Гедеонов Алексей : другие произведения.

Случайному гостю

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


Оценка: 7.94*20  Ваша оценка:

  Кто там в плаще явился пёстром,
  Сверля прохожих взглядом острым,
  На странной дудочке свистя?..
  Господь, спаси моё дитя!
  
  
  И поныне этот город стоит на берегах подземной реки.
  Каждый май цветёт дурманом бузина в холодном овраге, у колодца, откуда слышен тоненький плач.
  По улицам ездят те же трамваи, что и двадцать лет назад. По утрам так же пахнет кофе и булочками с корицей. Главпочта светится вечерами лимонным светом, из-за своих необычных оконных стёкол, переживших в целости все войны прошлого столетия.
  По прежнему печально смотрит на горожан усталый темноликий Христос с Богемской часовни.
  На часах Фризской башни всё так же каждый час колокол отбивает на пять минут раньше - хотя вот уже четыреста лет у несуществующих ворот не видно пыли от татарской конницы.
  Говорят, что всё ещё плодоносит айва в тайном дворике на Ормянской, и внутренний рисунок ее плодов всё также напоминает крест.
  А в укромном углу, на улице, что реже других меняла имя, под лапами сердитого льва истлевает рисованная вручную колода, и умирать не хочет, хотя на свете вот уже лет двадцать нету её бесстрашной владелицы.
  Недавно местные газеты облетела маленькая заметка о том, что на лапе и на морде льва появились трещины, они угрожают статуе.
  Думаю, что из колоды под ней пропала, вырвалась одна карта - девятка черв, Всадник.
  Надеюсь, что после прошлой нашей встречи он не слишком хорошо видит.
  Надеюсь, что он не станет искать.
  По крайней мере не меня.
  Я надеюсь...
  
  Io spero...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  1984.A.D.
  
  В декабре, в городе начинают продавать розги.
  Нет, их не вымачивают в ведре с солёной водой и не сбывают связками. Розги продают тайно, рядом с такими же, типично декабрьскими вещами: связками лука, калиной в гроздьях, кроличьими ушанками, валенками. Перед сделкой взрослых спрашивают: "Ризочку?" и за пятак продают прутик. Дома розги полагается обернуть серебряной фольгой, также тайно. И, по секрету от нас, детей, подложить к изголовью кровати. Вместе с кульком конфет.
  Всё это приносит, по версии старших, святой Николай, вместе с печеньем- "подковцами", фонариками-роратами и календарём Адвента.
  - Святой Николай, - не устаёт повторять, начиная с шестого декабря, бабушка, - безконечне даёт нам знак. Чтобы ты сказал, если б ризочка не была серебряна?
  - Что Вы жалеете фольги для меня, - бурчу я.
  - Что ты был неслух и расстраивал старших, весь год, - ведёт своё бабушка. - Но твоя ризочка серебрится. Что то означает?
  - Надежда есть! - бодро отвечаю я, - Фольги хватило.
  - Верный ответ, - подхватывает бабушка, отметая прочь моё бурчание. - Святой Николай с нами! На кухне, в миске, найдёте подковцы от оленей - то его подарок. Спешите!
  Я редко успеваю к бабушке на святого Николая. Я приезжаю позже. Как ни спешу.
  - Без острой необходимости, - заявила бабушка, стоило мне войти в квартиру, пропитанную запахами печенья и какао, - Не следует носиться по улицам. Сейчас. Тебе. Но здравствуй! Мама уже звонила. Успокоила её. Мы порадовались, что ты отдохнёшь.
  - Надеюсь, - вставляю я, - Здравствуйте и Вам...
  За окнами мутнеет хлипкий рассвет, грозящий так и не стать полуднем. Мои вещи на полу в ванной пахнут поездом.
  - Без необходимости, острой необходимости, - глядя как я завтракаю, произносит бабушка, - Не ходи на улицу. Жди меня. Купила билеты и в "Коперника", и в Оперу, и на циркус - хоть то и аматорство с позой. Променада будет люкс.
  - Вот я представляю, - отвечаю я.
  - Кавалеры не жаловались, ранейше, - улыбается бабушка.
  - Всё оттого, что рука у Вас тяжёлая, - догадливо замечаю я. Бабушка хмыкает.
  - Но сам на улицу поменьше! Понял меня? Разве в магазин. И без кофейни! Всё одно, мне станет известно.
  Днём мы украшаем ватой окна - раскладываем её между рам и посыпаем резаной цветной бумагой. Бабушка ставит туда синий бокал с солью. Захлопывает створку.
  - До темноты следует быть дома, - произносит она, настойчиво, - На месте. Тут стены.
  - И окна, и двери, - оскорбляюсь я, - Ну я понял, бабушка. Сколько можно?
  - Боюсь, долго, - отвечает она, - Очень, ешче. Но в магазин пойдёшь. Послезавтра. И на рынок. Скажу к кому. Будет нужна твоя помощь...
  Серенький свет встречается в наших толстых, с зеленцой, кухонных стёклах с синим бокалом и цветыми кусочками бумаги - набирается сил, теплеет и ложится светлым лоскутом на полосатые кухонные половики.
  - Но не будь смутный, - говорит бабушка и касается моего затылка, - Осторожность не помеха свенту. Такое!
  Я киваю ей. За окном слабое декабрьское солнце исчезает в пелене обложных туч.
  Скоро пойдёт снег и настанет мгла.
  В декабре приходят Тёмные Дни...
  
  
  Глава первая, в которой: варят, крутят, перебирают,
  предсказывают и обретают знание волей случая, что есть закон.
  
  Кто грядёт - никому непонятно:
  мы не знаем примет, и сердца
  могут вдруг не признать пришлеца.
  
  22 декабря, суббота,
  канун четвертого воскресенья Адвента .
  
