Вчера призвали в армию дядю Исаака. Это было внезапно и неожиданно. Целый день провозились мы на огороде и вечером, придя домой, встретились с этой "новостью".
До поздней ночи провожали мы его, пришли мы уставшие и измученные волнениями и суетой. Аня плакала немножко. Тетя Поля героически перенесла минуты расставания, не уронив ни одной слезы.
И вот его уже нет. Только воспоминания остались от вечно веселого и деятельного дяди Исаака. Сегодня первый день без него. Тетя Поля только и говорит о голоде и холоде, с которыми придется встретиться дяде Исааку. Ей очень тяжело примириться с мыслью, что не придет больше с работы дядя Исаак, что не будет слышно больше его голоса. Я ее понимаю. Бедная тетя Поля! Она тешит себя мыслью, что дядя Исаак уехал не на фронт, а в обоз, но я знаю, что вероятнее всего его взяли на фронт, хотя не подаю вида, что знаю истину, горькую и тяжелую.
16.10.1941
Тетина квартира превратилась в постоялый двор. Вчера сюда пришли два еврея и заявили (тети не было дома) мне, что привезли ей семечек, что хотят их ей подарить и пр. пр. Наконец, после долгих посулов, они перешли к действительной цели своего визита - сообщили о своем хотении переночевать. Долго они сидели и сводили с ума своим разговором, мешали писать, читать и что-либо делать.
Пришла тетя Поля и они прямо перешли к делу, даже не упомянув о семечках. Тетя Поля сама предложила купить у них семечки. Они не отрицали, но и не выражали согласия. На утро, хорошо выспавшись и покушав (тетя Поля сделала картошку и сварила чай), они собрались уходить. Я напомнил тете Поле о семечках и, когда она вновь предложила купить их, купить, повторяю, - хитрые евреи обещали принести целый мешок через два часа. Но, конечно, ни этих людей, ни семечек мы не видели.
Сегодня еще двое. Опять евреи. Старики "мужска и женска пола". Опять пришли, когда тети Поли не было, в 4 часа. И, признаться, эти еще больше надоели, чем вчерашние. Особенно старик, который, с самого своего прихода, то есть с 4 и до появления тети - 8 часов... пел! То ли молитвы, то ли другие еще "божественные песни". А старуха (что еще хуже, до ужаса хуже!) - вычесывала вшей. Тетя не умеет отказать и они этой ночью будут ночевать.
Сколько их уже у нее перебывало, сколько ночевало со дня моего приезда! Ума не приложить, где они берутся. А с ними и вши, нечисть постоянная и вонь в квартире.
28.05.1942
Вчера опять стреляли из винтовок. Я дежурил в столовой. Вызвали внезапно. Целился плохо (совсем можно сказать не целился, ибо на огневую позицию пришлось бежать), без внимания и в результате - ни одного попадания. Вот что значит зазнаться хоть немного.
На кухне дежурил круглый день. Наелся, как никогда ранее в другие дни. Много увидел из закулисной стороны красноармейской жизни.
Утром порубили дрова (перепилили их) вместе с красноармейцем нашего взвода, членом партии Сухаревым, с которым был в наряде. Сухарев (он хорошо знаком со старшим поваром), закурил, а меня заставили с младшим поваром резать колбасу. Резали, а я был голоден, а колбасы хотелось попробовать, но я не решался взять кусочек. Подошел сержант пулеметного взвода, попросил колбасы и, не дожидаясь разрешения повара, хватанул со стола большой кусок. А народу было считанно-несчитанно.
Пришли за завтраком. За сухарями и по другим надобностям. Был тут и командир роты, и старший помощник его. И никто не заметил, ни один человек кроме меня и поваров, но те ничего не сказали. Через несколько минут он подошел вторично и украл другой кусок со стола. Я так захотел, так сильно захотел колбасы, что и себе попробовал взять кусочек. Повар заметил и, когда все разошлись, сказал мне, что при всех нельзя колбасу брать. Так провалилась самая невинная затея моя, похожая на воровство.
Когда я шел на кухню, мне советовали украсть деревянную ложку, так как моя неглубокая железная очень неудобна. Но я не смог ни попросить, так как был уверен, что мне не дадут, ни уворовать, так как знал, что поймаюсь.
Воровство здесь процветает на каждом шагу, вопиющее и безграничное, как ни в одном другом месте. Повар, к примеру, вместе с этим Сухаревым что-то украли на кухне. К ним пришла женщина с двумя полными графинами вина и они, услав меня предварительно по воду, обменялись с ней товарами. Колбасу он крал, оглядываясь на меня (когда я писал), масло тоже, когда послал меня по-воду (я заметил, как он что-то завернул в бумагу и положил в карман). Потом переложил масло в другую сторону. В этот день он был пьян к вечеру и накормил всех хорошо и сытно.
Мы с Сухаревым (вернее, благодаря ему) больше всех наелись в это день. Но наработался я тоже, как никогда: ведь Сухарева-то он щадил за мой счет, и мне приходилось одному и котлы мыть и воду носить и чистить и резать и бегать и прочее, и т.д. и т.п.
04.06.1942
Вчера, в соседнем эшелоне старший сержант, заряжая автомат, выстрелил и ранил троих человек, находившихся в вагоне. Двое получили тяжелые ранения. Вот что значит неосторожность! Эшелон задержан перед отправлением. В вагон, где случилась эта история, пришел генерал-майор - дивизионный комиссар. Это было уже в Сталинграде, в самом большом городе встретившемся на пути нашем.
Город начался отдаленными на десять-пятнадцать километров от него пригородами. Крыши домов, как и сами дома были деревянные. Много было домов очень древних, и красиво архитектурно исполненных и расписанных. Долго тянулся этот деревянно-древний, приволжский город, когда начался, наконец, через несколько остановок (станций), большой советский город Сталинград, с его великолепными многоэтажными каменными зданиями.
Впервые увидел знаменитую Волгу-реку. Здесь она была не шире Днепра, а возможно даже и уже.
Вечером. Сейчас сижу в степи, в том месте, которое и по карте не сыщешь. Комары мучают и доводят до бешенства.
12.06.1942
Со вчерашнего вечера, с пяти часов и до восьми часов сегодняшнего утра рыли блиндаж для нашего расчета. С 8.30, примерно, и до 4 вечера - отдыхали (если не принимать во внимание ходьбу на один километр за обедом).
Сейчас роем запасную позицию впереди основной. Позади основной предстоит вырыть еще две позиции запасных.
По дороге сюда нашел две немецких листовки. Какие глупые и безграмотные авторы работали над их составлением, какие недалекие мысли выражены в этих "листовках", с позволения сказать. Просто не верится, что эти листовки составлялись с целью пропаганды перехода наших людей на сторону немецких прохвостов. Кто поверит их неубедительным доводам и доверится им? Единственный правильно вставленный аргумент - это вопрос о евреях. Антисемитизм здесь сильно развит и слова, что 'мы боремся только против жидов, севших на вашу шею и являющихся виновниками войны', - могут подействовать кой на кого. Далее там указывается на то, что 'жиды', дескать, засели в тылу, воевать не идут и не хотят быть комиссарами на фронте из-за своей трусости. Это уже чересчур смешно звучит, а выглядит в устах составителей листовок просто анекдотично.
