Аннотация: Никогда раньше не бил Вадим лежачего, а теперь пинал в конопатую харю Рыжего, с каждым ударом все глубже загоняя его под нары.
Через четыре года после описываемых событий, похудевший и посеревший от скудного лагерного питания, Вадим Гриднев нажал на кнопку звонка в квартире Соломона. Он был досрочно освобожден за примерное поведение и всю дорогу репетировал, как он будет развлекать Софочку и учителя рассказами из лагерной жизни, о том, как он догадался наврать следователю про потерю перстня и тем самым лишил Бобкова возможности завести на Соломона дело, он вообще страшно соскучился по этой семье, потому что ближе этих людей у него, в сущности, никого не было. Дверь открылась. На пороге стояла седая женщина, в которой с трудом можно было отыскать прежние черты жизнерадостной и неисправимо ироничной Софочки. Она не просто постарела, а как-то усохла, стала меньше ростом, утратила блеск в глазах, словом, поблекла.
-- Что Вам угодно? -- спросила она так устало, как будто ей сто раз в день звонили, и ей надоело до смерти открывать двери.
-- Она что же? Не узнает меня, что ли? -- поразился Вадим и еще это "Вам" резануло слух. Окатило холодом прозрение: "Она не хочет меня узнавать". Он так растерялся, что не придумал ничего лучшего, кроме как спросить: "А Соломон?"
-- Нет его больше, четыре года, как нет, -- сказала Софочка и, торопясь упредить следующие вопросы, добавила с горечью, -- видите ли, есть люди совершенно не переносящие предательства. Это, наверное, не самое лучшее качество их натуры, но они так огорчаются, что от этого умирают.
Она повернулась, зашаркала по-старушечьи по паркету, и дверь с дорогим английским амортизатором плавно закрылась за ней.
Вадим вышел на оживленный Комсомольский проспект. Люди двумя потоками огибали его, спешили по своим делам, но ему спешить было некогда, да и идти тоже. Родителей давно не было в живых. Брат, как только что ему сообщили в общежитии, уехал в стройотряд и должен был вернуться через неделю. Возвращаться в деревню дураков не имело смысла, потому что он еще год не имел права заниматься врачебной деятельностью, а кроме того, сам судебный процесс был обставлен с помощью Паши таким образом, что ни у кого не оставалось сомнений в том, что доктор -- глупый, трусливый и продажный дурачок, добровольно всех заложивший и испортивший жизнь или, по крайней мере, репутацию как минимум пяти односельчанам.
Вылечил Сычева с любовницей от гонореи, но врачебной тайны не сохранил, а сдал всех с потрохами и ославил на весь район, а ведь у него жена, взрослые дети, да и любовница тоже ведь замужем. Подлость непростительная.
Нину Андреевну, презентовавшую ему по доброте душевной спирт, вообще подвел под монастырь. Ей дали два года условно за разбазаривание народных средств, уволили с работы, а самое ужасное -- муж узнал про аморалку в машине "скорой помощи". Паша лично ему это место в письме зачитал конфидециально по долгу службы.
Повариха опозорена на всю жизнь. Паша так постарался оформить протокол допроса, что у суда возникла необходимость вызвать несчастную женщину в суд для дачи свидетельских показаний. Ведь ночевал-то доктор у нее после избиения скотника Глухова. Может, в крови был или рассказывал, возможно, про свои подвиги, лежа с ней в постели? И заговорили в деревне, засплетничали, мужу донести не позабыли, не удавил, к сГлаваю, но бил смертным боем всю жизнь по пьяни. Почему Паша так жестоко с ней поступил, можно догадаться -- "не склонилась", дурочка.
Наркоман Левон был отправлен на принудительное лечение, а семья осталась без средств к существованию. Он хоть и был кайфушник, но зарабатывал неплохо, когда заведовал строительной бригадой. Обещал после освобождения зарезать этого шакала Гриднева, как барана, за предательство.
Как объяснить всем от него пострадавшим, что сделал он это без злого умысла, а из вечного желания всех пишущих выглядеть интереснее, остроумнее, чем они на самом деле есть. Как оправдаться перед Ниной Андреевной, перед поварихой? Поверят ли они, что доктор никогда козлом не был и о своих амурных делах старался не распространяться? Не поверят, как не поверит и Софочка, и это обстоятельство било больнее всего. Конечно, это не совсем этично -- писать брату о своих похождениях, но брат ведь не был знаком с персонажами его писем, и, следовательно, никогда бы не проболтался, не попади эта писанина в руки следователя Бобкова. В сущности, эти письма -- это как откровения в поезде: выговорились, вывернулись друг перед другом наизнанку, может быть, даже и покаялись кое в чем, а потом расстались, уверенные, что никогда больше не увидятся и, следовательно, все разговоры останутся без последствий и уж, по крайней мере, вреда никому не принесут. В последнем слове Гриднев так и сказал на суде: "Если бы я знал, что эти письма будет читать еще кто-нибудь, кроме брата, я бы повесился". Вот только это и сказал, может, потому и прозвучала фраза убедительно, что лишнего не болтал и снисхождения у суда не просил. Все-таки дал судья на год меньше, чем запрашивал прокурор.
