Аннотация: "Его прежде всего поразила неестественная, мертвенная бледность бессильно запрокинутого назад, красивого славянского лица." - из повести "Беги от него, Мельпомена. В сборник также вошли рассказ "В ту дождливую ночь" и повесть "Язва"
В ту дождливую ночь
Тянуло с севера холодком, и рыбалка не обещала быть удачной. Рыба отошла от берега. Так всегда бывает в мае на озерах Омской области. В теплый солнечный день вода у берега прогревается, и рыбка нежится на мелководье, жирует и клюет, а как потянет холодом, пойдет рябь по воде, и уходит рыбка вглубь, где спокойнее.
Вот уже битых два часа компания участковых докторов тщетно размахивала удочками, пытаясь закинуть крючок подальше -- ни поклевки, ни карасика. Метрах в тридцати от берега торчали в воде две палки, значительно отдаленных друг от друга. Палки -- это для непосвященных, а доктора, в большинстве своем в этих местах родившиеся и на озерной рыбке возросшие, знали, что стоит там двадцатиметровая сеть, и сеть, скорей всего, не пустая. Им и надобно-то было самую малость: четыре-пять хороших карасиков на уху, хотя бы для запаха. Было, конечно у них с собой на закуску и сало (коптят его по весне в деревнях в большом количестве), и яйца вареные, и лучок-батун, и редиска, но что это за рыбалка без ухи? Ничего не оставалось, кроме, как осмотреть чужую сеть. Вообще-то моральный кодекс сибиряка чужое брать не позволял. Неудобно как-то. А хозяину двадцатиметровой сети в нерест браконьерничать удобно? Решили сделать так: один сплавает до сети и сделает осмотр, если улов неважный -- обижать хозяина не будут, а если рыбки достаточно -- возьмут на ушицу без разрешения. Осмотр сети превзошел все ожидания. Густо забили ячейки золотистые рыбины, но как взять? Окна двух домов, стоящих на пригорке, выходили прямо на озеро. А вдруг хозяин заметит, выйдет с двенадцатым калибром, а в нем картечь -- они тут все охотники, что тогда?
Посовещались и придумали: пусть тот, кто делал ревизию, засунет в плавки трех карасей, доплывет до берега, и все шито-крыто. Проинструктировали с берега того, который барахтался у сети, но он был категорически против.
"Да это же не караси, а акулы! -- кричал он посиневшими губами. -- Они же мне келдыш откусят и с ним уплывут".
Послали на подмогу доктора в семейных трусах. Он взял трех карасей с лопату, положил их в целлофановый мешок, мешок засунул в трусы и выплыл для конспирации не там, где сидела компания, а поближе к деревне. Идет доктор по берегу, в трусах что-то страшно выпячивается и шевелится, а навстречу баба с ведрами на коромыслах. Долго оглядывалась. Век прожила, а такого хозяйства не видывала.
Залили в ушицу традиционные пятьдесят грамм для смаку, себя не позабыли, и пошла беседа у костра. Говорили о нравственности. Нет! Такого слова никто не произносил, и если вам кто-нибудь расскажет, что четыре захмелевших мужика в отсутствие жен говорят у костра о разумном, добром и вечном, -- не верьте! Но в принципе разговор шел о морали, хотя и косвенно. Спорили вот о чем: где люди лучше, проще и совестливее? В городе или в деревне? Мнения разделились. Каждый судил о предмете на основании, какого-нибудь произошедшего с ним случая.
"А что такое совесть?" -- размышлял главный добытчик, тот, что в семейных трусах, и сам себе отвечал: "Совесть -- это стыд перед собой! Однако совершить нехороший поступок стыдно не только перед собой, но и перед знакомыми. В большом городе люди друг друга не знают, значит и не осудят, а если и осудят, так, по крайней мере, твоим друзьям про подлянку, тобой совершенную, не расскажут. Значит, нет, и не может быть внутренних моральных тормозов. Ко мне как-то пристал мужик в Москве на Рижском вокзале. Давай, мол, бутылочку портвейна приговорим. А я как раз поел, мне сытому на дух не надо. Он меня часа два уговаривал. На вид мужик приличный, на бомжа не похож. Короче, он меня достал. Наливай, хрен с тобой. Распили бутыльмент на двоих. Он мне и говорит: " С тебя один рубль семьдесят пять копеек". Вот сука! Он, оказывается, бутылку один выпить не мог, а нести ее домой -- жены боялся, вот он и искал второго. Дал я ему два рубля. Подавись! И ведь не стыдно ему, потому что видел он меня первый и последний раз в жизни. А сделай он такое в деревне -- засмеют, проходу не дадут".
-- Да и на селе иногда такое увидишь, -- начал доктор с соседнего участка. -- У меня на днях вызов был интересный. Кстати, вы слышали про Беловых?
Про Беловых слышали.
-- Я у них на вызове был. Директор позвонил, он же у Беловых -- сосед. "Сходи, -- говорит, -- опять там у них шум, крик. Может, помощь нужно оказать".
"А я же не мент, -- говорю, -- пусть участковый сначала сходит. Если нуждаются в помощи -- поможем". Участкового, конечно, тю-тю, пошел я сам. Захожу во двор. Собака-зверь на цепи не лает, а скулит. На кухне свет горит, в зале -- полумрак. Головой к порогу лежит приятной полноты молодая бабенка, лицом вниз. Голову на руки положила, ну, знаете, как школьник, когда на парте спит. На ней розовая рубашечка заголилась выше попки, у меня аж теплое чувство к ней шевельнулось. Думаю, пьяная. Перешагнул через нее, свет в зале включаю -- лампочка не горит. Когда глаза пообвыклись, вижу, Белов сидит в кресле и смотрит на меня, не мигая. Ноги широко расставил, чтобы не упасть. Смотрю: ноги в крови, а рядом двустволка лежит и одна гильза в сторонке. Я на ружье наступил, чтобы он не схватил, он же здоровый бугай -- с ним не сладишь. Наклонился к нему -- на нем рубаха тлеет, видимо, дымный порох был, вот рубашка-то и загорелась. Присмотрелся -- он мертвый. Прямо в сердце саданул.
-- Саданул -- это когда ножом, а если из ружья, то выстрелил, -- поправили рассказчика.
-- Не мешайте, грамотеи, -- не смутился очевидец и продолжил -- думаю: она хоть живая. Перевернул. Едрит твою корень! У нее пол-лица нет, и глаз на ниточке нерва висит. Лужа крови под руками, застыла уже. Мы потом пытались смоделировать ситуацию. У него, конечно, как и у многих других алкашей, был бред ревности. Он ее однажды чуть не зарубил топором за свой же окурок, думал, что бычок любовник оставил. И в этот раз опять скандальеро, и за ружье. Прицелился! Она в ужасе лицо одеялом закрыла, а он бабахнул. Мы потом на одеяле дырки от дроби нашли. Она вскочила сгоряча, прыгнула к порогу, голову рефлекторно закрыла и умерла. А ему как застрелиться? Он же из правого ствола жахнул, значит теперь надо на задний курок нажать, а между курками-то большой палец ноги не проходит. Тогда он перезарядил с левого ствола в правый, а уж между скобой и передним курком -- куда с добром. Сел в кресло, выстрелил в сердце, так и умер, сидя.
-- А почему ноги-то в крови? -- полюбопытствовал кто-то.
-- Как почему? Переворачивал жену, чтобы убедиться.
-- Ну-у, этот случай нетипичный. Дураков везде полно: и в городе и в деревне.
-- Я вообще против существующего института брака, -- брякнул ни к селу ни к городу самый захмелевший.
-- Стоп! -- закричали хором. -- Уходим от темы.
-- Дак я же не договорил, -- продолжал первый рассказчик. -- Меня к Миронихе на днях вызывали. Она села под утро на горшок и упала. Дед ее кое-как до кровати допер, она же центнера полтора будет, и сразу же меня вызвал.
-- И почему это все инсульты под утро происходят?
-- Как почему? Царство вагуса! Да и гормоналка под утро активизируется.
-- Не знаю, что там активизируется, но инсульты, приступы астмы, роды, гипертонические кризы -- все под утро.
-- Конечно, гормоналка. Тестостерон, например. Под утро кормильца двумя руками не согнешь.
Посмеялись.
-- Вы, бля, дадите рассказать или нет?
-- Давай!
-- Осмотрел я Мирониху. Геморрагический инсульт -- к бабке не ходи. Хрипит, без сознания, слева сухожильные рефлексы отсутствуют, а главное -- горячая, как печка, значит, дело швах -- кровь в голове. Прогноз хреновый. Дед мне: "Скажите, доктор, только честно, сколько ей осталось жить?" Ну что, думаю, обманывать старика, надежды ему подавать. Так, чтобы не очень травмировать, говорю ему: "Вызывайте детей. Больше суток не протянет". Дед помчался в сени. Возвращается с луком. Да-да, целую связку лука мне сует: "Это вам, доктор, от меня подарок. Я думал, что эту суку не переживу".
Как вам это нравится? Живут на селе, у всех на виду, на людях милуются, под ручку ходят, а на самом деле -- два врага под одной крышей, и не год, не два, а всю жизнь.
И тут вступил в разговор доктор, доселе молчавший: " Я тоже раньше думал, что деревенские люди чище в нравственном отношении, но мне один коллега рассказал занятную историю", -- начал он и все моментально поняли, что никто ему ничего не рассказывал и что все это произошло с ним самим, потому-то и сидел, гадал: рассказать или нет -- стеснялся, а вот теперь принял грамульку и решился. Поняли, но деликатно виду не показали. И скромный доктор рассказал о себе самом во втором лице.
Был он направлен на отдаленный участок в командировку на прорыв. Когда-то там была участковая больница, потом ее в связи с очередными нововведениями то укрупняли, то разукрупняли, потом вообще закрыли, оставив на ее месте фельдшерско-акушерский пункт. Завал в работе был полный. Доктор поселился прямо в больнице и начал руководить. Прежде всего нужно было найти шофера на "скорую", так как прежний давно уволился. Трудно найти в деревне дурака, который бы согласился сутками работать без выходных. Дело даже не в нагрузке -- иногда можно целый день без вызова просидеть, но ведь отлучиться нельзя, вот беда-то. Ни на покос, ни в лес за грибами, ни на рыбалку, ни к зазнобе в соседнее село, а самое главное -- выпить нельзя, даже в праздники, даже на свадьбе, даже на собственный день рождения, короче -- не работа, а постоянное, мерзкое, даже ночью, ожидание вызова. Нервотрепка, одним словом. И вдруг нашелся шофер. Светловолосый, длинный, как жердь, парень из соседней Тюменской области. Увидел его доктор и сразу же вспомнил некрасовское: "на нем сюртук с медалями висел, как на шесте". Ему так обрадовались, что сразу же дали дом на окраине деревни, куда он тут же перевез семью. Пригласил доктора на обед, познакомил с домочадцами. Посмотрел доктор на жену и обомлел. Ничего, кроме пословицы: "Не один черт лапти стоптал, пока их вместе свел", на ум не пришло. У Вовы-шофера глаза не тронуты умом и говорит? на "о" нажимая, а у нее такая зелень лукавая под ресницами и излагает правильно. В обращении проста, умна, приветлива, непринужденна. Ведет себя раскованно, одета со вкусом и хороша, чертовски хороша собой. Стройна, изящна, тонкокостна, но без худобы, заметьте. Где он нашел ее? Говорил, что в городе. Что общего у них, кроме детей? О чем они могут говорить между собой при столь бросающейся в глаза разнице интеллектов? Недолго обсасывал эту мысль доктор, тем более что жил по принципу: "На чужой каравай рот не разевай".
Через несколько дней Вова попросился смотаться на "скорой" в Тюменскую область. Отец, мол, лося завалил, мясо привезу на себя и на вас. Вопрос был непростой. Попросить в совхозе машину на замену -- бесполезно.
"У вас же своя "скорая" есть", -- скажут. Наврать, что машина сломалась, тогда не покинешь гараж. Придумать, что Вовка заболел, тем более глупо -- совхоз даст водителя, чтобы он вместо Вовы на "скорой" поработал. Думал, думал доктор и решил: "Вот что, -- сказал он Вовке, -- поедешь ночью, к утру назад (отец жил недалеко), но если будет вызов -- я тебя не отпускал".
Несмотря на очевидную авантюрность затеи -- в случае разоблачения водитель был бы незамедлительно уволен Вовка с предложенным вариантом согласился. Даже слишком охотно согласился.
В тот день приехали из района рентгенологи, до вечера проводили флюорографию, потом так наужинались, что спирного не хватило, и догонялись настойкой заманихи, а когда они уехали, доктор задремал с устатку. Проснулся от ощущения присутствия постороннего в комнате. Открыл глаза. На кровати сидела жена шофера и неотрывно смотрела на него.
"Что же мы так рано спать укладываемся? -- улыбалась она. -- Что же мы не закрываемся? Заходите, гости дорогие, берите, что хотите".
Если вы думаете, что доктор спросил даму, как и почему она вошла к нему без стука, -- вы ошибаетесь. Что вообще должен делать здоровый холостой мужик с замужней красивой бабенкой, присевшей к нему на кровать? А вот что: он легко перекинул, готовую к совместному приключению дамочку, через себя к стене, расстегнул кофточку, освободил грудь от бюстгальтера и, умирая от желания, вожделенно всосал розовый сосок, сладострастно прикусив его. Рука его в это время продвигалась между не очень плотно сжатыми бедрами вверх, достигла лона и уже ощутила горячую скользкость жемчужины; сладко заныло сердце от предвкушения предстоящей близости, но женщина вдруг решительно убрала руку и резко поднялась.
-- Не сейчас, я здесь боюсь, -- пытаясь выровнять дыхание, сказала она, -- придешь ко мне в два часа ночи
-- Я не доживу до ночи, -- зверел доктор от запаха ее тела, -- я просто умру от ожидания.
Он снова положил ее рядом с собой, закрыл ей поцелуем рот, не давая возражать, и снова попытался раздвинуть ей ноги, но соблазнительница была непреклонна. Она поднялась с постели, поправила прическу и ушла, посмотрев на распаленного доктора столь обещающе, что он поставил будильник на два часа ночи, чтобы не проспать.
О! Интуиция! Почему мы не прислушиваемся к голосу нашей спасительницы? Почему обижаем охранительницу нашу пренебрежением к ее советам и предостережениям?
Женщина ушла, а доктор почувствовал неясную тревогу, абсолютно беспричинную, казалось бы. Ведь никто, никогда, ни о чем не узнает, но ощущение надвигающейся опасности обручем сдавило сердце. Он не мог конкретно представить себе, откуда исходит угроза, но присутствие какой-то поганки было очевидным. Какая-то гадость витала в прокуренном рентгенологами воздухе. Во-первых, не хотелось быть свиньей по отношению к Вовке. Как с ним работать потом? Доктор не выносил неестественности отношений, а о какой естественности могла идти речь после случившегося? Во-вторых, он не хотел идти к ней домой. Он знал по опыту, что муж всегда прав, застань он их у себя дома. Не хотелось чувствовать себя воришкой, трусливо и пакостно обворовавшим того, кто ему доверял.
"Не пойду" -- решил доктор, но зазвенел будильник, и он пошел. Шел дождь, дорогу тут же развезло, и он надел сапоги.
"Хорош любовничек, -- думал доктор, пытаясь взглянуть на себя со стороны, -- только болотников мне не хватало".
Дверь была открыта, в детской спали двое детишек, Вовкина жена приложила палец к губам, показывая на них.
"Смелая до безрассудства", -- отметил доктор, осторожно, чтобы не разбудить детей, укладывая ее на семейную кровать. Возмущенно взвизгнули пружины старенького матраца, так дружно и громко запели на разные голоса, угрожая разбудить детей, что пришлось сесть на рядом стоящий стул и посадить ее на себя. Она почти не двигалась, но он совершенно отчетливо ощущал в невозможной глубине ее тела вкрадчиво обволакивающую волну жадного поглощения, и эта необычность соития придавала особую пикантность происходящему.
Доктор не помнил, как долго он пробыл у нее, он совершенно утратил ощущение времени, и вдруг окна спальни осветились фарами, подъезжающей к дому машины.
"Это Вовка, -- сказала она без видимого испуга, -- не торопись, он еще пойдет ворота в гараж открывать -- я их проволокой перевязала".
С сапогами в руках, шлепая босыми ногами по сырой траве, доктор бежал через огород, проклиная все на свете.
Утром Вовка сообщил, что прошел дождь, машина стала буксовать -- пришлось вернуться с полпути. Он был совершенно спокоен и приветлив, как всегда, и версия была более чем правдоподобной, но доктор голову дал бы на отсечение, что он все знает. В амурной практике доктора уже был случай, когда никто ничего не видел, а муж тем не менее об адюльтере узнал. Пришла, как-то к нему вечером жена сильно пьющего студента -- Юры Д. Спросила, не знает ли он, где ее муж. Обратилась именно к нему, потому что он с Юрой подрабатывал сторожем в детском садике. Сказала, что мужа уже сутки нет дома, попросила показать место работы мужа -- может быть, супруг там. В садике Юры не оказалось, но зато в скверике на Разгуляе нашлась очень хрупкая скамеечка, которая обломилась под ними в самый неподходящий момент. Через некоторое время Юра отвел "донжуана" в сторонку и сказал, что все знает.
"Я бы на твоем месте, имея такую женщину, как у тебя, не оскорблял ее дурацкими подозрениями", -- стараясь быть невозмутимым, посоветовал студент алкашу, будучи совершенно уверенным, что его берут на понт. Но Юра рассказал обалдевшему студенту историю со скамеечкой, взял с него честное слово, что это больше не повторится, и попросил на пару бутылок популярного в то время пойла под названием "Биле мицне".
Разоблаченный любовник дал рогоносцу деньги, и на этом инцидент был исчерпан. Будущий доктор даже не обиделся на глупую женщину за предательство, потому что знал примерно, как это произошло. Видимо, был скандал по поводу пьянства мужа, угрозы бросить его к чертовой матери, и на обычное: "Да кому ты нужна?", рассказала все подробно, чтобы побольнее уесть.
Там было ясно, но как раскрылась тайна в этом случае? Ничего не оставалось, кроме как объяснить произошедшее фразой, прочитанной у Бунина: "Неисповедимы пути, по которым ревнивый муж узнает об измене".
Через три дня, вечером, доктор зашел в прачечную за утюгом и увидел, что Вова с женой идут в больницу. Свет в прачечной не горел, поэтому доктор видел парочку, а они его нет. Остановились у окна. "Я ему сама скажу, ты молчи", -- приказала жена, и они пошли ко входу в больницу.
Доктор, лихорадочно соображающий, что могли бы обозначать эти слова, встретил семейку в коридоре.
-- Что это вам дома не сидится?
-- Мне надо с вами поговорить, -- решительно заявила Вовкина подруга жизни и добавила, обращаясь к мужу, -- ты постой здесь.
Зашли в кабинет.
-- Я беременна от тебя, -- объявила она, неприятно тыкая и так громко, что не оставалось сомнений в том, что Вовка слышит каждое ее слово, -- и не собираюсь сама платить за аборт.
Тут только доктора осенило. Бог мой! Аборт стоит пятьдесят рублей, и ради этого Вова подставил беременную жену, придумал историю с мясом, уехал, чтобы дать им возможность уединиться, а вернувшись, не торопился зайти в дом, дав время любовнику его жены, спокойно уйти восвояси.
Доктор всегда считал жадность худшим из человеческих пороков, но чтобы до такой степени? Он взял рецептурный бланк, написал на нем знакомому гинекологу: "Женя, дорогой! Сделай нам аборт. Я расплачусь", расписался, объяснил внезапно забеременевшей, как найти в городе гинеколога, и семья ушла. Аборт был ей сделан, доктор расплатился и выставил коллеге замечательный магарыч, а Вова вскоре разбил по пьянке "скорую", оказал сопротивление участковому, чудом избежал уголовной ответственности и возвратился с семьей в Тюменскую область.
"Вот вам и повод для размышлений о моральном облике сельского жителя Вовы и его городской жены", -- закончил повествование доктор.
Костер почти погас, но продолжал излучать тепло. Никто не сказал ни слова осуждения, да и сам доктор поймал себя на мысли, что презрение, столько лет сопровождавшее любое воспоминание о корыстном Вове и его продажной жене, куда-то улетучилось.
"В конце концов, -- думал доктор, -- я мог ей просто понравиться как мужчина, и она уговорила своего дурака на интригу, совмещая приятное с полезным. А мне было так хорошо с ней в ту дождливую ночь, и, может быть, в этом радостном слиянии тел и есть высший смысл жизни?"
Легкий ветерок раздувал остывающие угли, и тогда окрашивался алым серый пепел костра. Надо было бы подкинуть дров, но никто не пошевелился. Каждый твердо знал, что тепла от нагретых за ночь камней с лихвой хватит до уже летящего к ним с востока рассвета.
Беги от него, Мельпомена
Продолжаю Мопассана. Он единственный, посмевший без конца говорить, что жизнь человеческая вся под властью жажды женщины
Иван Бунин
-- Что у тебя за мода, так пристально, в упор рассматривать людей -- не раз возмущалась жена, -- неужели тебе непонятно, что это просто неприлично? Тем более, что девушка спит и не чувствует твой заинтересованный взгляд.
-- Вот, если бы ты, моя дорогая, повнимательней наблюдала за окружающими, то заметила бы наверняка, что девушка вовсе не спит, а скорей всего находится в коме.
-- Да она просто пьяная!
-- А алкогольной комы не существует, что ли? -- поднялся муж и приблизился к девушке.
