Тарасов Геннадий Владимирович : другие произведения.

Ночной Комбат

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Наконец, перевел в электронный вид свою старую повесть. Слегка подправил, конечно, но в целом оставил в прежнем виде. Самому было интересно перечитать, думаю, другим будет интересно тоже. Есть очень неплохие, даже удачные места. Ну, как всегда, впрочем. Повесть основана на реальных армейских впечатлениях и, думаю, станет началом целого цикла, один большой рассказ из которого уже написан, он называется В ПРЕДЕЛАХ ОЖИДАЕМОГО, и следующий роман в работе. Цикл, видимо, будет называться Литоралье.
  
  
  
  4.3 а/л
  
   НОЧНОЙ КОМБАТ
   Повесть
  
  
  
  
  Глава первая
  ВИД С БАЛКОНА.
  
  Отличный вид открывался отсюда, с балкона, с Горы на долину. Нет, право же, прекрасный вид. Гарнизон - так себе, как говориться: плюнуть не на что, а вот если посмотреть чуть шире, так и вовсе глаз оторвать невозможно. Кажется, так и смотрел, так и смотрел бы... А нельзя, служить надо.
  Любил полковник Борис Феодорович, командир батальона особого назначения, выйти на балкон своей новой квартиры и, покуривая неизменную 'Приму', полюбоваться пейзажем. И даже если квартира оказывалась не его собственной, а, скажем, начальника штаба, как сегодня, то все равно любил, потому, что, слава Богу, обладал привычкой чувствовать себя как дома везде. И в особенности если обстановка к тому располагала. В особенности летом. В особенности в такой день. Тем более, когда сараюшки серые и кучки перед ними не видны как раньше, когда ничто не засоряет взгляд, не мешает глазу, не затрудняет поглощение красоты мира.
  Легко вырывается взгляд на простор долины, по которой не без некоторого кокетства извивает свое тело речка Тетерка. Была бы чуть больше, звалась бы Тетеревом, а так - Тетерка. Но - хороша! И так блестит под солнцем, словно не вода, а магма. А может быть магма и есть, к берегу ведь не пробраться - поди, проверь, что там горит! Только и болота не определить сверху под зарослями камыша и осоки, запаха прели и гнили так же не доносит ветер - ну, ничто не может испортить настроение. Лишь простор, лишь буйная зелень, его наполняющая от краю до краю, дорога, как бы небрежно брошенная наискосок, да пылящий по ней желто-рыжий кубик автобуса. А еще дальше - строения, живописно разбросанные по краю долины с небрежностью не ведающего, что творит, ребенка. Это город Тетерев, тихий, местами уютный и местами слегка замшелый. И всего-то верстах в пятистах к западу от цветущего С-К. Не тот Тетерев, что возле Бердичева, а совсем, совсем другой. Ну, да их много таких по всей Стране, будто сами собой произрастают.
  Городские строения, сады и дымы - не предел для взора пытливого. Там, где сходит на нет городское образование, где его естество утрачивает материальное наполнение и сливается с холмистым окоемом Земли, чернеет разрезом на тугом ее теле железная дорога. Время от времени, преимущественно по расписанию, обрывком нитки с бисером по ней протягивается поезд. И, глядя на него, нет - нет, да и защемит душа ненадолго, поддастся желанию, глаза закатятся сами собой и увидят что - то совсем уж запретное, тайное... Только, вишь ты, коротко воспоминание, а прелесть свою несет. Ненадолго, потому что еще дальше - синь небес, сияние низких облаков и живой свет великого Солнца.
  Солнце всегда далеко отсюда. Дальше, чем от других мест.
  Благоденствие, покой, и умиротворение снизошли на Землю в этот великий в своей необузданной прелести предвечерний час. Борис Феодорович не позволил себе бросить окурок с высоты второго этажа. Воспитание. И, сверх него - специально для командира - под пепельницу была приспособлена баночка из-под лосося. Этажом выше, на собственном его балконе, стояла такая же: всего, что касалось порядка и личной культуры, этого он придерживался неукоснительно.
  Борис Феодорович прикурил новую сигарету от окурка, затянулся и зажмурился от удовольствия. А и, в самом деле, ведь хорошо! Вся жизнь была бы такой приятной! Вчера на военном совете Командующий назвал батальон в числе лидеров, отвел ему первое место и объявил отличным. Словно преподнес подарок специально ко дню части. Черт возьми, как на него, на командира БОНа смотрели! Минута славы, торжества, триумфа. Его минута! И пусть, пусть смотрят. Никто теперь не скажет, что он стар, и пролез в полковники в таком возрасте благодаря лишь знакомствам и связям. Естественно, они - дело не последнее, но он и сам кое на что способен, в чем вчера все воочию и убедились. Шеф так и сказал: 'Конь ты немолодой, а вспахал крепко'. Так и сказал. И - да, вспахал он крепко. Конечно, основные итоги подведутся в конце года, но большой, очень большой задел сделан уже теперь. А к зиме можно еще поднапрячься и подняться выше. Выше высокого.
  Помниться, когда принимали обязательства добиться, завоевать, стать отличной частью - маловато наблюдалось энтузиазма на лицах. Про солдат и говорить не стоит, никто и не говорит. Такой народ, лишь бы потише, лишь бы поспокойней им. Оттарабанил два года - и домой героем, с дембельским альбомом подмышкой. За что прикажут, за то и проголосуют, и большего не жди, только бы не подгадили. Но офицеры! Почему у них такое наплевательское отношение ко всему? Откуда у них, по сути, солдатская психология: все, что угодно, но только бы ни? А этот несносный Брэм 1, в смысле - Первый? Так скривился, словно ему не его собственные обязательства зачитали, а мерзость какую под нос подсунули. Мальчишка! Ничего, теперь он у меня попляшет! Додумался - из армии уйти! Служи, голубчик! Все служат, и ты со всеми. Мы же в одном колодце, нам карабкаться только вверх. Надо уметь ждать, и тогда неизбежно воздастся за долготерпение. По заслугам воздастся. А нет терпения - поплатишься за это.
  Легкой высохшей ладонью командир отогнал неприметную тень, опустившуюся на чело его - э, ладно, пусть! Не время сегодня печалиться и раздражаться по пустякам. В конце концов, есть ведь и другие, понимающие, что к чему, и на которых вполне можно положиться. Тот же Устоев, например. Или Безъяличный. Первый до мозга костей человек армейский, крути им, как хочешь - не скрутишь, армия на таких лишь держится. Второй, даром, что молод, хват и прохвост. Тем более, и тесть у него... Как он там его зовет? Тестюга! Именно, что тестюга... Надо с ним порадушней быть. Отец я своим солдатам, или нет?
  Он вспомнил, как по-праздничному начинался и проходил этот день. Утром позвонил Шеф. Голос радостный такой, настроение приподнятое. Поздравил, нацелил - все чин-чинарем. Потом - торжественное построение, довели праздничный приказ, объявил благодарности, раздал отпуска, наградил ценными подарками... После - подведение итогов для офицерского состава. Тоже поздравил, нацелил, пожурил кого надо. И все весело, с шутками, что - что, а это он умеет... И опять этот Брэм I, с места бурчал что-то. Вот, и не смотрю на него специально, и стараюсь не слушать, а все равно... Физиономия кислая, хоть сапогом в нее запусти. Или он думает, что мне ничего не известно? Ошибается, наивный мальчик. Одно слово: полу офицер. Хорошо, пусть два слова, суть не меняется. Все я знаю. Что с солдатами не вполне ладно. Но надо же все-таки соображать, когда и о чем говорить. Да ничего и не случится, пока Малейкин старшиной. Он в казарме - значит, мы держим руку на пульсе. Честное благородное, сколько служу, а такого прекрасного солдата, сержанта и старшину, наконец, встречаю впервые. Вот уж, действительно, Ночной Комбат. Да как за каменной стеной! А Брэм этот, Флеровский, черт бы его побрал совсем, как назло на него окрысился. Ну, чем уж Малейкин-то может не угодить? Эх!
  Комбат в сердцах швырнул окурок с балкона, тут же взгляд его зацепился за хвост горбуши на баночке, он спохватился, но было поздно: окурок находился в полете, и вернуть его было нельзя никак. 'Черт бы его побрал совсем!' - подумал полковник на Брэма еще раз, не заботясь, видел кто-нибудь его проступок, или нет. 'Все равно умудрится настроение испортить, прямо ядовитый туман какой-то, а не человек. Ладно, с солдатами мы разберемся... Не сегодня, праздник все-таки, праздник. Да вот завтра с утра и займусь. А сегодня - праздник, и черт с ними со всеми, кля'.
  Комбат закинул взгляд на горизонт.
  Солнце, словно на ладье под белым парусом, медленно скользило на спинах легких облаков в сторону Заката.
  Есть такой порт в Океане Неба.
  На балкон, откинув занавеску, выбрался товарищ Манпель, замполит.
  - Борис Феодорович! - сказал он, распахивая руки. - Мы вас ждем!
  Полковник цыкнул зубом и оттолкнулся от перил.
  Вдвоем они подались в комнаты, покинули природу. Впрочем, дверь не закрыли, оставили лазейку для ветерка. Для освежения атмосферы и, так сказать, для большей ее приятности.
  Из-за горизонта, из-за голубой ущербленности гор докатились раскаты невнятного грома. Временами, в особенности по вечерам, когда воздух чист и прозрачен для каждого случайного звука, из той дальней стороны ветер приносил не одну только свежесть. Но то ли из-за отдаленности событий, то ли оттого, что воздух не был так уж особенно чист и прозрачен, как казалось, только сюда, в долину, раскаты те прибывали сильно ослабленными, несерьезными по внешнему выражению. Так себе, раскатики, словно кто-то в соседнем дворе ворочал булыжники, жирно шлепая один о другой. И, пообвыкшись, мало кто на громы далекие внимание обращал. Гремит себе и гремит - ну и ладно. Даже названия такого, Литораль, мало кто слышал, тем более, никто толком не представлял себе, что там происходит. Вот когда ветер донесет сюда шум очередного карнавала в С-К, когда по ночному небу побегут цветные блики, и сказочные тихие зарницы дрожью ресниц своих поведают еще об одном фейерверке, случившемся не здесь, а - там, вот тогда другое дело. Вот тогда навернется слеза на глаза одинокого воина, отбывающего свой конституционный долг в каких-нибудь пяти часах быстрой езды от всеобщего веселья, от праздника, от - жизни.
  Впрочем, каждый ведь переживает все по-своему.
  