  Вечер начинается сразу после восхода солнца.
  С ночи идет дождь, напрасно пытающийся стать снегом.
  Конечно, если гасать по гастрономам с трех до пяти часов пополудни, майонеза не купишь, еще нельзя купить какао, изюма, ванили и лимонов - их нет, на дворе 1984 год. И лучшее время для покупок - утро.
  В округе пять продуктовых магазинов, и в избытке в них - соль, водка, морская капуста в жестяных банках, а также напиток "Курземе" в жёсткой картонной упаковке и коньяк "Тиса". Остальное - кончилось.
  Тепло и сыро, неубранные поутру сугробы с неохотой убираются сами, еле видимые среди луж ручейки как один устремляются к Валам, чтобы в сыростях туннелей еще австрийской кладки разыскать ослепшую, пленённую Олтву и влиться в её холодное и бурлящее чёрное тело.
   Главпочта светится лимоном, пахнет сургучом и старым деревом, соревнуясь с ароматами кофе и булочек с корицей из кофейни напротив, вереницы запахов запутывают трамваи, отчаянно звенящие на прытко скачущих по лужам пешеходов.
  Каникулы. Через три дня Рождество . До гораздо более популярного Нового Года более недели. Три Царя в пути, но обещают быть, как всегда - в начале января. Впрочем, суета ощутима.
   Смеркается. Ноги вымокли. В самопальной холщовой сумке, на которой уже не поймёшь, кто Алла, а кто Миша, мечутся: пакет чернослива, десяток плавленных сырков, пачка маргарина и баночка горчицы. Всё, что удалось "достать".
  В арке дома, перед стеклянной дверью в подъезд мигает свет, лампочка гудит, нервически вспыхивает и гаснет время от времени; в тот момент, когда я прохожу под ней, со страшным треском взрывается. Тянет дымом, под ногами тоненько похрустывают осколки - парадное утопает в темноте.
  - Как всегда, - думаю я, топоча по гулкой деревянной лестнице все выше и выше - на третий этаж, - Эти лампочки, ненадёжное дело.
  Окна проецируют на давно белёные подбрюшья пролетов колышущиеся чёрные силуэты ветвей. Словно в веницейском гадании можно угадать в них - меч, колесо, крест. Возле двери, ведущей на галерейку, игра света в пыльных стёклах показывает странное кино: на мгновение мне кажется, что на площадке кто-то стоит - высокий, худой, чуть сутулый; напоминает птицу, но со странной острой мордой небольшого хищника - крысы. Внизу хлопает дверь, и мираж рассеивается.
  Я выхожу с лестничной площадки на балкон-террасу - темноту рассеивают яркие заплатки света из окон нашего этажа, желтый свет путается в вечнозелёных лапах - по всему балкону расставлены затянутые в верёвочные корсеты смереки, сосны, ёлки. Через окно нашей кухни я вижу бабушку, сидящую за столом, дальше входная дверь и два тёмных окна - остальные комнаты квартиры.
  Дома тепло, вереница рождественских запахов: можжевельник, ягоды, корица, сушеные яблоки, тушеные овощи, мандарины, хвоя... Я притворяю за собой дверь. Тихо. Адвент - фиолетовые вечера запретов. Нельзя есть до первой звезды, но я, ведомый духом противоречия, мрачно наелся пирожками с мясом за углом в кофейне напротив Главпочты, и после двух чашек кофе с молоком там же - постный день перестал казаться таким скучным.
  - Нельзя смеяться - ОНИ расстроятся... подумают, что над НИМИ насмехаются и начнут мстить. Нельзя громко говорить - ОНИ рассердятся. Нельзя сразу зажигать свет - это ИХ нервирует и ОНИ портят электрику. Без предупреждения на стулья садиться нельзя, на стул необходимо слегка дунуть и извиниться, на стуле может сидеть кто нибудь из НИХ и, плюхаясь "по рогульски", ИХ можно и придавить.
  - Кто ОНИ? - время от времени интересуюсь я. С иронией. Бабушка всегда дипломатично уходит от ответов, - ОНИ и все. ОНИ - ты разве не видишь? Или - "Они ... Иди и принеси пакет с зелёным кофе, то там, на шкафу".
  На шкафу всегда столько интересного, кроме пыли, что попав туда, забываешь и про НИХ, и про окружающий мир .
   Если честно, мне ОНИ без интереса - действительно я вижу ИХ всё время, без камней с дырочками или муки на сочельник - я родился в субботу, я могу видеть призраков. В такую же субботу, только очень-очень давно, родилась бабушка.
   По полу гуляет сквознячок - окна в бабушкиной комнате открыты настежь, горшки с цветами составлены на пол, лениво колышутся складки тюля - створки распахнуты для того, чтобы спокойно могли войти ОНИ.
  Все это говорится с таким видом, будто в другие дни ОНИ не приходят или будто я или бабушка не встречаемся с НИМИ повсюду. Иногда я думаю - может, в Сочельник бабушка рассчитывает увидеть кого-то особенного...
  В квартире тихо и темно, из кухни доносится журчание телевизора.
  - Ты пришёл? Смотрю до темноты, - бабушка пресекает попытку прямо из передней улизнуть к заложенному веточкой малины томику Сенкевича. Плакали мои "Крестоносцы".
  Адвент - каждая пара рук на счету - кошачьи и другие лапы не рассматриваются.
  - На улице выключили свет. Вы ждёте кого-то ещё? - и я торжественно вношу в огромную тёплую кухню "трофеи". Дом построили в 1864 году, тогда никто не предполагал никаких 9 метров на человека, разве что в склепе...
  Абажур, слегка покачиваясь, очерчивает спасательный круг света над столом и рассеивает сумерки вдоль стен, делая кухню неприступной для печалей и холода.
  У дальней стены, в углу, мойка из двух раковин, медные краны без смесителя. Рядом с ней разделочный стол с мраморной доской, дальше газовая плита с кастрюлями. Угол и стена над ними выложены кафельными плитками, со сколами - все традиционно - белое с синим: капитаны, корабли, матросы уплывают на смешных корабликах, девушки в капорах машут им платочками. Над ними синие черточки - облака и чайки. Сверху окантовка - керамические маргаритки и календула, цветы не увяли, но поблекли.
  У стены, по левую руку - сложносочинённый буфет "Мама Австрия", из тёмного дерева, с резьбой и остатками немудрящей росписи на нижних створках, во многих верхних дверцах еще уцелели матовые стекла с характерными завитками, поверхность нижней тумбы - мраморная доска, такая же, как на разделочном столе. Левая часть буфета, называемая "пенал", высокая, узкая, темная, запертая сплошной толстой дверью; что там, внутри - достоверно не известно, она наглухо закрывается на три замка, а ключи бабушка постоянно носит с собой.
  В секретном ящике этого сооружения, я почти уверен, можно найти несколько потрёпанный, но все еще крепкий экземпляр "Руководства для джентельмена и краснодеревщика", а углублясь в недра "Мамы Австрии", как мне иногда кажется, можно угодить гораздо дальше, чем расчитываешь попасть.
  Дальше - небольшая тахта, крытая чёрно-белым, в мелкую клетку, пледом, над ней бра, обречённо теряющее одну подвеску за другой уже три четверти столетия.
  Стену над тахтой украшает собою знаменитый гобелен с запрудой, там: всадник, мельница, река, луна, деревья, облака, - в общем, весь комплект. Дева в белом, на мостике у запруды, искусана жестокосердной молью.
  Дальше дверь в бабушкину комнату, напротив тахты - окно на галерейку. Рядом с ним холодильник и безыскусный комод, на котором возвышается старенькая чёрно-белая "Весна", оттуда по кухне разливается Легран, внося с собой равнодушие туманов Атлантики, отчаяние всегда торопящихся дождей над припортовыми улицами и маленьким вокзалом с нетерпеливыми паровозиками - крутят "Шербурские зонтики".
   По правую руку от плиты и мойки - бывшая печка-плита, обложенная темно-зелеными с искрой кафелинками, ныне в ней хранятся овощи. Дальше, чуть отстоящий от стены, застеленный серой скатертью - стол, нет не так - СТОЛ.
  Фамильную твердыню из душистого вишневого дерева не смогли поколебать ни кризисы века ХІХ, ни бури века ХХ. Тёмный, большой, основательный, обточенный временем, словно камень в полосе прибоя, благоухающий спелыми вишнями даже в самую холодную пору года - "дер тыш" появился на свет где-то в недрах легкомысленной Дунайской империи, в те времена, когда на обеих берегах Лейты зачитывались похождениями Эйхродта Бидермайера и верили, верили, что ничто не сможет поколебать устои - после бурь и потрясений середины столетия - мир, мир, мир - сияние золотого вечера и спокойствие прекрасного сегодня. Стол был популярнейшим предметом обстановки того времени. Функциональный, дорогой, удобный. За ним ели, читали, писали, играли, курили, ставили на него цветы, раскладывали пасьянсы и так далее, каждому и для каждого случая, находился уголок за этим столом. Гавань, пристанище - куда рано или поздно вернется каждый ушедший, каким бы усталым и обессилевшим он не был, как бы трудна и тяжела не была дорога, окончившаяся в кругу абажура.
   Дальше, у самой двери, этажерка - хромое ар-нуво для бедных, увенчанная телефоном, к ней вплотную стоит "пуфик" - обтянутая несколькими слоями гобелена табуретка, под нею хранится пылесос - табуретка стоит тут "як стопор" - о неё обычно останавливается дверь, открываемая внутрь кухни, и человек, мирно беседующий по телефону - например я, почти всегда получает по плечу.
  Сверчком жужжит холодильник, вещают невозможностями "Весна", Легран и Деми
  "Часть вторая - Разлука ..." - говорит приятный мужской голос.
  Бабушка сидит за столом. В ней всё крупное - черты лица, зелёные глаза, рот, морщины, завитки густых седых волос, подстриженных "шестью локонами". Руки. Очки подняты надо лбом. На бабушке зелёное платье с белым отложным воротником и костяными пуговицами, рукава закатаны, поверх платья серая безрукавка с накладными карманами.
  Перед бабушкой, на столе, несколько здоровенных мисок с очищенными отварными овощами. Блюдо с варёными вкрутую яйцами. Рядом мисочки поменьше: в одной мокнет и набухает изюм, в другой, в воде, теснятся бывшие еще недавно сухими грибы, под рукой стопка клетчатых носовых платков - сразу видно, бабушка настроилась смотреть всерьёз. На "Зонтиках " она всегда плачет навзрыд, и на "Клеопатре" тоже. А также, когда видит Збышека Цыбульского - "... его переехал поезд". В жизни она несколько туга на слёзы, разве от лука?
  Дальше всего стоят пепельница и шандал - позеленевшие еще при Франце-Иосифе бронзовая черепаха и коринфская колонна. В пепельнице три окурка. Шандал многослойно оббрызган парафинами всех цветов.
  Свечки в доме расставлены повсюду. Возле бабушкиной кровати синяя.
  Бабушка рассматривает принесённое в безразмерной холщовой сумке. - Не совсем то, жебы хотела. - резюмирует она, извлекая чернослив, - Эвентуально , узвар...
  - "Крестоносцев" почитаешь после, - веско говорит бабушка, заметив мой воробьиный шаг в сторону двери, - Нужна помощь твоя. Перебрать гречку.
  В круг света, на застиранную и подштопанную нитками всех оттенков серого льняную скатерть, мы высыпаем две трёхлитровые банки гречки, она приятно шуршит. Передо мной и перед бабушкой по белой фаянсовой тарелке, на моей виден серый рисунок на днище - вереница ласточек. В тарелки необходимо складывать все, что мы найдем в крупе. В те годы в гречке можно было найти множество интересных вещей, конечно, о дублонах речь не шла, но гвозди, камни, когти, песок и просто предметы - в ассортименте.
  - Кто больше соберёт... - говорю я.
  - Тот будет с правом на ... - продолжает бабушка, тут на плите шипит, выкипая, кастрюля, бабушка поворачивается в её сторону и протягивает руку к вентилю конфорки.
  - Желание! - отзываюсь я. Неизвестно откуда за шиворот мне падает ледяная капля, я ёжусь. Бабушкина рука чуть вздрагивает, и она приворачивает вентиль совсем, пламя гаснет.
  -Желание?! - роняет бабушка раздосадованно и встаёт. Пока она зажигает конфорку и проверяет содержимое духовки, молчание её загустевает под абажуром словно пар.
  - Жичение, Лесик, - говорит бабушка, вернувшись за стол, и глядя на меня, словно королева на мышь, - Основа до неприятных дел.... Ты думал о том, КТО услышит те желанья?
  Тут на внешней галерейке раздаются странные шаги, будто стучат по старым плиткам кусочки железа.
  - Коня они припёрли, что ли? - удивляюсь я, - Вроде до ёлок далеко.
  Бабушка озадаченно смотрит на меня, затем за окна на галерейку, передвигает по столу плошки, кашляет в кулак и что-то быстро бормочет, прикрыв половину лица руками.
  Я всегда чувствую, когда применяют Дар. У меня от этого звенит в ушах. Я слышу реку.
  - Бабушка, - говорю я, - Адвент!!!
  - Saluprofundoseptesdomus, - долетает до меня из-за бабушкиных ладоней, - И как я то не знала... То магия кухонна, она...
  Шаги на галерейке обрываются. Тихонько звякают стёкла.
  - Биу-бау-бац, - говорю я, - Гадать и колдовать нельзя.
  - Нельзя прясть, плести, - мягко отвечает бабушка, - Перерывать взрослых и лучше не ездить...
  - На трамвае, - радостно сообщаю я, - Всё, я на рынок не поеду.
  Бабушка сдвигает очки на переносицу и решительно поводит по гречке ладонью, крупное запястье, длинные пальцы, коротко остриженные ногти - артрит обошел стороной её руки.
  - Добже... - говорит она подозрительно тихим голосом.
  Я начинаю выкидывать первые камушки на тарель с ласточками, камешки звонко цокают по фаянсу. Женевьева выходит замуж. Бабушка звучно сморкается.
  - До чего ты дочитал? - спрашивает бабушка, цепко выбирая из гречки проворные черные частички.
  - Збышка не казнили, - отвечаю я
  - Раны господни, - супит брови на неуловимый камешек бабушка, - Я сама волнуюсь, когда он на эшафоте. А вдруг таки отрубят голову ...
  - Ну и про что же писать дальше, там ещё триста страниц? - несколько пренебрежительно отзываюсь я и оцарапываю палец осколком стекла.
  Бабушка встает, из недр буфета достает пластырь, пузырёк со спиртом, вату. Протирая порез, говорит:
  - Про любовь, про месть, про войну...
  - Щипет... печёт, - попискиваю я, тряся заклеенным пальцем .
  - Так всегда в жизни - щипет, а потом печёт, - сообщает бабушка, инспектируя кастрюли на плите.
  - Вы, бабушка, смеётесь надо мной, - констатирую я сердито.
  - Ни однего моменту, - говорит бабушка, поднимая ввех правую ладонь, - Слово гонору . Линия жизни у неё глубокая, тёмная и переходит на запястье, - Ты должен мне верить.
  - Разве есть выбор? - жалуюсь я окроплённой кровью гречке.
  Потом мы веселимся хором, водя над ней магнитом - в этот раз только несколько железных стружек, а ведь бывали случаи, когда так удавалсь найти гвоздь.
  - Меня беспокоит твоя левая сторона, - несколько позже заявляет бабушка под цокот инородных предметов о фаянс и шорох крупинок. - Ты совсем не думаешь о почках.
  - Так мне всего-то двенадцать, - самодовольно отвечаю я. Моя кучка "вкраплений" уже совсем скрыла ласточек, у бабушки улов гораздо меньше.
  - Самое время начать думать,- невозмутимо продолжает бабушка, высыпая из пригоршни немаленькую порцию инородных тел, - Дальше будет хуже. Попей отвара, я тут напарила зела.
  - Опять отвар, - бурчу я, подумав, вытягиваю дальше, - Офигительно отвратный.
  - Конечне, - ласково говорит бабушка, - Почки больные, то такая радость. Неотвратная.
  -Я его пью, у Вас, каждую неделю, - мрачно говорю я, - И каждый раз от новой болезни.
  - Мы должны предусмотреть всё - невозмутимо отвечает бабушка.
  - Вы, бабушка, мелочная такая с этой селюцкой панацеей. Давайте, запарьте тазик. Его выпью, и всё пройдет, сразу, - негодую я. - Заодно попарим ноги.
  - Сразу, - невозмутимо повторяет бабушка, - Alzo , все вы любите это слово. Но не забудь ... как оно, а - шей... постры... нет - попрыгать, мое дзецко , - говорит бабушка, просто лучась добротой. - После того тазыка.
  - Это еще зачем? - подозрительно интересуюсь я, пропуская колючие крупинки сквозь пальцы.
  - Для мешанки, - невозмутимо говорит бабушка и проводит ладонью по гречке. Как вы называете её сейчас, такое слово красивое, ангельское, напомни?
  - Коктейль, - бурчу я, - Тогда мне нужна соломинка...- ласточки на моей тарелке скрываются в черных точках