"А почему Софочка сказала про предательство, -- мучительно размышлял Вадим, -- и где это письмо про печатку?"
Он остановился у рекламного щита. Белозубая стюардесса рекомендовала всем гражданам без исключения, воспользоваться услугами Аэрофлота. Стоп! У Паши не было боковых зубов. Вадим как стоматолог обратил внимание во время допроса, на редкие, как частокол зубы, следователя. Он еще подумал тогда: "Что ж он зубы-то себе не вставит? Всех ортопедов пересадил, что ли?"
Вадим добежал до телефонного аппарата, набрал знакомый номер.
"Умоляю! Не бросайте трубку, Софья Моисеевна. Мне не в чем оправдываться, и я не буду надоедать вам звонками, все это не имеет теперь смысла. Скажите мне только: Соломон Израилевич протезировал следователя Бобкова или нет? Вы себе не представляете, как это важно для меня, а может быть, и для вас. Одно слово: да или нет?"
На том конце провода молчали так долго, что Гриднев хотел, было уже положить трубку, как вдруг он услышал: "Вы помните, как Соломон говорил однажды за ужином: "никогда не делайте зубы бесплатно". Так вот, представьте себе, что он сам нарушил перед смертью свою заповедь. Он сделал следователю Бобкову очень сложную и дорогую работу. Такую дорогую, что не доверил мне даже полировку, и не взял с него ни копейки". Вадим дождался длинных гудков и только потом положил трубку.
Теперь все ясно. Паша шантажировал Соломона при помощи письма и за обещание замять дело получил полный рот золотых зубов, не позабыв при этом представить Вадима доносчиком, что и послужило причиной преждевременной смерти учителя.
"Как убедить Софочку, что я не предатель? -- ломал голову Вадим. -- Да никак! Практически это невозможно. Все против меня, но попытаться реабилитироваться нужно, иначе не стоит жить".
"Хорошо, Павел Георгиевич, -- тихо сказал Гриднев. Он так это произнес, как будто бы Паша стоял рядом и слышал его. -- Я эту войну не начинал. Ты украл у меня четыре года жизни, ты способствовал смерти старшего брата Тины, потом забил насмерть младшего, потом обрек и ее на мучительную смерть, ты спровоцировал инфаркт у Соломона; во сколько обошлась Софочке утрата веры в человечество, определить не представляется возможным. Все мог бы я тебе простить, все, кроме одного, и имя этого одного -- Соломон!"
Вадим поймал такси, погнал на кладбище, что на Мичуринских садах, без труда нашел могилу учителя. Безукоризненный вкус не изменил Софочке и на этот раз. Никаких излишеств. Гранитная глыба с полированной поверхностью, обращенной к могиле. Под едва просматриваемым контуром звезды Давида небольшая овальная фотография учителя, впаянная заподлицо в камень. Вадим, чуть было не сказал: "Ну, здравствуй, Соломон", но спохватился. Уместно ли желать здравия тому, кто уже не живет? Он постоял немного, разглядывая фотографию. Ему показалось, что во взгляде учителя застыл мучительный вопрос. Вадим дотронулся до лба учителя и молча пошел по кладбищенской аллее. Он знал по опыту: нужно беречь слова -- они нейтрализуют злость. Надо молчать, если очень хочешь выполнить задуманное. Впрочем, был в городе один человек, посоветоваться с которым было просто необходимо, но сначала нужно было доехать до ювелира. Шансы заполучить обратно перстень без квитанции практически равнялись нулю. Ювелир мог продать изделие, прождав клиента определенный отрезок времени, мог уволиться с работы, мог разориться, в конце концов, да мало ли чего могло произойти за эти четыре года? Вадим вошел в универмаг. Ювелир сидел на своем месте. Создавалось впечатление, что он вообще никуда не выходил все это время. Вадим подошел к окошечку. Мастер рассматривал через лупу, сломанный замок цепочки. На безымянном пальце его правой руки отлитая Соломоном Фемида определяла на вес тяжесть совершенного кем-то преступления.
Гриднев совершенно отчетливо ощутил аритмичную пульсацию яремных вен. Так всегда происходило с ним в минуты наивысшего волнения. Это было не просто везение, это была такая удача, как если бы он выиграл в лотерею миллион.
-- Могу я купить такой же перстень, как у вас?
-- К сожалению, нет, -- ответил, не поднимая головы, ювелир, -- это штучный вариант, изготовлен в одном экземпляре.
-- Но Вы уже раскатали мне его? -- просунул Вадим палец в окошко.
Золотых дел мастер сдвинул лупу на лоб и стал похож на циклопа.
-- Раскатать-то я раскатал, только теперь он будет вам великоват -- пальчик-то похудел. Где Вы были все это время?
-- Я был вынужден срочно уехать в командировку.
Мастер внимательно посмотрел на Вадима.
-- Только вместо командировочного удостоверения Вы получили справку об освобождении? Не так ли?
-- Как Вы догадались?
