И поныне этот город стоит на берегах подземной реки.
Каждый май цветёт дурманом бузина в холодном овраге, у колодца, откуда слышен тоненький плач.
По улицам ездят те же трамваи, что и двадцать лет назад. По утрам так же пахнет кофе и булочками с корицей. Главпочта светится вечерами лимонным светом, из-за своих необычных оконных стёкол, переживших в целости все войны прошлого столетия.
По прежнему печально смотрит на горожан усталый темноликий Христос с Богемской часовни.
На часах Фризской башни всё так же каждый час колокол отбивает на пять минут раньше - хотя вот уже четыреста лет у несуществующих ворот не видно пыли от татарской конницы.
Говорят, что всё ещё плодоносит айва в тайном дворике на Ормянской, и внутренний рисунок ее плодов всё также напоминает крест.
А в укромном углу, на улице, что реже других меняла имя, под лапами сердитого льва истлевает рисованная вручную колода, и умирать не хочет, хотя на свете вот уже лет двадцать нету её бесстрашной владелицы.
Недавно местные газеты облетела маленькая заметка о том, что на лапе и на морде льва появились трещины, они угрожают статуе.
Думаю, что из колоды под ней пропала, вырвалась одна карта - девятка черв, Всадник.
Надеюсь, что после прошлой нашей встречи он не слишком хорошо видит.
Надеюсь, что он не станет искать.
По крайней мере не меня.
Я надеюсь...
Io spero...
1984.A.D.
В декабре, в городе начинают продавать розги.
Нет, их не вымачивают в ведре с солёной водой и не сбывают связками. Розги продают тайно, рядом с такими же, типично декабрьскими вещами: связками лука, калиной в гроздьях, кроличьими ушанками, валенками. Перед сделкой взрослых спрашивают: "Ризочку?" и за пятак продают прутик. Дома розги полагается обернуть серебряной фольгой, также тайно. И, по секрету от нас, детей, подложить к изголовью кровати. Вместе с кульком конфет.
Всё это приносит, по версии старших, святой Николай, вместе с печеньем- "подковцами", фонариками-роратами и календарём Адвента.
- Святой Николай, - не устаёт повторять, начиная с шестого декабря, бабушка, - безконечне даёт нам знак. Чтобы ты сказал, если б ризочка не была серебряна?
- Что Вы жалеете фольги для меня, - бурчу я.
- Что ты был неслух и расстраивал старших, весь год, - ведёт своё бабушка. - Но твоя ризочка серебрится. Что то означает?
- Надежда есть! - бодро отвечаю я, - Фольги хватило.
- Верный ответ, - подхватывает бабушка, отметая прочь моё бурчание. - Святой Николай с нами! На кухне, в миске, найдёте подковцы от оленей - то его подарок. Спешите!
Я редко успеваю к бабушке на святого Николая. Я приезжаю позже. Как ни спешу.
- Без острой необходимости, - заявила бабушка, стоило мне войти в квартиру, пропитанную запахами печенья и какао, - Не следует носиться по улицам. Сейчас. Тебе. Но здравствуй! Мама уже звонила. Успокоила её. Мы порадовались, что ты отдохнёшь.
- Надеюсь, - вставляю я, - Здравствуйте и Вам...
За окнами мутнеет хлипкий рассвет, грозящий так и не стать полуднем. Мои вещи на полу в ванной пахнут поездом.
- Без необходимости, острой необходимости, - глядя как я завтракаю, произносит бабушка, - Не ходи на улицу. Жди меня. Купила билеты и в "Коперника", и в Оперу, и на циркус - хоть то и аматорство с позой. Променада будет люкс.
- Вот я представляю, - отвечаю я.
- Кавалеры не жаловались, ранейше, - улыбается бабушка.
- Всё оттого, что рука у Вас тяжёлая, - догадливо замечаю я. Бабушка хмыкает.
- Но сам на улицу поменьше! Понял меня? Разве в магазин. И без кофейни! Всё одно, мне станет известно.
Днём мы украшаем ватой окна - раскладываем её между рам и посыпаем резаной цветной бумагой. Бабушка ставит туда синий бокал с солью. Захлопывает створку.
- До темноты следует быть дома, - произносит она, настойчиво, - На месте. Тут стены.
- И окна, и двери, - оскорбляюсь я, - Ну я понял, бабушка. Сколько можно?
- Боюсь, долго, - отвечает она, - Очень, ешче. Но в магазин пойдёшь. Послезавтра. И на рынок. Скажу к кому. Будет нужна твоя помощь...
Серенький свет встречается в наших толстых, с зеленцой, кухонных стёклах с синим бокалом и цветыми кусочками бумаги - набирается сил, теплеет и ложится светлым лоскутом на полосатые кухонные половики.
- Но не будь смутный, - говорит бабушка и касается моего затылка, - Осторожность не помеха свенту. Такое!
Я киваю ей. За окном слабое декабрьское солнце исчезает в пелене обложных туч.
Скоро пойдёт снег и настанет мгла.
В декабре приходят Тёмные Дни...