  - Власьне , - раздумчиво произносит бабушка. Ветер на чердаке с силой стучит ставней. - Соломинка выход чудовный, когда не за что схватиться. Отвар ждет.
  - А потом, опять - звон в голове и говорить чужим голосом? - мрачно интересуюсь я.
  - Надо пользоваться тем, что дали, - резюмирует бабушка, произнося л как в, - Дар не подарок.
  - Бабушка, я есть хочу, - я отталкиваю неприятную тему.
  - Закончим с кашей и паштетом - покормлю, голодным не будешь, - говорит бабушка, высыпая порцию мелких камней и предметов в тарелку и снимая очки. После она долго протирает их. Ги возвращается в Шербур. Музыка хромает вместе с ним от тоски.
  - Не беспокойся о том, как выглядишь, - произносит бабушка словно в пустоту - Тебе будет новая куртка.
  - А моя, она ведь ещё совсем не старая, - отвечаю я, несколько растерянно.
  Бабушка смеётся.
  - Предлагаю отвар опять, - говорит она, - Две пользы за одну цену.
  - Хорошо, - мрачно бурчу я, - Сдаюсь, допилили. Выпьем вместе, ... где же кружка. А иначе не стану, у Вас ведь, бабушка, почки тоже того ... распустились.
  - И перегорели, - добавляет бабушка.
  Пока Ги распродает тёткино имущество, бабушка наливает в две здоровеные синие с золотом чашки какое-то пахнущее болотом варево из высокой медной кастрюльки.
  Преодолевая травяной запах, бабушка раскуривает "Опал", в одной руке у нее сигарета, в другой чашка - дым и пар, смешиваясь, завешивают её плотной вуалью.
  Дух отвара ударяет мне в нос, я чихаю. И делаю несколько глотков...
  - На правду, - замечает бабушка, выпуская в центр стола длиннющую струю дыма. Чашки у неё в руках нет.
  Гречка шуршит по скатерти, на плите шипит бигос, в духовке подходит рулет с грибами.
   Мы почти закончили. На тарелках - холмики из найденого в крупе. Мой заметно больше. Бабушка вне круга света от абажура, видны её руки перебирающие крупу. Из темноты, разбавленной утопленническим сиянием телевизора, доносится:
  - Рождество будем встречать вдвоём.
  - Так мне рассчитывать только на один подарок? - надуто осведомляюсь я, - А Вы вобще свой пили? Такая гадость ... Даже в школе таким не поят.
  - Зато мне достанутся пять, - светски замечает бабушка, игнорируя мой вопрос, - Стоило бороться за желание.
  - И для кого же столько еды?- спрашиваю я, как-то медленно и словно через силу.
  - Ну, - говорит бабушка, деля гречку на какие-то странные символы, - Ещче скажут потом, что на столе ничего не было.
  - Так если мы будем вдвоем, то кто же скажет? - я ощущаю, что мне совсем не хочется спрашивать.
  - Мало ли кто может объявиться ...в Рождество, - уклончиво говорит бабушка, - И вобще - конца света не будет. И до Сильвестра тоже надо кушать. И день рождения.
  - А... - я пытаюсь выдавить из себя новую порцию любопытства.
  - На бога! - восклицает бабушка, - Могу я послушать?
  С неожиданным проворством она пересекает кухню и усаживается на ближайший к телевизору стул. Перед тем как сесть, бабушка трижды дует на него и смахивает с сиденья нечто мне невидимое.
  Женевьева в большой и неуютной машине въезжает на заправку. Метёт картонная метель.
  У бабушки по платку в каждой руке, очки заботливо сложены на столе - бабушка решила порыдать всласть. Из тьмы материализуется старая чёрная кошка Вакса, она залазит на табурет рядом с бабушкой и мяукает.
  - Так, так, - говорит ей бабушка, - Звыкла французка - лютый снег, а дзецко без шалика .
  Следующие пять минут рыдают все - бигос на плите, бабушка, я и, кажется, даже Вакса - от смеха. Отплакав на последних кадрах титров, бабушка вещает, сморкаясь,
  - Антракта. Мандарынку и до брони.
  Мы ссыпаем, скрутив скатерть желобом, перебраную гречку в широкое и плоское эмалированное корытце. Дальше ее будут заливать взбитыми желтками, потом сушить, а потом готовить в печке с укропом и грибами - это краковская каша.
  Затем, вооружившись допотопным фонариком, я лезу на "антресолю", где в углу уединилась кровянка. Пропальпировав и осмотрев доставленную с тщанием дипломированного медика, бабушка перекладывает её пергаментной бумагой и отправляет в специальную корзину. Вакса волнуется и, стряхнув обычное хладнокровие, сладко урчит в сторону буфета, на недосягаемой для кошачьих посяганий высоте которого, покоится заветное лукошко.
  - Куда это делись наши все? - продолжаю еле ворочать языком я.
  - Яна с мамой в Лабском, Витя на экскурсии, а Геню с Нелей пригласила Ева,- бесцветно сообщает бабушка и поддёргивает рукава.
  Несколько криворотая Анна Шилова в телевизоре объявляет фигурное катание, мы оба радуемся - можно обсуждать, насмехаться и болеть - бабушка болеет за англичан, я смотрю фигурное катание в целом.
  Уничтожив по мандарину, мы принимаемся за паштет.
  К мраморной доске разделочного стола прикручена мясорубка, около стола возвышается высокий стул без спинки. Вздыхая о массе вещей, которые можно было бы сделать в состоянии сладкой лени, я лезу на на него - крутить ручку мясорубки. Куриные потроха, грудки и печёнки, заранее обжаренные бабушкой, превращаются в фарш, туда же идут куски тушеной крольчатины, ветчинка, в которой я бесстыже пасусь, несмотря на суровый кашель и хмыканье за спиной, и несколько кусков обжаренной свинины - где её бабушка умудрилась раздобыть? Такой дефицит. Затем в мясорубку идет зелень - петрушка, укроп, лук, ещё какие-то травы, цвет которых даже в свежем виде не сулит ничего хорошего - слышно как всё это хрустит внутри, сминаемое винтом.
  Бабушка разбивает одно за другим яйца о край щербатой керамической миски - для гречки понадобится много взбитых желтков. Вооружившись вилкой угрожающего размера, она тарахтит ею в яичной массе, над миской вырисовывается шапка пузырьков.
  Взбив желтки, пока я перекручивал разнообразное мясо для "жимского паштета", бабушка выливает их в гречку, мешает крупу, покуда та не вбирает в себя взбитое, а затем мы мечемся вокруг стола, размазывая тонким слоем на доске гречку, пропитанную желтками - так она быстрее высохнет. Если не прилипнет вся к нашим пальцам...
  Я мою мясорубку - перекочевывают на растянутое на столе полотенце ножи, сита, вал. Пользуясь моим отсутствием у мраморной доски, бабушка заводится с конвертом для паштета: отмеряет муку, не дрогнув рукой, высыпает её на стол, легкое облачко зависает на минутку над старым мрамором, и в такт "Болеро" английской пары из телевизора оседает на столешницу. В середине мучного кургана бабушка делает ямку, в которую кладет кусок масла, от души соли и льёт кружку холодной воды. Размашисто перекрестив муку, она ястребом налетает на будущее тесто.
  - Прентко абы не жорстко , - говорит себе под нос бабушка.
  Бабушкины сильные руки мечутся в вихре муки, вылепляя из теста колобок - Торвилл и Дин совершают нечто ослепительное. Слышно, как ревет ледовый дворец.
  Тесто готово. Торвилл и Дин ждут оценок, даже судья из Союза ставит высокий балл. Ледовый дворец вопит. Комментатор опасливо бурчит про отсутствие новых идей в западной школе фигурного катания.
  Бабушка накрывает получившийся колобок салфеткой, он становится похож на отсеченную голову Крестителя, под заунывные трели от французской пары, поднос с головой-колобком уезжает на два часа в холодильник.
  Бабушка, похлопав буфетом, вооружившись разнокалиберными стаканчиками и плошками со специями, садится вымешивать перемолотое мясо на паштет - она досыпает специи, нюхает, пробует, мешает, ворчит - и сильно напоминает самогонщика-любителя.
  На льду падает французская пара .
  - То не дивно, - говорит бабушка задумчиво, - у них слабые ноги.
  Я заново собираю мясорубку. Оцепенение и сонливость понемногу покидают меня.
  Тихо. Из ванной доносится плеск, там предчувствующие недоброе карпы, пытаются вырваться из чугунного плена - за ними неотрывно наблюдает Вакса, позабывшая обкусывать бабушкин розан и терзать мои шнурки. Могу понять Ваксино внимание - вот однажды такой же любитель наблюдать за рыбами - мой брат - всё Рождество и каникулы, пролежал с тяжёлой простудой, потому что выкупался в ванне вместе с плававшим там карпом.
  - Мне было знание... - начинает бабушка.
  - Ничего не слышу, - торжественно заявляю я, перекручивая в мясорубке новую порцию зелени..
  - Рождество встретим вдвоём, - глухо говорит бабушка, - Нужна будет помощь твоя.
  Телевизор изрыгает пронзительное танго советской пары.
  - Я и так делаю немало, - заявляю я, терзая тугую мясорубку, - И всё это за один подарок.
  - Мне было знание... - продолжает бабушка, мешая перекрученную мной зелень с чуть желтоватыми густыми сливками - сливки начинают приобретать все более интенсивный зеленый оттенок, превращаясь в "желоный соус" - А ты про подарок - то неналежне .. . Когда ты чего-то очень хочешь, Лесик, лучше помолчать. Кто-то может услышать... Тот, кто слишком любит ...легкие жичения, говорила ранейше.
  Ветер на чердаке вновь сильно хлопает ставней.
  - Тогда держусь за крестик, - говорю я, - Ну слушайте. Я видел в канцтоварах такие...
  - Да, вот про знание, - упорствует бабушка... Будь осторожен... С желаниями следует быть очень осторожным. Ты понял меня хорошо?
  - Вот когда мне будет сто лет, я буду осторожным, - нахально говорю я ей в спину.
  Бабушка многозначительно молчит, паштет под её ложкой издает разнообразнейшие звуки. Постучав ложкой о край миски, бабушка изрекает в пространство, - Рано пташечка запела.... Из ванной доносится хриплое Ваксино мяуканье.
  Мне становится жарко, во рту привкус трав, язык кажется огромным и сухим, а губы колючими.
  Пока бабушка вминает паштет в миску, а советская пара срывает овации, заканчивая выступление, я раздумываю - чем бы кисленьким и прохладным запить бабушкино пойло и промочить сведённый сухостью рот.
  За бабушкиной спиной, я слезаю с высокого стула. На бывшей печке, поблескивающей зелёными искрами тёмного кафеля, я вижу синюю с золотым рисунком фаянсовую чашку, задвинутую под самую стенку и заботливо укрытую серой салфеткой - большую чашку, в которой бабушка делает мне "хлодну хербату" - процеженную остывшую заварку с мятой и сахаром. Такое из всей семьи пью только я. Прохладное, свежее, чуть кислое и с горчинкой - то, что так утоляет жажду. Пересохшее горло сводит судорога. Я сглатываю.
  Бабушка окончательно подавила паштет - маленьким кусочком белого хлеба она счищает его с ложки и, отправив в рот, произносит, - Смакота!
  - Ужас, как хочу пить!!! - бормочу я и отправляюсь к печке. Снимаю салфетку и единым махом выпиваю немаленькую чашку. Это не чай. Ощущение такое, словно в горло попал острый кусок льда. Прохлада и кислинка действительно есть, но смазаны и растоптаны неимоверной горечью. Кажется, что горечь ширится и растёт, попав внутрь меня - она заполняет собой всё, оставляя мерзкое послевкусие и тошноту. Я кашляю и не могу дышать. Пальцы не в силах удержать чашку - она вырывается из них и, ударившись об кафельный уголок, разбивается на тысячу осколков. Бабушка оборачивается. В такт Григу - под него катается следующая пара - финны. Ложка падает у бабушки из рук на колени. Бабушка порывисто встаёт - ложка летит на пол, стул гулко падает. В два шага бабушка оказывается возле меня - глаза её темны и тревожны, губы побелели, кожа обтянула породистый подбородок. Бал у Горного короля набирает обороты,
  - Плюнь!!! - рявкает она и с размаху лупит меня по спине, - Вырви!!
  Но поздно, поздно - мне становится жарко, я покрываюсь холодной испариной, кружится голова, я успеваю добрести до стула, чтобы присесть - мраморная столешница выскальзывает из под пальцев. Я хватаю ртом воздух..., а вдоха нет и нет. Проклятое зелье ударяет мне в голову. Пол в кухне становится покатым и скользким, ноги мягкими. Подо мной скрежещут синие черепки...
  Всегда, под действием специфика я слышу колокол, он глухо и печально гудит где-то в солнечном сплетении, забирая гулом и вибрацией всё больше и больше меня; почти всегда я успеваю увидеть быструю тёмную реку, стиснутую серыми каменными набережными, вздыбленный горбатый мост над нею и спину позеленевшего от времени ангела - по быстрым темным водам плывет одинокий венок, в пустом небе раскатывается звон, незримые, в вышине печалятся дикие гуси. Далее - всегда тени и невнятные речи, кто ищет выхода, кто хочет уйти как можно дальше....
  Взвизгивает мясорубка - я пытаюсь ухватиться за нее и кручу вал в обратном направлении - нож съезжает с крепления.
  Затем откуда-то извне меня раздаётся голос, вместе с тем я понимаю, что говорю-то я, вернее мой язык, мой рот. Разговаривают на странном языке - рыча и пришепётывая.
  Успеваю заметить бабушку - она открывает плиту, в духовом шкафу которой преет каша, и резким движением выплескивает на раскаленные кирпичи остатки зелья из медной кастрюльки. Валит пар. Я вою. Меня уносит куда-то вверх. Кажется, я падаю. Хрустят осколки чашки.
  Провидческий дар передан безумцам и детям. Об этом знают все, кому надо. Многие пользуются.
  Я прихожу в себя на полу. Сквозь верхний край окна виден растущий во внутреннем дворике орех - голые, чёрные, мятежные ветви на фоне фиолетового неба.
  Дует, и лежать мне очень жёстко. На лбу у меня холодный компресс, ноги укрыты пледом.
  Возле меня сидит Вакса и неодобрительно поглядывая в мою сторону, трёт лапой свою чёрную, бархатную морду. Завидев мой взгляд, Вакса коротко мяукает, виднется розоватая пасть.
  Откуда-то сверху раздается бабушкин голос, - Я должна извиниться. ... Мала сенс знать... Вставай. Ждёт тебя сурприза.
  Как-то раз - перед другим сочельником, бабушка выставила нас прогуляться перед домом и попутно приказала найти "сурпризу". Было морозно, хоть и не слишком, шёл снежок, и "сурпризы" мы так и не нашли, хотя перерыли весь двор. Наверно, хотела нас занять перед рождественским ужином, когда все дети несносны.
  Памятуя о той "сурпризе", я медленно встаю, голова кружится, ноги кажутся какими-то хрупкими.
  Теперь знание "было" и у меня. Лучше бы его не было...
  Осторожно перебирая руками по столу, я добираюсь до стула и плюхаюсь на него, даже и не думая дуть или махать. Бабушка ставит передо мной тарелочку с высокими многослойными бутербродами и плетёнку с двумя гигантскими эклерами, моё недовольство начинает таять.
  Фигурное катание окончилось, бабушка выключила телевизор. Кухня умиротворена. Огромная бадья с борщом отдувается рядом с казаном бигоса, отбулькивает последнее судок с кроликом, разнося по кухне сладкую дымку чернослива, корзинка с уложенной в ней кровянкой перевешена на крюк над окном, на подоконнике под нею мнется с лапы на лапу Вакса, нервно обкусывая лимонную мяту.
  В холодильнике стынет зелёный соус, ждут воссоединения в единое целое колобок под льняной салфеткой и тщательно вымешанный паштет, в печке вздыхают каша и грибной рулет.
  На одиноко рассеивающей тьму конфорке, старый медный кофейник с натужными хрипами выдувает пузыри. Бабушка гасит огонь и разливает кофе по чашкам: мне - большая чашка, сахар, молоко, столовая ложка какао, себе - капелька сливок в небольшю чашку горького кофе.
  - Должен знать, - говорит она мне, сосредоточенно прихлебывая, - То ненормалне. Была вся в страхе.
  - А я-то, - отвечаю я, уничтожая бутерброд за бутербродом.
  Бабушка допивает кофе, чашка звякает о блюдце, стул елозит по полу - все звуки кажутся мне гулкими. Раздается звяканье ключей, недовольное покашливание и скрип дверок - бабушка открывает буфет. Помимо склянок со всякими душистыми припасами и жестянки с облупившейся надписью "СоСоА" на стол является небольшой мешочек из вытертой до состояния батиста замши, в нем карты, расписанные странными рисунками.