Доктор Гранитов, ожидавший поезд "Москва-Владивосток" в зале ожидания на станции Пермь-2, сразу же обратил внимание на сидевшую напротив него молодую женщину. Обратил внимание не потому, вернее, не только потому, что неприлично широко были раздвинуты длинные, сильные бедра, и не потому, что создавалось впечатление, будто бы сидящая раскинула руки, как распятая вдоль верхней планки сиденья, как бы пытаясь удержать равновесие перед тем, как ее покинуло сознание -- мало ли, как усядется уставший от ожидания пассажир, засыпая сидя? Его прежде всего поразила неестественная, мертвенная бледность бессильно запрокинутого назад, красивого славянского лица. Настолько красивого, что его не портила даже запекшаяся слюна в уголках полураскрытого во сне рта. Он спросил у сидящих рядом, давно ли дама сидит в такой позе, и ему объяснили, что сами пришли на вокзал около часа назад, и все это время пассажирка спит, как убитая, и что не разу за это время она не просыпалась и не изменила позы.
"Перебрала, наверное, на посошок, -- предположил сидящий справа мужичок, в пропахшем лошадкой тулупчике, -- я однажды так на проводах наклюкался, что свой поезд проспал, спасибо, что хоть не обокрали".
Будь доктор на вокзале без жены, он, пожалуй, бы сразу же попытался разбудить подозрительно обездвиженную в течение часа, а может быть, и более часов, молодую женщину, но не хотелось семейной сцены (а вдруг она действительно заквашена до невменяемости и замычит, пьяно просыпаясь, и попадешь в смешное положение), поэтому доктор смотрел неотрывно на запрокинутое лицо, пытаясь дать объяснение столь странному поведению красавицы. Крупная телом, холеные руки, классный маникюр, настежь распахнутая норковая шуба, плотно забитые голени в дорогих импортных сапогах, моднючий каблук; хорошей пробы, безупречного вкуса ювелирные украшения, шапка из соболя лежит рядом на сиденье. Нет! Она не похожа ни на пьяницу, ни на вокзальную проститутку. С ней что-то случилось, тут какое-то несчастье. И почему у нее чемодана нет с собой? Доктор взял ее за руку, и еще до того, как он уловил на лучевой кости с трудом определяемый нитевидный пульс, он уже знал, что тревожился он не зря. Гранитов услышал, как влажно хрипит девушка при дыхании, увидел, как булькают и лопаются в полуоткрытом рте пузырьки слюны, -- все это укладывалось в клинику развивающегося отека легких. Доктор приоткрыл спящей веки, поднес несколько раз ладонь к роговице -- узкий зрачок слабо, очень слабо реагировал на изменение света. Гранитов повернулся к жене, чтобы попросить ее сбегать в медпункт за медработником, и в это время, та, что была без сознания, лишившись удерживаемой ею правой рукой опоры, завалилась бессильно на бок и упала бы, скорей всего, на пол, не удержи ее на сиденье доктор. Свалилась с лавки шапка, и из нее выкатился пузырек с галоперидолом. И это обстоятельство совсем сбило с толку доктора Гранитова, ибо он знал, конечно, что препарат этот является сильным нейролептиком, что применяется он при серьезных психических заболеваниях и что отпускается он строго по рецепту психиатра.
"Но она и на душевнобольную абсолютно непохожа, -- мучительно соображал доктор, -- а если даже и так, то почему передозировка, если пузырек с препаратом почти полон?"
Пришел низкорослый, большеголовый, с гипертрофированными надбровными дугами, делающими его похожим на карлика, важно озабоченный медработник, принесли носилки, доктор помог спустить больную по лестнице до медпункта, но назад к жене не пошел, а стал ходить около помещения, заглядывая в приоткрытую дверь. Носилки стояли на полу посредине комнаты, и видно было в щель, бессильно свисающую с них, хорошей лепки породистую белую кисть молодой женщины, торчащую из рукава шубы. Слышно было, как медработник звонил куда-то, потом он вышел ненадолго, и доктор, заглянув в комнату, изумился, увидев, что женщина все еще лежит в шубе. Это означало, что ей не только не сделали еще ни одной инъекции, но даже давление измерить не удосужились, и напрасно, не удосужились, потому что давление, судя по всему, было на нуле. Вернулся медработник, как оказалось потом -- фельдшер, заканчивающий в этом году мединститут, посмотрел на доктора неприязненно и снова стал советоваться с кем-то по телефону, часто употребляя слово "галоперидол" и с все большим раздражением поглядывая на непрошеного посетителя. Наконец, он не выдержал и спросил, зажав трубку ладонью:
-- Что вы хотели?
-- Вы почему не спасаете больную?
-- А откуда я знаю, чем она отравилась?
-- А вам и знать это не надобно, вам нужно прежде всего, до приезда неотложки, давление у нее попытаться поднять и сердечную деятельность нормализовать. Вы же у нее даже давление не померили.
-- А чего его мерить, если и так видно.
-- А если видно, то хоть адреналин ей введите, что ли.
-- Где я его возьму?
-- Ну, в таком случае, эфедрин используйте -- убьете сразу двух зайцев: суженые бронхиолы расширите и давление приподнимете. Капельницы у вас, конечно, же, нет?
-- Капельницы у нас нет, и установки для гемодиализа тоже нет, -- злобно раздражительно, непонятно почему обижено и как-то очень уж мстительно, иронизировал карлик, -- и операции по пересадке сердца, печени и почек мы у нас в медпункте тоже не делаем, вот, какие мы бедные. Еще вопросы будут?
-- Ну, что-то же у вас есть? Преднизолон сделайте прежде всего, и сердечный гликозид любой, какой имеется, гоните в вену. Делайте что-нибудь, не стойте! Вы же потеряете больную, пока ваша скорая приехать соизволит.
-- А что вы нам тут указываете? Без вас разберемся. Читали на двери, что посторонним вход воспрещен, вот и шлепай отсюда, -- перешел на "ты" карлик.
-- Я указываю потому, что вы поступаете, с моей точки зрения, абсолютно неграмотно, если не сказать: преступно халатно, -- завелся доктор, -- и что ты мне тыкаешь, идиот?
Фельдшер на "идиота" совсем не обиделся, а скорей даже обрадовался. Он постучал в стену и буквально через несколько секунд в кабинет вошел сотрудник милиции. Ментура располагалась по соседству с медпунктом.
-- Вот! -- показал фельдшер на Гранитова. -- Напился пьяный, ворвался в кабинет, оскорбил меня, сквернословит, мешает работать, а у меня пассажирка в тяжелом состоянии.
-- А что с ней?
-- Отравление неясного генеза, -- нагнетал ситуацию фельдшер, умышленно употребляя непонятное для сотрудника слово "генез". -- Может быть, он ее сам и отравил, а теперь нам спасать ее мешает.
-- Пройдемте, товарищ.
-- Я его не оскорблял, просто я, на правах его коллеги, хотел помочь ему, он же понятия не имеет...
-- А вы имеете? -- перебил Гранитова милиционер.
-- Да, я -- терапевт.
-- Диплом при себе?
-- Нет, конечно, зачем я его с собой в поезд буду брать?
-- Он меня идиотом обозвал, этот терапевт без диплома, -- ядовито ощерился фельдшер.
-- А кто вы есть? -- кипятился Гранитов, выходя с ментом из кабинета.
Его завели в помещение, предложили сесть, пообещали разобраться и начали неторопливо составлять протокол. Но сначала дали подуть в "трубку Шинкаренко" для подтверждения факта употребления алкоголя. Доктор Гранитов действительно опрокинул рюмашку, прощаясь с родней, и, хотя произошел выпивон часа три назад, чувствительная на зелье трубка подло позеленела.
-- Так, -- удовлетворенно крякнул сотрудник, -- надеюсь, теперь вы не станете отрицать факт опьянения.
-- Да какое там опьянение? Что вы такое говорите? Я что, стопарик опрокинуть не имею права, что ли? Я же не за рулем!
-- Имеете, право такое вы имеете, -- охотно согласился мент, -- вот только хулиганить в пьяном виде права вы никакого не имеете, и оскорблять медработника вы тоже не имеете права. Вы же сами подтвердили, что обозвали медработника идиотом? Ведь подтвердили?
-- Это не оскорбление, а констатация факта.
-- Разберемся, во всем потихоньку разберемся, -- пообещал мент.
А в это время обьявили, что поезд "Москва-Владивосток" на подходе, и жена, потеряв Гранитова, забегала в медпункт, но фельдшер сказал, что понятия не имеет о местенахождении ее мужа, и, если бы она тут не появилась, то он и о ее пребывании на вокзале тоже бы не знал; потом сам доктор просил мента сообщить супруге о том, что он задержан, но просьбу его проигнорировали, тогда он совсем разволновался, стал кричать, что будет жаловаться, что это произвол, порывался самовольно покинуть опорный пункт милиции -- его пообещали заковать в наручники. Он сообразил, что влип, резко сбавил обороты, сменил вызывающий тон на просящий, подписал все, что там про него написали, и был рад несказанно, что успел в последнюю минуту на поезд.
-- Я бегаю, как дура, с чемоданами по перрону, а он там прохлаждается, -- возмущалась жена.
-- Что ж ты в милицию-то не заглянула?
-- Мне такое и в голову не пришло.
-- А что тебе пришло?
-- А то, что ты встретил какую-нибудь свою пермскую мандавошку из твоих старых, многочисленных бывших потаскух и дрючишь ее где-нибудь на шпалах в закутке под вагонами.
Доктор хотел сказать, что он только выполнял свой долг, и еще что-то в оправдание, но жена упредила возражения:
-- Ты мне еще про клятву Гиппократа напомни. Чуть дырку в интересном месте у нее взглядом в гамашах не прожег, уставился в промежность, как остекленел. А вот будь на месте этой роскошной галоперидольщицы старушенция или молодая, но страшная и плохо одетая, стал бы ты с ней возиться так, что чуть на поезд не опоздал? Стал бы?
"А ведь и правда, -- поймал себя на мысли доктор, -- жена, пожалуй, права: вызвал бы, конечно, медработника, но такого горячего участия в судьбе несчастной, интереса такого к состоянию ее здоровья, скорей всего, не проявил бы, не будь она столь импозантна".
-- Господи! Когда уже ты успокоишься? Когда угомонишься? Мне кажется, что в тот день, когда ты станешь, наконец, импотентом, -- я буду самым счастливым человеком!
-- Типун тебе на язык, -- нарочито притворно испугался доктор, пытаясь рассмешить жену и погасить скандал, и у него это получилось -- он вызвал улыбку у супруги и тем самым прекратил неприятный для него разговор.
Вернувшись домой, Гранитов рассказал о происшествии коллегам, жена не поленилась сообщить об этом же родственникам и знакомым; тему обсасывали с удовольствием и со всех сторон, и стала девушка с галоперидолом в их тесном кругу тем же, чем для рьяного критика социалистического реализма стала печально известная гипсовая скульптура Ивана Шадра "Девушка с веслом". Доктор делал вид, что ему все равно, что там дальше произошло с несчастной, охотно посмеивался над собой в компании, вернее, над своим якобы неадекватным поведением на вокзале, а сам отметил втихаря у себя в блокноте дату и даже час вызова к девушке карликом-фельдшером машины "скорой помощи", чтобы при первом же посещении Перми выяснить у знакомого главврача из областной неотложки все интересующие его детали. Никуда не съездил и ничего не разузнал, но случай этот не забыл и интерес к нему даже через много лет не утратил. В сущности, все произошедшее с ним в ту злополучную поездку имело для него прежде всего воспитательное значение, потому что, как только возникала ситуация, когда он вскипал, слишком активно вставая на защиту несправедливо обиженных или просто обойденных должным вниманием, он вдруг вспоминал, в какой переплет благодаря собственной глупости он попал на пермском вокзале и успокаивался тотчас же, благоразумненько бормоча при этом: "себе дороже".
* * *
Доктор Гранитов поставил машину в гараж и пошел к дому коротким путем через строительную площадку. Он уже пересек улицу на зеленый свет, но зачем-то обернулся на воздвигнутый на пустыре элитный дом и увидел, как из последнего подъезда выбежала девушка. Ее догнал некто чернявый, бритый наголо и шустрый, схватил за волосы, запрокинул ей голову, но ударил не в лицо, а в живот. Девушка согнулась от удара пополам, и мужчина, не отпуская руки, держа ее за волосы, исчез с ней в проеме двери. Мимо проносились машины, и поэтому не было слышно ни голосов, ни звука удара, -- все как в немом кино. Дом этот, расположенный рядом с рынком, давно уже готовый к вселению жильцов, но почему-то все еще не заселенный, прозванный за долгострой и за дурацкую, неровно крытую железом несуразную башенку "пирамидой", давно уже вызывал недовольство у ментов и пользовался среди населения района дурной славой. Вот только сторож, призванный охранять жилплощадь для новых русских, был как нельзя более доволен сложившейся ситуацией и молил бога только об одном: о том, чтобы заселение произошло в максимально поздние сроки, еще лучше, если бы оно, вселение это, вообще никогда бы не состоялось. Сторожа можно было понять, он стриг купоны, пуская на ночь за доступную цену те парочки, которые хотели, могли, но не знали где, а кроме того, просторные квартиры дома облюбовали для себя рыночные курвочки для распития в нем спиртных напитков с подвернувшимися клиентами и для других отсюда вытекающих неблаговидных дел. Само собой разумеется, что последние тоже отстегивали сторожу на чай. Словом, порядочные люди в этот дом не входили, и, следовательно, та, которую били и потом за волосы волокли в помещение, вроде бы и не должна была вызвать сочувствия, дескать, такая же рыночная шалава, хоть и наружностью молода и миловидна, и, тем не менее, доктор Гранитов возвратился домой в большом смятении. Мысль о том, чтобы войти в "пирамиду" и разобраться, в чем там дело, он отмел решительно и сразу. Он был абсолютно уверен, что эту сцену видели очень многие -- окна его многоквартирного дома выходили как раз на этот долгострой, а кроме того, прохожие, такие же, как и он, тоже видели этот кадр, так почему он, именно он должен пойти разбираться, почему? А если они там ели-пили, развлекались, как могли, а потом повздорили из-за какой-нибудь ерунды, подрались и помирились, а он, как дурак, припрется туда и станет им мешать? А если это обыкновенные наркоманы, и у них там притон? Кольнут грязной иглой в любой участок тела, и если не спидон, так гепатит ему обеспечен. Нет, хватит с него девушки с галоперидолом -- чудом тогда на пятнадцать суток за хулиганство не загремел. Так почему все-таки смятение? А потому, что он знал, чувствовал, что все вышеизложенные версии есть не что иное, как неуклюжая попытка оправдания им собственной трусости, прозванной умными и робкими "житейской мудростью", ибо девушка, пытавшаяся сбежать от насильника, попала в дом этот нехороший, скорей всего, случайно, по недоразумению, по глупости или была заманена туда обманным путем. Да любая дурочка пойдет примерить фирменные джинсы, если продавщица-наводчица предложит купить стоящую вещь за полцены. Придет размер прикинуть, а ее уже ждут там с членами наперевес. Да он сам, будучи студентом, так же джинсята в таком же доме около колхозного рынка в Перми примерял. Не на улице же штаны снимать. Что же делать? Как ей помочь? Взять двустволку, полный патронташ, войти в притон и кончить все мужское население "пирамиды" вместе с недобросовестным и корыстным сторожем? Ну, это вообще уголовщина, бред какой-то, да и где гарантия, что эта парочка все еще там? Позвонить в участок? Так это же "западло": коренному пермяку, потомку вечных каторжан, к ментам обращаться. И что им сказать? Насилуют? Где, что, кого, где свидетели и как, между прочим, ваша фамилия? Нет, нужно выбросить глупости из головы, забыть про девушку, согнувшуюся пополам после удара в живот, забыть, как будто бы ничего такого экстраординарного и не произошло, как будто бы он ничего и не видел.
До самой темноты поглядывал доктор с балкона на тот крайний подъезд дома с подмоченной репутацией, а когда дочка заснула, (жена была в Кемерово на специализации), он прикрыл дверь на балкон -- боялся, что шум проезжающих мимо машин разбудит дочурку.
А сам не мог уснуть, ворочался, старался не думать об увиденном, пытался вспомнить что-нибудь приятное, но, как назло, припоминалось только что-то очень гадкое, скверное, нехорошее -- все то, что вызывало у него, не смотря на искреннее раскаяние, не проходящее с годами чувство вины. Высветилось вдруг в сознании, ни к селу ни к городу, ни с того ни с сего, как он ударил в школе из-за какой-то чепухи Володю Носкова, и тот не дал сдачи, хотя был крупнее его. Он совсем не был трусом, этот Вовка, просто он был сильный и добрый мальчик и бить в лицо не хотел и не умел. Гранитов уже не мог вспомнить, за что он ударил, но вспоминать об этом было ужасно неприятно, тем более неприятно, что он в принципе никогда первый драк не затевал, и вот надо же было такому случиться. Через много лет он встретил Вовку в аэропорту, тот работал технарем на аэродроме, они выпили и славно посидели в ресторане и потом какое-то время перезванивались, но каждый раз во время разговора Гранитов терзался вопросом: "А помнит ли Вовка тот удар?", и было мучительно стыдно, так стыдно, как будто это случилось вчера, а не много лет назад.
Гранитов уже знал по опыту, по одному ему известному чувству подступающей неясной тревоги, что ему уже не уснуть и что память непременно преподнесет ему напоследок, под самое утро, самый гнусный сюжетик из его прошлого, доказав ему при этом, уже в который раз, насколько он был мерзок в молодости, жесток и бесчеловечен. Она, эта заведующая его мозговым архивом, обязательно напомнит ему о Ней.
-- А ты, память! Сука злопамятная, тварь мстительная -- лучше меня, что ли? Небось, к незапятнанным по ночам не являешься? А известно ли тебе, моралистке, что абсолютно порядочными бывают только законченные импотенты? Нет? А тебе не приходила в голову мысль, что чем мягче ялдак, тем тверже нравственные принципы? А ты знаешь, что так называемая моральная устойчивость есть прямое следствие трусости желаний. Не знаешь? Зато я знаю! Знаю, что хотят онанисты, хотят, аж трясутся, но желание реализовать боятся, -- защищался Гранитов общеизвестным методом превентивного нападения. Он пытался утихомирить взбунтовавшуюся совесть, хотел найти оправдание своим поступкам, размышляя: "А каким я должен был вырасти, если меня родная мать с малолетства избивала по причине и без? В голову ребенку трехлитровую банку кинуть? Каково? А кочергу согнула об ручонку? Хорошо, что локоть успел подставить, а то бы по лбу пригрела. А ремнем солдатским со звездой на бляхе? А ногой в грудь, когда сама стакан на пол швырнула, дескать: что ты мне в грязном сосуде воду подаешь? А когда я стал воду вытирать, она меня в грудь несколько раз танкеткой пнула (так эта обувь в то время называлась), а было мне тогда лет десять, если не меньше. Месяц потом болела грудина на вдохе. Может быть, отсюда мой истеризм?" -- думал он. "Конечно, отсюда", -- убежденно говорил он себе, но легче от этого не становилось.
Потом он вспомнил, как Валерка Налетов пригладил его совком по голове, и на какое-то время полегчало капельку на душе, потому что в тот раз Валерка был виноватее его. А из-за чего дрались-то? Не из-за денег, не из-за водки, не из-за наркотиков, а из-за книги. Взял почитать "Чрево Парижа" Эмиля Золя, и с концом. Раз пришел -- не отдает, два пришел -- бесполезно, а на третий раз врезал ему по сусалам, пообещал пришибить, если книгу не вернет, и направился к калитке. А Налетик, не будь дурак, выскочил за ним и тяжелым совком по черепу. Оглушил сразу -- упал пацан, потом постоял на коленях для востановления ориентации в пространстве и побрел домой. Шишка была на все темя, как китайский огурец, -- плашмя попало. Где этот Налетик теперь? Славное время было, чистое. Еще не знали алкоголь, а главное -- не созрели еще до полового паскудства, после которого чистоты как и не бывало. А ведь многих сверстников и в живых уже нет: Анферов в девятом классе убил человека, защищаясь, убил, но не пожалели, так и пропал в тюрьме. Мальцев замерз по-пьянке. Добрынин тоже замерз. Стрельцова, который ему нос сломал, на зоне угробили. Гордеев, уже будучи врачом, от водки сгорел, если точнее, сжег поджелудочную железу дармовым спиртом, работая прозектором на кафедре судебной медицины. Развился острый панкреатит, и на погост. А неплохой был класс, неглупый, много читающий, может быть, потому и читающий, что телевизоров тогда еще не было? И вот ведь что интересно: все мужики после школы либо в институт, либо на нары! Золотой середины не было. Гранитову повезло -- поступил в институт. Эх, пермяки вы, "пермяки -- солены уши" -- недаром их так зовут, говорят, что солеными ушами умерших на каторге хозяева исправительных заведений перед инспекторами из Москвы отчитывались.
Гранитов встал, уставился через стекло в темноту, приложив для улучшения зрения ладони к вискам. Из интересующего его подъезда никто не выходил; тихо было на левом берегу Иртыша, но сна не было, а ощущение неотвратимости бессоницы только приближало ее приход. Бежали мысли по цепочке: слово "институт" потянуло за собой звенья воспоминаний о проведенных в его стенах студенческих годах, а там было, о чем поразмышлять. Как давно, если считать по календарю, все это было, и как недавно, если ориентироваться по ощущениям.
Трехаккордный, деликатно-лирический певец Арбата еще не сдал своих позиций, еще не уступил яростному и хрипкоголосому барду, но цитировали уже Высоцкого чаще, чем Окуджаву. Да что там чаще? На любой случай жизни находилась подходящая моменту строка из его песен. Привел на квартиру двух лесбиянок. Вся центровая Пермь знала эту неразлучную парочку. Ту, блондинистую, с высокой прической, нежную и очень женственную, знатоки держали за пассивную гомосечку и звали ее "коблиха". А вторую, тоже не лишенную приятности, но излишне мускулинизированную, в строгом соответствии с тюремными представлениями о взаимоотношениях дам, предающихся лесбосу, звали "кобел". Знал и Гранитов, что девушки эти -- законченные халявщицы, убежденные мужененавистницы и динамистки, знал, но когда они подсели к нему за столик в ресторане, почему-то решил, что с ним этот номер не пройдет. Расслабился он, скорей всего, потому что блондинистая на высоком профессиональном уровне изображала телесное томление во время танца. Потом и у него в комнате девочки угощались охотно, ели-пили, любо-дорого смотреть.
