внимание на главного пострадавшего, как на судью, имеющего высшее право устанавливать вину.
  - Чтоб тебя волки съели и на кости твои нагадили, Пим де Вриес, - ответил купец на козлячий вопрос.
  
  
  СЫН
  
  - Фредрик, приведи допрашиваемого к присяге, - велел юстиц-бургомистр.
  Собрались в большом зале ратуши по одну сторону стола для заседаний, чтобы своими ушами заслушать показания купца Валттери Саволайнена.
  Допущены в зал были только самые достойные: бургомистр Ниена, юстиц-бургомистр, проводящий допрос, старший письмоводитель - для перевода с финского, на котором Саволайнен мог дать исчерпывающие ответы, ленсман, чья заслуга была неоспоримой, пастор, могущий пролить свет на тёмные места и задать наводящие вопросы относительно семейной жизни подозреваемого, писарь - для записи показаний и мелких дел.
  Ратманов не пригласили, чтобы не разносили в народ сведения, могущие повредить следствию.
  Королевский фогт засиделся вчера на крестинах и крепко занедужил, чтобы отвлекаться на такое ничтожное дело как допрос главного свидетеля и отца подозреваемого в восьми убийствах.
  Фредрик запер на засов входные двери, и почтенное собрание перешло к самому интересному - выяснению, как слабоумный Тойво дошёл до жизни такой.
  - Герр Саволайнен, после того, как вы поклянётесь на Четырёх Евангелиях, нарушение этой торжественной присяги приведёт к тому, что от вас отвернётся Святая Троица на Небе, и после Страшного Суда вы будете ввергнуты в геенну огненную на веки вечные, - объяснил набожный писарь.
  Пастор Фаттабур достал платок и вытер со лба хладный пот. Не выражая гласного протеста, но как бы намекая для очищения совести: 'Какой дурень!'
  Клятва была принесена. Фредрик вернулся на своё место и взялся за перо. Бургомистр юстиции задал первый вопрос, а Клаус Хайнц начал переводить в точности, как рассказывал Саволайнен:
  - Вы думаете, он был хорошим, мой сын? Тойво не был никогда хорошим, только в колыбели. А когда он стал расти, стало ясно, что это подменыш. Или ещё что. Не от моих чересел произошёл он на свет. Я скрывал, как все родители таких, которые не родители даже, а опекуны, вот так-то. Как дети, бывает, берут птицу со сломанным крылом и выхаживают, чтобы потом надругаться над нею. Но мы-то с Лаймой думали, что Тойво - наш сын, а не иное что невесть откуда. Мы бы и не зачали такого никогда, если бы знали, чем обернётся. А если бы потом начали догадываться, что с него вырастет, так лучше бы головой о камень. Так и сделали бы ещё в Саво, как на духу говорю.
  Пастор осенил себя крестным знамением. Его губы зашептали молитву. Страшные слова, которые Валттери Саволайнен произносил только на исповеди, теперь зазвучали прилюдно.
  - Я бы понял ещё, если б он рос таким с колыбели. А ведь он нормальным был! Когда подрастать начал, зубы вкось пошли, и надо бы нам было беспокоиться, но мы с Лаймой думали - мало ли что бывает? Однако потом Тойво не переставал мочиться во сне, как младенец. Вот когда мы заподозрили неладное. И в храм ходили, и бабку звали отшептать, да всё впустую. Порчу на Тойво навели, так мы думали, только не знали, кто навёл. А когда он подрос, то повадился бить кур, хвать за голову и давай крутить. Цыплят давил просто ладонью. И тогда мы с Лаймой сообразили, что это - подменыш. Нечисть крадёт из колыбели человеческих детей и подкладывает своих, ненужных. Видать, с нами эта беда приключилась. А когда Тойво принялся поджигать стога в поле, нас чуть на вилы не поставили. Вот мы и перебрались из Саво куда подальше, где нас не знает никто. В Ингерманландии Тойво как будто полегчало. А потом родилась Хилья, и он стал за ней подглядывать. Ещё и Ритва народилась. Мы не допускали Тойво к младенцам, но мать заметила, что с гусями творится что-то неладное. Тойво уже двенадцать исполнилось, и гуси стали хромать, а потом принялись дохнуть странной смертью. Мы перестали держать гусей, раз уж они у нас не приживаются...
  - Вы заставали Тойво за совокуплением с птицей? - спросил бургомистр юстиции, а Клаус Хайнц перевёл на финский.
  Саволайнен повесил голову и долго смотрел в пол. Он сидел на стуле, одинокий, посреди пустого зала заседаний. Прибитый пристальными взглядами дознавателей.
  Снисхождения не было даже в глазах пастора. Если купец решил признаться во всех чужих грехах, преподобный Фаттабур на время утратил к нему сочувствие.
  - Да, - хриплым голосом выдавил Саволайнен из своего нутра ужасное свидетельство. - Заставали. Не раз. Я порол Тойво как мог. Сажал его в погреб. Кормил хлебом и холодной водой, чтобы он обессилел. Мы и сейчас так делаем.
  - Тойво вам возражает? - спросил Генрих Пипер.
  - Нет, - трескучим голосом проронил Саволайнен. - Перестал возражать. Он понимает что-то про себя. Но что - Бог весть. Он жалуется соседям, и только.
  - Здесь, в Ниене, он поджигал? - спросил Грюббе.
  - Пытался поджечь сеновал, - купец поднял голову и скорбно посмотрел на него. - Я застал и потушил.
  - Он совокуплялся со скотиной?
  Плечи Саволайнена обвисли, голова упала, будто из него выдернули хребет.
  - Да, герр Грюббе. Всё время. Мы для этого держим овец - чтобы он не посягал на девочек. Порка мало помогает ему. Тойво понимает, что это плохо, но совсем остановиться не может. До первого снега мы держим его на сеновале, а зимой он спит в сенях. Там же и посуду режет.
  'И может незаметно ходить по ночам, куда ему вздумается', - подумал Хайнц.
  - Зачем ты подарил ему цепочку со змеёй? - грубо и резко сказал юстиц-бургомистр, протягивая над столом украшение.
  - Дарил? - удивился купец. - Я никогда Тойво ничего не дарил. Какую цепочку? Зачем ему? Он не носил ничего ценного.
  - Где он её взял?
  - Не знаю, - замотал головой Саволайнен. - Такие ценности не носит даже моя Лайма. А Тойво? Это бабское украшение. Да и взять ему неоткуда.
  - С кем водит дружбу ваш Тойво? - поинтересовался ленсман Штумпф.
  - Когда Тойво в себе, он общительный и добрый малый, - заторопился Саволайнен, но Грюббе его прервал:
  - Вы находитесь под присягой, которая является залогом спасения вашей души. Отвечайте правдиво, пока у вас есть возможность засвидетельствовать истину, чтобы не менять показаний перед судом, а нам для окончательного выяснения не пришлось подвергать вас пытке.
  Он сказал это на ломаном финском, но Хайнц понял, что Саволайнен понял.
  - Тойво все недолюбливали за то, что он иногда издевается над людьми словесами и гримасами, но девицы его жалели.
  - Кто именно?
  В ратуше наступила мёртвая тишина.
  - Ута, дочь шорника Хооде?
  Саволайнен сидел в оцепенении. Он, казалось, не понял. А потом как понял!
  - Ута? Нет! Она в его сторону вообще не смотрела. Линда была его лучшей подругой. Может быть Эльза, временами. Но Ута? Они в последний год стали перебрасываться словами, - боясь пытки, купец говорил, что на самом деле видел. - Но они всегда переговаривались через забор. Герр Хооде недолюбливает нас и относится, можно сказать, с неприязнью. Спросите соседей! Он не нашей общины и не нашего языка.
  - А дети ваших соседей и по всему вашему концу? - въедливо осведомился ленсман.
  - Они были заодно, - промолвил подавленный сыплющимися со всех сторон вопросами Саволайнен.
  