  
  
  
  
  
  Глава вторая
  ГОРКА.
  
  Конец апреля.
  Пятница.
  Четыре часа пополудни.
  Дрожа от натуги всем своим жестяным телом, как и положено старику, полупустой автобус, старательно объезжая промоины и выбоины в бетоне дороги, возникшей явно естественным образом из первородной материи в момент сотворения мира, медленно взбирался вверх, на гору. Гору, в принципе, можно было написать и с заглавной буквы, поскольку слово давно уже превратилось в географическое название и гарнизона, и собственно горки, на которой он располагался.
  Красная Горка.
  Горка, Гора - вершина здешнего мира, верх всего.
  Слева и справа от дороги, такие же бесхозные, как она, возвышались рыжие, в рост ребенка, словно стальные бурьяны. Между ними опытный глаз мог разглядеть тоже рыжие, но с едва заметной прозеленью сосенки, посаженные по плану подготовки к встрече прошлогодней комиссии. И, как признак цивилизации, выполняющие роль ограничительных столбиков по бокам кислородные баллоны с отбитыми вентилями, воткнутые на две трети в грунт, верхушки которых помечены поочередно красным и белым.
  Обшарпанный и затертый, словно пятак 61-го года, грязно желтый автобус карабкался на эту гору целую вечность.
  Брэм, привалившись плечом к окну, смотрел в никуда, то есть глаза его были раскрыты, но видел он совсем не то, что проплывало перед ними. В данный момент его заботило лишь одно, чтобы оглушающая душу тоска не вырвалась своим воем наружу.
  Его преследовало видение. Он не понимал, чем оно вызвано, откуда взялось и что обозначает.
  Вот уже много дней и много ночей виделась, мнилась ему дорога, взбиравшаяся на призрачную, укрытую туманами гору. Иногда она была такая вот, избитая, изуродованная промоинами и провалами бетонка. Но чаще - узкая, извилистая и каменистая тропа, а то и вовсе лестница, вырубленная в склоне. Однако, какой бы не представлялась дорога, пройти по ней до конца ему не удавалось ни разу. Вот, кажется, еще немного, еще один поворот, последний пролет лестницы, и он узнает, что же скрывается там, наверху. Но за поворотом всегда обнаруживался следующий поворот, за пролетом новый пролет, за ступенькой следовала ступенька, они все выстраивались в марши, и сколько их там еще оставалось, понять было невозможно. Он выбивался из сил, он отчаивался, терял сознание и падал на выскальзывавшую из-под ног бесконечность. Он просыпался в холодном поту и глоток за глотком выпивал отравленный коктейль мыслей. Казалось, что вернуться к жизни уже не хватит сил, но, странная, она все продолжалась, вместе с ней длилось и его испытание. Не имело значения, до какой высоты ему удавалось подняться накануне, новый подъем всегда приходилось начинать с нулевой отметки. Это раздражало, выбивало из колеи. Он казался себе своей тенью, Сизифом, пытающимся закатить наверх валун своей боли.
  Вот и теперь, тот же образ.
  Он пытался обмануть себя, направить мысли куда-то в другую сторону, уговаривал себя успокоиться. Но вместо спокойствия впадал в странное оцепенение, которое, как ни странно, тоже устраивало его, поскольку позволяло верить, что самообман удался.
  Автобус, переваливаясь на колдобинах, как странный рыжий гусь, съехал с бетонки, заскрипел всем своим изношенным телом и, пустив под себя воздух, замер у кособокой увечной будки.
  Откинулись двери.
  Конечная остановка.
  Брэм, убив в себе единственное желание - не двигаться, оторвал лоб от мутного стекла, поднялся и вышел из машины. Фу, черт, духота какая, подумалось ему. Почему-то не хватало воздуха, он несколько раз глубоко вздохнул, ощутив упругое болезненное сопротивление легких. Немного закружилась голова, но легче не стало. Тогда он расстегнул верхнюю пуговицу форменной рубашки - под галстуком. Показалось, что отпустило, даже в глазах посветлело, но головная боль, мучительная, как возмездие, все равно не отступилась. Похоже, что вместо крови в висках пульсирует сам огонь, каждое движение головы причиняло страдание. Он и старался ей не двигать, поворачивался, как волк, всем телом.
  Странная, однако, духота, а ведь апрель для здешних мест - прозрачная вполне пора.
  Он постоял на остановке, то ли не в силах идти вперед, то ли не решаясь этого сделать. А, может быть, все еще хитрил перед собой, тянул время, выжидая, чтобы попутчики его разошлись. Вот и автобус, чихнул, загудел натужно стартером, завелся и, урча дизелем, покатил вниз с горы. Брэм не оглянулся ему вслед, и так представляя себе все ясно, в деталях. Как он осторожно объезжает провалы в бетоне, как притормаживает внизу на перекрестке перед тем, как повернуть направо, как, пропадает, теряется за кустами и бурьяном, исчезает в своем движении к городу. Чтобы через час вернуться обратно, доставив сюда такого же, как и Брэм, счастливца.
  Налево от перекрестка внизу, медленно поднимаясь по пологому распадку, дорога уходила к военному аэродрому и, мимо него, к дальним редким селам. На Горке жили те, кто работал и служил на аэродроме, а также военнослужащие других частей обслуживания, такие, как Брэм. Но авиаторы в гарнизоне были главными, это бесспорно. К месту службы офицеров БОНа отвозили на автобусе, от штаба, по этой же дороге, но прямо через перекресток внизу, и вверх, и дальше в тайгу. В общем, понятно, что других дорог здесь не было, а была тайга и сопки кругом. Прямо - к БОНу, налево - на аэродром, направо - в город.
   В городе железнодорожный вокзал.
  Три часа назад автобус отвез на вокзал Люси.
  Вернулся он сюда один. Один...