-- По шинельному цвету вашего лица, -- объяснил умный мастер, -- ничего, Вы -- молодой, быстро отъедитесь. А знаете, -- продолжал он, -- у меня даже мысли не появлялось продать перстень. Уж больно работа хороша, и потом я почему-то был уверен, что Вы рано или поздно придете за ним, не знаю почему, но я ждал Вас.
-- Я куплю у Вас этот перстень, но с одним условием: не могли ли Вы выписать мне квитанцию задним числом?
-- Нет проблем, но я забыл число. Это было где-то в конце апреля?
-- Да, -- подтвердил Вадим, -- если точнее, то двадцатого числа.
Он подал ювелиру три крупных купюры, существенно уменьшив тем самым, количество денег, честно заработанных у "хозяина", надел перстень на палец. Мастер оказался прав -- кольцо болталось на пальце, как хула-хуп вокруг талии.
-- Если мне все клиенты будут платить за ремонтные работы покупную стоимость изделия, знаете, кем я буду? -- спросил ювелир.
Он хотел оставить перстень с квитанцией в почтовом ящике, но потом передумал. Вдруг украдут? Чем черт не шутит? Он не имел права на риск. Поэтому он положил конверт с печаткой и квитанцией на коврик у двери, позвонил и вбежал на второй этаж.
Дабы не быть замеченным, он стал так, чтобы можно было видеть ноги выходящих из квартиры, заглядывая сверху через перила. Софочка подняла конверт, и, судя по тому, как долго носки ее тапочек, видимые доктору сверху, оставались без движения, можно было предположить, что она вскрыла конверт прямо на площадке, долго и мучительно рассматривала знакомый до боли предмет и, наконец, вошла в квартиру, так и не решив одну из важнейших проблем ее жизни.
А Вадим уже через полчаса открывал тяжелую, мореного дуба дверь драмтеатра. Шел модный в то время спектакль "Жаркое лето в Берлине", но самого Гриднева театральные страсти интересовали меньше всего. Они считал себя абсолютным и законченным болваном в области искусств, иногда, правда, пытался смягчить жесткую формулировку более обтекаемым определением -- "дилетант", но понимал, что последний хоть что-нибудь знает понемножку из разных областей, он же, вследствие своей эстетической убогости, ни одной из муз не был ни пленен, ни обласкан, а потому не мог пополнить собой ряды поклонников Мельпомены.
Скажем больше, но это между нами: он не выносил Джоконду Леонардо да Винчи, вернее не то чтобы ненавидел, а просто не мог заставить себя считать красавицей лунолицую, лобастую, как теленок, средневековую барышню. Ну, и как подтверждение его феноменальной некомпетентности в вопросах живописи, откроем еще одну тайну. Он смел утверждать, что она вообще не улыбается. Стыдно, разумеется, за свой дебилизм: вот все без исключения видят загадочную улыбку Моны Лизы, а он -- нет!
Такого же быть не может, чтобы все ошибались, а он один прав оказался. Ну, да ладно! Не дал господь таланта, что уж тут?
"Вот если бы ее в Лувре посмотреть, -- мечтал Вадим, -- может быть, на оригинале удалось бы хоть какие-то признаки улыбки обнаружить". А вот на репродукциях ничего такого доктор не замечал, даже намека на напряжение мимических мышц, формирующих улыбку, не усматривал.
Ну, а уж что касалось его суждений о театре, тут вообще его уровень понимания высокого искусства был ниже всякой критики. Он до того договорился, до того закостенел в своем невежестве, что осмелился утверждать, будто бы кинематограф имеет больше возможностей для раскрытия образа, чем театр. В качестве аргумента приводил пример, как обожаемый им Владислав Дворжецкий разочаровал его раз и навсегда при попытке сыграть роль гвардии поручика Говорухи-Отрока из пьесы Бориса Лавренева "Сорок первый".
Выскочил на сцену Дома учителя (там давали представление) любимый актер, топнул капризно ножкой в лакированном сапожке, видимо, в знак протеста на невежливое обращение со стороны неграмотной конвоирши и заорал фальцетом, да если бы, а то ведь петуха пустил, единственный и неповторимый. И дальше весь спектакль играл так отвратительно, что об этом вспоминать неприятно. Спрашивается, а как это он ухитрился, так замечательно генерала Хлудова сыграть? А все очень просто, по теории Гриднева.
Кинолента -- это бегущая фотография, следовательно, хороший объектив может такие детали зрителю преподнести, какие театралам и не снились.
Глаза, крупно! Со слезой, с тоской, со страстью, с поволокой, с волокитой! Глаза на весь экран! Умные! Такие умные, что и говорить ничего не надобно -- только молчать. Зрители сами все додумают, и все поймут, ты им только своими воплями не мешай.
В кино можно и шепотом сказать, считал он, все равно услышат, а в театре актер просто вынужден кричать, чтобы на задних рядах не уснули, поэтому самый проникновенный диалог неминуемо опошляется, опускается до уровня дешевой декламации, переносить которую в больших дозах невозможно. Поэтому Вадим и не мог высидеть ни одного спектакля до конца и всегда испытывал мучительный стыд, как будто не они там, на сцене халтурят, а он говорит неестественным голосом, манерно повторяет одну и ту же настобрыдлевшую фразу, в тысячный раз обращаясь к неодушевленному предмету: "Глубокоуважаемый шкаф!", ожидая за эту ахинею, благодарных и неистовых аплодисментов. Огорчался доктор в провинциальном театре, расстраивался всегда ужасно, как будто бы не они, а он создает на сцене несуществующие в жизни ситуации, придумывает нереальных героев, и как будто бы не они, а он -- Вадим Гриднев, занявшись не своим делом -- лицедейством, играет тупо, бездарно и позорно. Ну, так, как и большинство из них.