  - До начала паштет, - произносит бабушка и идет к холодильнику - двери в изобилие распахиваются. Силуэт бабушки, обрамленный неярким светом, клонится книзу, из многообразия кастрюль, мисок, кастрюлек она извлекает дощечку с чем-то округлым, накрытым застиранной льняной салфеткой. Бабушка выпрямляется, ногой закрывает холодильник и разворачивается, собираясь двигаться к столу, как вдруг со стороны входа - двери на "балкону", раздается глухой голос:
  ".. анна ... елена". И кто-то стучит в хлипкие двери. Хлопают открытые рамы окон, звякают стекла. В недрах темной квартиры включается само-собою радио - сладким голосом, славословит снегопад Адамо.
  Бабушка замирает, не закончив шаг - и вовремя - путь ей неожиданно пересекает лиса, взявшаяся из ниоткуда.
  Происходит смятение: лиса коротко тявкает, Вакса, дотоле неподвижно восседавшая на подоконнике, в обрывках мяты, разъяренно шипя и произнося что-то напоминающее: "Воры", прыгает сверху на юркого хищника.
  Лиса, отчетливо смеясь, исчезает во тьме, истаивая словно дым, бабушка вздрагивает и роняет колобок - он падает на половицы старой кухни со странным костяным стуком, я, порываясь встать, смахиваю на пол блюдце, жестянку с какао и что-то еще, свет окончательно гаснет.
  Вновь становится тихо.
  Я нащупываю спички, тарахтя ими словно кастаньетами, нахожу шандал. С шипением и треском разгорается огонек, пламя брызжет синими искрами.
  Бабушка возвышается на фоне окна, неподвижная словно Ниоба.
  - Поищи под столом, - говорит она.
  Лезть под стол мне не приходится, тёмный круглый предмет валяется в шаге от меня, я наклоняю шандал - горячий парафин почему-то капает не вниз, а мне на пальцы, вздрагивающий огонек свечи выхватывет кусок пола.
  На полосатом бабушкином коврике, поверх крашеных в вишневый цвет половиц лежит голова - молодой мужчина, крупные, как у бабушки зелёные, глаза не мигая смотрят на меня в упор с длинного бледного лица с высоким лбом, тёмно-каштановые волосы прилипли к вискам и лбу, над красиво очерченным крупным ртом родинка - знак рокового сердца.
  Свеча гаснет.
  Я снова слышу колокол... . Быстрая река несет не венок - голову. Ангел, обдуваемый гусиными криками из поднебесья, склоняет темно-рыжий затылок...
  - Довольно, - далеко, из другого измерения говорит бабушка, - То марение.
  Зажигается свет, радостно хрюкнув, встаёт в строй холодильник, радио умолкает - на полу, который я вчера вместе с братом и сестрой вымел и вымыл, лежит кусок теста, уже совсем достаточно остывший в холодильнике.
  Из открытой банки какао на него осыпалась тёмная шоколадная пыльца, блюдце не разбилось - оно лежит на полу кверху дном, показывая, клеймо с орлом кухне и миру. Третий предмет, сброшеный мною со стола - бабушкин кисет с картами, из него выпала яркая картинка. С неё на меня смотрит улыбающаяся лиса .
  Девятка треф. Лиса. Лиса - известная обманщица, а потому - берегитесь! Вас хотят обмануть, пусть по мелочи, даже без выгоды для себя, из чистого желания потешить свое самолюбие. "Люби ближнего, но не давайся ему в обман", - говорит эта карта.
  Раскатывание теста, ополоснутого "в трех водах" происходит в молчании, я шугаю качалкой, пытаясь отогнать память о взгляде с пола, бабушка, искоса поглядывающая на меня точно такими же глазами, посыпает тесто мукой и помешивает зажарку в сковороде - её движения напоминают мне дирижера.
  Мы разрываем тесто на два листа, подспудно я ожидаю крови, но ее нет. Бабушка укладывает лист в сытно лоснящуюся форму, парусом в штиль тесто лениво свисает из формы - внутрь мы кладем паштет, кусочки обжареного мяса, снова паштет, снова мясо, вареные яйца, чуточку зелени. Наконец сверху все это бережно укрывается вторым листом теста - бабушка подтыкает лист по краям формы, словно одеяло. Перекрестив форму, бабушка делает, мастерски орудуя темным ножом с костяной ручкой, в середине пирога отверстие, вставляет туда свернутую фунтиком грубую пергаментную бумагу - это "труба". Не дрогнув, засандаливает в эту "трубу" стакан коньяка. И, благоухающий "Белым аистом", паштет уплывает в раскаленную духовку.
  - Ешче трошки и воля, - задорно говорит бабушка, она раскраснелась, на лбу у нее след от муки. "Трошки" занимают 45 минут. Зато на сегодня мы все сделали. К празднику нам осталось изловить и приготовить карпов и обеспечить сладкий стол сырником и всякой приятной чепухой - вроде яблок, сваренных в вине. В очередной раз перемыв перемазанную посуду, вытерев стол и отодрав парафин с пальцев, я разворачиваюсь в сторону бабушки, безмятежно протирающей очки кусочком замши...
  - Что это было? - стараясь придать голосу суровость, говорю я.
  - Марение - говорит бабушка, - Они... Адвент, - примирительно завершает она фразу, но слова повисают в воздухе, не встречая поддержки.
  Я молчу. Бабушка хмурится. Надевает очки. Поднимает их на лоб. Тарахтит спичками, бросает их на стол, коробок подпрыгивает и катится ко мне. Я прихлопываю его рукой, молча.
  - Тебе зарано знать, - сообщает бабушка и откашливается.
  - Вот как? - как можно более надменно пытаюсь произнести я (выходит плохо), - Значит, смотреть на НИХ не зарано? А пить всякую гадость? А носить в кармане гвозди? А катать головы по полу? А эти рожи везде и повсякчас? Это как? Не зарано? - говорю я, отфутболивая спички назад.
  - Не кричи, - равнодушно замечает бабушка, - с криком заболит горло.
  - Ну так Вы дадите мне еще отвара, - обижаюсь я.
  - Раньше по шее, - отвечает бабушка, она прячет кусочек замши в футляр и громко щёлкает замком, - Лесик, тебе не нужно то знание, оно опасно, - хмуро говорит она.
  На чердаке ветер хлопает ставней.
  Я ищу лазейку в её обороне - и не нахожу. Медленно мы передвигаемся вокруг стола, бабушка собирает какие-то невидимые крошки со скатерти, слышно, как кто-то идет по галерейке, по занавескам мелькает быстрая тень.
  Бабушка тревожно поворачивает голову в сторону окна. Появляется остроухий силуэт Ваксы. Я смотрю на мраморную столешницу, и среди вымытой посуды вижу блюдце с ласточками.
  - Желание, - торжественно произношу я, - Моё желание. Бабушка вскидывает голову и смотрит на меня в упор, глаза её напоминают крыжовник в солнечный день.
  - Алзо, меа кульпа . - говорит бабушка и барабанит пальцами по скатерти, - Гречка...Ты хочешь сказать своё желание? Угадала? Говори.
  - Киньте бланки , - говорю я.
  - Хм!!! - издаёт бабушка и встает, под ее пальцами скатерть собирается рябью, - То шантаж...
  - А час назад было насилие, - отвечаю я в тон ей.
  - То еще не насилие, - говорит бабушка, - То... и осекается, садится. Слышно как звякают ключи от пенала.
  - Прошу, Лесик. Тёмные дни, - говорит она, в голосе её слышна печаль.- Давай инным разом?
  - Ну тогда гляну сам, - самоуверенно заявляю я и протягиваю руку к кисету. Рука моя словно попадает в крапиву, я ойкаю и дую на пальцы, а кисет, довольно проворно для такой старой вещи, ползёт к бабушке, напоминая толстого таракана-переростка.
   - Не хапай, не цапай... - замечает бабушка и поддёргивает рукава.
  - Лесик, - говорит она, - Но в остатне прошу, Лесик... Инным разом...
  - Нет, сейчас, - говорю я, голос мой даёт петуха, - Я ведь могу посмотреть в воду...
  - Обратно шантаж, - произносит бабушка, - Но я предупредила.
  Бабушка тянет, несколько раз она встает в поисках сигарет, спичек, очков, чернослива, гребня, наливает оскорбленной на весь мир Ваксе сливок, выжидательно смотрит на духовку и от неистребимого желания выжить меня прочь из кухни даже нудно стирает в раковине кульки из под молока, а затем развешивает их почти над моей головой. Кульки зловеще являют своё чёрное нутро и капают почти на меня, но я и не думаю уходить. "Крестоносцы" ли, телевизор - там все ясно и бестрепетно. К тому же - "...как звенит нынче во всем теле, как наливается тоской сердце" - дар, он просится на волю.
  Тучи сгущаются здесь - подле круга света на серой скатерти...
  Раздосадованная бабушка выключает духовку, посопев и покашляв, ставит в середину стола плошку с розмарином, я раскладываю кусочки коричневого сахара - серая скатерть идёт еле видимой рябью. Бабушка раскуривает дымучий Лже-опал, открывает замшевый кисет. Достаёт колоду. Тасует. Шелестят по льну пёстро раскрашенные картонки.
  - Я скажу что вижу, - говорит бабушка раздражённо, - То примусово , так и знай - моей воли здесь нет. Слова вылетают из нее вместе с дымом, оставляя по себе горький запах дыма, табака и вишни. Я молчу, привкус зелья из медной кастрюльки стучит в мое сердце.
  Моя бланка "Тучи", она ложится первой на серый фон, чуть ли не сливаясь с ним - и без того серое небо на карте затянуто тучами, солнца почти не видно, от сильного ветра клонится к земле дерево внизу картинки. Иной раз я думаю, что даже рад тому, что эта карта, "бланка" - означает именно меня, не знаю, как бы я отнесся к ней, увидав её как предвестие будущего. Тучи омрачают настроение: они символизируют неприятности, недомогание, вообще нежелательные события. У этой карты есть светлая и темная сторона, и свое неблагоприятное влияние, тёмную сторону дара она распространяет на карту или карты, соседствующие с ней, а также на ту, что находится непосредственно под ней.
  - Буду короткой, - мрачно резюмирует бабушка, выложив пятую карту.
  - Я Вас в бок не толкаю, - в тон ей говорю я.
   Карты лежат рубашками кверху, все рубашки синие с золотом - ночное небо и несколько звёзд на нем, на всех рубашках виднеются отпечатки пальцев - карты самодельные, бабушка, как это полагается всем нам, отмеченным Царицей Субботой, нарисовала их сама: в том самом году, когда набережная Аппель, в столице Боснии усилиями нескольких гимназистов приобрела мировую известность. С тех пор колода не разлучается с бабушкой, чехол почти истлел, но не карты.
  - Все зыбко, обман один, - говорит бабушка, переворачивая карты - на первой всадник, на второй парусник, на третьей совы, на четвёртой - башня под знойным небом Прованса. Пятую карту бабушка оставляет лежать лицом вниз. В кухне становится ощутимо холодно, - Зимно как, - говорит бабушка, поводя плечами. Она касается карты со всадником, - Гость, посланник, весть..., он идёт и скоро будет, .. Как некстати ты то затеял - думала к нам, выходит к тебе... Я говорила - мне было знание...- словно сама себе говорит бабушка. Розмарин в плошке начинает шуршать, по серой скатерти идет новая волна зыби, кусочки сахара раскатываются в разные стороны. Тяжело, словно ревматик со стажем, скрипит всеми своими вишнёвыми составляющими стол.
   Проснувшаяся Вакса вскидывается на своем подоконнике, рыча. На всех картах тускнеет, а затем словно оживает изображение. Горами встают волны в сердитом море, тени от них ложатся на беззащитный корабль, на его палубе виднеется точка, изображение меняется, палуба становится ближе, видно как треплет дырявый парус ветер и как об гулкие, мокрые доски палубы беспокойно бьют конские копыта - всадник здесь - лицо его скрыто в тени черной треуголки. Ветер гонит тени, гудят кроны сосен - совы топчутся на толстой ветке, беспокойно ухая - по лесной дороге несется тёмный силуэт, глухо храпит конь - всадник здесь, совы в панике улетают. Тучами затянуто обычно весёлое небо, на безмятежную башню лишаями ложатся тени, летучей мышью из ада мчится по мосту под нею всадник - синие искры разлетаются из под копыт скакуна - конь сделался вороным, чернее ночи камзол ездока, треуголка напоминает хищный клюв. Бабушка смахивает карты на пол, окурок в ее руке вот-вот обожжёт ей пальцы. На столе остается лежать последняя карта, кверху рубашкой. Карты на полу тоже мерцают желтыми точками рубашек - кроме одной - рисунок её не виден.
  - Я же говорила, говорила, но тебе лишь бы спорить, - повторяет бабушка, - То кто-то сильный, надто моцный, не стоило и смотреть на него.
  - Надо знать опасность в лицо! - безответственно заявляю я и тянусь к последней карте на на серой скатерти, - Не у Вас, бабушка, колокол звонил в голове. Бабушка, посмурнев лицом, от души лупит меня по руке.
  - Перед всем, опасность не должна видеть тебя! Она встает и, нагнувшись, с немалым кряхтением собирает карты с пола. Я замечаю, что на лицевую их сторону она старается не смотреть. Пользуясь тем, что меня не видно - бабушка с другой стороны стола, я переворачиваю оставшуюся на столе карту - на бескрайнем поле все ветра мира качают высокие ковыли, огненно-рыжая лиса, подняв лукавую чёрную морду к тёмной фигуре на нетерпеливом коне, что-то явно объясняет ей, помогая себе эффектно выточенным хвостом. Появившаяся внезапно, словно кобра из корзинки, бабушка рявкает, - Цо то за глупство?! Кому сказала не трогать карты? - и отбирает у меня мелькнувшую прощальным всполохом лисицу. Из под стола доносится шипение, короткий удушенный вскрик, так если бы кому-то вздумалось кричать шёпотом, и вылазит Вакса, в зубах у неё карта. На карте нарисована змея, несколько конвульсивно пытающаяся уползти за границы рисунка, на спине у змеи отчётливо видны следы когтей. - Моя урода ...- сиропным голосом говорит бабушка Ваксе, кошка одобрительно муркает.
  Вбрасывая, принесенную кошкой даму треф в мешочек, бабушка говорит, тихо и устало,
  - Того только было мало ... Спать, Лесик, спать. Будет перевтома .
   - И инфлюэнция, - добавляю я, - С катаром.
  Мы закрываем на ночь окна во всей квартире, между рамами бабушка ставит маленькое блюдца с коричневым сахаром и синий фужер с солью, - Жебы не змерзлись окна. Оставив на ночь форточку в кухне, бабушка подходит ко мне вплотную и подталкивая в сторону комнаты, вполголоса проговаривается,
  - Так ты ничего не помнишь?
  - Только колокол и реку, - отвечаю я, думая о венке в стремительных тёмных водах. Бабушка смотрит на меня и задумчиво произносит,
  - Мала сенс знать. Придут. Но так скоро? Ты видел знаки?
  - Знаки? - подхватываю я.
  - Но давай повторим ещё по три раза, - невесело улыбается бабушка, - Ты ж так любишь загадывать желания. Три - то цифра магична.
  - Уже не очень, - всхлипываю я, - Мне не до магии...
  Она вздыхает, - Такое ... Ну вот плачешь. Не плачь. Ещё. То ... с пола, и карты - только начало. Овшим будем встречать Рождество вдвоём, а там посмотрим - какие придут гости. На чём приедут...
  -Да что Вы, бабушка, все огородами, огородами.. - возмущаюсь я, глядя на светлый прямоугольник окна в тёмной кухне и хищный Ваксин силуэт среди лимонной мяты на его фоне, - Скажите, зачем к нам идёт тот, Вса...?
  - Тихо!!! - очень громко говорит бабушка и почему-то оглядывается - где-то в глубинах квартиры тихонько звякает стекло.
  - Слова, Лесик, имеют силу, также, - говорит она.- Также. И очень большую, допреж сказать - подумай. И овшим - думай, мысли. За чем албо за кем...
   Бабушка отступает, повернувшись к комодику под телевизором, начинает выдвигать ящики, шурша и грохоча их содержимым. В этом комодике у нас инструменты. Похлопав "шуфлядками", бабушка вновь подходит ко мне и надевает мне на шею что-то холодное, я дотрагиваюсь до металла - цепочка, похожая на дверную.
  - То только на ночь, - извиняющимся тоном говорит бабушка, - Только на ночь.
  - Цепи, - думаю я, - холодное железо.... "Ничто так не сдерживает магию" - вспоминаю я бабушкины слова .
   Я смотрю на стол, еле различимый в сумраке кухни. - Чего стоит бояться прежде всего? - спрашиваю я, стоя лицом к темноте. Голосом бабушки темнота отвечает:
  - Ночи, что идёт...
  - Той, что гарцевала в бланках? - шёпотом говорю я, снова вспомнив тень от чёрной треуголки.
  - Той, что наступит, когда день уйдёт, - отвечает бабушка. - Даже тёмный день.
   Она снова вздыхает, эхом отзываются ИХ вздохи по всей квартире.
  - Но не будь смутный, - говорит бабушка, - Спать...
  Слышно, как гулко спрыгивает с подоконника Вакса.
  