  Все, что он любил и чем дорожил, осталось за спиной и в железнодорожном вагоне уносилось все дальше и дальше. Сам он оказался посередине, здесь, на конечной остановке маршрута автобуса ?2, а фактически между прошлым и будущим, и что ждало его впереди неизвестно. Но если пути назад не было, он отрезал его сам, то не идти вперед он не мог. Ему же хотелось как раз отступить назад и вернуть утраченное! Но нет! Ни за что! Он так и пробормотал себе под нос: ни за что. Заклинание одиночества. Кто-то оглянулся на него. Плевать, плевать... И, не поднимая глаз, не видя, не замечая, не обращая внимания он двинулся в сторону КПП.
  Дорога, запорошенная вся угольной пылью, что разносилась ветром по округе от местной кочегарки с ее угольными терриконами, от остановки поднималась еще немного, до высшей точки Горы, где упиралась в КПП гарнизона. Справа от ворот, вздыбив дюралевое туловище, жарился на солнце огромный самолет, в прошлом ракетоносец, бортовой номер 99. Деваться ему было некуда, он был памятник. А стал он им благодаря одному инженеру полка, который, проверяя системы на стоянке, по ошибке убрал шасси и уронил самолет на бетонку. Инженер отделался тогда тремя месячными окладами, а самолет сделали памятником. Хотя не его очередь была заступать на эту вахту, в полку и кроме него было много машин, которым по ветхости запретили летать. Но судьба, как всегда, сыграла в свою игру, и повезло номеру 99.
  Слева от самолета был собственно КПП - мелкая пристройка к воротам в две комнатки за стеклом и проходным коридором. Сооружение из белого ацетатного кирпича. Железные ворота с красными звездами навешены на петли, вделанные в тумбы из того же белого материала. Ворота гостеприимно распахнуты настежь, как обычно. Но тут зоркий глаз Брэма сразу отметил новизну: правая створка, изрядно перекосившись, упиралась в землю. При ближайшем рассмотрении оказалось, что тумба сломана на три четверти от основания, и не валится только потому, что створка выполняет не свойственную ей роль контрфорса. Все ясно, пока он мотался на вокзал, некий военный водитель не вписался в поворот. Ему подумалось, что в таком положении тумба может простоять долго, покуда металл не устанет ее поддерживать. Или, как вариант, пока другой водила не уронит ее совсем, довершив дело, начатое своим собратом. Оба варианта развития событий возможны, но вероятность их не высока и примерно одинакова, так что глаза вполне успеют привыкнуть к нынешней новизне и скоро перестанут ее замечать.
  В проеме гостеприимно распахнутых ворот, у неповрежденной тумбы стоял стул. На нем, уронив на грудь русую голову, дремал солдат, контролер КПП. От одной тумбы до другой, опровергая тезис о гостеприимстве, провисая до дороги, протягивалась железная цепь. Когда с той или другой стороны к воротам подъезжала машина, солдат поднимал голову, протягивал руку в сторону и опускал цепь на землю, в которой от долгого воздействия цепью проточилась длинная щель. Машина проезжала, и препона возвращалось обратно в полу взвешенное свое состояние. Бывало, контролер задумывался глубже обычного, и тогда какой-нибудь торопливый водитель сигналил ему, призывая пошевеливаться. В этом случае солдат поднимался со своего поста, поправлял повязку на рукаве и принимался дотошно проверять путевые документы у не в меру шумного и не выдержанного шофера. Потом заходил в здание КПП, долго совещался там с дежурным, листал журнал, куда-то звонил, и лишь потом, напившись воды из оцинкованного ведра, он возвращался к воротам и, утираясь ладонью, пропускал машину. Однако подобные эксцессы случались не часто, потому что с порядком проезда через КПП все были хорошо знакомы. Правила эти, естественно, не распространялись на командование частей гарнизона и их транспорт. На пешеходов же солдат и вовсе не реагировал, и те спокойно перешагивали через цепь в нужную им сторону. Хотя могли бы и не утруждаться задирать ноги, так как рядом были распахнуты двери сквозного коридорчика, и никто не препятствовал воспользоваться им. Словом, режим пропуска являлся лояльным и вполне человеколюбивым, хоть и был облачен в военную форму.
  Сейчас над воротами завис дрон. Сквозь окошко в КПП было заметно мерцание монитора, над которым склонился дежурный сержант. Он что-то там сделал и дрон, зашумев пропеллерами, устремился ввысь. После начала событий в Литоралье подобные технические новинки хлынули в войска. Нездешние, чужие технологии, и, похоже, процесс этот только набирает ход. На жизнь людей это пока еще никак не повлияло, но вот что касается боеготовности, это да, прогресс заметен. Хотя, с другой стороны, вот этот дрон, хорошая штука, но зачем она здесь? Бойцы и без него прекрасно справлялись, а эту штуку они по вечерам к жилым домам гоняют, в окна там заглядывают, выискивают себе веселые картинки... Еще и записывают, наверное. Баловство.
  Сразу за воротами, справа, в сером двухэтажном здании располагался штаб БОНа, Батальона Особого Назначения, в котором Брэм имел честь служить. Он прекрасно помнил, как три года назад, ранним июльским утром, с чемоданами в руках он сошел с первого автобуса у этой покосившейся остановки. Хмурый замерзший солдат указал ему направление и приспустил перед ним цепь. Никаких дронов не было еще и в помине. Через пять минут он оказался перед закрытыми дверями штаба. С этого все и началось.
  В той, самой первой поездке на Горку в автобусе ему достался счастливый билет, тринадцать-тринадцать. Билет до сих пор хранится у него где-то в бумажнике. Похоже, что предсказанное счастье начинает сбываться...
  