Ох! У соседа быстро пьют! А что не пить, когда дают? А что не петь, когда уют И не накладно?
Нет! Вот это из Высоцкого подошло бы применительно к моменту, пожалуй, лучше:
Пей отраву, хоть залейся, Благо денег не берут, не берут. Сколь веревочка ни вейся, Все равно совьешься в кнут...
А потом, по заранее заготовленному сценарию, "кобел" слиняла, как будто бы кому-то позвонить, и не вернулась, конечно. А блондинистая посидела для блезиру пару минуточек, поерзала у него на коленях, поцеловала со стоном, изображая неземную страсть, и тут же поднялась. И она бы ушла, оставив студента с носом и резко обедненным бюджетом, если бы не нос. Переиграла, чувствуя безнаказанность, дотронулась оскорбительно нежным пальчиком до кончика носа обескураженного студента, как будто бы нажала дважды на воображаемый клаксон со словами: "Ух ты, обманщик!" и пошла к двери.
Ты, Зин, на грубость нарываешься Ты все обидеть норовишь!
Это было унижение, то есть именно то, что Гранитов не прощал никому. Слишком часто его унижала собственная мать, ведь побои -- это прежде всего унижение, для того, чтобы он мог сносить оскорбление от чужих.
-- А ты зачем, собственно, приходила?
-- Ну, мне было интересно узнать, на что ты способен, -- еще не врубилась в серьезность ситуации блондинка.
-- На что я способен? -- сделал домиком брови студент и сам себе ответил. -- А вот это мы сейчас узнаем.
Сто лет лежал в бездействии амбарный замок на окне, и вот он удобно лег в руку и опустился на голову "коблихи". Плашмя лег, как лег тот совок от Налетика на его легкомысленное темечко. Раздался странный, какой-то пустотелый металлический звук, что-то упало на пол, впоследствии оказалось, что это была обыкновенная плоская баночка из-под кильки в томатном соусе, завернутая в старый капроновый чулок. Вот и весь секрет высокой прически. А мамзель такая понятливая оказалась, что второй раз и бить уже не было надобности. Сменила тут же масть, со страхом глядя на сумасшедшего студента, и повернулась спиной со словами: "совсем шуток не понимаешь", облокотилась на стол, презентно выставив зад, всем своим видом показывая, что хоть она и вынуждена уступить ему под страхом неминуемого убийства амбарным замком, но тем не менее настолько презирает всех этих противных мужиков, что согласна отдаться только в такой позе, чтобы не видеть их гнусных физиономий перед собой во время процесса. А ему было глубоко плевать на все ее гомосексуальные пристрастия, он крепко держал ее за тонкую талию и с упоительным восторгом победителя ритмично содрогал жадными проникновениями ее бархатисто-нежные, сметанно-белые ягодицы. Ах, как было потом смешно, ах, сколько лет потом вспоминали эту баночку из-под килечки в томатном соусе, и, глядя на строптивых динамисточек, как часто рекомендовали они друг другу использовать для укрощения последних безотказный, надежный, проверенный в деле инструмент -- обыкновенный амбарный замок. Весело! Смешно! Умора просто! Так было весело, что сейчас и заплакать впору. Зарыдать захочется, глядя на спящую дочурку, а еще потому зажмет тоскою сердце, что все равно в конце любых воспоминаний не избежать встречи с Ней, она явится незримо и отравит вечер всенепременно, с виноватой печалью взглянув на него. Посмотрит и исчезнет, словно растворится в воздухе, при этом сам лик волшебным образом уплывет в темноту, но останутся на какое-то время очень близко перед его лицом совершенно необыкновенного цвета ее глаза с "сомнанбулиночкой". А когда и их съест сумрак, то все равно не наступит облегчения, потому что останется на дне его сознания жгучая горечь немого укора. Обычно Она появлялась на другой вечер, вернее, на другую ночь после сильных возлияний, но он же не пил вчера, следовательно, Она не должна сегодня появиться, -- вот так он утешал себя и все ворошил прошлое без устали, чтобы во время образовавшейся паузы она не успела войти в сознание.
Доктор Гранитов разбил для удобства воспоминаний всю студенческую жизнь на три периода: Калашниковский, Разгуляйский и Мотовилихинский.
Снимал на первом курсе жилплощадь у Калашниковых. Бедная семья и многодетная, получили от государства четырехкомнатную квартиру и стали сдавать одну комнату студентам. Свет не знал более наглой блядищи, чем хозяйка квартиры -- тетя Валя. Она приводила хахалей прямо в дом, наливала своему астматику пару капель, муж ее, тяжелый инвалид дядя Женя утверждал, что белое вино (так он называл водку) хорошо грудь прочишшает, засыпал после сорокаградусной микстуры, а тетя Валя в той же комнате ложилась на соседнюю кровать с ухажером. Гранитова она изнасиловала в первый же день. Вошла в ванную, когда он за занавеской принимал душ (крючка там сроду не водилось, и шпингалет оторван был спецом), разделась и стала рядом с ним под струю. Но самое интересное было потом. Старшая и средняя дочь бегали к нему по очереди в комнату, а поскольку в отсутствии жены и ее кавалеров дядя Женя был свободен от приема микстуры, то он подходил к комнате студента и прикладывал трезвое ухо к двери, пытаясь по звукам определить происходящее. Дочери сразу же предупредили студента о скотском поведении папашки, поэтому аморалка совершалась следующим образом: барышня укладывалась на пол, рядом с ее головой размещался первый том нормальной анатомии. Считалось, что шелест интенсивно переворачиваемых страниц толстого учебника во время коитуса должен был создавать впечатление совместного изучения медицины и тем самым притуплять бдительность подозрительного папеньки. Однажды дядя Женя, синий от удушья, пришел в комнату квартиранта и стал выразительно посматривать на открытую бутылку "Столичной".
Гранитову пить было некогда -- готовился к экзамену по гистологии, поэтому он нацедил полный стакан микстуры хозяину, выпроводил его, прилег с учебником на кровать и задремал. Напрасно, ох, напрасно думали негодники, что папаня был сбит с панталыку шелестом страниц и ни о чем не догадывался. Ошибались распутники, и ошибка эта чуть не стоила студенту жизни. Гранитов открыл глаза и увидел занесенный над его лицом тяжеленный, не электрический, а тот примитивный, который нагревается на деревенской плите, черный чугунный утюг. Не зря била мать -- научился уворачиваться, отточил реакцию. Пружиной взлетел и поймал руку, готовую опуститься. Пришлось сменить место жительства. Через некоторое время встретил в гастрономе старшую дочь дяди Жени, завел ее за магазин, отгородился от прохожих пустыми ящиками и удовлетворился среди бела дня стоя. Что это было? Как объяснить подобное поведение? Временное помешательство на сексуальной почве? Можно, конечно, все списать на помутнение рассудка, если бы он один пьянствовал и распутничал. Но ведь так вели себя все или почти все его знакомые в тот период времени. И успевали при этом учиться, сдавать сессии, таскать железо в институтском спортзале и колотить грушу, вкладывая в удар ненависть к предполагаемому врагу. Были секции культуризма, их переименуют в атлетизм гораздо позже; не знали еще Шварценеггера (пермяки, по крайней мере, еще не знали), но восхищались Стивом Ривсом, сыгравшем Геракла, а девочки в то время бредили белозубым горнолыжником Тони Зайлером. Не было "телок", были "чувихи", потом появились "биксы", а позднее "порки". Нет! На самом деле большая часть пермских студентов проводила свободное время именно таким образом. Это был стиль жизни, это считалось нормальным. Да разве только они? Олимпийский чемпион-штангист в легком весе, дай бог памяти, Гена Чикин, а может быть, и Чекин, частенько сиживал за соседним столиком, курил невкусно, как-то поверхностно, с брезгливым выражением лица коротенькие сигаретки "Плиска", накачивался его любимым болгарским десертным винишком, либо "Бисером", либо "Варной", а потом просыхал на месячишко, ехал на соревнования и привозил золото. А боксер Соломин из Закамска? Пил, бесчинствовал, гусарил, а потом резко прекращал вакханалию и возвращался чемпионом.
Вечер, проведенный без сексуального приключения, считался безнадежно испорченным. Выходили в город вечером, как на охоту. Улегшаяся рядом на кровать и позволившая нанести ей поцелуй была обречена. Была разработана целая система преодоления легкого сопротивления. Нужно было уложить чувиху к стене; во время поцелуйной церемонии, усыпив ее бдительность, лечь ей на руку, уложив ее голову на локтевой сгиб своей руки так, чтобы этой же рукой можно было бы захватить поднятую до уровня плеча кисть ее другой руки, обращенной к стене. Теперь, когда на одной ее руке лежал совратитель, а другая ее рука в очень неудобной для освободительного усилия позе была зафиксирована кистью мужской, сильной руки, торчащей из-под ее головы, девушка практически не могла воспрепятствовать тому, что делал он свободной, для выполнения назначенной цели рукой.
Эта процедура казалось совершенно естественной и безобидной -- какая женщина скажет "да"? Конечно же, скажет "нет" из чувства врожденной стыдливости. Так что легонький напор не помешает. И никому в голову не приходило, что, с точки зрения адвоката, поведение сие можно квалифицировать как преодоление легкого сопротивления особы, спровоцировшей мужчину на половой акт, а вот с точки зрения прокурора -- это искуственное обездвиживание жертвы, лишение возможности оказания достойного сопротивления методом фиксирования ее рук, есть не что иное, как насилие, деяние, заслуживающее сурового наказания. Конечно, сама якобы виновата: не пей с незнакомым, не ложись с ним в постель, не целуйся. Все это так, но почему так мерзко на душе? Ведь так давно это было. Нет, сегодня Гранитову уже не уснуть. Он попытался считать, сказал в уме: "один, два", двойка тут же связалась с названием улицы: Разгуляйская-2, и снова поплыли эпизодики. Был приглашен на день 8 Марта в компанию на улицу Разгуляйская-1, пришел по ошибке, как уже можно догадаться, на Разгуляйскую-2 и совсем не пожалел об этом. Там незнакомый девичник, ни одного конкурента, гитара и всеобщее обожание. Ах! Какой был кураж! Пел, острил, каламбурил, был галантен, как корнет, и остался со слишком смуглой для русской, и прозвал ее почему-то "чешкой", хотя ни одной живой чешки в глаза до этого не видел. Герань была на окне и белые вышитые занавески, ну прямо как у любимого барда: "У нее на окошке герань, у нее занавески с разводами..."
Чешка буквально истекала соком, такого обильного исторжения секрета бартолиниевых желез будущему доктору видеть еще не приходилось, и никогда больше ощутить подобное не придется. Если бы не скользкость влаги на ощупь, можно было бы заподозрить, что от неземной страсти с барышней случилось нечто более прозаическое, но не будем обижать недоверием смуглянку -- ну не усикалась же она от восторга, в конце концов. Кончилось все чуть было не трагично, вернее: трагикомично. Хлял за потенциального жениха, хотя никогда, никому, ничего не обещал и считал подобный метод обольщения гнусностью. Родители ставили раскладушку рядом с кроватью дочери, наивно полагая, что в присутствии младшей сестры, спящей в той же комнате, невинность их старшей дочери будет в безопасности. Какая безответственность, какая недальновидность, какая непредусмотрительность, какое неведение! Ну, про невинность -- это уже слишком! Услышали дети кашель отца в коридоре, в самый неподходящий момент, прыгнул студент животом к себе на раскладушку, прямо на орган в рабочем состоянии и услышал хруст. Неделю потом заглядывал на корень. Думал, что произошел перелом пещеристого тела. Пронесло, хотя некоторая кривизна ствола пару недель наблюдалась. Впрочем, это не мешало, скорей наоборот. Разгуляй! Разгуляй! Да, конечно, -- это было своего рода помешательство. Не может быть нормой подобная ненасытность. Похоть правила бал, похоть!
Шел ночью мимо одноэтажного домика с высокой завалинкой. Женщина в зеленом кримплене, средних лет, не красавица и не урод, так себе, середнячок, но при фигуре, стучит в окно. Рядом в столовой справляли какой-то юбилей, муж набрался, вернулся домой, закрылся на крючок, уснул, и теперь она не может войти в дом. Студент посмотрел в окно. В прихожей горел свет и освещал коренастого мужика, расположившегося в зальчике на диване. Неподвижно лежал законный супруг, по-покойницки сложив натруженные кисти рук на животе -- хоть свечку ему меж ладоней ставь.
-- А зачем вам такой пьяный муж? -- полюбопытствовал молодой человек. -- Кавалер из него, нынче, надо полагать, никудышный, -- он обнял женщину сзади, стиснул грудь, поцеловал в шею, прижался к ней пульсирующим местом, уютно уместившись в ложбинке между выпуклыми окружностями ее широкого, чугунной крепости, зада, повернул к себе и тут же получил две оглушительные затрещины. Вот это плюха!
Сучкорубом, что ли, в леспромхозе мадам работает? Сел на завалинку, закрыл лицо руками и затрясся всем телом, как бы рыдая, хитренько подглядывая в щель между указательным и средним пальцем за реакцией этой разгуляйской бандитки.
-- Ну, притворяться-то? Ну, притворяться-то? -- нетрезво бормотала она, пытаясь оторвать его руки от лица и удостовериться, что он косит под сильно ушибленного.
От нее пахло советским общепитом, дешевым вином, гадкими сигаретами, потом здоровой бабы, никогда не бреющей подмышки, понятия не имеющей о косметике и моющейся по субботам раз в неделю в собственной бане на огороде, но странным образом, это кухонное амбре, смешанное с запахом женского тела, не только не было ему неприятно, но, наоборот, возбуждало необыкновенно. Феромоны! Но о них потом. Он встал на колени, охватил руками резиновой упругости бугры седалищных мышц, прижался лицом к низу живота и стал жарко дышать на то место, где должно было располагаться ее заветное. Она замерла, и ему показалось, что она даже чуточку раздвинула бедра, пытаясь более отчетливо ощутить начинающей томиться желанием плотью тепло его дыхания. Он поднялся, взял ее за талию и стал не целовать, а лизать ее пахнущее борщом ушко, и его больше не ударили, а обняли за шею. Он приподнял ей зелененький подол, освободил тугие, шелковисто гладкие на ощупь бедра от просторных незамысловатых трикотажных трусиков так, чтобы можно было, потянув их за самый низок, за самую серединочку, без помех достичь жемчужины, усадил драчунью на высокую завалинку и широко раздвинул ей ноги, зорко наблюдая при этом за спящим без задних ног, пьяным ее рогоносцем. Ну, чем тебе не Апулей?
За окном посерело, и это обстоятельство доктор Гранитов нашел для себя благоприятным, потому что Она приходила, как правило, среди ночи, но уж никак не под утро. Укор и угрызения всегда приходят в темноте -- знают мучители, что ночью, как и во сне, все страшней, больней и безнадежней. Раз до сих пор не пришла, значит, появлялась надежда, что сегодня пронесет. Надо только все время думать о чем-нибудь, о чем угодно думать, только не о Ней.
"Что там у меня еще? Какой там период? Мотовилихинский? -- вспоминал доктор. -- Ну там я такое вытворял, что меня смело можно было бы без консультации коллег, а также без суда и следствия в тюремную психушку отправлять для некоторого прояснения ума".
Задержался допоздна на кафедре пропедевтики внутренних болезней, в магазин на площади "Дружба" опоздал и зашел поужинать в кафе "Горки". Положил глаз на милашку-официантку и она, судя по всему, была не прочь, но ее уже ждали, о чем она и намекнула студенту, кивнув с досадой на двух мордоворотов за столиком в углу. Кивнула, как бы предупреждая его об опасности. Мол, не суйся ко мне, мальчик, эти костоломы тебя покалечат, и мне будет тебя жалко. Он оглядел сидящих. Внушительные кулаки, на каждом пальце наколото по перстню. Татуировка убогая, с просветами, тушь самодельная, зоновская. Ворье, конечно, кто ж они еще?
Студент повертел в задумчивости вилку, хотел положить ее в карман, подумал немного и отказался от намерения -- эта вилочка для таких быков как слону дробина. Открыл дипломат: в нем халат, фонендоскоп и продовольственная сетка-авоська. Подергал оценивающе за петли сетки -- нити крепкие, синтетические. Авоська должна была находиться всегда при себе, чтобы, выходя из института, можно было бы забежать в лучший в городе гастроном на Карла Маркса, закупиться там и потом уже без пересадок добраться до общаги. Взял со стола меню, положил его в дипломат, рассчитался и вышел. Пересек улицу, присел около кучи щебня возле гаражей и стал тщательно, как геолог в экспедиции, выбирать подходящий камень. Нашел бог весть как затерявшийся среди щебенки речной голыш размером с гусиное яйцо, завернул камень в меню, чтобы не извазюкать им чистый, как руки плакатного чекиста, медицинский халат, положил его в авоську, затянул его узлом, потом еще два узла, на расстоянии сантиметров десяти друг от друга замастырил для крепости, крутнул изобретением, как пращой, со свистом над головой -- остался доволен, положил изделие в дипломат и стал ходить взад-вперед, оценивающе поглядывая через окно кафе на конкурентов. И все это трезво, делово, вроде бы и не он уже принял водочки изрядно, и напевая при этом, конечно же, из Высоцкого: "Когда нам в долг дают официантки и женщины ласкают задарма".
Они вышли последними, она посередине, амбалы по бокам. Он шел молча за ними, поотстав на пару шагов. Идет студент с дипломатом, и пусть себе идет. А он ждал, когда закончится освещенный участок тротуара -- в темноте эти бугаи не сообразят, что у него рука на целую авоську удлинилась, и не успеют даже уклониться от разящего наповал голыша, потому что со свету они его не заметят. И как только сошел на нет дохлый лучик слабенькой лампочки за спиной -- он на них, но не буром, а псевдоинтеллигентно.
-- Где это вы, Вера, извините, не знаю, как вас по батюшке, таких крупных бодегардов себе нашли? Из-за них и я не в моде. Прямо подойти к вам боязно.
-- Ну, вот и иди на ...! -- повернулся один.
-- Кусай за ...! -- И пошел, не торопясь, за угол в самую темноту, зная точно, что за ним побегут, и что тот, который невезучий, обязательно вырвется вперед, первый подставит лобешник и рухнет на колени с пробитым черепом, получив разящий удар как обухом по голове. "Ох! Рельеф мускулатуры, мышцы сильные спины!"
Обратно вышел один, но утратив третью часть центрального резца. Шел, царапая язык о косой облом коронки, напевая своего любимого: "И не испортят нам обедни злые происки врагов".
Был Первомай, кровать покидали только за тем, чтобы дать поручение тихому алкашу, соседу по коммунальной квартире -- сгонять в "Горный хрусталь" за горячительным. Тогда случилось необычное. Занимался с дамой рано по утрянке, поднял глаза и увидел, что алкаш стоит в двух шагах от спинки кровати и с болезненным интересом самца, давным-давно по причине беспробудного пьянства утратившего мужскую силу, наблюдает совокупление. Это было так неожиданно, что сократилось что-то внутри, где-то там внизу и разрешилось извержением необычайно ярким, сладостным и сильным. Сделал одно проникающее вглубь движение и с изумлением отметил предвестники второго и такого же всепоглощающего прихода. Еще одно погружение, и снова истомно освобождающий жар мышечных сокращений. И так раз шесть-семь. Никогда больше ничего подобного он не испытал. На третий день непрекращающихся упражнений он так астенизировался алкоголем и бессонницей, что не мог смотреть мультик про Мальчиша-Кибальчиша. Стекали слезы по щекам на подушку, пытался сдержаться, но тщетно, а когда закричал пионерским голосом мальчик в буденовке, горяча тонконогого коня, призывая всех на борьбу с буржуинами: "Эй! Вставайте!..." и еще про то, что "нам бы только три дня и три ночи продержаться", зарыдал в голос -- так было жалко Мальчиша-Кибальчиша. Через некоторое время прочтет студент у Игоря Семеновича Кона про существование мультиоргазмовых женщин, а он об этом и без популярного сексопатолога знал, конечно; прочтет, вспомнит тот случай, по-хорошему им позавидует и подумает при этом: "А вот интересно, смогут ли эти счастливые, сексуально одаренные мультиоргазмовые особи, лежа с партнером в постели, мультик про Мальчиша-Кибальчиша без слез воспринимать или нет?"
После праздника пошел к хорошему знакомому, к лучшему стоматологу города, к самому Шапиро Александру Яковлевичу и заявился в институт, сверкая классно сработанной золотой коронкой. Весело! До алкогольного слабодушия бывало весело. Весело до слез!
И приехав в Омск, все рвался назад в Пермь. Так скучал, что, оказавшись в декабре в Сочи, огорчился безмерно зимней бесснежностью и намарал:
Декабрь чахнет, как болезный, Здесь у природы нет примет, А вот в Перми, душе любезной, Где не был я так много лет, Сентябрь, и вмиг завяли розы, А в октябре уже морозы.
Пошлятина, все эти розы, грозы, мимозы и морозы, избитое клише и набивший оскомину штамп! А может быть, правильнее сказать: избитый штамп и набившее оскомину клише? Да бог с ними, со штампами, не до них сейчас. Хрен редьки не слаще. Все равно уже не уснуть.
Удивлен был чрезвычайно, переведясь в сибирский ВУЗ, тем обстоятельством, что хотя омские студенты дрались и пили не меньше пермяков, а один из них, по фамилии Шульц, даже ухитрился выпасть с четвертого этажа общежития и остаться при этом невредимым, потому как в двухметровый сугроб приземлился, но все это без подружек, без шлюх, без официанток. Как же это? Почему? Поехали на пикник в Чернолучье мальчишником. Хотелось спросить, перефразируя классика, ну, то место из "Дней Турбиных", где штабс-капитан, артиллерист Мышлаевский обращается к житомирскому кузену Лариосику: "Как же Вы селедку без водки есть будете?", хотелось поинтересоваться: "Господа студенты! Как же вы водку на пикничке без мамзелей пить будете?"
