- Добавь-ка еще горяченькой, - промурлыкала Сима, блаженно вытягиваясь в ванне. - И пузырьки вруби, будь добр.
Качнулись покрытые сугробиками мыльной пены дыньки грудей. Между ними блеснул гладкий овальный медальон. Из радужных пузырей с покатого Симиного плеча выглянула лиловая ящерица с изумрудными глазками. Ее чешуйчатый хвост, казалось, шевелился в такт водной ряби.
Алик повернул кран и нажал кнопку гидромассажа. Насос утробно заурчал, вода забурлила, ящерица скрылась из виду, и теперь над искрящейся целиной мыльной пены оставалось лишь раскрасневшееся Симино лицо. Понимающийся пар приглушал блеск хромированной арматуры ванной. Мелкие капли оседали на кафеле цвета густых сливок.
- Спасибо, дорогой, - Сима выпростала из-под мыльного одеяла маленькую крепкую руку и ласково погладила Алика по спине. На тыльной стороне ее кисти мелькнуло изображение бамбукового листа, похожего на узкий желто-зеленый серпик.
Алик опустился на пластиковую табуретку позади ванны, расставил в стороны худые джинсовые ноги и, погрузив ладони в мыльную воду, принялся разминать Симины плечи.
- С такими руками тебе надо бросать твою науку... - Сима потерлась щекой о плечо Алика.
- Еще скажи, что у меня пальцы скрипача или пианиста, - проворчал Алик. - Терпеть не могу этих пошлых сравнений.
- Мне бы это и в голову не пришло, - засмеялась Сима. - Не понимаю я этих бессмысленных занятий вроде игры на музыкальных инструментах или рыбной ловли. Подымай выше: у тебя пальцы гинеколога - чуткие, умелые. В устах женщины это высший комплимент.
- Ничего, мои руки сгодятся и физику.
- Может и сгодятся. Но как ты собираешься жить на эту вашу физическую зарплату?
- Времена меняются. Теперь у нас есть своя Силиконовая долина по типу штатовской. Прямо за кольцевой дорогой.
- Кремниевая, а не силиконовая, мистер физик. Силиконовые бывают не долины, а сиськи, понял? Вот как эти.
Сима, всколыхнув пенное покрывало, выпрямила спину и приподняла ладонями порозовевшие продолговатые груди. На них между клочьями пены стремительно летели навстречу друг другу осыпанные мелкими звездами красноголовые ласточки с четырехлистниками клевера в оранжевых клювиках. Перья на концах крыльев струились багровым пламенем.
- Вот это я понимаю - силикон, - удовлетворенно сказала Сима. - Не то что ваше вшивое Сколково. Настоящее немецкое качество. Хергештельт ин дойчланд.
- И ласточек там же накололи?
- Бог с тобой, Алик, как ты мог такое подумать? Разве ты до сих пор не знаешь моей руки? Ласточек я, конечно, сделала сама. Набивала перед зеркалом левую как правую и наоборот. В итоге все встало на свои места. Нестандартное мышление нужно не только физикам.
- А узор?
- Какой узор?
- Ну тот, который... - замялся Алик.
- Ниже пупка?
- Значительно ниже.
- Тоже сама, конечно. Любой девушке в какой-то момент становится любопытно, чем бог наградил ее в самом укромном месте. Но просто разглядывать себя в зеркале с раздвинутыми ногами мне было мало. Мне всегда нужно было сделать хотя бы один шаг дальше других.
- Похоже на кельтский орнамент. Как это у вас, у татушников называется? Плетенка?
- Много ты понимаешь. Во-первых, это не орнамент, а вензель.
- А во-вторых?
- А во-вторых, не суй свой нос куда не надо. Ты хоть и близорукий, но все же не гинеколог.
Алик поглядел на часы, вытащил пробку слива и включил душ. Мыльная пена погибала под тонкими струйками, и на Симином плече снова появилась подмигивающая лиловая ящерица. Вода постепенно уходила, и на веснушчатых Симиных лопатках показалась расплаcтавшая суставчатые крылья зубастая летучая мышь, вдоль белой, лишенной загара спины заструился многоцветными петлями чешуйчатый дракон, запорхали по бокам бабочки на ветвях сакуры, на крестце запестрел симметричный растительный узор, на приплюснутых о дно ванны ягодицах из остатков мыльной пены угрожающе нацелились раскрытые клешни скорпиона.
Алик вышел в спальню, достал из шкафа роскошный махровый халат из египетского хлопка, откинул край одеяла, взбил подушку и, переступая через разбросанные повсюду эскизы татуировок, вернулся в ванную. Сима стянула с головы резиновую шапочку с розовыми цветами и ждала Алика, смиренно сложив ладони на животе. Алик набросил ей на плечи халат и легко подхватил на руки. В спальне он положил Симу ничком на кровать и принялся растирать ее спину жестким полотенцем. Татуировки, ожив, задвигали крыльями, лапами, хвостами, замигали глазами, вспыхнули узорами цветов и орнаментов. На порозовевшей коже обозначились цепочки иероглифов и каких-то неведомых символов.
- Благодать какая, - Сима с усилием потянулась и с помощью Алика села в постели. - Каждый раз после ванны и твоего массажа я чувствую себя заново родившейся Афродитой.
- Если бы Афродита была такой же размалеванной, вряд ли оры сочли бы ее богиней.
- Именно богиней бы и сочли. Не зря в древней Греции было так много ритуальных татуировок, посвященных разным богам. Ты, Алик, лучше помолчи. Невежество прощается только женщине.
Алик снова взглянул на часы - Мила, как всегда, запаздывала. Он вздохнул и принялся прибирать Симину спальню. В обстановке комнаты не было единого стиля. Несколько старинных гобеленов в дорогих рамах зеленого дуба соседствовали с дешевой сборной мебелью из прессованных опилок. При чудовищном транжирстве на пустяки, на вещи эфемерные, Сима была скупа, когда дело касалось предметов фундаментальных, призванных служить десятки, а то и сотни лет. Вообще говоря, дело было не в скупости. Ее пугала их удручающая незыблемость, гарантированное долголетие, заведомая способность просуществовать дольше свой хозяйки.
'А как же картины и гобелены? - пытался уличить ее в отсутствии логики Алик. - Они ведь тоже из разряда вещей долговечных?' Симу, однако, мало заботила последовательность собственных силлогизмов. 'Не сравнивай большое с неизмеримым, - говорила она. - Искусство не долговечно, оно просто вечно. Не страшно сознавать, что твое существование ограничено несколькими десятилетиями. Нет смысла сравнивать миг собственной бренной жизни с вечностью искусства. Но думать о том, что твоей мебелью будут пользоваться еще несколько поколений неизвестных представителей двуногих, населяя их своей одеждой, запахами, а то и насекомыми - довольно противно. Пусть уж лучше все мое барахло вынесут в положенный богом срок вслед за мной на свалку.'
Исключение составляла лишь супердорогая немецкая кровать с водяным матрасом и системой регулируемого подогрева. При Симином прогрессирующем артрозе это было суровой необходимостью. Впрочем, для своих восьмидесяти девяти лет она чувствовала себя вполне сносно.
В прихожей раздался звонок.
- Милочка! - оживилась Сима.
На пороге возникла пухлая девушка в мокром розовом плаще.
- А вот и я! - воскликнула она и радостно засмеялась во весь рот. Сразу четыре ямочки ожили на ее обильно разрумянившихся щеках. Поднявшись на цыпочках, она чмокнула Алика в подбородок, вольно тряхнула крупно завитыми каштановыми волосами, и от нее во все стороны полетели дождевые капли.
- Что ты отряхиваешься, как собака! - проворчал Алик. - Лучше бы не опаздывала...
- Фу, какой ты грубый, - Мила надула губы и повернулась к
нему спиной. - Сними с меня плащ!
- Милочка, ты куда провалилась? - прокаркала из спальни Сима. - Меня сегодня кто-нибудь думает чаем поить?
- Какая я тебе Серафима Аскольдовна? - услышал он Симин голос. - Бери пример с Алика - называет меня на ты и по имени и ухом не ведет. Как молодой пародист увядшую эстрадную примадонну. Вполне в духе времени. Кстати, Алик, ты уже уходишь? Оставайся на чай.
- Оставайся, оставайся, - подала из кухни голос Мила. - Все равно в такой ливень никакой дурак не будет с тобой в парке в шахматы играть.