В ответ на то, что евреи сидят в тылу - я могу сказать, что только в нашей роте одной насчитывается не менее семи евреев, что при малочисленности их по сравнению с русскими (на всем земном шаре до войны проживало около 11 миллионов евреев) - слишком много. Насчет боязни евреев быть комиссарами - мне и говорить не хочется. Я им покажу в бою на своем примере, какую чушь они порят. Я не только как еврей попытаюсь не избежать звания комиссара боевого подразделения, но буду добиваться горячо, страстно, настойчиво и цепко этого почетного звания.
Листовки никому не показывал кроме командира нашего взвода. Отнесу их политруку. Их тут очень много разбросано по полю - и наших и немецких листовок.
Писем давно никому не писал - не было адреса, а сейчас нет свободной минуты. Пишу сейчас, когда мой напарник, единственный мне подчиненный боец моего отделения работает - роет окоп. А я, покопав, отдыхаю. Комары кусают безжалостно. Сколько их тут есть!..
13.06.1942
На рассвете. До света работал - рыл окоп. Сейчас копает Хаустов - боец моего подразделения. Этот человек вызывает во мне брюзгливую жалость: он не так стар, как выглядит, не так слаб, как делается. Окопы, например, он копает скорей и лучше меня, так как привык к физическому труду с малого детства. Но миномет, лопату и другие тяжести мне приходится носить самому, ибо он говорит, что не в силах носить тяжести. Пойти куда-либо он тоже не может.
Сначала мы были вместе во взводе ПТР. Потом нас перевели в минометный взвод. Меня назначили командиром, его определили в мой расчет. Это сильно задело самолюбие его.
Еще в Новороссийске он говорил мне, что болен сердцем и отсутствием зубов. Жаловался, что не вынесет выстрела и при первом бое умрет от разрыва сердца. Когда же у нас проходила учебная стрельба, он ничуть не пострадал, однако стрелять из миномета побоялся, и мне пришлось опускать мины самому. Как было сказано выше, я в этом ничуть не раскаивался, но он, Хаустов, так и не выстрелил ни разу до сих пор из миномета. Во время стрельбищ вторых по доту он стоял часовым и на огневом рубеже не присутствовал.
Когда мы приехали сюда он стал напевать мне совершенно другое. То он говорил, что он слушать меня не будет и приказаний моих исполнять не станет, то говорил, что я отдаю неправильные приказы, то он просто зло издевался надо мной, командуя в присутствии остальных бойцов взвода: "Гельфанд, ко мне!", или, посылая меня к командиру взвода сказать, что он не будет со мной работать и слушаться меня.
- Ну, как, ты говорил лейтенанту то, что я тебе сказал? - говорил он.
22.06.1942
Сегодня год войны между нашей страной и немецко-фашистскими гадами. Эта знаменательная дата совпала сегодня с первым ожесточенным налетом на эти места.
Пишу в землянке-окопе. Налеты продолжаются и сейчас. Хаустов, мой боец, окончательно растерялся и даже от испуга заболел. У него была рвота. Руки у него трясутся и лицо перекошено. Он сначала пытался скрыть свою боязнь перед бомбежками врагов, но теперь, уже не скрывает, открыто признается мне, что нервы у него не выдерживают - так ведет себя вчерашний герой, который минувшей ночью матюгался на меня и говорил, что я "сырун" и при первом же бое наделаю в штаны, а его оставлю самого погибать.
Я положительно теряюсь в желании и стремлении, в мечтах, образумить этого человека абсолютно не желающего мне подчиняться, заявляющего мне: "Хоть ты меня расстреляй сейчас, слушать тебя не буду!". Вчера вечером у нас произошел один из повседневных разговоров, которые действуют на меня сильнее, чем самый жестокий и опасный бой, какой я себе могу представить в воображении. "Какой ты командир? Да ты дурак! Ты глупей всякого дурака... " - говорил он мне.
01.07.1942
Какой, однако, бессовестный этот Хаустов! Какой неприятный человек! Вчера целый день он спал. Я не будил его, так как, во-первых, стирал и писал в это время, и во-вторых решил дать ему выспаться, чтобы к вечеру он мне тоже не мешал. Но не тут то было!
- Вставай, Володя, мины уже близко рвутся, - тормошил он меня после каждого разрыва вражеского снаряда, напуганный и растерянный.
Вечером ходил я по ужин и до 12 ночи ожидал, пока привезли его. Хаустов оставался сторожить миномет с минами и наше личное имущество. Пришел - он спит.
- Вставайте, Хаустов! Хаустов, проснитесь!
Вылазит.
- Вы что же, товарищ Хаустов, спите, когда на вас лежит охрана военного имущества? Ведь вы не в тылу!
- Вздремнулось, - отвечает, - спать дюже хочется.
- А вы помните, что вы творили, когда я предложил однажды, будучи еще в тылу, пойти в ближайшую хатку переночевать с минометом и личными вещами? 'Нельзя идти. Тебе спать хочется, какой же с тебя командир. Да ты хоть меня расстреляй, а я не пойду. А вдруг на боевую готовность миномет поставить придется' Хаустов, говорил я вам ведь, мы в тылу, по приказу мы всегда успеем все приготовить, а ведь хатенка та была всего в нескольких метрах от нас. Нет, вы настояли на своем, вам хотелось, как и теперь, делать все не так как говорю я. В дождь и сырость мы провели ночь, в то время, как остальные отделения и даже батальонные минрасчеты во главе с лейтенантами, разместились по квартирам. Вы сказали: 'Пусть буде так. Ты лягай сейчас, а я сбужу тебя, когда мне дюже спать схочется'. И я лег. Но не успел я даже вздремнуть, как вы разбудили меня: - 'Вставай Володя, уже светает' - и я стоял до самого утра, хотя был разбужен вами в начале ночи - часов у нас не было и вы этим пользовались. А теперь, когда мы на передовой линии фронта, вы позволяете себе спать, да за это действительно стрелять мало!
Тогда он ничего не ответил. Ночью нам предстояло закончить рыть окоп, ибо днем было невозможно это сделать, так как наша позиция находилась на открытой местности и была под наблюдением врага.
Пока мы поели и приготовились было не ранее часа ночи. Для того чтобы не носиться с минометом и с минами и др. имуществом, я предложил ему одно из двух: или я чтобы пошел рыть окоп (там надо было только поровнять немного и замаскировать) а он оставался сторожить наш шалаш, или наоборот.
- Я пойду, - сказал он, - но тут же полез на попятную, - а хоть - ты иди, нет, надо вместе идти. Один я не пойду!
- Тогда я пойду, а вы сидите, - и так он не соглашался.
- Так, - говорил он, - мы оба ничего делать не будем. Один будет спати, другой вертеть лопаткой. Надо обоим идти.
- Тогда хорошо, берите лотки с минами, я миномет и давайте же, наконец, идти!
- Я не буду их нести. Их надо оставить здесь, а с собой взять только вещевую сумку, винтовку и противогаз.
Долго пришлось его упрашивать, уговаривать, прежде чем он согласился со мной. Он пошел копать, я остался охранять шалаш.