Справедливости ради нужно сказать, что именно в Сибири началось некоторое протрезвление, нет, до переосмысления было еще далеко, но угар вечного поиска эротических приключений стал постепенно проходить. Может быть, этому способствовала "совместная просушка".
Попал поздно вечером под проливной дождь, заскочил под козырек, но не в подъезд, а сбоку здания. Спустился по короткой лесенке, присел на последнюю ступеньку спиной к улице, и следом за ним забежала, спасаясь от дождя, женщина лет тридцати. Совсем мало было места на площадке, она стала сначала к нему спиной, потом, видимо, решила, что стоять таким образом неприлично, и повернулась к нему лицом. Говорила, запыхавшись от бега, что зря забежала в укрытие, что до ее дома осталось всего пятьдесят шагов и что все равно ведь уже промокла до нитки, а он думал, что у женщин такого типа сложения должна быть непременно ложбинка на спине, как у сытой кобылки, и симпатичный треугольничек Венеры тоже должен быть обязательно выражен, и смотрел не мигая на то место в паху, (это как раз было на уровне его глаз), где мокрая ткань прилипла к ногам, и оттого линия бедра прослеживалась очень четко, как будто бы женщина была обнаженной, и очень хотелось приподнять мокрую ткань и поцеловать то место на бедре, где оно вспухло от возмущения, пытаясь освободиться из тисков плавочек, врезавшихся в плоть. Хотел, но не решился. Черная туча, обрушившаяся на город грозой, завалилась набок и уже уступила место идущей за ней чистой полосе ночного неба, но дождь все равно продолжал сыпать.
"Наверное, это потому так, что ниточки дождя там наверху, не летят сразу на землю, а парят какое-то время в высоте, как паутинки бабьим летом, -- решил он, поднимаясь со ступеньки, и предложил незнакомке, -- а давайте вместе у вас просушимся".
-- Давайте, -- охотно согласилась женщина, -- только вы от меня бегом убежите, даже согреться не захотите.
"Муж у нее дома, что ли? -- гадал он, поднимаясь за ней по лестнице (о том, чтобы отказаться от опасной затеи, не могло быть и речи -- годами выработанный пермский охотничий рефлекс, категорически запрещал упускать потенциальную добычу). Но тогда зачем она ведет меня к себе?"
Зашли в прихожую.
-- Ты постой пока здесь, -- попросила женщина, -- я мигом.
Она включила свет, дошла до середины комнаты, не поворачиваясь к нему, стащила с усилием мокрое платье, заманчиво, по-женски вильнув бедрами, и повернулась к нему лицом.
Серая с фиолетовым, с багровыми включениями, нет, багровый цвет, пожалуй, преобладал; по-старушечьи сморщенная кожа, местами принимающая малиновый оттенок, местами аспидный, от шеи до паха и ниже; красные, причудливо переплетенные с синими, червяки келоидных рубцов, кожные стяжки между грудей и в сторону подмышек, а также между грудными железами и животом, деформированные ожогом соски, погребенный под уродливыми шрамами пупок.
-- На мне была юбочка шерстяная, свитерок вигоневый, а под ним блузка нейлоновая, когда мой ревнивец противень с кипящей во фритюре картошечкой на меня опрокинул, -- спокойно, как будто бы не о ней шел разговор, а о какой-то другой и мало знакомой, рассказывала, одеваясь, женщина, -- доктора мне потом блузку с мясом отрывали -- так запеклась, как приросла к телу. Я в ресторане тогда на кухне работала, а мой дурачок меня к шеф-повару приревновал.
-- Как же она выжила, бедная? -- он знал, какую боль, какие муки она должна была вынести, чтобы выкарабкаться, -- с такой площадью ожога, при подобной глубине поражения больные, как правило, не выздоравливают, потому что почки забиваются продуктами тканевого распада, и развивается тяжелая, практически некурабельная почечная недостаточность.
А больше всего его поразила та беззлобность, с которой она рассказывала о нем, о том, кто умышленно обрек ее на такие страдания.
-- Я же говорила, что ты уйдешь, -- донеслось до него, -- говорила?
Он не ушел, но и не посетил ее больше потому, что тяжело было осязать, как она, сидя на нем в позе наездницы, прожигает ему живот слезой обидной безысходности, имея серьезные основания для подозрения, что ей позволили прокатиться исключительно из чувства сострадания.
-- Ты хороший, стойкий, чувственный и долгоиграющий мальчик, но это не страсть, это не половой акт.
-- А что же это?
-- Это акт милосердия, -- и засмеялась, нарочито громко и некрасиво, а потом испугалась, что он может подумать о том, что она требует от него сочувствия, испугалась и резко оборвала смех грубостью: "Отосралась бабушка".
* * *
Гранитов не пошел от нее в церковь каяться и замаливать грехи, но он отметил резкую смену тональности воспоминаний: бодренький мажор пермского периода жизни, минуя минорную печаль, резко скатился если не до траура, то уж точно до досады. Еще за день до встречи с этой несчастной он с удовольствием вспоминал, как увидел однажды в коридоре общежития Лену К., вышедшую из душевой, определил наметанным глазом по плотности прилегания тонкой ткани халатика к распаренным, разгоряченным мытьем, эротически подрагивающим при ходьбе выпуклостям, что шелк был наброшен на голое тело, догнал болтал, какие-то смешные глупости, завел на кухню, прижал ее спиной к двери, расстегнул ей халатик, и она, зная, что к ним в любую минуту могут попытаться войти, никогда прежде не бывшая с ним и не подававшая раньше ни малейших к нему признаков благорасположения, стоя на одной ноге, другой прочно охватила его крестец, прогнулась станом, максимально приблизившись к нему и тем самым облегчив ему проникновение в ее горячий и влажный после принятой водной процедуры бутон.
Он и сейчас не считал свои действия предосудительными, но после знакомства с той, чудом выжившей от ожога, все невольные соучастницы его похождений потихоньку отошли на задний план, и осталась только та девочка из Березников, глаза которой после удара "обессмыслились".
"Это не у нее, а у Иисуса Христа, после того, как его Марк Крысобой по приказу Понтия Пилата кнутом опоясал, глаза "обессмыслились", -- Гранитов боялся до конца обдумывать, что произошло тогда с Ее глазами, он даже имя ее боялся вспоминать, чтобы не умереть от позора, а Она приходила по ночам, но не всегда, а только тогда, когда он бывал с похмелья. Он старался не вспоминать о ней, но Она незримо присутствовала рядом и напоминала о себе, еще не мучила, но напоминала. Тогда он попытался вспоминать только, что-нибудь совсем уж невинное и смешное, полагая, что если смешно, значит -- весело, а если весело, то уж, конечно, не тоскливо. Гнал тоску, как умел. Вспомнил, как увел с банкета на лавочку рядом с оперным театром жену крупного театрального бонзы, даму бальзаковского возраста. Она почитывала контрабандный "Плейбой", интересовалась жизнью на насекомых, выражалась витиевато и была не лишена приятности.
-- Подожди, у меня там шпаргалка, -- извлекла она из рейтузиков сложенный вчетверо кружевной носовой платок, -- вот ты почему меня так дерзко от моего хрюкмана украл? (фамилия ее мужа оканчивалась на "ман") Потому что я обмахивалась этим платком и ты, сам того не подозревая, уловил мой половой феромон и взалкал меня.
На другой день дама узнала в деканате расписание занятий, и началось. Она приносила ему бутерброды с нежнейшей розовой семгой и с паюсной икрой и с материнским выражением лица, кормила его на перемене; она встречала студента после занятий и везла его на конспиративную квартиру к таким же, как и она, хорошо упакованным феромонщицам. Их оказалось так много, что если бы среди последних нашлась хотя бы одна еврейка, то непременно бы пошли разговоры о существовании в Перми жидо-феромонского заговора. Она тронулась мозгами на феромонах и тащила его в постель с единственной целью: она должна была удостовериться, что ее феромон все еще действует на мужчин.
-- Как ты находишь сегодня мой феромон? Котик! Чем я сегодня пахла? Поведай мне, о мой Тристан, чем пахнет твоя Изольда?
-- Ты льстишь мне, противный, гадкий мальчишка! Тебе даже лень внимательно пообонять свою кошечку. Я же знаю, что сегодня я была излишне генитальна!
А еще она требовала постоянных заверений в любви. Он не знал, как от нее отделаться. Дама достала его, и он созрел для хамства.
-- Ты любишь меня?
-- Люблю, какой базар?
-- Ну, как? Ну, как ты меня любишь?
-- Охуительно!
Дама изменилась в лице и больше бутербродов не носила.
Обычно Гранитов улыбался, вспоминая про шпаргалку, источавшую чудодейственный феромон, но сегодня мимические мышцы, ответственные за улыбку, что-то перепутали и сложились почему-то в скорбное выражение. Тоска, тоска брала зеленой рукой за горло, и не было от нее спасения.
"А не хилый пермский "Декамерончик" можно было бы намарать, дай мне бог таланту -- хорохорился он, пытаясь бравадой приглушить начинающиеся муки раскаяния, -- сам Боккаччо в гробу перевернулся бы от зависти, потому что он там все наврал, насочинял, навыдумывал, а у меня была бы только правда".
Но таланта бог не дал, зато послал дочь. И как только взял доктор на руки дочурку.... Нет! Дело было не так. Сначала, когда ему показали ее через окно, он только удивился тому, какие у нее огромные для новорожденной глаза, и все. Потрясения еще не было. А потом, когда она спала между ним и женой, -- так он постановил, вопреки запретам тещи, и он без устали разглядывал ее личико при свете ночника, он ощутил то, что нельзя описать и объяснить невозможно, а можно только прочувствовать. Не надо слов! Он раньше думал, что он любит детишек, так ему, по крайней мере, казалось, ведь он не смог бы причинить зла маленькому, значит, любит. Да разве это любовь? Каждый, абсолютно каждый должен испытать отцовство, испытать и очиститься тем самым от скверны!
И тогда приблизилась ночью та, которая последнее время всегда находилась незримо рядом, ожидая, когда ей позволят войти в его сознание, приблизилась, увидела, что ее вспомнили, и удалилась.
Кто прозвал ее Мельпоменой? Какое отношение имела дочь Зевса-громовержца и богини памяти-Мнемосины, та, которую древние греки изображали в венке из плюща, с трагической маской и палицей в руке, к этой тихой, если не сказать бессловесной уралочке из Березников? Знал ли тот, кто первый придумал ей такую странную кличку, о том, кому покровительствует эта муза? Никто не мог бы сказать так же: приехала ли она с этим вторым именем или уже в институте получила его? Она не дружила с сокурсницами, она никогда, ни о чем, ни с кем не разговаривала. Отчего это? От ума молчала, потому что лень было говорить о том, что было ей яснее ясного или от непроходимой глупости безмолвствовала, расчетливым молчанием скрывая скудоумие? Последнее исключалось, так как училась она превосходно. Сложена она была хорошо, а лицо имела никакое, то есть такое, которое нельзя было описать, и уж совсем невозможно было найти хотя бы одну характерную его черту для составления фоторобота. Исключительной особенностью внешности можно было назвать только ее глаза, даже не сам ансамбль: радужка, зрачок, веки, ресницы, а их блеск, совершенно необычный и никогда ранее не виденный Гранитовым. Это не было плоско-стеклянным поблескиванием глаз, какое бывает у людей с перешибленными носами, это не было похоже на примутненную слюдянистость роговицы у людей, обкуренных гашишем, это не было похоже на оливковую маслянистость под полупарализованными веками у наркоманов, оглушенных опиумом, это не было чистым, отмытым здоровым крепким сном блеском глаз ребенка при пробуждении. Необычный блеск ее глаз сочетался с таким странным их выражением, что после долгих размышлений на эту тему студентами был выставлен несуществующий в официальной медицине диагноз: взгляд с "сомнамбулиночкой". А между тем, среди наиболее отвязанных пакостников, уже пошли разговоры, дескать, никакой там нет в ней загадочности и намеков на сомнамбулизм тоже нет. Обыкновенный "тихарик" и тщательно законспирированная мазохистка. Помолчит, стопарик примет и любому даст, но обязательно перед этим выпросит пощечину. Очень даже удобно и без хлопот: одна оплеуха, и "в любую сторону ее души". Пытались и Гранитова заинтересовать, но он не только не проявил к ней интереса, но даже вроде как и осудил этих ложкомойников. Я, мол, никого хлестать по ланитам не желаю, и громоздиться на нее нет у меня желания после того, как с ней все мои знакомые переспали. Пойти к ней -- это все равно как в бордель заявиться. Вот так он решил, полюбовался со стороны на не виданное раньше у себя благородство, а потом напился в ноль и оказался у нее. Он не помнит, о чем он с ней говорил, но помнит ярко, отчетливо ее лицо в момент удара -- проклятая память: дернулась голова, содрогнулось тело, подкосились ноги, упала на спину, на кровать, и глаза ее обессмыслились. Невозможно по-другому описать выражение ее глаз в то мгновение. За одну эту фразу Михаил Булгаков навечно должен быть записан в гении. Потом провал в памяти -- типичный случай амнестического опьянения, а когда проснулся, увидел ее лежащей рядом с громадной синеватой опухолью на подбородке. Неужели перелом челюсти? Позор какой! Повеситься впору. Он вспомнил, что ударил ее кулаком, но кажется, (хотелось, чтобы это было так) он придержал руку в последний момент, а может быть, и нет. За что ударил? Девочку кулаком в лицо? Да он здоровых мужиков в самом соку, с одной колотухи так убаюкивал, что ногами накрывались. Кажется, он что-то выговаривал ей о недопустимости ее поведения. Какой ужас! Это еще позорней! Она безнравственна, а он? Да есть ли на свете козел похотливее и ненасытнее, чем он? Есть ли блудодей гаже, чем он? Ничего не помнишь? Пьян был до бесчувствия? Ну, так и бил бы себя, если разум утратил. Возьми амбарный замок и по тыкве себя, по балде, по бестолковке, так нет же: других бьешь -- значит, врешь, все ты помнишь, животное! Гранитов пощупал челюсть: перелома нет, просто лопнул кровеносный сосудик, и образовалась гематома. Он хорошо запомнил, на всю жизнь запомнил неведомое ему ранее, смешанное чувство жалости к ней и подленького опасения за свою шкуру: заявит, и прощай, институт, а может быть, еще и сухари сушить придется, если к ментам обратится. Страх несколько притупился, когда он увидел, что она не собирается жаловаться, но вместе с тем усилилось чувство вины. Он бегал за бодягой, за какими-то примочками, за едой, за выпивкой, он жил у нее неделю, он был нежен с ней, как ни с какой другой, и чем больше узнавал ее, тем больше чувствовал себя негодяем. И никакая она оказалась не мазохистка, эта патологически боящаяся физической боли девочка со сломанной душой.
"Он мне наврал, что у него день рождения, -- глядя в потолок, рассказывала она, -- наплел, что его ждет компания, что там якобы будут три девчонки и два парня, а когда приехали на дачу, куда-то к черту на кулички, там оказались пятеро нетрезвых его друзей. Они били меня и насиловали, насиловали изощренно, со вкусом, без продыха и со знанием дела, и я не могла от них сбежать, а через три дня что-то повредилось в душе, и я уже убегать не хотела. То есть я не их уже считала виноватыми, а себя ощущала грязной и бесстыжей за то, что не умерла со стыда в первый момент и стала позволять делать со мной все, что они хотели, без должного на то сопротивления. Вот с тех пор так и живу виноватая. И, опережая его вопрос, она развела беспомощно руки в темноте -- а куда я могла обратиться, если у него отец начальник ГАИ, да если честно, то я и не хотела жаловаться. В женщине, которую во время группового изнасилования, среди белого дня, под пристальным взглядом других, ждущих своей очереди насильников, неоднократно заставили испытать сексуальное удовлетворение, не остается места для достоинства".
-- А почему тебя Мельпоменой зовут?
Она не ответила.
"Русскую бабу бить можно, -- говаривал частенько его знакомый, несгибаемый в постели бывший кавалерист, а ныне -- швейцар центральной гостиницы, -- только потом ее так надо драть, чтобы она проникнулась (чем и к кому она должна была проникнуться, швейцар не объяснял, просто проникнуться, и все), а когда она проникнется, то никогда уже заяву на тебя не напишет".
И странное дело: Гранитов, который раньше был, ну, если и не согласен с предлагаемым ему тезисом полностью, то и не отвергал его категорически, теперь, беря дочурку на руки, бледнел и трясся от злобы, вспоминая философствующего кавалериста.
"Это тебя, хряк в ливрее, лакейская твоя душа, нужно сначала уродовать, а потом драть в три ..я , чтобы ты проникся и осознал, наконец, что никого, никогда не надо бить: ни ребенка, ни взрослого, ни женщину, ни мужчину".
Мельпомена сдала весеннюю сессию на одни пятерки, но осенью в институт не вернулась. И никто сильно не встревожился, не разволновался, не поехал в Березники узнать, что там у нее стряслось, поговаривали, что она перевелась в Барнаул, но даже и эту скудную информацию в деканате перепроверить не удосужились. И Гранитов где-то в глубине души был доволен, что ее нет в общежитии -- кому нужно вечное напоминание о совершенной тобой мерзости? Не забыл, конечно, такое не забывается, но вспоминал о ней нечасто и старался недодумывать подробности. После посещения обожженной стал вспоминать ее чаще, но тоже без больших душевный переживаний, а вот когда родилась дочь....
Он вдруг представил себе, как какой-то козлина, отморозок и мразь, "половой истекая истомою", ударит его девочку, и у нее дернется головка и она упадет, и глаза ее обессмыслятся, и чуть не закричал от ужаса. Он старался забыть, предать забвению свой позор, свой стыд, днем это ему частично удавалось, но по ночам, особенно на другой день после возлияний, Мельпомена напоминала о себе и растворялась в темноте. Он стал редко выпивать, отказался от крепких спиртных напитков -- стало легче, но полного выздоровления так и не наступило, и часто, играя с дочуркой, он вдруг вспоминал те глаза в момент падения, и становилось так стыдно и одновременно, так страшно за дочурку, что у него кривилось лицо, как от зубной боли, и он с трудом сдерживал крик.
-- Что с тобой? -- изображала дежурное участие жена.
-- Изжога замучила.
-- Выпей соды, а еще лучше сходи к гастроэнтерологу, а то доведешь дело до язвы. Если сода тебе помогает, значит, у тебя кислотность желудочного сока повышена.
Он шел на кухню, звенел для достоверности ложечкой по пустому стакану, зная наверняка, что человечество еще не придумало лекарство от угрызений совести.
"А может быть, это и хорошо, -- думал он, -- что еще не придумало".
Даже умненькая его дочурка замечала, как внезапно, вдруг искажается его лицо, и не спрашивала, что с ним случилось, а сразу же советовала: "Пап, выпей соды".
Он трясся над дочерью, лелеял ее, выполнял все ее капризы, совсем еще малюсенькой покупал ей золотые украшения, достал ей в Москве у фарцовщиков настоящие детские часики, ему говорили, что негоже так баловать ребенка, что он выращивает эгоистку, а он только посмеивался над ними, над кликушами, точно зная, что никого еще не испортили любовью, а вот ненавистью -- многих. И он оказался прав: росла дочурка смышленой, ласковой и очень доброй, такой отзывчивой вырастала, что он временами ловил себя на мысли: будь она чуть повреднее, и он тогда бы не так сильно ее жалел и меньше бы мучился от страха за нее и от раскаяния за свое прошлое.
Гранитов лежал с закрытыми глазами, но не спал. Он не смотрел на часы, но по натужному звуку автобусных и двигателей, появившемуся за окном, знал, что время движется к шести часам. Значит, ночные посетители "пирамиды" сейчас начнут рассасываться -- по утрянке менты могут нагрянуть, план для вытрезвителя выполнять. Если те, о ком он думал ночью, не живут рядом, то они должны выйти к той автобусной остановке, что расположена рядом с его домом. Он встал, походил по кухне, поминутно выглядывая в окно, вскипятил в чайнике воду, но попить чайку не успел. Они вышли, вертлявый крепко держал ее за руку, она дернулась, как бы пытаясь освободиться, но все это как-то безвольно и нерешительно, и спутник не отпустил ее. Видно было, что он говорил что-то на ходу без умолку, видимо, уговаривал поехать с ним.
Доктор Гранитов осторожно, чтобы не разбудить дочурку, открыл дверь и выбежал к остановке. Стал рядом с ними, незаметно оглядывая обоих. С ним все ясно: грязно-серый цвет лица, нечистая кожа, бритый, нечищеные, прореженные тюремным авитаминозом зубы, желтые пальцы от ларьковой махры или от сигарет без фильтра, в наколках, резок в движениях, нервен, шакалист профилем, насторожен, широкоплеч, мускулист, но пониженного питания. От хозяина фрукт, голову можно дать на отсечение, что откинулся недавно. Говорит ей на ухо, боясь сделать паузу, не дает ей сосредоточиться и принять решение, не говорит, а заговаривает.