  
  ГРЕХИ НОЧИ
  
  Финн как следует не пьян, пока может лежать, держась за пол. Валттери Саволайнен и не напивался по-настоящему. Отлежавшись, он поднимался, чтобы снова усесться за стол в 'Бухте радости'. Он всегда возвращался домой на своих ногах, иногда ведомый под руки сердобольными бюргерами. Лавку он почти не открывал. Пятно позора Саволайнен смывал самым надёжным средством и поодаль от честных горожан - в опустевшем бордингаузе, куда к нему потянулись сочувствующие. А хозяин стал привечать в пустую зимнюю пору источник эре и марок - вожака нечестивых и его свору, не более грешных пред лицем Господа, нежели моряки.
  Даже вдовые чухонки с окрестных деревень, прознав о неурочном изобилии, принялись снувать к месту работы, и на них находился спрос.
  В ратуше сидели два баварца, как их стали называть горожане, отчуждая от себя, - Грюббе и Хайнц, приплывшие с далёкой чужбины на одном корабле. Люди без прошлого, как многие в этом городе. Они вызывали на допрос людей с прошлым и дотошно расспрашивали об их соседях. Допрошенные под присягой без утайки рассказывали всё, о чём спрашивали, добавляя от себя многое из того, что накопилось за годы жизни в Ниене, да припоминая старые обиды, потому что в Мекленбурге тоже были соседями, и всем находилось, что делить. С каждой дачею показаний список вопросов приумножался. Два ушлых баварца выуживали из бюргеров и их жён всё больше и гуще, а горожане начали разделяться на тех, кто облегчил душу и встал на сторону следователей, и на тех, кто облегчил душу и встал на сторону купца Саволайнена.
  Они тем более сплотились в 'Бухте радости', что на сторону купца Саволайнена перешёл купец Малисон. Они собирались за длинным столом, голова к голове. Изливали душу и перемывали кости противной стороне.
  Вызываемые на допрос бюргеры распустили злые языки и охотно рассказывали правду. Так один оговаривал другого, а вместе они единогласно свидетельствовали против третьего. Кронофогт и юстиц-бургомистр не могли оставить без внимания ни чьих наветов, а, посовещавшись вечером, составляли список тех, кого надо было вызвать для снятия показаний по вновь открывшимся обстоятельствам, и следующий день был ничуть не лучше минувшего.
  Принимали они свидетелей каждый в своей комнате и со своим писарем, но поток, разделённый надвое, вдвое меньше не становился. Он и не думал иссякать. Канцелярия тонула в бумагах. Клаус Хайнц, читая и распределяя их, с ужасом думал, кто будет это всё переписывать набело. Он отсеивал заведомо не относящиеся к убийству показания, выделяя нужные для компендиума, который сам и напишет к прибытию выездного суда, но и прочие рассказы представляли большую ценность. Они преподносили блюстителям ниенского благочестия ловчие крючья, на которых болтались фактически все добрые бюргеры с семьями и немало народа из окрестных деревень и усадеб.
  Время от времени Малисону счастливилось отловить старшего письмоводителя и угостить обедом или ужином в 'Медном эре' с большим количеством выпивки. Последнее было предпочтительнее. Переполненный сплетнями Хайнц готов был поделиться самыми безобидными свидетельствами с самым безобидным участником дела и полностью отмытой от подозрения жертвой преступления, а Малисон не жалел денег, внимая и запоминая.
  - Все они люди с двойным дном и лгут, потому что боятся, а потом боятся, что их уличат, и громоздят ложь на ложь, неправду на неправду, строя козни ближним своим, дабы отвести от себя глаза осуждающих, - молвил он как-то Хайнцу, но более не высказывал своих подозрений, а просто мотал на ус.
  Купец составлял свою цепочку рассуждений.
  До поры, до времени он не делился ею ни с кем.
  Он размышлял и кумекал. Прикидывал возможности и способности людей. 'Это не они, это не он', - производил в уме и сердце Малисон, впрочем, главным образом, в сердце.
  Покоясь в тиши ночного дома, всегда на спине и заложив руки за голову, он смотрел широко раскрытыми глазами во тьму и вспоминал услышанное за день, добавляя к предшествующему знанию, будто перебирал пальцами цепь. Звено, которое не мог нащупать, должно было нести изъян Порока, и тогда оно окажется искомым. Да поди найди... Обыденного порока было во множестве, из него состояли все звенья, а Малисону требовался особенный Порок.
  Тойво... Немного он знал Глумного Тойво, хотя жил рядом с ним. Дворы стояли не забор к забору, но в одном ряду на Выборгской улице. Убогого парнишку он встречал редко и почти не разговаривал с ним. Тойво чурался взрослых и на ласковое обращение отвечал истошным бредом или издевкой. Чем дальше, тем сильней она проявлялась, а потом и вовсе взял за обычай плеваться. К младшим себя однако же относился неизменно хорошо и дарил им деревянных зверушек, которых вырезал с большим мастерством.
  Айна жалела его и считала, что Бог понапрасну обидел, но запрещала Сату разговаривать с ним, чтобы порча не перекинулась, и сама к Тойво близко не подходила. Вот жена Саволайнена могла зайти в гости. Лайма с Айной любили почесать языком, но и только. Приходили с детьми. Дети Малисона к Саволайненам не ходили.
  Нет! Тойво не мог заявиться к ним. Он здесь ни разу не был и ему нечего было тут искать. Даже если Дьявол толкнул его на это, убогий не мог заявиться на рынок и незаметно зарезать Яакко средь бела дня прямо в лавке. Это превосходило возможности дурачка, пусть бы вёл его сам Сатана.
  Купец размышлял и не верил. Зарезать Уту ночью в лесу? - Да. Старуху Грит тоже ночью? - Возможно. Хотя и не понятно, за что. Среди ночи подкараулить в церкви попа? Его Тойво не знал, едва ли видал и вообще навряд ли подозревал о существовании отца Паисия. Тойво был крещён в евангелическую веру и однажды Малисон видел его с семьёй на службе преподобного Фаттабура, которую тот проводил на финском языке.
  С кем же общался Глумной Тойво, который был свободен от присмотра по ночам? Только с другим таким же обитателем ночи, который выходит на двор, пока люди не видят, - с Линдой-Вороной.
  Ради этого Малисон зашёл на двор к колёсному мастеру Эриху Федермессеру, живущему по соседству с купцом Бентом Бенквистом, его второй женой и падчерицей Линдой. Ремесленник из Висмара не любил шведского купца, а считал его чужаком даже на чужой земле. На добрососедском чувстве и решил сыграть Малисон.
  Федермессер уже бывал в ратуше на допросе и заседал в 'Бухте радости'. Ждать его в бордингаузе можно было до вечера и не дождаться, а упускать время, пока мысли свежие, Малисон не хотел.
  Мастер сидел на скамье, спиной к тёплой печке. Справа у ног его стояло ведёрко с наколотыми распаренными чурками. Острый пуукко снимал стружку с мягкого горячего дерева. Слева в коринке сохли готовые спицы. Он сдержанно приветствовал Малисона, не отрываясь от работы.
  - Ты не просто так пришёл, - с северной германской прямотой сказал он.
  - Ты прав, - Малисон к нему в гости не заглядывал, а встречал разве что в храме, на рынке, да в кроге.
  Ножик шустро сновал по деревяхе. Палка на глазах превращалась в плоскую широкую спицу.
  - Хочу спросить, что ты знаешь про... - купец хотел сказать 'Тойво', но язык не повернулся, и он закончил после запинки, показавшейся всем многозначительной: - ... Линду, приёмную дочь Бенквиста?
  Ни одна жила на лице Эриха не дрогнула. Глаза продолжали пристально смотреть на деревяшку. Даже ещё пристальнее, чтобы ненароком не полоснуть по руке.
  - Теперь и ты знаешь? - ровным голосом, с выражением принятия неизбежного вопросил он.
  А может быть и подтверждал что-то.
  Купец затаил дыхание, боясь спугнуть и желая узнать, что знал Федермессер. Он думал, что знает о Выборгской улице всё, но оказалось, что не знал многого.
  - Хе, старина Бент счастлив с ними с обеими, - мстительно поведал словоохотливый мастер. - Да и падчерица не против. Господь не даёт им больше детей, к вящей радости старины Бента, - Эрих поднял взгляд и увидел купца с приоткрытым ртом. - А ты что хотел узнать?
  - Этого кто не знает, - нашёлся Малисон и подмигнул: - А ты знаешь про Линду и Тойво?
  Федермессер хмыкнул с видом знатока.
  - Хе, гуляли по ночам как собачки, я видел. Дурачки нашли друг друга. Тойво её не боялся, а Линда созрела, да и старина Бент вконец опостылел должно быть...
  - Они такие, - равнодушно сказал Малисон. - Экие неразумные твари божьи.
  Купец старался говорить без осуждения, будто давно знал, а сейчас зашёл поделиться сплетнями.
  - Шведская семья, - как о чём-то само собой разумеющемся рассудил мекленбуржец.
  
  ***
  Он выследил её в ночи, изрядно прозябнув в сенях, подглядывая через щель за улицей, чего раньше никогда не делал. Луна только пошла на убыль. Было светло и морозно. Когда Линда-Ворона выбралась по своему обычаю посидеть на воротах и посмотреть на небо, Малисон был тут как тут. Он выскользнул через калитку на задворки, обошёл через проулок и пошагал по Выборгской улице, как будто домой шёл.
  - Доброй ночи, Линда, - приветствовал он. - Я тоже погулять вышел.
  Линда улыбнулась ему и опять задрала голову.
  - Звёзды...
  Изо рта её взвился парок.
  На чистом небосводе необычайно густо сверкали россыпи божьих искр, поди знай все эти узоры.
  'Старина Бент, - позавидовал Малисон. - Ох, ловкач!'
  Они застыли напротив друг друга и любовались на звёзды, пока купец не улучил момент.
  - Ута? - мягким вкрадчивым голосом спросил он как бы невзначай. - Ты знала дочку Тилля?
  Линду как будто ладонью по лицу хлопнули. Она отшатнулась, спрыгнула с ворот, потонула по колена в снегу.
  - Ута тоже гуляла с Тойво?
  Линда схватилась за щёки и залепетала невнятицу.
  - Да, ты - ворона, - подтвердил купец и спросил, стараясь говорить кратко: - А Ута? Она что? С Тойво?
  - Тойво не был, - пробормотала Линда-Ворона. - Тойво не мог.
  - Почему не мог? - негромко спросил он в тон несчастной йомфру.
  Линда посмотрела на него. В сереньких прозрачных глазках появились проблески разума.
  - Ута водилась с молодым кучером из усадьбы герр Стена, - объяснила она необычайно внятно, словно успокаивая себя. - Что ей мой Тойво?
  
  
  ЗВЕРОТВОРЕЦ
  
  Вёз Петрович. Сани с молодою башкиркою резво гнали на остров Бъеркенхольм. Клаус Хайнц морозил нос, сожалея, что никак на ходу не разжечь трубочку, однако находил много хорошего в огромных ботфортах, набитых сеном, - ноги в них совершенно не мёрзли. Накрытые овчиною полостью, они сидели с юстиц-бургомистром и не бедствовали - уши согревал напудренный шерстяной парик.
  - Не говори, Унехт, ничего, - как камни выпадали приказания изо рта Грюббе. - Я буду сам с ним или с ними со всеми разговаривать. Ты будешь говорить, когда я разрешу.
  - Да, Калле.
  - Мы не будем ничего отрицать, - продолжил юстиц-бургомистр. - Если что, мы сами расскажем.
  Клаус Хайнц торопливо кивнул.
  - Если я прикажу, стреляй первым.
  - Да, Калле, - Клаус Хайнц вздрогнул, но не от холода. - А потом? В усадьбе два драгуна.
  - У нас полно оружия, - пробурчал юстиц-бургомистр и заверил: - Мы здесь с тобой - Закон.
  - Это пока в нас не начали стрелять, - робко возразил Хайнц. - За ними стоит вся конница Ниеншанца и, скорее всего, весь гарнизон.
  - Не ной! - отрезал Карл-Фридер Грюббе. - Мы здесь власть.
  - Но ведь они - королевские, а мы даже не в пределах Ниена...
  - Ты можешь не ныть? - спросил Грюббе. - Мы вернёмся в город раньше, чем кавалерия прискачет на мызу.
  - А потом?
  - Отсидимся в ратуше. Договоримся с подполковником Киннемондом, что наше дело решит генерал-губернатор. Это если дойдёт до стрельбы. Но мы обойдёмся без применения оружия, - заверил юстиц-бургомистр. - Мы едем поговорить. С глазу на глаз вообще-то. Постараемся не ставить в известность фру Анну Елизавету, если такое получится.
  - Дворня ей сразу скажет, будь уверен, Калле. В усадьбе тихо и скучно. Фру и сама нас первой заметит. Как бы не пришлось объясняться пред нею.
  - Объясним. Мы ведём убийство, цепь убийств, и ничьи показания лишними не будут. Ты уже обедал у неё с Сёдерблумом, а теперь приедешь со мной. Отобедаем, если пригласят. Но с управляющим - наш разговор.
  - Кем бы он ни был, - мотнул морозною своею мордою Клаус Хайнц.
  С реки конёк бодро втащил сани на мыс. Снега нападало много, полозья вязли, но молодой башкирский жеребчик, отбывающий в Ниене первую зиму и оттого не загрустивший, взрыл копытами белую целину и вынес к дороге. Многочисленные копыта и полозья оставили на ней глубокий след. Дорогой пользовались. Поместье жило полной жизнью.
  В конце белого поля темнела подъездная аллея и стены мызы с людскими и службами. Заметённые снегом крыши на фоне полей терялись, и дома выглядели как разбросанные по сугробам великанские короба. Только медный флюгер в виде кораблика со стрелой ярко сиял в небе. Издалека он казался большой путеводной звездой и, наверное, был отмечен в голландской лоции.
  - Они действительно не знают, - Клаус Хайнц принялся растирать щёки. - Не верю. Они годами сидят взаперти и смотрят друг на друга. Должны знать.
  - Ты недооцениваешь людскую глупость, особенно, когда её поддерживает страх. Они могут догадываться. Они могут даже наблюдать, но старательно закрывать глаза на отдельные поступки. Напуганные люди будут убеждать себя и окружающих, что этого нет, а если есть, то нечто другое.
  - Они подобны бродящим во тьме, познающим мир наощупь, пока свет не изумит их, - пробормотал Хайнц и потёр онемевший нос.
  - Скоро приедем и поговорим, - утешил Грюббе, впереди сделались различимы отдельные стволы аллеи.
  Хайнц некоторое время ёрзал молча, тревога снедала его. Он снова не выдержал:
  - Что мы должны делать Калле? Мы могли бы закрыть глаза, не будь запрос отправлен в риксканцелярию.
  - Если бы Хильдегард Тронстейн нас не запугивал. А теперь у него шансов нет, - прорычал Грюббе. - Или он падёт под мечом палача, или мы.
  - Меня повесят, - упавшим голосом сказал Клаус Хайнц. - Я - не высокого звания.
  - Ты в этом смысле? Повесят, конечно, - обронил юстиц-бргомистр. - Это пока ты полон сил, тебе не всё равно, а после дознания и суда, когда дойдёт до исполнения приговора, тебе станет безразлично, вздёрнут или обезглавят, лишь бы поскорей закончилось.
  - Это просто смешно! - воскликнул Хайнц. - Легко тебе шутить, Калле.
  - Сколько я таких видел, - снисходительно отпустил Карл-Фридер Грюббе, и тут сани приехали.
  Петрович выбрался из-под извозчичьего кожуха, постучал кнутовищем по воротам: 'Открывай!'
  Где-то далеко хлопнула дверь. Заскрипела по морозному снегу ковыляющая походка.
  Старческий голос спросил по-русски:
  - Кто ты есть?
  - Господа из ратуши пожаловали к герру Тронстейну, - бодро объявил Петрович.
  - А-а, - с заметным облегчением протянул старик. - Хозяйка-то уехали, а энтот дома.
  Застучал смёрзшийся в камень брус. Воротина медленно отворилась. Петрович помог откинуть другую. Дед в зипуне и со свисающими из-под шапки седыми волосами до плеч отошёл с дороги, придерживая непокорную створку. Петрович забрался в сани и лихо подвёз к крыльцу господского дома.
  - Нам туда, Калле, - указал на флигель Клаус Хайнц.
  - Идём, - юстиц-бургомистр откинул полость и выкарабкался на снег, придерживая висящую на перевязи шпагу.
  Следом, неповоротливый в огромных ботфортах, выбрался Клаус Хайнц, предварительно воткнув перед санями трость. Мелкая городская шпажка, нацепленная для проформы, цеплялась и мешала.
  Ночью был снегопад, однако дорожки были расчищены и отвалы имели ровные, прибитые лопатой.
  Железные кулаки Тронстейна поддерживали железный порядок.
  Тут на крыльцо мызы вышел и сам Тронстейн, чем-то занятый в господском доме.
  - Не ждал, - сказал он по-шведски. - Госпожа уехала в Конов-хоф. Вернётся к Рождеству.
  - Мы прибыли к вам, герр Тронстейн, - учтиво ответил Хайнц.
  Тронстейн молча кивнул и повёл к себе во флигель.
  Печурка управляющего была протоплена с вечера, а ныне стало совсем не жарко. Большую часть времени он проводил на улице или в господском доме, а сюда приходил, в лучшем случае, спать.
  В сенях оббили с обуви снег. Тронстейн предложил гостям не разоблачаться, за что Клаус Хайнц был крайне признателен. За отворотами ботфортов лежало по маленькому пистолету. И если их присутствие можно было объяснить голодными в зимнем лесу волками, то остаться в усадьбе без оружия под рукой оказалось бы совсем плохо. Бог знает, как обернётся беседа.
  А разговор предстоял сложный.
  Хильдегард Тронстейн усадил их за стол на скамью, а сам уселся перед гостями на жёстком стуле с высокой спинкой. Положил руки на подлокотники и замер с каменным лицом, претворив таким образом готовность внимать.
  - У меня к вам возникли вопросы, герр Тронстейн, - сказал Грюббе. - И я хочу получить на них ответы.
  - Говорите, - сказал управляющий.
  'Какой ясный стокгольмский выговор', - подумал Хайнц и утвердился в своих догадках.
  - Первое, о чём я желаю спросить вас, герр Хильдегард, кто вы на самом деле и кем вы приходитесь Ингмару Тронстейну? - деловито начал опрос юстиц-бургомистр. - Или мне называть вас фрекен Хильда?
  