- В шахматы? - недоуменно подняла брови Сима. - Охота же людям тратить время на подобную ерунду! Я думала, он на свидание опаздывает.
- Какие там свидания! - рассмеялась Мила, внося в спальню дымящийся поднос. - Наш мальчик занят исключительно наукой.
На пороге спальни появился рассерженный Алик.
- Кто тебя просит... - начал было он, но Сима прервала его энергичным жестом.
- Не опускайся до спора с женщиной, Алекс. Лучше докажи на деле, что ты в состоянии развлечь двух леди светским разговором.
- Шутить изволите, мадам? Где ж это видано, чтобы женщинам можно было что-то доказать? Тем более, если они леди?
- Алик, не остри, - благодушно рассмеялась Сима. - У тебя это хреново получается. Хотя местами забавно. Короче, mein Schatz, посидишь сегодня с девчонками или нет?
- Ну спасибо, уважил, - Сима поудобнее устроилась в постели. Тогда, дорогой, сооруди-ка нам к чаю чего-нибудь хорошо выдержанного. А ты, Милочка, расчеши пока мои буйны кудри, битте. Сходи, голубушка, за моей любимой щеткой, не поленись.
- Как вам не больно таким дикобразом расчесываться? - Мила вернулась из ванной с овальной, похожей на растопырившего иглы ежа щеткой. - Она же голову чуть не до крови раздирает.
- Ничего ты не понимаешь, - подняла палец Сима. - Эта щеточка так мозги прочищает, что вдвое быстрее соображать начинаешь. Хотя по правде сказать, если в голове извилин нет, то никакой массаж не заставит их шевелиться...
Пока Мила расчесывала Симу, Алик залез в буфет, и на низком, напоминающем по форме почку стеклянном столике рядом с чайником появилась початая бутылка 'Камю' и нарезанный лимон.
- Симочка Аскольдовна, а как вы стали тату-художником? -
Мила подняла чайник, и дымящаяся янтарная струя потекла в полупрозрачную фарфоровую чашку.
- Издалека подъезжаешь. Хочешь себе на заднице розочку наколоть? - ухмыльнулся Алик, разливая коньяк в пузатенькие бокалы.
- Дурак ты, - надулась Мила. - Сегодня все расписные ходят. У тебя самого вон якорь на запястье. А на моем ангельском тельце пока нет ни единой точечки. Мне просто интересно, как вообще все это началось.
- Люди татуировали себя всегда, - Сима с видимым удовольствием глотнула коньяка и откинулась на подушку. - По крайней мере, во все времена существовали закрытые группы, для которых татуировки имели особое, ритуальное значение. Но время от времени мода на тату вспыхивала с особой силой и становилась общим достоянием. Я сейчас говорю не про нынешний бум, а про тот, который начался полтораста лет назад, в середине девятнадцатого века.
- Где?
- Как известно, все самое путное и самое скверное в мире всегда затевают немцы. Пусть даже и в Америке. Этого звали Мартин Хильдебрандт. Он приплыл в Нью-Йорк и открыл, как бы теперь сказали, татушный салон. Нельзя сказать, что это имело очень уж большое отношение к искусству. Просто он вовремя сообразил, как еще можно заработать на гражданской войне. Его клиентами были солдаты и матросы. Мартина не волновало, за кого они дрались - за Юг или за Север - он с усердием колол якорьки, пальмы и сисястые женские фигурки любому желающему. Но в душе он все же оставался художником и в отсутствие клиентов осваивал более сложные сюжеты. Практиковался он на своей дочери Норе, любезно предоставившей папаше в качестве холста свое немалое тело. Когда на дочурке буквально не осталось живого места, он решил показывать ее за деньги в цирке Барнума.
Как известно, разрекламировать все мало-мальски стоящее, а заодно и раздуть слона из любой мухи лучше всех умеют американцы. Мартин с Норой соорудили на скорую руку легенду о том, что она попала в плен к индейцам, и ее целый год насильно татуировали, подвешивая на дереве. Для пущего колорита они утверждали, что к ней приложил руку сам Сидящий Бык - популярнейший в те времена духовный вождь индейцев племени сиу, до последнего сражавшийся с 'белыми волками'. В итоге не Мартин, а именно Нора Хильдебрандт стала знаменитостью конца девятнадцатого века и первой американской тату-моделью.
Конечно, люди кололи изображения на коже еще до нашей эры. Однако настоящим искусством татуировку сделали не полинезийцы, которых принято считать ее прародителями, не древние египтяне, изображавшие на теле своих зверобогов и даже не ацтеки, преуспевшие в сложных ритуальных рисунках. И уж тем более - не североамериканские индейцы со своими примитивными тотемами, от которых оттолкнулся ушлый парень Хильдебрандт. Как известно, доводить начатое до совершенства лучше всех умеют японцы. Именно они владели и владеют величайшей в мире, никогда не прерывавшейся традицией татуировки. И тату-бум, начавшийся в Америке, невольно напомнил об этом всему свету. Японская татуировка стала популярной среди европейской знати. Влияния моды не избежал даже тогдашний российский император Николай Второй. Кстати, недавний наш полуправитель - тот, который это самое Сколково затеял, удивительно на него похож. Те же припухшие веки, томный олений взгляд, слабая линия губ, подбитые конским волосом плечи... Не удивлюсь, если этот любитель битлов и 'Дип перпл' в юные годы в виде протеста против респектабельного уклада профессорской семьи где-нибудь в паху выколол вульгарную грудастую красотку...
Ну да бог с ним, с Димоном. Так вот, Николай Второй, еще цесаревичем, путешествовал по миру и, приехав в Японию, страстно возжелал сделать себе настоящую ирэдзуми. Только не учел, что визита к знаменитым мастерам, таким как Хоритоси или Хоритама, в Японии надо дожидаться лет эдак пятнадцать. Там когда у мастера рождается сын, к нему сразу начинают в очередь записываться. И даже для Николая никто не стал делать исключения. Однако, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. В Оцу на него напал с саблей полоумный полицейский - потомственный самурай. Цесаревич отделался царапиной, но тем больше было возможностей для скандала. На следующий день японский император лично приехал из Токио, чтобы принести свои извинения наследнику российского престола и, уж конечно, никак не мог отказать ему в просьбе организовать без очереди визит к лучшему японскому татушнику. В результате, Николаша заполучил шикарного оранжевого дракона во всю спину. Когда о приобретении наследника узнали при дворе, среди вельмож началась повальная мода на восточные орнаменты и иероглифы на теле. Спрос был так велик, что в Петербурге открылся первый в России салон художественной татуировки.
Тату увлеклись настолько, что изобрели, как бы сегодня сказали, полную чернуху - пулеметные пули, начиненные специальными чернилами. Пробивая солдатские тела, пули наносили на кожу вокруг раны несмываемый ореол. Считая после боя трупы врагов, татуированные столь оригинальным способом, офицеры могли анализировать уровень меткости своих пулеметчиков.
Как известно, ко всему стóящему, придуманному другими тут же примазываются англичане и объявляют это своим эксклюзивным изобретением и многовековой национальной традицией. Я имею в виду династию татуировщиков Скьюзов. Старший из них - Лес начал работать еще в двадцать восьмом году и постепенно поставил дело на солидный, респектабельный уровень. Все сделанное раньше было им снисходительно отвергнуто как дикарская мазня и восточные выкрутасы. Миру предлагалось лишь продолжить старую добрую английскую традицию татуировки. Лес Скьюз обосновался в Бристоле, где открыл одно за другим три тату-ателье. Дело шло в гору, и в середине двадцатого века он основал Британскую гильдию татуировщиков и клуб Bristol Tattoo...
- Господи, прости меня, болтливую, - перебила сама себя Сима. - Аж до Скьюза добралась. Вообще-то, я хотела похвастать, что в девяностые годы мне довелось поработать в Германии у гуру татуировки - самого Херберта Хоффмана, царствие ему небесное. Мощнейший был мужик, недавно только помер - уже за девяносто...
Сима раскраснелась от коньяка.
- Знаешь, Алик, я сегодня, пожалуй, похожу немного. Только разомни мне крестец.
Сима в моменты хорошего самочувствия могла ходить, но для этого ей был нужен специальный массаж. Алик помог ей улечься на живот и стянул халат до бедер. В низу спины, под виньеткой с растительным узором бугрился несоразмерно большой копчик. С подвявших ягодиц на него угрожающе нацеливались клешнями оранжевые скорпионы. Алик начал осторожно разминать кожу вокруг перевитой венами выпуклости. Сима кряхтела от боли и удовольствия.