  По дороге домой Брэму встретился Сан Саныч. Возник ниоткуда, как обычно, просто оказался на пути. Только не было, и вот он уже есть.
   Брэм хорошо помнил, как сразу после прибытия в БОН его вызвал на протокольную беседу Сан Саныч, майор, особист. Таков порядок, все новички батальона проходят через эту процедуру очищения и допуска. После нескольких ничего не значащих вопросов, типа "Как ты оцениваешь свой характер?", или "Любишь ли ты читать труды классиков?" последовало сакраментальное: "А не хотел ли бы ты поработать на нас?", надолго смутившее его, Брэма, чистую душу. Надо же, подумал он тогда едва ли не с гордостью, отметили! Есть, видно, во мне что-то такое... Как же, бойцы невидимого фронта в людях разбираются! Но была в нем тогда еще спасительная стеснительность, заставившая промямлить в ответ: "Не знаю... Надо подумать". И он действительно думал какое-то время, пока не придумал, что ни черта это не его дело, слушать неслышное, видеть невидимое, запоминать и докладывать куда надо. Он все ждал, что Сан Саныч повторит свой вопрос, но тот словно забыл о нем, лишь при случайных вполне встречах интересовался, вкрадчиво улыбаясь тонкими губами: "Ну, как дела?" При этом долго жал руку, не отпуская, и, не мигая, смотрел прямо в глаза, все пытаясь залезть через них в душу. Должно быть, и ответ на свой вопрос майор разглядел в его душе таким образом. Лишь много позже Брэм узнал, что он ошибался и думал совсем не о том, что приглашал его чекист, как и всех до и после него, совсем на другую работу. Внештатную, так сказать. Он радовался, что миновала его чаша сия, но ожидание новых вопросов радость его омрачало. Вот и теперь, вроде чист перед товарищами, а в душе - сомнение. Гад все-таки Сан Саныч этот, ехидна...
  При приближении Брэма особист поднял голову, и сразу словно выступил из кустов на дорогу, на свет божий. Худощавое лицо его, как всегда тщательно выбритое, традиционно было невозмутимо и непроницаемо. Их встречи со временем приобрели характер ритуала. Вот, тень, извив улыбки на тонких кубах, сухая крепкая ладонь и долгое, как ожидание спасения, рукопожатие. Зеленые, словно вода в аквариуме, глаза, и точно рыбки в них, неуловимое сканирующее движение зрачков. Взгляд прямо в душу, симплексная связь, поток безмолвных вопросов, поток ответов, скребком по стенкам ее - очищение.
  - Ну, как дела? - традиционный вопрос. Голос, который Брэм никогда не мог запомнить. А может, вопрос внушался телепатически?
  - Спасибо, хорошо... - в ответ.
  - Я тут слышал...
  - Все врут!
  - Ну, ну... Тебе решать...
  Прощальная улыбка, словно волна, разрезанная форштевнем подбородка. Вот это - ощущение. Брэм кивнул вослед ей, сам улыбнулся и прошел сквозь опустевшее пространство, совсем смущенный. Через десяток шагов, почувствовав спиной неудобство, он оглянулся и тут же наткнулся на стеклянный в упор взгляд оперативника. Ух ты, что-то новенькое...
  Сан Саныч покачал головой и потушил взгляд. После чего неторопливо наклонил лицо и исчез, растворился в пространстве.
  'Тьфу ты, пропасть, - подумал Брэм и плюнул через плечо, левое. - Скоро и тебя, майор, на дрона поменяют'. Подумал, и почувствовал, что жалко ему майора, не хочется, чтобы меняли человека на какое угодно техническое устройство. Если всех заменить машинами, куда людям деваться? Что делать им тогда? Как оправдать свое присутствие на белом свете?
  Вот и дом.
  Из подъезда тянуло тяжелым духом, словно душным старческим дыханием. И то ведь, не меньше, чем полдома жителей старики все, которым некуда отсюда уезжать. Второй этаж, направо. Щелкнул замок, дверь открылась, и он вступил в новую жизнь.
  Новая, действительно новая жизнь начиналась сразу же за порогом. Она ждала его, он знал - ему не отвертеться. Весь долгий путь от вокзала к дому был лишь прелюдией к ней, наступала пора осознания, за ней - время освоения. Если это вообще возможно.
  Закрыв дверь, Брэм прижался к ней спиной, ощутив сразу, что квартира замерла в настороженном ожидании. Дух жилища, который явно не был вымыслом, не знал, чего ему теперь ждать. Как и он сам. Он тоже не знал, что будет дальше. По комнатам все еще плавал густой запах свежих щей, которых перед отъездом Люси наварила ему целое ведро, чтобы на первых порах, пока освоится, было что поесть. Но уже разливалась, выпячивалась, выступала на первый план пустота. Ведь не раздалось ему навстречу радостно-звонкое: папка пришел! Вот и первое несовпадение с недавней привычной реальностью, первая булавка, вонзившаяся в грудь, в область сердца. Он с мучительной обреченностью подумал, что подобных булавок будет еще много, не счесть. Колоть будет до тех пор, пока грудь не потеряет чувствительность. А это вряд ли, поэтому... Что - поэтому, ему представлялось смутно, однако он предполагал, что через день-два жилой дух квартиры сменится подзабытым холостяцким, и вот тогда... Нет, к черту! Он совсем не сентиментален! Нельзя проявлять слабость. Ни единой уступки. Жутко-пристальный взгляд, и каменный волевой подбородок, он - Брэм. Брэм первый.
  Ему захотелось принять душ. Сразу же, немедленно. Он подумал, что если смыть с себя всю грязь и усталость, а вместе с ними воспоминания и прочие чувства, немедленно станет лучше. Непременно должно полегчать, подумалось ему, непременно.
  Однако нет, не полегчало.
  В ванной сразу бросилось в глаза, что стаканчик на раковине, в котором еще утром стояла зубная щетка Люси, пуст. Исчезло и много, много чего еще. И тут же стало ясно, что смыть воспоминания и прежние чувства так просто, водой, не удастся. Предполагаемая прелесть и польза горячего душа опустилась до уровня обычной помывки, он постарался быстрей ее закончить, наскоро ополоснув тело. Растерся до горения кожи махровым полотенцем, накинул халат и вышел прочь.
  Прохладный воздух успокаивающе прижался ладонями к его горящим щекам, Брэм почувствовал, как закружилась голова. Несмотря ни на что, ему сделалось легче, даже головная боль утихла. Душ есть душ, что и говорить. Служит телу, а значит, и душе помогает ощутить свое достоинство и совершенство. Именно, совершенство души - в том числе. Как самодостаточной и неотъемлемой частицы космоса.
  Он прошел на кухню, поставил чайник на электроплитку, отвернулся к окну и неторопливо закурил. Дважды глубоко затянулся, выпустил дым в открытую форточку, затем достал со шкафа давно отправленную на него в ссылку пепельницу. Теперь можно. Можно покурить и спокойно обо всем подумать.
  Дом стоял почти на самом краю Горы, той ее части, что была обращена к Городу. Чуть ли не от самых его стен сбегала вниз, в широкую заболоченную долину народная тропа. Такой простор из окна открывался, такой вид на долину, что дух захватывало. Равнину косой линией рассекала речка Тетерка, рассыхающаяся летом на цепь мелких прудов и болотец. Ее в свою очередь почти под прямым углом пересекала та самая дорога в город. Эти видимые издалека две пересекающиеся линии схватывали и стягивали долину, словно портупея грудь воина.
  Где-то вдали шоссе бетонным своим пальцем упиралось в едва различимые отсюда окраины Тетерева, города, обладателя универмага, орса, райкома, гостиницы, вокзала, полутора сотен домовладений и сети деревянных, из толстых лиственничных досок, тротуаров. Вокзалом город едва прикасался к магистрали Восток-Запад, фактически к самой ее середине, из окон дома часто были видны поезда, торопящиеся изо всех сил туда, где жизнь и цивилизация. В этот раз Брэм разглядел на блестящей под солнцем ленте шоссе желтый кубик автобуса, того самого, на котором он возвратился из города. Он стал следить за этим, медленно ползущим по плоскости пятнышком, словно надеясь, с его помощью найти зацепку, подхватить обрывок нити и, наконец, размотать запутанный моток своих мыслей. Не получилось и это. Автобус неожиданно пропал из виду, исчез, растворившись в дымке, и Брэм остался со своими проблемами один на один.