Глава первая, в которой: варят, крутят, перебирают,
предсказывают и обретают знание волей случая, что есть закон.
Кто грядёт - никому непонятно:
мы не знаем примет, и сердца
могут вдруг не признать пришлеца.
22 декабря, суббота,
канун четвертого воскресенья Адвента .
Вечер начинается сразу после восхода солнца.
С ночи идет дождь, напрасно пытающийся стать снегом.
Конечно, если гасать по гастрономам с трех до пяти часов пополудни, майонеза не купишь, еще нельзя купить какао, изюма, ванили и лимонов - их нет, на дворе 1984 год. И лучшее время для покупок - утро.
В округе пять продуктовых магазинов, и в избытке в них - соль, водка, морская капуста в жестяных банках, а также напиток "Курземе" в жёсткой картонной упаковке и коньяк "Тиса". Остальное - кончилось.
Тепло и сыро, неубранные поутру сугробы с неохотой убираются сами, еле видимые среди луж ручейки как один устремляются к Валам, чтобы в сыростях туннелей еще австрийской кладки разыскать ослепшую, пленённую Олтву и влиться в её холодное и бурлящее чёрное тело.
Главпочта светится лимоном, пахнет сургучом и старым деревом, соревнуясь с ароматами кофе и булочек с корицей из кофейни напротив, вереницы запахов запутывают трамваи, отчаянно звенящие на прытко скачущих по лужам пешеходов.
Каникулы. Через три дня Рождество . До гораздо более популярного Нового Года более недели. Три Царя в пути, но обещают быть, как всегда - в начале января. Впрочем, суета ощутима.
Смеркается. Ноги вымокли. В самопальной холщовой сумке, на которой уже не поймёшь, кто Алла, а кто Миша, мечутся: пакет чернослива, десяток плавленных сырков, пачка маргарина и баночка горчицы. Всё, что удалось "достать".
В арке дома, перед стеклянной дверью в подъезд мигает свет, лампочка гудит, нервически вспыхивает и гаснет время от времени; в тот момент, когда я прохожу под ней, со страшным треском взрывается. Тянет дымом, под ногами тоненько похрустывают осколки - парадное утопает в темноте.
- Как всегда, - думаю я, топоча по гулкой деревянной лестнице все выше и выше - на третий этаж, - Эти лампочки, ненадёжное дело.
Окна проецируют на давно белёные подбрюшья пролетов колышущиеся чёрные силуэты ветвей. Словно в веницейском гадании можно угадать в них - меч, колесо, крест. Возле двери, ведущей на галерейку, игра света в пыльных стёклах показывает странное кино: на мгновение мне кажется, что на площадке кто-то стоит - высокий, худой, чуть сутулый; напоминает птицу, но со странной острой мордой небольшого хищника - крысы. Внизу хлопает дверь, и мираж рассеивается.
Я выхожу с лестничной площадки на балкон-террасу - темноту рассеивают яркие заплатки света из окон нашего этажа, желтый свет путается в вечнозелёных лапах - по всему балкону расставлены затянутые в верёвочные корсеты смереки, сосны, ёлки. Через окно нашей кухни я вижу бабушку, сидящую за столом, дальше входная дверь и два тёмных окна - остальные комнаты квартиры.
Дома тепло, вереница рождественских запахов: можжевельник, ягоды, корица, сушеные яблоки, тушеные овощи, мандарины, хвоя... Я притворяю за собой дверь. Тихо. Адвент - фиолетовые вечера запретов. Нельзя есть до первой звезды, но я, ведомый духом противоречия, мрачно наелся пирожками с мясом за углом в кофейне напротив Главпочты, и после двух чашек кофе с молоком там же - постный день перестал казаться таким скучным.
- Нельзя смеяться - ОНИ расстроятся... подумают, что над НИМИ насмехаются и начнут мстить. Нельзя громко говорить - ОНИ рассердятся. Нельзя сразу зажигать свет - это ИХ нервирует и ОНИ портят электрику. Без предупреждения на стулья садиться нельзя, на стул необходимо слегка дунуть и извиниться, на стуле может сидеть кто нибудь из НИХ и, плюхаясь "по рогульски", ИХ можно и придавить.
- Кто ОНИ? - время от времени интересуюсь я. С иронией. Бабушка всегда дипломатично уходит от ответов, - ОНИ и все. ОНИ - ты разве не видишь? Или - "Они ... Иди и принеси пакет с зелёным кофе, то там, на шкафу".
На шкафу всегда столько интересного, кроме пыли, что попав туда, забываешь и про НИХ, и про окружающий мир .
Если честно, мне ОНИ без интереса - действительно я вижу ИХ всё время, без камней с дырочками или муки на сочельник - я родился в субботу, я могу видеть призраков. В такую же субботу, только очень-очень давно, родилась бабушка.
По полу гуляет сквознячок - окна в бабушкиной комнате открыты настежь, горшки с цветами составлены на пол, лениво колышутся складки тюля - створки распахнуты для того, чтобы спокойно могли войти ОНИ.