- Умеешь ты, все же, сделать женщине приятное, Алик, - сказала она наконец. - Не знаю, какой ты любовник, но руки твои могут свести с ума любую женщину.
- Любовник? -подняла брови Мила. - Да он девушек как пауков боится!
- Что за чепуха! - вспыхнул Алик. - Когда это я пауков боялся?
Мила расхохоталась в голос. Сима вторила ей, хрюкая в подушку. Алик возмущенно отнял руки от покрытой кельтским узором поясницы.
- Верим, верим, - Сима, отсмеявшись, махнула рукой. - Не обижайся, дорогой. Спасибо тебе. У меня от твоих прикосновений нервы в копчике будто заново срастаются. Словно и не рвались от пинка рыжего вертухая по отощавшей на лагерном пайке девичьей заднице. И ноги, хоть ненадолго, снова шевелятся.
Сима натянула халат и с помощью Алика села на кровати, спустив ноги на пол.
- За что он вас так? - спросила Мила. - Вы боролись за права заключенных? Как 'Пусси райот'?
- Бороться как раз хотел он, - криво улыбнулась Сима. - Так хотел со мной побороться за мою пусси, что аж слюни по губам текли. По красным, как сырая говядина, вывернутым губищам. Но я ему чайник привесила.
- Какой чайник? - недоуменно спросил Алик. - Куда привесила?
- Это такое лагерное идиоматическое выражение, - усмехнулась Сима. - Означает что-то вроде 'прокрутить динаму'. Он зазвал меня на склад со старыми бушлатами, и я не стала кочевряжиться, пошла. Сначала он вел себя как настоящий мордовский джентельмен: поставил передо мной банку тушенки, насыпал горсть кедровых орешков, налил полстакана спирта. В тех обстоятельствах это выглядело, как изысканное ухаживание. Ну, я выпила, поела, и он завалил меня на бушлаты. Тут я ему спокойно так говорю, что у меня трихомоноз. Он опешил, руки разжал и сидит, губищи свои облизывает. А я встала и пошла к двери. Он мгновенно очухался, метнулся за мной, высоко выпрыгнул и профессионально, как привык валить матерых урок, смахнул меня на пол ударом кованого сапога по копчику.
- Сломал? - ахнула Мила.
- Сломал, конечно. Я потом на больничке три недели чалилась, пока встать смогла. Срослось, конечно, неправильно. По молодости вроде оклемалась, но с возрастом стало давать о себе знать. Вроде как ток вырубают, который к ногам идет. Расквашенные нервы электричество проводить не желают. Ну давай, Алик, попробуем.
Опершись о руку Алика, Сима поднялась с кровати и несколько раз прошлась из угла в угол комнаты.
- Красота! - сказала она довольно. - Мужские руки и коньяк делают чудеса.
Сима закурила пахучую египетскую сигаретку, и в комнате поплыл аромат восточной кофейни.
- Так на чем я остановилась?
- На гильдии татуировщиков, - подсказала Мила.
- Эка меня занесло, - сама себе удивилась Сима. - Гильдию Скьюз уже в пятидесятых основал. А татушничать я еще до войны начала.
- Как это? - округлила глаза Мила. - Сколько ж вам тогда было?
- Четырнадцать. Татуировкой тогда занимался мой отец. Знаете, кому он однажды сделал наколку? Самому Хозяину.
- Какому хозяину?
- Для вашего поколения это слово уже неведомо, - вздохнула Сима. - Да и то правда - ни Хрущев, ни Брежнев, ни даже Андропов, а, тем более, Горбачев настоящими хозяевами не были, вот слово и подзабылось. Ну не Медведева же хозяином называть! Правда, нынешний пахан на Xозяина отчасти похож. Но и он - слабая копия.
- Твой отец делал тату самому Сталину?! - выпучил глаза Алик.
- Ну да. С этого все и началось. Отец вместе с ним сидел в Бакинской тюрьме. Там он и набил будущему вождю народов на плече синий скалящийся череп. Вообще-то, папаша мой по уголовной статье сидел, но Коба его в политические перековал. Потом они вместе в нарымской ссылке парились, вмести бежали. Да вы, небось, слышали про известного большевика М. из ближайшего сталинского окружения? Я-то фамилию матери всю жизнь ношу от греха подальше.
- Почему от греха?
Сима неторопливо затянулась, держа тоненькую сигарету большим и указательным пальцем.
- Потому что дружить с людоедом можно только до тех пор, пока он не проголодается. Когда отец стал слишком заметной фигурой в партии, Сталин его расстрелял. Как и многих других своих старых корешей. Но это было уже позже, перед войной. А до этого они, так сказать, дружили. У них даже дочери родились в один год - Светка Аллилуева в феврале, а я в мае двадцать шестого. И матерей наших в один и тот же тридцать второй год не стало - моя мамашка от туберкулеза преставилась, а Надежда Сергеевна застрелилась, как говорили, от приступа мигрени. Вы можете себе представить, чтобы люди стрелялись из-за головной боли? Как бы сильно голова ни болела? Так или иначе, нас со Светкой одни и те же няньки воспитывали, еще те бонны старорежимные, и я у них многому научилась, прежде всего языкам. С отцом виделась редко, когда он с кучей подарков приезжал в отпуск. В один из таких наездов отец и показал мне как татуировать. Ну, как других детей учат вязать или выжигать по дереву. Я сразу же увлеклась, хотя тогда это нужно было скрывать. Потом отца расстреляли как врага народа, а меня пристроили в семью генерала К. Тогда он, правда, еще полковничьи погоны носил. Своих детей у них с Софьей Вениаминовной не было, и они взяли двух сирот - воспитанниц: меня и Груню Сивашову - смышленую деревенскую девчонку.
Сима закончила прогулку по комнате и с помощью Алика, кряхтя, забралась на кровать.
- Кажется, я слышал про этого генерала, - наморщил лоб Алик. - Что-то связанное с катапультами для военных самолетов.
- Умница, - одобрительно кивнула Сима. - Сейчас я расскажу, как именно он был связан с этими самыми катапультами...
Глава II. Пир победителей.
О юных годах генерала К. Симе было известно немногое. Незадолго до революции оставшегося без отца подростка взял в подмастерья известный петербургский ювелир. Мать К. окончательно спилась, и ювелир поселил его у себя дома, кормил, одевал, откладывал для него деньги в банке. По утрам четырнадцатилетний К. ходил в школу, а после обеда учился раскатывать кольца и вязать цепочки, собираясь в будущем зарабатывать этим ремеслом на хлеб. Но в семнадцатом году юноша проникся пафосом революционных вихрей и в силу своего пролетарского происхождения воспылал к угнетавшему его хозяину классовой ненавистью.
Это святое чувство вскоре нашло свое практическое
воплощение. Морозным декабрьским днем к ювелирной лавке, подметая обледеневшими клешами мостовую, подошли революционные матросы. Придерживая бескозырки и задевая широченными плечами за дверные косяки, они спустились в полуподвал мастерской и без лишних предисловий объявили, что все ценности экспроприируются на нужды рабоче-крестьянской Красной Армии. При виде матросов К. ощутил в груди холодок восторга, осознавая свою причастность к происходящей на его глазах революционной смене общественно-экономических формаций. Не обращая внимания на отчаянные знаки побледневшего ювелира, он самолично показал матросам потайной сейф с ценностями. Немного неприятно было видеть, как пытавшемуся защитить свое добро хозяину проткнули штыком живот, но зато юный К. обрел новых, классово близких друзей. Они забрали его с собой и, в конечном счете, вывели на ту дорогу, по которой он добрался до высот головокружительных.
Матросы определили молодого К. воспитанником в Морской корпус, но уже в восемнадцатом году кадетские корпуса упразднили, и юношу отправили в Омск на ускоренные военно-инструкторские курсы по подготовке командного состава РККА. После курсов возмужавший К. был зачислен в училище войск НКВД и вступил в партию большевиков. Ему почти не довелось поучаствовать в гражданской войне, зато после прихода к власти Сталина наступил его звездный час. К. без устали боролся с многочисленными врагами народа, проникшими в военную, гражданскую и крестьянскую среду.