Через полчаса вернулся, доложил, что все готово. Сам он приготовился спать ложиться. Но пришел Кузнецов - боец соседнего отделения, звать его за завтраком. Он и здесь хотел на меня переложить: говорил, что он работал и устал и прочее. Я объяснял ему, что за ужином когда я ушел - он спал, весь день он спал, а я ни на минуту не уснул.
- Кто же виноват тебе, что ты не спал? Надо было спать, когда я копал. А днем я тоже не виноват, надо было спать.
- Стало быть, следовало разбудить вас и самому лечь?
- Зачем будить? Лягали б спать и все, а меня не будить.
Трудно с ним столковаться. Но на этот раз за ужином он пошел. Поели. Уже было светло. Я стал укладываться и предложил ему через два часа разбудить меня, а самому лечь.
- Нет, не будэ по твоему! Ты вставай, а я спать буду!
Ну, думаю, посмотрю, сколько у него совести есть. Сейчас уже около трех часов, а он все спит. Вставал покурить в 12 часов.
- Ну, Хаустов, выспались?
- Нет, еще буду спать.
- А мне спать не нужно? Эгоист вы, Хаустов, и бессовестный человек!
Он ничего не ответил, стал прогуливаться около нашего шалаша.
- Да, ложитесь же, наконец, спать, или я лягу, - ... пошел. Лег где-то в стороне, полежал, покурил, перешел в шалаш и - завалился в спячку.
Это только один из примеров, а подобных тысячи..
Как мне командовать им? Миномет с минами, он говорит, бросить придется. Ключ для миномета, он говорит, не нужен и, издеваясь надо мной, говорит, что забросит его. Да ну его к черту и писать о нем не хочется мне, но и не писать тяжело. Лейтенант в его присутствии говорит, что я строг с ним, что с ним надо говорить мягче и слушаться его потому, что он старше.
Вчера написал письмо маме, в Ессентуки, Оле, тете Ане и в редакцию газеты "Сталинский воин", куда послал свое стихотворение "Здравствуйте, милые сердцу места".
Перестрелка вчера была сильнее. Бедный Хаустов чуть не умер, когда вечером возле него падали осколки неподалеку разорвавшихся мин (я ходил за ужином). Сейчас буду его будить. Хватит ему спать!
А природа здесь - только чтоб стихи о ней писать. Жаль голова в тумане - спать хочется, умираю. Изредка где-нибудь засвистит снаряд и снова тихо, только кукушка кричит беззаботно на весь лес: ку-ку, ку-ку, надоедливо гудят комары и вечело щебечут всевозможные птицы, стараясь перепеть разошедшегося соловья, но тщетно. Веселая славная птичка. Oн не молчит ни минуты.
Низко над головой летит самолет. По-видимому, разведчик. Чей? Трудно определить - с обеих сторон его не обстреливают. Все стихло. Он улетел. Только ветер шумит листвой деревьев, подпевая шаловливым птицам лесным.
Я весь опух от укусов маленьких мошек и отвратительно уродливых и назойливых комаров, забирающихся даже под рубашку, чтоб укусить только.
19.07.1942
Если это правильно - сегодня 19.VΙΙ. В этом в селении, до которого во время вчерашней записи в дороге оставалось 13 километров, я сейчас нахожусь.
Ночь ночевали мы уже здесь. Приехали поздно, день был пасмурный и мы сразу положились спать. Здесь работают еще некоторые общественные предприятия, хотя скот, колхозное и совхозное имущество, а также банк - эвакуированы. Аптечка и магазин школьных принадлежностей работают. Военных здесь масса. Перед нами сюда прибыл полк и разместился по всем закоулкам. Нам не осталось места в центре селения и пришлось вновь переезжать через речку на Западную окраину села, где мы уже были.
Ночью пошел дождь. Я чувствовал сквозь сон его крупные, леденящие капли, густо устилавшие все вокруг. Машинально сжался в клубок, подвернул под себя противогаз, накрывшись шинелью, но это, конечно, не помогло. Я промок до ниточки. Единственное, что осталось сухим - это противогазная сумка с тетрадями и верхняя часть туловища с боковыми карманами, где хранятся блокноты, фотокарточки и документы - эти места я наиболее берег.
В воздухе непрерывный гул самолетов. Непонятно, чего ожидают наши? Не нового ли десанта и прочих трудностей впереди? Им хочется, видите ли, побольше выжать из этих местностей необходимых продуктов. Мед достали в пасеках. Много меду. Теперь меняют его на хлеб. Пшеницу здесь понабирали в амбарах мешками, меняют с крестьянами на хлеб, муку и пр. Хотят остаться здесь, чтобы набрать побольше хлеба, ибо, по их словам, за Доном много не наменяешь.
Младший лейтенант просто заносчивый мальчик, хитрый, хотя и недалекий по уму, но практичный. Живет только для себя, как и все окружение мое. Этому он научился, видимо, еще в училище. Сильно поддается он влиянию бойцов и по любому совету готов все делать, вернее, заставить делать меня и других, менее опытных в жизни и, следовательно, менее нужных для компании, полезных и авторитетных бойцов. Но таких мало - раз, два и обчелся.
Мины выбросили они из повозки еще в то время, когда впереди нас был десант немецких автоматчиков (по словам приблудившегося к нам младшего лейтенанта, бывшего соученика нашего командира взвода) разбившего наш и его, - 27 и 28 батальоны. Я не знал об этом. В то время я не позволил бы им этого делать. Минометы бросили под руководством младшего лейтенанта недалеко отсюда, километрах в двадцати, в селении не то Кухтачево, не то Вихлянцево. На мое замечание, что ведь сказано в приказе Сталина о необходимости строжайшего сбережения военного имущества при любых обстоятельствах, лейтенант ответил: 'Вы не понимаете обстановки, товарищ Гельфанд, вы не знаете в каком мы сейчас положении' и приказал мне принести лопату, дабы закопать оружие. Я попросил оставить хотя бы один ротный миномет (он весит всего лишь 10 килограмм), на что лейтенант мне ответил 'несите его тогда сами на плечах'. Ясно, что нести его не смог бы я, будучи на территории усеянной вражескими десантами.
Сейчас я пасу лошадей. Проклятье, они далеко заходят и приходится без конца прерываться и гнать их обратно. Это мне уже надоело. Погоню их в сад, где мы сейчас расположились.
20.07.1942
Хутор Беленский. Так называется это селение. Сегодня мы уже здесь второй день. Войска все идут и идут. Одиночки, мелкие группы и крупные подразделения. Все имеют изнуренный и измученный вид. Многие попереодевались в штатское, большинство побросало оружие, некоторые командиры посрывали с себя знаки отличия. Какой позор! Какое неожиданное и печальное несоответствие с газетными данными. Горе мне - бойцу, командиру, комсомольцу, патриоту своей страны. Сердце сжимается от стыда и бессилия помочь ликвидации этого постыдного бегства. С каждым днем я все более убеждаюсь, что мы сильны, что мы победим неизменно, но, с огорчением вынужден сознаться себе, что мы неорганизованны, что у нас нет должной дисциплины и что от этого война затягивается, поэтому мы временно терпим неудачи.
Высшее командование разбежалось на машинах, предало массы красноармейские, несмотря на удаленность отсюда фронта. Дело дошло до того, что немецкие самолеты позволяют себе летать над самой землей, как у себя дома, не давая нам головы вольно поднять на всем пути отхода.