Она -- беленький свежачок-пухлячок, совсем еще юная. Под левой скуловой дугой кожа щеки отдает голубизной, припухлость у наружного края глазницы, тоже слева, ноги по внутренней части бедер от круглых коленок и до короткой юбочки в многочисленных синяках. Растеряна, раздавлена и кажется покорной. Как она попала в "пирамиду?" Чем он ее привлек? А может быть, и не он вовсе ее туда привел. Пришла с подружкой и с приятным знакомым выпить перед дискотекой для смелости, а тот приятный слинял с подругой, а ее с этим своим корефаном один на один оставил. Сказали, сбегают за пивцом, и не вернулись. Да мало ли, как все началось, главное, что финал нехороший. Гранитов попытался представить, как это все произошло. Шакал голодный, годами баб не видел, набросился, уронил ее, она сопротивлялась. Тогда он ударил ее правой в лицо два раза, распластал ее крестом, стал пытаться вставить клином острую свою коленку между ее мяконьких ног, и ему это удалось. А когда он проник в нее грязными руками, зверея от желания, тогда она и сопротивляться перестала -- что уж там беречь, если пальцы в ней. А он так искусно и так неутомимо работал чреслами, что разбудил в ней чувственность, отсюда и засосы у него на шее, а когда откатилась впервые изведанная ею волна удовольствия, ей стало так противно, так мерзко, как если бы она с гориллой достигла сладострастия. Вот тогда она ему и наврала, что хочет по-маленькому, и попыталась убежать, а он догнал ее на крыльце, схватил за волосы, запрокинул голову, ударил в живот и уволок обратно в комнату. Вот так или примерно так все и случилось. Они сели в полупустой троллейбус, Гранитов зашел за ними. Он сам не знал, зачем он поехал, да он и не задавал себе такого вопроса. Раз поехал, значит, так надо, а надо так потому, что девочка эта хоть и не похожа на ту задумчивую уралочку из Березников, но она тоже по жизни Мельпомена, только сибирская.
Шакал поставил ее спиной в угол на задней площадке троллейбуса, а сам взялся за поручни, как в тиски, заключив ее между руками. Гранитов сел к ней лицом на заднее сиденье и стал ловить ее взгляд, пытаясь встретиться с ней глазами. И это ему удалось, он кивнул на дверь, мысленно говоря ей: "беги от него, Мельпомена, как черт от ладана беги, а я его придержу", но ничего не отразилось на ее лице, только к выражению растерянности прибавилась еще и плохо скрываемая брезгливость.
"Это потому, что он дышит ей в лицо тяжелой вонью тюремного гастрита, смешанного со зловонием гнилых нечищеных зубов, -- думал Гранитов, -- и она задыхается в этих миазмах и хочет только одного, чтобы он разжал тиски, тогда можно было бы хоть чуточку отодвинуться и вздохнуть свободно. Врет ей, что везет познакомить ее с его матерью, а сам приведет девочку на малину и пустят ее на общаг и округлят, то есть не оставят в ее сочном теле нетронутым ничего и добьют, доломают и докорчуют остатки того, что называют достоинством, и никогда, никогда она не будет больше ощущать себя человеком. Будут приезжать потом за ней на машине, домой ли, на работу ли, и она будет ехать послушно с этим ворьем и одна обслуживать всю банду. Они, уркаганы эти, будут резаться в буру на большой интерес, а она будет, сидя под столом, ширинки им по очереди расстегивать. Они ей после удачного дельца даже денежку отслюнят, но стакан, из которого она пила, будут выбрасывать, как после прокаженной. А еще эти упыри обязательно сфотографируют ее в интересной позе, и когда от них фарт уплывет, а это обязательно случится, то она уже будет им на бутылку отстегивать, последнее от семьи отрывать, чтобы они ее мужа или ребенка о ее позоре через фотографию не уведомили. Знал я одну заведующую магазином металлических изделий, женщину красоты броской, гордую на вид и неприступную. Она вынуждена была врать, изворачиваться, изменять высокопоставленному и, возможно, любимому мужу, с покорным отвращением раздвигая атласные ноги прямо у себя в кабинете, в обеденный перерыв, по первому требованию грязного, запитого, единственного из всей их уголовной кодлы чудом избежавшего тюрьмы ханыги, работавшего у нее грузчиком. И все потому, что у ханыги этого целый кинофильм с ее участием хранился. Они ее ко-гда-то сначала силой, под ножом замельпоменили, а потом она, сломленная, уже и без тесака у горла на все соглашалась, зная, что ее на кинокамеру сняли. Откажись она их обслуживать, и весь город фильмец увидит. Как потом жениху доказать, что ее принудили к групнячку, как? Ни ножей, ни бритв опасных в кадре не отыщешь. Так что в рабство тебя везут, девочка. Не на галеры, конечно, но в рабство! Знавал я таких девочек в Перми, очень даже тесно знаком был с некоторыми из них и никак не мог понять, а бандитам-то какой прок брать одну на всех? Деньги у них не горбом заработанные, можно в день и по три новеньких на каждого иметь. А прок, видимо, есть. Он в том заключается, что, унижая других, они, натуры низкие от рождения, по их мнению, как бы сами в чем-то возвышаются".
Он снова поймал ее взгляд, снова показал на дверь и опять никакого эффекта.
"А может быть, я напридумывал, нафантазировал все про эту парочку, а на самом деле все совсем не так было? -- засомневался он -- может быть, промеж них любовь, и "милые бранятся -- только тешатся?" Я ей тут подмигиваю, а она не так меня истолкует, шепнет на ушко своему спонтанно возлюбленному конвоиру, и попаду в историю. Мало мне было хлопот из-за девушки с галоперидолом, мало? А на кой спрашивается, она пила с ним, кокетничала, провоцировала? Юбочка такая короткая для чего? Еле-еле барыню прикрывает. Тупая, глупая телка! Сама влипла, сама и расхлебывай, а у меня дочурка скоро проснуться должна. Мне что, больше всех надо? Сколько людей видели их на остановке, хоть кто-нибудь поинтересовался у ее кавалера, почему это у твоей подружки ляжки изнутри синие до самого паха и откуда у нее фингал на щеке? Выходить мне надо на следующей остановке, выходить от греха подальше".
Вот так он решил и даже процитировал барда в уме грустно:
Мы не сделали скандала. Нам вождей не доставало. Настоящих буйных мало, Вот и нету вожаков....
"Выхожу у цирка", -- окончательно и бесповоротно решил доктор, но поймал еще раз ее взгляд, и ему показалось, что она еле заметно кивнула ему в знак согласия.
-- Я не хочу никуда с ним ехать, -- так расценил доктор ее кивок, -- но как от него избавиться? Я же как под гипнозом и руки его, как запретка, по бокам.
"Эх вы, сильные ладони!" -- дальше Гранитов забыл, как там было у Высоцкого, да это было уже и не важно, важно было только то, что этот шакал не уведет с собой Мельпомену, ну вот ни за что не уведет, -- загрызу пропадлину, костьми лягу, но девочку доломать вам не дам".
Он упруго поднялся, молодея от предчувствия поединка, прокрутил в голове вариант поведения на случай, если у шакала окажется перо или мойка, успокоился убеждением, что тот ляжет раньше, чем успеет воспользоваться инструментом, повел левым плечом (он был законченный левша), тряхнул полусогнутым кулаком, как бы пытаясь выкинуть кисть руки к чертовой матери, и с удовольствием ощутил, как послушно включились в движение трицепс, грудная и дельтовидная мышцы. Потом он скроил подобающее моменту лицо -- этот мимический напряг назывался в доблестной Перми "сгнить". Итак, он загнил лицом и пошел на "прихват", именно таким словом определялась в свое время психическая обработка противника перед боем.
-- Ну, что брат? -- наклонился он к уху шакала. -- Лохматый сейф?
-- Не лепи горбатого, сейф давно заломлен.
-- А ты знаешь, что за него с тобой на зоне сделают, -- как бы не слыша возражений, продолжил Гранитов.
-- Че ты гонишь не по делу? -- резко повернулся шакал, но так, чтобы одна его рука продолжала держаться за поручень и препятствовала тем самым вероятному побегу его пленницы из троллейбуса. -- Наезжаешь, что ли?
И в это время троллейбус остановился, и чуть было не тронулся вновь, но Мельпомена поднырнула под удерживающую ее руку и протиснулась через уже закрывающиеся створки дверей. Шакал дернулся было за ней, но Гранитов положил ему руку на плечо. Он не сказал ему: "Не дергайся, сучонок! С говном смешаю!" -- это было бы смешно, а главное, бесполезно. Еще более смешно прозвучало бы, почерпнутое из плохого отечественного кино фраерское: "Я из тебя антрекот сделаю". Смешно потому, что этот зверек никогда антрекот не едал и, скорее всего, и не знает про существование такого блюда. Доктор не стал ему угрожать потому, что, возросши в полукриминальной среде городской окраины, он знал точно, что настоящего блатного нельзя взять на понт и запугать словами, -- он не поверит, у него, злобного по сути своей, ненависть к окружающим сильнее чувства самосохранения. Он будет лезть на рожон до тех пор, пока гарантийно не допрет, что ему здесь невпротык, что ему здесь ничего не светит, что ему тут не протыриться и что ему здесь ничего не обломится. Настоящего блатяка нельзя также бить тихонько, щадя или жалеючи, опасаясь нанести ему увечье. Никаких сантиментов и предосторожностей. Подобная педагогическая процедура только усилит его сопротивление. Его нужно бить так, чтобы заваливать наверняк, в отключку, чтобы конкретно съехал с копыт и реально шары закатил. На глушняк нужно гасить эту сволочь, на глушняк!
-- Не торопись за ней, земеля, пусть она уйдет, -- это была не просьба (у этих волчар позорных ничего нельзя просить -- все равно ведь ничего не дадут), это была спокойная и почти дружеская рекомендация.
При этом рука доктора легла вроде бы на плечо, а на самом деле почти на шею: большой палец нежно коснулся кивательной мышцы, а остальные пальцы легли, как бы поддерживая затылок сзади. Так легла кисть, чтобы, оттянув назад ладонь всего на самую малость, можно было бы мгновенно согнуть пальцы, но не в кулак, а только в фалангах, прижать к ним для усиления конструкции большой палец и взорваться ударом по худому кадыку, резануть костяшками по горлу, но не как бритвой, а как ломом по душе, как вздрогнуть, как выстрелить. Если по кивалке, то -- железный вырубон, если по гортани, то -- рефлекторный спазм дыхательных путей, ну, а с перекрытым кислородом ты уже и не боец, тут любой двуногий затухнет. Другое дело, что не каждый позволит положить себе под подбородок, взведенную, как курок для удара, руку. Шакал позволил и проиграл, морально и психологически. Он не дернулся за ней, и в его желтых, беспощадных глазах уличной шпаны хорьковая злобность уступила место "понятию". Мухой догнал ушлый урка, что его не просто бить, а убивать будет в случае неповиновения этот странный и по всей вероятности борзый на расправу мужик, с не подержанным на зоне лицом, но с повадками матерого уголовника.
А Мельпомена резво бежала вниз к Иртышу -- только белые икры мелькали. Пробежав мимо постамента с навечно застывшим на нем танком, якобы участвовавшим в Отечественную в военных действиях, она оглянулась, сообразила, что на ровном месте ее можно догнать, резко свернула влево в сторону библиотеки имени Ленина и затерялась там между домами.
Гранитов проехал еще пару остановок, убедился, что шакал не собирается в погоню, и вышел из троллейбуса. В лотке на обочине у дороги продавали рыбу.
-- Откуда улов?
-- С Чанов.
Гранитов выбрал большого судака, понюхал его и засомневался: а вдруг он не свежий?
-- Да не нюхайте Вы его, не надо его нюхать, -- ласково учила его толстая продавщица в замызганном на животе халате, -- Вы вот тут ногтем подденьте и на жабры посмотрите. Видите, какие розовые, -- значит, свежий. Да не сомневайтесь вы, видите, караси еще дышат.
И, правда: многие из этих люмпенов озерного сообщества еще открывали рты и били себя жабрами, как будто бы веером отмахивались от жары. Доктор купил рыбину и сел в такси.
-- Вот всегда так, -- пришла доктору мысль, -- неприхотливое простонародье выживает в экстремальных условиях, а аристократы -- нет. А судак, он патриций в рыбной империи. Судак -- рыба знатная, в меру жирная, белая, нежная и малокостная. Порежу на кусочки, обваляю в муке, зажарю до румяной корочки и накормлю дочурку. Она, наверное, уже проснулась, а меня дома нет. "Ты куда это, папка, в воскресенье в такую рань убежал и меня не предупредил?" -- спросит моя командирша, (она у меня строгая), а я ей скажу, что за рыбкой на рынок сгонял.
Солнце уже поднялось, и, когда машина съехала с Ленинградского моста, оно било ему прямо в лицо, жгло и слепило, но он не отворачивался и не опускал солнцезащитный козырек.
-- Пугают Сибирью людей, -- щурился он от назойливых лучей, -- а у нас климат, пожалуй, получше других будет. Считай с февраля по ноябрь солнышко у нас каждый день. Не то, что на вечно промозглом Урале. И осень у нас замечательная: сухая, теплая, ядреная по утрам, а в Перми уже в сентябре дождливо, зябко и как-то очень уж пасмурно.
Язва
С противным хрустом скальпель разрезал кожу, беспрепятственно прошел мышцы, уперся в надкостницу нижней челюсти, -- гноя не было, как, впрочем, и боли во время вскрытия предполагаемой инфицированной раны.
-- Странно, странно, -- недоуменно пожал плечами заведующий кафедрой хирургической стоматологии профессор Кошкин. -- Ну, ничего! УВЧ, компресс на область припухлости...
-- Может, антибиотики широкого спектра действия? -- предложила ассистентка.
-- Марья Ивановна! -- профессор раздраженно сорвал с руки вспотевшую перчатку.-- Вы скоро настолько приучите человечество к вашим антибиотикам, что ни одно лекарство помогать не будет, и так уже вывели резистентные к антибиотикам штаммы. Начните с сульфаниламидных препаратов. Через неделю все пройдет.
Не прошло! Через неделю Славик умирал от сепсиса, если точнее -- от заражения крови.
Он вообще, этот профессор, был тупица и говнюк. Рассказывали, что в качестве члена Государственной комиссии он был приглашен в Омск.
-- Ой! Ленечка едет, мы с ним учились вместе, -- в который раз повторяла стоматологиня предпенсионного возраста. -- Он ведь ухаживал за мной. Кто знал, -- непритворно вздыхала она, что он профессором станет? "Ведь ничем не выделялся, туповат даже был, если честно", -- это она про себя так думала, вслух же говорила, гордясь знакомством: "Он был красавец! На артиста Кадочникова похож".
Словом, ждала с нетерпением. Наконец подъехала черная "Волга". Красиво стареющий, высокий, с густой гривой седых волос, профессор дождался, пока жополизы из его свиты откроют дверцу, и вышел. Навстречу неслась с цветами в руках подруга молодости, а к стеклам окон прилипли носами любопытные. У особо сентиментальных даже увлажнились глаза, у особо завистливых увлажнились ладони.
-- Леня! Ты не узнаешь меня? -- закричала подружка. Что-то подсказало ей, что на шею бросаться не следует, она протянула к нему руки, да так и остановилась, все еще надеясь хоть на какое-нибудь внимание. Ей уже было наплевать на его истинное к ней отношение, но она точно знала, что любопытные глазеют в окна и что эти, с потными ладонями, сейчас возрадуются, да и тех сентиментальных огорчать не хотелось.
-- Здравствуйте, Татьяна Владимировна, -- сухо и очень официально произнес профессор и ведь отчество не забыл за тридцать лет, мерзавец, и хоть бы к ней обратился, а то ведь совсем к незнакомому.
-- Ведите меня к профессору Никанорову, -- сказал и Танечку кругом обошел, не оглянувшись.
Хотела, хотела поработать еще на пенсии, но после того случая оставаться на кафедре не пожелала, изменилась как-то -- все молчком, молчком, ушла, незаслуженно обиженная, на заслуженный отдых, а вскоре и преставилась.
И вот теперь этот гад весело проколол сибиреязвенный карбункул, по тупости своей не обратил внимания на черный струп, являющийся характерным клиническим признаком, сломал последний барьер, построенный организмом против тяжкой инфекции, и побежал возбудитель в кровь.
-- Где гной, там вскрой, -- важно сказал профессор, гноя не получил, но не расстроился, а носитель особо опасной инфекции с полными карманами честно заработанных денег вышел на улицы миллионного города.
* * *
Неделю назад завхоз студенческого отряда "Эскулап" Слава Богучаров зарезал на бешбармак барана. И ведь обратил внимание наблюдательный студент на язвочку на курдюке барана и спросил, что бы это значило, у чабана.
-- А это его провокатор боднул, -- объяснил казах, -- он у нас отару пастись водит. Куда он, туда и они. Козлы, они почему-то вообще, умнее баранов. И всегда впереди один ходит, как начальник.
-- Субординацию соблюдает, -- понимающе кивнул Славик, -- а почему он провокатор?
-- Потому что на актюбинском мясокомбинате такой же есть. Он баранов на бойню водит. Построит в две шеренги -- и под нож, а сам за другой партией отправляется.
-- И правда, провокатор, а зачем он барана-то боднул? -- допытывался завхоз.
-- Не слушался, наверное. Он у нас строгий.
Чабан правды не знал. Баран был болен сибирской язвой, и спасла студентов от верной гибели, то есть от кишечной формы язвы этой, хорошая термическая обработка: два часа варился баранчик в казане и был съеден под водочку без остатка, и никто не заболел -- только Славик: он внес инфекцию в свежий порез на щеке, вытирая окровавленной рукой пот с лица.
Через три дня появился пузырек, если по-научному: пустула, он не досаждал и был сбрит местным брадобреем в парикмахерской поселка Караул-Килды. Сколько еще человек побрил потом инфицированной бритвой нечистоплотный цирюльник -- одному аллаху известно, а Славик не просыхал три дня, так как работа закончилась в среду, деньги жгли ляжку, а поезд отходил на Урал только в пятницу. Из срезанной пустулы выделялась лимфа, немного, но стабильно -- две-три капельки в день, на месте пузырька подсыхала корочка. Славик срывал ее, потому что она страшно чесалась, и, будучи под алкогольной анестезией, общего ухудшения состояния не отмечал, спал с поварихой в саманном сарайчике, и ведь не заболела повариха, облизывая инфицированную лимфу -- то ли иммунитет, то ли Бог спас. Может быть, алкоголь, принятый в большой дозе, нейтрализовал токсин, а, скорее всего, происходила в Славкином, насыщенном половыми гормонами, организме мутация. Да, да: был патогенный возбудитель болезни, а в Славке стал -- не очень, хотя шесть мышей, зараженных его кровью для биопробы, сдохли на третий день. Откинули копыта грызуны, а темпераментная повариха и поныне жива, здорова, хоть и имела с инфекцией непосредственный контакт. Но кто мог знать?
Славик тоже хорош, он же проходил на микробе (микробиологии) язву эту проклятую и даже латинское название помнил: антракс, не отсюда ли -- антрацит, по аналогии с черным, блестящим струпом? Он даже помнил, как выглядит эта зараза под микроскопом, но вот клинику забыл, хоть убей, да это и не мудрено, если на первых курсах проходили все, кроме медицины: атеизм, историю КПСС, научный коммунизм, политэкономию капитализма и даже социализма, что было смешней всего: как можно изучать то, чего в природе не существует?
Славкина неосведомленность имела смягчающие обстоятельства вот еще почему: он же показывал припухлость врачу областного студенческого штаба, затем в Свердловске дежурному доктору железнодорожной станции -- все в один голос утверждали, что это типичная инфицированная рана. Теперь вот этот болван -- профессор! Назначил УВЧ, а высокочастотный ток абсолютно противопоказан на ранней стадии заболевания, потому как способствует продвижению возбудителя в кровь.
"Вот непруха, -- думал Славик, выходя от Кошкина с заклеенной пластырем щекой, -- полные карманы денег и заболел так некстати". Как будто есть на свете смертельные болезни, которые -- кстати. "Пойду в семью", -- решил он. "Семья" образовалась в результате обострения перманентной войны студентов с комендантом пятого общежития Лидией Павловной.
Страдающая обжорством, хитрая уральская бабенка всем улыбалась в глаза и всех без исключения закладывала. Зайдет, бывало, в комнату с улыбочкой: "Ох! Разбойники! Выпиваете с девушками, да еще которые без документов проникли! Смотрите у меня! На что уж у меня ангельское терпение, и то... Собственно, вы меня даже не злите, а огорчаете несказанно, чтоб это было в последний раз! Договорились?" Пожурит так беззлобно, про родителей спросит, иногда и рюмашечку принять не откажется, уйдет и непременно докладную накатает, а после этого еще ласковей становится. На следующий семестр придет студент место в общаге просить, а ему отказ, потому как был сигнал. Ну, а инородцев, ксенофобка, на дух не переносила, евреев в особенности. Сидит как-то Славик, учит гистологию, врывается Игорь Баташев, ныне покойный: убило током в стройотряде в Кунгуре. Ну вот, вбегает он к Славику в комнату, когда живой еще был, и кричит: "Пиздец, облили сучку мочой из ведра (неделю всей комнатой мочу для нее собирали) подпасли падлу, когда она под окном разговоры из комнат первого этажа подслушивала, и окатили. Она окна заприметила, комнату вычислила и милицию вызвала. Мы дверь на ключ закрыли, вроде нас дома нет, и к тебе. Теперь есть только один выход: спуститься на простынях из твоей комнаты, а когда менты приедут, зайти в общагу демонстративно, как будто только сейчас из института возвращаемся. Скрутили простыни, Славик спустил мстителей со второго этажа. Сидят менты, акт вандализма заполняют со слов Лидии Падловны, и вдруг ребята с улицы заходят, здороваются, почту проверяют и идут к себе наверх. Выкрутились, но знали, что пронюхала комендантша про альпинизм с простынями, злобу затаила и часа своего ждет. Ей торопиться было некуда, все равно попадутся -- не монахи ведь. Да уж! Вскоре случай представился. Убили недалеко от общаги некоего Темиргалиева, из города Гремячинска.
"А не живет ли тут поблизости от места происшествия его земляк?" -- совершенно логично размышлял детектив, и да здравствует прописка! В ближайшей же общаге проживал студент из города Гремячинска Слава Богучаров.
-- Как Вы думаете, -- спросили у Лидии Павловны бравые ребята из убойного отдела -- способен Богучаров убить человека?
-- Мать родную пришьет за копейку, плачет тюрьма за супостатом, давно уже плачет! -- старательно изобразила возмущение комендантша, и Славика объявили в розыск.
А он ни сном ни духом ничего не знает, накупил себе кефиру и в пустой комнате у первокурсников (они сессию пораньше сдали) сидит себе и к экзамену готовится.