В тридцать втором году он узнал из газет об убийстве Павлика Морозова, ассоциативно вспомнил собственную историю с ювелиром, и классовая ненависть вспыхнула в нем с новой силой. К. выступил с докладом на совещании комсостава РККА с предложением в ответ на убийство пионера-героя развернуть беспощадную борьбу с кулачеством. Доклад был замечен руководством, инициатива была одобрена и дошла до самого Сталина. К. получил очередное звание и широкие полномочия по искоренению врагов народа всех мастей.
Генералом К. стал перед самой войной. В сороковом году он участвовал в организации Катынского расстрела и показал себя волевым и исполнительным офицером, не лишенным к тому же воображения. Именно ему принадлежала идея использовать при расстрелах патроны исключительно немецкого производства. Впоследствии это позволило советскому руководству утверждать, что расстрел был учинен фашистами с присущим им зверством, а вовсе не миролюбивой армией молодого государства рабочих и крестьян.
В операции по расстрелу польских пленных показал себя с лучшей стороны и выпускник училища внутренних войск лейтенант Иванько. Он предложил не связывать руки очередной жертве перед тем, как пустить ей пулю в затылок, а попросту заворачивать на голову гимнастерку или шинель. Это нововведение помогло завершить казнь двадцати двух тысяч польских предателей досрочно и перебросить освободившуюся от расстрельных хлопот воинскую часть в Финляндию на неделю раньше срока. Подкрепление обеспечило необходимый перевес сил и помогло захватить исконно русский город со странным шведским названием Выборг. К. по достоинству оценил рационализаторскую деятельность лейтенанта Иванько и определил его к себе в ординарцы.
Всю войну К. прослужил при штабе войск НКВД первого Белорусского фронта, и в мае сорок пятого оказался в Варнемюнде под Ростоком. После войны фронт расформировали, и завоеватели принялись устраиваться на покоренной территории основательно. ГДР и основу ее процветания - Группу советских войск в Германии - учинили только в сорок девятом, а до этого четыре года продолжался пир победителей. Из советской зоны оккупации на восток шли эшелоны с техникой, оружием, ширпотребом и живой силой. Ушлые историки подсчитали стоимость добра, вывезенного из Германии в Россию. Получилось больше четырнадцати тысяч тонн в золотом выражении - такого золотого запаса и сейчас нет ни у одной страны мира...
Триумфаторы грабили весело, насиловали азартно - и немок, и своих, угнанных фашистами на работы 'остарбайтерок': русских, украинок, полячек. При этом грабеж считался лишь нарушением воинской дисциплины, а изнасилование - аморальным поведением, вполне простительным изголодавшемуся по женскому телу советскому воину-освободителю. 'Нехреново вы тут устроились! - изумленно орали победители, врываясь в дом к очередному бюргеру. - Паркет, водопровод, теплый сортир! Пианино, бля, телефон в деревне, панталоны кружевные! Непонятно только, какого хера вы поперлись нищету нашу завоевывать? На кой ляд вам дерьмо наше непролазное?!'
Генералу К. очень пригодились навыки по организации раскулачивания. Он без устали колесил по советской оккупационной зоне по делам службы и, разумеется, не забывал о делах личных. Это было сказочное время безграничной власти победителей. 'Я освобождаю вас от химеры совести, - бормотал про себя К. крылатую гитлеровскую фразу, разъезжая на трофейном 'хорьхе' из личного гаража фюрера. - Черт возьми, как же верно сказано! Какая может быть совесть в отношении этих фашистских подонков? Они должны ответить за все злодеяния немедленно и решительно'.
Результатом практического воплощения идей фюрера был привозимый генералом из поездок багаж. Чаще всего это были чемоданы и кофры, которые умещались в багажнике 'хорьха'. Но иногда впереди 'хорьха', словно под конвоем, подкатывал 'студебеккер' с брезентовым верхом. Из кузова выпрыгивали солдаты и, весело матерясь, начинали выгружать шерстяные трубы ковров, коробки с фарфоровой посудой, завернутый в армейский брезент рояль и другие трофеи. Однажды после поездки в Дрезден, два кривоногих сержанта под руководством ординарца Иванько осторожно выгрузили из 'студебеккера' огромный плоский ящик. В гараже ящик распаковали, и на свет божий были извлечены большие темные картины с оборванными шнурами для подвешивания. Впоследствии картины были не только освобождены от упаковки, но и вырезаны из рам с тем чтобы их легче было переправить к новому месту экспозиции - на подмосковную дачу К. В гараже остались лишь рамы с обрывками веревок и потемневшими латунными табличками, из которых можно было понять, что до прибытия на генеральскую виллу в Варнемюнде картины эти висели в Дрезденской галерее и принадлежали кисти мастеров эпохи Возрождения.
После прибытия очередной партии трофеев в гараже особняка закипала работа. Солдаты увязывали добытое в брезент и заколачивали в тяжелые ящики из горбыля. Спустя несколько дней, всегда на рассвете, подъезжал знакомый 'студебеккер' и увозил упакованное добро на вокзал, где солдаты под наблюдением Иванько перегружали багаж в воинский эшелон. Ординарец галантно подсаживал супругу генерала в штабной вагон, и она прощально махала из окна мужу до тех пор, пока грузная фигура К. не скрывалась за услужливо открытой Иванько дверцей 'хорьха'. Паровоз, победно крича, трогал с места вагоны, тяжело груженые конфискованным у поверженных фашистов добром и, восстанавливая историческую справедливость, брал курс на восток. Спустя две недели Софью Вениаминовну, прибывшую с порожним эшелоном, встречал на том же вокзале ординарец или шофер.
Лишь однажды полная блеска и фантастического благоволения фортуны деятельность генерала была омрачена небольшим происшествием. Бравый ординарец Иванько, желая угодить шефу, в отсутствие супруги привел ему разбитную девку из местных, как он утверждал - настоящую арийскую белокурую бестию. Однако не удержался и в ожидании генерала опробовал ее сам. Тут надо отметить, что ординарец на правах победителя действовал по женской части на оккупированной территории широким охватом, и поскольку так поступало большинство воинов-освободителей, то вовремя избавляться от маленьких венерических неприятностей он успевал не всегда. В результате, К. пришлось лечиться от банального триппера. А поскольку генеральша вернулась из поездки на родину раньше, чем закончился инкубационный период нечаянного недомогания ее супруга, то впоследствии унизительный курс лечения пришлось пройти и ей. Семейный конфликт был сглажен с помощью антикварных сережек, конфискованных генералом при обыске на даче у местной оперной дивы. Оправленные в платину дымчатые топазы разбрасывали дрожащие золотистые иглы по массивным, поросшим белесым пухом мочкам ушей примирившейся с мужем Софьи Вениаминовны.
Впрочем, мимолетная гонорея была лишь незначительным побочным эффектом генеральской деятельности. В целом же она была чрезвычайно успешной как в карьерном отношении, так и в плане роста личного благосостояния.
Так продолжалось до сорок восьмого года. К тому времени процесс очищения Восточной Германии от проклятого нацистского наследия был в целом завершен. Попросту говоря, вывозить было практически больше нечего, и в Кремле было решено всенародным волеизъявлением немецких рабочих и крестьян создать новое независимое государство - Германскую Демократическую Республику. Генерал понимал, что самые жирные блюда пира победителей уже съедены и планировал свою последнюю, самую важную поездку. Три года он с помощью Иванько свозил и отправлял с женой в основном громоздкие предметы. Но главные его приобретения до сих пор находились в одному ему ведомых тайниках. Там хранились вещи значительно более компактные и в той же степени более ценные.
Генералу неожиданно пригодились уроки угнетавшего его в юности ювелира. Теперь К., прочесывая со своей свитой музеи, хранилища и дома отдельных недобитых фашистов мог сходу оценить и чистоту драгоценных камней, и правильность их огранки, и сложность ювелирного исполнения. Ему хватило ума пренебрегать массивными золотыми украшениями: громоздкими брошами, вульгарными дутыми браслетами и тяжелыми кулонами. Такие вещи доставались его челяди, а для себя К. оставлял чистейшей воды бриллианты, рассыпающие снопы разноцветных лучей, ограненные в виде широких зонтиков темно-розовые рубины, плоские прозрачные изумруды, наполненные до краев глубокой синевой сапфиры. Ему удалось собрать коллекцию ценностей, способную поразить самого взыскательного знатока. Его учитель и хозяин, будь он до сих пор жив, несомненно гордился бы талантливым учеником.