Все переправы и мосты разрушены, имущество и скот, разбитые и изуродованные, валяются на дороге. Кругом процветает мародерство, властвует трусость. Военная присяга и приказ Сталина попираются на каждом шагу.
Сегодня я стоял на посту ночью. На рассвете пришла соседская женщина и тайком сообщила, что в селе немцы, что она сама их видела. Пришли, дескать, они ночью и один из них, видимо старший, потребовал, по словам женщины, документы у ночевавших у нее бойцов. Он строго разговаривал с ними, спрашивал какой они части, почему не со своими подразделениями, куда идут и пр. Ее, женщину, он спросил, не красноармейка ли она, и когда она сказала, что нет, он приказал постелить им спать. Она уложила их и прибежала сюда сказать. По-русски все они плохо разговаривают.
03.09.1942
Дневник, приятель дорогой! А я сегодня пил чай из кореньев! Сладкий, как с сахаром! Жалко, тебе не оставил! Но не беда - тебе достаточно понюхать запах корней - вот они, в рукеах у меня, чтобы ты убедился в правдивости слов моих. А зачем тебе иные сладости кроме моих, ведь ты переживаешь все наравне со мной, и радости и горести те же.
Сейчас уже темнеет. Корни сидят глубоко в земле и их долго выкапывать пришлось. Угостил и бойцов, насколько можно было угостить из 1,5 кружки, что мне досталось - а ведь я грел чай вместе с Горшковым.
Письма сегодня не отправил - не было ездового.
Немцев наши, оказывается, отогнали далеко от сгоревшего сарая; об этом я узнал из своих наблюдений и со слов лейтенанта.
Прочел сегодня статьи о Тчедуше, Павленко, о Стальском Сулеймане, о Лермонтове, из тех, что еще остались у меня.
Дни стали коротки и не замечаешь как они теперь кончаются. А в остальном [...] очевидно этим мясом [...] слава богу, четвертый теленок, плененный, но не успевший быть зарезанным, удрал. Сегодня чувствую я себя неважно, хотя и не все мясо, как другие, поел.
Только что встал. Долгое время лежал, переворачивался с боку на бок в надежде заснуть, но тщетно. Мухи и прочая дрянь не дают уснуть - кусают до крови.
Утром приехал ездовой, привез фляги (4) и теплое белье. Написал и передал через него письма в Астрахань (два), Магнитогорск, Среднюю Азию, Ппс 1532, центральное пересылочное бюро Москвы, в Ленинград, дяде Василию и в Дербент.
На наблюдательном устаешь стоять, ибо жара еще сильная и солнце душит. Чай теперь буду пить ежедневно, независимо от того будет сахар или нет - теперь у меня есть коренья. Сегодня тоже хлебнул с полкружки. Выпросил, в буквальном смысле, у Корнеева. Он что-то сильно стал нахален со мной, кричит на меня иногда - не уважает, очевидно. Но я его заставлю присмиреть.
Холодное сегодня поделил с двумя бойцами - сам не смог одолеть, зато воды пил без счету. Из выданных нам продуктов лейтенант взял себе всю чистую муку и масло, а ржаную, недомеленную - отдал нам. Досталось на отделение по четыре кружки. Горшков, получая, заявил: вполне серьезно (и я уверен, так он и сделал) 'Я раздам всем по полкружки, а остальное себе заберу'. Эх, сражает он меня. Я бы разоблачил кое-кого [...]... Люди представлены к награде. За что? А этого никто у нас не знает. Понравились политруку - вот ответ.
Сейчас уже солнце зашло. Пора кончать. Дни теперь коротки донельзя и ты не успеваешь за них ухватиться.
27.09.1942
? 2 число Х.
Говорят, что сегодня 27/ΙХ, но я еще точно не знаю.
От тети Ани получил со старшиной письмо (второе, за все время пребывания в армии). Прислала чистую открытку для ответа (я ей писал когда-то, что бумаги нет). Ответ написал сейчас, но старшина уже уехал. Отошлю завтра. Я ему и так передал уже четыре письма: маме, тете Ане, в Дербент и ППС ? 1532.
Ночью стреляли. Выпустил две мины с зарядом '5'. Утром до самого дня просидел на наблюдательном пункте. Перестрелка не утихала очень долго. Наши продвинулись, очевидно, ибо немцы стреляли уже между домиком и сараем посредине и вправо оттуда. Наша артиллерия подожгла этот длинный сарай, что находился в стороне от села вместе с этим и еще другим домиком. Тот домик наши подожгли раньше. Теперь остался только один домик. Сарай сгорел дотла. Видел немцев двух человек по ту сторону озера, которые передвигались двумя еле заметными точечками. Я выстрелил и они скрылись.
Теперь относительно вещей. Разорили меня окончательно, ограбили. Конечно тут не без политрука и, больше того, - он главный зачинщик или, вернее, единственный человек способный и, действительно, совершивший это нехорошее дело. Лазили у меня повсюду и результатом обыска явилось хищение или, вежливо выражаясь, конфискация следующих вещей: котелок, издавна нравившийся младшему политруку, два кусочка мыла, два коробка спичек, одна пара нижнего белья и трусы. Компас, который единственный являлся показателем (внешним) моего равенства среди лейтенантов и других командиров роты и, главное - литературный материал, составлявший для меня единственную отраду, единственную сферу, в которую я мог целиком погружаться, забывая на время всю горечь и тяготу моей армейской жизни. 1. 'Французская литература' - большая, подробная статья из истории (не помню точно какого) века. Журналы литературные или, как их там - 'Записки академии наук' - очень ценный журнал с богатейшим библиографическим материалом. Хорошие номера журналов 'Красная новь' и 'Новый мир', исключительно ценные библиотечные материалы из газет, особенно старых, за 34 - 35 годы и пр. Журнальные статьи, а также некоторые книги о писателях и литературе. Чернильница с чисто зелеными чернилами, которую я перед этим запечатал еще сургучом и еще многое, многое, о чем не упомнишь. Были там еще две газеты, в которых писалось о моих политинформациях и беседах, как агитатора.
В сущности, бесед под таким заголовком я не проводил и нигде не затрагивал в разговорах этого вопроса, разве кроме 'Боевого листка': 'Беседы о боевых традициях своей части' - так гласила статья автора, фамилию которого я позабыл. Но в смысле агитации я немало сделал для роты. Бесед, читок и информаций провел гораздо больше (скажу, не хвастая), нежели другие агитаторы и, пожалуй, лучше других. Поэтому мне было приятно иметь эти газетки, я чувствовал, что в них, хоть в некоторой степени отмечена моя неблагодарная дотоле работа.
Когда заметка была опубликована - подозвал меня к себе политрук, дал мне два экземпляра (Горшкову, например, он дал три экземпляра) и заявил: 'Видишь, как я о тебе забочусь. Эта статья написана на основании моих политических донесений, видишь, как я отмечаю твою работу, а ты, неблагодарный, и газет не выпускаешь ежедневно и недоволен часто, говоришь, что не ценю я твоей работы'.