  Он курил медленными глубокими затяжками, закрывая глаза и расчесывая лоб пальцами, а в ушах звенели последние слова дочки: "Ага, папка-шляпка, мы поедем к бабушке, а тебя с собой не возьмем! Правда, мамочка?" Правда, соглашалась мамочка, отводя в сторону, пряча глаза. В отличие от дочки, она-то все прекрасно понимала. Брэм почувствовал злость. Если все понимаешь, зачем, почему тогда так поступаешь?
  Странно, но вместе со злостью он почувствовал и голод. Хотя, что странного, он ничего не ел со вчерашнего дня. И все же злости было больше, она преобладала, переполняла его. Он понял, что все это время, и на вокзале, и в автобусе, и потом в Городке, его распирала и тихо жгла изнутри злость. Он сразу и безоговорочно принял ее право быть в себе и оправдал. Еще бы! Разве он виноват хоть малой долей вины в создавшейся ситуации? Нисколько! Если судить - по большому счету, - вина его лишь в том, что он приехал в эту дыру сам и привез их с собой. Но тут уж... Судьба военного, офицера. Тем более что еще две недели назад невозможно было и предположить, что так все обернется. Наоборот, казалось, что жизнь начала налаживаться. Хандрила Люси, пока не было работы, это ясно. Но вот повезло, освободилось место библиотекаря в солдатской библиотеке. И ведь брали-то ее туда с радостью, как-никак, высшее специальное, осталось только пройти собеседование с Нач ПО. Но после него - бац! - как отрезало. Все, уезжаю, никаких разговоров... Ни работы больше не нужно, ничего. И никого. Выбирай, говорит, или я, или армия. Я в этом дерьме, говорит, больше оставаться не собираюсь. Да вы все здесь!.. А потом и вовсе разговаривать перестала. Вот и вся любовь.
  Любовь...
  А ведь клялась - люблю! И тут раз - все коту под хвост. Нет, с какой стороны ни смотреть, это предательство. А к предательству отношение у него однозначное. Уехала, бросила, значит, не любила. Значит, предала. Значит...
  Но окончательного вывода не получалось. Сам-то он не бросал, сам он любил... Любил и верил в ее любовь. Все было, было, было! Любила она, любила, он точно знал. Чувствовал ее ответное дыхание. Поэтому, не могла так вот просто... Тогда вопрос: почему? Он все анализировал, перебирал по камешкам-минуткам их последние дни, но не находил в них ничего такого, что могло привести к разрыву. Во всех своих логических построениях он неизменно упирался в визит Люси к Нач ПО, и его с ней собеседование. Но не это же? Абсурд какой-то! Хотелось бы все же узнать, что там произошло.
  Ощущение свежести, подаренное принятым душем, оказалось недолговечным и быстро улетучилось. Левый висок вдруг снова пронзила острая боль, и следом догоревшая сигарета обожгла палец. Он раздавил окурок в пепельнице и не задумываясь, машинально вытащил из пачки новую сигарету.
  Все было скверно, картина не складывалась, концы не сходились, выводы не извлекались. А, может, она узнала про Особый Легион, подумал он вдруг. Но я и сам толком ничего не знаю. Так, намеки, полунамеки... Ничего конкретного.
  Но, Особый Легион, это да! Мечта каждого настоящего офицера. На Литорали решается судьба Страны. За день до всего этого ему намекнули: возможно. Если все сложится, как надо. Но Люси он ничего не говорил об этом, зачем же раньше времени. Может, прослышала стороной что, в магазине или парикмахерской? Да нет! Такие дела обычно хранятся и делаются в тайне. Хотя, в чем сейчас можно быть уверенным? Ни в чем. Но даже если и узнала, ведь это не повод. Не повод? Да, кричала бы, да, ругалась бы, обвиняла - но не бросила бы, не оставила бы одного. Потому что Легион - это вершина, пик его жизни, как можно не пускать его туда? Это почет и слава, для всей семьи, между прочим. Из Особого Легиона мало кто возвращается обратно, это правда, тем более, бросить его в преддверии этого? Нет, нет, на такое она не способна. Нет...
  И что?
  А вот что.
  Уехала - мне же легче. Узнает обо всем потом, по факту. Значит, не будет слез, не будут хоронить заживо. Спокойно соберусь, и спокойно уеду. Хотя, как спокойно... Из БОНа в Особый Легион напрямую никто его не отпустит, только через увольнение... Но и не уволят ведь, так просто... Придется помучиться. Нет, хорошо, что они уехали...
  Он расправил плечи, выгнул грудь до хруста в позвоночнике, глубоко вдохнул и выдохнул. Ну, пусть так. Хоть понятно, чего ждать дальше.
  Расслабиться, однако, не получилось. Вдруг вынырнула на поверхность сознания, засевшая в мозгу еще утром заноза. Да и не заноза, так, непонятность некоторая. Расплывчатость. А для него, привыкшего к ясности позиции во всем, любая непонятка - сильнейший раздражитель. Таким раздражителем для него стал вчера еще совершенно незнакомый ему солдат, салажонок, один из новобранцев БОНа. Самое интересное, что имя у него, как оказалось, тоже Брэм, и, чтобы не путать с ним самим, солдата прозвали вторым. Или Брэм 2. Сам он теперь, стало быть, Брэм 1.
  Ерунда какая-то, детский сад, слушайте! Но, не суть. Соль же дела в следующем.
  Наряды в армии, как известно, таинство. Святая святых. Тяготы и лишения, но, в то же время, и почетная обязанность, отказаться от которой совершенно немыслимо. Так же немыслимо, как запретить в армии ношение сапог, или отказаться от портупеи. В общем, если ты не мертв, ты обязан тащить наряды. Это твоя ноша, часть твоей службы, которую никто не исполнит вместо тебя, потому что у каждого есть своя, такая же, которую тоже никто другой не исполнит. Брэм, как командир первой роты БОНа, ходил в наряд дежурным по части два раза в месяц. Месяц подходил к концу, а оба его наряда оставались не погашены, и переносить их, меняться с кем-то уже не было возможности. К тому же, проводы жены - завтра, вовсе не повод не идти в наряд - сегодня, и твои мысли и чувства по этому поводу, честно говоря, никого не интересуют. Тем более, что для всех он всего лишь отправлял семью на лето к деду-бабе, рановато, так что с того? Бывает. Многие поступают так же, и нет в том ничего необычного. И, слава Богу, пусть думают так. Даже лучше, что так. Он не стал никого ни в чем разубеждать, начистил сапоги - и вперед.
  Ночь в наряде выдалась беспокойной, не считая того, что была полна все тех же дум. К утру он добросовестно выкурил свою пачку сигарет, отчего язык стал шершавым, словно шерстяной носок, и ворочался, и даже помещался во рту с трудом. Голова же, казалось, распухла до такой степени, что фуражка на нее не налазила, и при малейшем движении грозила свалиться наземь. Около шести утра он поднялся на второй этаж казармы. По сумеречному коридору чумные после сна слонялись сержанты, зевая и чеша голые животы. При виде него они все потянулись в кубрики, где еще досыпали последние мгновения сна солдаты. Так, удовлетворенно отметил про себя Брэм. Ему нравилось, когда солдаты и сержанты правильно реагировали на одно только присутствие офицера, когда руки их непроизвольно застегивали воротники и подтягивали ремни. Если такая реакция, значит, с дисциплиной в подразделении все в порядке, верный признак. Если не так - жди какой-нибудь гадости. Правда, у этого Безъяличного всегда можно дождаться, поэтому лучше не расслабляться. Безъяличный - командир второй роты БОНа, где Брэм решил проконтролировать подъем лично. За свою роту он был уверен, что уж в присутствии-то его самого, командира, никто расслабляться не будет, а вот эти...