Как опытный конспиратор, К. хранил свои сокровища в разных местах по всей советской оккупационной зоне. Расположение тайников (про себя генерал называл их 'схронами') было отмечено особым шифром на специальной крупномасштабной карте, которую К. постоянно носил с собой или хранил в сейфе. О сокровищах знал только он один. Генерал понимал, что пир победителей заканчивается, и его в любой момент могут перевести в какой-нибудь Усть-Каменогорск. Наступало время вскрывать схроны, собирать ценности и быть готовым к скорому возвращению на советскую родину. Подготовку предстояло провести лично, не доверяя ни жене, ни Иванько, ни, тем более, прислуге...
Глава III. Последний подвиг генерала К.
- Тут-то и произошла эта история с катапультами, - Сима, опершись о руку Алика, поудобнее устроилась на подушках. - К тому времени мы с Груней были двадцатидвухлетними дылдами и уже никак не походили на воспитанниц. Генерал оформил нас вольнонаемными, хотя на самом деле мы исполняли обязанности прислуги.
В Варнемюнде еще во время войны немцы начали производить первые в мире авиационные кресла для катапультирования. Генералу К. было поручено изучить секретную новинку, по возможности провести ее испытания и дать заключение: надо ли ее в целости и сохранности доставить в КБ Микояна и причислить к выдающимся изобретениям советских конструкторов или, как обычно, разобрать к чертовой матери налаженное производство на отдельные станки и отправить их на социалистическую родину для дальнейшего укрепления ее обороноспособности.
Поручение было дано генералу в лучших большевистских традициях, а именно - назначить руководить делом человека, который не разбирался в нем ни ухом, ни рылом. Генерал до этого занимался исключительно штабной работой и за всю войну летал самолетом лишь однажды, большую часть полета блюя в солдатский котелок под осуждающим взглядом второго пилота. Тем не менее К. с энтузиазмом взялся за дело.
Первая часть операции прошла без сучка, без задоринки. Генерал затребовал из московского 'почтового ящика' бригаду авиационных спецов и поручил Иванько обеспечить их всем необходимым. Софья Вениаминовна в очередной раз отбыла на советскую родину с партией незаконно захваченного фашистами имущества. Сам же К. - впервые без ординарца и шофера - отбыл на 'хорьхе' в главную свою поездку.
Операция продолжала успешно развиваться. Генерал лично объехал свои схроны и откопал сокровища. Мы поняли это позже, когда военный следователь при нас нашел в багажнике генеральского 'хорьха' саперную лопатку с налипшей на ней глиной и сухой хвоей. Этот идиот повертел лопатку в холеных руках и брезгливо выбросил ее, как не заслуживающую внимания.
- Какой следователь? - недоуменно спросил Алик. - Откуда вообще взялись все эти подробности?
- Заткнись и слушай, - поморщилась Сима...
После отъезда генерала Иванько выбрал из сложенного в гараже конфискованного добра отрез зеленого сукна и отправился на 'виллисе' в Эльменхорст, где стояла ближайшая советская военная часть. Там он обменял сукно у знакомого повара на несколько банок тушенки и два черствых хлебных кирпича. Диетический набор был увенчан алюминиевой канистрой с казенным спиртом. Выделенные на питание спецов деньги оставались нетронутыми. Мысленно похвалив себя за оборотистость, ординарец отправился на аэродром, где немцы во время войны испытывали катапульты. Вскоре приземлился трофейный 'фокке-вульф' с московскими спецами. Иванько подвез их к нужному ангару, выдал импровизированный паек и, не теряя времени, отбыл в Росток к очередной связисточке.
На следующий день генерал вернулся из поездки. С довольным лицом, в грязной шинели и сапогах он быстро занес в гараж какой-то сверток. Затем вызвал к себе Иванько.
- Спецов встретил?
- Так точно, товарищ генерал. Бригада специалистов из КБ общего машиностроения прибыла в количестве двух человек. Обеспечены всем необходимым для работы и быта.
- Включая баб? - ухмыльнулся К.
Настроение его было радужным.
- Ну что вы, товарищ генерал, - потупился ординарец. - После того случая...
- Перестань, - поморщился К. - Питанием спецов обеспечил?
- Так точно. Как говорили древние, феци яуод потуи, фациант мелиора потентес - я сделал все, что мог, кто может, пусть сделает лучше. Все свежее, с рынка. Кровяная колбаска, сырок, деревенский творожок, копченая форелька, редисочка хрустящая, молодая картошечка, хлебушек еще теплый...
- Прекрати, - рявкнул генерал, сглотнув слюну.
- Есть прекратить, товарищ генерал. Спецы свежим питанием обеспечены. Пусть чувствуют себя настоящими победителями вермахта, а не вшивыми работниками тыла, хоть и со спецпайком.
- Ну и как они там? - строго спросил генерал. - Соответствуют?
- Да вроде маракуют помаленьку, товарищ генерал, - ответил Иванько, растягивая губы в шкодливой улыбке.
- Тогда поехали смотреть, - нахмурился генерал, словно предвидя недоброе.
Однако неясные предчувствия не могли испортить ему хорошее настроение. Он с аппетитом поел, выпил двести граммов водки, рассказал пару скабрезных анекдотов...
- Ей-богу, я ничего не понимаю, - сказал Алик. - Откуда ты все это знаешь?
Вместо ответа Сима достала из-под локтя твердую парчовую подушку и с размаху хлестнула Алика по физиономии. Молодой человек отпрыгнул от кровати и обиженно опустился в кресло.
- Пока К. ел, мы с Груней почистили ему шинель и сапоги, - продолжила Сима. - Через полчаса он вместе с ординарцем отправился на аэродром.
Что было дальше, мы узнали уже в основном от этого кобеля Иванько. Рассказывая, он все время дрожал и пил спирт, пил и дрожал. Так его, трясущегося, в одних кальсонах и забрали - он никак не мог одеться, не попадал руками в рукава и ногами в штанины. Тогда они с мясом сорвали погоны с его гимнастерки и швырнули ее вслед за ним в 'виллис'. Ей-богу, мне даже жалко его стало, хоть и был он окончательным сукиным сыном. Вот что он рассказал нам с Груней, пока еще был вменяемым...
Генерал с ординарцем приехали на аэродром и отыскали нужный ангар.
- А где же самолет? - недоуменно спросил К. - Они что, катапульту в помещении испытывают?
Иванько пожал плечами и откатил перед генералом незапертую воротину. В полумраке капонира под низким сводчатым потолком из толстого, на случай бомбежки, ноздреватого бетона стоял новенький 'хейнкель' цвета молодой травы. Фонарь был откинут. В кабине никого не было.
Генерал, сопровождаемый ординарцем, обошел самолет и обнаружил сидящих на корточках спецов. Стена перед ними до самого пола была испещрена начертанными мелом математическими символами. Один из них - худой очкастый блондин - развивал выкладки, перейдя со стены на бетонный пол. Второй - волосатый и кряжистый - невнятно, но с заметной иронией комментировал написанное первым витиеватым матерком. На вошедших они не обратили никакого внимания.
- Мужики, вы чем тут занимаетесь? - негромко спросил генерал.
Ответа не последовало. Иванько приблизился к волосатому и рявкнул ему прямо в мохнатое ухо:
- Отвечай, падла, когда с тобой генерал разговаривает!
Волосатый отпрянул, поморщился и продолжил свое невнятное бормотание. Ординарец повернулся к очкастому, вырвал у него мел и швырнул его в серую бугристую стену капонира. Осколки мела с дробным треском срикошетили по фюзеляжу самолета. Блондин близоруко сощурился на испачканные мелом пальцы и растерянно поднял глаза на Иванько. Тот раздраженно отошел к стене и повернул выключатель. Под лучом прожектора засияли плоскости самолета, заиграли бликами разложенные на полу хромированные инструменты, матово засветилась стоявшая в углу алюминиевая канистра. Иванько поддал канистру ногой, она гулко ударилась о стену и, будучи совершенно пустой, легко запрыгала по бетонному полу.
Спецы с трудом поднялись на ноги, и тут только генерал увидел что они оба мертвецки пьяны.
- Ты кого мне привез?! - гневно вращая глазами, закричал К., поворачиваясь к ординарцу. В тесном капонире его голос прозвучал громовым раскатом.