Все это говорится с таким видом, будто в другие дни ОНИ не приходят или будто я или бабушка не встречаемся с НИМИ повсюду. Иногда я думаю - может, в Сочельник бабушка рассчитывает увидеть кого-то особенного...
В квартире тихо и темно, из кухни доносится журчание телевизора.
- Ты пришёл? Смотрю до темноты, - бабушка пресекает попытку прямо из передней улизнуть к заложенному веточкой малины томику Сенкевича. Плакали мои "Крестоносцы".
Адвент - каждая пара рук на счету - кошачьи и другие лапы не рассматриваются.
- На улице выключили свет. Вы ждёте кого-то ещё? - и я торжественно вношу в огромную тёплую кухню "трофеи". Дом построили в 1864 году, тогда никто не предполагал никаких 9 метров на человека, разве что в склепе...
Абажур, слегка покачиваясь, очерчивает спасательный круг света над столом и рассеивает сумерки вдоль стен, делая кухню неприступной для печалей и холода.
У дальней стены, в углу, мойка из двух раковин, медные краны без смесителя. Рядом с ней разделочный стол с мраморной доской, дальше газовая плита с кастрюлями. Угол и стена над ними выложены кафельными плитками, со сколами - все традиционно - белое с синим: капитаны, корабли, матросы уплывают на смешных корабликах, девушки в капорах машут им платочками. Над ними синие черточки - облака и чайки. Сверху окантовка - керамические маргаритки и календула, цветы не увяли, но поблекли.
У стены, по левую руку - сложносочинённый буфет "Мама Австрия", из тёмного дерева, с резьбой и остатками немудрящей росписи на нижних створках, во многих верхних дверцах еще уцелели матовые стекла с характерными завитками, поверхность нижней тумбы - мраморная доска, такая же, как на разделочном столе. Левая часть буфета, называемая "пенал", высокая, узкая, темная, запертая сплошной толстой дверью; что там, внутри - достоверно не известно, она наглухо закрывается на три замка, а ключи бабушка постоянно носит с собой.
В секретном ящике этого сооружения, я почти уверен, можно найти несколько потрёпанный, но все еще крепкий экземпляр "Руководства для джентельмена и краснодеревщика", а углублясь в недра "Мамы Австрии", как мне иногда кажется, можно угодить гораздо дальше, чем расчитываешь попасть.
Дальше - небольшая тахта, крытая чёрно-белым, в мелкую клетку, пледом, над ней бра, обречённо теряющее одну подвеску за другой уже три четверти столетия.
Стену над тахтой украшает собою знаменитый гобелен с запрудой, там: всадник, мельница, река, луна, деревья, облака, - в общем, весь комплект. Дева в белом, на мостике у запруды, искусана жестокосердной молью.
Дальше дверь в бабушкину комнату, напротив тахты - окно на галерейку. Рядом с ним холодильник и безыскусный комод, на котором возвышается старенькая чёрно-белая "Весна", оттуда по кухне разливается Легран, внося с собой равнодушие туманов Атлантики, отчаяние всегда торопящихся дождей над припортовыми улицами и маленьким вокзалом с нетерпеливыми паровозиками - крутят "Шербурские зонтики".
По правую руку от плиты и мойки - бывшая печка-плита, обложенная темно-зелеными с искрой кафелинками, ныне в ней хранятся овощи. Дальше, чуть отстоящий от стены, застеленный серой скатертью - стол, нет не так - СТОЛ.
Фамильную твердыню из душистого вишневого дерева не смогли поколебать ни кризисы века ХІХ, ни бури века ХХ. Тёмный, большой, основательный, обточенный временем, словно камень в полосе прибоя, благоухающий спелыми вишнями даже в самую холодную пору года - "дер тыш" появился на свет где-то в недрах легкомысленной Дунайской империи, в те времена, когда на обеих берегах Лейты зачитывались похождениями Эйхродта Бидермайера и верили, верили, что ничто не сможет поколебать устои - после бурь и потрясений середины столетия - мир, мир, мир - сияние золотого вечера и спокойствие прекрасного сегодня. Стол был популярнейшим предметом обстановки того времени. Функциональный, дорогой, удобный. За ним ели, читали, писали, играли, курили, ставили на него цветы, раскладывали пасьянсы и так далее, каждому и для каждого случая, находился уголок за этим столом. Гавань, пристанище - куда рано или поздно вернется каждый ушедший, каким бы усталым и обессилевшим он не был, как бы трудна и тяжела не была дорога, окончившаяся в кругу абажура.
Дальше, у самой двери, этажерка - хромое ар-нуво для бедных, увенчанная телефоном, к ней вплотную стоит "пуфик" - обтянутая несколькими слоями гобелена табуретка, под нею хранится пылесос - табуретка стоит тут "як стопор" - о неё обычно останавливается дверь, открываемая внутрь кухни, и человек, мирно беседующий по телефону - например я, почти всегда получает по плечу.
Сверчком жужжит холодильник, вещают невозможностями "Весна", Легран и Деми
"Часть вторая - Разлука ..." - говорит приятный мужской голос.