  От объекта, где находилась казарма до гарнизона, до Горки, где жили офицеры и располагался штаб БОНа, было что-то около пятнадцати километров, поэтому ответственные, старшины, командиры и прочие, кто по долгу службы должны были присутствовать на подъеме личного состава, частенько опаздывали. Что понятно, учитывая все обстоятельства. Как и сегодня, похоже. Брэм никого не осуждал, тем более что и сам бывал в такой ситуации. Такая она, служба, приятного в ней мало. Ну, ничего страшного, на то и дежурный по части здесь. Ничего, не впервой, справимся, подумал он.
  Рота, подъем!
  Вихрь пронесся по казарме. Вспыхнул свет, заскрипели койки, раздались глухие удары босых ног о пол - бойцы спрыгивали со второго яруса.
  Строиться!
  Одеваясь на ходу, заспешили в строй служивые. Кто бегом, кто шагом, кто вразвалочку - в зависимости от опыта и сноровки. Тех, кто выполнял команды вразвалочку, Брэм всегда отмечал. Ну, ничего, пока все в пределах допустимого. Сержант командует браво, справляется вполне.
  Строй замер по команде "Смирно!" Брэм принял рапорт, потом издали послушал четкие распоряжения сержанта. Музыка! Молодец, что сказать. Вот строй сломался, рассыпался. Брэм повернулся, собираясь уходить, но что-то, выбивавшееся из привычного утреннего ритма, заставило его оглянуться.
  В дальнем конце коридора образовалась какая-то толчея, слышались непонятные возгласы, хохот. Брэм покачал головой и пошел посмотреть, что там происходит. Подойдя ближе, разобрал слова: "Ну, ты, Брэм, и мудак!" Его словно потом прошибло. Ничего себе, подумал. Это мне, что ли, сказано? Он раздвинул замешкавшихся бойцов и пробрался в центр круга.
  Посреди всеобщего внимания съежившись, синий от холода, весь покрытый гусиной кожей, словно бройлер в холодильнике, стоял солдатик в абсолютно мокром, только что не текло с него, прилипшем к телу обмундировании. Боец просто не мог пошевелиться, руки врастопырку, зубы стучат - смех и грех!
  - Вы что, солдат, волю тренируете? - поинтересовался Брэм. - Почему форма мокрая?
  - П-п-п-постирался ночью, а вы-вы-высохнуть не успело.
  - Ну, так одели бы подменку. У вас есть подменка.
  - Не-не-нету...
  - Почему нет? Кто ваш командир отделения?
  Из-за спин солдат протиснулся дюжий краснолицый молодец. Представился:
  - Сержант Перепечай!
  - Перепечай, неужели нельзя было найти подменное обмундирование для этого героя?
  - Та все у нас есть, товарищ капитан!
  - Ну, а почему же тогда товарищ страдает?
  - Та это же Брэм, он без страдания не может.
  - Брэм?
  - Та да, мы его зовем Брэм второй, чтобы с вами не путать. Хотя, спутать трудно.
  - Хорошо, найдите ему подменку побыстрей, заболеет же. А вы, рядовой, раздевайтесь, что стоите? Околел совсем!
  Солдат конвульсивно задергался, но не сразу ему удалось расстегнуть китель, поскольку дутые пуговицы с трудом пролезали сквозь сырые, подсевшие петли. Куртка, бриджи... Смешно и жалко было смотреть на него. Разотритесь как следует полотенцем, посоветовал Брэм. Солдат мимолетом глянул на него, глаза в глаза, и вновь судорожно вцепился в сырую ткань.
  - Та расходитесь уже! Что залипли здесь? - подстегнул своих подопечных Перепечай. - Быстро отлить и выходить на зарядку!
  Солдаты, словно только и ждали команды, засуетились. Толпа быстро рассосалась, и тут Брэм заметил старшину. Тот стоял чуть в сторонке и молча наблюдал за происходящим. По штату он числился единственным старшиной на весь БОН, поэтому отвечал за все, по факту.
  - А, Малейкин! - Брэм махнул рукой, приглашая старшину приблизиться. - Что это у вас такое происходит? Непорядок!
  - Есть трудности, товарищ капитан, - согласился старшина. - Издержки воспитания. Но мы работаем.
  - Ну, вы полегче-то, полегче работайте. Знаю я ваши методы.
  - Мои методы нормальные, товарищ капитан. Единственно правильные, можно сказать. Но в данном случае не работают. Вы просто не знаете, что он, Брэм этот, второй, боксер-перворазрядник. Даром что щуплый, так приложит, что мама не горюй! Уже было. Поэтому и воспитательный процесс затянулся. Но мы все равно найдем подходы...
  - А вот не надо! - сказал Брэм. - Оставьте парня в покое, не портите. Не ломайте мне тезку. А я попробую его к себе в роту забрать. Ясно?
  - Так точно...
  И вот теперь Брэм вспомнил тот, глаза в глаза, взгляд солдата. Вот что, оказывается, являлось той занозой, что впилась в его сознание и мешала думать о своем, кровном. Хотя, если разобраться, это тоже свое, и тоже кровное. Надо срочно переводить парня к себе в роту. Что-то неспокойно было на душе у Брэма, так и мерещилось что-то нехорошее. Предчувствие, что ли, какое...
  Тут Брэм, словно по щелчку очнувшись, с недоумением увидел, что пространство перед ним подернулось туманной пеленой. И следом в сознание ворвался посторонний шум и клокотание. Он резко обернулся, почувствовав опасность за спиной. Но опасности не было, а был чайник на плите, про который он совсем забыл. Добиваясь внимания хозяина, чайник выкипел уже наполовину, и пар, извергаясь из него столбом, наполнял кухню. Ух, ты, восхитился Брэм неистовостью процесса, и бросился к чайнику, словно тому требовалась неотложная помощь. Глубже "ух ты!" мысль его развития не получила, и все, что он делал дальше, он делал автоматически, движимый одним желанием - напиться чаю. Взявшись за заварочный чайник, вздохнул, вспомнив, что чай утром заваривала Люси. Что-что, а чай заваривать она умела. Он и сам с этим делом справлялся неплохо, но она... Снова вздохнул. Решил, что негоже думать о жене в прошедшем времени. Все наладится еще, все будет нормально. Хотел было удивиться своим мыслям, но что уж перед собой-то представление устраивать? Мысли верные, эти, он знал. Просто не думал, что так быстро они возьмут над ним верх.
  Чай был горячий, он оставил его на столе остывать и вернулся в комнату.
  На диване, брошенный дочкой, лежал плюшевый заяц Степашка. Рядом с ним желтый пластиковый кубик. Он взял зайца, помял пальцами его мягкое, податливое тельце и грустно улыбнулся. Хотелось плакать, а он улыбался. Привычка что ли такая, улыбаться, когда плохо? Дочь засыпала только с этим зайцем в обнимку. А когда не спалось, она выщипывала ворс из его ушей. Зачем, что за медитация такая? Вот они, уши совсем уже лысые стали. Что, парень, в отставке мы с тобой, спросил он зайца. Ну-ну, не горюй. Подождем, да? Все наладится. Он усадил зайца обратно - пусть ожидает, пусть.
  Окно меньшей комнаты выходило на ту же сторону, что и кухонное, и она, как шкатулка с чудесами, была залита до потолка солнечным светом. Яркий, праздничный этот свет неожиданно вызвал у него обратную реакцию. Брэм почувствовал, как нахлынуло на него неизбежное нечто, накрыло с головой волной одиночества. В глазах потемнело от грусти, злость, что звенела в груди еще недавно, пропала совсем.
  На подоконнике, словно на полке комода, стояла всякая мелочь. Он взял в руки фотографию в буковой рамке, которую смастерил сам когда-то. Как же давно это было! Их первый Новый год вместе. Елка на заднем плане, и они такие счастливые... Неужели, это все было? А что теперь? Теперь...
  Теперь он знал, что то нечто, накрывшее его одиночеством, было его любовью. Она была с ним, никуда не делась, только, похоже, осиротела. Вот именно, в этот миг он ощутил свое сиротство. "Позор мне, позор, - подумал он, - что не сумел убедить ее остаться. Следовало хотя бы попытаться, а не замыкаться в себе".
  Призраком потери по магистрали, по самому краю видимой земли бесшумно скользил поезд. Шум от него долетит, но позже. Как часто хотелось ему укатить отсюда на таком же, но были и долг, и служба, и присяга, а они требовали от него совсем другого. Теперь на таком же поезде удаляется прочь от него его часть. Его большая часть. Как же совместить желаемое с должным, подумал он.
  