На самом деле в политических донесениях он часто совсем не сообщал о моих беседах, даже о тех, на которых сам присутствовал. И только поймавшись на этом однажды, когда у нас в роте был комиссар и спросил бойцов какие беседы велись и те единогласно указали на мои беседы. Комиссар удивился, почему о моих беседах нет в политдонесениях и дал выговор политруку. Это и послужило толчком, который заставил его, политрука, встретиться и не уклоняться от правды хотя бы в политдонесениях относительно меня. Относительно другого уверен, что и тени правды не было там.
Так часто он сообщал, что провел (сам) такие-то и такие-то беседы и информации, хотя он вообще редко беседует с бойцами на политические темы и даже читать плохо может.
Но не об этом я веду речь. Эти газетки он, значит, также спрятал или ликвидировал. Оставил: консервы (банку), помидоры, коробку спичек (неполную), газеты, бумаги (часть); уворовав тетрадные листки чистой бумаги и целую тетрадку, кроме того кружку, ноо ни одной книги, за исключением 'О писателях': Лермонтове, Маяковском, М. Андерсене-Нексе и Ванде Василевской. 'Ленин о литературе', 'Беседы с начинающим автором', 'Крокодилы', 'Огоньки', которых много я достал - тоже исчезли.
Есть у меня маленькое подозрение на Кукайло и лейтенанта Черных, которые не могли остаться безучастными в этом деле, но главная роль за политруком, ибо консервы и прочие вещи ярко свидетельствуют об этом. Кроме того, лейтенант Соломкин сказал мне, что чернила у политрука, газеты забрал Черных, а книги политрук отдал старшине, который закрыл их в ящик. Вот и вся история.
Ночью перед этим, после нескольких дней просьб, мне удалось уломать лейтенанта отпустить меня на старые позиции. Однако, когда я уже было двинулся пешком и был почти уже у цели, надежды мои рухнули внезапно. Мне повстречался помощник командира роты и приказал вернуться. Больше лейтенант Голиков меня не пускает. А я б с рук вырвал компас, отнял бы силой то, что добыл ценой жизни, под обстрелом - литературный материал, за что борюсь сейчас на фронте - за литературу.
Впервые здесь я открыто записал, ибо избавился от гнета политрука, указавшего мне как писать дневник, что писать в нем!
30.09.1942
Закончить вчера не успел. На наблюдательный пункт пришел командир взвода вместе с командиром роты. Оказывается, вся рота перееезжала сюда.
Ночью вновь прибывшие рыли себе окопы, ночью же стреляли из миномета. Выпустили страшно много мин - наши перешли в наступление и мы их поддерживали. Сегодня, вероятно, уйдем отсюда. Командир роты и политрук полагают, что в Дубовый Овраг. Его отбили этой ночью у немцев.
Политрук и комроты слишком мягко со мной разговаривают. Правда, политрук не преминул меня сегодня пожурить за кружку, которая запылилась во время стрельбы ночной, за патроны Корнеева, что были разложены сверху окопа. Улыбаются мне, а комроты говорил политруку, что 'Гельфанда надо в партию'.
Приходом нового пополнения они весьма озадачены, тем более, что в числе их имеются еще два еврея, о чем мне уже не раз говорили политрук и комроты: 'Из них один хорошо роет окопы. Он тоже твоей нации и вы сможете теперь вместе выпускать боевой листок', - говорил политрук.
Однако, командир взвода и старший сержант со мной дерзки и надменны. Сейчас вновь послали меня на наблюдательный пункт. Я попросил разрешения сложить вещи и приготовиться к пути, но командир взвода сказал 'Немедленно идите на наблюдательный пункт! Я приказываю! И будете стоять допоздна!'.
А Горшков совсем не стоял сегодня. Он выдумал моду ставить вместо себя бойцов, заявляя: 'Я специально для этого выучил человека. Научи его так, как я - тогда и ты сможешь ставить за себя. Он у меня сержантом будет!', и ему потворствуют в этом деле. Вот что обидно.
Кукайло еще здесь и теперь командир отделения. 'Надо мной теперь стали так издеваться, как раньше над тобой', - заявил он мне сегодня.
Книги и вещи, оказывается, где-то есть в роте. Котелок Кукайло вместе с нижним бельем передал кому-то (кому - не помнит). Компас у политрука, он оказывается, 'выпал' и политрук его поднял. Чернила остались на прежних позициях. Мыла они не видели, а спички (три коробки) политрук видел у меня в сумке.
Относительно международного положения политруку тоже сейчас ничего сейчас не известно. Ибо газеты не получаются. Число он сказал мне. Писем не писал сегодня, адрес теперь у нас другой, еще не знаю его.
Сегодня мне приказали, чтоб у каждого был листок бумаги с адресом и фамилией владельца его.
29.12.1942
Какие мерзавцы имеются, какие бешеные антисемиты. Трудно жить нам здесь, в безобразнейших условиях нашего госпиталя. Завтрак, например, получаем мы часов в 6-7 (скажу, не преувеличивая) вечера. Обед в 5 часов утра. Ужин вовсе не получаем. Причем пища жидкая - вода одна с манкой, да по половине тарелки (три черпачка). Картошку - по ложке, мяса нет, только жидкая манка, да по ложке картошки. Хлеба - 600 грамм, масла - 20 грамм и 40 сахара.
Много других ужасающих неполадков существует у нас, но люди (не все, правда) во всем обвиняют евреев, открыто называют всех нас жидами. Мне больше всех достается, хотя я, безусловно, ни в чем тут не виноват. На мне вымещают они свою злобу и обидно кричат мне 'жид', ругаются и никогда не дают мне слова вымолвить или сделать кому-либо замечание, когда они сорят и гадят у меня на постели.
Сейчас здесь был политрук, тоже еврей. Они совершенно серьезно разговаривают с ним, когда он подходит к ним близко, со всем соглашаются, но как только он отходит - сыпят по его адресу и по адресу всех евреев ужасные оскорбления. Гнев душит меня. Но сейчас темно и я не могу много писать, тем более что один из этих мерзавцев, что надо мной лежит, сыплет мне на голову всякий мусор, приходится отодвигаться на край нар.
В перевязочной мне сказали что (сестра) я пролежу здесь, вероятно, месяца полтора, но я не верю.
Позавчера я написал письмо маме. Вчера маме, папе и в Магнитогорск Оле. Им я писал, что пробуду здесь не больше 10 дней, но не знаю, как оно будет в действительности.
27.02.1943
Сегодня разругался с хозяйкой, ибо высказал ей откровенно все, что о ней думал. Она ругалась как никогда еще нецензурно, ругала 'еврейню, що посiдала на нашi шиï', ругала Советскую власть, потом побила жестоко внука своего Кольку, называя его 'советский выводок', 'советская блядь', и все время кричала 'сволочи, вас научили жиды за месяц' и т.д.
Он ее называет 'германкой фашистьська шпана' и прочее. И отчасти в своих эпитетах он был прав. Подробней о нашей ссоре я напишу, когда позволит время.
В итоге, обругав меня по последнему слову матерщины, она сказала, чтоб я уходил туда-то и туда-то (цензура не допускает повторения всего, или хотя бы части сказанного ею), но, хотя она и пообещала запереть дверь и не впускать меня - я не уйду, как это сделал невинно обвиненный ею в воровстве товарищ, пока меня не выпишут, а это будет завтра, очевидно.