"Ну, все, -- думают менты, -- в бегах голубчик, раз в комнате у себя не появляется".
Вдруг видит комендантша, что Славик вниз по лестнице спускается, поздоровалась радушней обычного и ментам мигнула. Надели наручники и -- в серый дом на Комсомольском проспекте.
-- В карты играешь?
Тут только Славик сообразил, за что его арестовали. Играли студенты в преферанс, по полкопеечке за вист, но Славик премудрости сей толком так и не научился и за стол с ними не садился.
-- Играю, но не на интерес.
-- Что ж, -- радуется следователь, -- сыграем, -- и фотографии убитого веером на стол.
-- Узнаешь его?
Знал, конечно, даже в школе вместе учились когда-то, видел по мордам ментов, что скрывать знакомство неразумно, прочитали правду по выражению лица.
-- Знаю его прекрасно, но лет пять уже не встречался с ним.
Да кто ж тебе, миленький, поверит?
-- Где с ним пил последний раз, за что убил? Признавайся! И по почкам, и по почкам, чтоб синяков не было. Бросили в камеру предварительного заключения, и неизвестно, чем бы дело закончилось, не попадись настоящий убийца по глупости.
Тогда-то и решили покинуть общагу добровольно, от греха подальше. Лидия Павловна как узнала, расстроилась даже, до самого трамвая проводила:
"Вы мне как родные, -- говорит, -- скучать буду, забегайте в гости непременно".
Сняли на Разгуляе двухкомнатную квартирку в старом рубленом доме. Прелесть квартирка: отдельный вход, окно выходит в огородик, очень удобно, потеряв где-нибудь ключ, залазить в помещение через окно. Без удобств, правда, но туалет не на улице, а в сенцах. Сняли хатку втроем, но ни дня одни не жили. Друзья притащили от Лидии Павловны матрацы, без ее ведома, разумеется, и всегда кто-нибудь был в гостях, ну и, конечно, дамы, дамы, дамы.... Кто-то назвал квартирку "семьей". Прижилось. И где-нибудь, загуляв в ресторане, солидный человек, может быть, даже доктор, говорил, бывало: "А поедем-ка, дорогая, мы с тобой в "семью", и хорошему человеку место было обеспечено.
Нигде в мире не стоит так остро вопрос: "Где?", и нигде в мире не бывает так весело.
Славик открыл дверь. Загорелая молодая женщина в неглиже сидела в кресле лицом к нему, широко раскинув приятной полноты шоколадные бедра. Голый Яша Кац в очках, стоя перед ней на коленях и уткнувшись горбатым носом ей в пах, делал ей, как он сам выражался, премедикацию1. Разогревал даму со вкусом, со смаком, останавливаясь, по-дегустаторски причмокивая языком, прижимая его к небу и втягивая внутрь щеки. Глянцевый конец его желания, в причудливом переплетении синих, набухших вен, бился в нетерпении о край кресла. Дама не вскрикнула, не сделала попытки закрыться, наоборот, еще шире развела колени и по конвульсиям внизу живота видно было, что она достигает кульминации, переживает ее насыщенно и неоднократно от того особенного ощущения бесстыдства, которое у женщин определенного сорта провоцирует чудесное трепетание тазовых мышц, ответственных за сладострастие.
"В каждом из нас умер эксгибиционист, -- отметил Славик, проходя к себе в комнату, а еще он удивился вот чему: -- Откуда, интересно, у еврейского юноши, интеллигента в третьем поколении, такой выраженный пролетарский венозный рисунок и что ж он пенсне-то не снял?"
Что-то изменилось в ощущениях после прокола щеки: появилась небольшая слабость, едва заметное угнетение вестибулярного аппарата -- как-то неуверенно держал равновесие, но вместе с тем пришла спасительная эйфория: все прекрасно, безответственно, а главное -- весело!
На его кровати спала Коробочка. Славик был мастер. Кличка, им придуманная, приклеивалась на всю жизнь. Женщину, сидящую в кресле, звали Лошадь. Кличку получила от Славика за громадный рот и длинные зубы. Прошу не путать с Мальвиной -- железной Лошадью Ремарка, ибо та была проститутка, а эта Лошадь -- порядочная женщина.
Коробочка -- белокурая толстушка -- получила прозвище, как вы сами понимаете, за квадратность форм. Она была законченная мазохистка и не какая-нибудь легко пробиваемая слабеньким ударом плетки по голой попке дурочка из немецких воскресных порнушек, нет, плетью ее не прошибешь: ее надо было кусать со всей силы, до капустного хруста, до крови и вгрызаться преимущественно в сосок, а если последний был намедни травмирован, прокусывать нужно было aреолу. В любом случае укус должен быть максимально приближен к соску. Когда зимой Славик с Сашей Газманом (он же Шлейма Менделевич, он же Нос, кличка дана за выдающиеся размеры последнего) сняли эту парочку в ресторане "Урал" и привели в "семью", Славик не был удивлен просьбой дамы укусить ей сосок. Он и сам любил во время контакта ощущать во рту розовую вершинку груди.
-- Сильней! -- попросила мадам, -- еще сильней!
-- Но я же откушу его.
-- Укуси со всей силы, или я тебя возненавижу!
А после "того" к ней возвращалась обычная болевая чувствительность и она боялась, что кавалер нечаянно коснется ее травмированной груди. Потом она прикладывала к ране холодные компрессы, лечила укус всевозможными мазями, а как только грудь заживала, неизменно появлялась в семье снова. Случай, как говорится, клинический.
"А вы знаете, коллеги, -- дурачился Нос, -- что наша Коробочка гораздо жизнеспособнее, так называемых нормальных в половом отношении особей? Обращаю ваше внимание, доктора, на тот факт, что в ее толстеньком организме страдания трансформируются в удовольствие, а что сие должно обозначать? А это означает, несчастные двоечники, что такие, как Коробочка, не должны погибать от болевого шока. А сколько достойных граждан, безвременно отошедших в мир иной в результате этого страшного осложнения банальнейшей травмы, уже потеряла наша любимая советская Родина? Сказать страшно!"
Славик потянул указательным пальцем за декольте: многострадальная грудь светилась розовым эпидермисом свежего шрама. Можно было будить, но, если честно, что-то не хотелось сегодня кусаться.
-- Если я когда-нибудь женюсь, -- заявил Яшка, входя в комнату, -- то только при одном условии. В моей комнате должны стоять три кровати: на одной ты с человеком, на другой -- Нос.
Все знакомые девушки назывались в семье по именам или чаще по кличкам, новенькие, не побывавшие еще в постели, назывались человеками. Например: "Вы меня достали! Мне надо патанатомию учить, а Нос привел человека".
Славик согласился с Яшкой, он придерживался того же мнения. За время проживания в семье без недремлющего ока Лидии Павловны они так привыкли к синхронным и хоровым совокуплением со сменой подружек, хохмами, поездками за полночь в привокзальный ресторанчик за жратвой и выпивкой, что уже не могли себе представить убогий коитус в одиночестве, без общения с друзьями. Они достигли в отношениях с женщинами другого качественного уровня, и уровень этот был на порядок выше привычного представления благочестивой части человечества о нормальном положении вещей. Не было ревности, не было презрительного отношения к женщине только за то, что она сразу же легла в постель. Она делает мне хорошо -- за это ей большое спасибо, ушла ночью спать к другу -- ради бога, я его люблю, я им не брезгую и хочу, чтобы ему тоже было с ней хорошо. Не было влюбленности, может быть, отсюда такая терпимость? На плотскую любовь смотрели просто, как на хлеб.
Пришел Мамед, он же Дима Кичанов. Дедушка Димы по отцу был наполовину лезгин, наполовину -- русский, бабушка по отцу -- грузинка, мама -- армянка. Дима закончил в Закаталах азербайджанскую школу. Смуглый, с каракулем чернющих волос, говорящий по-русски с акцентом, Дима был записан в паспорте русским, получил кличку Мамед, привык к ней и не обижался.
-- Что тебе сказал профессор? -- Мамед пристально рассматривал Славкину щеку.
-- Сказал: где гной, там вскрой. УВЧ назначил.
-- Но у тебя, по-моему, припухлость увеличилась.
-- ... с ней, -- отмахнулся Славик, -- надо возвращение обмыть.
-- А Света где?
-- Пахан в Закамск увез, рыдала, как будто нас на фронт провожала.
Свету привел в "семью" Мамед. Привел на ночь, а Света осталась навсегда. Чем привлекли шалунью из обеспеченной семьи веселые и всегда готовые на сексуальный подвиг студенты, догадаться нетрудно.
Крупная, со сливочными плечами, длинными, чуть округленными нежнейшим жирком молодости бедрами Света была дочерью известного в криминальных кругах директора престижного кафе. Она избегала придаточных предложений, излагала кратко, но всегда по делу, мило шепелявила, была естественна до глупости и ненасытна в любви до патологии.
-- А я люблю кавказцев, -- заявила Света с порога. -- Я от них торчу!
При этом вместо "ч" она произнесла "т" и получилось "тортю".
Сначала Света спала с Мамедом, потом, в его отсутствие, с любым членом семьи, находящимся в тот момент дома. Поначалу это делалось нелегально, а когда любовный пыл Мамеда несколько угас, стала отдаваться влюбленным в ее прелести студентам по очереди и официально. Когда Мамед засыпал, Света поворачивалась животом к лежащему напротив Славику, широко раздвигала согнутые в коленях ноги и открывала любопытному глазу интересное. Это было восхитительно, и, как только Славик сбрасывал с себя одеяло, демонстрируя боевую готовность, соблазнительница перебегала к нему.
Нос с Яшкой спали в другой комнате, но не было случая, чтобы Света обидела невниманием кого-нибудь из них.
Сам Арам Хачатурян, ставивший в Перми балет "Спартак", был сражен ее красотой. Микроскопически маленький Арамчик пригласил Свету на танец в ресторане "Кама" и получил вежливый отказ. Это обстоятельство так огорчило постановщика, что он снизошел до объяснений. Он вывел Мамеда в вестибюль и, как кавказец кавказца, напрямую спросил: "В чем дело?"
Стоявший рядом Нос поведал Хачатуряну, что девушка родилась в семье староверов, а потому набожна, неприступна и на редкость целомудренна.
"Жаль, очень жаль -- огорчился великий композитор, -- мне кажется, я бы мог почерпнуть от нее вдохновение".
-- Ты, почему отказала в танце звезде мировой величины? -- поинтересовались ребята.
-- Но он же мне по яйца.
Приезжал папашка, увозил Свету домой, но она возвращалась обратно. Родитель грозился спалить этот притон к такой матери вместе с его обитателями, если дочь не вернется домой -- бесполезно. Света горела в огне коллективной любви, охлаждаться не собиралась и никаких пожаров не страшилась. Студенты, в свою очередь, тоже пытались объяснить Свете опасность ее дальнейшего пребывания в семье -- безрезультатно. Поехали однажды как будто бы в ресторан, открыли на ходу дверцу трамвая, выскочили и убежали, оставив Свету в транспорте. Это был намек. Света намеков не понимала, вернулась, разбила окно, залезла в квартиру и больше из нее не выходила.
Решили привлечь белоручку к хозработам, заставили заниматься стиркой. Света, в жизни своей даже собственных трусиков не постиравшая (все делала домработница), терпеливо стирала, сушила, гладила рубашки, медицинские халаты, но из семьи не уходила. Возникла еще одна проблема, проблема ее кормежки. Студенты перехватывали в институтской столовой, а что должна была есть новоявленная прачка? Решено было кормить ее по очереди: один день Мамед, возвращаясь, покупает пирожки, другой день Нос -- беляши, на третий день Славик несет бутерброды. Кроме того, было вынесено постановление на семейном совете об обязательном и ежедневном приобретении бутылочки вина "Ркацители" (его называли в семье "Ракомцители") дабы Света, питаясь всухомятку, не испортила себе изнеженный деликатесами в родительском доме желудок.
Любящий папашка прислал последнее предупреждение в лице трех уголовников. Чтобы не было претензий и недоговоренностей, выставили алкоголь и сели за стол переговоров: Свету с семьей усадили по одну сторону стола, послов от пахана -- по другую.
-- Мы ее не держим, спросите у нее сами.
Спросили, почему она живет в этой халупе без мебели, без телевизора, с удобствами в сенях, почему огорчает родного папашку-пахана?
-- Потому что я их люблю.
-- Кого конкретно? -- грозно повысили голос бойцы-уголовнички.
Света окинула взглядом членов семьи: "Всех!"
Дали студентам три дня сроку: найти любой способ, как эту проблядь от семьи отвратить. Это был вызов, -- в семье девушек не оскорбляли. Темпераментный Мамед вышел в сени и вернулся с топором в руках. Показали визитерам на дверь, достали у разгуляйской шпаны кастеты и "машки" -- залитые свинцом куски шланга -- и стали ждать нападения. Никто не напал -- пахан, не дал санкции. Приехал сам на машине, сказал Свете, что мать, не выдержав разлуки с любимой дочерью, заболела и выздоравливать не собирается до тех пор, пока блудная дочь не возвратится. Света рыдала, как на похоронах, но не по причине болезни матушки, а по причине расставания с семьей. С тех пор больше не появлялась. Наверное, находилась под домашним арестом.
Пришли оперные Птички, закричали с порога:
-- Что у тебя со щекой?
Впервые Птичек привел в "семью" Рабинович.
-- Вот, -- указал на одну из девушек утонченный подъебщик, -- работает буфетчицей в оперном театре и пишет при этом изумительные стихи.
-- Прочитай нам что-нибудь из твоих ранних произведений, -- попросил Рабинович.
Долго отнекивалась, утверждала, что нет куража, потом все-таки согласилась работница буфета, сказала, что стихи посвящаются мужу-изменщику, покинутому ее по причине его непрекращающегося кобеляжа:
Ты, паскуда, блядовал, А я уехала в Губаху. Ты мне всю душу обосрал, Я пойду, повешусь на хуй!
Это был полный отпад. Больше всего хочется смеяться тогда, когда вслух этого делать нельзя. Ее хвалили, выбегали в сени, падали на пол в слезах.
-- Я не могу, -- кричал Нос, -- я сейчас обоссусь.
Потом вытирали глаза, заходили в комнату, отмечали тонкий лиризм, глубокое содержание произведения.
-- Ты, преступница, -- кричал негодяй Рабинович, -- зарываешь в землю такой талант, потомки тебе этого не простят, ты должна обязательно опубликоваться, выпустить сборник стихов, я даже название уже придумал: "Сокровенное", у меня есть знакомый издатель, можно сказать, близкий друг. Сомневаешься, что мат не опубликуют? А мы за границей издадим. В Израиле гонорар шекелями получишь.
Легковерная поэтесса воодушевленно выдавала очередной шедевр. Прозвали барышень оперными птичками, за постоянную, непрекращающуюся болтовню между собой, похожую на птичий щебет. Птички тоже снимали уютный клоповник у колхозного рынка. Стали дружить семьями. Первым отметился у всех трех Яша Кац, потом Славик, и когда Нос спросил у них, как они находят Славика в постели, поэтесса ответила: "Не хуже Каца".
Фраза была незамедлительно взята семьей на вооружение. Посторонний человек ни за что бы ни догадался, о чем идет речь, услышав следующий диалог:
-- Ну, как солянка? -- спрашивал Нос, подсаживаясь к друзьям за столик.
-- Не хуже Каца, -- отвечали ему, и сидящий за столиком посторонний смотрел на ребят недоуменно, а на солянку -- подозрительно.
Разбудили Коробочку, пошли отмечать Славкино возвращение. Зашли в "Каму", убийца Юра Храмов пел с эстрады: "Спи, моя Наташа". Несостоявшийся врач-стоматолог, мастер спорта по классической борьбе, Юра убил человека, занимаясь на последнем курсе мединститута. Произошло это следующим образом. Поехал к другу на свадьбу в город Сылву. Как человек практически непьющий, вышел погулять Юрочка по ночному городу, устав от пьяной компании, а гулять в одиночку по незнакомым уральским городкам не следует. Пробегающий мимо пацан сорвал с него пыжиковую шапку и попытался удрать. Юра без труда догнал щенка, шапку забрал, дал грабителю легкого пенделя и оказался в окружении таких же недоносков. Юра умел бороться, но совершенно не умел драться. Пока он тушировал одного, другие били его велосипедными цепями по голове. Кроме того, схватка происходила по колено в снегу, что затрудняло проведение приемов. Окровавленный борец выскочил на тротуар и первому же нагнавшему его подонку провел суплес, то есть перехватил противника сзади, сцепив кольцом руки у него на груди, и кинул его через себя, падая на мост. Юра небольно ударился затылком об асфальт, а нападающий -- очень больно головой о фундамент, после чего скончался от полученной черепно-мозговой травмы, совершенно несовместимой с его беспутной жизнью. Юра был арестован, госэкзамен в институте пропустил, был по суду оправдан и теперь подрабатывал в ресторане в качестве солиста. Он усыпил комнатным голосом Наташу, подошел к столику, спросил у Славика про щеку и посоветовал обратиться к профессору Бернштейну, специалисту по кожным заболеваниям.
"Эти мудозвоны не понимают ни хрена, тут что-то не так" -- заключил он, показывая на опухоль.
Славику что-то не пилось, раздражал странный дискомфорт в животе, алкоголь не действовал, как обычно, вместо веселья появилась тревога.
"Надо было к маме в Гремячинск съездить", -- совсем затосковал он. Еда тоже почему-то вызывала отвращение. Славик заставил себя выпить пару рюмок, тревога ушла, но аппетит не появился, захотелось спать, он отвел в сторону официанта, расплатился за компанию и вышел на улицу. Выходя, увидел себя в зеркало и ужаснулся: за эти несколько часов после прокола щеки опухоль увеличилась вдвое, приобрела какой-то синюшный оттенок и нехороший блеск, как на срезе начинающегося портиться мяса.
"Надо будет сходить к Бернштейну, -- провел пальцами по припухлости Славик, -- а то эти дураки доведут до флегмоны".
На углу он столкнулся нос к носу с компанией Черныша.
"Если банда направляется в ресторан, -- прокрутил ситуацию Славик, -- они продолжат начатый у Варвары разговор и тогда Носу не поздоровится".
Год назад вездесущий Нос привел его к Варваре. На самом деле ее звали Люда, но в молодости она носила русую косу, отчего знакомые звали ее Варвара краса-длинная коса, потом коса уступила место короткой прическе, а кличка так и осталась. Варвара жила в Балатово на первом этаже хрущевки. Сели за стол. Тонкая, остро заточенная стамеска зачем-то лежала в хлебной корзинке. Славик положил ее на подоконник, вспомнив известный закон драматургии: если в первом акте на стене висит ружье, то в последнем оно непременно выстрелит.
Ни с одним мужчиной в мире Варвара не могла вознестись к вершине физической любви, будь он трижды гиперсексуален, изобретателен в постели и по-солдатски неутомим. После года ежедневных экспериментов с мужем и неоднократных неудачных попыток получить удовлетворение с любовником Варвара осознала свою неординарность, с супругом развелась, устроилась официанткой в ресторан и зажила полнокровной половой жизнью, привозя из кабака сразу двух самцов, выбранных ею по вкусу. Когда Нос подъехал к ней с добрыми намерениями, она приказала захватить с собой еще кого-нибудь.
"Только чтоб не страшный был", -- уточнила она.
А в спальне у Варвары баночка из-под майонеза всегда под кроватью. В нее собирается сок любви. На его основе изготавливается самодельное косметическое средство, которое, со слов Варвары, резко замедляет старение и бьет по качеству любой из существующих в продаже кремов. Надо отметить, что выглядела Варвара для своих лет великолепно. Не благодаря ли самопальному бальзамчику?
Позор отечественному парфюму! И да здравствует народный косметолог Варвара, органолептическим методом установившая, что "у брюнетов запах омолаживающего средства более ароматен, чем у блондинов. Чем дольше срок воздержания, тем солоней эякулят. У только что созревших для постельных упражнений мальчиков извержение почти сластит, а старики для донорства не годятся вовсе, потому что семя их горькое, как правда".
Утром забарабанили в дверь так требовательно, настойчиво и нетерпеливо, как могут только стучать ревнивые мужья, внезапно возвратившиеся из командировки.
Голая Варвара соскочила с кровати, затревожилась необычайно, приказала утомленным любовникам срочно надеть портки, открыла дверь и в комнату вошел местный гопстопник по кличке Прокурор в сопровождении Черныша, тоже блатяка, но рангом пониже.
-- Ну, ты, Варвара, даешь! Ты че в натуре? С жидами трешься? -- он показал на Газмана, чей нос, действительно, сомнений в национальной принадлежности не вызывал.
-- Пойдем, выйдем, -- предложил Нос.
Вышли на лестничную площадку. Нос засветил Прокурору грамотно "двоечкой", но тот не упал, он хорошо держал удары, а вот Нос -- не очень, сказывалась бессонная ночь и вчерашний перепой. Он пропустил две приличные плюхи, чего с ним обычно не случалось, и вывалился с Прокурором на улицу.
По неписаным правилам уличного боя категорически запрещалось разнимать дерущихся, а если все-таки такая необходимость возникала, оттаскивать, хватать за руки следовало противника, а не друга, дабы тот, отвлеченный тобой от борьбы, не получил бы впопыхах колотуху или, не дай бог, перо в бок. Короче, бдительность, бдительность и еще раз бдительность. Точно так же запрещалось в подобной ситуации задавать глупейший вопрос: "За что?" То есть спросить, конечно, можно было, но сначала необходимо было отоварить противника. Скажем, сошлись два на два. Ударили приятеля. Потом поинтересуешься: за что? Сначала бей рядом стоящего. Что и сделал Славик, прицельно хрястнув Черныша в переносицу. Перепрыгнул через упавшего и выскочил на улицу. Прокурор со штакетиной в руках гонялся за Носом. Стилетом блеснул на зимнем солнце торчащий из бруса длинный гвоздь. Нос отбегал на безопасное расстояние и снова возвращался, опасаясь за Славика. И не зря. Прокурор понял, что резвого Носа ему не догнать, и побежал к Славику.