Бабушка сидит за столом. В ней всё крупное - черты лица, зелёные глаза, рот, морщины, завитки густых седых волос, подстриженных "шестью локонами". Руки. Очки подняты надо лбом. На бабушке зелёное платье с белым отложным воротником и костяными пуговицами, рукава закатаны, поверх платья серая безрукавка с накладными карманами.
Перед бабушкой, на столе, несколько здоровенных мисок с очищенными отварными овощами. Блюдо с варёными вкрутую яйцами. Рядом мисочки поменьше: в одной мокнет и набухает изюм, в другой, в воде, теснятся бывшие еще недавно сухими грибы, под рукой стопка клетчатых носовых платков - сразу видно, бабушка настроилась смотреть всерьёз. На "Зонтиках " она всегда плачет навзрыд, и на "Клеопатре" тоже. А также, когда видит Збышека Цыбульского - "... его переехал поезд". В жизни она несколько туга на слёзы, разве от лука?
Дальше всего стоят пепельница и шандал - позеленевшие еще при Франце-Иосифе бронзовая черепаха и коринфская колонна. В пепельнице три окурка. Шандал многослойно оббрызган парафинами всех цветов.
Свечки в доме расставлены повсюду. Возле бабушкиной кровати синяя.
Бабушка рассматривает принесённое в безразмерной холщовой сумке. - Не совсем то, жебы хотела. - резюмирует она, извлекая чернослив, - Эвентуально , узвар...
- "Крестоносцев" почитаешь после, - веско говорит бабушка, заметив мой воробьиный шаг в сторону двери, - Нужна помощь твоя. Перебрать гречку.
В круг света, на застиранную и подштопанную нитками всех оттенков серого льняную скатерть, мы высыпаем две трёхлитровые банки гречки, она приятно шуршит. Передо мной и перед бабушкой по белой фаянсовой тарелке, на моей виден серый рисунок на днище - вереница ласточек. В тарелки необходимо складывать все, что мы найдем в крупе. В те годы в гречке можно было найти множество интересных вещей, конечно, о дублонах речь не шла, но гвозди, камни, когти, песок и просто предметы - в ассортименте.
- Кто больше соберёт... - говорю я.
- Тот будет с правом на ... - продолжает бабушка, тут на плите шипит, выкипая, кастрюля, бабушка поворачивается в её сторону и протягивает руку к вентилю конфорки.
- Желание! - отзываюсь я. Неизвестно откуда за шиворот мне падает ледяная капля, я ёжусь. Бабушкина рука чуть вздрагивает, и она приворачивает вентиль совсем, пламя гаснет.
-Желание?! - роняет бабушка раздосадованно и встаёт. Пока она зажигает конфорку и проверяет содержимое духовки, молчание её загустевает под абажуром словно пар.
- Жичение, Лесик, - говорит бабушка, вернувшись за стол, и глядя на меня, словно королева на мышь, - Основа до неприятных дел.... Ты думал о том, КТО услышит те желанья?
Тут на внешней галерейке раздаются странные шаги, будто стучат по старым плиткам кусочки железа.
- Коня они припёрли, что ли? - удивляюсь я, - Вроде до ёлок далеко.
Бабушка озадаченно смотрит на меня, затем за окна на галерейку, передвигает по столу плошки, кашляет в кулак и что-то быстро бормочет, прикрыв половину лица руками.
Я всегда чувствую, когда применяют Дар. У меня от этого звенит в ушах. Я слышу реку.
- Бабушка, - говорю я, - Адвент!!!
- Saluprofundoseptesdomus, - долетает до меня из-за бабушкиных ладоней, - И как я то не знала... То магия кухонна, она...
Шаги на галерейке обрываются. Тихонько звякают стёкла.
- Биу-бау-бац, - говорю я, - Гадать и колдовать нельзя.
- Нельзя прясть, плести, - мягко отвечает бабушка, - Перерывать взрослых и лучше не ездить...
- На трамвае, - радостно сообщаю я, - Всё, я на рынок не поеду.
Бабушка сдвигает очки на переносицу и решительно поводит по гречке ладонью, крупное запястье, длинные пальцы, коротко остриженные ногти - артрит обошел стороной её руки.
- Добже... - говорит она подозрительно тихим голосом.
Я начинаю выкидывать первые камушки на тарель с ласточками, камешки звонко цокают по фаянсу. Женевьева выходит замуж. Бабушка звучно сморкается.
- До чего ты дочитал? - спрашивает бабушка, цепко выбирая из гречки проворные черные частички.
- Збышка не казнили, - отвечаю я
- Раны господни, - супит брови на неуловимый камешек бабушка, - Я сама волнуюсь, когда он на эшафоте. А вдруг таки отрубят голову ...
- Ну и про что же писать дальше, там ещё триста страниц? - несколько пренебрежительно отзываюсь я и оцарапываю палец осколком стекла.
Бабушка встает, из недр буфета достает пластырь, пузырёк со спиртом, вату. Протирая порез, говорит:
- Так всегда в жизни - щипет, а потом печёт, - сообщает бабушка, инспектируя кастрюли на плите.
