Гаврюченков Юрий Фёдорович
Ниеншанц

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Хтонический детектив в жанре ингерманландский хоррор про жызень населения в дельте реки Невы. Если в "Ниене" главенствовала стихия тьмы, в "Ниеншанце" будет тиранить стихия воды. Но главное зло творят люди, потому что люди - наша главная писательская ценность!
  'Один страшный год кончился, начинается другой,
  не менее страшный, мой бедный Йорис!
  Я буду страдать. Ты будешь страдать.
  И молю Бога избавить нас
  от ещё более страшных потрясений'.
  Жорж Сименон. 'Бургомистр города Верне'
  
  
  В Ниен незаметно прокрался 1645 год. Он принёс один за другим три опустошительных ударов судьбы: наводнение, неурожай и королевское дозволение на Вольную ярмарку; одна беда губительнее другой, а последняя хуже всех. Злой год пронёсся по Ингерманландии, оставляя нужду и разорение, а за ними тянулся шлейф голода, вражды и мести. В эту пору напастей всех претерпевших от стихий добрых бюргеров и крестьян прилежно выручал гарнизон возвышающейся над городом твердыни - крепости Ниеншанц.
  
  
  ЛЁД ТРОНУЛСЯ
  
  Наступила весна. У природы - своё обновленье, а в Ингерманландии у народа было своё. Люди с удивлением увидели в небе позабытый жёлтый круг. Солнце принялось не только светить, но и греть в безветренную погоду. В серых глазах финских баб замелькали бесовские искорки, от деревьев отступили сугробы и вороны принялись садиться на лёд, ожидая полакомиться корюшкой, - верный признак, что река скоро вскроется.
  Малисон проснулся до зари и лежал с открытыми глазами, различая края вещей, приоткрытых взору лампадою. Под боком похрапывала Аннелиса. В ногах свернулась кошка Душка и ощутимо придавливала, будто объелась каменьев. Малисон вытащил из-под неё затёкшую ногу. Откинул перину, сел на постели, сладко зевнул и страстно почесался - клопы жгли.
  - Всё тварь божья размножиться норовит, - прошептал он. - Тараканов выморозили, а эти сбереглись как-то...
  Тяжело поднялся, сунул ноги в разношенные ступни и побрёл к иконам. Лампадка горела ярко, сам давеча заправлял чистейшим маслом. Он стоял пред Всевидящим Богом. Под взглядом внимательных глаз с образов. И хоть принял веру евангелическую, дома у себя молился как православный.
  - От сна востав, благодарю Тя, Святая Троице, яко многия ради Твоея благости и долготерпения не прогневался еси на мя, лениваго и грешнаго, ниже погубил мя еси со беззаконьми моими; но человеколюбствовал еси обычно и в нечаянии лежащаго воздвигл мя еси, во еже утреневати и славословити державу Твою. И ныне просвети мои очи мысленныя, отверзи моя уста поучатися словесем Твоим, и разумети заповеди Твоя, и творити волю Твою, и пети Тя во исповедании сердечнем, и воспевати всесвятое имя Твое, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
  Одевшись, вышел в горницу, где уже растопил печь Фадей. Брат жил при нём и торговал в лавке, подменяя на время отлучки.
  Когда Аннелиса стала тяжёлою и почувствовала, что по дому сама не управится, забрали из Кьяралассины её детей. Хельми, средней дочери, было четырнадцать. Она-то и начала всё делать по дому. С нею отправили и младшего сына - Аапели. Было ему одиннадцать лет. Аннелисин отец, Петри Хейкинпойка, учил мальца печному делу, но без помощи Хельми он у стариков стал обузой. И все решили, что лучше будет ему прижиться в торговом городе при доме отчима, а потом, глядишь, и лавку унаследует. С Петри и Лумиеллой остался старший сын Аннелисы, освоивший крестьянское хозяйство. Было ему шестнадцать, он сам пахал и должен был наследовать землю и двор. Может, вскоре и женится, будет старикам уход и забота, да веселье в доме, а пока Лумиелла за двумя мужиками походит.
  Хельми и Аапели немного умели говорить по-русски, но нахвататься в Кьяралссине было особо не у кого, а тут, с Фадеем и Малисоном, дети учились прямо на глазах. Малисон и писать их учил, и счёту, на пальцах и в уме, особенно, мальчика - в лавке пригодится.
  Так всё и решилось ладно. Малисон любил детишек и был рад чужим пришедшим взамен своих ушедших. Дом снова наполнился жизнью, а могучая утроба Аннелисы обещала вскорости прибавление. Будет опять шумно и весело - глаз не сомкнёшь.
  От разумно устроенной семьи шёл только доход - в семью же.
  - Фадей-ка! - приветствовал он брата.
  - Егор-ка!
  - Хеи! - изо тьмы над печью блеснули глазёнки Аапели. Мальчишка не слезал, пока в нём не было надобности, а Хельми, должно быть, вышла на двор.
  - Хеи, - приветствовал его по-фински Малисон.
  Он подошёл к печи, пощупал горшки с водой. Горшки были горячие. Корову, тёлочку и лошадку Муху он любил баловать зимою обваренным кипятком сеном, чтобы после холодной ночи согреть мягким да тёплым утробу, а скотина понимала его заботу и благодарила, чем могла. В хлеву Малисон сгрёб благодарности деревянной лопатой, вынес на навозную кучу. Расчесал Мухину гриву, чтобы не отвисала, заклекнувшись впотьмах. Принёс лошадке морковку из сеней. Муха схрупала, благодарственно мотая головой и признательно сопя. Мягко шаркая ступнями, явилась Хельми, омыла тёплою водою сосцы коровьи, присела на скамеечку, в подойник ударила тугая молочная струя.
  Глядя на падчерицу, Малисон улыбнулся, а она вроде почувствовала, оглянулась и улыбнулась ему.
  Была она высокой - в отца, плотника Ииро, давно утонувшего на Неве. После родов обещала раздаться, как Аннелиса, но пока сохраняла девичью стройность, только груди вымахали чисто в мать. Глядя на них, думалось, однако, не о надоях, а о Фадее и расквартированном из Ниеншанца солдате. Ночевать им с переездом детей Малисон повелел в летней избе на задворках. По весеннему теплу обогреться и жаровни хватит, а к следующей зиме что-нибудь придумается.
  Купец возвратился в избу, исполненный цельности. Явно Господь обнадёжил, что идёт стезями прямыми.
  День, определённо, начинался хорошо!