- Дык ведь кого прислали, того и привез, товарищ генерал... - попятился Иванько. - Кадровик сказал - классные спецы,
- На хрена мне твои теоретики! - продолжал неистовствовать генерал. - Срать я хотел на их моральную устойчивость! Мне нужно запустить катапульту и доложить об этом руководству страны, понял ты, ебаришко позорное?!
Но генерал не внял благородной латыни нерадивого ординарца. Он схватил блондина за ворот и закричал ему в самое ухо:
- Ты знаешь, как запустить это долбаное кресло, теоретик хренов?!
Очкастый отшатнулся, дернул шеей, икнул и поник головой. Генерал швырнул его на сложенный в углу брезент и повернулся к волосатому:
- А ты знаешь?! Отвечай, гнида, а то застрелю!
Волосатый взмахнул руками и пробормотал:
- Если тв... тв... твердотопливный ус-скоритель ак-ктивировать...
После этого он уставился оловянными глазами на сияющую в блеске прожектора пуговицу на генеральском кителе и замолк.
Взбешенный К. отвесил ему классического гвардейского 'леща', и волосатый полетел в угол вслед за напарником.
- Погоди же, с-сука, ты у меня за все ответишь, - процедил генерал, медленно подходя к Иванько. Тот попятился к стене.
Наступая на ординарца, К. зацепился сапогом за стоявшую у плоскости самолета стремянку и остановился. Прямо перед ним на уровне глаз блестел стеклами фонарь кабины пилота и чернела спинка пресловутого кресла-катапульты. Злоба с новой силой охватила генерала. Так изумительно гладко, так фантастически удачно был проведен этот день, быть может, главный день в его жизни, с такой легкостью осуществлялся его тщательно разработанный план, а эти мудаки...
Прервав собственные мысли, генерал резким движением пододвинул к себе стремянку, отдуваясь, влез в кабину и уселся в кресло пилота. Иванько, не решаясь подать голос, опасливо наблюдал издали.
Некоторое время К. разглядывал многочисленные приборы, а затем принялся решительно дергать за все рычаги и нажимать на все кнопки подряд. Очевидно, генеральская интуиция оказалась выше научных знаний секретных спецов. Как впоследствии утверждали эксперты, генералу удалось то, чего никак не получалось у теоретиков из московского 'почтового ящика'. Случайная, а точнее вдохновенная комбинация включенных кнопок, сдвинутых рычагов и нажатых педалей вдруг сработала как долгожданное бинго игрового автомата, когда аппетитные вишенки под мелодичный звон неожиданно выстраиваются в ряд и слышится веселый частый стук падающих монет. С той лишь разницей, что генеральским выигрышем оказался не денежный приз, а пресловутая активация твердотопливного ускорителя кресла-катапульты, на необходимости которой прозорливо настаивал волосатый спец. В полном соответствии с замыслом немецких инженеров под полом кабины зашипел сжатый воздух, сработала пружина и мгновенно включившиеся ускорители с огромной силой выбросили кресло вместе с генералом через открытый фонарь. Расстояние до потолка капонира не превышало полутора метров, поэтому исторический полет генерала был крайне недолгим.
Наблюдавший сцену Иванько все понял за секунду до развязки. Из-под самолета стремительно вырвались две газовые струи, и тут же ординарец услышал звук, напоминающий падение гнилой тыквы на брусчатую мостовую.
Спустя полчаса из ростокской комендатуры прибыло дежурное отделение. Солдаты в новеньких гимнастерках и начищенных сапогах, тихо матерясь, без особого тщания собрали то немногое, что осталось от генерала в брезентовую сумку. В отдельный пакет сложили погнутые от удара о бетонный потолок ордена. Так их и несли потом за гробом К. на атласных подушечках - 'обожженные в боях', как впоследствии написала 'Красная Звезда'.
Глава IV. Сокровища поверженного Рейха.
Мила и Алик ошеломленно молчали. Сима размяла новую сигаретку и не спеша закурила.
- Это был поворотный день в нашей с Груней жизни. К дому подкатил комендантский 'виллис', и солдаты вывели из него дрожащего, почти невменяемого Иванько. Мордатый капитан из комендатуры коротко сообщил нам, что генерал пал смертью храбрых при выполнении воинского долга и велел держать язык за зубами. Впрочем, поделиться новостью мы все равно ни с кем не могли, поскольку нас вместе с Иванько заперли в гараже и тут же начали обыск. Оставшийся без хозяина ординарец, дрожа и всхлипывая, рассказал нам с Груней о последнем полете генерала К. Затем он поднялся на цыпочки, нашарил на стеллаже с инструментами армейскую фляжку в брезентовом чехле и надолго припал к ней губами. Оторвавшись наконец от алюминиевого горлышка, он обвел нас просветленным взглядом, непослушными пальцами завинтил крышечку и положил фляжку на полку. Затем он аккуратно расстелил волосатую шинель на бетонном полу и разделся до бязевой рубахи и кальсон, словно собираясь лечь в постель. В этот момент силы окончательно оставили его, и он тяжело рухнул на пол рядом с шинелью.
Каким бы ни был Иванько гнусным мерзавцем и отпетым кобелем, в ту минуту он был для нас товарищем по несчастью, и мы по-бабьи пожалели его. Не в силах приподнять отъевшегося за три послевоенных года ординарца, мы перекатили тяжелое, как жернов, бесчувственное тело на шинель и прикрыли его полой в лучших традициях военно-патриотической литературы, воспевающей романтику походной жизни. Правда, шинель эта не была прожжена у костров или пробита осколками в боях, а лишь недавно получена у интенданта и была теплой и приятно волосатой на ощупь.
Судя по доносящимся до нас звукам, обыск шел нешуточный. На чердаке слышались шаги, в доме хлопали двери, гулко сдвигалась мебель, раздавался деревянный треск - вероятно поднимали половицы. Через несколько часов нас с Груней перевели в комнату прислуги и снова заперли. По комнате с открытыми настежь окнами летал пух из вспоротой перины, валялись перевернутые стулья и разбросанные вещи.
Дверь распахнулась, и к нам вошла плотная крашеная блондинка с треугольничками в красных петлицах, явно копирующая стиль Марлен Дитрих. Похлопывая плетеным кожаным хлыстиком по лаковому сапожку, она приказала нам раздеться догола. Мы стянули одежду и, дрожа от холода, стояли перед ней, прикрываясь руками сверху и снизу. Последовала команда 'руки опустить!', и не успели мы повиноваться, как хлыст со свистом обжег Грунино плечо, оставив вспухшую красную полосу. Груня взвизгнула, и мы поспешно опустили руки. Далее последовали процедуры, впоследствии многократно повторенные со мной во время шмонов на любимой родине, а именно: наклоны, раздвигание ягодиц и приседания в расчете на то, что из наших интимных отверстий при этом вывалятся пароли, коды, явки, адреса иностранных резидентов и прочие ценные сведения, неминуемо означающие для проводящего обыск военнослужащего благодарность в приказе и внеочередной отпуск.
Из нас с Груней в этот раз (как, забегая вперед, и при последующих обысках) ничего не выпало. Марлен с недовольной миной наманикюренными пальчиками прошлась по швам наших трусов и лифчиков и велела нам одеваться. Побрезговав оскверненным бельем, мы кое-как натянули платья на голое тело.
После обыска мордатый капитан выпустил нас из комнаты и велел не покидать дома. В гараже он брезгливо переступил через спящего Иванько и погрузился в машину. Как я уже сказала, двое солдат после безуспешных попыток натянуть на Иванько одежду забросили его в кузов в одних кальсонах. Перед самым отъездом, когда уже заурчал мотор, один из солдат по приказу мордатого капитана нехотя вернулся, перетряхнул шинель пьяного ординарца и обшарил карманы.
Дом был разгромлен. В каждой комнате был вскрыт пол, стены в поисках тайника истыканы специальными щупами, все вещи измяты - очевидно был прощупан каждый шов. Побродив в прострации по дому, мы с Груней нашли рассыпанные по полу сигареты, каждая из которых была переломлена пополам. Мы вернулись в гараж и дружно задымили этими половинками, постепенно приходя в себя.
Шинель Иванько по-прежнему лежала на бетонном полу. Во сне
ее хозяин обмочился, так что вокруг нее образовалась порядочная лужа. Стараясь не дышать носом, мы с Груней взялись за углы шинели и повесили ее просушиться на гаражные ворота.
На освободившемся месте, прямо посреди лужи темнел четкий контур круглого, размером с шапку, люка.