- Вы, бабушка, смеётесь надо мной, - констатирую я сердито.
- Ни однего моменту, - говорит бабушка, поднимая ввех правую ладонь, - Слово гонору . Линия жизни у неё глубокая, тёмная и переходит на запястье, - Ты должен мне верить.
- Разве есть выбор? - жалуюсь я окроплённой кровью гречке.
Потом мы веселимся хором, водя над ней магнитом - в этот раз только несколько железных стружек, а ведь бывали случаи, когда так удавалсь найти гвоздь.
- Меня беспокоит твоя левая сторона, - несколько позже заявляет бабушка под цокот инородных предметов о фаянс и шорох крупинок. - Ты совсем не думаешь о почках.
- Так мне всего-то двенадцать, - самодовольно отвечаю я. Моя кучка "вкраплений" уже совсем скрыла ласточек, у бабушки улов гораздо меньше.
- Самое время начать думать,- невозмутимо продолжает бабушка, высыпая из пригоршни немаленькую порцию инородных тел, - Дальше будет хуже. Попей отвара, я тут напарила зела.
- Конечне, - ласково говорит бабушка, - Почки больные, то такая радость. Неотвратная.
-Я его пью, у Вас, каждую неделю, - мрачно говорю я, - И каждый раз от новой болезни.
- Мы должны предусмотреть всё - невозмутимо отвечает бабушка.
- Вы, бабушка, мелочная такая с этой селюцкой панацеей. Давайте, запарьте тазик. Его выпью, и всё пройдет, сразу, - негодую я. - Заодно попарим ноги.
- Сразу, - невозмутимо повторяет бабушка, - Alzo , все вы любите это слово. Но не забудь ... как оно, а - шей... постры... нет - попрыгать, мое дзецко , - говорит бабушка, просто лучась добротой. - После того тазыка.
- Это еще зачем? - подозрительно интересуюсь я, пропуская колючие крупинки сквозь пальцы.
- Для мешанки, - невозмутимо говорит бабушка и проводит ладонью по гречке. Как вы называете её сейчас, такое слово красивое, ангельское, напомни?
- Коктейль, - бурчу я, - Тогда мне нужна соломинка...- ласточки на моей тарелке скрываются в черных точках
- Власьне , - раздумчиво произносит бабушка. Ветер на чердаке с силой стучит ставней. - Соломинка выход чудовный, когда не за что схватиться. Отвар ждет.
- А потом, опять - звон в голове и говорить чужим голосом? - мрачно интересуюсь я.
- Надо пользоваться тем, что дали, - резюмирует бабушка, произнося л как в, - Дар не подарок.
- Бабушка, я есть хочу, - я отталкиваю неприятную тему.
- Закончим с кашей и паштетом - покормлю, голодным не будешь, - говорит бабушка, высыпая порцию мелких камней и предметов в тарелку и снимая очки. После она долго протирает их. Ги возвращается в Шербур. Музыка хромает вместе с ним от тоски.
- Не беспокойся о том, как выглядишь, - произносит бабушка словно в пустоту - Тебе будет новая куртка.
- А моя, она ведь ещё совсем не старая, - отвечаю я, несколько растерянно.
Бабушка смеётся.
- Предлагаю отвар опять, - говорит она, - Две пользы за одну цену.
- Хорошо, - мрачно бурчу я, - Сдаюсь, допилили. Выпьем вместе, ... где же кружка. А иначе не стану, у Вас ведь, бабушка, почки тоже того ... распустились.
- И перегорели, - добавляет бабушка.
Пока Ги распродает тёткино имущество, бабушка наливает в две здоровеные синие с золотом чашки какое-то пахнущее болотом варево из высокой медной кастрюльки.
Преодолевая травяной запах, бабушка раскуривает "Опал", в одной руке у нее сигарета, в другой чашка - дым и пар, смешиваясь, завешивают её плотной вуалью.
Дух отвара ударяет мне в нос, я чихаю. И делаю несколько глотков...
- На правду, - замечает бабушка, выпуская в центр стола длиннющую струю дыма. Чашки у неё в руках нет.
Гречка шуршит по скатерти, на плите шипит бигос, в духовке подходит рулет с грибами.
Мы почти закончили. На тарелках - холмики из найденого в крупе. Мой заметно больше. Бабушка вне круга света от абажура, видны её руки перебирающие крупу. Из темноты, разбавленной утопленническим сиянием телевизора, доносится:
- Рождество будем встречать вдвоём.
- Так мне рассчитывать только на один подарок? - надуто осведомляюсь я, - А Вы вобще свой пили? Такая гадость ... Даже в школе таким не поят.
- Зато мне достанутся пять, - светски замечает бабушка, игнорируя мой вопрос, - Стоило бороться за желание.
- И для кого же столько еды?- спрашиваю я, как-то медленно и словно через силу.
- Ну, - говорит бабушка, деля гречку на какие-то странные символы, - Ещче скажут потом, что на столе ничего не было.