Доктор Гриднев прошел через вестибюль драмтеатра, нырнул под лестничный пролет и вошел в маленькую комнатку, сработанную из симпатичной доски-вагонки предприимчивым кооператором из Латвии. Войти-то, он вошел, но обратно выходить явно не торопился. Если бы, кто-нибудь обратил внимание на молодого человека, вошедшего в каморку с надписью: "Парики, бороды, усы", он был бы немало удивлен тем обстоятельством, что спектакль уже закончился и продавец уже закрыл магазинчик на замок, а молодой человек так и не вышел из помещения. Зато вместо него вышел длинноволосый хиппарь в первобытной бороде до самых глаз и в темных очках, который растворился в толпе выходящих из зала зрителей. В тот же вечер хиппарь подождал, когда следователь областной прокуратуры Бобков закончит работу, и проводил его до самого дома. Паша жил в частном доме на Разгуляе, совсем недалеко от управления внутренних дел и на работу ходил пешком. А еще через час бородач шел к человеку, к которому он бы ни за что не пошел, если бы был жив Соломон.
* * *
Познакомились они в камере следственного изолятора, но сначала была камера предварительного заключения. Вадиму повезло, в камере было всего четыре человека. Татуированный от пяток до горла старый зэк, взятый под стражу "ни за что" -- метнул в "баушку" (так называл он свою законную супругу) напильник в сердцах: "будет знать, как в водку рвотный порошок подсыпать", а инструмент возьми да и воткнись в легкое. Томились за решеткой еще два бомжа и злостный неплательщик алиментов -- инженер из Харькова.
Только сейчас, когда за ним закрылась железная дверь, понял Вадим, что случилось в его жизни самое страшное: он был лишен свободы! Еще пять минут назад он шел под конвоем и все репетировал, как он будет рассказывать Соломону про оригинальный метод уничтожения квитанции от ювелира. Он даже термин придумал -- "квиткоглотатель", но затем решил изобретение нового слова упразднить ввиду его неблагозвучности. Он вообще находился в состоянии человека, который хоть и попал в неприятную ситуацию, но тем не менее твердо знает, что все должно закончиться благополучно. Он никого не ограбил, не убил, не изнасиловал. Разберутся, надо полагать. Ну, пожурят, ну, пригрозят, а потом возьмут с него обещание никогда впредь ничего подобного не совершать и отпустят с миром. И только теперь, когда за его спиной щелкнул язычок замка, он осознал, что кто-то очень несправедливый, глупый и безжалостный решает за него, когда можно открыть дверь и выпустить его на волю, а когда нужно захлопнуть ее, как мышеловку. Ужас от сознания того, что он лишен свободы передвижения, был сравним, пожалуй, с тем животным, патологическим страхом, который испытывают невротики, боящиеся замкнутого пространства.
"Кажется, подобное состояние называется "клаустрофобия" -- думал Вадим, -- а может быть, "агорафобия", убей не помню. Нужно будет заглянуть в психиатрию".
Он осмотрел решетку окна -- прутья арматурной стали в палец толщиной.
"Почему я не взял с собой пилочку, ее же можно засунуть в ботинок вместо "ступинатора". Черт! Я схожу с ума! Кажется, эта штуковина называется супинатор. Нет. Супинатор -- это отводящая мышца предплечья, а может быть, приводящая? Нужно будет уточнить, когда отпустят. А когда отпустят? -- задал он немой вопрос кому-то там, на воле, тому, кто будет решать его судьбу.
Он подергал решетку -- ни малейшего колебания, края прутьев надежно утоплены в кирпичную стену.
"Нужно будет обязательно в будущем иметь с собой пилочку, чтобы чуть чего, можно было ночью перепилить прутья и убежать", -- решил Вадим.
-- Там внизу два ряда колючей проволоки, а между ними собаки, -- тихо сказал старый зэк. Он сам когда-то пережил подобное потрясение после первого ареста и запомнил это состояние эмоционального шока на всю жизнь.
Вадим осмотрелся. Камера размером три на три. В углу параша. В метре от входа, параллельно двери, деревянный лежак от стены до стены, окантованный металлическим уголком. Там, где должна быть подушка, -- косо прибита доска. Вадим потрогал острый край уголка. И этот жест не прошел мимо внимания того, кто метнул напильник в "баушку".
-- Об него руки удобно ломать, -- пояснил он, -- мне нужно было позарез в больничку попасть, когда по третьей ходке шел. Я размахнулся, -- тут он показал, сжатой в кулак, мускулистой, черной от наколок рукой, как он ударил со всей силы серединой предплечья об уголок, -- и две кости пополам!