С минуту мы ошеломленно смотрели на люк. Я видела, как от ударов пульса вздрагивает под платьем лишенная лифчика Грунина грудь. Мы поглядели друг дружке прямо в глаза, нет даже глубже - прямо в душу, которую мы в ту минуту заложили лично черту. Как я позже поняла, этот долгий взгляд был нашей молчаливой сделкой с нечистым - более прочной, чем любые бумажные договоры, скрепленные самыми важными печатями. Наш контракт был заключен не на веленевой бумаге с золотым обрезом, а на обоссанном бетонном полу с темнеющим контуром люка, напоминающим по форме дьяволово копыто. Наконец наши взгляды разошлись - негласный договор был заключен, и нам оставалось лишь действовать. Как во сне я нашла на стеллаже с инструментами широкую стамеску и поддела крышку люка. В открывшемся углублении лежал сверток из желтоватой бязи. Груня дрожащими пальцами развернула грубую ткань, и мы увидели объемистый кисет из сыромятной кожи и круглую жестяную коробку из-под печенья. На празднично раскрашенной крышке пухлые краснощекие дети весело играли в снежки.
Несомненно, покойный генерал, чей эпителий намертво въелся в поры бетонного потолка капонира, не собирался использовать этот тайник вплоть до очередной поездки на любимую родину. Наверняка у него было место понадежнее неподалеку от дома. Однако прихотливой судьбой ему было предначертано совершить главный и единственный подвиг в своей жизни (запущенная им катапульта была впоследствии использована в советских МиГах), так что завершающая часть операции по вывозу ценностей не была реализована. Иванько же, как верный пес-ординарец, хотя и невольно, закрыл временный тайник своим проспиртованным телом.
Груня споро завернула кисет и коробку в кусок бязи, приладила на место крышку тайника, и мы быстро покинули гараж. В нашей комнате мы тщательно задернули шторы и забрались с головой под одеяло. Я наощупь сняла с коробки крышку, а Груня включила маленький потайной фонарик. Мгновенно сноп разноцветных искр заставил нас зажмуриться. Груня выключила фонарь, и мы осторожно открыли глаза. Ничтожного света, проникавшего сквозь плотные шторы и одеяло было вполне достаточно, чтобы лежащие грудой в коробке камни ожили и налились до краев глубинным огнем. Как зачарованные, смотрели мы на пробегавшие по полированным граням цветные сполохи, на вспыхивающие на ребрах и остриях световые иглы. Камни впитывали слабый рассеянный свет до последнего лучика и сгущали его в своей сердцевине, не выпуская из хитроумной оптической ловушки выверенных опытными ювелирами углов отражения.
Камней было много; несомненно, перед нами было колоссальное состояние. Под ними, на дне коробки были уложены пачки тысячедолларовых банкнот с надписью 'Reichsbank' на бандероли. Очевидно, демилитаризационная деятельность генерала не оставляла без внимания и банковские хранилища поверженного рейха. На фоне бриллиантов и изумрудов, баснословная ценность которых подкреплялась их колдовской красотой, деньги выглядели их невзрачным, условным эквивалентом.
Я закрыла крышку, погасив волшебное сияние. Груня в прострации включила и снова выключила фонарик. С минуту мы ошеломленно лежали под одеялом, а затем нас неудержимо повлекло друг к дружке. Белья на нас не было, мы мгновенно стянули платья и сплелись телами. После этого много раз - в счастливые или горестные моменты жизни - похоть завладевала всем моим существом. Человечьей натуре нет дела до природы охвативших его чувств, важна только их острота. Настоящим апогеем радостных или горестных переживаний может быть только оргазм, поскольку никакие эмоции не сравнятся с ним по силе выражения, по мощи благотворного опустошения. Попутно я поняла, что талант любить - это дар божий, не зависящий ни от интеллекта, ни от воспитания. Груня, которую я тогда считала едва отесанной деревенщиной, любила изысканно и вдохновенно.
Никогда в жизни, ни с одним мужчиной, не говоря уже о случайных подругах-ковырялках в Потьминском лагере, у меня не было таких глубоких, полуобморочных оргазмов. Хотя, вообще говоря, тогда с Груней мы занимались не любовью; каждая из нас неистово ласкала не подругу, а свою неслыханную удачу, свою будущую яркую, богатую жизнь.
Упоенные блеском камней и благородной серо-зеленой патиной долларов, мы не сразу вспомнили про тяжелый кожаный кисет. В нем оказалось двенадцать похожих на маленькие гробики банковских золотых слитков. На каждом стояло клеймо в виде орла, держащего в когтях свастику, и было отчеканено 'Reichsbank 1 KILO Feingold 999.96'. Мы отупело смотрели на тяжело мерцающий в свете фонарика металл. Это было уже чересчур.
- Это что же - двенадцать кило золота? - прошептала Груня покусанными в недавней страсти губами.
- Выходит так, - кивнула я. - Только камни все равно дороже. В тысячу раз дороже.
Придя в себя, мы, как были голые, сели в кровати и стали соображать, что делать со свалившимся на нас счастьем. И чем больше мы думали, тем призрачней становилось наше богатство. Мы могли полюбоваться им, пощупать руками, но обратить его в новую счастливую жизнь представлялось задачей неимоверной сложности. Полномочиями перевозить грузы без досмотра обладал только покойный генерал.
Вся надежда была на Софью Вениаминовну, возвращения которой мы ждали со дня на день. Мы предполагали, что теперь нас вместе с ней отправят назад в Москву, а до этого ценности надо было где-то спрятать. Нас в любой момент могли заново обыскать, и держать при себе даже один камушек было бы очевидным самоубийством. Требовался надежный временный тайник.
Ранним утром мы осторожно вышли из дома и, стараясь не хрустеть гравием дорожки, зашагали к морю. В километре от виллы между песчаными дюнами темнела разбитая береговая батарея. Похоже, союзники утюжили ее авиацией не один день. Повсюду валялись бетонные глыбы, торчала арматура, ржавели остатки орудий. Кроны корабельных сосен были срезаны осколками. Над мертвыми стволами у самой кромки воды возвышалась заброшенная, чудом уцелевшая наблюдательная вышка. Путь преграждала натянутая на уровне колен колючая проволока. Груня напружинилась как кошка и бесстрашно сиганула на колючку, давя ее, словно гадюку, обутыми в трофейные сапожки крепкими ногами. Ржавая проволока лопнула и зазмеилась по опавшим листьям.
Поплутав между дюнами, мы спустились по обомшелым бетонным ступеням в каземат. Одна из его стен лопнула, вероятно при взрыве авиабомбы, образовав широкую трещину. Мы втиснули в нее укутанную в бязь коробку с драгоценностями и завернутый в брезент кисет с золотом, завалили все песком и выбрались из каземата.
В пустынных дюнах посвистывал ветер, с шорохом осыпался крупный песок. Берег был пустынным, и только вдалеке, дымя трубами, к порту подходила темная громада крейсера. Поминутно оглядываясь, мы быстро вернулись домой.
Издали мы увидели стоящий у дома 'виллис' военного коменданта Варнемюнде майора Бельского. Комендант в идеально выглаженном френче и надраенных до зеркального глянца сапогах стоял посреди двора, раздраженно теребя белые перчатки. Перевалившись через борт, из кузова выбрался Иванько в измятой гимнастерке и галифе с белесыми разводами. Он тщетно пытался принять стойку 'смирно' и дрожащей рукой судорожно нашаривал крючок на жеваном воротничке.
- Я все понимаю, - брезгливо морщась, отчитывал Бельский похмельного генеральского ординарца, - сейчас не сорок пятый год, и никто не требует от вас фронтовой дисциплины. Но и вы поймите, какую миссию возложила на нас сама история. Мы должны нести свет цивилизации и культуры вчерашним нацистским варварам. Мы должны увлечь их своим примером в светлое коммунистическое будущее. В нас все должно быть прекрасно: и опрятный внешний вид, и чистое обмундирование, и высокий идейно-политический уровень. Я уже не говорю об уважении к памяти геройски погибшего генерала К., вашего шефа...
Заслышав шорох гравия, комендант повернулся к нам с Груней.
- Вот, Иванько, берите пример, - продолжил он, приветствуя нас кивком, - обычные девушки, не знакомые с воинской дисциплиной, начинают утро с прогулки на свежем воздухе. А вы, старлей...
Переведя глаза на страдающее, перекошенное лицо Иванько, комендант умолк.