- Так если мы будем вдвоем, то кто же скажет? - я ощущаю, что мне совсем не хочется спрашивать.
- Мало ли кто может объявиться ...в Рождество, - уклончиво говорит бабушка, - И вобще - конца света не будет. И до Сильвестра тоже надо кушать. И день рождения.
- А... - я пытаюсь выдавить из себя новую порцию любопытства.
- На бога! - восклицает бабушка, - Могу я послушать?
С неожиданным проворством она пересекает кухню и усаживается на ближайший к телевизору стул. Перед тем как сесть, бабушка трижды дует на него и смахивает с сиденья нечто мне невидимое.
Женевьева в большой и неуютной машине въезжает на заправку. Метёт картонная метель.
У бабушки по платку в каждой руке, очки заботливо сложены на столе - бабушка решила порыдать всласть. Из тьмы материализуется старая чёрная кошка Вакса, она залазит на табурет рядом с бабушкой и мяукает.
- Так, так, - говорит ей бабушка, - Звыкла французка - лютый снег, а дзецко без шалика .
Следующие пять минут рыдают все - бигос на плите, бабушка, я и, кажется, даже Вакса - от смеха. Отплакав на последних кадрах титров, бабушка вещает, сморкаясь,
- Антракта. Мандарынку и до брони.
Мы ссыпаем, скрутив скатерть желобом, перебраную гречку в широкое и плоское эмалированное корытце. Дальше ее будут заливать взбитыми желтками, потом сушить, а потом готовить в печке с укропом и грибами - это краковская каша.
Затем, вооружившись допотопным фонариком, я лезу на "антресолю", где в углу уединилась кровянка. Пропальпировав и осмотрев доставленную с тщанием дипломированного медика, бабушка перекладывает её пергаментной бумагой и отправляет в специальную корзину. Вакса волнуется и, стряхнув обычное хладнокровие, сладко урчит в сторону буфета, на недосягаемой для кошачьих посяганий высоте которого, покоится заветное лукошко.
- Куда это делись наши все? - продолжаю еле ворочать языком я.
- Яна с мамой в Лабском, Витя на экскурсии, а Геню с Нелей пригласила Ева,- бесцветно сообщает бабушка и поддёргивает рукава.
Несколько криворотая Анна Шилова в телевизоре объявляет фигурное катание, мы оба радуемся - можно обсуждать, насмехаться и болеть - бабушка болеет за англичан, я смотрю фигурное катание в целом.
Уничтожив по мандарину, мы принимаемся за паштет.
К мраморной доске разделочного стола прикручена мясорубка, около стола возвышается высокий стул без спинки. Вздыхая о массе вещей, которые можно было бы сделать в состоянии сладкой лени, я лезу на на него - крутить ручку мясорубки. Куриные потроха, грудки и печёнки, заранее обжаренные бабушкой, превращаются в фарш, туда же идут куски тушеной крольчатины, ветчинка, в которой я бесстыже пасусь, несмотря на суровый кашель и хмыканье за спиной, и несколько кусков обжаренной свинины - где её бабушка умудрилась раздобыть? Такой дефицит. Затем в мясорубку идет зелень - петрушка, укроп, лук, ещё какие-то травы, цвет которых даже в свежем виде не сулит ничего хорошего - слышно как всё это хрустит внутри, сминаемое винтом.
Бабушка разбивает одно за другим яйца о край щербатой керамической миски - для гречки понадобится много взбитых желтков. Вооружившись вилкой угрожающего размера, она тарахтит ею в яичной массе, над миской вырисовывается шапка пузырьков.
Взбив желтки, пока я перекручивал разнообразное мясо для "жимского паштета", бабушка выливает их в гречку, мешает крупу, покуда та не вбирает в себя взбитое, а затем мы мечемся вокруг стола, размазывая тонким слоем на доске гречку, пропитанную желтками - так она быстрее высохнет. Если не прилипнет вся к нашим пальцам...
Я мою мясорубку - перекочевывают на растянутое на столе полотенце ножи, сита, вал. Пользуясь моим отсутствием у мраморной доски, бабушка заводится с конвертом для паштета: отмеряет муку, не дрогнув рукой, высыпает её на стол, легкое облачко зависает на минутку над старым мрамором, и в такт "Болеро" английской пары из телевизора оседает на столешницу. В середине мучного кургана бабушка делает ямку, в которую кладет кусок масла, от души соли и льёт кружку холодной воды. Размашисто перекрестив муку, она ястребом налетает на будущее тесто.
- Прентко абы не жорстко , - говорит себе под нос бабушка.
Бабушкины сильные руки мечутся в вихре муки, вылепляя из теста колобок - Торвилл и Дин совершают нечто ослепительное. Слышно, как ревет ледовый дворец.
Тесто готово. Торвилл и Дин ждут оценок, даже судья из Союза ставит высокий балл. Ледовый дворец вопит. Комментатор опасливо бурчит про отсутствие новых идей в западной школе фигурного катания.