"Нужно зайти в подъезд, -- сообразил Славик, -- там штакетиной сильно не размахнешься".
И вдруг он вспомнил про стамеску на окне. Забежал в комнату. Стоящий раком над ванной Черныш смывал с морды кровь. Славик сунул инструмент в карман и стал у входа в подъезд. Незаконно носящий звание служителя Фемиды размахнулся, Славик отступил в дверной проем -- удара не получилось, а когда Прокурор попытался войти в подъезд, он всадил стамеску в бритый череп бандюгана.
"Застряла под кожей. Вошла, наверно, под апоневроз", -- выставил диагноз студент, с усилием выдергивая оружие.
Мотнул головой Прокурор по-лошадиному, попытался зажать рану руками, выскочил на улицу, заливая свежий снег кровью: "Ну, суки, мы вас сейчас кончим", -- и побежал за подмогой.
Когда Прокурор вернулся с кодлой, ребят уже не было. Пошли с горя обмывать поражение. Время было девять часов, а водку продавали с одиннадцати. Попытались уговорить продавщицу, но она была новенькая, не знала, с кем имеет дело, и отказала наотрез.
Прокурор перепрыгнул через прилавок, зарезал продавщицу, взял водки, сколько хотел, а получил за это, сколько дали -- пятнадцать лет строгого режима. Черныша Славик встречал в городе, но тот его не узнавал или делал вид, что не узнает, а вот теперь банда входила в "Каму", где сидел Газман, чей нос не запомнить было просто невозможно. Славик вернулся в ресторан и предупредил Носа.
-- Сколько их? Пять? Шесть? -- радостно поинтересовался Нос и, не дожидаясь ответа, уверенно: "Отмахнемся".
Пьяный Газман страха не имел. Славик для страховки попросил помочь в случае необходимости сидящих за соседним столиком гасконцев (так звали за драчливость его земляков из Гремячинска) и покинул ресторан.
Моросил дождь. На остановке напротив оперного театра стояла одетая не по сезону молодая женщина. Дорогой замшевый плащ уже промок и потемнел на плечах, искрился брызгами дождя добротный бежевый чемодан, видно было, что женщина мокнет уже давно.
-- Что же вы без зонтика? -- начал рефлекторно, по привычке клеить даму галантный кавалер и вдруг вспомнил, что у него опухла щека. Кольнуло сердце, тревожно стало как-то, показалось, что он слушает себя со стороны и со стороны же вглядывается в свое, ставшее асимметричным лицо. Он уже пожалел, что начал разговор, но женщина охотно сообщила, что приехала из Ростовской области и что ее дезинформировали: сказали, что в августе на Урале уже заморозки, а оказалось, что тепло и дождик моросит, сказала, что была уже в трех гостиницах: мест нет -- какой-то съезд крестьянский, все забито, теперь вот ловит такси, чтобы еще раз попытаться где-нибудь устроиться.
Славик посмотрел на часы: стрелки показывали ровно одиннадцать.
-- Я думаю, у вас нет сегодня шансов попасть в гостиницу. Скажите, похож я на насильника, хулигана, сексуального маньяка? -- начал он игриво, и опять защемило сердце от ощущения собственной неполноценности, показалось даже, что в месте припухлости появилась неприятная пульсация.
"А почему не было больно при проколе щеки? -- совсем отвлекся он от разговора. -- И почему я об этом вспомнил?"
А больно не было потому, что при сибирской язве в области карбункула происходит гибель периферических чувствительных волокон -- настолько силен выделяемый возбудителем токсин. Ах! Если бы он только знал об этом, не соблазнял бы он незнакомку, а бежал бы со всех ног в инфекционное отделение, но кто мог знать?
-- Нет, совсем не похож, -- донесся до него приятный голос как бы издалека.
-- В таком случае осмелюсь вам предложить в трехстах метрах отсюда крышу над головой, легкий ужин и чистые простыни.
На простынях Славик специально заострил внимание, дескать, сервис убогий, но чистую постель гарантирую. Он совсем забыл, что хозяйством в последнее время занималась Света, а ее уже два месяца держали в Закамске под замком.
Женщина подумала немного, посмотрела на молодого человека оценивающе.
-- Хорошо, но без глупостей. Договорились? -- сказала она так просто, как если бы она знала Славика давным-давно, и пошла с ним в семью.
-- Вы только не пугайтесь, -- предупреждал Славик, заводя незнакомку в дом, -- тут студенты живут, давайте хоть познакомимся.
-- Таня Светлова, приехала организовывать поставку уральского леса в качестве крепежного материала для шахт города Шахты, -- мило отрапортовал человек.
-- Прямо каламбур какой-то: "шахты для города Шахты". Я вообще-то слышал о существовании такого города.
"Какие у нее зубы великолепные", -- Славик незаметно осматривал "человека".
Если бы его спросили, какой участок женского тела он находит наиболее привлекательным, Славик удивил бы своим ответом многих ценителей женской красоты. Он не назвал бы ни грудь, ни бедра, ни попку, хотя именно последняя вызывала у него конкретное желание. Славик влюблялся в улыбку. Дефект зубов Славик не прощал ни мужчинам, ни женщинам. Он не разделял всенародную любовь к актерам Золотухину и Ульянову, потому что его настораживал их прикус, и, когда последний в роли генерала Чарноты наносил кавалерийский поцелуй своей боевой подруге, плотно сидящей на взмыленном жеребце, Славик думал о том, что с таким прикусом должно быть, очень неудобно целоваться, и сколько раз смотрел "Бег", столько раз приходила ему эта мысль на ум.
-- Кого-то вы мне напоминаете, муж-то говорит вам, что вы красивая, -- хитренько начал охмуреж Славик, убивая вопросом сразу двух зайцев. Во-первых, можно было определить семейное положение дамы, во-вторых, что главнее всего, по тону ответа узнать ее отношение к мужу, если таковой имелся в наличии.
Процесс обольщения замужних дам, был отработан до автоматизма и состоял из нескольких хорошо заученных фраз, дежурных вопросов и комплиментов.
-- Да, я замужем, ведь вы это хотели узнать?
"Догадливая!"
-- Замужем, -- продолжала она, -- мужа не люблю, мы даже с ним по гороскопу не подходим: я близнец, а он скорпион, но он меня любит, и предавать его не хочу. Давайте оставим эту тему, лучше посмотрите мне ухо, я утром платьем сережку зацепила и целый день болит. Взгляните, не покраснело?
Она повернула голову к свету. Никогда прежде ухо не являлось для Славика эротическим объектом, но сейчас, рассматривая маленькую розовую ушную раковину, он ощутил непреодолимое желание дотронуться до нее губами, всосать мочку в рот, слегка прикусить и ощутить ее языком.
"Боже мой! -- сокрушался он. -- Какое невезение! Куда я с такой мордой?"
-- Есть небольшое раздражение, вы снимите сережки, пусть ушко отдохнет от металла -- через пару дней все пройдет. И все-таки вы мне кого-то напоминаете. Вспомнил! Вы похожи на актрису Ларионову.
-- Да, мне об этом говорили.
-- Только у вас волосы немножко темней. Я давно заметил, что только у абсолютно здоровых женщин бывают такие густые, блестящие и вьющиеся волосы, они и вьются-то от избытка здоровья.
-- Вот на здоровье пока не жалуюсь, но говорить об этом нельзя. Вы знаете, я никогда не болела гриппом и взяла да сказала об этом подруге. Представляете, утром похвасталась, а к вечеру слегла.
Она подняла руки, снимая сережки, и он, обострившимся от желания чутьем, ощутил запах ее тела.
"Как она пахнет чудесно, -- обонял ее Славик, -- это не духи, это тот редкий случай, когда кожа источает аромат, я бы съел ее".
Никогда еще он не хотел ни одну женщину так, как эту, но желание это не было чисто сексуальным -- в нем было больше нежности. Он вылизал бы, если бы она позволила, ее ноги, лоно, подмышки, он пил бы ее слюну. Он не мог говорить из-за сердцебиения, он отчетливо ощущал пульсацию яремных вен, он влюбился, влюбился впервые и именно тогда, когда реализовать чувство не было никакой возможности из-за опухшей, заклеенной пластырем щеки.
"Ей было бы противно мое прикосновение, -- убивался он, -- вот что испытал Квазимодо, украв Эсмеральду. Почему я раньше не почувствовал это, читая Гюго?"
За дверями послышался шум, и в комнату ввалились в зюзю пьяные Нос, Мамед и Яшка Кац.
-- Море крови, -- кричал Нос, светя свежим фонарем.
-- А где Птички?
-- Какие Птички, нас там чуть не замочили. Спасибо гасконцам, а то бы нам пиздец.
-- Извините, -- притворно застыдившись, повернулся к Тане Нос. -- Ты сказал, их пятеро? Да их там полкабака, хорошо, что нас Юра-убийца через кухню провел, а то бы они нас на выходе запинали.
-- У меня эмаль отбили, -- щупал пальцем во рту, изрядно подсиненный Мамед, -- зубы холод чувствуют.
-- Познакомь с дамой. А шейне мэйдэле1,-- Нос протянул Тане руку, а остальные закричали: "Не хуже Каца".
Славик вывел Носа в сени.
-- У нас есть чистые простыни?
-- Какие простыни? Свету увезли и с тех пор не меняли, там есть одна, но по ней Серов на протезах прошел, когда в окно залазил, -- сообщил Нос.
Серов -- знакомый студент, попал под трамвай по пьяни, теперь ходил на протезах, что, впрочем, не мешало ему ни волочиться за дамами, ни драться по любому поводу.
-- Отломать протезы на хуй, чтоб знал, -- мечтательно предложил Славик. -- Че делать-то?
Решили выкрутить лампочку в дальней комнате из патрона, потом щелкнуть с понтом выключателем, а свету тю-тю, как будто бы лампочка перегорела. В темноте дама свежесть белья не определит.
-- Хорошо, сложи простыню аккуратно и положи в шкаф, достанем вроде свежую и застелим. Только ты к ней не приставай, -- попросил Слава, -- я обещал.
Да не заболел ли ты, милый, такие клятвы давать? Собственно, что это я спрашиваю? Конечно, заболел. Дак почему не приставать-то? -- допытывался Нос.
-- Потому что я ее не клеил на это дело, ей просто негде было спать, вот я ей кровать и предложил. Человек нуждался в помощи, вот я и помог, что, за это мзду натурой брать? Если ты утопающую спасешь, тоже вознаграждение потребуешь?
-- Сравнил ... с пальцем.
Все сделали по сценарию:
-- А где у нас чистые простыни? -- спросил Славик.
-- Как где? -- удивился вопросу Нос, -- в шифоньере, конечно.
Торжественно поменяли в темноте несвежую простыню на такую же, только с отпечатками протезов.
-- Выйдите, пожалуйста, я разденусь, -- попросила гостья.
Вышли. Разделась. Легли. Никто не спал.
-- А вот у нас в стране неправильное половое воспитание, -- начал Нос.
-- Не хуже Каца, -- закричали жильцы.
Никто не услышал, как Нос под общий хохот перебежал к Тане.
-- Перестань, я сейчас уйду, вы же обещали, -- раздался сдавленный шепот.
Славик выразительно кашлянул. Нос прошмыгнул к своей кровати.
-- Притворитесь, что вы спите, негодяи, -- сказал он на идиш, -- она меня хочет, я знаю.
За три года проживания в интернациональном коллективе Славик нахватался армянских словечек от Мамеда и даже выучил песню: "Оф серун, серун", а от местечковых Носа с Яшкой научился довольно сносно изъясняться на идиш. Дело доходило до смешного. Славик запевал:
Штейт а бохер, штейт ун трахт, Штейт ун трахт а ганце нахт...
а остальные подпевали припев:
Тум -- ба-ла, тум-ба-ла, тум-балалайка...
-- Вот, встретила бы его на улице, -- удивлялась, присутствующая в компании, главный врач роддома, -- ни за что бы, ни угадала, что этот мальчик -- еврей.
Славик промолчал -- не хотел ее разочаровывать.
"Как Носа утихомирить? -- соображал Славик. -- Он абсолютно неуправляемый".
-- Шлейма, -- сказал он тихо, -- а гиден нахт.1 -- Он специально назвал его не Саша, а так, как звала Газмана мама. Пьяного Носа можно было взять только лаской. Подействовало. Через несколько минут Шлейма уснул. В комнате было душно, но Славик замерз.
"Наверное, у меня жар, -- решил он, -- и во рту горечь ужасная".
Если бы ему сейчас сказали: мы тебя мгновенно вылечим, и ты сможешь лечь в тепло ее кровати, мы разрешим тебе только прикоснуться к ней, погладить ее ноги, вдохнуть запах ее тела, но за это удовольствие ты заплатишь жизнью -- он бы, не задумываясь, согласился. Славик всегда утверждал раньше, что сердце -- это обыкновенный анатомический орган, насос, перекачивающий кровь из вен в аорту, и что эмоциями заведует мозг и только мозг, и что песня "Сердце, тебе не хочется покоя" с точки зрения медицины абсолютная чушь, но вот сегодня как сдавило тисками сердце при первом взгляде на нее, так и не отпускало. И было в плену этих мягких тисков не больно, а ноюще сладко. Он вышел на кухню. Светало. Подошел к вешалке, раскрыл ее плащ. Подкладка плаща сохраняла аромат ее кожи. Он зарыл лицо в шелковистую ткань и застонал тихонько от переполнявшей его нежности, от невыносимой душевной боли.
"Да что это со мной? -- удивился он, -- астения, конечно, завтра же к врачам".
Вошел Нос, жадно напился.
-- Трубы горят, -- объявил, отдуваясь. Он протрезвел.
-- Утром нужно будет человека в гостиницу устроить. Через Бэллочку. Она сделает. А потом к Бернштейну. Ты посмотри на себя -- у тебя, кажется, жар.
Он потрогал лоб.
-- Птвою мать! Ты же весь горишь.
-- У нас есть градусник!
-- Откуда? Мы же медики. Сапожник без сапог. А как ты себя чувствуешь?
-- Слабость какая-то.
-- На УВЧ не ходи, херня это все, -- убежденно сказал Нос, -- только к Бернштейну, я его знаю, даже дома у него был. Пойдем, вздремнем еще пару часиков.
Не вздремнули. Пришел гонец из общаги, принес записку следующего содержания:
"Звонил Пахом. Ее дурак грозится утром идти в роддом. Если ребенок недоношенный -- все о кей, если нормальный -- физкультпривет".
Ни один человек в мире не понял бы, о чем идет речь, прочитай он эту ахинею. Если Пахом мужик, то почему он в роддоме. И почему дурак ее, а не его? Единственное, с чем можно было бы согласиться, даже не зная сути дела, это то, что тот ее или его действительно -- дурак, если для него недоносок предпочтительней нормального. А между тем, ничего непонятного в записке не было. Ирка Пахомова, нескладная, похожая на подростка студентка, не спала ни с одним из обитателей семьи. Она была другом, кентом, корефаном, собутыльником и собеседником. Большую часть времени она проводила в комнате у ребят, пришивала пуговицы на рубашки, жарила на кухне картошку и даже вязала носки, как бабушка. Словом, друг семьи. Ее и звали, как мальчика, -- Пахом.
-- Смог бы Пахома? -- спросили у Каца.
-- Да вы что? Это же инцест, -- возмутился Яшка.
Девять месяцев назад Мотя Левинтон привез из Москвы свою команду КВН. Жили в пятом общежитии. Было весело. Лидия Падловна побаивалась столичных гостей и сильно не досаждала. Ну, конечно, капустники, разговоры до утра, аморалки на лестничных площадках и других укромных местах. Рассказывали, что одна студентка, потрясенная Мотиным интеллектом, спрашивала его в постели, услужливо становясь в очередную позу: "А так будете?".
В команде был баянист. Он отвечал за музыкальное оформление и был в отличие от своих друзей-юмористов молчалив и, мы бы даже сказали -- грустен. Команда выиграла у пермяков с минимальным преимуществом, ходили разговоры о необъективности судейства, тем не менее гостей тепло проводили, а Пахом резко бросила пить и курить. Через какое-то время, проходя мимо кухни, она упала в обморок. Занесли в комнату, привели в чувство.
-- Я беременна, меня отец застрелит, у него именной пистолет есть, -- ослабленным после обморока голосом сообщила Ирка.
Это было "шо-то", как говорят в Одессе.
-- Непорочное зачатие, -- театрально заламывая руки, кричал Нос, -- но кто голубь? Покажите мне его, я ему яйца оторву!
Когда? Где? Она же с нами все время была. Потом вспомнили: действительно, спали вповалку, кто на кровати, кто на полу. Точно! Грустный баянист рядом с Иркой лежал. Это же надо. Один-единственный раз, на полшишечки, втихаря, не раздеваясь, и сразу же залетела. Кошмар. Что делать? Позвали Сеню. Он был одессит, плохиш, циник и умница. Мгновенно просек ситуацию мальчик с одесского Привоза и голосом, не терпящим возражения, изрек:
-- Аборт исключается, у тебя и так гормональная недостаточность, это чудо, что ты вообще забеременела. Второго раза может и не быть. Этот алкаш еще сохнет по тебе?
За Иркой волочился студент из Ижевска, но о взаимности не могло быть и речи по причине беспробудного пьянства ухажера.
-- Сегодня же воспылать к нему нежной страстью, -- продолжал Семен, -- лечь в постель. К этим негодяям, -- адвокатский жест в сторону ребят, -- до родов не ходить -- это приказ! Окружи воздыхателя заботой и вниманием, но не переборщи, а то догадается, козел. Сколько месяцев? Недельки три-четыре? Хуево, но не трагично. Будем переживать неприятности по мере их поступления, как рекомендует мой друг Жванецкий.
Все получилось как нельзя лучше. Алкаш в Ирке души не чаял, уверен был, что беременность от него, свадебку устроили нешумную, даже пить стал умеренней. Неделю назад родила Ирка девочку, по срокам якобы недоношеннуюe, а он -- фельдшер по образованию, как увидел, сразу засомневался: вес-то на вид приличный. Как так? Пил с горя неделю, а вчера объявил, что поедет разбираться: если доношенная -- развод! К такой матери!
-- Нужно подогреть акушерок, -- по-пасторски поднял перст кверху Нос.
-- Какие деньги! Там же главный врач -- знакомая!
-- Кто?
-- Ну, которая Славика за еврея держит.
Вперед! Такси! Нужно опередить ревнивца. Доехали до роддома. Прямо на улице поймали главврача, объяснили суть дела.
-- Она еврейка?
-- Даже лучше, -- закричал Нос, -- если бы она была парнем, я бы сделал ей обрезание.
-- Хорошо, я постараюсь вам помочь, -- пообещала главная, -- а вам нужно срочно в стационар, -- она подошла к Славику, осторожно дотронулась до опухшей щеки, -- там стопроцентная флегмона.
Дальнейшие события развивались следующим образом: пьяный супруг ворвался в родильное отделение и заявил, что хочет немедленно переговорить с акушеркой, принимавшей роды у его жены. Его успокоили, сказали, что при родах присутствовала главврач, и любезно предложили пройти к ней в кабинет.
-- Кто вам позволил врываться в родильное отделение без халата?
-- Я ворвался, потому что я студент последнего курса мединститута, можно сказать, ваш коллега без пяти минут, -- безуспешно пытался взбодрить хмельную вялость лицевых мышц студент.
-- А если вы мой коллега, то почему находитесь в больнице в нетрезвом состоянии? Ах, не пили? Прекрасно, я вызываю милицию, вас освидетельствуют на предмет употребления алкоголя и тех пяти минут, о которых вы изволили упомянуть, вам как раз не хватит для получения диплома. Мне позвонить ректору? Не надо? А что вы, собственно, от меня хотите?
-- Я хочу знать только одно: мой ребенок доношенный?
-- Ну, как вам не стыдно? У вас родилась недоношенная, но чудесная девочка, просто красавица, я сама роды принимала. Стыдитесь, молодой человек, вы же будущий врач, у вас такая жена славная.
Говорят, что после этого студент попросил халат, упал перед женой на колени, умолял простить за его мерзость и был прощен великодушно.
Теперь нужно было на этом же такси отвезти ночную гостью в гостиницу, а потом доставить Славика к Бернштейну. У него закрылся глаз на пораженной стороне, опухоль приняла угрожающие размеры, он стал задыхаться при ходьбе.
-- Нет, -- решили друзья, -- сначала везем Славика на кафедру кожных болезней, потом все остальное, что-то он нам не нравится.
Пока доехали из Мотовилихи до центра, Славик совсем заплохел, у него ничего не болело, но появилась такая чудовищная слабость, что он не мог передвигаться. Он вышел из такси и сел, обессиленный, на бордюр у тротуара.
-- С утра нажрался, -- сказала какая-то тетя, облизывая на ходу мороженое.
-- А вы бы, гражданка, не тащили в рот, что попало, -- брезгливо поморщился Яшка, -- смотреть противно.
Завели Славика на кафедру. По коридору в окружении студентов шел профессор Бернштейн. Остановился около больного.
-- Откуда привезли вавочку? -- полюбопытствовал доктор.
-- Снимите пластырь, -- приказал профессор и сказал, почти не глядя на разрез, -- для установки точного диагноза мне необходимо знать, где ваш чегный стгуп? -- Он сильно картавил этот гений.
-- Черный струп мне оторвал профессор Кошкин.
-- Он что, хотел гной получить? -- сгорая от веселого любопытства, спрашивал профессор, заранее зная ответ. -- И не получил, так ведь?
-- Не получил, -- просипел Славик, он не мог говорить из-за сухости во рту, казалось, что язык царапает небо.
-- И больно не было?
Славик кивнул утвердительно.
Профессор повернулся к студентам.