- В общем, все в сборе, - подытожил он и сдул с рукава несуществующую пылинку. - Слушай мою команду. Старшему лейтенанту Иванько поручается доставка праха павшего смертью храбрых генерала К. на социалистическую родину. Вместе с ним в распоряжение хозяйственного управления московского военного гарнизона откомандировываются вольнонаемные Серафима Невельская и Агриппина Сивашова. Даю три часа на сборы. Перед убытием ваш багаж проверят. Не исключен и личный досмотр. Так что не берите лишнего, только свои собственные вещи. Отправитесь морем из Варнемюнде. В порту вас подберет трофейный броненосец 'Гессен'. Пойдете непосредственно в Ленинград. Вопросы есть?
Мы стояли, не в силах произнести ни слова. Наконец Груня вымолвила:
- А как же Софья Вениаминовна? Разве она не вернется за вещами? За нами?
- Не вернется, - понизив голос, ответил комендант. - Софья Вениаминовна осуждена Особым совещанием за связь с еврейскими националистами. Раскрыт крупный заговор с участием жен видных военачальников. Приедете в Москву - все узнаете из газет. И не пытайтесь с ней связаться - это в ваших же интересах. Еще вопросы?
- А почему морем, товарищ майор? - разлепил пересохшие губы Иванько.
- Железные дороги на Берлин блокированы. И не только на Берлин... - нехотя ответил комендант. - В общем, поезда сейчас ходят плохо. А прах героя надо доставить как можно скорее. По естественным причинам.
- А что случилось с железкой-то? - удивилась Груня. - Полотно по весне размыло?
- Наши дорогие союзнички гадят! - раздраженно повысил голос Бельский. - Объединяют свои оккупационные зоны, строят заводы, в общем помогают недобитым врагам восстанавливать фашистское логово. Даже банки заработали. Капиталистическим упырям по обе стороны океана вновь не терпится напиться крови немецких рабочих. И это вместо того, чтобы продолжить исторически справедливое взимание репараций вплоть до полной ликвидации нацистской империи... Все, хватит вопросов.
Комендант махнул рукой, дверца 'виллиса' открылась, и к нам приблизился рябой шофер с металлическим чемоданчиком, крышка которого была привинчена блестящими фигурными ручками.
- Прах оставьте пока в погребе, - приказал комендант. - Через два часа я лично отправлю вас в порт.
'Виллис', прохрустев гравием, скрылся за воротами. Иванько прекратил попытки застегнуть крючок воротничка. С трудом сохраняя равновесие, он перешагнул через чемодан с прахом и сунул голову под струю воды из колонки. Через минуту он вынырнул со страдальческим выражением лица.
- Не помогает ни хрена! - выкрикнул он со слезой в голосе. Симилиа симилибус, блядь, курантур. Лечи подобное подобным. А подобного-то и нетути!
Иванько достал пустую фляжку, потряс ею в воздухе и швырнул в кусты. Колени его подкосились, и он бессильно опустился на чемодан с прахом.
Груня подмигнула мне и подошла к Иванько.
- Слышь, милок, - произнесла она не слыханным мной раньше, ласковым голосом и положила руку ему на голову. - Ты успокойся, погоди чуток.
Иванько всхлипнул и поник плечами. Груня птицей метнулась в дом и тут же вернулась со стаканом водки и соленым огурцом на вилке.
- На-ка, милый, выпей да отдохни, - певуче приговаривала она, пока Иванько, запрокинув голову и судорожно двигая кадыком, звучно заглатывал лекарство. - Ты поспи, родной, приди в себя, а вещички твои мы соберем, упакуем в лучшем виде...
Она взяла его под руку и увела в дом. Я нервно ходила по хрустящей дорожке до ворот и обратно. Груни не было около получаса.
- Никак засыпать не хотел, - прошептала она, вернувшись. - Пришлось ему сказку рассказать...
Мы выбрались из дома и с оглядкой заспешили к разбитой батарее. Через несколько минут над дюнами показалась знакомая вышка. И тут мы остановились, как вкопанные, не веря своим глазам - на вышке из угла в угол крошечной площадки прохаживался часовой с карабином на плече.
- Что же это такое, - горестно прошептала Груня. - Ведь еще час назад здесь никого не было.
- Это из-за блокады, о которой Бельский говорил, - сообразила я. - Значит, трубами дымил тот самый 'Гессен', когда мы клад прятали. Ах ты ж черт. Думай, Грунька, думай...
С минуту мы тихо совещались, сдвинув головы. Издали
слышались мерные шаги часового. Затем я с решительным вздохом расправила плечи и двинулась вперед, огибая дюну. Груня следила за мной, прячась за бетонной глыбой. Не глядя в сторону часового, я вышла на поляну, не торопясь сняла платье, под которым все еще не было белья, расстелила его на сухом бугорке и улеглась на живот. Несколько минут я 'загорала', опершись на локти, болтала ногами и кусала травинку, слушая гулкие удары сердца. Шаги на вышке стихли. Помедлив еще немного, я прикрыла веки и перевернулась на спину. Сквозь ресницы я видела, как часовой, перегнувшись через перила, с раскрытым ртом пялился на меня во все глаза. Потом он выпрямился, судорожно рванул висящий на шее бинокль и принялся разглядывать отдельные части моего покрытого мурашками тела. Боковым зрением я видела, как Груня метнулась и исчезла за круглым песчаным боком дюны. Тишину солнечного дня нарушал только легкий плеск волн и стрекот кузнечиков. От налетевшего порыва ветра тонко скрипнула дверь каземата. Часовой вздрогнул и повернул голову в сторону батареи. Сдерживаясь изо всех сил чтобы не вскочить и не убежать, я поерзала задницей и чихнула - раз и другой. Часовой снова повернулся ко мне, и я медленно, как раковина створки, развела колени. Часовой подрегулировал резкость и снова наставил на меня бинокль. Ветер подул сильнее, и дверь каземата внятно стукнула. Часовой вздрогнул и обернулся. Тогда я, отчаянно сохраняя плавность движений, положила ладонь между ног и пошевелила пальчиками, словно пробуя клавиши рояля. Часовой, забыв обо всем на свете, снова перегнулся через перила и намертво приник к окулярам.
Легко промелькнула Грунина тень, и у меня на лбу выступили бусины пота. Еще с минуту я, изображая страсть, томно прогибала спину и теребила свой заледеневший лобок. Когда, с точки зрения стороннего наблюдателя, до моего мнимого апогея было рукой подать, я вскочила на ноги и принялась хлопать себя по животу и ляжкам, изображая битву с внезапно нагрянувшими муравьями. Недовольно хмурясь, я стряхнула с платья несуществующих насекомых и натянула его на голое тело. Оглядываясь как бы в поисках лучшего места, я обошла дюну и, став невидимой для часового, в изнеможении прислонилась к сухому сосновому стволу.
Груню я нагнала у самого дома. Мы заперлись в гараже и быстро отвинтили крышку чемоданчика. То, что еще вечера было всесильным генералом, помещалось в полупустом брезентовом мешке с рыжими пятнами засохшей крови и издавало отчетливый запах тления. Груня достала завернутую в бязь банку с драгоценностями.
- А где кисет? - спросила я. - Где золото?
- Осталось в каземате. - выдохнула Груня. - Не было сил его быстро вытащить. Но это даже хорошо, что оно там. Есть бог, надоумил меня! Куда бы мы сейчас эту тяжесть дели? Ты же сама говорила, что камни дороже. А сюда мы еще вернемся, вот увидишь, подруга.
- Не уверена, что нам стоит сюда возвращаться, - ответила я, все еще переживая недавний шок.
Груня посмотрела на меня с мимолетным изумлением и поплотнее затянула на банке бязевую обмотку. Мы сунули ее под мешок с генеральскими останками и вновь завинтили крышку.
Глава V. Храните деньги в сберегательной кассе.
Когда Бельский вернулся, мы были полностью собраны и даже успели привести себя в относительный порядок. Иванько сидел у крыльца на чемодане с прахом бледный, но почти вменяемый.
Бельского сопровождала уже знакомая 'Марлен Дитрих'. Она велела нам раскрыть дорожные сумки и лениво в них поковырялась. В этот раз обошлось без личного досмотра - Марлен справедливо полагала, что эффект может дать только неожиданный обыск.
- А оно не того, товарищ майор? - услышали мы полный сомнения голос Иванько. Он стоял над чемоданом и втягивал ноздрями воздух.