Бабушка накрывает получившийся колобок салфеткой, он становится похож на отсеченную голову Крестителя, под заунывные трели от французской пары, поднос с головой-колобком уезжает на два часа в холодильник.
Бабушка, похлопав буфетом, вооружившись разнокалиберными стаканчиками и плошками со специями, садится вымешивать перемолотое мясо на паштет - она досыпает специи, нюхает, пробует, мешает, ворчит - и сильно напоминает самогонщика-любителя.
На льду падает французская пара .
- То не дивно, - говорит бабушка задумчиво, - у них слабые ноги.
Я заново собираю мясорубку. Оцепенение и сонливость понемногу покидают меня.
Тихо. Из ванной доносится плеск, там предчувствующие недоброе карпы, пытаются вырваться из чугунного плена - за ними неотрывно наблюдает Вакса, позабывшая обкусывать бабушкин розан и терзать мои шнурки. Могу понять Ваксино внимание - вот однажды такой же любитель наблюдать за рыбами - мой брат - всё Рождество и каникулы, пролежал с тяжёлой простудой, потому что выкупался в ванне вместе с плававшим там карпом.
- Мне было знание... - начинает бабушка.
- Ничего не слышу, - торжественно заявляю я, перекручивая в мясорубке новую порцию зелени..
- Рождество встретим вдвоём, - глухо говорит бабушка, - Нужна будет помощь твоя.
Телевизор изрыгает пронзительное танго советской пары.
- Я и так делаю немало, - заявляю я, терзая тугую мясорубку, - И всё это за один подарок.
- Мне было знание... - продолжает бабушка, мешая перекрученную мной зелень с чуть желтоватыми густыми сливками - сливки начинают приобретать все более интенсивный зеленый оттенок, превращаясь в "желоный соус" - А ты про подарок - то неналежне .. . Когда ты чего-то очень хочешь, Лесик, лучше помолчать. Кто-то может услышать... Тот, кто слишком любит ...легкие жичения, говорила ранейше.
Ветер на чердаке вновь сильно хлопает ставней.
- Тогда держусь за крестик, - говорю я, - Ну слушайте. Я видел в канцтоварах такие...
- Да, вот про знание, - упорствует бабушка... Будь осторожен... С желаниями следует быть очень осторожным. Ты понял меня хорошо?
- Вот когда мне будет сто лет, я буду осторожным, - нахально говорю я ей в спину.
Бабушка многозначительно молчит, паштет под её ложкой издает разнообразнейшие звуки. Постучав ложкой о край миски, бабушка изрекает в пространство, - Рано пташечка запела.... Из ванной доносится хриплое Ваксино мяуканье.
Мне становится жарко, во рту привкус трав, язык кажется огромным и сухим, а губы колючими.
Пока бабушка вминает паштет в миску, а советская пара срывает овации, заканчивая выступление, я раздумываю - чем бы кисленьким и прохладным запить бабушкино пойло и промочить сведённый сухостью рот.
За бабушкиной спиной, я слезаю с высокого стула. На бывшей печке, поблескивающей зелёными искрами тёмного кафеля, я вижу синюю с золотым рисунком фаянсовую чашку, задвинутую под самую стенку и заботливо укрытую серой салфеткой - большую чашку, в которой бабушка делает мне "хлодну хербату" - процеженную остывшую заварку с мятой и сахаром. Такое из всей семьи пью только я. Прохладное, свежее, чуть кислое и с горчинкой - то, что так утоляет жажду. Пересохшее горло сводит судорога. Я сглатываю.
Бабушка окончательно подавила паштет - маленьким кусочком белого хлеба она счищает его с ложки и, отправив в рот, произносит, - Смакота!
- Ужас, как хочу пить!!! - бормочу я и отправляюсь к печке. Снимаю салфетку и единым махом выпиваю немаленькую чашку. Это не чай. Ощущение такое, словно в горло попал острый кусок льда. Прохлада и кислинка действительно есть, но смазаны и растоптаны неимоверной горечью. Кажется, что горечь ширится и растёт, попав внутрь меня - она заполняет собой всё, оставляя мерзкое послевкусие и тошноту. Я кашляю и не могу дышать. Пальцы не в силах удержать чашку - она вырывается из них и, ударившись об кафельный уголок, разбивается на тысячу осколков. Бабушка оборачивается. В такт Григу - под него катается следующая пара - финны. Ложка падает у бабушки из рук на колени. Бабушка порывисто встаёт - ложка летит на пол, стул гулко падает. В два шага бабушка оказывается возле меня - глаза её темны и тревожны, губы побелели, кожа обтянула породистый подбородок. Бал у Горного короля набирает обороты,
- Плюнь!!! - рявкает она и с размаху лупит меня по спине, - Вырви!!
Но поздно, поздно - мне становится жарко, я покрываюсь холодной испариной, кружится голова, я успеваю добрести до стула, чтобы присесть - мраморная столешница выскальзывает из под пальцев. Я хватаю ртом воздух..., а вдоха нет и нет. Проклятое зелье ударяет мне в голову. Пол в кухне становится покатым и скользким, ноги мягкими. Подо мной скрежещут синие черепки...