  После завтрака четверо мужчин вышли со двора. Солдат - в крепость, Малисон, Фадей и Аапели - на рынок. Утро было солнечное и морозное, благодатное - грязь подмёрзла, но день обещал быть тёплым, как все последние. Весна вступала в свои права. Аапели прыгал по дороге, ломая на лужах ледок.
  Подобно другим купцам, держащим при лавке сыновей для посылок, подработке по случаю, а, по способности, и самого торговца подменить, Малисон водил за собой мальчонку, чтобы присматривался и осваивался. Аапели быстро подружился с Олли, сыном купца Ильмарина Тапио из Нюслота, они были ровесниками. Он и со шведскими детьми купеческими нашёл общий язык, сказывалась Аннелисина порода. При том Аапели ещё старался подражать дедушке и умел помалкивать с самым серьёзным видом, отчего люди посторонние опрометчиво принимали мальца кто за смышлёного не по годам, кто за дурачка - в меру своего разумения. Теперь Аапели подражал отчиму и дядьке, да другу Олли, мало помалу оттаивал и выказывал наблюдательность и смекалку. Купец ему в этом способствовал.
  - Скажи-ка, парень, - бросил Малисон на ходу, мальчик навострил уши. - Бочка пива стоит двенадцать марок. Пиво стоит на десять марок дороже, чем бочка. Сколько по отдельности стоит пиво и сколько сама бочка?
  Задачки торговые Малисон подкидывал в любой миг, чтобы малец не только считал в уме, но и делал сразу. В лавке покупатели заранее предупреждать не будут.
  Аапели помолчал. Малисон знал, что не из тугодумия, а по дедушкиной привычке вымалчиваться ради придания словам вескости.
  - На десять марок дороже, - принялся рассуждать Аапели, как Малисон от него требовал вместо выдачи чистого ответа. - Значит, за пазухой держится утаянная цена, которую следует поделить по числу означенных покупок, а их две, то есть на два. От двенадцати марок отнимаем десять марок, получаем две марки. Делим две марки на два, получаем марку, и её прибавляем к десяти маркам за пиво. Получаем одиннадцать марок. Отнимаем одиннадцать марок за пиво от двенадцати марок за пиво и бочку, получаем цену бочки, равную одной марке.
  - Правильно, - сказал Малисон, и то была высшая похвала.
  Мальчик чувствовал, что купец тем самым приравнивает его к себе и другим торговым людям - почтенным бюргерам Ниена.
  На рынок вели три улицы - Королевская, Средняя и Выборгская. Первая, она же главная, протянулась ближе к воде. Выборгская, в конце которой стоял дом Малисона, отстояла далеко от берега и чуть выше прочих. Возле рынка их пересекала Якорная улица, ведущая к Корабельному мосту через реку Свартебек в крепость Ниеншанц. Поначалу мост был подъёмный и мог пропускать маломерные суда, но затем канты сгнили, его перестали поднимать, а когда пришла пора чинить обветшалое дерево, новый мост поставили на сваях. Кораблям по речке Свартебек ходить нужды не было, а тихая жизнь в Ингерманландии показывала бесполезность военного назначения подъёмного моста. От долгого мира с русскими всё тут заплыло. Ров, отрезающий от мыса нос с крепостью, заилися. Городской вал, ограничивающий Ниен, оплыл. Только мытня, стоящая на городских воротах в том месте, где Якорная улица переходила в Нотебургскую дорогу, брала с товаров въездную и выездную пошлину и тем подтверждала видимость пользы от оград. Также городской вал препятствовал проникновению в Ниен диких зверей. По крайней мере, бюргеры так считали. И хотя зимой ночная стража могла встретить на улице волка, пользу от городского вала сердцем чуяли многие.
  Рынок широкой буквой 'П' развернулся к реке, ибо торговля стремится к воде подобно рыбе. За рынком, отделённая площадью, стояла ратуша. В ней заседало городское самоуправление, учитывали сделки и вершили суд. На неё выводила Средняя улица. Туда и выходили грузовые ворота магазина - главного хранилища товаров лавки Малисона.
  Егор Васильев сын проверил замок. Замок был надёжно заперт. Проверил крепление засова. За ночь не выдрали. Зашли с рыночной площади. Рынок пробуждался, но Малисон заявился, как всегда, одним из первых. Снял с пояса связку ключей, открыл замок. Фадей снял засов, развернул вкруг проушины, прислонил к стене. Открыли дверь и вошли в лавку.
  С мороза в нос пахнуло застоялым, пусть и на холоде, разнообразием.
  Основной вклад вносили запасы рыбного клея, на который удивительно давно не находилось спроса. Обыкновенно, сей купеческий товар охотно брали купцы голландские для своих ремесленников, но в прошлую навигацию не сложилось. Зато Малисон разом толкнул весь фаянс, много лет стоявший без движения и замораживающий деньги, что было для купца хуже зубной боли. За зиму Малисон хорошо расторговался. Продал весь воск и почти весь табак, закупился у русских шкурами и кожами да поташем, и теперь ждал открытия судоходства. Вот-вот должен был сойти лёд. А когда Нева освободится от оков, придут корабли, торговля воспрянет и Ниен оживёт, как подснежный цветок ранней весною.
  Из чувства душевного нетерпения, нежели по бесстрастному расчету, Малисон по многу раз на дню ходил к Неве и смотрел, - как оно там? Обращали с надеждой взоры и другие купцы. И только частое присутствие в городе начальника таможни барона Лейоншельда являлось признаком крепости пут, наложенных морозом на воду и торговлю.
  Бюргеры собирались на высоком берегу. Ниен был построен мудро - его никогда не затапливало. А вот деревни на островах частенько. Да и сами острова, чем ближе к заливу, тем сильнее претерпевали паводковые размывы. Появившийся невинный ручеёк на следующий год разрастался в хороший ручей, а потом, глядишь, вместо одного острова уже два, разделённые широкой протокой. Правда, могла намыть отмель прямо посреди Невы, на нём вырастала осока и принималась крепить его собою. Через несколько лет вылезал сухой горб, он зарастал ивой и ольхой, которые упрочняли своими длинными корнями грунт. Песку только прибывало и так образовывался новый остров. Нева жила своей жизнью, и жизнь у неё была бурной.