Странно, но этот рассказ каким-то образом успокоил Вадима. Он не мог объяснить себе причину некоторого прояснения сознания, но тем не менее это было так. Может быть, он начал успокаиваться от сознания того, что ему-то в данный момент, не нужно было, по крайней мере, ломать руки, для того, чтобы в попасть в больничку. Он лег на голые доски и уснул так крепко, как если бы он лежал на пуховой перине.
Через три дня, как и было, обещано, Паша вызвал Вадима для ознакомления с протоколом допроса, и после того, как Гриднев расписался под строкой: "записано с моих слов верно", два конвоира повели его к прокурору для получения санкции на дальнейшее пребывание подследственного под стражей.
Почему не догадались организовать комнатку для прокурора прямо в здании отдела дознания -- одному богу известно, но до сих пор водят арестантов с улицы Ленина через скверик оперного театра, мимо административного здания мединститута, а затем вниз метров двести по улице Восьмого марта, где и располагается прокуратура. Конвоиры оказались студентами-практикантами из высшей школы милиции и в нарушение всех инструкций не только разрешили Гридневу позвонить брату, но и опустили за него двушку в прорезь телефона-автомата. Дипломированных докторов водить в наручниках им еще не приходилось.
А прокурор горластый попался с лицом красным, как жопа у павиана.
-- Врач называется, -- гремел он на всю комнату, тыкая пальцем в фотографию, -- и такой пакостью занимается. Да Вас за такие упражнения нужно дипломов лишать!
-- Во-первых, не Вы мне диплом выдавали и не вам его забирать, а во-вторых, Вы же не хуже меня знаете, что человек может быть признан виновным только по приговору суда и в соответствии с законом. Это же на стене за вашей спиной крупными буквами написано. Почему же Вы на меня, в таком случае, кричите? Я же еще не осужден. А в-третьих, существует интересное наблюдение: святошами тогда становятся, когда уже сподручнее молиться, чем грешить, -- очень спокойно сказал Вадим.
Он уже понял, что пощады ждать не от кого и, кроме того, он знал, что судебное заседание будет происходить в районе и государственным обвинителем будет, кто угодно, только не этот мерин. Так зачем же отказывать себе в удовольствии подпортить настроение хотя бы одному козлу в прокурорском мундире. С ним произошло то, что происходит практически со всеми попавшими за решетку. Он стал ненавидеть, люто ненавидеть всех этих бездушных тварей, лишивших его свободы.
Когда он вышел от прокурора, на улице уже томился брат с бумажным пакетом в руках.
"Там жратва и блок сигарет "Плиска", -- объяснил он, вопросительно взглянув на конвоиров.
Те молча кивнули в знак согласия: "Только чтоб не больше пяти килограммов было".
-- Я же не курю.
-- Угостишь, кого надо.
"Молодые-то, пожалуй, попрактичнее нас будут", -- подумал Вадим, принимая передачу.
"А перстень я потерял, понял? Потом скажу, где", -- сообщил он брату, понизив голос до шепота.
На том и расстались. Когда Вадима привели обратно, их уже ждал "Воронок" плотно набитый арестантами. Не успел Вадим рассмотреть присутствующих, как машина въехала на тюремный двор. Со времен Екатерины здание из каленого кирпича называлось тюрьмой, а вот теперь стало почему-то называться следственным изолятором. Поговаривали, что если посмотреть на заведение сверху, ну скажем, с высоты птичьего полета, то выяснится, что корпуса казенного дома образуют собой замысловатую букву "Е". Во как зодчие старались. Угодить императрице хотели.
Опять раздели Вадима догола, разрезали на части колбасу, проткнули грязной вилкой ветчину во многих местах, вытрясли сигареты из пачек, разломали их с особым сладострастием, потом ссыпали все вместе в пакет, вернули продукт Вадиму и втолкнули его в камеру. В помещении, рассчитанном на двадцать человек, размещалось сорок подследственных. Направо длинный стол, за которым сидели игроки в домино, налево -- "светланка". В углу, рядом с туалетом, жгли каблук от ботинка -- готовили сырье для приготовления туши. Без нее нельзя было производить татуировочные мероприятия. Самодельный краситель приготавливается следующим образом. Над горящей резиной устанавливается обыкновенная тюремная миска. Через некоторое время на стенках посуды образуется толстый слой копоти. Затем сажа ложкой соскребается в кучу и к ней добавляется вода и сахар. Считается, что от туши с сахаром меньше опухает кожа в месте наколки. Свет из двух прикрытых козырьками окон с трудом пробивался через прутья решетки, дым от горящих подошв и толстых самокруток с махоркой тоже улучшению освещения не способствовал. Жара стояла страшная, поэтому лучшими местами считались шконки у окна. Когда глаза немного привыкли к полумраку, Вадим спросил у зэка за столом, какие нары можно занять.
"А вот там, у "светланки", -- не очень вежливо ответил арестант, плотоядно оглядывая пакет с едой в руках у новичка. Шконки, они же нары располагались в два яруса по обеим сторонам прохода. Действительно, одна шконка рядом с клозетом была свободной. Все, что делал в дальнейшем Вадим, оказалось с точки зрения сокамерников, абсолютно верным, хотя никто не учил доктора правилам камерного поведения. Вадим не пошел к указанной шконке. Он положил на середину стола пакет с едой и куревом и сел молча на лавку. "Возьмите там", -- показал он рукой на презент.