  ***
  - Вздор.
  Управляющий вцепился пальцами в подлокотники, глаза блеснули холодным огнём.
  'Боится', - подумал Хайнц.
  - Что вы себе позволяете? Если вы приехали ко мне домой оскорблять меня, вам лучше покинуть его. Немедленно.
  Юстиц-бургомистр в подобных случаях никогда не проявлял чувств. Вот и сейчас он объяснил ровно и деловито:
  - У нас нет умысла наносить вам оскорбление. Мы - должностные лица на службе магистрата. Мы выполняем свой долг, наложенный на нас присягой городу, - устанавливаем истину.
  - Вы обозвали меня чужим именем.
  - Какое же ваше имя?
  - Вы знаете его.
  - Мы до недавнего времени тоже считали, что знаем, но сейчас не уверены в этом.
  - Мою личность может подтвердить фру Анна Елизавета и герр Бернхард Стен фон Стенхаузен лично.
  - Подтвердить на суде? - с ноткой любопытства спросил Карл-Фридер Грюббе. - Под присягой?
  - Да, - сухо ответил управляющий.
  - Это вызовет серьёзные разногласия с риксканцелярией. Возникнут даже разночтения с церковной книгой, - укоризненно заметил юстиц-бургомистр. - Вот ответ из магистрата Стокгольма. Хильдегард Тронстейн умер, оставив единственного наследника - Ингмара Хильдегардсона Тронстейна, потомственного дворянина, который, как нам известно, служит конюхом в Бъеркенхольм-хоф и ведёт скромную жизнь кучера при фру Анне Елизавете. Возникает закономерный вопрос: кому досталось его имущество, если из живых родственников столичный магистрат обнаруживает разве что сестру Хильдегарда Тронстейна - Хильду, появившуюся на свет в один день с ним?
  Клаус Хайнц выудил официальное письмо и положил на стол. Управляющий потянулся к нему, но Грюббе быстро прижал бумагу с обеих сторон.
  - Нет, нет. Из моих рук, - предупредил он. - Разумеется, мы получим точно такой же снова, но потеряем время.
  Откинув голову далеко назад, управляющий с трудом водил глазами по строчкам.
  Шрамы на его лице наливались кровью.
  - Называйте меня Хильдегардом Тронстейном.
  Было понятно - не вспылит. Против двоих решительных и наделённых властными полномочиями мужчин шансов у знаменитого свирепым нравом управляющего не было. Даже если учесть, что гости не станут применять оружие.
  - За много лет я привык к этому имени.
  - Привыкла.
  - Привыкла, - согласилась Хильда.
  - Думала, я не узнаю? - Грюббе мрачно и торжественно улыбнулся. - Это королевский фогт Сёдерблум никогда бы не понял. А вот ленсман Штумпф давно выведал, да?
  Хильда молчала, и юстиц-бургомистр кивнул сам себе.
  - Конечно, проведал. Старый волк знает всё обо всех.
  - Почти обо всех, - в голосе управляющего звучала неприкрытая угроза. - Он не знает о былых днях баварского фогта и секретаря нотариуса в Нюрнберге. А ведь они славно тогда порезвились со своей шайкой, отправляя состоятельных горожан на тот свет со всем семейством, чтобы прибрать к рукам их имущество. Ты запутывал следствие, а ты, - указала пальцем Хильда на съёжившегося Хайнца, - подделывал нотариальные записи. Ты даже свою семью отравил. Сам? Нет? Конечно, не своими руками, ты слишком слаб для таких поступков. В любом случае, ваша банда пошла на виселицу, и только вы бежали от возмездия, прихватив с собою, что можно было унести.
  Они долго сидели недвижно.
  'Когда я слышу слово 'Нюрнберг', моя рука тянется к пистолету', - думал Клаус Хайнц, но не мог решиться.
  - Если знаешь ты, почему не знает Игнац Штумпф? - наконец спросил Карл-Фридер Грюббе, голос его звучал невозмутимо.
  'Знают двое - знает и свинья, - смекнул Хайнц. - А если все знают и молчат, запугивать нас обнародованием всем известного едва ли получится'.
  В душе его забрезжила надежда, что разговор как-нибудь выедет на твёрдую почву согласия, и стрелять в Бъеркенхольм-хофе вряд ли понадобится.
  - Не дело черни лезть в дела господские. Крестьяне должны усердно работать, а ленсмана удел - собирать с них налог без недостачи, да вникать в их быт, чтобы знать, кто в чём провинился. Но выше хутора деревенщине не следует задирать нос. Игнац Штумпф надёжно нами с госпожою взнуздан и никогда не взбрыкивал.
  'С госпожою они заодно, - отметил Клайс Хайнц. - Это не значит, что он несведущ в тайнах господ. Если Штумпф не показывает этого, то ты не так умна, Хильда. А сама ты узнать не можешь'.
  - Кто, кроме тебя, ещё знает? - спросил Грюббе. - Кто тебе рассказал?
  - Люди. А вы боитесь?
  - Нет, - спокойно и мягко ответил юстиц-бургомистр. - Мы присягнули на верность Её Величеству королеве Швеции и принесли клятву магистрату Ниена. Что нам теперь юрисдикция герцога Баварии?
  - Из Ингерманландии выдачи нет, - скорее для самоуспокоения, чем для убеждения противника, выпалил Клаус Хайнц.
  На одервенелом лице управляющего шевельнулись только узкие губы:
  - А честь? Когда все в Ниене узнают о вашем грязном прошлом, сумеете ли вы усидеть в магистрате?
  - Сумеем, - твёрдо ответил Грюббе. - Лучше нас тут никого не было. И не будет. Мы ничем не опорочили себя в городе, а для бюргеров, съехавшихся из разорённых земель и знающих за собой и соседями немало дурного, наши прегрешения не выглядят какими-то изрядными. Этот край света повидал немало грешников и ссыльных. В Ниене даже датчане-хаппсманы становились ратманами. А сейчас, в ходе следствия, мы собрали немало слухов, сплетен и добрососедских наветов. Так много, что не знаем, что с ними делать. Почти всякий опрошенный бюргер страшился, что его могут заподозрить в нарушении закона. Мы же намекали, что знаем его былые грехи, о которых рассказали допрошенные ранее. Потому они говорили нам то, что могло опорочить земляка, в знак искренности и доброй воли, как будто это снимало с них подозрение или очищало от вины. Теперь мы знаем о них, а если они услышат сплетни про нас, что ж - мы всё равно будем держать бюргеров в узде, а они смогут о нас только перешёптываться. Потому что зло маленькое не выглядит злом перед лицом большого зла, а эти люди пережили войну, голод и грабежи. Нам ничего не грозит в Ниене, Хильда.
  - Чего вы хотите? - угрюмо спросил управляющий.
  - Хочу всё знать.
  Грюббе решил половить в мутной воде. Хильда не знала, что известно городским дознавателям, а бургомистр юстиции много раз использовал этот приём и знал, на кого он подействует.
  - Говори, чего хочешь? - ей стало понятно, что если он вцепился, то не слезет, пусть даже ценой своей жизни, но добьётся желаемых ответов, и проще рассказать ему всё, что он просит узнать.
  Но не больше.
  Она не знала, что аппетиты дознавателя растут по мере обретения новых мелочей.
  Грюббе бросил на стол цепочку с драконом.
  - Это ваш языческий змей Йормунгард?
  - Что? Какой Йормунгард? - удивилась Хильда. - Это Уроборос. Мой брат был учёным человеком. Ингмар носил украшение в память об отце и очень жалел, что потерял. Где вы его нашли?
  - Так это был Ингмар, - постановил бургомистр юстиции.
  Лицо Хильды ожило. На нём появилась кривая улыбка, но искренняя, насколько позволял шрам. Хильда как будто оттаяла. С великодушным высокомерием взирала она на мрачных сыщиков, выследивших добычу, но при том угодивших в силки своего прошлого. Теперь они были вместе в одной ловушке. Хильда не стала ничего скрывать.
  - А вы думали, я поведу девку через лес? Да она едва ноги волочила. Ингмар вызвался увести её с глаз долой. Не оставлять же в усадьбе, чтобы утром израненную дурочку увидели все, - когда отпала нужда таиться и бояться сболтнуть лишнего, Хильда не могла отказать себе в удовольствии поболтать языком с новыми собеседниками, восполняя вынужденное затворничество в усадьбе Бъеркенхольм. - Проклятая Грит сразу уплыла, сбросив Уту нам на руки. Старуха сделала своё дело ещё днём. Потом Ута отлёживалась у неё и они сговаривались, как вытянуть из меня деньги. Голландская карга нашептала Уте всякого, потому что девка вывалила нам такую смесь угроз и обещаний, какую точно не могла придумать своим скудным умишком.
  - Почему Грит не дождалась, ведь она могла подкрепить вымогательство своим убедительным свидетельством и пакостным красноречием? Старая тварь доживала много лет в одиночестве и была исключительно прожжённой склочницей.
  - Она испугалась, - просто объяснила Хильда. - Потом, когда Ингмар навестил её дома, старуха умоляла пощадить. Заверяла, что ещё тогда передумала и привезла Уту к нам из милосердия, - на этот раз усмешка была горькой. - Ночью, в ужасную грозу и через всю Неву - из милосердия... Чтобы тут же пуститься в обратный путь на вёслах вверх по течению. Должно быть, гроза сильно напугала Грит, если она сделала это бесплатно.
  - Они не могли дождаться утра?
  - Наверное, Ута была в отчаянии. Наверное, Грит понимала, что долго несчастная йомфру не протянет. Она весь день истекала кровью. Кровь капала на пол, когда она вошла сюда, - кивнула Хильда на разбросанную по полу солому. - Кровь натекла ей в туфельки, и они оставляли кровавые следы.
  - Мы давно поняли, что это было не изнасилование, - пробормотал Клаус Хайнц.
  - С Ингмаром у них была страсть, - с печалью признала Хильда. - Бездумная страсть двух молодых существ. Ута явилась к нам за деньгами по наущению Грит, но сама она хотела увидеть Ингмара в час беды, получить поддержку... Она умирала, хотя и не понимала этого. Рань или поздно, она бы истекла кровью. Но Ута была сильной и сумела уйти своими ногами, когда я приказала Ингмару выставить её прочь и, по возможности, довести до дома. Я щедро заплатила ей за молчание. Дала много денег - двадцать далеров, чтобы они с Грит могли поделить их пополам и остаться довольными.
  'Двадцать далеров, - признал Клаус Хайнц. - Столько было в кошеле у бродяги, когда он принёс их в кроге фру Коновой'.
  - Нам требуется объяснение, зачем Ингмару нужно было убивать Уту? - даже чёрствое сердце Грюббе не могло остаться равнодушным к участи влюблённой бедняжки. - Деньги были. Всё было улажено.
  - Почему Ингмару? - не сдавалась Хильда. - Бродяга мог зарезать встреченную в лесу девицу, чтобы ограбить и...
  - Потому что с девицей была фигурка дракона, - Грюббе ткнул пальцем в позолоченное украшение. - Так зачем же?
  - Между ними что-то случилось, - с сочувствием ответила Хильда. - Я знаю со слов Ингмара, а он рассказал, что захотел сказать. Если вы его допросите, вы узнаете точнее, а я смогла вытянуть... полуправду. Он перевёз её на лодке от усадьбы и повёл в Спасское, чтобы у переправы найти кого-нибудь. В Спасском часто гуляли моряки и вообще в ту пору Нева не спит. Можно было перевезти девицу в Ниен, и никто бы не дознался.