  Днём потеплело. Задувал южный ветер, он мог столкнуть лёд. Возле паромного спуска зимой соорудили мост. Сыпали на лёд солому, да поливали водой, намораживая толстый покров в пару саней шириною. Ледяной мост держался в оттепели и служил надёжной переправой, но сейчас его время кончилось. Лёд ниже моста уже сорвало и унесло течением, но добротно устроенная дорога пока держалась. По ней через Неву перебегали отдельные смельчаки, а ныне и они взялись за ум. Только мальчишки из Ниена и Спасского состязались в отваге, и никто не желал уступать другой стороне.
  Малисон с купцами стоял на краю рыночной площади между Корабельным мостом и паромным спуском. Опираясь на трость, приковылял старший письмоводитель магистрата Клаус Хайнц. Набило трубку, высек огонь и тоже задымил.
  Купцы бились об заклад, когда сойдёт лёд, сегодня, завтра или послезавтра. Спорили не первый день, проигравшие разы подряд уже были, ставки от куража у них росли.
  - Отличный день, герр Хайнц, - приветствовал Его Васильев сын.
  - Здравствуйте, господин нотариус, - проявил сопричастность Аапели.
  Малисон нарочно выучил его этой фразе на шведском, проследив, чтобы выговор был похож на столичный, как у бургомистра Пипера, а не скёнский, как у фогта Сёдурблума и неотёсанных мекленбуржцев, составляющих большинство их соседей. К счастью, Ааепли был недавно в городе и не успел нахвататься плохого.
  - Тёплый день, герр Малисон, - ответствовал Хайнц, на финского мальчика он обратил внимание куда меньшее, чем если бы вдали залаяла собака, и кивнул бюргерам. - Герр Вурст, герр де Вриес.
  Колбасник Вурст, которого шведские купцы прозвали Корв - Колбаса, ибо таково было значение его фамилии на платтдойч, усмехнулся и спросил:
  - Желаете поставить деньги на теплоту этого дня?
  Бюргеры заключали споры промеж собой, один на один, но тут Малисона осенило:
  - Надо бы лавку завести, а в ней споры записывать и деньги принимать со всего Ниена, - он задохнулся от раскинувшего в душе простора и договорил зачарованно: - И с гостей, с мореходов деньги на спор поставленные брать под свою поруку, чтобы выплаты были честные. С гарнизона такоже, и с мужиков, если сами придут. В 'Медном эре' дело завести или в 'Бухте радости', к матросам поближе.
  Голландец Пим де Вриес гнусно захихикал:
  - До сих пор спорщики без третьего лишнего управлялись. Кто же тебе деньги понесёт?
  Но Малисона было ничем не смутить, глаза у него горели.
  - А этот, скажем, купец или писарь, сам со всеми может об заклад биться, если захочет. Спорщик должен только деньги в спорную лавку вносить, а купец-писарь ему расписку даёт, дескать, я такие-то побились об заклад об том и сём и на такие вот деньги.
  Пим де Вриес наморщил нос.
  - Разорится твой писарь. Будет забиваться не на то, и все деньги спустит.
  - Все об одном и том же спорить не будут, - благоразумно указал Малисон. - Вон, хотя бы сейчас о ледоходе судачат кто во что горазд, и все по разному. А ведь споры не только про него будут. Спорить обо всём можно. Вот, скажем, из чьей трубки дым дальше полетит, из твоей или из моей?
  Бюргеры с интересом косились на них.
  - Глупости, - отмахнулся Пим де Вриес.
  - Дело полезное, - рассудительный тон старшего письмоводителя заставил навострить уши. - Завести в этой лавке книгу учёта споров: когда, с кем, о чём и на какие деньги, а с прибыли, как с торговой сделки, брать налог в городскую казну. Все споры между собой запретить решением городского совета, как торговлю за пределами рынка. Богатое соображение вы породили, герр Малисон.
  И все сразу покосились на купца с неприязнью - ведь слово, пускай шутейное, касалось их мошны.
  Раздался грохот, как будто где-то вдалеке выстрелила пушка. Но он доносился не со стороны крепости, хотя многие повернули головы к Ниеншанцу и не увидели над бастионом дыма. Гулкий треск возник со стороны порта и раскатился над Невой. Это лопнул ледяной мост!
  Толстое зимнее ярмо, сковывающее волю Невы, разорвалось. Дети с криками кинулись к Спасскому. Только рослый мальчик, для которого левый берег не был родным, упрямо зашагал к Ниену.
  - Безумец!
  - Отважный малый.
  - Кто этот дерзкий юнец?
  - Феликс, - определил дальнозоркий Вурст.
  - Сын мастера Пиля, - подтвердил Клаус Хайнц.
  - Не дойдёт, - пробормотал под нос Пим де Вриес, но его услышали.
  Снова послышался треск, но не такой громкий, зато протяжный. Лёд выше по течеию весь пошёл трещинами. Феликс упрямо шагал. Мост под его ногами расползался, и мальчику приходилось уже перепрыгивать через них. Нева была широка в этом месте.
  - Не дойдёт, - повторил Пим де Вриес.
  Тяжесть накопившегося льда налегла на обломки и стремительно сдвинула их с места. Феликс хотел перескочить, поскользнулся, но устоял на ногах. Толпа на берегу ахнула. Мальчик растерялся (а кто бы не растерялся на его месте) и остановился, примериваясь для прыжка.
  'Упустил время!' - чёткое осознание, окончательное и бесповоротное, ударило по сердцу Малисона, аж колени подогнулись.
  Сейчас он ни за что не стал бы спорить с голландцем.
  - Прыгай! - кричали с берега. - Прыгай! Не стой!
  Помочь ему ничем не могли, кроме как мудрым советом. Лодок не было. Осенью их вытащили на берег и отволокли повыше, подальше от воды, на всякий случай.
  Разрыв ширился. Течение вытолкнуло льдину с Феликсом, она отделилась от крупных и прыгать стало не на что. Сама по себе она была тяжёлой и ровной. Мальчик стоял как на плоту и не качался. Была надежда, что льдину прибьёт к берегу или он спрыгнет на мелководье, но течение несло её в фарватере, и не прибило. Он не спрыгнул, и его утащило в залив.
  - Спорим, что не выберется? - предложил Пим де Вриес.
  Захотелось дать ему в ухо, но тут Вурст по кличке Колбаса ответил:
  - Ставлю марку против твоей марки, что вернётся.
  Голландец кивнул с важным видом, и они скрепили договор рукопожатием.
  Малисон уже привык не соваться разбивать пожатие по русскому обычаю, выступая в качестве третейского судьи, но подумал, что справно было бы записать в особую книгу и взять с обеих сторон деньги.
  - Надо, надо брать со споров налог, - сказал Клаус Хайнц.
  