  
  
  
  
  Глава вторая,
  продолжительная, в которой многие находятся и здесь и там, а некоторые исчезают вовсе.
  А также: как от многого зла откупиться можно за один талер, и что воистину отпирают ключи.
  С участием Гидеона и Лоры.
  
  23 декабря, четвертое воскресенье Адвента.
  В этот день, в венке зажигают первые три свечи и присоединяют последнюю - Ангельскую. Она означает последнее пришествие Спасителя во славе со всеми Ангелами, чтобы взять всех истинно верующих с собой на небеса...
  Бабушка разбудила меня хладнокровно - включив радио на полную громкость. "Пионерская зорька!!!" - крикнул приемник радостно-геморроидальным голосом. Запели горны... сон бежал .
  В календаре Адвента этот день отмечен шоколадным зайцем и пакетиками польского фруктового чая.
  Еще маленькая записочка на коричневой бумаге - написанная по-немецки, каким-то корявым почерком.
  "Nicht die Hoffnung verlieren. Der Fuchs zieht sich zurück". Записочку я сую в карман - переведу позже.
  За окнами пасмурно, туман, порывается идти снег, но оборачивается мелким дождем; слышно, как где-то в городе звенят трамваи. Во внутреннем дворе кто-то выбивает ковёр.
  Завтракаем мы с бабушкой в весёлом настроении, ничто не напоминает о сумерках и помрачении.
  Снова медный кофейник на плите, кофе со сливками в больших чашках, тушёная рыба с картошкой и салат из свеклы, от которого рот становится "вампирским".
  После того как посуда вымыта, бабушка неожиданно торопливо говорит:
  - Нам надо на Целную. Собирайся.
  Меня всегда поражает бабушкина скорость в сборах. Тогда как я неторопливо натягиваю брюки, майку, свитер и шныряю под кроватью в поисках вечного эмигранта - второго носка, бабушка, полностью одетая, с сумкой через плечо, гулко топает по квартире, открывая везде форточки.
  Носок приносит Вакса. В зубах. На морде у нее написано отвращение.
  Цепочку я оставляю на столе около кровати.
  Одетый и обутый, я выкатываюсь на балкон, галереей опоясывающий внутренний двор. Щелкает "ангельским" замком дверь за спиною.
  Декабрь, мокрый снег, дождь - в общем, неуютно и мерзко. За окном, в зарослях лимонной мяты и чебреца, сидит Вакса, в ее взгляде читается торжество над мелкими людишками, вынужденно носящимися в такую погоду по гадким улицам - тогда как кошки сидят в дому, где сухо.
  Бабушка цепко ухватывает меня за локоть, и мы отправляемся в путь. Гулкие удары по ковру служат нам прощальным приветом.
  Сейчас, когда бабушки нет на свете вот уже почти двадцать лет, и большинство теней моего детства и отрочества навеки растворились в сквозняках зазеркалья, я иногда задаюсь странными вопросами - как бабушка могла, будучи такой старой, так много ходить, не выказывая усталости, как ей удавалось сохранять в себе радость - ей, потерявшей даже не многое - почти всё, а ведь бабушка радовалась всему, пусть и немного хорошему, что встречала, откуда она черпала силы в своих ожиданиях и почему она почти никогда не раздражалась и почему никогда не жаловалась - даже на погоду?
  Тайны поколения прекрасной эпохи....
  Внешняя сторона улицы Коперника встретила нас лужами и людьми, тянущими на плечах ёлки. Со стороны девятой школы несся табун первоклашек - все в серых кроличьих шапках. Как из под земли выросла перед нами странная, совершенно косоглазая женщина и заявила:
  - Есть малиновая рубашка на мальчика. Потом, задумчиво осмотрев мою новенькую куртку на ЛИПУЧКАХ, выдохнула, - А также курточка!
  - Малиновая также? - ядовито вопросила бабушка, не замедляя шаг, - Не,не,не, - затараторила тетка, примеряясь к нам и мелко подпрыгивая рядом, - Польская, хорошая, совсем новая.
  - Носи на здоровье, - произнесла бабушка по направлению к тётке, значительно кашлянув в кулак, - До свидания, - пискнул я, увлекаемый жилистой бабушкиной дланью.
  Лавируя между лужами и ёлконосами, мы вышли на площадь, где безмолвный Мицкевич кривился на ненавистный алфавит, зеленея от вод небесных, и тут бабушка ловко вбросила меня в очередь за мандаринами - я оказался вторым. Хмурые парни разгружали фургончик, бросая ящики с твердокаменными дарами Абхазии об плиты тротуара, усатая продавщица устанавливала весы, быстро росла толпа покупателей.
  Через четверть часа, чувствуя себя несколько сплющенным, я выбрался из свалки с двумя килограммами ароматных цитрусовых. Некоторые из них, правда, были, на мой взгляд, слишком молоды для того, чтобы покинуть край родимый - но, как говорят в той стороне: кисмет.
  Бабушка беседовала у витрины магазина со странной особой, с ног до головы одетой в зеленое, обе курили, в воздухе вокруг них пахло полынью. Стоило мне подойти, бабушкина визави глянула на меня искоса, улыбнулась и, сделав шаг в сторону ... пропала, лишь слабое эхо запахов сухих трав отметило её недавнее присутствие.
  - Купил? - спросила меня бабушка, метко отправляя окурок в урну. - Ну мой умник. Нелепей идти в гости с пустыми руками.
  Мы протолкались по переходу, пересекли Марийскую площадь и, на мой взгляд слишком быстро, пропрыгали мимо книжного. Обычно я дефилировал около него и в нем самом не менее часа, перетекая из отдела карт в букинистический и обратно, утоляя затем воображение в очень занимательном кафетерии магазина "Булочка". Переведя дух бабушка сказала, - Книжка к елке гарантована, рушай .
  В старый город мы вошли буквально строевым шагом, разбрызгивая лужи и отплевываясь от мокрого снега, лезущего с завидным упорством в нос. Со всех балконов свешивались разномастные елки и сосенки, своими мокрыми лапами придавая заплаканному и слякотному городу совершенно нездешний вид. Из распахнутых форточек музыкальной школы вылетали, путаясь в мокром снеге, звуки "Волшебной флейты". Бабушка вздохнула, - Моцартова совсем не умела вести дом, - сказала она, - Он умер совсем молодым от того. А она осталась с детьми. Такое.
   Мы выписали кривую, неожиданно свернув с Собесской в междометия середместья. Катедра проплыла перед нами, словно миноносец. Бабушка виновато перекрестилась в сторону черных ангелов и сказала: "На обратне". Мы вновь свернули.
  Через несколько минут мне показалось, что бабушка забыла, куда мы собственно идём.
  - Бабушка, - сказал я, невежливо оборвав ее рассказ о жизни Моцарта с безрукою женою, - А вы помните, куда мы собирались?
  - Я, - резво ответила бабушка, - добре помню, что учила старших не перебивать...
  - Извините,- буркнул я. Бабушка милостиво кивнула. И мы продолжили обход квартала.
  - Так вот, сын Моцарта - того самого,- жил тут неподалеку и преподавал музыку, ходил на шпацир на Валы. Завше боялся того гостя, что сгубил Вольфля.
  - Гостя? - спросил я, семеня, словно вчерашняя французская пара, по обледенелой мостовой.
  - Нostis pro hospite! - сказала бабушка значительно. Я сумел придать себе понятливый вид.
  - Ты видел, как и я, а мне до того было знание, что кое-кто идет к нам в гости... незваным, - напряженно продолжила бабушка, пересекая лужу, - Времени у нас мало, можно сказать - овшим нет, так что добрая охрана и следы сплутованые, наша одна протекция. Такое. Мы путаем следы.
  Я обернулся, следов позади действительно нас не было - темнели лужи, через мокрую мостовую опасливо перебежала большая бурая крыса. По карнизу расхаживали две нахохленные галки. На углу, возле магазина "Ранет", кого-то поджидала продрогшая девочка. Выяснилось, что нас.
  - Гелика, - сказала бабушка, с материнскими нотками в голосе, - Радуйся, конечно, но так ты замёрзнешь.
  На ногах у девочки были сандалии. Далее шел чёрный, грубой вязки плед, в который она куталась, поджидая нас, виднелась тоненькая шея, плотно обвитая богатым янтарным ожерельем, из под пледа выбивалась прядь густых вьющихся волос цвета старого мёда.
  - Пустое, - сказала девочка, голос у нее был хриплый, - Мне здесь холодно и летом. Сёстры просили кланяться.
  - Передай сёстрам мои благодарности и поклон, ты принесла ?
  - Да, - сказала девочка и протянула нам плетёную корзинку с тёмно-красными яблоками. Рука, держащая корзинку, производила впечатление взятой напрокат - широкая, рабочая, покрасневшая, со вздутыми суставами и покрытая маленькими свежими багряными и зажившими белесыми шрамиками.
  - Благодарю, - церемонно произнесла бабушка, - Прими, - сурово сказала она мне.
  Я кашлянул и забрал корзинку, наши пальцы соприкоснулись, я заметил широкий янтарный браслет, одетый высоко на руку - ближе к локтю; девочка улыбнулась - вокруг синих глаз пробежали маленькие морщинки, мне вдруг показалось - может, это не такая уж и сопливая девчонка, какою хочет казаться. Продолжая улыбаться, она заправила прядь волос под плед, опять мелькнула рука, испещрённая шрамами.
  - Тут у меня кое-что есть для вас, - сказала бабушка, роясь в своей бездонной сумке.
  - Это даст и ему и вам спокой. Там я сделала припис - будьте осторожны в каплях, - с этими словами она ткнула девочке в ладонь гранёный синий флакон размером с пузырёк "Шипра".
  - О, - сказала девочка, лицо её полыхнуло немного хищной радостью и сразу стало старше на столетия - мы опять обязаны тебе.
  Налетел очередной порыв ветра, по площади, где мы обретались, разнеслось чуть слышное шипение.
  - Пора мне, - заявила девочка, пряча флакон в глубинах своей накидки, - наверно уже ищет, он не любит, когда мы уходим, когда нас нет дома. Шипение стало явственнее. Она вздохнула ... и рассыпалась прямо у нас на глазах в пыль. Когда всё рассеялось, стал виден лежащий на плитках тротуара ивовый прутик.
  - Забери, - сказала бабушка, - То подарок. Видко, ты ей понравился. Верейку отдай мне.
  Мы отправились дальше, шлёпая по лужам. Меня распирали вопросы. Бабушка хранила молчание.
  Деликатно покашляв, она пустилась в пересказ увиденного накануне в "Копернике" "Танцора Диско", клеймя "тего злодзея" всякими словами, потом сказала совершенно пустому пространству на месте Голден Рейзе : "День добрый", - и укоризненно обернулась ко мне, - Ну хоть бы кивнул.
  И вот тут я не выдержал.
  - Бабушка, Вы мне ничего не хотите сказать? - произнес я, чувствуя, что вопросы бьются в кровь за право быть первым.
  - Хочу, - сказала бабушка, - завяжи шнурок.
  - Ой, я не о том, - ответил я - Согласитесь, не каждый день кто-то рассыпается просто перед носом.
  - А как же мы с Ваксой? - игриво спросила бабушка.
  - Ну вы хоть не ходите зимой в сандалиях, - нашелся я и остановился завязать шнурок.
  По обледеневшим, забросаным мокрыми газетами улочкам мы вышли к воротам на абсолютно пустую площадь, по её плитам скакали разъярённые галки. За воротами, словно в ином мире, раздражённо звенел трамвай, сигналили машины. Бабушка оглянулась - за нами и вокруг нас не было ни единой души, за исключением галок. Ветер швырял дождем и мокрыми газетами в памятник первопечатнику, словно знал, что тот не отмахнётся, справа на Бернардинах хрипло звякнул колокол. Мы вошли в ворота.
  Ледяная вода капала и здесь, пахло мокрым деревом. Чья-то тень мелькнула под ногами, в высоте арки завозились вспугнутые голуби, среди однообразия звуков капающей воды и юзящих возле Арсенала машин мне вдруг почудился позади глухой стук копыт по мосту, далеко-далеко заржал конь.
  - Не оглядывайся, - сказала бабушка, - то марение.
  В обрамлении ворот из тумана тревожно выплыл зеленый шпиль костёла кларисок, чем ближе мы подходили, тем выше возносился он, рассекая туман, тщетно пытаясь оторвать наконец-то тело сухого, аскетичного храма от площади и воспарить в совершенно барочных завитках туч, надо всей суетой и трезвоном большого города у подножия горы.
  Мы вышли на Целную площадь. - Бедная Клара, - сказала бабушка и кашлянула. Шпиль подёрнулся облачком тумана.
  Мы свернули направо, на людную улицу, прошли по мокрым плитам вдоль ёлочного базара, витрин с бастионами ставриды и каких-то запертых ставнями окон, повернули еще раз направо и сквозь проходной двор вошли в полутёмный подъезд, где пахло кошками.
  Преодолев три пролета вверх, мы вышли на балкон-галерею и под прицелом кошачьих и старушечьих глаз двинулись в сторону угловой двери. Бабушка извлекла из недр своей сумки длиннобородый медный ключ с вензелем и надписью на латыни "Я отворяю" и, применив меня в качестве активно брыкающегося тарана, вскрыла дверь. Теперь пришлось идти на этаж вниз, по гулкой металлической винтовой лестнице, в полумраке, шаги наши грохотали во всю глубину этой цисарской спирали. В конце путешествия мы вошли в незапертую квартиру - прошли чистенькую кухоньку со стыдливо выгороженным санузлом и, оставляя отпечатки ног на паркетинах, зашли в комнату. Посередине комнаты стоял стол - на столе, спиной к нам, лицом к окну сидел хрупкий старик и шил.
  - Гидеон!! - гаркнула бабушка, - Мы пришли.
  - Я, как видишь, не спрятался, - равнодушно заметил старик.
  - Иди, поставь чайник, - извиняясь, заметила бабушка, сунув мне в руки пакет с сухариками и мой недавний улов цитрусовых.
  - Все травы в высоких банках, - звучно сказал Гидеон, так и не повернувшись, - Чай в такой, красной; с картиной индийской жизни, надписано "шнисуф", моей рукой.
  - И тебе Гидеон, здравствуй, - буркнул я и отправился на кухню.
  Я любил бывать у Гидеона. Обретаться в его, смежной со всеми стенами города, квартире было словно находиться внутри кроссворда из старой "Смены" - только наталкиваешься на нечто знакомое - это что-то выстраивается сотней пустых клеточек, прозрачно намекая: "Напрасно смеётесь" ....
  Кухню Гидеона представлял собой буфет - величественное сооружение какого-то мастера, в горячечном бреду видавшего творения Гимара; имеющее некие общие черты с оленем, запутавшемся в водяных лилиях, заставленное стеклянными бутылями, фарфоровыми и жестяными банками, пакетами неаппетитного цвета, двумя надтреснутыми вазами с изображением красных птиц на сиреневом фоне - треснули вазы абсолютно идентично, и украшенное намертво приклеенным к нему сбоку жёлтым кленовым листом.
  Подёрнутый позади паутиной, словно приросший к стене, буфет царил в кухне-невеличке, подминая ее под себя, окруженный двумя почтительно робеющими венскими стульями и презрительно отстоящей от всех крутящейся табуреткой. Стола в кухне не было.
  Куртку я повесил на спинку венского стула. Ботинки решил не снимать. Кто знает - целый ли носок приволокла Вакса.
  Я зажег конфорку, попытался наполнить синий чайник из крана - кран презрительно плюнул ржавчиной, закашлялся и стих - у живущих в Центре свои отношения с водопроводом . Я набрал чайник в заботливо припасенной выварке, поставил на плиту и уселся на крутящийся стульчик - ждать, покуда он вскипит.
  Окно в кухне Гидеона было круглым - большой, забранный очень мелкой решеткой иллюминатор, с уцелевшими кое-где в переплете цветными - синими, красными, зелёными стеклышками. На противоположную стену "иллюминатор" отбрасывал отсвет, похожий на розу ветров с портоланов времен Васко да Гамы.
  Дождь черкал на окне корявые надписи. На стенном двойнике-розе мельтешили разорванные, быстро стекающие вниз строчки.
  Я медленно поворачивался на вертлявом сидении вокруг своей оси - входная дверь, простенок с бледным оттиском - розой ветров, буфет, раковина, плита с чайником, окно над ними, темный угол с сундуком, санузел, состязающийся с буфетом в битве за кухню, дверь в комнату. Ветер, долго терзавший шпиль Бернардинов, нашел укромное окошко Гидеоновой кухни и злобно дунул в него - задребезжал столетний переплет, дрогнула синяя астра огня на плите; в комнате что-то звонко упало на пол.
  Холодный сквознячок прошелестел у моего затылка, сам собою повернулся стульчик, на стене роза ветров, подобно стрелке компаса, дрогнула и крутнулась несколько раз - красный ее румб дотянулся до створки буфета и полыхнул кровавым отблеском на треснувшем стекле.
  Скрипнув, створка отворилась, треснувшее и заботливо подклеенное изнутри аккуратистом Гидеоном стеклышко печально звякнуло.
  Внутри в этой части буфета нерушимой стеной стояли высокие жестяные банки, и все как одна - с наклейками поверх надписей.
  Пластырь с расползшимися чернилами на нём, криво наклеенные пожелтевшие бумажки, банка из под муки - белое поле в красный горошек, банка из под манки - рыжая в черный горошек, синяя банка с красной надписью "pipper", чуть выше лейкопластырь, ровными буквами написано "cedre". Что-то поблескивало среди них, отзываясь на зов красного румба.
  Чайник на плите начал ёрзать и подрагивать.
   Встав на робкий стул, я сунулся в глубины Гидеонова буфета, хотелось бы найти всё же заветную банку с чаем. Холодок снова прикоснулся к моему затылку, кто-то хихикнул за спиной, слышно было, как под столом протопали куриные лапки полуденных призраков, ветер снова залепил пощечину кухонному окну, и оно оскорблённо задребезжало.
  Банка с надписью "сахар" оказалась доверху набита изюмом, в банке "перец" хранилась соль, тёмная стеклянная банка, на которой было написано "соль", всё время уворачивалась от моих пальцев, ну а чай, - чай нашёлся в банке чёрного цвета, с красными кофейными зернами на ней, и тщательно приклеенной винной этикеткой "Мускат аргентум".
  Я осторожно снял банку, слез со стула, нашёл на полке - столике буфета заварочный чайник и несколько разномастных чашек, там же нашлась покорёженная временем сухарница.
  Чайник, нерешительно потоптавшись по плите еще несколько минут, стукнул крышкой и выдал мощную струю пара.
   Чай я заваривал долго - я вообще люблю заваривать чай, в этой церемонии присутствует определенная незыблемость и постоянство.
   Здесь не место суете - следует не торопясь сполоснуть чайник кипятком, насыпать щепоть заварки, залить кипятком, дать постоять несколько минут и, досыпая чай, залить все это горячей водой ещё раз, в конце в почти полный чайник хорошо бы также добавить чего-нибудь эдакого - мяту, розовые лепестки, курагу, ягоды - ну в крайнем случае цедру, вот за этим - эдаким, я полез в буфет во второй раз. Подтащив явно упирающийся венский стул поближе, я взгромоздился на него и продолжил изыскания в буфете.
  Банка "соль" так же прытко юркнула прочь, прилипая время от времени к выцветшей клеёнке, жестяные банки плотно сомкнули ряды за нею, постукивая неплотно прилегающими крышками.
  Банка с надписью "мука" отважилась выступить вперед и больно наступила мне на палец.
  - Даже так... - мрачно сказал я и расстроил жестяные ряды: с двух банок сорвал наклейки, остальные четыре открыл.
  Распахнутые банки замерли в наступлении, словно маленькие боевые слоны с запрокинутыми головами.
  Рассеяв поцарапанное временем воинство, я обнаружил за ними, на фоне нескольких синего цвета стеклянных штофов, небольшую прозрачную банку с плотно пригнанной крышкой. За стеклом, на каких-то лепестках, сидело маленькое, черное, усатое существо,
  - Вот и славно, - заметил я обескураженным жестянкам, покачиваясь на вконец оробевшем стуле, - Уже начали похищать тараканов - и это среди белого дня, а ночью вы как? Выходите на большую дорогу? Бедные мыши...
  - От таракана слышу, - неодобрительно сказало существо в банке.