  - Но они застряли на перекрёстке.
  - Что-то случилось. Должно быть, Ута обессилела. Ингмар сказал, что едва волок её, у девицы заплетались ноги. Когда они вышли на перепутье, Ута остановилась и стала умолять его жениться на ней. Она обняла его и стала убеждать. Что жить без него не сможет. Её горячие слёзы лились ему на грудь. Шёл дождь, а Ингмар говорил, что слёзы были горячими и жгли его как расплавленная смола. Ута повисла у него на шее. Ингмар пытался оторвать от себя её руки, но девка только крепче цеплялась за него. Она чуть было не убедила его.
  - Взять замуж? - изумился Хайнц.
  - Да. Ингмар разозлился. Он испугался и рассвирепел. Тогда всё это и случилось. Удар ножом. Ута повалилась. Ингмар склонился над ней и тут услышал шаги. Сверкнула молния, и он увидел на дороге фигуру. Ингмар бросился в лес. Он клялся, что к невинно пролитой крови на перекрёсток явился сам Дьявол, но мы-то знаем...
  - Фадей Васильев Мальцев - бродяга, мародёр, но не убийца, - пылко заверил старший письмоводитель. - И не Дьявол во плоти. Мы это сразу поняли.
  - Да, свалить на него не удалось, - пожалела Хильда. - Зато теперь у вас есть дурачок Тойво, сын купца из Саво. На финнов можно уверенно вешать любые зверства, как на лесных хищников и оголтелых тварей, а любой человек эти доводы поймёт и примет.
  - А ты, смекалиста, - крепко помолчав, обронил Карл-Фридер Грюббе.
  Хильда задрала подбородок. Теперь в ней проступило что-то женственное, впервые и от этого неожиданно отвратительное.
  - А как бы я ещё уцелела? Когда умер Хильдегард, я осталась с младенцем на руках и без прав, во власти Бернхарда, королевского казначея Ингерманландии.
  - Ты была близка с ним? - уголки губ юстиц-бургомистра опустились в скорбную гримасу.
  - Нет. Да, - ответила Хильда, она спешила выговориться, но не для того, чтобы снять с души грех, а чтобы вознаградить себя за долгое молчание. - И ничего не имела с этого. Хильдегард был его правой рукой и накопил на службе немало. Я была всего лишь при братце, но кем? Приживалкой, а потом сиделкой при младенце. Ингмар и есть наследник, не я. До вступления в возраст совершенных прав заботы по распоряжению его имуществом и всеми средствами взял на себя герр Стен фон Стенхаузен. Я не знаю, что осталось от нажитого моим братом наследства. Наш добрый опекун предложил отправиться сюда и вести жизнь спокойную, даровав мне доступную долю власти. Если бы я отказалась, в столице одинокую женщину с чужим ребёнком генерал-риксшульц легко уничтожил. Судьба наследника была предопределена при любом моём решении. В Ингерманландии мы были под надзором его жены и притом приносили пользу семье. Герр Стен фон Стенхаузен устроил Ингмару отчисление по здоровью, чтобы он не пошёл на воинскую службу и не отбился от рук. Есть заключение стокгольмского доктора о врождённом безумии наследника Тронстейна. Отчасти справедливое решение. Ингмар вспыльчив. Иногда на него находит беспричинная ярость. На меня, впрочем, тоже. Это родовой стигмат нашей семьи. Отец был таким же и бабушка, - Хильда как-то нехорошо и задумчиво улыбнулась. - Мы все такие. Наверное, в армии дисциплина и подчинение отковали б из Ингмара хорошего офицера или его казнили бы за непослушание, но в этом нашем мирном Бъеркенхольм-хоф парень совсем распоясался. Он рос как маленький дикарь, который находил утеху в драках с крестьянскими детьми, а потом и со взрослыми. От ярости Ингмар становится смелым до безрассудства. А ярость бывает следствием страха. Он в тринадцать лет мог поколотить взрослого. Не любого, но случалось. Кулак у него тяжёлый, - горько усмехнулся Тронстейн. - Весь в меня. Только моя власть и защита хозяйки служили ему щитом. Я его порола и била, но Ингмар оказался твёрд и неисправим. Когда он бывает буен, то никого не боится, а буйным он делается всё чаще.
  - Это из-за буйства он убил жену и детей купца Малисона? - скупым, лишённым чувств тоном осведомился юстиц-бургомистр.
  - Нет. Из-за страха, - помедлив, трескучим голосом проронила Хильда. - Ингмар пуглив, но страх побуждает юнца к необдуманным поступкам, которые он, на свой лад, как-то планирует.
  - Но зачем? Причём здесь посторонняя баба с детьми? Как гнев или страх Ингмара вообще пал на Егора Малисона? Он добрый и безобидный посредник был всем угоден в Ниене!
  - Купец появился не ко времени. Сразу после той ночи, когда Ингмар зарезал Уту, Малисон прибыл ко мне заключить выгодную сделку. Мы покупали вскладчину много товара, чтобы не достался никому больше в городе, а потом Малисон продавал его с большой прибылью. Так было и в Ильин день. Малисон привёз вино. Хорошее вино. Я даже взяла свою долю для хозяйских нужд целиком, зная, что такое вино тут редкость. Пока мы говорили о том, о сём, Ингмар подслушивал. Купец любил поболтать и привёз из города новости и слухи. Мы сплетничали как две бабы, - мягко сказала Хильда. - А Ингмар вообразил, что купец догадался про него и теперь вынюхивает. Когда Малисон уехал, Ингмар ничего не сказал. Он всегда был скрытным, до того, как я начала воспитывать его силой. Держит, держит в себе, а потом взорвётся как бочка с порохом. Малисон уехал, и вскоре Ингмар пропал из усадьбы. С ним такое бывает изредка. Убегает, когда захочет, и бродит по полям, по лесам. С какой целью? О чём он мечтает в то время? На кого охотится? Ингмар никогда не рассказывал мне, наверное, потому что я его часто била. А руку не приложишь - испортишь ребёнка... Берёшься его расспрашивать, ничего внятного не говорит, одни уклончивые ответы. Он о чём-то думает, а о чём - не понять. Всё держит в себе. Он и с Утой так сошёлся. Добежать до города юнцу - не крюк. А речка эта наша... Что тут плыть? В жаркое лето вброд перейти, а в остальное время - лодки. Вот он и бегал.
  - Когда Ингмар снова исчез, я ничего не заподозрила, - вздохнула Хильда. - Я разозлилась и решила его выпороть. Я вся была занята насущным - сделкой, деньгами. Я вся потратилась меньше, чем за день. Проклятая Ута, а потом купец. И неизвестно, что будет дальше. Дальше было одно беспокойство. Ингмара не было дотемна, но когда он вернулся в ночи и принёс мне деньги, я даже бить его расхотела.
  - Это было честно. Если убил моего сдольщика и сорвал сделку, но деньги вернул, даже с некоторой прибылью - в кисе лежали и деньги Малисона, - что ж, я не осталась в накладе и не была в обиде. Ингмар это знал, потому и принёс. Он не возвратил мои двадцать далеров от убитой им Уты, потому что его спугнул бродяга. За это я его Ингмару всыпала тогда, а он урок усвоил. Ингмар всегда хорошо понимает мои побои. У меня тяжёлая рука, - похвасталась Хильда.
  - Корсет ты носишь, чтобы стягивать грудь или для защиты? - спросил юстиц-бургомистр.
  Хильда протяжно и отрешённо вздохнула.
  - Нечего стягивать, - призналась она. - Сие одеяние из твёрдой кожи, которое зашнуровывается спереди, мне подарила хозяйка ещё в Стокгольме. Я надорвала спину, и она не переставала болеть. После смерти брата я стала её служанкой. Кем я только ни работала. Что я только ни делала. Не на грязных работах. Нет, но... Я была любимицей фру Анне, - её имя Хильда произнесла особенно нежно. - Но Хильдегард умер и... Анна Елизавета не оставляла меня никогда своим величайшим вниманием. И когда мне пришлось облачиться вот в это, - Хильда стукнула себя кулаком по груди, удар отозвался деревянным стуком. - Тогда всё изменилось. В кожаном панцире платья сделались тесны. Я начала ходить по дому в одеждах брата, что очень забавляло фру Стен фон Стенхаузен. Однажды она приказала мне одеться в мужское платье и сопроводить её в город. На мне был парик Хильдегарда и его треуголка. Я не решилась взять его шпагу. Но было и так неплохо. С нами здоровались как с мужчиной и дамой. Меня узнавали как Хильдегарда, и пришлось тогда немало изворачиваться. Фру Анне пришлось сократить тот выход, но всё произошедшее ей чрезвычайно понравилось.
  - Понравилось? - с отвращением переспросил Грюббе. - Жене королевского казначея и начальника почт Ингерманландии?
  - Да! - воскликнула Хильда, впервые проявив радость. - Мы были близки. Но этот случай заставил нас призадуматься над нашим совместным будущим. Если я стану появляться в таком виде на людях, а я похожа на брата, ибо мы родились в одночасье, пойдут слухи, что Хильдегард жив. Это может ввести в смущение магистрат. Могут возникнуть вопросы относительно кончины брата. Будут вопросы к пастору: кого он отпевал? - кто похоронен рядом с женой Хильдегарда Тронстейна? Для нас с Анной Елизаветой это был поистине вопрос жизни и смерти.
  В дальнейшем мы предпринимали только загородные прогулки в карете. Мы таились. Но дома я всё больше обвыкалась в мужском платье. Оно всегда казалось удобнее дамского, а теперь сделалось единственно возможным.
  В тридцать восьмом году нам представилась счастливая возможность перебраться в Ингерманландию. Герр Бернхард оставался в столице, и лишь изредка намеревался выбираться сюда. Тогда фру Анна Елизавета предложила мне отправиться в новое поместье в образе Хильдегарда Тронстейна, и не выходить из него больше никогда, если он так понравился нам обеим. Вот я и стала управляющим поместьем Бъеркенъольм и всеми землями Хильдегардом Тронстейном, которого знаете вы и все крестьяне. Мой прочный корсет ещё не раз выручал меня от ударов кулаками и палками. На нём можно заметить несколько зарубок от ножа.
  - От ножа - это Ингмар?
  - Ножевые порезы оставили мне финны из деревень, не помнящие себя в пьяном угаре. Их участь печальна и заслуживает забвения. Хозяйка всегда заступается, а за ней генерал-риксшульц герр Стен фон Стенхаузен, - Хильда вскинула голову. - Я никого не боюсь. Ингмар меня боится. Я с раннего детства сумела привить ему прочную боязнь моего кулака. И хорошо, что его сейчас нет. Ингмар одержим страхом. Если он вас заподозрит - он вас убьёт. Но без меня не узнает. Пока вы будете хранить мою тайну, я буду хранить вашу.
  И когда они все стали выходить, Карл-Фридер Грюббе в сенях сказал:
  - А драгуны, они же вас знают?
  - Карл, Йенс? Они участвуют, - ответила управляющая Хильда.
  И тогда юстиц-бургомистр Ниена понял, что усадьбу Бъеркенхольм городу против крепости не победить.
  