  
  МОСТ
  
  Затор на Неве сплыл. Устье Свартебек за Корабельным мостом очистилось, но льдины сгрудились перед опорами. Самые крупные не прошли между ними. Льдины помельче налезали сверху. Вода по другую сторону была свободной. Ни что не поддерживало мост, и он накренился.
  Крепость, стоящую на мысу, с третьей стороны отрезал широкий ров. Если мост рухнет, Ниеншанц окажется на острове. Ненадолго, но унизительно. Также от культурной земли и больших дорог клин с крепостью отсекала впадающая в Свартебек речка Карвила, Водная система, рассекающая Приневье, делалась непреодолимой особенно в пору ледостава и ледохода. Постройка временного моста займёт пару дней и это будет хлипкое сооружение, по которому лошадь пройти побоится. До лета, пока не возведут хороший мост, придётся сносить насмешки крестьян и горожан. А поскольку на новый мост деньги придётся брать из гарнизонной казны, комендант Ниеншанца подполковник Киннемонд решил сохранить переправу во что бы то ни стало.
  К полудню на Корабельном мосту возникло воинское оживление. Солдаты с баграми и топорами принялись рубить лёд и проталкивать между сваями. От такого немилостивого обхождения мост раскачивался и скрипел. Освободившись, он выравнивался, но течение притаскивало новые обломки, он кренился снова, люди сновали по нему и дополнительно расшатывали опоры.
  Поглазеть высыпали на Королевскую улицу все жители Ниена от мала до велика.
  Стояла хорошая погода. Апрельское солнышко в безветрии заметно припекало. Вдоль Свартебек, куда с берегового скоса высыпали золу из печей и сливали помои, серели широкие полосы проталин. Среди защитников моста Малисон увидел своего солдата. Свесившись вниз головой, он отчаянно рубил, держась за конец длинного прямого топорища, только брызги вспыхивали на солнце. Он уже проделал глубокую щель, но льдина была такой толстой, что держала урон без последствий.
  Бюргеры обратили внимание и на другого, непутёвого солдата, который вместо льдины попадал по опоре моста.
  - Лёд рубят - щепки летят, - заметил Малисон.
  - С этим в бою рядом не становись, - заметил воевавший в армии генерала Альбрехта фон Валленштейна сосед Герман Шульц. Трубка в его зубах давно потухла. Он забыл о ней и смотрел на мост, не отрываясь, словно боясь пропустить самое важное.
  Из ворот Ниеншанца на вороном жеребце выехал подполковник Томас Киннемонд. Серый завитый парик его спустился ниже плеч, серебряные галуны на треуголке сияли. Слотсгауптман отъехал вдоль Мёртвого бастиона тихим шагом, остановил коня, окинул взором белое поле Свартебек, поворотил к мосту и встал наблюдать за работами. Солдаты изловчились протолкнуть со стороны замка льдину помельче. Она уплыла, гонимая теченьем. Застрявшая ближе к Ниену матёрая льдинища не поддавалась. Сердце шотландца было сделано не из камня. Наблюдая за битвой своих подчинённых со стихией, он не мог оставаться в стороне, как не смог бы самоустраниться на поле боя. И тогда Киннемонд принялся командовать.
  По его приказу трое солдат с топорами спрыгнули с моста и принялись яростно рубить, выстроившись в цепь. Присутствие подполковника дисциплинировало, его команды бросались выполнять, не задумываясь. Ослушников привязывал к пушке и порол кнутом гарнизонный палач Урпо из Кякисалми перед строем всего свободного от нарядов личного состава. Такое случалось редко, но неотвратимо. Приказы подполковника Киннемонда исполнялись бегом.
  Среди удалых топорников Малисон узнал своего солдата. Дробно и торопливо звенела сталь. Поразительно быстро военный порядок дал результат. Льдину прорезала сначала белая, а от намокания - синяя трещина. Через неё хлынула вода. Половины закачались. Люди попадали.
  - Беги! - заорал им дружно мирный и служивый люд.
  - Беги к берегу! - надсаживались бюргеры.
  - Лезь на мост! -вопили солдаты.
  - Сюда беги! - кричали все.
  Сразу нашлось много советчиков, один умней другого.
  - На мосту! Подавай багры! - скомандовал подполковник Киннемонд.
  Большая льдина держала людей, а вот две малые тонули. Вдобавок, узкая половина легко проскользнула меж опорами и ушла в Неву, но это было и к лучшему, потому что солдата с неё подхватили товарищи и затащили на мост, а вот двое на большой половине оказались в опасности.
  Медленно пролезая между сваями, она была далеко от берега - не перепрыгнешь - и вихлялась под суматошными движениями своих пленников.
  Малисон увидел, как его солдат, не выпустивший топорища, встал с карачек, зацепился краем топора за настил, подтянулся и его тут же схватили за плечи, потащили наверх товарищи.
  Льдина освободилась и перевернулась под тяжестью лежащего на краю человека. Третий солдат исчез.
  Раскачиваясь, льдина занимала меньше места, и её протолкнуло течением. Мост выпрямился, но на него тут же наехало грубое скопление, образовавшее затор. Некоторые куски стояли ребром, другие давно налезли на них, ещё в верховье Свартебек, и давно смёрзлись.
  - Отступать! - скомандовал подполковник. - Отступить в крепость!
  Солдаты ринулись на берег, но было поздно. Ледяная махина сходу надавила на мост. Он накренился. Расшатанные опоры вылезли из донного грунта.
  Мост завалился на бок.
  Очутившиеся в воде солдаты продолжали хвататься держаться за него. Лёд напирал и сдвигал с фарватера. Настил выпрямился и поплыл. Его прибило к мысу. Солдаты с берега цепляли за брёвна, протягивали товарищам багры и руки, а тонущие перебирались по настилу в холодной воде и держались что было мочи.
  Вытянули всех, когда мост окончательно сорвало и утащило в Неву. Он исчез как длинный плот, а следом за ним потянулись белые плиты ледохода Свартебек.
  