Всегда, под действием специфика я слышу колокол, он глухо и печально гудит где-то в солнечном сплетении, забирая гулом и вибрацией всё больше и больше меня; почти всегда я успеваю увидеть быструю тёмную реку, стиснутую серыми каменными набережными, вздыбленный горбатый мост над нею и спину позеленевшего от времени ангела - по быстрым темным водам плывет одинокий венок, в пустом небе раскатывается звон, незримые, в вышине печалятся дикие гуси. Далее - всегда тени и невнятные речи, кто ищет выхода, кто хочет уйти как можно дальше....
Взвизгивает мясорубка - я пытаюсь ухватиться за нее и кручу вал в обратном направлении - нож съезжает с крепления.
Затем откуда-то извне меня раздаётся голос, вместе с тем я понимаю, что говорю-то я, вернее мой язык, мой рот. Разговаривают на странном языке - рыча и пришепётывая.
Успеваю заметить бабушку - она открывает плиту, в духовом шкафу которой преет каша, и резким движением выплескивает на раскаленные кирпичи остатки зелья из медной кастрюльки. Валит пар. Я вою. Меня уносит куда-то вверх. Кажется, я падаю. Хрустят осколки чашки.
Провидческий дар передан безумцам и детям. Об этом знают все, кому надо. Многие пользуются.
Я прихожу в себя на полу. Сквозь верхний край окна виден растущий во внутреннем дворике орех - голые, чёрные, мятежные ветви на фоне фиолетового неба.
Дует, и лежать мне очень жёстко. На лбу у меня холодный компресс, ноги укрыты пледом.
Возле меня сидит Вакса и неодобрительно поглядывая в мою сторону, трёт лапой свою чёрную, бархатную морду. Завидев мой взгляд, Вакса коротко мяукает, виднется розоватая пасть.
Откуда-то сверху раздается бабушкин голос, - Я должна извиниться. ... Мала сенс знать... Вставай. Ждёт тебя сурприза.
Как-то раз - перед другим сочельником, бабушка выставила нас прогуляться перед домом и попутно приказала найти "сурпризу". Было морозно, хоть и не слишком, шёл снежок, и "сурпризы" мы так и не нашли, хотя перерыли весь двор. Наверно, хотела нас занять перед рождественским ужином, когда все дети несносны.
Памятуя о той "сурпризе", я медленно встаю, голова кружится, ноги кажутся какими-то хрупкими.
Теперь знание "было" и у меня. Лучше бы его не было...
Осторожно перебирая руками по столу, я добираюсь до стула и плюхаюсь на него, даже и не думая дуть или махать. Бабушка ставит передо мной тарелочку с высокими многослойными бутербродами и плетёнку с двумя гигантскими эклерами, моё недовольство начинает таять.
Фигурное катание окончилось, бабушка выключила телевизор. Кухня умиротворена. Огромная бадья с борщом отдувается рядом с казаном бигоса, отбулькивает последнее судок с кроликом, разнося по кухне сладкую дымку чернослива, корзинка с уложенной в ней кровянкой перевешена на крюк над окном, на подоконнике под нею мнется с лапы на лапу Вакса, нервно обкусывая лимонную мяту.
В холодильнике стынет зелёный соус, ждут воссоединения в единое целое колобок под льняной салфеткой и тщательно вымешанный паштет, в печке вздыхают каша и грибной рулет.
На одиноко рассеивающей тьму конфорке, старый медный кофейник с натужными хрипами выдувает пузыри. Бабушка гасит огонь и разливает кофе по чашкам: мне - большая чашка, сахар, молоко, столовая ложка какао, себе - капелька сливок в небольшю чашку горького кофе.
- Должен знать, - говорит она мне, сосредоточенно прихлебывая, - То ненормалне. Была вся в страхе.
- А я-то, - отвечаю я, уничтожая бутерброд за бутербродом.
Бабушка допивает кофе, чашка звякает о блюдце, стул елозит по полу - все звуки кажутся мне гулкими. Раздается звяканье ключей, недовольное покашливание и скрип дверок - бабушка открывает буфет. Помимо склянок со всякими душистыми припасами и жестянки с облупившейся надписью "СоСоА" на стол является небольшой мешочек из вытертой до состояния батиста замши, в нем карты, расписанные странными рисунками.
- До начала паштет, - произносит бабушка и идет к холодильнику - двери в изобилие распахиваются. Силуэт бабушки, обрамленный неярким светом, клонится книзу, из многообразия кастрюль, мисок, кастрюлек она извлекает дощечку с чем-то округлым, накрытым застиранной льняной салфеткой. Бабушка выпрямляется, ногой закрывает холодильник и разворачивается, собираясь двигаться к столу, как вдруг со стороны входа - двери на "балкону", раздается глухой голос:
".. анна ... елена". И кто-то стучит в хлипкие двери. Хлопают открытые рамы окон, звякают стекла. В недрах темной квартиры включается само-собою радио - сладким голосом, славословит снегопад Адамо.