  
  
  
  
  
  
   Глава третья
   ОЧИ ЯСНЫЕ.
  
  Вечер совсем не торопился в этот день дать долгожданную прохладу и, следом за ней, успокоение. Природа накалилась за долгий срок солнечного неистовства и тихо тлела сама собой, точно единое пепелище, мучая жаром всех, кто еще мог его воспринимать. Было душно. Ветер, истомившись, и сам сник. А может быть, ему просто надоело ворошить пепел и прах Земли.
  Двое солдат курили под навесом.
  Взвизгнула пружина, следом ударила сильно пущенная дверь, и на крыльцо расположенной неподалеку казармы вышел белобрысый человек в гимнастерке с одним очень широким просветом - вдоль - на погонах. Человек сдвинул фуражку на затылок, зевнул, с хрустом распахнув челюсти, и, уперев руки в бока, осмотрел территорию.
  Взгляд его не выражал никаких чувств.
  Один из курцов толкнул локтем товарища по увлечению:
  - Ночной Комбат...
  - Что-то рановато, - отозвался товарищ, приседая.
  Они застегнули воротнички и, прижимаясь к земле, исчезли.
  Тишина, покой и безлюдье предстали взору старшины. Что должно быть покрашено - покрашено, где должно быть убрано - убрано. Дорожки выметены, бордюры отретушированы, свежий песочек, где требовалось, подсыпан, кусты подстрижены, трава прочесана, стены казармы побелены, на заборы натянута новая проволока. Словом, прав командир: кто, как не старшина Малейкин, способен навести в батальоне твердый уставной порядок? Да никто. Только ведь навести мало, с этим худо-бедно еще могут справиться, один-два... Единовременно. Но порядок надо еще постоянно поддерживать, а вот это - шалишь, это только он может. И он будет поддерживать этот гребанный порядок!
  Старшина удовлетворенно хмыкнул, откинулся на перила и закурил. Ему нравилось курить на крыльце: обдувало, и вид был вполне приличным. Дым сигареты скользнул голубой струйкой из его чувственных губ и рассеялся в огрубевшей листве кособокой вишни.
  'А что там наш личный состав?' - подумал старшина. И сам отчитался перед собой: 'Наряд готовится к заступлению, остальные до ужина смотрят телевизор. Потом сорок минут личного времени, кинофильм и - спать. Хорошо!'
  Тут внимание его привлекла одинокая солдатская фигура, вынырнувшая из-за угла казармы и бегом метнувшаяся в сторону спортивного зала. Глаза старшины налились стеклом и сделались матовыми. 'Это что еще такое?' - процедил он сквозь зубы. И уже знал - что. Конечно же, Брэм II - и никто другой. Наверняка решил, что старшина, как обычно в это время, дремлет у себя в каптерке. А то, что старшину в эдакое-то пекло могли мухи донять сверх всякой мочи он, естественно, представить себе не мог. 'Сказано же было, - зло подумал Малейкин. - праздник сегодня, всем смотреть телевизор. А этому снова дополнительные разъяснения подавай! И ведь в окно выскочил, стервец. Ладно, мы подберем для тебя подходящие, понятные слова. Подберем'.
  Старшина уже было дернулся оторваться от перил, с тем, чтобы нужные слова подобрать на ходу, но вновь завизжала пружина, хлопнула дверь, и на крыльце возникли трое.
  - Старшина, - начал тот, кого называли Глотом.
  Малейкин нахмурился.
  - Товарищ старшина, - мгновенно поправился Глот. - Разрешите обратиться?
  - Говори.
  - Что будем делать?
  Малейкин поморщился.
  - Сколько нужно повторять? Разъясняю еще раз, последний: как только приедет наряд на смену, быстренько рвете на хутор и берете все, что нужно.
  - А сколько? - поинтересовался Хват.
  - Из расчета дедов. Бутылка на двоих. И только водку: мы люди военные.
  - Стало быть, фазаны пролетают?
  - Крылья у них не отросли еще. Пусть за порядком следят.
  - И то верно: молодые еще...
  - А деньги? - напрямую поинтересовался Шило.
  Малейкин сузил глаза:
  - Тебя что, учить нужно, где деньги берутся?
  Хват дернул Глота за рукав, Глот потянул Шило - и все трое поспешно ретировались.
  ' Хорошие ребята, - подумал им вслед старшина. - Такие кого угодно обломают'. Вспомнив еще кое-что, он цыкнул зубом. А с Брэмом II у них самих облом случился. И на старушку, как оказалось, действительно бывает прорушка.
  Он вновь посмотрел в сторону спортзала, но в третий раз провизжала пружина, и на пороге возник еще один человек.
  - Товарищ старшина! - с порога он и начал. - Что такое? Почему меня в наряд? Командир роты сказал: не ставить! Комбат сказал: не ставить...
  - А я говорю: пойдешь, - спокойно сообщил ему свое решение Малейкин.
  - Почему ты так сказал, слушай? - не понимал солдат. - Командир роты сказал!
  - Пойдешь. И завтра пойдешь. И будешь ходить до тех пор, пока не сообразишь, что если старшина о чем-то просит - лучше сделать.
  Солдат пристально посмотрел на Малейкина, потемнел лицом, скрипнул зубами и ушел восвояси. Прошлым вечером Шило сказал ему постирать его, старшины, гимнастерку, а тот по молодости лет отказался. Ничего, образумится скоро. По всему видать - смышленый. Гордый только очень, но и это качество со временем пригодится. Когда его время придет.