Второй раз напоминать не пришлось. Бумажный мешок был мгновенно разорван, колбаса и ветчина заботливо очищена от табачных крошек, а тот факт, что сигареты были сломаны, казалось, никого не огорчил. Фильтры были выброшены, а сигареты были растерты в однородную табачную массу. Колбаса с ветчиной была разрезана и поделена между несколькими и без того упитанными арестантами, из чего доктор заключил, что в камере существуют патриции, которым жизненно необходим полезный животный белок, и плебеи, вполне довольствующиеся тюремной баландой. Мысль о том, что камера -- это, в сущности, микромодель общества, будет посещать в дальнейшем доктора еще не раз. Прежде чем начать трапезу, один из приближенных к камерной элите подбежал к окну, передал пару кусков сырокопченой вкуснятины широкоплечему малому, переговорил коротко о чем-то с ним, а вернувшись, спросил у Вадима:
-- А ты?
-- С осени закормлен, -- отрезал доктор, сам, удивляясь, как эта фраза чисто сельского происхождения пришла ему на ум.
Вот уже несколько часов Вадим сидел на лавке, наблюдая за игроками в домино, интуитивно чувствуя, что ложиться на шконку рядом со "светланкой" не следует.
И правильно сделал, что не лег, потому что лечь рядом с клозетом -- значит добровольно занять нижайшее место в трудно понимаемой посторонним человеком тюремной иерархии. Под вечер дежурный просунул голову в кормушку и выкрикнул пару фамилий, добавив в конце: "с вещами".
Освободились две шконки напротив дверей, Вадим занял верхнюю. Тоже не бог весть что, прямо скажем, плохое место потому, что дежурный, заглядывая в глазок, видит лежащего рядом зэка, как на ладони, а это крайне нежелательно. Мало ли что? Захотел вздремнуть днем, а это запрещено. Те, которые подальше от глазка лежат себе целый день, а ты не моги. Конечно, в каждой тюрьме свои законы, может быть, в других заведениях подобного типа можно валяться себе на здоровье, но в том изоляторе, куда попал Вадим, это было строго запрещено. Опять же все зависит от дежурных, среди которых есть как либералы, так и консерваторы. Вадиму не повезло -- дежурил ортодокс. Не успел он прилечь, как кормушка открылась, вахтер сначала сделал указующий жест, а потом поманил пальцем. Вадим подошел к двери, и его выпустили из камеры. Трое вахтеров курили в коридоре.
"Новенький, что ли? -- дохнул перегаром один из них. -- Почему лежим?"
Вадим хотел сказать, что он не знал, что это запрещено, но не успел.
"Лицом к стене", -- беззлобно приказал тот, который заглядывал в кормушку, а когда Вадим послушно повернулся, он крякнул натужно и со всей силы пнул его кованым сапогом. Удар прошелся в бедро, чуть пониже ягодицы, и доктор едва устоял на ногах. Если бы не стенка, он бы упал, пожалуй. Когда его снова втолкнули в камеру, и он пошел, прихрамывая к столу, один из подследственных хотел было засмеяться эдак понимающе, ведь через эту воспитательную процедуру проходили многие, но только он пасть раскрыл, чтобы поржать от удовольствия, что кого-то другого били, а не его, как взглянул на человека у окна и передумал смеяться. Так, хихикнул тихонечко и замолк. Видимо, там, у окна не дали санкции на осмеяние. Только присел Вадим на скамейку, как подошел к нему некто Рыжий и не хилый, потрогал оценивающе его синий китайский свитер и предложил:
-- Жухнемся свитерками, мне скоро на суд. Судя по раскладу, мне условно дадут, а ты себе дернешь потом у кого-нибудь. Тебе же нескоро еще выходить?
-- Вадим посмотрел на подержанный вигоневый пуловер Рыжего и жухнуться не захотел.
-- А зачем мне у кого-то дергать? Мне чужого не надо.
Рыжий сказал что-то вполголоса, доктор не расслышал, что конкретно, и отошел. Вадим пошел по проходу. На одной из нижних шконок метался в жару ворюга по кличке "Донбасс". Ему уже неделю делали татуировку на спине. В конечном варианте должен был получиться фрегат, то ли "Паллада", то ли "Летучий голландец", парусник, в общем. По существующей негласной инструкции, накалывать нужно понемножку, во избежание нежелательной припухлости, но Донбасс торопился заполучить судно на спину в предельно короткие сроки, потому что через пару дней его должны были выдернуть на суд. Вот и накололи ему за один день всякие там недостающие нок-реи и фок-мачты, и плыл теперь корабль не по синему морю, а по багрово-красной, чудовищно опухшей коже спины. Вадим посмотрел на потрескавшиеся от высокой температуры губы, потрогал лоб, пропальпировал подмышечные лимфоузлы и заключил, что больного нужно срочно госпитализировать.