  
  ИНОГДА ОНИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ
  
  - Нашего-то спасли, - заявил Малисон.
  - Нашего спасли, - подтвердил Фадей.
  - Он сам спасся, - добавил Клаус Хайнц.
  - Бог помог, - постановил Малисон.
  И выпили по чарке снапса за солдата.
  Чад кутежа сгустился под сводами 'Медного эре'. Бюргеры собрались как после большого торжества, связанного со зрелищем, - праздничного богослужения или повешения, - чтобы поделиться впечатлениями, да обогатиться суждениями людей умных. Дабы поделиться с людьми домашними и самому прослыть умным.
  - Не заболел бы, - беспокоился Фадей.
  - В гарнизонной бане отпарят, - утешил Малисон. - Сейчас, должно быть, и греются в ней, пусть бы пока она и топится.
  Заливая снапс, хлебнули как следует крепкого пива, но исключительно за здоровье служивых.
  - Как твоего солдата звали? - поинтересовался Клаус Хайнц.
  - 'Эй, солдат', - ответил Малисон.
  - Я не про то. Как вы его называете?
  - Солдатом.
  - Имя-то у него есть? Как его крестили?
  Переглянулись с Федотом и пожали плечами.
  - На нашей улице никто не спрашивал, - признался Малисон. - Да кому это интересно... В крепости надо узнавать. Может быть, он в гарнизонных книгах записан.
  Сам купец не взялся бы поспорить о том на деньги, но предполагал, что должен быть записан.
  А то как же?
  Жалование надо на кого-то учитывать.
  - Кем он в шанце служит? - продолжал допытываться Хайнц.
  А вот это Малисон знал.
  - При крепостной пушке состоит. Принеси-подай, должность скромная. Кавалеристов, небось, лёд рубить не послали бы.
  Снова выпили за его здоровье.
  Утонувшего солдата так и не нашли.
  
  ***
  Ида, жена Оскара Пиля, ждала возвращения пропавшего без вести мальчика, и Феликс вернулся к ней. Это произошло ночью.
  Кто-то постучал в двери. Робко, словно не был уверен, что ему обрадуются. Ида встала с постели, отодвинула засов и отворила. За порогом стояла тёмная фигура. Ида сразу узнала, она ещё на пути предчувствовала, и не удивилась, когда услышала знакомый голос:
  - Мама, впусти меня.
  - Входи, сынок, - она отступила от двери. - Заходи, мой дорогой.
  Феликс прошёл в дом. Она не кинулась обнимать его, а продолжала сторониться. Материнское сердце переполняла печаль. Она не боялась, хотя и не приближалась. Она спросила, хочет ли он есть, и Феликс ответил, что голоден.
  Ида подала на стол. Сын сел и ел, а она смотрела на него и что-то спрашивала, уже и не помнила что. Потом он ходил по дому и они о чём-то говорили. Ида поняла, что избегает его и, воспользовавшись поводом, вышла во двор. А Феликс остался.
  Об этом она рассказала у колодца. Соседки кивали и сочувствовали:
  - Это всего лишь сон.
  - Я сама его видела!
  Отговорить не получилось. Ида была уверена, что пропавший сын приходил, только в доме никто не проснулся, а где он теперь живёт, она не знает, но надеется, что придёт опять.
  Слухи о возвращении утопленника разлетелись по всем Ниену. Мекленбуржцы считали сон Иды дурным знамением. Как-то часто люди принялись тонуть. И ладно бы, на мосту погибли двое разом, но сначала мальчик на льду, а днями позже - солдат. Отдельная жертва несчастного случая, и эти обстоятельства стали трагически стекаться одно за другим. Нева становилась опасной, а ведь судоходство только открывалось! Дураку понятно, быть ещё жертвам.
  Аннелиса, однако, придерживалась противоположного мнения.
  - Ублажили реку, - промурлыкала она за ужином. - Год хороший выдастся, тихий, рыбный. Как тогда, когда отец ваш утонул, - она погладила по голове Хельми и хотела приласкать Аапели, но мальчик разинул рот и отодвинулся, в глазёнках его блеснул вопрос: 'Ты, что, дура?', но он не издали ни звука, а Аннелиса продолжила: - Нева забрала себе, сколько хотела, и теперь она будет довольна.
  Утром во дворе к нему подбежала Хельми, обняла обеими руками, уткнулась лицом ему в грудь.
  'Вымахала-то как', - удивился Малисон. Ростом девочка уродилась в отца - утонувшего плотника Ииро, о котором вчера не шибко горевала Аннелиса, и рыжиной пошла в него. Волос не с медным отливом, как у Малисона, а с желтизной.
  Хельми обхватила его крепко-крепко и вжалась, ничего не говоря.
  - Ты чего? - растроганный, не сразу спросил купец.
  - Не хочу, чтобы ты утонул, - он чувствовал сквозь одежду её горячие слова.
  Малисон растерялся. Обнял её и гладил по голове, ничего не говоря.
  Девочка подняла на него взгляд и потребовала:
  - Ты не утонешь, правда?
  Лицо её было сухим. Она и не думала лить слёзы. Малисон подумал, что никогда не видел плачущей Аннелисы, она всегда только улыбалась и, редко, хмурилась.
  И тогда он тоже улыбнулся и сказал:
  - Никогда. Я же моряк.
  - Моряки тоже тонут, - возразила Хельми, чтобы вытянуть из него ещё что-то.
  Повадки у неё были Аннелисины.
  - А я - помор, - нашёлся Малисон. - Поморы не тонут.
  - Не ходи в море, - попросила Хельми почему-то шёпотом.
  - Я и не собирался, - Малисон смущаясь всё больше. - Я чего ты взяла?
  - Не хочу тебя потерять, - твёрдо и упрямо заявила девочка, глядя ему в глаза.
  'Совсем деваха в возраст вошла', - думал Малисон, шагая на рынок.
  Фадей и Аапели удивлялись несвойственной ему молчаливости, насторожились и тревожить в таком состоянии остерегались.
  По счастью, Малисона вызвали в весовой амбар толмачить. Приехал русский купец, который не мог объясниться с важником без переводчика. Когда поташ был взвешен и сделка с купцом Валттери Савойлайненом заключена, Малисон не стал спешить. Как бабы у колодца, так торговые люди сходились к городским весам посудачить о разных мелочах.
  За неимением более значимых тем, разговоров сегодня было лишь о том, приходил ли Феликс во плоти или то был сон несчастной матери. Хорошо ли оказаться ходячим мертвецом? Даже если ты утоп и не умер, жизнь это или не жизнь? А где сейчас у Феликса душа? Витает ли над землёй, ведь девяти дней не прошло? А если душа в теле, то какой же он мертвец?
  Весовщик Хенрикссон предложил обратиться после ближайшей службы к пастору, уж он точно знает. На него зашикали, дескать, преподобный Фаттабур за такие дерзкие вопросы укорит, а потом умоет на воскресной проповеди, как он умеет, позора не оберёшься.
  - А я бы утонул, - брякнул Чёлль, сын мясника Акселя Фока.
  Купцы повернулись к стену, влезшему в разговор бюргеров, и посмотрели на наглого юнца, как на шмакодявку.
  - Лежишь такой на дне, - продолжил Чёлль, оказавшийся в амбаре-мернице не по делу, а ради Олафа, сына весовщика, и из желания прибиться к разговору взрослых; было стену шестнадцать, и до вступления в купеческую гильдию требовалось расти и расти. - Вода течёт, рыбки плавают, тишина, покой. А ты такой - буль-буль-буль!
  - Дурень, - сказал Хенрикссон.
  Олаф остерёгся поддержать друга.
  - Лучше быть день живым, чем два мёртвым, - с важным видом изрёк Валттери Саволайнен, чьего скорбного главой отпрыска, известного в Ниене по прозвищу Глумной Тойво, повесили в январе за скотоложество по приговору выездного суда.
  И все согласились, что лучше упокоиться в земле, чем улечься на дно и мыкаться по ночам неприкаянным, без отпевания и достойного погребения.
  А Малисон думал, что это вдруг нашло на Хельми всполошиться об утоплении, и причём здесь он?
  