В Москву не поеду, а новый приказ, по которому пересылка [...] приостановлен.
13.03.1943
Ночевали на станции Двойной. Здешние жители - казаки.
Сталинградцы, выгнанные оттуда в эти места немцами, говорили, что здесь плохие люди, что они не пускают даже на квартиру переночевать. Но, к счастью, нам повезло. В первой же хате, куда мы постучались, нас приняли и разрешили переночевать. Хозяева - старик и старуха, угостили нас медом и кипятком. Спать положили нас на кровати деревянной. Было тепло и приятно. Насекомые не мучили меня, ибо я снял все с себя: и фуфайку, и шинель, и гимнастерку. Зато сейчас они опять дают о себе знать.
Утром встали рано, закусили пирожками с [...] ([...]угостила хозяйка) и медом. [...] черный какой-то, со специфическим вкусом перца. Хозяйка рассказывала о немцах. Жили они здесь, как и в предыдущих селах, что я проезжал. Пятеро немцев. Старикам и старухам выдавали хлеб бесплатно. Молодежь заставляли работать. Жителей не убивали, хотя что хотели, забирали у них. Но это редко бывало. Румыны, те грабили. Особенно цыгане, в избытке имеющиеся, у них воровали. Стояли они у хозяйки один раз. Пришли, вырвали замок (было холодно). Но ничего в хате не трогали. Затопили имевшимися нарубленными дровами и легли спать. Хозяева застали их спящими.
За каждого убитого немца убивали сразу жителей - правых и неправых. Так что о партизанах здесь и не думали. Одному [...] - разведчику [...]. Группа людей [...] в ногу. Весь ближайший поселок немцы сожгли дотла, [...], еще предупредили жителей выйти оттуда, а то бы все погибли. Евреев всех вывезли: расстреляли даже годовалых детей.
Утром был на базаре. Две женщины продавали яйца - 50 рублей десяток. Дорого (в Красном Куте, правда, 100 рублей десяток).
Пошел по хатам. Никто не хотел продать молока и яиц. Только одна женщина вызвалась продать молоко. Я предложил ей мыло, грамм 50. Она согласилась. Пекла хлеб - предложил портянки в обмен на одну буханку. Она дала еще и пышку к молоку. Тоже рассказывала о немцах. Она жена коммуниста. Ее вызывали на допросы, таскали по комендатурам. Больше русские. Их было много здесь, украинских и казачьих полков.
Проезжал также генерал Краснов. Немцы думали с его помощью организовать, здесь былое казацкое кулачество - не вышло. У сестры [...] бывший полковник, трижды орденоносец, коммунист, сдавшийся немцам в плен и бывший у них в услужении. Теперь он руководил полком русских изменников, перешедших на сторону врага. Ордена он носил в кармане. Он открыто показывал их обеим женщинам. Немцы его заслуг не отнимали. Он всегда доказывал этой жене коммуниста-политрука Красной Армии и ее сестре, что русские сюда не придут, что победят немцы и прочее. Женщины спорили с ним, доказывая ему обратное.
Евреев и здесь уничтожили всех поголовно. Коммунистов брали на учет и расстреляли только самых ответственных. Остальных не успели. Расстреляли также одну пионервожатую и двух комсомольцев. Жены коммунистов работали без отдыха на оккупантов, но получали лишь 200 грамм хлеба и, по словам этой гражданки, местные жители симпатизируют немцам. И, когда те оккупировали их территорию, стали выдавать евреев, коммунистов и просто друг друга врагу. Староста выехал с гитлеровцами, убоявшись возмездия. Долго я расспрашивал местную женщину о немцах, о зверствах, чинимых ими на нашей земле.
Хлеб испекся. С великим удовольствием пробовал я домашний, горячий крестьянский хлеб.
Гудок паровоза прервал мои разговоры. Спрятав хлеб, поблагодарив хозяйку и распрощавшись с ней, я поспешил на поезд, который уже стоял у водокачки. Паровоз собрался напиться воды.
Когда поезд тронулся, перед взором моим опять проносились обширные поля сельских степей, усеянные сплошь побитыми танками, пушками, автомашинами и прочим ломом грозной вражеской техники, брошенной им при отступлении.
Вскоре показалась станция Пролетарская. На фоне бесконечных желтовато-серых полей она выделялась своими большими, когда-то красивыми зданиями далеко впереди. Подъезжая к этой станции, мы увидели здесь еще более страшные следы опустошительных разрушений, чем в прежде минуемых пунктах. От станции и от всех прилегающих к ней построек остался страшный след обломков. В станице на улицах зияли колоссальной величины воронки от бомб весом не менее тонны. Все это больно сжимало сердце досадой и безудержным гневом на отвратительных и звероподобных людей-гитлеровцев, виновников всех этих бед и страданий нашего народа моей Родины.
Здесь поезд остановился. Который день стояли два эшелона, выехавшие из Зимовников раньше нас. Так что на быструю отправку в Сальск нечего было надеяться. Комендант сказал мне, что один из поездов уйдет через два часа. Я поверил и поспешил в село купить чего-либо поесть.
Яиц не достал. В одном месте случилось натолкнуться на кислое молоко по 50 рублей за литр. Я согласился и взял поллитра за 25 рублей. Поел. Хозяйка налила еще поллитра, сладкого. Наелся донельзя. Вздулся живот и я не мог долгое время [...] своему уставшему желудку и решил посидеть немного.
Стал расспрашивать хозяйку о немцах. Она охотно рассказывала. У нее на квартире много их стояло. Было холодно. Приходили группами и в одиночку, приказывали сходить с постели хозяевам и ложились сами туда. Женщин они не стеснялись. Хозяйничали, как могли, в доме. Зато мужчин они остерегались, стеснялись (так говорила хозяйка в их присутствии бесчинствовать). Попадались и хорошие люди: они угощали детей конфетами, были вежливы с жителями, не обманывались насчет перспектив своих и не обманывали других.
У хозяйки этой квартиры одно время (перед отступлением своим) стояло несколько немцев. Они говорили ей часто: 'Рус придет, матка, даст тебе пулемет и ты будешь пук, пук на немец?' Она отвечала, что боится ружья и пулемета и никогда не станет им пользоваться, брать в руки. Ответ, видимо, удовлетворил их, и они одобрительно закивали головой.
'Ты ждешь русских?' - спросил однажды у нее немец. Она ответила: 'Как же мне не ждать их, когда мой муж с ними дерется'. Один из немцев улыбнулся, но лица других приняли угрожающее выражение. 'Нет, нет, - поспешила она их успокоить, - мужа моего давно уж нет в живых'. Этот немец, который улыбался, когда другие злились на ее ответ, был очень добрый и сочувствовал женщине. Он часто говорил ей в отсутстствие других своих совоинов, что Красная Армия близко и что русские скоро вернутся. Так оно и получилось. Накануне своего отхода они предложили хозяйке уйти за километр, а сами, установив у одной из стен пулемет, стали отстреливаться из хаты от наступающих наших войск. Это было ночью. А наутро в станицу вступили красные. Много жителей расстреляли в Сальске при своем отходе, русских. Здесь же расстреливали одних евреев и немного коммунистов (наиболее ответственных).