  Спенсер Ричард Малейкин был потомственным секретарем, в настоящее время исполнял обязанности старшины батальона особого назначения, и особых неудобств в этой связи не испытывал. Даже напротив, должность ему нравилась, и исполнял он ее с тем особенным рвением, на которое, пожалуй, только он один в батальоне и был способен. Дед его, Спенсер Генри, служил ученым секретарем в одном из крупнейших НИИ в С-К. Его отец, Ричард Спенсер, служил ученым секретарем в другом, не менее крупном НИИ в С-К. И сам он, Спенсер Ричард, ни на секунду не сомневался, что тоже будет служить ученым секретарем в одном из университетов в С-К. У него даже имелись определенные предположения на этот счет. Вообще, он никогда ни в чем не сомневался, это хорошо знали его друзья и недруги. Сомнений для него просто не существовало. Что до друзей и недругов, то к ним он всегда относился одинаково. Существовала высота, на которой он себя ощущал, и с той высоты все фигуры представлялись ему равнозначными по величине. Кстати, друзей он себе специально не заводил. Да и зачем? С какой стати? Обременительней, чем держать собаку. Врагов - сознательно - не наживал тоже, а когда они все-таки появлялись, относился к этому с пониманием. С кем не бывает? Не его в том вина, право. И, наверное, вовсе не странно, что любовь до сих пор не коснулась его нежностью своих крыл. Миловала. Словом, вполне нормальный он был человек. Но вот что выделяло его из рядов себе равных, так это четкое усвоение с детских лет законов старшинства, и основанная на них техника жизненных приемов. Он всегда знал, что и с кем можно, а что и с кем нельзя, что делать нужно и что должно. 'Помни, сын, - говаривал ему отец, пропустив по случаю лишнюю рюмку коньяка, - главное в жизни - этика отношений'. И сын это помнил.
  Когда при первом знакомстве начальник штаба БОНа Сергей Михайлович Свищ-Жарко спросил у молодых воинов сокровенное: 'А кто из вас умеет красиво писать, рисовать, чертить, клеить?' - один лишь Спенсер Малейкин сделал шаг вперед. Он четко знал, что тот шаг был не только самым первым, но, бесспорно, и самым удачным в его будущей армейской карьере. И он рисовал, чертил, писал, клеил, ни от одного задания не отказываясь, стараясь и неустанно совершенствуясь, отчего авторитет его в глазах начштаба неуклонно рос, точно чайный гриб, политый свежим чаем трижды в сутки. Не отнять, работал он много, нагрузка все возрастала, и вскоре по указанию Сергея Михайловича он стал задерживаться в штабе после отбоя, не приходил на вечерние поверки, а потом, когда все к тому привыкли, он стал пользоваться привилегиями без дополнительных на то указаний.
  Всегда со всеми он был услужлив и вежлив, неизменно опрятен, и весь его вид как бы говорил: нравлюсь я тебе или нет, но придраться ко мне не за что. И вот что интересно: вид его не как бы, а говорил на самом деле, и придраться к нему действительно было не за что. Вот такой ерш: и близок, и не поймаешь.
  Надо заметить, что относительная свобода не испортила Спенсера Ричарда.
  Он уважал этику отношений.
  Он чтил не писанные, но святые законы казармы.
  Он, будучи салагой, пил компот только из зеленых кружек, на белые не зарился - до поры. Шинель снимал только на улице, перед входом в столовую, никогда не позволял себе ослабить ремень или расстегнуть воротничок, сержантам говорил 'Вы', 'Так точно', 'Никак нет', исполнял, что требовали старшие товарищи, ходил, куда посылали, стирал чужие гимнастерки и галифе, пришивал подворотнички, чистил сапоги, пел, кукарекал, желал спокойной ночи и сам спал спокойно, когда оставалось на то время, помня во сне обо всем и дожидаясь своего часа.
  И через полгода он из разряда чижиков благополучно перешел в разряд чижиков со стажем - и расстегнул крючок воротника.
  Подоспело новое пополнение, и Спенсера Ричарда по наводке начальника штаба вместо провинившегося сержанта поставили во главе учебного взвода. К окончанию курса молодого бойца он и сам уже был сержантом, а Свищ-Жарко ставил его в пример другим. 'Что вы мямлите? Командуйте, как Малейкин!' - говорил он, и Малейкин расправлял плечи.
  Еще через месяц он был уже заместителем командира взвода, а к концу первого года службы - старшиной.
  - Слушай, у нас что, прапорщиков не хватает? - допытывался поначалу комбат у первого своего заместителя. - Назначим любого, да и дело с концом.
  - Посмотрите, Борис Феодорович, - увещевал Свищ - Жарко, - он наведет порядок лучше любого.
  И действительно, Малейкин навел порядок.
  Потому, что знал, как это делается.
  За что и удостоился звания Ночной Комбат.
  Тройка таких парней, как Хват, Глот и Шило могли сделать все. Тем более, если предоставить им некоторые привилегии. Поблажки в армейской среде - валюта. Не звонкая, но уважаемая. Малейкин знал, как и из кого делаются люмпены. Но самое главное - поддерживать систему, не дать рухнуть, оберегать от посягательств извне. Что и делалось неустанно. Вот только с Брэмом II промашка вышла. В первый же раз, когда к нему попытались применить обычные методы воспитания, он уронил на пол одного за другим Глота, Хвата и Шило. Кто же знал, что он - боксер-перворазрядник? Изучать надо личный состав, эх - хе. А парень с тех пор держался независимо. Даже если ему на спину на целый день навесить вещмешок с песком, или оставить стоять всю ночь лицом к стене. 'Ничего, - подумал Ночной Комбат, - в конце концов, и он под контролем. Да, брэмы все такие - чокнутые. Этика отношений для них ничто, они всегда напролом. Хоть первый, хоть второй, хоть сороковой - все. Ну, это их личное дело. А чтобы мой номер два совсем не отбился от рук - надо не забыть'.
  И, отчалив от перил, он бодрым, пружинящим шагом направился к спортзалу. В процессе движения перешел на строевой.
  Нужные слова вскоре были найдены. По ходу.
  
  
  
  
  
  
  
   Дорогие мои читатели! Прочитать повесть "Ночной комбат" в полном объеме можно на сайте АТ. Там удобная читалка, друзья же и подписчики имеют возможность скачать текст целиком. Заметьте, пока совершенно бесплатно. Прошу вас, заходите, подписывайтесь, будем дружить! Ссылка для скачивания: https://author.today/work/32975 Спасибо за внимание и понимание!
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"