  
  СЛЕДЫ НА ПОРОГЕ
  
  Серебряных дел мастер Оскар Пиль частенько играл в кости с юстиц-бургомистром. К нему-то он и прибежал за помощью.
  Он заявился, когда совсем рассвело. И хотя в апреле светало в Ингерманландии поздновато, бургомистр ещё не ушёл в ратушу, но уже и побеспокоить его было прилично.
  - Герр Грюббе, - пролепетал мастер. - Я не знаю, что делать. Защитите меня!
  На бледных щеках его чернела щетина. Глаза блестели, как у больного в горячке. Из-под шляпы выбивались нечесаные волосы. Бургомистр юстиции почуял запах беды и оживился.
  - Герр Пиль, что стряслось?
  Случилось то, что спутало все догадки в голове здравомыслящего человека, продиктованные голосом разума.
  Ночью Оскара Пиля разбудила жена - стучали в дверь. Ида была вне себя от ужаса. Это пришёл Феликс! Утонувший сын снова явился, потому что на дне Невы ему было голодно и холодно. Стук повторился. Он был осторожный и долгий. Нечто, стоящее за порогом, упрямо хотело войти.
  Пока Оскар обувался, высекал огонь и зажигал свечку, время шло. В дверь снова постучали и, кажется, застонали едва слышно. Он подошёл и спросил, кто там. Никто не ответил. Только тихий-тихий скулёж заблудшей души, не звериный, а явно жалоба человеческая, пролетела в ночи.
  - Феликс? - спросил Пиль.
  И тогда в дверь поскребли.
  - Уходи! - в отчаянии крикнул Оскар. - Уходи! Уходи! Уходи!
  Он не отворил конечно же. Руки не слушались его. Пальцы мёртвой хваткой сжали свечу и даже не получилось переложить её в другу руку, так что он наложил на дверь крестное знамение левой.
  Снаружи послышался мучительный стон, словно пришедший учуял, что дело кончено. Затем - затихающее шарканье подошв, так непохожие на шаги Феликса. И больше не раздалось ни звука.
  Оскар Пиль уверял, что ему не приснилось. Стук слышала жена, служанка и дочь. И хотя маленькой девочке юстиц-бургомистр из Нюрнберга не доверял, показания двух женщин по всем законам приравнивались к одному мужскому, так что вместе с заявлением Оскара имелось два весомых свидетельства. И, главное, улики.
  Когда взошло солнце, мастер нашёл на крыльце пучок тины и куски речного ила, отвалившиеся от подмёток. Он ничего не трогал и сразу побежал к своему товарищу.
  Карл-Фридер Грюббе присел на корточки и внимательно изучил оставленные следы. Куски грязи носили отпечаток каблука. Без особых примет, но явно отвалились с наружного края и имели округлую выемку. Он растёр комок пальцами. Понюхал. Обычная слякоть с улицы, подсохшая, но немного пахнет рекой. Возможно, туфли мочили в воде.
  Грюббе прошёл до калитки, пристально глядя под ноги. Следы - его ног и туфель Оскара Пиля, которые он запомнил, идя за ним. И ещё следы поменьше. Грязные, они выделялись на свежем снегу. Отпечатки обуви подростка.
  Карл-Фридер Грюббе подобрал веточку, замерил и отломал по длине следа. Забрал комок тины.
  И ушёл.
  
  ***
  О находке Карл-Фридер Грюббе решил никому не говорить, пока не обдумает и не предпримет распланированных действий, ведущих к выяснению истины. Он скрывал произошедшее от бургомистра Пипера, от королевского фогта и даже от верного Клауса Хайнца. Он взял с Оскара Пиля клятву не болтать. Получилось наоборот. Ида Пиль оклемалась и немедленно рассказала соседке. Служанка растрепала бабам у колодца. Дочка сбегала к другим соседям. К вечеру знали все горожане. Об этом судили на рынке, рядили в кирхе. Преподобный Фаттабур затруднялся с объяснением и убеждал не поддаваться россказням. С наступлением темноты город затих. Даже ночная стража ходила по улицам, оглядываясь. На следующий день об утопленнике гудел весь Ниен. Ведь следы были налицо!
  В 'Медном эре' было не протолкнуться. Мастер Пиль не показывался на люди, боясь, что в противном случае не сдержит слово, но бюргерам уже не требовались его признания. Свидетели утонувшего мальчика объявились, и не один.
  Окружённый всеобщим вниманием Пим де Вриес вкрадчиво излагал за кружкой тёмного пива:
  - Я видел Феликса. Он шёл по Королевской улице, согнувшись и волоча ноги. У него вырос горб. И ещё руки...
  - Что руки?
  - Руки были слишком длинные. И жуткие. Наверное, отрастил под водой, - Пим де Вриес поперхнулся.
  - Зачем?
  - Хватать, - сказал он, севшим голосом.
  - Да, я тоже что-то слышал, - заявил Валттери Саволайнен. - Что-то пугающее, будто скорбный вой.
  - Наверное, собака? - недоверчиво переспрашивали бюргеры.
  - Не собака, точно, - обречённо кивал Саволайнен, и слушатели кивали вместе с ним: - Это был человек.
  - Утопленники не воют, - заявил Ханнес Шюдер. - Девы моря могут петь и пением своим завлекают на рифы зачарованных рулевых.
  - А кто же воет?
  - Неупокоенная душа.
  - Но ведь это Феликс и есть.
  - Нет, Феликс приходит, а. значит, он во плоти. Вон, следы оставил и тину притащил. А воет, должно быть, солдат. Не может Феликс и ходить, и выть.
  - Может, они вместе теперь? - предположил Пим де Вриес. - На пару.
  - Да только так ещё хуже, - подтверждал Ханнес.
  Мрачный авторитет корабельного плотника Шюдера, который был горазд на кулачную расправу, заставлял прислушаться к его словам.
  - Ты-то откуда знаешь? - не верили бюргеры.
  - Я знаю. Я сам тонул.
  