Эти рассказы о массовых казнях ни в чем неповинных евреев заставляют меня с еще большей тревогой думать о дорогих родных моих из Ессентуков, об их судьбе. Как бы мне съездить туда, узнать хоть что-либо, ведь от Сальска до Минвод сущие пустяки. Попрошу коменданта на пересыльном пункте разрешения дать съездить в Ессентуки, но вряд ли мне что-либо удастся. Насчет немцев я навсегда решил - нет врагов для меня злее немцев и смертельнее их. До гроба, до последнего дыхания в тылу и на фронте я буду служить своей Родине, своему правительству, обеспечившему мне равноправие, как еврею. Никогда я не уподоблюсь тем украинцам, которые изменили Родине, перейдя в стан врага и находясь теперь у него в услужении. Чистят сапоги, служат им, а те их лупят по иудиным собачьим харям.
Впрочем, пленных расстреливают немцы, особенно при отступлении. Раненных пленных добивают.
Сейчас устроился на квартиру ночевать. Поезд не идет - где-то впереди разрушен мост. Лягу спать.
Ах, да! Сегодня, говорят, взяли Вязьму. Я от многих это слышал, но пока не доверяю рассказам, пока не прочту сам информбюро.
17.04.1943
Вчера мне все-таки удалось не пойти на занятия и я написал несколько статей для газеты, из которых одну большую, под названием 'Обзор боевых листков'.
Сегодня утром командир роты всех без исключения, даже девушек, выгнал на занятия. Но было уже поздно и пока мы дошли, занятия окончились и мы вернулись обратно, так и не дойдя до поля.
После завтрака вновь ушел на занятия.
Сейчас беседа санинструктора. Хабибуллин - сержант-самозванец, страшно нахальная сучка. Это маленький, заносчивый татарин со звонким голоском дворняги-собачонки. Он ко всем лезет, со всеми ругается и пытается всяким командовать. Из Сальска он вместе со мной в одной команде был направлен сюда. В дороге он утверждал, что является младшим сержантом и на петлицах у него было по одному секильку. Придя сюда, он вызвался быть командиром отделения. Когда спрашивал его командир, он заявил, что сержант, и через день прицепил себе еще один секилек. Когда я спросил его, для чего он это сделал (документов у него никаких нет), он ответил, что сейчас и средние командиры не имеют никаких документов, оправдывающих их звание.
А сейчас он пристал ко мне: 'Сними винтовку!'. Я, конечно, не выполнил его глупого и незаконного требования, не снял винтовку. Тогда он стал вырывать ее у меня. Завязалась борьба, после которой он оборвал ремень на винтовке, но не смог удержать последней и выпустил. Я привязал ремень, а он ругался: "я тебя застрелю", "еврей", гавно" и т. д. Но я только смеялся над ним. Смеялись бойцы и командиры, которым он уже надоел своим лающим голосом. "Дурашка ты, собачонка лягавенькая, и ты берешься быть командиром?!" Он не нашелся что ответить на это и долго лаялся. Вот так их, гадов, обуздывать необходимо!
17.05.1943
Несколько дней не писал ибо не было времени. За этот период написал ряд писем маме, папе, в Магнитогорск, в Сальск - в редакцию газеты, в госпиталь.
Сейчас политподготовка. Большинство курсантов не интересуется политикой, а вспоминают о ней перед уроком лишь. Несколько раз мне приходилось проводить занятия, [...] упрашивать курсантов прослушать приказы т. Сталина за ? 195 и 95. Но мало кто захотел и прослушал эти приказы. Теперь карлик-уродец кривляка Попов стал жаловаться преподавателю, что я не читал и не давал никому читать приказы. А на дом я дал человекам семи.
Командир расчета нашего сержант Костенко - ужасный мерзавец, расист и беспардонный антисемит. Ежедневно он издевается надо мной, заставляет постоянно таскаться с минометом и прочее. Однажды он открыто заявил, что я 'еврейская морда, что Абрамы все хитрые' и т. п. В другой раз, на заданный ему мой вопрос 'Чем я хуже тебя?' во время издевательств его надо мной, он ответил надменно и нагло, глядя мне в лицо: 'Как чем? Ведь я русский, а ты кто?!...'
Курсант Кружилин сочетает в себе еще больше мерзости расизма. Тот и 'Кукурузой' (через 'г'), и 'Абрамом' (через 'г' же) называет меня и 'Кривой винтовкой', которую, якобы, любят носить евреи не желая по-настоящему воевать и пр.
Однажды после беседы с агитаторами, которую проводил подполковник, я заявил ему об этих фактах. Он обещал ликвидировать подобные безобразия. И действительно, об этом говорили на комсомольском собрании. Об этом узнали от секретаря партбюро капитан Захаров, командиры роты и взвода. Меня вчера вызвали совместно с парторгом к капитану, где он опросил меня подробно (и парторга) о положении в роте. Я рассказал ему все, но просил не винить нашего командира лейтенанта Сатарова, со стороны которого я никогда не встречал антисемитизма, а напротив, борьбу с проявлениями пренебрежительных отношений одной нации людей к другой.
26.08.1943
Н.К.О. - С.С.С.Р.
АРМЕЙСКИЕ КУРСЫ
Младших Лейтенантов
28-ой АРМИИ
По части строевой
26 августа 1943 г.
N 1/2608
Справка
Курсанту Гельфанд Владимиру Натановичу присвоено воинское звание младш. лейтенант приказом по 28 АРМИИ за ? 0781 от "26" августа 1943 года.
НАЧАЛЬНИК СТРОЕВОЙ ЧАСТИ
/СВИДЕРСКИЙ/
- м а й о р -
27.09.1943
Наблюдательный пункт (НП) полка. Большой выдающийся курган. Немцы хорошо знают, что здесь НП. Не раз они посылали сюда разведку за 'языком' ночью. Снайперы-наблюдатели не сводят глаз отсюда. В бинокль и простым глазом смотрят они сюда.
Кругом кургана масса воронок от мин и снарядов. Немцы яростно обстреливали курган, но снаряды ложились вокруг него, у подножья. В курган они так и не попали. А боеприпасов у них мало. Так что они оставили пока курган в покое.
Наблюдал в стереотрубу за противником. Фрицы свободно и открыто ходят по передовой во весь рост. Многие без рубашек - загорают, некоторые вшей ищут друг у друга в голове. Иные по телу с такой яростью ловят их (и на рубашках), что кажется, там им числа нет.
Рыжих много, но есть и черные. Стоят, улыбаются, потом опускаются в окоп или лежат на поверхности. В рощах они совсем не окопавшись, размещаются. Беспечны, как будто у себя дома. Наблюдения, правда, не прекращают. Какой-то в бинокль наблюдал все время, потом пошел оправляться и передал бинокль другому. Так они меняются все время.
В селе взрывают хаты и еще кое-чего. Каждый день видны столбы густого то белого, то серого, то красноватого дыма.
17.10.1943
Кажется, 17 число.
Вчера произошел один из случаев жизни моей, откуда вышел живым я каким-то чудом.
Красные чернила кончились и мне остается разводить карандаш химический зеленого цвета, а пока просто этим карандашом писать и, не смотря на то, что идет сейчас сильный дождь - чистой воды негде достать. Остаток чернил я накапал из бутылочки на тетрадь и всосал в ручку.