  Кухня пришла в трепет. Налетел новый порыв ветра, высвистывая домовиков из теплых норок, задергался подо мной стул, не терпящий такой неоднозначной близости к буфету, глухо прокашлялось что-то в печи, выпуская через вьюшку тоненькие струйки сажи.
  Я снял банку с полки. Слез со стула, стул прянул, мелко дрожа, прочь от буфета.
  - А, - сказал я существу, разом забыв все бабушкины предписания, - Вы, простите, кто?
  Существо выпрямилось и, заложив лапки за спину, сделало круг по днищу банки.
  - Я сделал этот оборот 552 тысячи 342 раза, - сказало оно торжественно.
  - Впечатляет, - отозвался я, разглядывая узника.
  Существо потёрло лапкой стекло, - Ты не представился, - немного жеманно сказало оно.
  - Вы тоже, - ответил я.
  - Все вы зовете меня по разному, - сказало существо, пытаясь влезть по стеклу вверх и срываясь, - Но суть остается неизменной. О, как приятно слышать уважительное отношение - в былое время ко мне только так и обращались.
  - Я так не люблю эти дутые тайны, - заявил я, собирая на разделочную доску, служившую Гидеону подносом, нехитрый чай. - Сейчас вот отправлю обратно, и загадывай гороху загадки - лет через пятьдесят ответит.
  - Постой, постой, - заволновался маленький чёрный узник, - не думай обо мне плохо. Это все среда. Не ставь меня в буфет, там темно и банки - они вечно хамят, особенно мука, крахмал и уксус.
  - Что-то я не помню там уксуса, - сказал я, снова пристально рассматривая склянку с черной фигуркой в ней.
  - Он в банке с надписью "спирт".
  - Страшно подумать, где находится кофе, - сосредоточенно заявил я, счищая кожру с мандарина.
  Слышно было, как в комнате бабушка спорит с Гидеоном, там что-то снова упало на пол. Пленник стеклянной банки покашлял.
  - Выпусти меня отсюда, - сказал он, - Пожалуйста, - добавил он, немного поколебавшись. - Я расскажу тебе о лисе и о твоей левой стороне.
  - О сургуче и башмаках ты ничего не знаешь? - сказал я, расправляясь с кислыми и прохладными дольками. - А о королях и капусте?
  - Знаю, - оскорбленно ответило существо, - это синяя книжка, у нее нет корешка, а на сорок восьмой странице закладка - воронье перо.
  Долька мандарина застряла у меня в горле. Я долго и надсадно кашлял, из глаз текли слезы.
  - Так нечестно, - сердито перхая, проговорил я.- Ты подсматривал...
  - Лесик! - донеслось из комнаты: - Где, на Бога, хербата?
  Раздалась грозная поступь и в кухню вошла насупленная бабушка, разъярённо поддёргивавшая подвёрнутые рукава, при ее виде существо в банке предприняло попытку сделать сразу как мимнимум сто движений, это напомнило кляксу, попавшую в водоворот. Я опасливо ухватил разделочную доску, звякнули чашки на ней, из носика чайничка выплеснулась заварка.
  -А- а-а, - сказала бабушка, заметив на буфете банку, - Ду?!Ви гехстс? Он снова тебя запер? Похвально.
  - Ну-ка, Лесик, бери чай и то все, и бегом до покоя, - пророкотала бабушка, пересекая кухню широким шагом, - Там Гидеон мне демонструет непокору. С этими словами она ухватила банку, и, пиная меня ею в спину, погнала "до покоя", в комнату.
  "Покой" служил Гидеону мастерской, спальней и гостинной одновременно. Комната, да и квартира в целом, как мне кажется, образовалась из-за попыток некоего архитектора сэкономить на стройматериалах и пристроить вполне цивильный доходный дом вплотную к бывшей городской стене. В какой-то из ее фортификационных изгибов замечательно вписалось неуютное ателье Гидеона Шмида.
  Комната была скорее прямоугольной, очень-очень высокой, имела два вытянутых узких окна, выходящих на незыблемые Бернардины. По периметру комнаты были навешаны в три этажа полки. На полках стояли болванки, на многих из них виднелись начатые, почти законченные, и, наконец - совсем готовые шляпы. Самые странные стояли на верхних полках: грустного вида, унылые болванки в зелёной и жёлтой высоких остроносых шляпах, тупой тёмный чурбан в чём-то похожем на каску и очаровательная светлая болванка в шляпе времён безголовой французской королевы. Шляпа эта представляла целое сооружение, наверное около метра в диаметре. В сложную композицию из бантов, перьев и кружев вмонтированы были различные механизмы, приводящие в движение фигурки огромных бабочек.
  Посередине комнаты, как говорилось, стоял стол, у стены между окнами - напольное, в полный рост, зеркало-псише на трех лапах в темной раме - сейчас на него бабушка безыскусно накинула пальто, в углу комнаты, просто под полкой с шляпами, обреталась совершенно спартанская кровать, опрятно забранная синим покрывалом, над ней простого вида бра, в нишу напротив двери втиснут коричневый шифоньер. С потолка на длиннющем шнуре свешивалась, необычно для комнаты, новая хромированная люстра на гибком кронштейне.
  В отличие от кухни и подъезда, комнату Гидеона я недолюбливал, и все из-за этих болванок. Стоило мне зайти "до покоя", и наглые чурки, безлико дремавшие на своих полках, вдруг расцветали личинами всех мастей, принимаясь обсуждать меня, а то и насмехаться - ведь язык их я почти не понимал. Некоторые говорили по-французски, почти все понимали и поддерживали беседу по немецки, не обходилось и без идиша - вобщем-то болванки были болтливы, и я подчас задумывался - каково тут Гидеону ночью?
  Я прошел через комнату и бухнул доску на стол, позади Гидеона; звякнули разномастные ложечки в разнокалиберных чашках.
  - Это, надо понимать, ты, Лесик? И ты с чаем?- вопросил Гидеон не оборачиваясь.
  - Нет, - сказал я, среди шёпота из под шляп, - Это Рейган с пепси-колой.
  - С ума сойти. Слыхал? Она растворяет печень в ноль - продолжил Гидеон - но то одно, такой человек в доме, а у меня совсем ничего нет.
  - Да я тут кое-что с собой взял - продолжил я - знал, куда иду. Люди говорили.
  - Говорят не только люди, - важно ответил Гидеон и обернулся.
  - Как же ты, Рональд, помолодел, - сказал он.
  - А про тебя так не скажешь, - бабушка выступила у меня из-за спины, - Да и он что-то плох, змордовал ты мурашку - с этими словами она достала из кармана банку. Существо в ней нервически похаживало по дну, шевеля длинными усами.
  Гидеон нахмурился, слез с кряхтением со стола, обошел его, встал напротив бабушки и сверля её острым бородатым подбородком, заявил - Отдай!!, - и они перешли на немецкий.
  Очень, очень удобный язык, чтобы поругаться.
  Гидеон был как-то мельче в кости и несерьезнее, чтобы вот так вдруг отнять банку силой. Он протрещал длинную руладу ругательств - стало сыро, пол в комнате сделался скользким, одна из болванок чихнула.
  Бабушка вернула сухость буквально одним дуновением, перейдя затем на понятный мне и пробормотав, - Ах ты клоп! Schlafmütze!!
  Гидеон, прокричав тоненько нечто злобное, изловчился и подпрыгнул, его маленькая лапка мелькнула в сантиметре от банки. Бабушка подняла банку вверх, вторую руку с сумкой прижала к груди и насупила брови. Болванки отбросили всякую сдержанность и начали радостно орать "Бей!!", не адресуясь конкретно ни к кому из дуэлянтов.
  - Вы, бабушка, просто как Свобода, - мечтательно проговорил я, - не хватает только короны.
  Зыркнув на меня, Гидеон сменил тактику - выхватив откуда-то ножницы, он взмахнул ими, щелкнул и рявкнул: "Руэ!!!" - болванки смолкли, на проступивших было на них лицах пропали рты.
  - Успокойся, успокойся, спокуй, - сказала бабушка,- Тутай нет зла, - при этих словах её пальто на зеркале чуть заметно колыхнулось.
  -Ладно, - сказал Гидеон, посопев, - Миру - мир. Давайте чай пить.
  Мы чинно встали вокруг стола. Я разлил чай по чашкам, воцарился аромат вишни и цедры, бабушка очистила мандарин.
  - Держи, Гидеончик, - сказала она, - И не ругайся при детях.
  Гидеон взял у нее мандарин, покопавшись в плетенке, выбрал сухарик, макнул его в чай, горестно вздохнул, надкусил сухарь и сказал: - Ладно. Я отдам, но не надолго. А банку верните.
  - Ты конечне, извини Гидеон, - сказала бабушка, - Но склянку я тебе верну на Сильвестра .
  Гидеон яростно сверкнул синими глазками, - Я что, должен, все время говорить "да"?
  - Ты пойми, - продолжила бабушка, крутя чашку с чаем в руках, - то не примха, то мус - он не оставит нас в живых, он же доберется до всех. Даже сёстры, я уже говорила тебе, согласились помочь, даже сёстры, а ты ведь знаешь, какая у них ситуация. Такое.
  - Сёстры? - спросил Гидеон - Ты была у сестёр?
  - Ну, внутрь не заходила...
  Гидеон раздумчиво сгрыз сухарик., - Так и быть, - сказал он, - Бери шляпу ... и банку можете взять.. . Я сам приду за ней. Попозже.
  - Собираешься помародерствовать на развалинах, Гидеон? - медоточиво спросила бабушка. - Так он не оставит ничего если что. Ничего. Ниц.
  Гидеон нахмурился. С присвистом отпил чай и сказал, - Я таки не верю тебе, что все настолько плохо. Ты же всегда выкручивалась. Даже при немцах.
  - Так то когда было, - очень просто сказала бабушка, - Я была молодая, а сейчас... Сейчас вельми удачно выбрано время - я в ситуации, что не могу сказать "нет".
  - А Лесик? - спросил Гидеон, жуя мандаринку. - Отбейся Лесиком, им вполне можно пугнуть.
  Мне показалось, что самое время оскорбиться и напомнить о себе.
  - Я так просто не пугаю, - заявил я, - У меня дар... - повисла тишина, слышно было, как где-то далеко прозвенел трамвай, хлопнул листом жести на крыше ветер. Гидеон издевательски хмыкнул и звучно отпил чаю, бабушка кашлянула. Я решил расставить все по местам. - Ты, Гидеон, только не хмыкай, - сказал я, - это хамская привычка. У тебя, между прочим, в буфете нет порядка, и шляпы над тобой смеются.
  - Вот такие сейчас дети, да - им отдаешь последнее, а они? Они приходят в чужой дом и с порога говорят старику - хам. Да, - оглушительно вздыхая, сказал Гидеон,- где тебя воспитывали, Лесик, в трамвае?
  - Но-но, - сказала бабушка, - Тоже мне эрцгерцог. Думаешь, замкнул комашку в слоик , то уже страшный магик? Додумался - прикрыться дитём. А ты, - сказала она мне, - не дуйся тут, иди одевайся.
  Выходя из комнаты с пылающими от обиды щеками, я услыхал:
  - Ты, - громким шёпотом старого человека сипела бабушка, - Звыклый идиот. К кому идет Гость, как думаешь?
  - К тебе, конечно,- срываясь на писк, отозвался Гидеон
  - Так я скажу тебе - нет! Он ищет третьего.
  Снова что-то с грохотом упало на пол, разом загалдели болванки.
  В дверях показалась бабушка, за ней почти бежал, припадая на правую ногу, Гидеон.
  - Идем, Лесик, - сказала бабушка, - прощайся с Гидеоном.
  - Минуточку!, - тяжело дыша, сказал Гидеон, - Я прощаться не люблю и не умею.
  - Извини меня, Гидеон, - сказал я - Совсем не хотел тебя обидеть. У тебя везде порядок.
  - Те-те-те, - сказал Гидеон, - Сейчас не об этом, но думаешь ты правильно. Я вот что скажу - не слушай эту банку, поставь подальше и вынь тогда, когда будет по-настоящему страшно, но не слушай.
  Больше мы ничего не сказали. Даже "до свидания". Дверь за нами закрылась будто бы сама собою.
  Мы прошли вверх по винтовой лестнице, вышли на балкон - на перилах сидела не по хорошему внимательная галка и, казалось, ожидала нашего появления.
  - Проверь, Лесик, заперла ли я дверь - сказала бабушка и дала мне медный ключ с надписью "Я отворяю". Я послушно потрусил назад, к угловой двери. Стоило мне вставить ключ в замок и повертеть им, чтобы стало понятно, что дверь заперта, как за моей спиной, на балконе, кто-то применил Дар.
  Вздрогнул воздух, среди сырости пронесся ощутимый поток тепла, раздался очень короткий и яростный крик - я обернулся.
  Бабушка стояла посреди галерейки и тщательно расправляла перчатку на руке, в дереве перилец ограждения виднелось три крупных светлых царапины, на желтых плитках пола валялась пара перьев Я подошел поближе - попахивало озоном, галки нигде не было видно, внизу, на пятачке внутреннего двора, лежала большая груда каких-то щепок, из темных углов к ней не спеша подходили разномастные кошки.
  - Идем, - сказала бабушка, - будь напоготове.
  Обратный путь в сторону Целной площади мы проделали в молчании. Я очистил мандарин и съел половинку, вторую отдал бабушке.
  -Лесик, никогда не сердись на Гидеона, - вдруг сказала бабушка - Он жутко старый, через то дратуется . Его же, мыслю, все забыли. А до того ж он шляпник, то со всей повагой , но чуть варьят.
  - Так Гидеон, получается, псих! - радостно сказал я и тут же об этом пожалел - крепкая бабушкина ладонь заехала мне по лбу, я пискнул.
  - Никогда! Никогда даже не повторяй такого слова! - сердито проговорила бабушка - Не зобачишь, как по твоему адресу скажут так само. Он шапкаж, то ж варьят - ему, как ни крути, триста лет в обед, и он пережил всех своих. То достатне для поваги. Наш трамвай!
  И мы полезли в пятерку.
  В принципе бабушка была права - выражение "безумный, как шляпник" имеет под собой реальную историческую основу. Для того, чтобы обработать мех или фетр, раньше использовался нитрат ртути, а ртутное отравление приводит к необратимым повреждениям головного мозга. Соответственно, мастера, делавшие шляпы, страдали судорогами, слабоумием, потерей памяти и галлюцинациями. Психи, одно слово.
  Скрипя и звеня, пятерка продралась сквозь туман и снег.
  Мы вышли на рынке. Обтыканный ёлочными базарами, он напоминал лесную крепость.
  - Где искать ее, просто не знаю, - сказала отдохнувшая в трамвае бабушка, войдя в ворота. - А лезть на Кайзервальд и не хотелось бы. Давай, Лесик, мы зайдем до закута, посмотри, где Ортимова, здесь ли она.
  Мы свернули в угол между стеной и забором ёлочного базара, где совсем не было людей, и я посмотрел. Смотреть можно и нужно в воду, ибо она есть начало и конец, рубеж и поводырь. К моим услугам была довольно мутная лужа, рядом с ней расселись надутые воробьи, осторожно макающие носы в стылую воду.
  Я захотел увидеть. Глухо, очень-очень далеко прозвенел колокол. Мир окрасился в размыто-красный цвет. По луже прошла волна мелкой ряби - постепенно появилось сперва мутное, затем все болеее и более четкое изображение: полная женщина за прилавком какого-то рундука, к прилавку время от времени подходят люди; поверхность лужи вдруг вспенилась гигантским пузырем, шибанул пар, запищали ошпаренные воробьи. Бабушка хлопнула в ладоши - все смолкло, лужа, существенно уменьшившись в размерах, затянулась щепками, бумажками и хвоей.
  Мы двинулись вдоль рядов. Грузины и гвоздики в ящике со свечками, грузины и аккуратная горка мокрых апельсинов, одинокий грузин и гранаты, являющие миру рубиновые внутренности. Два сумрачных айсора и ящик наверняка отравленных, мистически красивых, душистых яблок по 5 рэ за кг. Группа непонятных людей подозрительной наружности, нюхающих огромную дыню.
  - Постой, Лесик, возьму сльонзя, - сказала бабушка, подойдя к рядочку, откуда пряно тянуло селёдкой. Она прошлась вдоль ряда и нацелилась на его левый край. Деловито вытирая пальцы, над бочкой стояла полная кареглазая обветренная продавщица, похожая на нерпу - на голове ее красовалась лысоватая цигейковая шапочка, на фуфайку она повязала пуховой платок, а поверх была укутана холщовым лоснящимся передником в пятнах на животе.
  - Шесть, - сказала, завидев бабушку, торговка, цепляя рукой в желтой перчатке гладкую и блестящую селедку.
  - За шесть штук, сама выберу , - сказала бабушка.
  - Не будет, - философски заметила продавщица.
  Бабушка заправила прядь волос под берет и сказала:
   - Миому полечи, а то сына после армии не женишь.
  Продавщица осела лицом, вытаращила и без того выпученные глаза, губы ее несколько раз вздрогнули и, так и не набравшись сил для достойного ответа, вытолкнули наверх сдавленный писк.
  - Спокойно, - заметила бабушка, - То все от нервов. Не будь зденервована, и все минует.
   - Бери больше, - сказала тетка. Руки ее задрожали, и она уронила свою перчатку в рассол.
  - Мне шесть штук, - сказала бабушка, - Жирных. Невеликих. Сама выберу.
  Я отвернулся и отошел в соседний ряд.
  Ряды с квашеной капустой и аппетитными солеными огурцами, чеснок в банках. Бастионы зеленых помидоров на перевернутых эмалированых крышках поверх ведер. Калина. Румяная от ветра тетка гаркнула над самым моим ухом: "Капустка, недосолена капустка, свижа, с хроном. Давила ногами. Вам додать знизу чи звэрху? Добырайте"
   Подошедшая сзади бабушка, задумчиво похрустев капустой, пробурчала, - Тылко стала и уже - добырайте.
  Молочные ряды с штабелями желто-белых ломтей творога, настоящего, ароматного жирного творога с марлевой штриховкой на крохком боку. - Добрый сыр,- философски произносила в пространство обернутая накрахмаленным фартуком торговка - только звудженый..
  - Хлопчик,- обратилась она ко мне, - А ну скуштуй сыр! Я важно попробовал, творог был сладковатый. И вдруг знание, эта хищная тварь в моей душе, распростерла свои тенелюбивые крылья перед моими глазами, в голове зазвенело, захотелось плакать и стало очень жарко.
  - Тетя, не ездите в Раву, - сказал я, поскользнулся и упал, больно ударившись плечом о прилавок
  - Тю , - ответила торговка, - А ты как знаешь, где я еду?
  Бабушка помогла мне встать, отряхнула куртку, подтолкнув меня вперед, сказала дебелой продавщице стылым тоном, - То хоть не садись к печке.
  - Малахольные! - ответила баба, - Геть!
   ...Колбасы и красные от жадности селяне, рулоны сала, птица, мясо, овощи, пучки зелени и примерзшие к ним навсегда старушки, веники...
   - Ну конечно, - мрачно сказала бабушка, - где же ей фиглевать , как не тут.
  В диаметре пяти метров запах пива вытеснил все остальные ароматы рынка. Перед нами во всю красу развернулся пивной ларек. Сейчас таких ларьков уже нет, а ведь многие помнят.
   К замызганному бело-синему рундучку змеилась очередь человек в пять, трое были с бидонами, вбитая годами в серый пуховой платок женщина - с ведром. Замыкали цепочку два мятых интеллегента с вытертыми портфелями-дипломатами.
  На вывеске ларька тулилась пара совершенно пьяных на вид, синхронно гадящих голубей.
  Внутри киоска, словно императрица в карете, сидела, а вернее восседала немаленькая, густо накрашенная женщина в перчатках с обрезанными пальцами, на голове ее была корона из накрахмаленного полотна, поверх черного тулупа был напялен заляпанный пивом фартук. Глубоким голосом женщина переругивалась с бидоном, вернее с высоким странноватым светловолосым парнем, который тыкал пальцем в свою тару и что-то возмущенно вывизгивал.
  - Шо, - рычала на него женщина из кислого полумрака, - повылазило с утра? Хто недолил? Ты сам недолил, недошиток. Катай, пока каталки не отбила, будешь другой раз варнякать - я твой бидон тебе на рыло натяну.
  Парень ретировался, распугивая упитых воробьев.
  Два других посетителя безропотно покинули ларек, унося явно неполные бидоны. Отойдя на пару шагов, один сказал другому: - Ото така курва мать. Недолив, Вася...
   - Я всэ чую!!! - рявкнула тётка из киоска, - Мама твоя была курва, пойми!!!
  Перед окошком замялась баба с ведром. - То обратно вы? - ласковым и злым голосом спросила её продавщица, бабка вздохнула.
  - Та не сопите, не сопите, у меня от вас пиво киснет и гроши разбегаются, ходите и ходите тут и сопите ... в платке... . Давайте вже свою цистерну, - еле сдерживаясь, проговорила торговка. Через некоторое время дверца под прилавком приоткрылась и благодарная бабуля, забирая своё мятое цеберко, продребезжала:
  - Лоруся, золотко. Цём. Цём. Дайте тебе Бо...
  - А вот этого не надо, - сухо сказала продавщица. - Идите Кравчукова, идите. Придете сегодня ще раз - сложу в ведро.
  Вопрос с прослойкой был решен кратко.
  В обмен на нечто из вытертого дипломата ИТР-овцы, обскубанные семьями и безвременьем, получили по паре литровых кружек благоухающего пива.
  - Только быстро! - понизив голос велела тётка, - Шоб не застукали.
  - Та мы, та мы - радостно заблеяли очкарики, - Чуть шо и сливаемся с местностью, мы ж десант, морские волки.
  - Собаки вы дикие, - жалостливо сказала продавщица им вслед и увидела нас.
  А-а-а, - начала она где-то с низкого ми. Кашлянула, - Ага, ага,- попрактиковалась в уверенном меццо. - Хух!!!
  - Гутен морген! - весело сказала бабушка, - Я смотрю, ты в делах .
  - Гутен таг, майне даме, - ответила тетка и поправила заколки, держащие корону. - Какие дела, тётя Лена, какие дела - дела знаете у кого, у нас тут делишки.
  - Лора, как спина ? - спросила бабушка очень будничным тоном.
  - Вечером немеет - ответила Лора, - А утром еле сползаю с тахты, - Вы ж в курсе - пока все переваришь. То, сё...
  - Я тебе принесла специфик. - роясь в сумке сказала бабушка. Но, власьне, пройди курс, ты ж не дзецко.
  - Ой, сказала Лора,- Ой тётя Лена, ну вы просто чудо.
  - Чудо у нас ты, - ответила бабушка, выставив на прилавок маленькую склянку из темного стекла.
  - Ой, данке шён, данке шён, я такая благодарная, такая благодарная - нет слов,- хрипло проговорила Лора, ухватив баночку, только мелькнули красные пальцы в черных перчатках. Бабушка закурила.
  - Как у вас, тётя Лена, как девочки? - спросила Лора,
  - Девочки дивуют, - ответила бабушка, попыхивая "Опалом".
  Голуби на крыше ларька вдруг завозились, забили крыльями, издали разом булькающий звук и усеяли прилавок каплями помета.
  - Когда они уже просрутся насмерть, - раздражённо сказала Лора и брызнула на улицу чем-то зелёным. Дар вступил в свои права, с мягким стуком рядом с киоском шлёпнулись в лужу две тушки.
  - Это очень жестоко, - храбро сказал я - Они ведь даже не галки.
  - Это Лесик? Кляйне шпицель ? - удивилась Лора. - Ты смотри, а, тётя Лена,- вчера еще его рвало от майонеза, а сегодня уже есть свое мнение.
  - Меня рвало не от майонеза, - уклончиво сказал я,
  - То тётя Лора шуткует, Лесик,- просмеялась продавщица, - Ты так добре видишь в воде. Подойди ближе - я тебя поцапаю. Ком-ком.
  - Лора, зась,- безапелляционно сказала бабушка, окутанная духовитым дымом "Опала" , - он еще маленький. Мы к тебе с просьбой, - продолжила она
  - Говорите, тётя Лена, говорите - Вам я "нет" не скажу, - продолжила смеяться Лора.
  - Нам бы, Лора, флейту, - и бабушка пыхнула дымом прямо Лоре в глаза. Сквозь эту пелену было видно, как та занервничала.
  - Тётя Лена, я даже не знаю, - сказала она и опустила руки под прилавок.
  - Ты руки-то не прячь, - сказала бабушка очень тихо. - Он скоро явится и найдёт, по чьим рукам надавать.
  Лора издала нечто очень похожее на голубиное бульканье.
  - Нет, нет, нет - сказала она, - неможливо такое, тётя Лена, абсолютне, верботен...Вы что?...Нет. Он же ж умер, совсем умер тот раз... . Или не совсем?
  - Да не суетись ты, - досадливо сказала бабушка, культурненько втаптывая окурок в лужу. - И я знала. Да и Лесик видел. Говорю тебе - дай флоерку. Он же поперве к тебе придет за ней, а так скажешь: "У меня нет", и то будет за истину.
  - Я должна кое над чем подумать, - торопливо сказала Лора, лицо ее перекосилось и она гаркнула - Куда прешься!!!? Бабушка обернулась, прямо за нами возвышался сизоносый алкаш поэтичного вида, с канистрой.
  - Лорик, - сказал он, - Горю! Палаю! Накапай...
  - Зара я накапаю, - взревела Лора, голосом, от которого, из под ларька брызганули во все стороны воробьи, - Я так накапаю, захилитаешься... алкохолик!
  Алкаш радостно загыгыкал и протянул ей канистру, чуть не задев мою голову.
  Лора протянула руку. Мне на минуту показалось, что кожа на ней позеленела, пальцы удлинились и соединились перепонками. На секунду все вокруг искривилось, отчетливо стал слышен плеск волн.
  - Одсунься , Лесик, - тихонько сказала бабушка. Глухо стукнула об землю канистра, около неё растерянно затоптался довольно обскубанный голубь, припадая на левую лапу.
  - И вот увидите, тётя Лена, теперь не отойдет ни на шаг - будет тут лазить, лазить и срать мне на голову, - сварливо сказала Лора. - Лесик, сходи закинь его канистру.
  - Иди, иди, иди - сказала бабушка, - Следы сплутованые, - добавила она.
  Я побрёл к мусорным бакам, пиная ногой гулкую канистру, за моей спиной бабушка сказала: - Лора, не надейся на кровь, сама ты не спасешься ...
  Потолкавшись несколько минут по базару и сунув канистру за какую-то будку, я решил вернуться. Навстречу мне, заправляя под беретку волосы, шла бабушка. Шла она очень медленно, нахмурясь и крепко стиснув ремень сумки.
  - Не дала. Не дала, клята кунда - сказала она и надела мне капюшон, руки ее пахли табаком и духами "Быть может".
  - Но ты, Лесик, на Лору не думай. Она без веры стала злая. Ей тяжко. Весь час без монжа...- бабушка отодвинула мне челку, пальцы ее были теплыми. Запах табака и духов стал сильнее . - Не будь смутный. То неналежне..., - сказала бабушка, - Так, Лесик?
  - Так, - ответил я.
  Духи "Быть может" бабушка "практыковала", по ее же выражению - "завше" - всегда.
  Протирала руки, душила ими платочки и рассовывала эти платочки в карманы кофт и пиджаков, носила один такой платочек в бюстгальтере, оставляла открытый флакон у себя в комнате, когда топила печку, флакончик с "Быть может" почти всегда бултыхался в недрах бабушкиной сумки.
  Духами бабушка забивала запах табака. Во всяком случае маскировала его. Для этих целей изводились также килограммы земляничного мыла, зерна кофе, но Болгартабак не сдавался - его легкий шлейф, затёртый "Быть может" и земляничным мылом, сопровождал бабушку повсюду. Курила она давно и как-то очень органично - легкая дыминка всегда присутствует в моих о ней воспоминаниях. Она признавала три марки - "Опал", "БТ", "Герцеговину Флор" и самодельные, скрученные на машинке; табак для последних она придирчиво выбирала в маленькой лавчонке, в какой-то щели на Ормянской, потом сушила с черносливом, вишнёвыми листьми и какими-то лепестками, рубила здоровенным тёмным тесаком и хранила в "пенале", в плотно закупоренной подозрительно ободранной жестянке, с надписью Zvar и действительно - табак пах зверски. Раз в месяц, извлёкши порцию "тютюна", бабушка, с немыслимыми предосторожностями, под шелест неиссякаемых запасов чёрной папиросной бумаги, с лёгкостью истинной "сигареры" крутила на маленькой машинке тонкие и жантильные ароматные чёрные палочки. Машинка называлась "Персиан" и уютно скрежетала.
  Сигаретки бабушка держала в другой битой временем жестянке, с изображением Марии-Терезии. Как-то раз я не удержался и пририсовал к имперским устам "папыроску", фломастером.
  Бабушка, сурово укоротила жизнь тубусу с фломастерами: "Жебы не бить тебе руки!" - сказала она мне, голосом полным пепла и мёда. И стала прятать осквернённый ларец в пенал.
  На ехидные расспросы мамы - адептки мнения "курильщик должен знать и помнить, что он отравляет не только себя, но и других",- Чем будете портить здоровье? Я всегда отвечал: - "Пенал" любимая её марка. Так, бабушка?
  Если бабушка считала нужным ответить, она беззлобно поддакивала и отрешённо изрекала, - Всё уйдёт с дымом... Направду, дорогой мой?
  - Я ведь не курю, уже, - говорила она маме. Та в ответ приподнимала бровь, - Я наслаждаюсь, - замечала бабушка, - Такое...
  - Пошли, Лесик, - сказала бабушка, - Между справами зайдем в магазин и на Ормянскую...
  - А потом? - жалобно спросил я, ноги снова вымокли и, после увиденного в тенях знания, меня до сих пор мутило.
  - Потом будет после, - улыбаясь сказала бабушка, от улыбки вокруг ее зеленых, крыжовенных глаз залегли меленькие морщинки, - Знаешь, кто почти так сказал? Нет? Эмма! Я расскажу тебе о ней дорогой... хотя может и зарано.
  - Бабушка, мне надо покушать, - решительно сказал я, вызывая в памяти булочки с корицей.
  - Адвент, - кратко сообщила бабушка,- То час мыслить про главне. Но так и быть - на Ормянской будет кава. Она оглянулась, поправила сумку и крепко взяла меня за локоть.
  - Когда выйдем из рынка, Лесик, - сказала бабушка, и я отчётливо увидел чёрную окантовку её радужек, - зобачишь вбогую старушку, кинешь ей грошик,... на. Дальше не смотри. Не оглядайся.
  - Так власьне, - продолжила она, делая руку калачиком, чтобы мне было легче ухватиться, - Дла початку там так - одна женщина, также убогая, украла в склэпе...
  У самого выхода из рынка, под аркой, действительно восседала на железном ящике из под молочных бутылок древняя бабулька в зеленом платке, у ног ее была расстелена газета, прижатая пятью камнями, на газете в произвольном порядке были разбросаны всяческие неаппетитного вида коренья, соцветия и мешочки с зернами. Посередине газеты виднелась картонка из-под торта, где бабулька держала кассу, в эту кассу я и бросил монетку.
  Только выпуская ее из пальцев, я увидел, что отдаю старухе здоровенный потертый серебряный талер.
  Монета шлёпнулась в картонку, глухо звякнув о лежащие там медяки. Мимо, обгоняя нас, прошли несколько человек, два пузатых дядьки несли навстречу мешок, озабоченные граждане торопились, толкаясь, на подползающий из пелены тумана трамвай.
  Бабушка больно стиснула мне руку, оборвав пересказ фильма, прошипела, - Сказала, не оглядайся !!! - и ускорила шаг.
  Я оглянулся. Ну, в конце-концов - мне было 12 лет, и я до сих пор упрямец...
  Я оглянулся и сразу пожалел. Прямо за нами, среди снующих туда-сюда людей, вырастая из черной нахальной галки, вышагивал невысокий невзрачный человечек в старомодном черном камзоле с блестящими пуговицами, в черных же коротких брюках, заправленных в высокие ботфорты. " Мюнхгаузен!!!" - мелькнула мысль. Голова его была непокрыта - черные с сильной проседью волосы, стянутые в косицу, дождь со снегом, непрестанно моросящий с неба, обходил стороной, как и бледное треугольное длинное лицо с раздвоенным подбородком; глаза на нем казались совсем белыми, за исключением зрачков, метящих, словно дротики, в самые глубины души. Самой страшной была его улыбка - обещавшая столько неприятных минут, сколько ты сумешь продержаться в его обществе на этом свете.
  Цокали подковки ботфортов, чуть слышно звенели шпоры, остальные звуки мира исчезли - черный человечек улыбался и шагал за нами вслед, чуть припадая на левую ногу. Он приветливо помахал мне рукою в черной перчатке с раструбом, и краски реальности задрожали, становясь тусклыми и ненастоящими, рынок дрогнул, меняясь, и вот призрачные серо-зелёные силуэты, всегда носящиеся на нашем пути, явственно проступили среди кажущимися поблекшими людей. Я услыхал, что где-то прозвенел колокол, заплакали дикие гуси, засвистел ветер ... Бабушка волокла меня вперед и ей было тяжело - идти мне не хотелось .
  Тут древняя старуха, сидящая у входа в рынок, протянула руку к линялому мешочку на своей газете, достала оттуда туго скрученный фунтик - "Семечки! "- подумал я, но ошибся - в фунтике были не семечки. Надорвав бумажный конус снизу, старуха бросила его под ноги черному человеку, кулёчек шлёпнулся в лужу...и поначалу ничего не случилось, затем время наконец догнало нас и события понеслись вперед словно в старой-старой хронике - толкая друг друга в спину.
  Из надорванного фунтика, валяющегося на земле, повалил дым зелёного цвета: поднимаясь вверх, он оплел своими космами сначала ноги черного человека, заставив того замереть, затем охватил его по пояс, затем вцепился в плечи. Нельзя сказать, что наш преследователь не отбивался - пару раз в вязкой зеленой дымке мелькнула шпага, удушенно звякнули шпоры, глухо прозвучала ругань, но бесполезно. Поизвивавшись несколько минут в плену зеленого тумана, камзольник развалился на куски. Каждый из кусков, ударяясь о землю, стал ворохом слежавшихся листьев.
  Первыми вернулись звуки: некто весьма холёного вида, в высокой ондатровой шапке и светлой дублёнке, затейливо матерился, вступив в кучу гнилья, еще недавно бывшую нашим преследователем, звенел трамвай, грохотали по брусчатке колеса машин. Странноодетые силуэты стерлись, поблекли - рассеиваемые обычными понурыми и тусклыми гражданами. 1984 не приветствовал ярких цветов в одежде.
  Липкая, холодная волна страха откатилась.
  Бабушка пошла очень тихо, а я и вовсе пошатывался, - А ведь то не Он, - почти ласково сказала бабушка, - То только шпык, слуга, марение.
  Я споткнулся о камень. Мостовая была булыжной - а этот торчал в ней словно риф.
  Камни умеют лгать ...
  Как и собравшие их воедино люди. Люди написали на камнях у порога Salve.
  Написанное почти стёрто - ногами других людей, зачастую не слышащих приветствий.
  Во рту у меня стоял привкус крови и очень кололо под левой лопаткой - где сердце. Бабушка волокла меня по нежно шепчущей талым снегом брусчатке и говорила-говорила-говорила , не давая ни на шаг приблизится к ветру к мосту, к реке...
  - Deus meus et omnia! Но видишь ли ты? Там, над дверью. Старые слова, Лесик. То великая сила, абсолютно. Люди понимали слова раньше, все или почти все. Раньше было больше уважения к словам ... Сейчас оно розшарпалось. Развеялось. Всохло.
  - Кто?
  - Почтение...И много слов потеряли всю силу...
  - Что написано над входом? - прошепелявил я, уставясь на скромно украшенный серым лебедем дом, сердце тяжело бухало где-то в горле, я вспотел, - Absit omen, - сказала бабушка и поправила берет, а затем сумку, - Изыди зло... Чур меня. Такое.
  - Я бы что-то выпил, соку или кофе...чего-то кислого, - предположил я. Бабушка посмотрела куда-то вдаль и потянула меня вперёд всё-также решительно. Слова её ножом рассекали туман и сонную оторопь, мягко обнимающую меня.
  - Ты устал, мое дзецко? Да, надо отдохнуть... Дать уйти тем страхам. И переполоху - повторяла бабушка.
  - Откуда знаете? - прошептал я, - Это слово...Оmen... Злое слово.
   - Учила много таких, - усмехнулась бабушка. - Знаю, много з ных тебя пугают? Какие?
   - Хербатка! Да... - оживился я, - Кто это научил Вас так называть чай? Это неприлично!
  - Мама, - помолчав, ответила бабушка, - Моя мама. В те часы чай, тутай, не называли инакше. Но знала его и под другим именем, не сомневайся - не последним.
   - Неприличным? - уточнил я.
  - Почти что, - усмехнулась бабушка.
  - Я готов услышать, - недрогнув сообщил я, - Как бы оно не звучало. Говорите!
  - Тее, - сообщила бабушка, - Согласись, это несерьёзно.
  - Приличного действительно мало, - окончательно отдышался я, - Что-то спитое. Слабое. Каждую чаинку посчитали, жадюги. Одно слово, немцы. Вот Вы знаете столько разных названий, - продолжил я, помолчав, - Предметов всяких! И не перепутали... почти.
  - Люди меняются мало, - раздумчиво сказала бабушка, - Но вот небо нет, совсем нет. И большинство предметов также. Им дают иные имена, и всё.
  - Зачем? - тревожно спросил я, - Люди так договорились, - ответила бабушка. - Так им удобнейше.
  - А предметам?
  - Их никогда не спрашивали. Почти, - подытожила она,- Людей тоже спрашивают редко, но людям легче выучить другой язык, инный. Предметам нет. Они однолюбы. Такое.
  - Не споткнись...
  Но я вновь споткнулся, на правую ногу.
  Semper fidelis, - было написано на фасаде нашего дома - чёрным, багряным и золотым. Людей, написавших буквы с завитками, время успело стереть с поверхности, да и надпись тоже ... почти. Она становилась видна зимой, проступая сквозь побелку, являясь, подобно Случайному Гостю, незваной. Semper fidelis - верен всегда.
  Камни умеют лгать...
  В тумане, в прямом и переносном смысле, мы прошагали Галицкую, утыканную курами в авоськах на окнах и ёлками на балконах, вновь прошли мимо Катедры, осенённой чёрно-зелёными ангелами, и, протолкавшись между экскурсионными автобусами на Рынке и призраками казнённых в войну, возле детской площадки на Краковской, вышли на Ормянскую.
  На Ормянской всегда пахло кожами. Не неприятно - кожевенным цехом, нет. Волнующе, почти таинственно: старыми дублёными колетами, портупеями, перевязями, сёдлами - всеми этими сапьянами и курдибанами, особо выделанными и украшенными тиснеными узорами кожами. Что ещё? Даже зима и неприбраные мусорные ящики не смогли вытравить запах айвы. Ну и, конечно, повсюду пахло кофе...Шныряли деловитые крысы с видом реинкарнировавших чиновников дунайской монархии. В тупике улицы, почти похороненный за мусорным баком, хмуро пережидал ХХ-й век дом, построенный во времена последних Валуа. По нему было видно, что он помнил и лучшие дни. Новые столетия прибавили к нему усы антенн, разномастные клочки белья на верёвках перед окнами и оборванную водосточную трубу.
  От затей вельмож Ренессанса уцелели богато обрамленные окна. В данный момент - украшенные прозаически вывешенными на мороз авоськами и упомянутым выше бельём. Бабушка стукнула несколько раз непонятно как уцелевшим кольцом по двери. Ответом было молчание. Откуда-то из недр дома доносилась "Меланколия". В остальном - тишина. Бабушка громыхнула кольцом еще раз. Над входом - на плите с высеченным в мягком известняке геральдическим знаком (фигура зайца) и датой 1741 - что-то шевельнулось. Бабушка, помянув Королеву небес, стукнула еще раз и поправила перчатки, это служило признаком того, что она сердится. Неожиданно гулкий звон отозвался новым приступом дурноты. В доме отчетливо скрипнула дверь. Для верности бабушка стукнула пару раз в окно. Распахнулась форточка, из нее вылетела связка ключей и недовольный голос: - Чего ты дубасишь по окнам? Я ж не девочка бегать вверх-вниз...
  Я подобрал ключи. Тяжелая связка, похожи на ригельные, не меньше девяти штук, брелок - вырезанный из неизвестного камня белый заяц, в лапках у него свеча... нет, не свеча - факел.
  Бабушка помолчала, а затем неожиданно звучно сказала, - Лесик, а ну попробуй найти ключ, нет, мне просто интересно...
  Я вздохнул, - А Вам, бабушка, очень интересно будет, если я тут упаду и помру?, - спросил я как можно более жалостливо.
  - Не с чего. Не с чего умирать - добродушно заметила бабушка, отмахиваясь от снежинок - Да и не срок, овшим. Ты ключик ищи. Найдёшь - зайдём, там нас покормят - это точно.
  - А Вы, бабушка? - спросил я, ощущая какое-то бормотание и хихиканье в два голоса вокруг.
  - То надто просто, - надменно ответила бабушка, - Поняла так - ты искать не хочешь? Пошли...
  - Нет, нет, нет!! - быстренько ответил я, прогоняя дурноту. Бабушка сунула руки в карманы и отмеряла несколько шагов по улице, к замурованным воротам. Вдохнув ароматы мусора, нашвырянного под ними, она закашлялась, развернулась и также неторопливо двинулась обратно.
  Я перебирал ключи и все отчетливее слышал бормочущие голоса, вьющиеся вокруг меня как комар :
  