  
  КУПЕЦ ЛОВИТ АНТИХРИСТА
  
  Валттери Саволайнен торговал не только смолой и дёгтем, но и деревянной посудой, которую ловок был производить его сын.
  После того, как Глумного Тойво заперли в крепости, в лавку Саволайнена потянулись финны с окрестных деревень, чтобы прикупить изделия узника и поддержать монетой страдающего отца. Никто не верил в виновность Тойво, а купца жалели.
  Малисон наблюдал из дверей своей лавки, но не подходил и Фадею заказал. Убивал Тойво или нет, но пока от вины не отмоет суд, к замаранному подозрением родственнику обвиняемого потерпевшему и родне его приближаться не стоило.
  Думы о том терзали купца и вводили в тяжкое недоумение. Малисон взять в толк не мог, если в Ниене он был со всех сторон ладен и всячески пригож людям, кто мог на него ополчиться? За что? Или это Господь отвернулся от него? Или решил испытать, как испытывал Иова?
  После ареста Тойво он каждый день рассуждал об этом, пытаясь выстроить цепочку рассуждений, но ни брат, ни завсегдатаи лавки добавить ничего не могли.
  Зимнее солнцестояние приближалось. Тянулись белёсые ингерманландские сумерки - день переходит в ночь незаметно, а снег сливается с небом. Плотная серая хмарь испачкала небосвод и заслонила солнце. Привычная к тому ижора, корела и иная чухна держалась бодро, мекленбуржцы чувствовали себя нормально, а вот шведы отчего-то приуныли.
  Ремесленники вели осуждающие разговоры и тянули трубку. И никто не сочувствовал позорному Саволайнену, а все говорили, что безумный Тойво убил семью Малисона и достоин виселицы. Только Пим де Вриес стоял на том, что должен приехать настоящий суд и во всём как следует разобраться. Против этого Малисон не возражал, а вот мастеровые заругали голландца и предложили ему удавиться. Пим де Вриес из вежливости купил три альна верёвки, сунул в карман и ушёл, но явно не вешаться, а отдать работнице хворост носить.
  Следом зашёл Бент Бенквист и тоже потребовал три альна хорошей пеньковой верёвки.
  - Мыла дать? - немедленно предложил купец, сострадающий чахлой Линде. - С мылом оно ловчее.
  - Мыло у меня есть, - буркнул Бенквист. - Нечего тратиться!
  Малисон не стал спорить, а Бент Бенквист пришёл домой и вздёрнулся.
  Он повесился намертво, как делал на совесть всё, а не как нерадивый Уве Андерссон. Хладный труп нашла поутру жена. Линда сидела на воротах и в дом не заходила. Должно быть, видела приготовления и агонию отчима, но никому не сказала.
  С того дня Линда-Ворона перестала говорить.
  
  ***
  Посетителей у Малисона поубавилось, и торговля пошла на спад. В магазин поморского купца с большим выбором пеньковых верёвок шведы заходить боялись, ибо можно было не удержаться и купить альнов пять добротного, прочного вервия - на крайнюю нужду.
  Внёс свой весомый вклад и преподобный Фаттабур. После смерти Бента Бенквиста, остро озабоченный спасением душ, он засел с пером и чернильницей возле печки и за одну свечку написал вдохновенную проповедь. Перечёл, поправил, выкинул всё лишнее, добавил пришедшее на ум нужное, переписал ещё раз, проговаривая про себя, чтобы слова ложились гладко. Его осенило тёмное вдохновение. Обуянный тревогой за участь паствы своей, пастырь добрый вложил в строки весь пыл, который когда-либо вызывали у него помыслы о страхе божьем. Перевёл со шведского на финский и платтдойч, выучил наизусть и на воскресных службах воззвал к агнцам, к каждой отаре на понятном ей языке, красочно расписывая муки вечные, уготованные в преисподней самоубийцам.
  Мрачные обещания небесных кар и адских страданий нашли живой отклик у ингрекотов и савакотов.
  'Шведу зимой верёвку не показывай', - выходя их храма, смеялись довольные финны.
  Проповедь глубоко врезалась в душу Малисона. За обедом он пересказал её брату, который по-фински мало что понял, и от повторения купец проникся до мозга костей. Весь вечер Малисон и думать не мог ни о чём другом, кроме как об адских муках и об антихристе.
  А когда забрался в постель - не уснул.
  Он лежал и думал.
  Мягко храпела Аннелиса.
  В ногах на перине, над маленькой жаровенкой с притухшими угольками, свернулась калачиком кошка Душка. Поодаль развалился кот Сеппо и сурово хрюкал пастью во сне, перекрывая порою чухонку.
  За дверью негромко пререкались Федот и солдат. Они стали хорошо понимать друг друга.
  От домашнего уюта купец обратился мыслями к Сатане.
  Не Враг ли рода человеческого толкнул продать верёвку Бенквисту, на которой тот повесился и самоубийством погубил свою бессмертную душу? Или Бент был искушаем бесом и поддался слабости наложить на себя руки?
  Или старина Бент пал жертвой собственной похоти по собственному выбору, ввергнув в гиену огненную заодно и падчерицу? И была ли согласна Линда на грехопадение? А было ли согласие у Уты? Как они вместе загуляли с Ингмаром...
  Нить рассуждений купца оборвалась.
  - Антихрист, Зверь, нечистый дух, как тебя поймать? Помоги мне... - купец ударил себя по губам, но было поздно.
  Он понял, что не обратился к Богу, и не потому, что не договорил. Помыслы его были в тот миг другие.
  Тогда к кому же он обратился?!
  Малисон лежал в страхе божьем.
  - Господи, помилуй мя грешного, - бормотал он, объятый ужасом. - Господи, помилуй...
  Малисон умолк. Он ощутил под пальцами недостающее звено.
  Порочное.
  Недостающее и Порочное.
  Он нащупал его!
  Ингмар был вместилищем Дьявола, сбитого на землю огненным кнутом Ильи-пророка.
  Ингмар Тронстейн убил Уту.
  Теперь купец был уверен в этом.
  Он утвердился в своей догадке, когда вспомнил зарезанную семью.
  Голова отдалась резкой болью в том месте, куда пришёлся удар.
  Ингмар похитил кошель!
  Он убил Гритт, потому что та привезла Уту на Бъеркенхольм.
  Старуха-голландка подначила дочь шорника вымогать у Тронстейна деньги!
  Ингмар убил отца Паисия, потому что батюшка распознал в нём одержимого!
  Ингмар всему виной!
  Теперь Малисон знал это.
  Он трижды возблагодарил Господа, каждый раз крестясь, повернулся на бок, обнял Аннелису и с чувством глубокого умиротворения заснул.
  
  ***
  Купец встретил Ингмара там, где не ждал - на рыночной площади. Молодой Тронстейн держал в руке пучок сыромятных ремешков, должно быть, хотел сплести кнут.
  Малисон заложил пальцы за пояс, разгладил кафтан. Посмотрел на Ингмара со значением и сказал на плате, который знала от рождения Ута, а швед из поместья едва ли:
  - Распутной Утой, словно бесом, одержим. Голландка старая твою сгубила жизнь.
  Ингмар глядел на него с непониманием, но от обращения, а не от языка. Малисон это заметил.
  - Жаль! - сказал купец по-русски и вздохнул. - Судьбы насмешкой ты на людях обличён. На муки адские навеки обречён.
  Ингмар глядел на него всё более испытующе.
  - Так! - постановил Малисон и добавил, как будто не обращаясь ни к кому, а только ко Всевышнему: - И после смерти вам не обрести покой. Ты душу дьяволу продал, - тут купец насупился. - И чёрт с тобой!
  Ингмар понимал по-русски. Он понимал всё!
  'Весь город искал, - вспомнил Малисон слова солдата. - Почему не нашли? Искали чужого, а это был свой'.
  Он развернулся и пошёл в лавку. Он вспомнил свою поездку в Бъеркенхольм-хоф на Ильин день и подслушивавшего Ингмара.
  Злой, жгучий взгляд его купец чувствовал всей спиной.
  'Я тебя нашёл', - думал Малисон.
  
  
  ВИННЫЙ ЧАС
  
  Упреждая губернаторский поезд, в Ниен прибыли слуги.
  Лошадки, запряжённые цугом, тянули санные возки. Пару полегче, в которых сидели лакеи со своим нехитрым скарбом, и один длинный крытый, с поваром и мальчонкой, набитый деликатесами и кухонной утварью.
  Как серые мыши они промелькнули по Якорной улице, простучали полозьями по бревенчатому настилу Корабельного моста и скрылись в воротах Ниеншанца.
  Время спустя, на рынок пришли незнакомые люди, много и с разбором скупающие провизию, а с ними солдаты - таскать. Заглянули к Малисону.
  - Говорят, у тебя есть хорошее вино? - спросил по-шведски ливрейный с надменный лицом холуя.
  - У меня - самое лучшее в городе, - радушно ответствовал Малисон, выходя из-за прилавка. - Извольте попробовать.
  Он выудил из ящика бутылку, дёрнул из ножен пуукко и ловко сбил сургуч.
  Фадей выставил три оловянные чарки.
  'Этот от голода не помрёт', - оценил Малисон.
  Солдат, сопровождающий лакея, жадно повёл носом, но ему никто не собирался наливать.
  Купец вдавил пальцем пробку и налил вина. Снял с горлышка шнурок с этикеткой, протянул лакею.
  - Кларет, из Бордо, самый хороший в Ингерманландии, - похвастался купец и подал чарку. - За здоровье Его Сиятельства!
  - Скёоль, - озадаченно промолвил холуй, разглядывая неразборчивую надпись на бумажке, отпил вина, подождал, распробовал и допил до дна.
  Стукнул чаркой по прилавку.
  - Давай ещё! - предложил купец, бутылка всё равно была раскупорена. - Скёль.
  - Скёоль!
  Вяло поторговавшись, более для проформы, лакей выложил серебро.
  'Три дюжины господам офицерам - на вечер, - Малисон понял, что настал его час, но виду не подал. - Потом ещё придёт'.
  Он услал Фадея за санями, а, пока брат отсутствовал, развлекал лакея разговорами, показывал товары и продал четвёрку табаку общего качества, пару хороших перчаток и дюжину свечей.
  Наутро, оповещённые и подготовленные, потянулись в крепость мужики. Везли освежёванных свиней и овец. Битую птицу и белую рыбу. Торговля двинулась в рост, но Малисон знал, что настоящее оживление рынка впереди.
  Он ждал и дождался. Из ратуши заявились гонцы - Клаус Хайнц, а с ним Фредрик и Уве.
  - Это время пришло, - сказал Малисон.
  - Я знал, что ты мне оставишь, хотя и не просил об этом, - ответил по-шведски Хайнц, чтобы подчинённые тоже поняли.
  - Со всем моим почтением к уважаемому магистрату нашего славного города, - чуть поклонился Малисон.
  - Пару ящиков.
  Уточнять нужды не было.
  - Смотри, разберут, - обратил его внимание Малисон. - Только что в замок отправил пяток. На ужин хватит, а как распробуют, придут ещё.
  - Задержишь для нас пару, - сказал по-русски старший письмоводитель, чтобы писари не поняли.
  - Ещё чего угодно? - с учтивостью испросил на шведском купец. - Хорошего табака? Есть отличные трубки! Может, фаянс возьмёшь?
  - Трубки твои не прокурены. А фаянс? - раздумчиво молвил Клаус Хайнц и перешёл на русский: - Если у тебя фаянс в замке закупят, сколько мне?
  - Одну пятую отпилю, - быстро ответил Малисон. - Ты ведь всё равно цену будешь знать.
  - Треть, - сказал Клаус Хайнц.
  - Тогда я им заряжу.
  - Заряжай, они возьмут, - старший письмоводитель явно знал что-то, о чём не ведал Малисон. - Закупочную стоимость я, конечно же, узнаю.
  - Договор! - купец протянул ему руку.
  Клаус Хайнц расплатился за вино, фунт английского колониального табаку хорошего и пять дюжин свечей белого воска.
  Сегодня денег никто не жалел.
  - За нашего любимого генерал-губернатора фрайхерра Гюлленштерна!
  - Теперь я понимаю, почему ты здесь живёшь, - поднял чарку Фадей.
  День продаж однако на этом не кончился. Словно в дополнение к его словам, в лавку суетливо зашёл Пим де Вриес.
  - Я слышал, ты продаёшь какое-то чудное вино, - голландец явно наблюдал за лавкой и воспылал желанием не ударить лицом в грязь с какими-то своими тайными целями.
  Малисон ответил не сразу, сперва подумал. Потом разгладил на пузе кафтан, надулся, напыжился, стряхнул невидимые соринки, молвил весомо:
  - Не врут люди. Вон, камергер самого генерал-губернатора пять дюжин взял, и ещё пять дюжин закупил магистрат для важного приёма, - в глазах голландца он увидел зависть и добавил: - Мне по большой просьбе привёз мастер Джейме Парсонс, шкипер с 'Лоры'. Такого вина нигде больше нет. Оно редкое. Вот только не знаю, по карману ли тебе?
  В ответ Пим де Вриес так презрительно хмыкнул, что Малисон решил не скупиться и уважить его платежеспособность.
  - Так и быть, возьму одну на пробу, - словно делая великое одолжение, процедил Пим де Вриес.
  Малисон заломил впятеро против того, за сколько продал губернаторскому лакею, и втрое выше, чем собирался только что объявить голландцу.
  На лице де Вриеса отразился страх. Он в смятении опустил взор, но тут же поднял, в нём взыграл голландский характер.
  - Дай две! - гордо сказал он, распуская мошну.
  Малисон дотянулся до ящиков и выставил на прилавок две бутылки.
  - Бог троицу любит, - намекнул он и пояснил, чтобы Пим де Вриес не смог отвертеться, сделав вид, будто не понял намёка: - Бери три.
  - Двух достаточно, - голландец выложил серебро, схватил за горлышки бутылки, будто желая их придушить, и выскочил из лавки, кляня себя за транжирство.
  Тогда из темноты магазина вышагнул Фадей, который безмолвно стоял там, чтобы не помешать и не спугнуть покупателя. Он порою нутром чуял, когда можно вступить в разговор, а когда нужно не отсвечивать.
  - Это за две? - испросил он.
  - А хотел одну.
  - Узнает, за сколько ты всем продаёшь, обиду затаит.
  - Он сейчас рад, что не взял три, - пояснил купец. - Будет всем хвастаться. А узнает - так на обиженных воду возят. Пусть его.
  - За что ты Пима так ненавидишь?
  - Чёрт знает... Никто его не любит, не уважает. Сам видишь. Должно быть, заслужил.
  - Он хуже финна, что ли? - спросил Фадей.
  