-- Мы ему предлагали к лепилам пойти, а он мандражит, говорит, что после больнички за такую наколку в ШИЗО могут определить, если не вложит того, кто накалывал.
-- Но у него же может сепсис развиться, если он не будет антибиотики или, на худой конец, бактериостатики принимать.
-- Что это за бактериостатики такие? Ты доктор, что ли? -- поинтересовались уголовнички и сразу же зауважали. Все зауважали, кроме Рыжего. Он занимал шконку у окна, ежеминутно набивал махоркой толстенные козьи ножки и дымил ими нещадно, а у другого окна сидел некурящий, тот, которому шнырь относил колбасу и который вообще питался отдельно. Все хлебали баланду за столом, а ему приносили еду на маленькую тумбочку. Берегущий свое здоровье был одет в затейливо вышитую крестом тончайшего полотна гуцульскую рубаху, готовую лопнуть на его широких плечах. Он полулежал, читая свежий номер "Литературной газеты".
"Откуда в камере "Литературка"?" -- удивился Вадим, незаметно оглядывая гуцула.
После ужина в камеру втолкнули маленького, похожего на черного паучка человечка с кривыми ручками и ножками. Пришел этап с Куединского района. Человечек занял нижнюю шконку под Вадимом. Он достал из полотняного сидора три громадных селедки, а когда набежавшие патриции нарезали ее отточенными ручками ложек на кусочки, он взял себе один, но есть не стал. Видимо, ему было не до еды. Он поднял грустные глаза наверх, увидел, что Вадим не подошел к столу, подумал немного и протянул доктору свой кусок. Описываемая селедка представляла собой непонятный для российского потребителя феномен. Уже давно уплыла куда-то далеко от берегов отчизны приличная сельдь, остались только хек серебристый и рыба с неприличным названием: бельдюга и простипома, уже давно вместо нормальной бочковой селедочки продавалась пересоленная постнятина в банках так называемого пряного посола, а в тюрьме презренным арестантам выдавалась на этап нежнейшая, малосольная, истекающая жирком сельдь атлантическая. Как удалось сохраниться рыбке в системе государственного управления лагерями -- непонятно, но именно ее выдавали преступникам в столыпинских вагонах в качестве сухого пайка. Практично -- товар не портящийся, вот только пить после нее хотелось. Но зато, как легко чистилась знаменитая дочь Атлантики. Подденешь ногтем на хребте у головы, и сползет шкурка целиком, как фильдеперсовый чулок с ноги прелестницы.
Человечек, пожертвовавший обществу паек, совсем загрустил. Сидел, оцепенело глядя в одну точку, и такое горе написано было на его лице, что хотелось отпустить его тотчас же домой без суда и следствия. Видно же, что человек раскаялся. Жил себе тракторист, не тужил в глухой удмуртской деревушке Большой Гондырь, что в переводе на русский обозначает "Большой медведь", поехал как-то на мотоцикле по делам, а впереди старушка ковыляет, глухая, как пень. Только поравнялся с ней, а она возьми да и шагни под колесо и сразу наповал. Ну, в деревне все свои -- участковый, когда арестовывал, так не сразу в машину запихнул, а дал время сидор с продуктами и вещами собрать. Даже с матерью проститься разрешил. Отсидел убийца древней старушки несколько дней в местной кутузке, а вот сегодня был отправлен в область. Погоревал мужичок еще немного, а потом прилег на нары и сидор с собой рядом положил. А как пробудился, глядь! А сидора и след простыл. Как же так? Он же не шпаровал продукты, он же честно поделился. Неужели украли? Покрутился, осмотрел все вокруг себя, даже под шконку заглянул -- пропал мешок. Пошел по рядам, смотрит, а носки, которые ему матушка в дорогу положила, на ногах у Рыжего. Как он только их на свой сорок последний размер натянуть ухитрился? Подошел человечек, показал рукой:
-- Мой носки, -- говорит.
-- А на них написано, что ли? Шлепай отсюда, татарская морда!
-- Я не татарин, я -- удмурт, а ты -- шакал, -- сказал паучок.
Пошел он к себе, сел на шконку и еще больше загрустил. А Рыжий и впрямь снял носки, теплые такие, из овечьей шерсти связанные. Наверное, вернуть их решил. Да нет! Просто на толстые носки ботинки не налазили. Обулся он, старательно обувь зашнуровал, как будто на прогулку собрался. Подошел к им же обворованному, взялся левой рукой за верхнюю шконку, чтобы, стоя на одной ноге, не упасть, и страшным ударом в лицо концом тупоносого ботинка опрокинул удмурта. Не успел еще, бедняга, схватиться за сломанную переносицу, а уже две алые струи залили рубаху. Хлестала кровь из ноздрей, как из шланга.
"Сейчас я отдохну маненько, -- ласково пообещал Рыжий, -- а потом из тебя Машеньку сделаю, и будем мы с тобой баиньки".
"Один раз ударил и уже задохнулся -- курит много. Если с первых ударов не завалит меня -- сам сдохнет через минуту от усталости", -- думал Вадим, спускаясь вниз.