  Один для веселья , второй для радости,
  Третий и четвертый - прогнать печаль,
  Пятый, шестой - прогнать бесполезный гнев,
  Семь, восемь, девять - держатся недолго.
  Девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один -
  Тёмные дни теперь ушли.
  
  - Что же выбрать, - думал я, - прогнать бесполезный гнев? Нет. Я не сержусь. "Держаться недолго"? Нет, а вдруг нам придется просидеть там часа три. Веселье? - Я посмотрел на бабушку, вдумчиво дослушивавшую "Меланколию", и понял, что особого веселья не будет. - Второй, третий и четвёртый - кто-то из них, - решил я. За моей спиной поднялся ветерок, совершенно явственно прошлепали чьи-то куриные лапки, - Неужели все три?- озадаченно подумал я.
  - Ты совершенно прав, - отчетливо сказал заяц над входом, длительное пребывание на открытом воздухе сделало его речь несколько охрипшей, к тому же мне показалось, что он глуховат. - Хотя это и не логично.
  - Ой да брось, - пропищал брелок у меня в ладони, - Главное он понял - дверь отпирается тремя ключами.
  Бабушка подошла к нам вплотную.
  - Молодец, - сказала она, - без сумлений. Ну отверай, а то я змарзла.
  Робея перед массивной дверью и замком, бездушно стерегущим вход, я подошел к самому порогу, отодвинул язычок над скважиной и вставил первый ключ. Где-то в недрах дома раздался звук, будто стукнули в тамбурин, второй ключ вызвал к жизни лихую скрипичную ноту, третий заставил дверь без малейшего скрипа открыться, а глубины дома - светло прозвенеть челестой.
  Мы вошли. Заяц на брелоке одобрительно присвистнул. Дверь за нами закрылась.
  Вестибюль встретил нас запахами сырости, лука и давящими сводами серого камня с розетками посередине. Где-то чуть слышно капала вода, звучала музыка, кто-то надсадно кашлял. Тут, взвизгнув петлями, распахнулась дверь квартиры и все тот же недовольный голос прокричал:
  - Ну, и долго я буду ждать вас на сквозняке?! Вы пришли погулять по коридору или вам нужно что-то посерьёзнее? Входите, не стойте...
  Заяц с брелока сказал, почтительно присвистывая, - Ну идите, идите - она сегодня добрая.
  Бабушка немного непочтительно отозвалась про чью-то ушастую морду, и мы вошли в открытую дверь.
  Квартира обдала нас сильным цветочным духом и запахами еды. Запахи манили оставить беготню по мокрым улицам и предаться греху чревоугодия.
  В конце длинного коридора стояла, сложив под пышной грудью пухлые белые руки, невысокая светловолосая женщина в лиловом одеянии. Мне стало немного жарко и почему-то я решил рассмотреть ее как можно внимательнее.
  - Здравствуй, Эстер, - сказала бабушка и кивнула, потом толкнула меня, жадно нюхающего воздух, в спину и сказала вполголоса: - Лесик, не пялься и не шипи как клус , а чемненько поздоровайся .
  - Здравствуйте... - восхищенно сказал я и умолк, мне почудился аромат жареной картошки.
  - Я вижу. ты сумел открыть дверь, - сказала дама, опуская руки в карманы одеяния, и напирая на букву "р" в разговоре. - Это было трудно?.
  Бабушка вновь ощутимо пихнула меня между лопатками. - О да, - сказал я, изгибаясь от тумака, - Довольно сложно...
  -Хм, ну я польщена. - сказала дама, - С каждым годом всё труднее её сторожить, - она понизила тон и добавила, - Заяц уже не все понимает...Брелок в моих руках горестно вздохнул.
  Мне посетила дерзкая мысль - есть ли что-нибудь у неё под этим одеянием или нет?
  - А почему ты так смотришь на меня? - спросила меня дама, улыбаясь
  - Вы очень красивая, - заметил я и чихнул, - Будь здоров!- сказали хором все присутствующие. Бабушка посмотрела на меня и хмыкнула.
  - Впрочем, - величественно сказала дама, - Что же мы стоим, проходите скорее к столу...- Вас ждет еда, если у вас есть желание подкрепиться.
  - И то, - буркнула бабушка, высвобождаясь из пальто. Рядом с нею мгновенно нарисовался некий юркий блондинчик затёртого вида, он услужливо принял бабушкину одежду и, церемонно нашептывая нечто уважительное, повлек в столовую.
  Мною занялся некто низкорослый и шморгающий. Вытряхнув меня из курточки, он ухватил меня за локоть чем-то похожим скорее на кроличью лапку, нежели на руку, и, активно проволокши по коридору, заявил, - Обед через пять минут в Шафранной зале.
  "Зала", куда меня впихнул кроликоподобный поводырь, конечно, оказалась небольшой комнаткой, с двумя дверями и двумя окнами, но обещания шафранности оправдались - золотисто-оранжевым, тёплым, радостным и солнечным было всё: обивка, шторы, чехлы на стульях, скатерть. Всё явно не новое, но проведшее, как и подобает любимым вещам, жизнь в тепле и уходе, а потому - целое, красивое и уютное. Посередине комнаты стоял щедро накрытый стол: несколько салатов, холодное мясо нескольких видов на громадной прямоугольной тарелке, фаршированные яйца с разными начинками, высокие графины с напитками, бережно укрытый салфеткой хлеб в фарфоровой корзинке. Пирожки горкой. Я мысленно попрощался с Адвентом и переколол ремень в брюках на дырочку дальше. Посуда на столе являла собой немного разномастное собрание фарфора и стекла разных эпох, украшенных рисунками, в которых преобладали "цветы радости" - нарциссы, ирисы, лилии - все это придавало щедро накрытому столу праздничный, "букетный" вид. Посреди стола возвышался шандал, имитировавший розовый куст, в шандал были заправлены темно-красные и желтые свечи. На стенах висели приятные картинки - весенний луг, полный цветов, белые душные и томные пионы в тонкой стеклянной вазе, ветка пушистых котиков на фоне чистого весеннего неба. На ковре под ногами можно было различить узор из желудей, цветов чистотела и пятилистника. В углу комнаты стоял довольно потертый торшер, под ним глубокое кресло и скамеечка для ног .
  В коридоре раздались шаги, голоса и вошли - в одну дверь бабушка в сопровождении все того же говорливого субьекта, в другую, окруженная не менее чем четырьмя подобными типами с судками и кастрюльками на подносах, вплыла хозяйка дома.
  Дама переменила одеяние, сменив хламиду сиреневого оттенка на очень похожую - бирюзового. На шее у нее переливалось фиолетовыми искрами сапфировое ожерелье, на пальце красовался перстень с испускающим лиловые лучи синим камнем, волосы она собрала наверх и заколола гребнем, гребень тоже не обошелся без россыпи сапфиров.
  Переливаясь оттенками синего, словно туберкулёзная мечта Метерлинка, дама проплыла по комнате, сопровождаемая топочущей свитой, их путь сопровождало облачко пудры и какие-то лепестки, растерянно кружащиеся в воздухе.
  - Прогоним тьму печали, - приподнято заявила дама, - К столу друзья!
  Я не заставил просить себя дважды, и если бы не цепкая бабушкина рука, оказался бы за столом первым.
  - Ну расскажи мне, Геленка, что привело вас ко мне, - обратилась к кому-то дама с сапфирами, после первой атаки на угощение.
  - Я немного беспокоюсь, - ответила почему-то бабушка.
  "Геленка?!" - в смятении подумал я, зная бабушкину нелюбовь к фамильярности. Несомненно, произнесшая этот имя должна была бы быть бабушки постарше. Это давало ей все права обращаться к ней, уменьшая имя, прибирая возраст и сокращая расстояния - бабушке через несколько дней должно было исполниться 88 лет. Я внимательно посмотрел на даму в синем - никаких видимых следов возраста. Разве глаза - переменчиво синие или переменчиво зеленые и улыбка - куда деваются мимические морщинки после неё? "Геленка!"- снова подумал я, ожидая особой бабушкиной реакции, её не последовало - бабушка церемонно ела гренок.
  - Беспокоишься? - спросила дама и как-то по-особому щёлкнула пальцами, перед нею возник кроликоподобный слуга и тоненько шмыгнул носом. В руках у него был поднос, на подносе две маленькие рюмки и графин из красного стекла. Дама взяла графин, вынула высокую пробку - розовый бутон, понюхала напиток и плеснула его в рюмочки. Затем она забрала поднос из рук (лап?) кроликоподобного и сказала: - Спасибо, а теперь покиньте нас. Шурша и топоча, череда кроликоподобных оставила помещение. Вихрь из пыльцы, пылинок и шерсти сопроводил их, танцуя в тусклом свете из окон.
  - Лучшее средство от беспокойства, - улыбаясь, сказала женщина, и глянула прямо на меня. Я чуть не подавился - мне стало душно, таким жаром веяло от её улыбки. Я уцепил фаршированное яйцо и спешно затолкал в рот.
  Бабушка немного смутилась и поправила волосы, затем взяла рюмку, покрутила ее в пальцах, глянула на визави - они хором сказали "Скол!" и опустошили рюмочки.
  Кто-то очень сильный применил дар. Комнатой пронесся ветерок. Запахло пионами. Стало светлее. Прокатился перезвон струн. Раздался смех и разом заговорили люди...
   Я обнаружил, что многое изменилось - комната обратилась в зал с наборным черно-белым паркетом и гобеленами на стенах. Расписанную веселыми фресками фасадную стену делили два сдвоенных веницейских окна. В окнах сутки оказались разбитыми на части: из одного медово-медная луна лила рассеянный свет внутрь разморенного зала - была видна баллюстрада, волной накатывался запах матиол и уснувших трав на лугу, пели цикады. В другом окне царила сиеста, утомлённое своим величием солнце баловалось с облачками, ласточки разрезали бездонное небо, ветерок выдувал тюль в окно и втаскивал его обратно, колыхались пионы в кракелированной стеклянной вазе. Стол стал больше - длиннее и шире, скатерть на нем толще и заблестела теплым золотым светом, прибавилось и блюд, и едоков - вновь разнёсся перезвон лютни, тоненькими голосами вступили флейты.
  - Итак, - сказала дама во главе стола, - Возрадуемся! И вот тут я совсем смутился. Хозяйка дома изменилась меньше всего - чуть затейливее стало одеяние, чуть пышнее прическа, немного ярче губы, но аура чувственности вокруг неё возросла многократно, казалось - не лютня звенит, томно и зыбко, "лучшими струнами Шварцвальда", а сам воздух поёт хвалу чему-то такому же древнему, как эфир.
  - Да, да, - конечно же, - произнесла бабушка и вынула салфетку из кольца - Такой пышный стол, я и вовсе забыла о делах.
  Бабушка также несколько изменилась - нет, она не стала моложе, волосы не порыжели вновь и морщины не стерлись с зарозовевшей девичьей кожи ..., но на какую-то секунду мне показалось , что это так...
  - Для меня нет слов приятнее, - всколыхнулась улыбкой дама, - Угощайтесь же.
  Я решил, что угощусь как следует - не каждый день никто не провожает ревнивым взглядом сухопарые шпроты с тарелки. И поднажал на салат с черносливом, следующими в моих планах было блюдо с кусочками кролика в сметане, невдалеке виднелся рулетик - явно мечтающий быть съеденным. Не говоря уже о блюде с мясом, жареной картошке и увлекательных грибах .
  Бабушка затоварила тарелку небольшой горкой салата и гоняла по ней что-то похожее на горошек, позднее она уверяла, что "то были каперсы".
  - Так о чём ты беспокоилась? - спросила дама, чуть подавшись вперёд - теперь она сидела на высоком резном стуле, драпированном шёлком, виднелась вишнёвая бархатная подушка. Бретелька одеяния женщины соскользнула с плеча, в глаза ударило белое сияние женской кожи, я уронил вилку и полез под стол, стукаясь о резные балясинки.
  - Видишь ли, - начала бабушка, где-то за окном нежно затянула горлинка свое токование.
  - Видишь ли, он возвращается, ... я допустила промах - он вырвался. Мне нужна помощь, - выговорила бабушка и голос ее звучал глухо. Я вылез из-под стола, на мгновение мне вновь показалось, что это не совсем бабушка, а ожившая давняя, молодая фотография - не сепия, а живая, яркая и дышащая. Я моргнул, и мираж пропал - оборвалась музыка, пропали гости, исчезли паркет, гобелены и резное дерево, мигнули и растворились факелы. Окна, оклеенные, по периметру белой бумагой, вполне синхронно отражали хмурый декабрьский день.
  Напротив дамы в бирюзовом, в пустоватой комнате, за обильным столом сидели мы с бабушкой. Бабушка выглядела вполне обыденно - крепкая пожилая женщина, чуть разрумянившаяся с мороза. Я ощущал сытость и массу не совсем понятных желаний.
  Женщина склонила голову. Беззащитные локоны устремились вниз, звякнуло ожерелье.
  - Опять ... Ты уверена ? - спросила она.
  - К сожалению, - сказала бабушка, стало тихо, я неосторожно стукнул вилкой.
  - Сожаление...- проговорила женщина, - Жаль...- то ли это слово?
  - Пожалуй, что нет, - сказала бабушка, взяв пирожок, - Пожалуй, страх.
  - Страх?! - заметно удивилась дама, - Недостойное чувство, ты никогда...- и она как-то осеклась, - Он что, ищет третьего? - спросила она и голос её впустил в себя небольшую трещинку.
  Бабушка кивнула. Дама внимательно глянула на меня и мне показалось, что сейчас мои уши загорятся ...
  - Ты говорила о помощи? - вопросительно произнесла дама, переводя взгляд на бабушку,- Я, я, конечно, тебе помогу. Но ведь, похоже, мы от него не избавимся?
  - Стоит попробовать, - неразборчиво сказала бабушка.
  - Верно, верно, - покивала головой дама, опять звякнуло ожерелье, - Если это никому не повредит, делай, что хочешь.
  - Моей выгоды в этом нет - быстро сказала бабушка, - Ты же знаешь, я действую в общих интересах.
  - Видишь ли, - сказала на этот раз хозяйка дома, - мои силы сейчас невелики, я дам тебе одну вещицу... буквально две капли и всё на своих местах. Она трижды хлопнула в ладоши - я отвел глаза и уставился в окно, - дверь отворилась и вошел очередной кроликоподобный тип. В руках он нес шкатулку, дама приняла у него из рук (лап?) укладку и грудным голосом сказала - Ступай, миленький, спасибо тебе. Принеси кофе. Кроликоподобный отвесил поясной поклон, в воздухе повисло еле видимое облачко пудры. Топоча каблукатыми башмаками, он скрылся.
  Дама дотронулась до ларца, провела по выкованным цветам ладонью, лилейно-розовый паттерн ожил, затрепетал - шкатулка открылась.
  Внутри теснились флаконы, дама перебрала их - флаконы издали легкий перезвон. Она вытянула небольшой прозрачный фиал, содержимое его было изумрудно-зелёным и пускало на стены блики. Дама закрыла шкатулку, поставила ее на стол, повертела флакон между пальцами, передала его бабушке и сказала, - Две капельки, Геленка, две капельки - а там посмотрим.
  Бабушка на мгновение задержала её пальцы в своих, воцарилась тишина, потрескивали свечи на столе - гулко упал ком мокрого снега за окном.
  - Будь благословенна вовек, - сказала бабушка. Дама улыбнулась печально и вновь посмотрела на меня.
  - Так ты Лесик? - спросила она
  - Я не держусь за это имя, - сказал я и покраснел. Дама усмехнулась, - Застенчивый и неулыбчивый - сказала она бабушке, - но ест хорошо.
  - Да, он непереборчив, - с оттенком гордости в голосе отозвалась бабушка.
  - Всё было очень вкусно, - испуганно заметил я. Дама рассмеялась. - Хорошо тебя воспитали. Ведь ты ещё не видел десерт, - повеселевшим голосом сказала она. Дверь отворилась и двое юрких типов вкатили двухэтажную тележку, на "первом" этаже которой размещались сладости - понятным становилось расхожее выражение "глаза разбежались" - эклеры теснили высокий торт, облитый шоколадной глазурью, безе громоздились, напирая на засахаренные фрукты, вазочка с дамским печеньем и сухариками цеплялась за песочные корзиночки с фруктами, взбитые сливки укрывали сочную мякоть вишен; словно часовые, покой сладостей стерегли стаканы фиолетового стекла, в которых красовался кофе-гляссе; на "втором" этаже тележки - большой кофейник, молочник, сахарница и три чашки. Молниеносно произведя перемену блюд, типы удалились.
  - Подойди-ка поближе, - сказала хозяйка дома; я встал, бабушка тихонько кашлянула.
  Я обошел стол и приблизился вплотную к женщине в бирюзовом, от неё пахло сложным, сладким, пряным запахом - ваниль, сливочный крем, какие-то цветы - у меня чуть закружилась голова. Дама коснулась моего лба.
  - Да, это третий. Довольно одарённый, - сказала она бабушке, - У тебя замечательная мама, - сообщила она мне, - Привет ей.
  - Вы знакомы? - удивленно спросил я
  - Косвенно, - ответила женщина, - Возьми кофе-гляссе и эклеры.
  - Адвент, Эстер, - мягко сказала бабушка, - В ожидании, - заметила дама, беря корзиночку, - Никогда не лишне подкрепиться и тянет на сладкое, у меня так было всегда, а у тебя?
  - В основном мел, ну и сладкое тоже, однажды съела пол-ведра абрикос, - проговорила бабушка и улыбнулась.
  Сожалея о невозможности иметь два желудка, я подкрепился десертом. Бабушка, все чаще косившаяся на меня, поддерживала с хозяйкой негромкий разговор по-немецки. Чашки деликатно крутились в их пальцах, кофе пах кардамоном.
  Наконец беседа подошла к концу и, вставая, бабушка сказала:
  - Лесик , поторопись, нам еще в магазин.
  - Не стоит толкаться в очередях, - мягко сказала женщина, - Пусть мальчик заберёт на кухне свёрток, там всё, что нужно для встречи.
  - Что ж, - бабушка немного смутилась, - тогда мы просто благодарим тебя от души.
  - Очень! - сказал я и икнул. Бабушка вновь пнула меня в спину.
  - Я рада вам всегда, - сказала дама, - Уверена, мы встретимся после Годов .
  Бабушка поглядела на меня , потом на неё и сказала, - Надеюсь...
  Пока бабушку церемонно облачали в передней у высокого зеркала в платок, пальто и берет сразу три кроликоподобных субъекта, я, следуя за точно таким же - белобрысым, красноглазым и шморгающим - по коридору, ступенькам и какому-то тёмному помещению, оказался на кухне.
  Сказать, что она потрясла меня, означает не сказать ничего.
  Низкое помещение со сводчатым потолком; плита-печь конфорок на двенадцать, не меньше, заставленная булькающими кастрюлями, шипящими сковородами и испускающими аппетитный пар судками, огромный камин - в нем немаленький котёл. Масса кроликоподобного и не очень персонала - пекущего, жарящего, мелящего, помешивающего и быстро скользящего на каблукатых туфлях с пустыми и полными подносами.
  - Кто же всё это ест? - спросил я потрясённо, напрочь забыв главный вопрос тех лет: "Где вы это достаёте?"
  - Мы готовим для трёх миров ежедневно, - не без гордости сказал кроликоподобный, - А скоро и гости, Хозяйка устраивает днями большой материнский бал.
  - О, - сказал я, раздавленный масштабами.
  - Ваш пакет, до дома не открывать, - надменно произнес кроликоподобный и, сунув в руки мне увесистый свёрток, ухватил меня за локоть и прошмыгав, - Я Вас проведу!,- потащил обратно.
  Одетая бабушка, с сумкой наперевес, ждала меня возле двери, - Я почти вспотела, - сказала она мне укоризненно.
  - Ну так расстегнитесь! - огрызнулся я в ответ.
  - Когда нибудь я пришью тебе на рот крючочек, - мрачно пообещала бабушка.
  - Да-да, и карман, - сказал я.
  В этот момент в коридор выплыла хозяйка дома.
  - Рада была повидать, - сказала она бабушке, - 25-го я жду тебя на балу.
  - Всенепременно, - ответила бабушка, поправив берет.
  - Вы будете танцевать? - спросил я у бабушки, - Немного, - хмуро сказала она,
  - А...
  - А ты, - сообщила мне бабушка, - Будешь сидеть дома и от зависти превратишься в тыкву. Я стушевался.
  - Нельзя, - игриво заметила дама, звякнув серёжками.
  - Это еще почему? - спросила бабушка и подёргала рукава пальто.
  - Тыква женского рода, - сказала женщина и звонко засмеялась, запрокинув голову. Я посмотрел на ее очень белую и округлую шею, и мне снова стало жарко.
  - Тогда в гарбуз , - сказала бабушка и улыбнулась.
  - Мне жарко, я сейчас вспотею, - сообщил я
  - И снова ты дуешься, - ответила бабушка, - Так недолго и лопнуть. Пошли.
  - Постой, Лесик, - сказала мне женщина, - Я дам тебе одну забавку на прощанье, - и она положила мне в ладонь брелок - белого зайца со свечой. К брелку был прицеплен ключ, один.
  - Я сейчас всё больше дома, а он любит путешествовать, - тихонько сказала она, на мгновение её сапфиры показались мне простыми незабудками, а сама она - ниже ростом и очень беззащитной - Ну и помощь... помощь от него, конечно, небольшая, но...
  - Спасибо, - сипло сказал я. Она провела рукой по моим волосам, - Красивые, густые, - сказала дама, - Надень шапку - на улице снег, - она вздохнула, - Так далеко до весны.
  - Лесик, - сказала Эстер и глаза её стали совсем тёмными, - как у мамы, - Береги своих женщин, возможно, они - это всё, что у тебя есть. Слова её прошелестели вокруг меня мягко, словно ночные бабочки. Где-то в недостижимых краях грянул колокол.
  - Мне только двенадцать, - сказал я беспомощно.
  - Самое время начать, - загадочно обронила женщина и отступила в тень.
  Бабушка нашарила мой локоть и потянула меня к выходу. В двери я оглянулся. Вопреки запретам я часто оглядываюсь. Это моё слабое место. Зеркало ли, игры ли света и тени тому виной, но я увидал, как в бесконечность сводчатого коридора позади нас уходит высокая дама в дамастовом платье и рогатом чепце, вслед ей важно переступают белые зайцы с факелами в лапах.
  
  
  
  
  
  
  
Оценка: 7.94*20  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"