  
  ПОСИДЕЛКИ В РАТУШЕ
  
  Зал заседаний был чисто выметен, ярко освещён и хорошо протоплен. Все собрались за столом, в середине которого сидел генерал-губернатор Ингерманландии, а напротив него - бургомистр Ниена.
  По правую руку Гюлленштерна пребывал судья Иеремиас Магнуссон. По левую занял подобающее место давний друг - начальник таможни барон Мортен Лейоншельд, с которым губернатор обменивался тихими репликами.
  Со стороны бургомистра Генриха Пипера уселся справа юстиц-бургомистр, а слева - пастор Фаттабур.
  С торца приютился Клаус Хайнц, приглашённый как городской нотариус, из вежливости. По настоянию юстиц-бургомистра - для опоры. Хайнц сидел за чаркой, привычно ссутулившись, будто готовясь записывать. С дальнего торца стола, самого тёмного и самого холодного, пристроился королевский фогт Сёдерблум, заслуживший своим благочинием настолько достойное уважение в Ниене и за его пределами, что его никто не замечал.
  Прислуживали губернаторские лакеи, а со стороны Ниена писари Фредрик и Уве. Все - доверенные лица. О чём будут говорить господа, не выйдет за стены ратуши.
  После вчерашнего приёма в замке Ниеншанца, с господами офицерами и прекрасным ужином, свите генерал-губернатора было нехорошо, но сносно. Сам Эрик Карлссон Гюлленштерна выглядел цветущим, на фоне судьи и начальника таможни. Это был кряжистый муж сорока трёх лет, пару недель назад отпраздновавший день своего рождения, с рыжей бородой поленом и закрученными вверх усами. Тёмные волнистые локоны спадали на плечи. Длинный прямой нос казался продолжением высокого лба. Брови коромыслом сходились к морщине над переносицей, отчего глаза смотрели недовольно и могли напугать случайного собеседника.
  Генерал-губернатор поднял бокал, и все выпили.
  - Вино хорошее, как из Аквитании, - с благостной задумчивостью молвил он, прислушиваясь к послевкусию. - Мы пили такое в Ля-Рошели, в двадцать восьмом году.
  Он говорил, чтобы скрасить время между первым бокалом и трапезой.
  - Когда мы брали Ля-Рошель, кардинал Ришелье приказал нам захватить дамбу, чтобы отрезать крепость от моря и заставить ублюдков затянуть пояса.
  Все злорадно заулыбались, будто им предстояло получить за пленённых ублюдков выкуп.
  - Его Высокопреосвященство был католик, не так ли? - робко вопросил пастор, - В крепости находились последователи Кальвина!
  - Они были гугенотами, - пробасил Гюлленштерна. - Какое нам дело до аквитантских воззрений, если мы нанялись на службу за весомое серебро и получали его в срок?
  - Но проливать кровь во славу католиков...
  - Через год они сдались и вышли голодными, но живыми, - объявил генерал Гюлленштерна. - От нас больше претерпели во время осады жители города Ля-Рошель, - и он ухмыльнулся. - В особенности, винные склады кварталов строителей дамбы, где остановился мой полк.
  Все закивали, а пастор перекрестился.
  Тут хлопнула дверь. Уве и Фредрик принесли из 'Медного эре' кипящий котёл со свиными колбасками и другой котёл с кашей из редкого в этих краях языческого букового пшена со шкварками. Лакеи занялись тарелками.
  - Про гусей не забывайте, - вполголоса напомнил Клаус Хайнц, когда Уве оказался рядом.
  - Про гусей мы помним! - горячим шёпотом заверил помощник.
  Сидящий рядом пастор Фаттабур скорбно покоился на него и сдержал вздох. После неудачного самоубийства окончательно павший духом Уве исповедовался во всех сокрытых грехах. Даже в самом страшном, который побудил бежать из Вестероса.
  За такой в ветхозаветные времена Господь повергал города огнём и серою.
  Когда пастор узнал о деяниях Тойво, в которых дурачок не догадался сознаться на исповеди, любой намёк на дикарские кощунства повергал священника в дрожь и трепет.
  Чем больше Фаттабур узнавал о пёстрой пастве, скопившейся на самом дне захолустной провинции, тем крепче делалось убеждение в высшем предназначении - спасении заблудших душ, которые отчаялись в этом.
  Теперь и гуси...
  И хотя пастор знал, что сейчас займётся ими вместе со всеми высокими гостями, чувство сострадания к падшим мира сего не оставляло.
  Тем временем, достойные мужи от воспоминаний о службе в армии перешли к разговорам о работе.
  - Собрать ввозную пошлину не всегда удаётся, - пожаловался начальник таможни барон Лейоншельд. - Финны как тараканы. Они снуют и снуют через границу. Сколько их ни задерживаешь, сколько их ни калечишь при задержании, сколько ни изымаешь у них грузов, они всё равно мельтешат на своих лодках возле наших пустых берегов.
  - А вы не пробовали их жечь? - спросил Магнуссон.
  - Это не наши, не ингерманландские финны, - с некоторым сожалением пояснил Мортен Лейоншельд. - Это контрабандисты из Финнмарка.
  - Я имел в виду конфискованные грузы.
  - Сжигать товары? - изумился начальник таможни. - Зачем?!
  И все присутствующие согласились, что уничтожать таможенный конфискат нецелесообразно, а нужно реализовывать его через ниенских купцов. Выручку же, оставив продавцам их наценку, делить на три части. Одна пойдёт в награду таможне, другая - в распоряжение магистрата, а третья - в королевскую казну.
  - Контрабандистов имело бы смысл отправлять на полугодовые тяжёлые работы, - заявил Карл-Фридер Грюббе.
  - Они из другой провинции, - вздохнул Лейоншельд.
  - Мы ведь ловим бродяг и присуждаем им по шесть месяцев исправительных работ, после чего выдаём обратно на Руси или в Эстляндию. В зависимости от того, откуда они забрели, - сказал бургомистр юстиции. - Чем Финнмарк хуже?
  - Мера достойная, - признал генерал-губернатор. - Наша соседняя провинция всего лишь одна из пяти вокруг Балтики.
  Бургомистр Ниена кивнул, на лице его возникло мечтательное выражение.
  - Принятие этой меры потребует внести серьёзные изменения в законы, - отец Магнуссона изучал право в университете Уппсалы, и его дед, и прадед; Иеремиас Магнуссон отъехал в самую захолустную провинцию, чтобы с должности судьи Ингерманландии перейти в штат риксканцелярии, и поэтому он выказывал себя сторожевым псом Закона. - Контрабандисты Ниена, ввиду ничтожной роли нового города в делах королевства, не могут явиться основанием для выдвижения такого требования на ландсдаге. При всём уважении, герр Пипер.
  Генриху Пиперу будто плюнули в лицо.
  - Понимаю, - бургомистр будто утёрся. - Мы имеем дело с тем материалом, которое даровал нам в этом краю милостивый Господь. И да простит нас Бог, если мы пытаемся вылепить что лучшее из имеющегося в наших руках.
  - Ибо воистину, - подтвердил пастор Фаттабур. - Пестрота здешнего населения способна ввести в смущение любого пробста.
  Уве и Фредрик принесли из печей 'Медного эре' двух гусей, местной породы, некрупных. Лакеи быстро и ловко разложили по тарелкам. Откупорили новые бутылки и наполнили бокалы.
  - Они творят неподобающие человека деяния, - поддержал пастора Клаус Хайнц, и все посмотрели на скромного нотариуса, которые был ярко освещён и притом доселе неприметен. - В ходе дознания они как в капле воды показали нам все грехи мира.
  - Суд скоро увидит собранные нами показания бюргеров, - кинулся на выручку добросердечный фогт Сёдерблум. - Они представляют собой спутанный в гордиевы узлы ком грехов и откровений.
  - Которые можно разрубать только мечом, - Грюббе мрачно усмехнулся. - Мы надеемся на вас, Ваша честь.
  Иеремиас Магнуссон внимательно смотрел на бургомистра юстиции, будто видел его впервые. Они встречались на сессии выездного суда в прошлом году, когда судья только заступил на должность, но в тот раз в Ниене не произошло ничего примечательного, что могло бы врезаться в память.
  - Виной тому непомерное пьянство здешних мест.- продолжил благочестивый Пер Сёдерблум. - Оно ведёт к разрушению устоев морали и, как следствие, законопослушания. Хотя по природе своей местный народец - добрый народец.
  Слушая королевского фогта, все закивали снисходительно и выпили не чокаясь.
  - Беда финна в том, что когда он не пьян, он трезв, - рассудил генерал-губернатор. - И неизвестно, какое состояние для него хуже. Это касается савакотов, это касается ингрекотов. В этом отношении разницы между ними не существует.
  - Но наш спасаемый Господом край населяют и другие племена, - молвил пастор Фаттабур. - Они не только схизматики, но некоторые, по сути, есть самые настоящие язычники.
  Эрик Карлссон Гюлленштерна сказал всем, чтобы никто не ушёл не окормленным:
  - Мы поставлены здесь, чтобы управлять отсталыми народами, многие из которых близки к животному состоянию, и удел их - служить людям.
  Говорить можно было без стеснения. Кроме шведов, в ратуше находились только два баварца - Грюббе и Хайнц. Несмотря на высокую должность, Эрик Гюлленштерна, который учился в менее почётном университете Хельмштедта, уважал нюрнбержцев как более просвещённых и слегка опасался их знаний.
  И генерал-губернатор продолжил:
  - Самыми близкими к людям показали себя финны из Саво. Но и они не лишены дикости, ибо их преступность, следствие бездушной жестокости, равна их скотской сущности. Ингерманландские финны стоят на значительно низшей ступени развития и нескоро смогут дорасти до привилегии высказывать собственное мнение в ландтаге. Едва ли когда-нибудь эта честь окажется им доступна. Остальные же племена, населившие сей скудный край после Всемирного Потопа, недалеко ушли от звериного состояния, ибо предпочитают жить на пустых берегах и в лесах, не пробуя даже для строительства использовать камень.
  - А славяне? - робко вопросил Сёдерблум.
  Эрик Карлссон Гюлленштерна посмотрел на кронофогта как на живность из волос. Этому учёному человеку он обязан был преподнести государственную мудрость и жизненную силу практики управления.
  - Славяне пришли сюда в изгнание, влекомые силой франконских вождей, и являются носителями чужой, пусть и человеческой культуры, непонятной исконным жителям, - пояснил генерал-губернатор. - Пока их схизматическая ересь не вступает в противоречие с нашей властью, трогать славян и примкнувших к ним автохтонов нецелесообразно. Рядом лежит огромный спящий зверь. Не будем его будить.
  Тут все признали, что будить зверя не надо. Достаточно на западе войны, суровой, опустошительной, более не приносящей королевству прибыли, как было прежде. И неизвестно чем она кончится.
  Магистрат встретил генерал-губернатора и суд приличествующим образом. Старший письмоводитель даже намекнул губернаторскому лакею, что посуда в ратуше значительно лучше, чем располагает для приёма в замке генерал-губернатор. И подсказал, у кого её можно приобрести прямо завтра.
  Лакей дал ему за наводку серебряную марку.
  В конце ужина Эрик Карлссон Гюлленштерна обозначил ближайшие перспективы:
  - После праздника Рождества Христова мы приступим к дознанию и пыткам.
  