  ***
  Генрих Мартенсон Фаттабур выбрал время, когда бургомистр Ниена освободится от гнета дневных забот , и пришёл посоветоваться.
  Пастор взошёл на второй этаж ратуши по гулкой тёмной лестнице. За дверями канцелярии гомонили весёлые голоса. Это значило, что старшего письмоводителя нет на месте, а писари проводят вечер весело. Голоса стихли. Из канцелярии выглянул Уве, узнал преподобного, робко поздоровался, мотнул подбородком, дескать, бургомистр у себя, и торопливо нырнул в своё чернильное болото. Затворяться не стал, чтобы можно было подслушать, о чём поведут разговор отцы города.
  Фаттабур открыл дверь в кабинет бургомистра, в лицо пахнуло душным уютом, столь милым после пронизывающего ветра с Невы. Комнату ярко освещала масляная лампа с большими слюдяными оконцами. Мягкие жёлтые отблески ложились на бумаги и письменные принадлежности, на оловянную кружку, из которой поднимался парок, и на самого Генриха Пипера. Тлели угольки в железной жаровне. Толстыми слоями плавал табачный дым, разгоняемый у окна сквозняком от рамы. Пахло берёзовым дымком, разогретым вином, голландским табаком и выхлопами бургомистра. Сам он раскинулся на обитом кожей стуле, наслаждался густой атмосферой магистрата в вечернем покое и философском уединении.
  - Ваше преподобие! - с удивлением приветствовал он.
  - Доброго вечера, герр Пипер, хотя Господь явно указывает нам на обратное, - с первой фразы оседлал коня сомнения пастырь дуг человеческих.
  Введя бургомистра в смятение, он опустился на простой деревянный стул возле стола.
  - Тяжёлая неделя выдалась, - признал бургомистр.
  - В людях расцвёл страх, питаемый сплетнями и дурными небылицами, которые выдумывают праздные умы. Испуг толпы, - назидательно напомнил пастор, - способен вызреть в недовольство властями города, бессильными устранить пагубу или хотя бы пресечь распространение слухов.
  - А вы пытались унять их? - в свою очередь атаковал Генрих Пипер.
  - В субботу я произнесу проповедь, чтобы воззвать к разумению сердец и прекратить тешить Дьявола. Но и светская власть должна проявить деятельное участие, чтобы сплотить агнцев в единое стадо и не допустить появления заблудших, которые вначале согрешат по скудоумию, а потом будут принуждены долго каяться и расплачиваться. Постараемся не умножать страдания наших добрых бюргеров без особой на то нужды и не будем выпускать из рук вожжи.
  - Вы можете назвать паршивых овец?
  Когда пастор ушёл, Генрих Пипер вызвал к себе юстиц-бургомистра.
  