Сижу в окопе, вырытом для меня бойцами, ибо сам я копать не мог - рука болела ужасно после вчерашнего, о котором расскажу особо. Окоп свой накрыл плащ-палаткой, но она дырява и вдобавок на ней оказалась земля сверху и крупные капли воды падают сверху. Поэтому я еще на голову набросил шинель и, согнувшись в три погибели, взялся за ручку. Фрицы тоже из-за дождя, очевидно, не стреляют сейчас из орудий и на душе как-то легче.
Наши артиллеристы все-таки колотят в сторону противника, а дождь все идет и идет неумолимо.
20.10.1943
20, кажется.
Сутки прошли спокойно. Только сегодня противник немного обстрелял нас из шестиствольных минометов, но свои угостили.
Сегодня началось новое наступление, поддержанное дружной работой минометов, артиллерии, танков, 'Катюш' и авиации. Радостью было нам, когда авиация, тучей проносясь над нашими головами, и бомбила логово врага.
Но вдруг у самых позиций просвистели несколько бомб. Какой-то летчик-дурак (на самолете были красные звездочки, и летел он вместе с другими нашими бомбардировщиками бомбить неприятеля) не осмотревшись как следует, бросил по своим одну за другой несколько бомб. Все вздрогнуло, из земли поднялся столб пыли, земли и дыма. Стена моей землянки задрожала и осыпалась. Бомба упала как раз в болото, что в 15 шагах от наших позиций. Добро еще у нас никого не повредило, но среди других наших соседей, очевидно, есть жертвы, ибо люди ходили повсюду, не скрываясь от авиации и радуясь ей, краснозвездной стае соколов советских.
Только что пришел командир роты - лейтенант Соколов - и повернул стволы минометов совсем в другую сторону. Там, куда вели мы огонь раньше, противника уже не было.
Только что пошли вперед наши танки. Пехота наступает. Всюду разрывы снарядов. Мы вели огонь, но сейчас пока не ведем - не ударить бы по своим. Артиллерия замолкла и дым, устлавший от глаз всю землю, рассеивается. Пехота пошла в атаку. Авиации гул не прекращается. Она у нас хорошо работает сегодня, если б не этот нерадивец-летчик, сбросивший бомбы на нас.
Савостин много из себя ставит и сегодня даже позволил себе сказать: 'Я приказываю сделать то-то и то-то'. Но я сказал, что и слушать его не хочу. Но когда вели огонь, - я уступил ему, пусть командует! В бою важно единоначалие.
Соколов и Запрягайло со вторым взводом в другом месте - здесь нельзя было всем минометам расположиться. Противник всю территорию обстреливает и невозможно найти на всем нашем участке живого места, свободного от воронок. Я даже удивляюсь, как он, немец, не обнаружил нас здесь. Нам помогает село, все мины и снаряды летят в село, что метрах в ста сзади нас расположено. Только отдельные недолеты и случайные мины и снаряды падают близко - в 40-50 метрах, а то и совсем рядом (в 5-10 метрах) от позиций наших.
Вот и сейчас, дружно воют и рвутся с визгом мины шестиствольных минометов врага, совсем близко и стенки землянки дрожат каждый раз и осыпаются.
Сейчас я написал 5 писем: маме, родным в Магнитогорск, папе, тете Ане, дяде Люсе.
Я нахожусь в своей землянке, которую самостоятельно вырыл и оборудовал. С некоторого времени мне удается доставать доски и палки на перекрытия и я, хотя везде мы стоим не более 2-3 суток, стал рыть окопы поглубже и просторнее. А затем накрывать сверху. Дверцы наверху моей землянки очень узкие и я вообще вылажу только когда требуют общественные и военные интересы. А так сижу больше здесь, совсем раздетый - без шинели, - здесь не холодно.
Вши тоже замучили меня. Их такая масса и все они такие мелкие, что хотя я и делаю каждый день ревизию у себя в белье, уничтожая их тысячами, на другой день их опять много и опять они грызут мое тело. Глисты тоже мелкие, но из-за них я вынужден потреблять много пищи, но всегда быть голодным - они пожирают мою пищу в желудке, эти маленькие беленькие червячки. Выводил я их чесноком и луком, но и от сладостей и овощей не отказывался, и не вывел.
Землянка у меня мягкая - я много настелил сюда травы, сделал в стенке нишу для свечей, и за вчерашнюю ночь пожег пять немецких восковых лампочек-коробочек. Осталась одна. Теперь читать ночью не придется.
У ног в углу я сделал вроде уборной - ямку. И ночью, чтобы не выходить под пули (снарядов не так много бывает), оправляюсь туда по небольшим делам, а также выбрасываю туда всякий мусор.
Известий сегодня не знаю, но, говорят, взяли Пятихатки - большие трофеи и пленные. Почитаю сам, тогда буду судить об этом.
Во взводе у меня 14 человек. Помкомвзвод у меня малограмотный, кажется, 4 класса окончил. Но все это не мешает ему быть командиром. Он сержант, очевидно, не впервые помкомвзводом и чувствует себя среди начальства и подчиненных твердо. На мой зов редко откликается даже, часто отмахивается рукой, будто не слышит. Приходится долго кричать, пока он приходит. На подчиненных крепко кричит, те его слушают и расчет его лучший во взводе. Он воспитанник командира роты. Тот его сделал минометчиком, присвоил звание и всегда с восторгом отзывается о нем. Лопатин двемедаленосец (за отвагу и трудовую доблесть) - и все он получил от Соколова. Так он исполнительный, только, если б являлся своевременно, когда его зовут.
Вообще, все здесь разбалованы и недисциплинированны. И бойцы и командиры. Во всей роте и также поступают, когда зовет их командир.
Махов окончил ВУЗ, но боец. Человек крайне противный, дурноватый и нахальный. Он высоко о себе думает и дерзит. Сегодня, когда я стал требовать свой хлеб (он оказался у Махова), тот сказал что не знал чей это хлеб и отломал корочку, съев ее. Когда же он показал порцию - там было не более половины хлеба. Я отказался взять хлеб, тогда он вынул другую половину хлеба и отдал.
Таковы бойцы некоторые. Трудно с Маховым, но есть еще Карлов. Тот совсем безразлично относится ко всему и, несмотря на свой возраст, крайне неповоротлив (он 25 года). Минометное дело никак не прививается ему, хотя он окончил 4 класса - и такое образование редкость в моем взводе. Все 2-3 класса, один только - ВУЗ, Бирюков - 9 классов.
Любит зато Карлов погулять, 'полазить' по деревне в поисках продуктов и еще черт знает чего, поэтому часто и отстает в походах. В стрелки его тоже жалко отправлять, но и у себя держать не хочется.
Бирюков сварлив и неопытен командовать расчетом, да и ленив вдобавок, а так - парень молодой (24 года) и грамотный.
Обо мне все мало думают и о товарищах своих и часто оставляли меня без пищи, а один раз, вчера, чуть было не оставили одного при смене ротой позиций - при переходе сюда. Все зато страстно думают о пище для себя и заняты вообще своими всецело личными интересами. Другие хоть бы все погибли - каждого не касается. Что за люди теперь на свете?