  
  АНТИХРИСТ ЛОВИТ КУПЦА
  
  В Рождество ударил мороз. Днём холод только крепчал, однако звонарю было чем погреться на колокольне. Весь праздничный день ему надлежало услаждать уши бюргеров и отмечать время службы своим искусством. Чертыхаясь и скрипя, взбирался он по лестнице, чтобы продолжить дело, и дробно скатывался к церковной печи, когда дело было закончено.
  - Господи, за что такое наказание? - вопрошал он.
  Когда народ повалил из кирхи, люди с удивлением узрели в небе над Ниеном золотой диск размером с эртуг. Неужели солнце даровал на Рождество Сына Своего милостивый Господь? Не каждый год такое случалось. Не веря своим глазам, прихожане толпились на церковном дворе и у ворот, и совсем запрудили Среднюю улицу.
  Малисон задерживаться не стал. Из Кьяралассины приехали старики с детишками послушать хор и проповедь. Из кирхи сразу пошли домой. Аннелиса, шустрая и раскрасневшаяся с мороза, казалось, помолодела лет на десять.
  Это был светлый праздник. Накануне Малисон продал губернаторскому лакею весь фаянс, который стоял без движения в лавке шестой год, отстегнул Хайнцу его долю, а теперь имел повод не высиживать битком набитой избе, а побродить с приятелем по ночным улицам и как следует выпить во славу Господа.
  В ночной дозор Малисон собирался основательно. С почтением родственнички смотрели, как он заряжает пистолеты. Зимой могли быть волки, который со хмельников с востока и от Выборгской дороги из леса могли забежать на пустынные улицы. С темнотой жизнь на улицах Ниена зимой замирала. Бюргеры прятались в тёплых избах и уже ничего не происходило.
  И ещё Малисон подумал, что хорошо уходить, оставляя в доме здорового, тёртого жизнью мужика. Вдобавок к тому, что старик Петри, будущий тесть, тоже достаточно силён. Солдат не вылезал теперь из крепости. Весь гарнизон перевели на казарменное положение, чтобы показать генерал-губернатору полную боеспособность.
  Взял от двери алебарду, стукнул как следует в пол.
  - Пошёл я. Счастливого Рождества!
  - Накатишь на ход ноги? - немедленно предложил Фадей.
  - Знамо!
  - Держи, голубь, - преподнесла чарку Аннелиса.
  Петри Хейкинпойка уже развернулся к двери, со значением поднял свою чарку. Даже Аапели, который быстро учился у старших, с радостью воздел свою детскую кружку праздничного столового пива.
  - Приходи скорей! - сказала Хельми.
  - Приду утром, - Малисон тепло улыбнулся именно ей и опрокинул в пасть зелено вино.
  Анелиса расплылась в сладкой улыбке и, обернувшись к столу, окинула дочь недобрым взглядом.
  А Хельми посмотрела в ответ на мать, которую не видела подолгу, и не пожелала осаживаться, а продолжила искриться.
  Германа Шульца пришлось выкликать долго. Когда Малисон подошёл к крыльцу и собрался постучать, он всё-таки вышел, подпоясываясь на ходу. Шуба была кое-как запахнута, перевязь с корбшвертом висела криво, пистолет и вовсе не взял, но большой медный фонарь прихватил.
  - С Рождеством! - встретил его Малисон.
  - Чтоб меня черти взяли! - искренне ответствовал Шульц.
  Побрели, качаясь на ходу. Герман попраздновал от души.
  Они долго стучали в дверь ратуши. Так гулко отзывались удары в тишине, что ясно было - никого нет, да и ни огонька в окнах ни теплилось.
  Чтобы бургомистр юстиции забил шкворень на службу - это должен был быть выдающийся день. Крайне необычный.
  Значительный.
  Рождество Христово для этого вполне годилось.
  - Пойдём, я знаю, где его искать, - севшим голосом сказал Герман.
  Оружейный мастер Вигстрём жил на Королевской улице за Малым Чёрным ручьём. Окно с круглыми стёклами в свинцовой раме светилось как фонарь с толстой свечою. Немногие в Ниене могли этим похвастаться. Оружейник Вигстрём жил на широкую ногу и часто собирал гостей, с которыми пировал вскладчину. Вот и сегодня на дворе было натоптано и орошено а, в доме - шумно.
  Поднялись на крыльцо, постучали.
  - Кто там?
  - Ночной дозор!
  В сенях неразборчиво проорали, Малисон не понял, а Герман Шульц желчно хмыкнул.
  Быстро и уверенно протопали каблуки. Дверь отворилась, на пороге вырос Карл-Фридер Грюббе.
  - С Рождеством! - приветствовали его стражи.
  Юстиц-бургомистр шумно засопел и поздравил в ответ.
  - Охраняйте покой, берегите город. И да хранит вас Господь, - сказал он, пропустив обычное напутствие.
  Герман Шульц качнулся и рыгнул, а Малисон отсалютовал алебардой.
  Дверь захлопнулась. Бургомистр юстиции вернулся к важному делу.
  Когда они вышли со двора, Малисон достал из котомки, висевшей на правом боку, плоскую глиняную бутылку снапса, оплетённую соломой.
  Вздрогнули, крякнули. Захотелось курить, но трут на морозе не занимался. Искры гасли, не долетая до него.
  - Зайдём ко мне. - предложил Малисон. - Возьмём уголька.
  Завернули по проулку на Среднюю. Шульц от застолья протрезвел и сейчас не опьянел, но как-то быстро ослаб ногами.
  - Кто будет нарушать порядок и бесчинствовать на улицах в рождественскую ночь? - резонно вопросил он.
  - По такому морозу, - добавил Малисон.
  - Я только до своего дома дойду.
  - Я тебя доведу.
  - Пошли ко мне?
  - Нет, - упрямо сказал купец. - Я буду нести службу.
  Герман Шульц нашёл силы вынести на рукавице уголь. Малисон даже в сени не сунулся, чтобы не развезло, да не соблазнили духмяные запахи пренебречь долгом честного бюргера и осесть в неге и уюте за накрытым столом, в окружении радушной семьи плотника.
  - Бери фонарь, - на прощанье сказал Шульц.
  - Нет, ты бери, - отмахнулся купец. - Обойдусь, дорогу видно.
  Раскурился и зашагал по Средней улице, посмеиваясь над теплолюбивым немцем. В Архангельске бывало и покруче. Малисон только иней с бороды стряхивал, холод его не брал. Он прихлёбывал из глиняной фляжки вкусный, нажористый снапс. Уж с этим-то ничего не фатального не приключится. Даже если в ком смёрзнется, и лопнет бутылка, его можно будет грызть.
  Помимо бутылки снапса, в котомке лежал завёрнутый в тряпицу добрый ломоть пирога, но его надо было отогревать за пазухой. Да и к чему, когда из-за стола и есть что выпить?
  В середине ночи крепко подморозило. В небе висела луна, непривычно яркая для Ниена. Все в городе спали, кроме Малисона, а он ходил по улицам и думал об антихристе. Старался представить, что видит он и как выглядит окружающее антихристовыми глазами. Что он слышит, как обоняет. Каким предстаёт мир для Зверя.
  Вот, он бегает по улицам в ночи. Вынюхивает след (тут купец принюхался), заглядывает в окна (Малисон прокрался и приблизил лицо к окну из бычьего пузыря, но в темной избе ничего не разглядел), озирается (отходя по своим следам, купец поозирался, нет ли свидетелей его странных дел), прислушивается к звукам ночного дозора - купец отошёл подальше и поколотил древком алебарды по воротам Пима де Вриеса, надеясь разбудить лежебоку. Пусть будет уверен в прилежании, с которым Малисон исполняет свой долг!
  Ещё он подумал, что антихрист знает город. Знает, кто где живёт. Знает ходы и выходы.
  Зверь и его знает.
  Малисон искал и не находил опровержения, почему Зверем не мог быть Ингмар Тронстейн.
  Но и доказательств у него не было.
  И ещё он думал, что в ночь перед Рождеством черти вылезают гулять среди людей, а сегодня ночь после Рождества.
  Или то справедливо для Рождества православного, а сегодня ихнее, немецкое? И ночь нечистой силы ещё предстоит?
  Или то и то - Святки?
  В вопросе богословия купец не чуял разумения своего и силы.
  Как же тогда Диавол, низвергнутый на Ильин день?
  С Выборгской улицы он свернул, дойдя до городского хмельника, к Средней и тут заметил фигуру, темнеющую перед решётками для хмелевых плетей, белых от налипшего снега.
  Он испугался.
  Дьявол среди людей мог появиться когда угодно.
  Луна светила ярко.
  Малисон узнал Ингмара.
  И успокоился.
  Эта встреча была предопределена, понял он.
  Зверь должен был пойти по следу, потому что влекла его к тому его нечистая суть.
  - Стой, - Малисон выдернул из-за пояса пистолет, откинул крышку полки.
  Заряд был из пороха и пыжа, но Ингмар этого не знал. Однако он развернулся и побежал за хмелёвые решётки. Пуля в спину представлялась ему меньшим злом, чем пуля в грудь и алебарда. Прутья были густо облеплены снегом. Ингмар нырнул за них и исчез.
  - И не буду притеснять или губить кого-либо, кроме совершившего преступление, - прошептал купец и опустил ствол.
  Он не стал подавать сигнал в Ниеншанц. Встреча со Зверем была его личным делом. Сугубо личным.
  