  ***
  - Ты знаешь, что происходит, - начал Грюббе, когда они с Клаусом Хайнцем остались наедине в ратуше.
  Наступил вечер. Все разошлись по домам. Только сыскари занимались своим легавым делом.
  - Ты про страшные сказки, которые наперебой сочиняют Ханнес Шюдер и Пим де Вриес? - равнодушно спросил Хайнц. - Мастер Шюдер родом из рыбацкого города и знает кучу моряцких баек, а Пим де Вриес - дурак с богатым воображением, охочий до людского внимания, и жаждет признания в купеческой среде. Вот они и пользуются случаем погреться в лучах славы.
  - Я им дам по носу потом, - пообещал юстиц-бургомистр. - Если не уймутся, поставим перед городским судом и оштрафуем за мелкое смутьянство. Потеря денег вразумит их обоих. А пока, чтобы власть закона смотрелась убедительно, герр Пипер приказал расследовать странное дело Оскара Пиля.
  Клаус Хайнц вздохнул.
  - Я понимаю, что его семья убита горем, - молвил он. - Их сын пропал без вести, уплыв на льдине у всех на глазах, но никто не видел, как он утонул. Они ждут его возвращения, не надеясь на это. Пока скорбь остра, им по ночам мерещится всякое. Что бы тут может расследовать, кроме их грустных слов?
  - Есть не только слова. Вот, - Грюббе выложил на стол палочку и ком сухой тины. - Когда Оскар меня пригласил, я собрал некоторые улики.
  - Ты мне не сказал, - возмутился Хайнц.
  - Тогда это выглядело глупо.
  - А так глупо выглядел я, когда доказывал, что семья Пиля сбрендила, а на меня поглядывали, как на мальчишку, и посмеивались.
  - Это и сейчас выглядит не слишком убедительно, - Грюббе смотрел на вещественные доказательства и сомневался. - Если бы не приказ бургомистра, я бы выкинул их и забыл. А тебе не сказал, чтобы не умножать сущности.
  - Они могут подумать, что ты мне не доверяешь, - продолжал кипятиться Хайнц.
  - Ты прав. Я буду впредь ставить тебя в известность сразу.
  И всё вернулось на круги своя.
  - Итак, у нас есть следы, - перешёл к делу Грюббе. - Преступник всегда оставляет следы, всегда...
  - На что ты намекаешь? - возмутился Хайнц. - Если бы все делали, как я говорил, мы до сих пор жили бы дома. Мы спалились не из-за следов, а потому что Йозеф сунулся продавать то, что должно было храниться долгие годы, о чём был уговор, и это была улика, а не следы.
  - Я не намекаю, - скривился Грюббе, которому напоминание о нюрнбергском прошлом было ножом по сердцу. - Давай о сыне Оскара. Вернее, о следах, оставленных у его порога.
  Хайнц мог вспылить, но быстро остывал. Он придвинул к стулу покалеченную ногу и перевёл дух.
  - Давай и в самом деле о сегодняшних заботах, - смягчился он. - Будем мужчинами.
  - Итак, у нас есть предметы, - сказал юстиц-бургомистр. - Позавчера в середине ночи на крыльцо дома Оскара Пиля поднялся некто, оставивший речную траву и грязь с башмаков. Во дворе я заметил отпечатки обуви, отличной от моей и мастера Пиля. Ночью высыпал снежок, на нём свежие следы было хорошо видно. Дорожка следов Оскара от дома и двойная дорожка следов поменьше - от калитки и к калитке. Они сильно выделялись, на них имелась грязь, а ведь слякоти на улице не было.
  Карл-Фридер Грюббе двинул по столу обломок ветки.
  - Вот его размер. Маловат для ноги взрослого мужчины, но вполне подходит для юноши.
  - Или для женщины, - быстро сказал Клаус Хайнц.
  - Это был отпечаток мужских туфель. Их было много на свежем снегу. Я рассмотрел все присущие им особенности. Подстёртая подмётка на носах, целые каблуки. Так ходят молодые люди - легко, не опираясь главным образом на пятку, как зрелые мужи. И это не женский башмачок. Обычный след туфли подростка.
  - Юноша пришёл к Оскару Пилю ночью, постучал в дверь неоднократно, поскулил, когда ему не открыли, оставил кусок тины и ушёл.
  - Именно так.
  - Ты видел тину во дворе?
  Грюббе задумался.
  - Нет, - сказал он. - А на улице я поискать не догадался.
  - Он мог нарочно принести?
  - Или она упала с одежды, но тут мы ступаем на зыбкую почву догадок, - заявил бургомистр юстиции. - Оставим её. Будем обращаться только с осязаемыми вещами и собственными наблюдениями. Мы всё сделаем сами, вдвоём. Я считаю, что пока не следует ставить в известность никого, даже герра Пипера. И фогт, и пастор впрягутся в нашу упряжку позже, если вообще настанет их черёд. А пока молчок! Чтобы расследование удалось, о дальнейших наших планах не должен знать никто, кроме нас.
  
  
  НИКТО, КРОМЕ НАС
  
  Труднее всего было заставить женщин молчать. Служанка и дочь Оскара Пиля были самым слабым звеном в плане бургомистра юстиции. Однако, посоветовавшись с мастером, Грюббе нашёл превосходное решение, несущее двойную выгоду. Девочку отправили со служанкой к ней в деревню. Собирали открыто. Уложили на возок пожитки, прощались с соседями, сетовали на обстоятельства, вынуждающие разлучиться, покуда напасть не сгинет.
  Сама Ида Пиль охотно вошла в дело, но не так, как ожидал юстиц-бургомистр. Несчастная мать обнаруживала признаки безумия и намеревалась дождаться Феликса, который обязательно навестит ещё раз. Ведь в ледяной воде так одиноко, так голодно...
  На субботней службе пастор Фаттабур произнёс назидательную проповедь. Он призвал отвергнуть соблазны Отца Лжи и не верить глупым россказням, а также укорил бюргеров с длинным языком, выдумывающих жуткие небылицы. Пугая ради потехи ближних своих, они грешат, согласно завету Спасителя, ибо не входящее в уста, а исходящее из уст оскверняет человека.
  Напоследок он призвал помолиться за здравие сестры Иды Пиль, присутствующей здесь. Все наблюдали Иду в скорби её и видели, что она запугана и угнетена. Коллективная молитва действительно пошла ей на пользу. Чувствуя поддержку общины, Ида почувствовала себя защищённой от зла и воспряла духом.
  
  ***
  Дело было щепетильное и опасное - тайком от пастора и кронофогта поймать мертвеца.
  Юстиц-бургомистр произвёл проверку ночного дозора в положенном за правило им же самим месте - на крыльце ратуши. Егор Малисон и Герман Шульц выглядели надёжно: трезвые, во всеоружии, фонарь заправлен, пистолеты заряжены. У Малисона и котомка набита - не только пирогами, там и кюммель наверняка притаился. Эти точно дома отсиживаться не станут. Будут всю ночь ходить по улицам и беречь покой горожан.
  Отправив стражу, бургомистр юстиции поднялся в свой кабинет. Достал из сундука пистолеты, порох, пули, шомпол, ветошь. Разложил тряпицу на столе. Разрядил пистолеты, зарядил свежим, сухим порохом. В каждый ствол закатил по две пули. Оборачивать их в кожу не стал. Если что, стрелять придётся накоротке, прямо в доме и, не приведи Господь, в упор.
  Пока тебя душат ледяные мокрые руки.
  С запахом речной травы.
  С запахом Невы.
  Думая так, Грюббе запыжил стволы, посмотрел на лежащую в сундуке шпагу, но взял топорик. Короткий - в доме махать сподручнее, вот бить можно только вблизи.
  Но руки...
  Пахнущие рыбой и гнилью холодные пальцы утопленника.
  'Я сам себя пугаю', - подумал Грюббе и всерьёз усомнился в мудрости своей затеи.
  Наедине с самим собой не стыдно было побояться. Это перед окружающими надо было являть несгибаемую твёрдость духа и грубую жёсткость, могущую претвориться в жестокость, - настоящую силу Закона. То, что не по чину было выказывать помощнику фогта в Нюрнберге, в полной мере раскрылось в маленьком захолустном городе шведского королевства.
  'Я здесь власть, - подумал Грюббе, и это придало ему сил. - Я не должен ничего бояться'.
  В темноте он незаметно проскользнул во двор Пиля. В доме дожидался Хайнц. Он уже давно тут сидел, и по одиночке они не привлекли внимания.
  Оскар Пиль слегка подготовился. На столе был кувшин пива и большая бутылка кюммеля, к ним - ржаной каравай, пареная репа, плошка солёного гороха и миска квашеной капусты. Малые заедки, чтобы ночью не скучать.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"