Он еще не составил для себя четкого плана действий, но знал точно, что чужие носки Рыжий носить не будет. Вадим никогда не был хулиганом. На этот счет он имел свое, отличное от других мнение. Безмерно удивляли интервьюируемые известные в отечестве люди, актеры особливо. Все дамы дружили в детстве только с мальчиками и лазали, как макаки, по деревьям, а все мальчики, ну все без исключения в детстве были хулиганами. Даже те, которых маменька за руку в школу водила, а потом встречала сына, чтобы товарищи за сексотство не поколотили. Прямо гордятся артисты своим хулиганским прошлым, а между тем, хулиганы, по мнению Вадима, -- самая мерзкая прослойка преступного мира. Они хуже воров и разбойников, потому что те преступают закон из корыстного интереса, а хулиганы -- исключительно из любви к искусству. Ведь если вор украл кошелек, он тебя не унизил, а хулиган именно этого и добивается. Он сквернословит, унижает кавалера на глазах у возлюбленной и чем покорнее ведет себя жертва, тем больше борзеет хам. Ему же в кайф окружающих его трусов унизить и морально растоптать. Не было бы робких, вымерли бы хулиганы, как динозавры. Может быть, те люди искусства, которые себя к этой позорной когорте причисляют, не ведают просто, о чем говорят? Разбил окно в школе? Дак это не хулиганство, а шалость или, если угодно, озорство. Обменялся ударами с приятелем из-за предмета общего обожания? Так это мужское выяснение отношений и не более того. Именно, так все конфликты в Енотаевке и разрешали. И всегда один на один. А струсить не смей! Позор это! И Вадим не был исключением, сам никого не задирал, но и не уступал никогда.
Он подошел к Рыжему и сразу же допустил грубую ошибку -- взялся обеими руками за стояки нар. Так и стоял, раскинув руки по обоим сторонам прохода, не зная, с чего начать. А Рыжий точно знал, что нужно делать. Он затаил падло на фраера, не пожелавшего обменяться свитерами, и догадался, что этот гнилой интеллигент решил заступиться за удмурта. Рыжий обратил внимание, что этот дурачок зацепился за стояки, значит, даже руки не сможет поднять для защиты, и ударил резко и точно по бровям. Вспыхнуло искрами у Вадима под веками, он ухватился крепко за одежду Рыжего, прижался лицом к прокуренному пуловеру и не отпускал его, ожидая пока прояснится зрение. А Рыжий молотил лихорадочно по затылку Вадима, бил, не целясь, по твердому загривку, вывихивая себе пальцы и стал выдыхаться. Когда Вадим почувствовал, что интенсивность ударов резко пошла на убыль, он оттолкнул от себя противника и с изумлением услышал, как Рыжий предложил, задыхаясь: "Ну что? Может, хватит?"
Вроде бы он уханькал до полусмерти этого лоха, а теперь сжалился над слабаком.
-- А я еще и не начинал, -- сказал Вадим, с такой силой беря Рыжего на "кумпол", (так назывался в Енотаевке удар головой), что собственным лбом почувствовал, как хрустнула носовая перегородка врага. Он бил его легко, без устали, без видимого напряжения, а главное -- без одышки. Так, как если бы он колол у себя на Волге в Енотаевке дрова. Если бы лингвисты позволили соединить два таких несовместимых на первый взгляд понятия, как злоба и веселье, тогда бы душевное состояние Вадима можно было бы охарактеризовать, как злобное веселье. Негативные эмоции, накопленные за эти четыре кошмарных дня, находили выход в физических упражнениях.. Никогда раньше не бил Вадим лежачего, а теперь пинал в конопатую харю Рыжего, с каждым ударом все глубже загоняя его под нары, и никогда, ни в тот момент, ни после, не пожалел он об этом потому, что знал наверняка: окажись этот скот сильнее, он не только не пощадил бы его, но постарался бы так бить, чтобы максимально продлить удовольствие, безмерно унижая, издеваясь и делая передышки. Короче, убивал бы с наслаждением. Раз и навсегда усвоил тогда Вадим для себя правило: "Если на тебя идет дикарь с дубиной, неразумно читать ему проповедь. Для дальнейшего взаимопонимания нужно тоже взять в руки дубину". Рыжий отмыл морду, хотел прилечь на спину, чтобы остановить кровь из носа, а тот, который большой и некурящий в гуцульской рубахе, тихо так: "К дверям ложись. Сюда он ляжет" -- и на Вадима пальцем показал.
-- Ты сегодня не спи, -- шепнул один из сокамерников, -- а то полоснет тебя Рыжий по соннику.
"Сонник -- это сонная артерия, что ли? -- думал, лежа с открытыми глазами, Вадим. -- Сколько же я могу без сна вытерпеть? Может быть, на живот лечь? Но тогда он в ухо ударит -- были такие случаи: наставит гвоздь в ушной проход и одним ударом в мозг по самую шляпку".
Полночи так лежал, маялся, пока спящий справа не успокоил тихонько:
-- Спи, доктор, он не придет. Его Племянник сразу кончит.
"Ах, вот оно что, -- удивился Вадим, -- значит, отдельно питающийся, здоровенный гуцул с "Литературкой" в руках и есть легендарный Племянник".