  
  ЦЕНА ГОЛОВЫ
  
  После праздников открылась сессия выездного суда. В Ниене занялись рассмотрением накопившихся тяжб по крупным искам, которые не мог разрешить магистрат. Но все бюргеры и крестьяне из Спасского села ожидали конца дознания Тойво,
  Пока он вдали от семьи содержался под стражей, рассудок как будто пошёл на лад. За решёткой он отогрелся, потому что на гауптвахте оказалось лучше, чем в сенях. По совету Клауса Хайнца купец Саволайнен занёс денег слотсгауптману на прокорм арестанта, и Тойво стали кормить из общего котла с солдатами.
  Гарнизонная жизнь даже при самом уничижённом положении узника показалась Тойво краше семейной. Солдаты охотно болтали с ним, изредка угощая табаком, и шутки у них были схожие.
  Тойво не мог понять, почему так настороженно к нему относились дома и особенно жестоко - отец, тогда как чужие люди прекрасно ладили и предлагали идти к ним в гарнизон служить после суда, на котором его обязательно оправдают. Солдаты прочили ему высокую карьеру и даже называли начальником Мёртвого бастиона. Тойво знал, что такое Мёртвый бастион - он выходил на Охту, ликом к городу, а под стеной его хоронили умерших от болезней солдат и строителей крепости.
  Тойво заделался в Ниеншанце своим парнем. Офицеры и солдаты не верили, что дурачок виновен. Признавали, что разок убить он бы мог, все могут, но творить изощрённые злодейства, было выше его возможностей. Выслеживать жертву, незаметно подбираться к ней, скрываться и оставаться неузнанным было слишком сложно для такого простака.
  И все видели, что в нём нет зла. Тойво не был скрытным. Он никогда не отказывался поболтать и охотно сознавался во всяких грехах, которые выдумывали для него солдаты. Выше пояса полёт их мысли не поднимался.
  Расспросив многажды и на разные лады, как не могли бы допросить губернаторские дознаватели, в гарнизоне пришли к выводу - невиновен.
  В судебном поезде прибыли адвокаты. По совету Клауса Хайнца купец Саволайнен уговорился с одним. Не для того, чтобы вернуть домой глумного сына, от которого отец очень хотел избавиться, а потому что положение в обществе обязывало нанять защитника, чтобы другие финны не принялись судачить о Валттери, будто он скупой как швед.
  Отстаивать интересы в суде потянулись к адвокатам и мекленбуржцы. Звенели монеты. Скрипели перья, разгорались прения и заканчивались далеко не в пользу истца, если он не догадывался нанять другого адвоката из той же команды. Защитники выступали, не покладая языков. Было в их братстве единодушие и чувство локтя. Знали, на что идут и работали на износ. От сессии до сессии юристы жили весело, а как сессия - так хоть вешайся.
  Пока заседатели выездного суда, не относящиеся к городу, рассматривали тяжбы бюргеров и жителей окрестности Ниена, в застенках Ниеншанца трудились дознаватель и опытный палач, специально обученный причинению боли без смертельных увечий, которые могут привести к гибели допрашиваемого или неспособности его выступить на судебном процессе. Урппо из Кяккисалми был дилетантом-самоучкой и годился только для наказания солдат.
  Тойво во всём сознался. Для этого на допросах неизменно присутствовал Карл-Фридер Грюббе, который был в курсе мелочей всех эпизодов убийств и умел вовремя задавать наводящие вопросы.
  - Следствие вести - не кётбуллар кушать, - говорил он товарищу, когда по вечерам ратуша пустела и Клаус Хайнц заходил узнать, как идут дела.
  - Надёжны ли его показания? Не изменит ли он их на суде?
  - Дурак запуган. Он трепещет при одном моём виде, и даже на людях согласится со всем, что ему скажут, а я при этом кивну, - самодовольно заявил Грюббе. - Все обстоятельства указывают на него. Тойво жил рядом с Утой. Он её постоянно видел. Они были погодками. У них было время встречаться где угодно, в том же хмельнике.
  - А если встрянут какие-нибудь случайные бюргеры с показаниями? - сомневался Хайнц. - Например, против Грит. Давай не будем закрывать глаза. К ней часто приходили по ночам, чтобы вынимать плод или предотвращать рождение младенца. Многие захотят донести на соседа.
  - А кто укажет на Ингмара? Эти безумцы все обречены, и Линда-Ворона, и даже Безобразная Эльза рано или поздно придут к Висельному дереву. У Тойво были причины убить повитуху, если Грит умертвила их с Утой младенца. Он в этом сознался. Не уточнил только, за что её зарезал, но с моей помощью рассказал, как спрятал концы в воду.
  - Что насчёт Малисона?
  - Попытался убить его, испугавшись мести за семью.
  - А семью за что?
  - Глумной Тойво вожделел Айну Малисон и собрался вершить насилие, но она стала сопротивляться. За время службы фогтом в Нюрнберге я видел великое множество лихо заплетённых побуждений, которые двигали людьми, ведя их к краю бездны. Навести язык дурака на что-то похожее оказалось достаточно легко, не вызывая подозрений у дознавателя.
  - Ты и про священника ухитрился обосновать?
  Карл-Фридер Грюббе желчно хмыкнул.
  - Отец Паисий заподозрил его и однажды предложил покаяться, после чего Тойво не замедлил подкараулить попа в храме ночью.
  - Дурачок сумеет это подтвердить?
  - Сорок марок серебра штрафа за каждое нераскрытое убийство, а их восемь вместе с плотником, - напомнил юстиц-бургомистр. - Мы должны отчитаться перед генерал-губернатором во что бы то ни стало, любой ценой.
  - Цена головы Тойво, - признал Клаус Хайнц. - Я бы и пеннинга не дал за Глумного.
  
  
  Я ОБВИНЯЮ!
  
  На слушание по делу Тойво Саволайнена в ратушу стащили все скамьи из 'Бухты радости' и половину из 'Медного эре' - столько вместилось в зал. Люди победнее толпились вдоль стен и в проходе. Съезжались мужики и бабы из дальних деревень, оставив скотину на детишек, благо, зима позволяла отрываться от хозяйства. Все хотели посмотреть на дьявола во плоти. Такого развлечения в Ниене от сотворения мира не было.
  Судья Иеремиас Магнуссон не ожидал такого столпотворения. В ратуше образовался истинный Вавилон - шведская, германская, финская, карельская, водская, ижорская, славянская, датская и голландская речь звучали разом. Даже моряки, отставшие от корабля и севшие на мель в бордингаузе, упросили хозяев, к которым нанялись в батраки, отпустить на погляд и нашли понимание. Теперь эта пёстрая толпа покачивалась в зале собраний как великое мохнатое животное. Генерал-губернатор строго и пристально взирал на них, а люди с трубками, сопящие, покашливающие, двигающие плечами и ногами, выжидательно поглядывали на него, а воздух густел от табачного дыма и незримых источений.
  Судья посмотрел на Гюленштерну. Генерал-губернатор величественно кивнул.
  - Введите обвиняемого, - приказал судья.
  Поджидающий у двери на лестницу Уве мышью шмыгнул на второй этаж.
  Затопали шаги. Ровно и грузно - каблуки мушкетёров и вразнобой, выдавая сильную хромоту, шаркали лапти подсудимого.
  Когда конвой ввёл скрюченного Тойво, зал загудел. Кто слал ему приветствия, кто проклятия, кто доставлял то же самое своим соседям, но, в основном, беззлобно. Хоть Сатана, а свой. Больше радовались, что представление началось.
  Первым делом, судья вызвал свидетелей и потерпевших. Опрос начали с самого главного - с Егора Васильева Малисона.
  Карл-Фридер Грюббе и Клаус Хайнц сидели рядом со столом обвинения и внимательно наблюдали за ним.
  Губернаторский судебный стряпчий поднёс Евангелие, чтобы привести к присяге.
  В первом ряду сидела Анна Елизавета Стен фон Стенхаузен с дочерьми Рёмундой Клодиной по левую руку и Марией Елизаветой по правую, рядом с женою приютился юнкер Якоб Конов. В начищенных ботфортах, новом камзоле с галунами и парадной, украшенной серебром шпагою он выглядел как любимая игрушка богатой девочки. За ними, на скамье второго ряда торчал как бревно Хильдегард Тронстейн.
  Малисон пошарил глазами и нашёл Ингмара Тронстейна в проходе возле дверей. То ли запоздал, возясь с лошадьми, то ли места среди господ кучеру не было.
  Ингмар впился в него глазами, и Малисон ответил ему пронзительным взглядом.
  Когда торжественная клятва была принесена и судья приказал рассказывать, как было дело, Малисон расцвёл.
  - Я обещал говорить чистую правду и в том клянусь! - Малисон поднёс руку ко лбу, груди и плечам, но не так, как делают лютеране.
  Он понимал, что может в одночасье свалить всё нажитое в Ниене как телегу в овраг, но согласиться с перекладыванием вины на непричастного под ликование настоящего убийцы, да и упускать случай разделаться со Зверем по Закону купец не мог.
  - Я знаю, кто убийца моей жены и моих детей. Я знаю, кто убийца моего работника Яакко. Я знаю, кто покушался убить меня вместе с Яакко и это, Бог свидетель, не Тойво Саволайнен! Это не он зарезал Уту, столкнул с крыши плотника Ханса Веролайнена, оставив вдову с сиротами. Не он со звериной жестокостью заколол ножом настоятеля храма Спаса Преображения отца Паисия. Не Тойво Саволайнен, сын Валттери Саволайнена!
  И Глумной Тойво расхохотался на весь зал смехом злым и порочным. Смехом одержимого бесом.
  Малисон понял, почему Тойво нравился Линде.
  Он осознал, почему Линда нравится ему.
  Он догадался, почему и завтра зло будет торжествовать в Ниене.
  И в мире.
  Тогда он развернулся и, воздев руку, провозгласил во всеуслышание:
  - Я обвиняю! Я требую справедливого суда! - сейчас Малисон чувствовал себя полноправным бюргером Ниена и подданным королевы Кристины. - Я требую отмщения!
  Рука его оборотилась в задний конец судебного зала, к дверям.
  - Вот убийца, которого следует судить.
  Палец был уставлен на Ингмара.
  - Это Ингмар Тронстейн, сын управляющего поместьем Бъеркенхольм!
  Все обернулись к нему и отодвинулись от Ингмара.
  - Какие ваши доказательства? - железным голосом испросил судья Иеремиас Магнуссон.
  Но прежде, чем купец ответил, и прежде, чем кто-то успел что-нибудь предпринять, хотя бы схватить за рукав, Ингмар Тронстейн ринулся к двери, полоснув мужиков, невольно преграждавших путь, ножом по лицам и, дико крича, вырвался наружу. Прочь из магистрата и от общества.
  - Взять его! - скомандовал генерал-губернатор.
  - Держите его, - кричал судья.
  Люди повскакали и даже юнкер Конов поднялся с решимостью исполнить долг, но с места не сдвинулся. Держась за шпагу, он так и остался охранять своё достояние. Дамы не дрогнули и не выразили смущения, а самые почтенные бюргеры, также не осуетившись, выдули толстые струи дыма.
  - И деньги! - перекрывая шум, возопил купец. - Пусть антихрист вернёт мой кошель с деньгами?
  
  
  НА ХОЛМАХ ДУДЕР-ХОФА
  
  Узкие сани для скорого дела спроворился добыть Петрович.
  Ингмар бежал, угнав верховую лошадь с коновязи, и теперь его надо было поймать и привести на суд хотя бы как конокрада.
  После голословного обвинения и вполне реальной поножовщины к нему возникло сразу много вопросов у судьи и следствия. Чтобы получить ответы, в Ниеншанце седлали коней, а юстиц-бургомистр в своей комнате давал старшему письмоводителю категорическое напутствие:
  - Держи наготове оружие. Возможно, нам придётся разделиться. Чёрт знает, куда поскачет этот дикарь. Он резвый.
  - Скоро стемнеет. Кругом холод и снег, - пожал плечами Хайнц. - Куда он денется?
  - Куда бы ни делся, ты знаешь, что значит для нас его признание.
  - Что мы облыжно обвинили Глумного Тойво? - старший письмоводитель притоптывал безразмерными ботфортами, уминая солому, он готовился к затяжной езде по морозу. - Мы его всё равно повесим. За скотоложество. Все будут только довольны, начиная с отца и матери.
  Юстиц-бургомистр тоже готовился и запахивал овчинную шубу, надетую поверх кафтана и камзола.
  - Я останусь в городе, чтобы присмотреть за Хильдой, если губернаторские дознаватели захотят её допросить, - Грюббе говорил исчерпывающе и убедительно, как мог бы говорить заряженный пулею пистолет со взведённым курком. - Ты поедешь с ленсманом. Надо присмотреть, чтобы с убийцей ничего не случилось. Ингмар должен быть предан суду и дать исчерпывающие тайны преступлений показания, а потом казнён, к удовлетворению генерал-губернатора и всех бюргеров Ниена. Зло должно быть уничтожено у них на глазах. Так, чтобы все убедились в этом.
  Старший письмоводитель поднял брови.
  - Но зачем, Калле? Нет Ингмара - нет вины на нас за сокрытие и прочего, чем угрожала тощая сука Тронстейн.
  - Она угрожала, чтобы мы ничего не делали. Мы обещание выполнили, и она это знает. Нам ничего не грозит. Купец сделал всё за нас. А вот сумасшедший дикарь должен предстать перед судом. Он обязательно утопит в ходе дознания Хильду и её тоже казнят. Стен фон Стенхаузен не препятствовал бы. Ему выгодно, чтобы наследник совершил преступление и был казнён, а его имущество, находящееся в доверительном управлении, осталось в распоряжении королевского казначея. Мы разом вычистим поляну вокруг себя и заслужим благодарность генерал-риксшульца. Поэтому Ингмар ценен. У тебя на глазах Штумпф его не прикончит. Следи за ним.
  - За Ингмаром? - уточнил Клаус Хайнц.
  - За ленсманом.
Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"