-- Смотрите и запоминайте, -- начал он, и голос его приобрел значительность, -- хорошо смотрите, такое не часто встречается. Итак: больной с кожной формой сибирской язвы обращается к хирургу-стоматологу, тот ничтоже сумняшеся ставит диагноз: инфицированная рана, -- и прокалывает щеку. Разрушает барьер, созданный организмом, и переводит кожную форму в кожно-септическую, что гораздо опасней.
Профессор приблизился к Славику, дотронулся до лба.
-- Да, конечно, сепсис, -- убежденно произнес он, ни к кому не обращаясь, резко повернулся и, чеканя слова, приказал: -- скорую. В инфекционное отделение. Я туда сейчас позвоню. Пока не пришла машина -- гамма-глобулин, противосибиреязвенную сыворотку. Антибиотики хорошо переносите? -- обратился он к Славику.
-- Человек, два раза переболевший солдатским триппером, переносит любые антибиотики хорошо, -- успокоил профессора Нос.
-- Тогда ударную дозу сейчас же, -- и, понизив голос, шепнул помощнице: -- поторопитесь, у больного не так уж много времени -- он тяжелый, держится исключительно за счет молодости.
-- Последний случай сибирской язвы в Перми наблюдался пятнадцать лет назад, тогда это была легочная форма, заболел тряпичник, -- профессор не сказал, что тот больной умер на третий день, и спросил у студентов: -- Сколько времени сохраняется в высушенном виде спора возбудителя? -- И, не дожидаясь ответа, торжественно объявил: -- Двадцать лет!
"Сейчас Нос вернется к Тане, ребята могут их оставить вдвоем, или он ее в гостиницу устроит, выпить предложит", -- терзался Славик, ему было наплевать на сроки сохранения спор возбудителя, как, впрочем, и на состояние своего здоровья. Он не на секунду не забывал о ней. Сама мысль, что она будет принадлежать Носу, была невыносима. Он вздрогнул от ужаса, представив ее в объятиях товарища.
"Это из-за интоксикации, отсюда такое болезненное восприятие", -- пытался успокоить он себя. На какое-то время забывался, у него стало нарушаться восприятие действительности, но как только сознание проявлялось, снова возникала перед глазами она. Славик заболел ею и, болезнь эта мучила его гораздо сильнее, чем присутствие в организме смертельной, особо опасной инфекции.
-- Как она пахнет божественно, интересно, какая она на вкус там, я пойду к ней... -- бормотал он в полубреду, пытаясь встать.
Его фиксировали специальными манжетами, кто-то делал ему инъекции, кто-то фотографировал его для научного студенческого кружка, будущие эскулапы приходили гурьбой, окружали постель, словоохотливый профессор-инфекционист не уставал каждой группе рассказывать одну и ту же историю. Славик выучил ее наизусть.
-- Вот, -- говорил профессор, явно желая произвести впечатление на хорошеньких студенток, полюбуйтесь: шесть мышей сдохли от септицемии после биологической пробы1 , а он живет. Потрясающе! Уникум! Ну, как вы уже догадались, тут мы имеем дело с тяжелой формой сибирской язвы. Вам повезло, -- встречается она очень редко, лучше вообще бы не встречалась. Я когда-то вплотную занимался этой инфекцией. Даже маленькое открытие сделал, но опубликовать не удосужился -- материала не хватило. Знаете ли вы, что возбудитель имеет различную вирулентность? Вот за ним горшки хлоркой посыпают, ха-ха-ха, а совершенно, скажу я вам, напрасно. Он лично для людей в эпидемическом плане абсолютно не опасен. Для мышей опасен, для скота опасен, а для людей -- нет! Вы об этом нигде не прочитаете, но поверьте моему опыту. Вот вы, -- кивок в сторону особо хорошенькой, -- можете поцеловать его взасос, ха-ха, и, уверяю вас, не заболеете.
-- Что кое-кто и делал, -- вспомнил Славик повариху в саманном сарайчике.
-- Не заболеете, дорогая моя, -- продолжал профессор, потому что в этом Кощее Бессмертном возбудитель мутировал, но тем не менее изоляция пациента строго рекомендована, дезинфекция и все прочее, инструкция есть инструкция. У меня лично есть два наблюдения, один случай комический, а другой трагический.
Слушайте про случай комический: зарезали больного барана в Казахстане, пустили на бешбармак, сидят, пьют, едят, а забойщик рассказывает ветеринару, что, мол, в жизни пищевод не отрывался, а сегодня, как гнилая тряпка, от желудка отделился, и запах странный какой-то. Ветеринар кусок выплюнул, закричал на идиота, почему он раньше-то про это не рассказал. Послали на анализ: сибирская язва. Я, когда приехал на очаг, застал такую картину: всех, кто мясо ел, закрыли в старой бане, двери досками забили снаружи крест-накрест и еду им на оглобле подают. Дети орут, бабы кричат, мужики матерятся. И что вы думаете? Заболел и умер только один человек, тот, что свежевал барана, а остальным -- хоть бы что.
-- Умница, -- повернулся в его сторону профессор, -- именно термическая. А вот вам случай трагический. На Северном Кавказе забили больную телочку и пустили на шашлыки. Была свадьба, много пили, клинику алкоголем стирали, а вирулентность и патогенность была кошмарная. Я вылетел на очаг из Харькова, пока добрался, пятьдесят два человека погибли. С тех пор, верите, я никогда чужих шашлыков не ем, хотя люблю, грешник, мясо с дымком.
Славик в отличие от мышей не умер, стал даже потихоньку вставать, отрастил бороду, потому что брить в месте поражения было нельзя, просился домой, да куда там: вот сделаем еще одну пробу -- мышки от твоей крови не сдохнут, тогда пожалуйста. Приезжала мама. Напугали, дураки, донесли, что сын умирает, кое-как успокоил. Пришел Нос с Таней. При солнечном свете она показалась ему еще прекраснее, хотя, что уж греха таить, многие дамы при дневном освещении выглядят гораздо менее обворожительно, чем при свете ночника.
Выходить из бокса не разрешали, переговаривались через открытое окно с решеткой, благо боксик располагался на первом этаже. Разговор не клеился. Точно так же не получается естественный, интересный разговор на вокзале, когда обе стороны, провожающие и отъезжающие, нетерпеливо, тайком поглядывают на часы. Казалось бы, в чем дело? Еще час назад были милые собеседники, за столом -- особенно, и вдруг такая утрата интереса к общению. Даже близкие и любящие друг друга люди испытывают нечто подобное при расставании. Общение в тюрьмах, в больницах во время свиданий тоже оставляет желать лучшего и в большинстве случаев не радует, а тяготит, может быть, по причине утраты общих интересов в жизни. Слишком в разных положениях оказываются говорящие. Славик непроизвольно сравнивал себя с ней: он за решеткой, она на воле, он болен ею, она -- здорова, он имеет дефект в виде остаточной опухоли на лице, она -- совершенство, а самое большое страдание доставляла мысль, что она может уйти, когда захочет, а он -- нет.
-- Тебе идет борода, -- услышал он Танин голос.
-- Подлецу все к лицу, -- печально отшутился Славик. "Господи! Что я горожу, -- ужаснулся он. -- Ну неужели нельзя было ответить оригинальнее, я глупею на глазах". Он утратил кураж, уверенность в себе, ту легкость и непринужденность в общении, делавшую его раньше неотразимым для женщин, и сознание этой утраты угнетало и еще больше усиливало ущербность. Его возлюбленная, самая желанная, самая прекрасная женщина на земле стояла у окна, а он хотел, чтобы она ушла. Когда же они ушли, он застонал, глядя ей вслед.
"Сейчас они пойдут в семью, -- представлял он себе, -- сядут за стол, будут шутить, выпивать, она будет слегка кокетничать, он будет прикасаться к ней, целовать ей руки -- она позволит, а что тут такого? Нет! Это невыносимо!".
Если бы в этот момент у него был яд, он бы выпил его, не задумываясь. Внезапно вернулся Нос.
Совсем забыл, -- сообщил он, -- тебе пришло письмо от Тимура Гайдара,
-- Да ты что? -- притворился обрадованным Славик.
Он хотел спросить, посещал ли Нос Таню и не спросил, -- боялся, что не переживет, если тот ответит утвердительно.
Славик разорвал конверт, Гайдар благодарил за полученный документ -- приговор пермского областного суда, вынесенный Аркадию Гайдару за репортерское хулиганство.
Пару лет назад знакомая официантка, Рита Колычева, показала Славику интересный документ. Аркадий Гайдар, в двадцатые годы работавший репортером в газете "Звезда", написал статью под названием "Шумит ночной Марсель", где описывал похождения следователя Филатова, который днем боролся с преступностью, а ночью посещал игорный дом с борделем и дорогим рестораном. Впоследствии в здании бывшего борделя разместилась институтская кафедра научного коммунизма. Преподаватели тщательно скрывали нехорошее прошлое помещения, но студенты неизменно об этом узнавали, и сам факт преподавания большевистской идеологии в бывших номерах с девицами веселил их необычайно.
Филатов подал на Гайдара в суд за клевету, и, хотя в ходе судебного разбирательства факт клеветы доказан не был, тем не менее Аркадий был приговорен к трем неделям тюремного заключения за репортерское хулиганство. В то время когда происходило это судилище, Гайдар был никому не известным борзописцем, когда же он стал знаменитым детским писателем, отец Риты, выступавший на том процессе в качестве государственного обвинителя, забрал этот документ домой и до самой смерти хвастался гостям по пьянке, что он самого Гайдара в каталажку засадил. Рита показала документ Славику, а затем спрятала его в богато иллюстрированную книгу про французского импрессиониста Тулуз-Лотрека. Сама Ритулька потихоньку спивалась (сказывалась плохая наследственность, -- папаша умер от цирроза печени), а когда и маман отправилась в лучший мир, ударилась во все тяжкие. Зашел как-то Славик к ней за полночь и увидел интересный акробатический этюд, или, если угодно, "дилижанс", так назывался этот вид транспорта в доблестной Перми: на широкой крестьянской лавке, посреди комнаты, пьяная в дым непутевая прокурорская дочь кувыркалась в замысловатом групнячке с молодыми, недурно сложенными и тоже не совсем трезвыми наездниками. Только законченный импотент мог наблюдать подобное зрелище без душевного трепета. Из предметов прежней прокурорской роскоши в наличии имелись беккеровский рояль и, как мы уже заметили, лавка. Тогда и поведал один из участников увлекательной поездки в дилижансе, что у Ритки есть якобы ценный документ, но она его где-то прячет.
-- А зачем он вам? -- косил под дурака Славик.
-- Как зачем? Продать!
-- Кому?
-- Какому-нибудь коллекционеру компроматов.
"Но это же не компромат, -- мысленно возразил студент, -- этот документ свидетельствует о наличии у Гайдара определенного гражданского мужества, ведь не каждый репортер в то время осмелился бы поднять перо на следователя прокуратуры. Украдут и пропьют документ, алкаши, как пить дать пропьют!"
На другой день он пришел к Ритульке с двумя бутылками "Столичной". Рита умирала с похмелья и немедленно приступила к лечению.
-- Не смотри на меня, -- прохрипела она, -- у меня руки дрожат.
-- Как у Евгения Лебедева, -- подсказал студент, и посоветовал закрепить стакан шарфом, пропустив его через плечо, как через блок. Рита на самом деле не могла ни налить, ни выпить. Крупный алкогольный тремор сотрясал ее конечности. Славик плеснул ей полстакана, она зашла за рояль и не выпила, не засадила, не врезала, а халкнула одним глотком, залив водкой подбородок и шею.
Когда она подлечилась до невменяемости, Славик взял документ и через полчаса отправил его Тимуру Гайдару, а поскольку адреса он не знал, то отослал его просто в редакцию газеты "Правда". И вот теперь он держал в руках восторженный ответ: "Мы, конечно, знали про этот грязный процесс, -- писал сын Аркадия, -- и сам факт биографии широко известен общественности, мы неоднократно пытались найти приговор в пермских архивах -- бесполезно! И вдруг такой сюрприз! Это просто подарок для музея. Гайдароведы были бы Вам очень благодарны, если бы Вы написали, каким образом этот удивительный документ попал к Вам в руки".
Славик разлепил губы, вымученной улыбкой: "А что? Не написать ли юным гайдаровцам всю правду? Не ознакомить ли тимуровцев с замечательным транспортным средством -- дилижансом, которое хоть и не едет, но находиться в нем приятно. Ритулька, небось, уже в лечебно-трудовом профилактории, а лихие наездники наверняка уже пропили беккеровский рояль".
Получи он письмо от Тимура раньше, его хватило бы на неделю: рассказывать, изображать в лицах, обмывать послание в конце концов. Сейчас же его преследовало только одно желание: выйти из этой клетки.
Он осмотрел замок в коридоре. В боксе было два входа: один из коридора больницы, другой со стороны больничного двора. Тот, который выходил во двор, был закрыт изнутри на плоский уральский замок со звездочкой на чугунном корпусе. Такой замок легко открывается только одним инструментом -- маленьким штангельциркулем "Колумбус". У него сзади, когда раздвинешь щечки, выдвигается очень упругая, плоская, стальная направляющая. Ею открыть замок так же просто, как замок-молнию, но "Колумбусы" в инфекционном отделении не водятся. Славик осмотрел петли: добротные, из пятимиллиметровой проволоки, сплюснутые по бокам. Не выдернуть!
Подошел к решетке: по улице вдоль больничного забора шла оперная Птичка, да не простая, а поэтесса. Это было первое везение за десять дней, если не считать чудесного возвращения с того света. Славик окликнул ее, подсказал, где сломана штакетина в заборе. Птичка сообщила, что она решила опять сойтись с Женей, ну, с тем, из-за которого она уехала в Губаху.
-- Слушай, -- попросил ее Славик, -- принеси мне бутылку водки, только у меня все деньги эти идиоты забрали на дезинфекцию, как, впрочем, и вещи, книги и даже транзистор.
Милые, красивые, всепрощающие, самоотверженные русские женщины! Запитые и закуренные представители сильного пола не стоят ногтя вашего мизинца на ноге! Как человек, проживший десять лет в эмиграции, утверждаю: ни одна немка, собирающаяся сойтись с покинутым ею ранее мужем, не пошла бы покупать за свои деньги алкоголь сидящему за решеткой страдальцу. Через десять минут на подоконнике были квадратная бутылка сладковатой российской водки и круг краковской колбасы.
-- Не боишься пить со мной из одного стакана?
-- Ни хрена мне, Славик, не будет, -- прощебетала Птичка.
Они пили по очереди, просовывая стакан через решетку, ломали на закусь колбасу. В те времена это был вкусный, в меру закопченный, натуральный мясной продукт со слезинками свежайшего жира на срезе.
-- Ну, брошу я Женю, -- бормотала вдрызг пьяная поэтесса, -- но ты же мне будешь изменять, ну скажи: будешь?
Славик, как это часто бывает при определенных эмоциональных состояниях, напивался, трезвея.
"Что-то не помню, чтобы я предлагал ей руку и сердце, -- думал он, -- но все равно она добрая, славная Птичка".
Он совершенно точно и, казалось бы, трезво продумал план дальнейших действий. Петли нужно не вырывать, их нужно пытаться скручивать. Если чуть-чуть поддадутся, можно их раскачать. Темнело. Птичка не стояла на ногах.
-- Подожди-ка, -- он зашел в коридорчик, зажал плоский замок крепко сцепленными в пальцах руками; один поворот влево, и петли скрутились спиралью, теперь в другую сторону -- и спираль развилась, еще раз влево -- и замок вырван из косяка. Он открыл дверь.
-- Славик! Молодец! Иди ко мне, котик! -- кричала восторженно Птичка, увлекая его в кусты.
-- Я тебя заражу, -- шептал Славик. Десять дней воздержания лишали его возможности устоять перед искушением.
-- А это у кого болезнь старше, -- хихикала прочитавшая "Тихий Дон" Птичка, падая с ним в траву.
И это не помогло! Опять стояла перед глазами та, что ушла с Носом, заныло, затревожилось, забилось птахой где-то под горлом сердце.
-- Едем в семью, может быть, она еще там.
-- Кто еще там? -- светила белыми ногами Птичка.
-- Да это я так просто, посиди здесь, я сейчас.
"Как же я в больничной пижаме и стоптанных тапках перед ней появлюсь?" -- переживал он, голосуя на дороге.
Таксисты шарахались от него, как от сумасшедшего. Наконец остановился один частник.
-- Подожди, я даму заберу, -- попросил Славик, вытаскивая Птичку из кустов. Он завез поэтессу к ней домой и погнал машину в семью.
Хоть бы дома кто-нибудь был, чтобы рассчитаться с извозчиком.
Он зря волновался: дома сидели в засаде четыре мента, а еще четыре томились в огороде. Как только заметили его исчезновение из инфекционного бокса, сразу же позвонили главному врачу горздравотдела Симановскому, а тот поднял по тревоге милиционеров, дескать, особо опасная инфекция разгуливает по ночному городу.
-- Садите его назад, -- испуганно оборачивался шофер, -- а то заразит нас всех на х..!
-- А хотите, я вам биологическую пробу сделаю, -- предлагал только сейчас захмелевший Славик, -- я тут шесть мышек пролечил: отличный результат.
Закрыли снова в бокс, только замок на этот раз приделали снаружи, и много лет потом, читая лекцию по его истории болезни, профессор неизменно показывал студентам закрученные в спираль сталистые петли из пятимиллиметровой проволоки, говоря при этом:
-- Иногда возбудитель может выдавать совершенно парадоксальную клинику в виде резкого увеличения мускульной силы пациента. Такое усилие, как утверждают специалисты, можно развить только при помощи рычага -- ломика или монтировки, а наш пациент без особого напряжения сделал это голыми руками.
Славик досидел до следующей биопробы и был, наконец, выписан из отделения. Пришел в "семью". Кац привел стайку балерин из балетного училища. Знаменитая кузница мастеров балета под руководством Сахаровой находилась в пяти минутах ходьбы от дома, где проживала семья, поэтому субтильные девочки с пуантами в портфелях бывали здесь нередкими гостями; особо одаренные оставались даже ночевать. Впервые в жизни Славик поймал себя на мысли, что его раздражают посетители. Противны были их гипертрофированные ежедневным тренажем икры на фоне высохших грудей, претенциозными казались разгогольствования об искусстве. У Славика снизилось зрение после сепсиса, но обострилось обоняние (такое бывает вследствие интоксикации) и теперь ему было противно вдыхать запах недорогих духов, смешанный с запахом потных тел. Он вышел в сени, там тоже ему почудился неприятный запах.
-- Да, что за наваждение, -- раздраженно пробормотал он и увидел стоящую на окне закрытую полиэтиленовой крышкой банку. Сомнений быть не могло: чем-то мерзким несло от подоконника. Он вспомнил, что Птички еще весной приносили тертую редьку с морковью. Почему-то презент недоели, выставили на окно и забыли о его существовании. Все лето редька простояла на солнце и теперь издавала амбре через плотно закрытую крышку. Он приоткрыл и тут же поспешил прижать крышку на место. В нос ударила вонь, абсолютно идентичная той, что продуцирует плохо функционирующий кишечник. Славик занес оригинальный салатик на кухню. Дверей, разделяющих комнаты, в семье не было. Он открыл банку, сунул ее под посудный столик и вышел во двор. Когда он через несколько минут вернулся, разговоры про искусство уже не велись. У Якова Пинхасовича Каца было безумное лицо. Барышни подозрительно поглядывали друг на дружку.
-- Однако, -- покрутил носом Славик и пошел открывать окна. Балерины молча прошмыгнули мимо него и больше в семье не появлялись. Вечером вернулись Нос с Мамедом.
-- В какой комнате живет Таня? -- спросил Славик.
Нос с Мамедом как-то странно переглянулись. От нехорошего предчувствия у Славика заныло в груди.
-- Ты хочешь к ней сходить?
-- Да, а в чем дело?
-- Послушай, не надо туда ходить, -- начал Нос, -- она в банде у Ростина, мы ее видели несколько раз с ним в кабаках, не ходи к ней -- это опасно, смертельно опасно, -- продолжал Нос, -- сначала тебя покалечат его люди, а потом сдадут ментам, он их всех купил с потрохами, потеряешь здоровье, свободу, институт. Тебе это надо?
-- А как она к ним попала?
-- Ну, как. Этот Ростин и организовал поставку леса на шахты, а Таня у них в деле. То ли она у них на крючке, то ли просто под него из интереса стелется, шеф все-таки, не знаю, но Ростин у нее днюет и ночует.
-- Послушай, -- вступил в разговор Мамед, и акцент его усилился, когда он волновался, с ним всегда это происходило, -- ты мне как брат, да? Я тебя знаю, ты начнешь возникать, и будет то, о чем Шлейма говорил. Я прошу тебя, как друга: не ходи ты к ней.
-- Вы были с ней? -- обречено, как удара, ожидал утвердительного ответа Славик.
-- Я был один раз, -- признался Нос, -- но еще до Ростина.
Славик пообещал не ходить. Он и на самом деле так решил, но хотел позвонить ей, сам не зная зачем, хотел, и всё тут.
"Один раз позвоню, и хватит: пора выздоравливать. Что на ней, свет клином сошелся?" -- думал он.
"Вот только голос услышу последний раз, и все. Интересно, как он звучит по телефону?" -- говорил он сам себе, вслушиваясь в длинные гудки.
Мужской, и судя по тембру, немолодой голос раздраженно сообщил, что никакой Тани в номере нет. Славик снова позвонил и спросил, давно ли абонент проживает в номере. Трубку бросили без ответа. Когда же он набрал номер в третий раз, мужчина, не дожидаясь вопроса, закричал, и стало ясно, что он нетрезв:
-- Вот рядом лежит твоя Таня, козел! И я пру ее во все дыры, вот сейчас трубку брошу и засажу твоей Тане по самые помидоры, щенок! Приходи сюда, пидар, я и тебе дупло разворочу...
Славик вернулся в семью.
-- Ты че такой бледный, -- удивился Мамед, -- белий, как зайчик.
-- Что-то голова закружилась.
Это из-за язвы, слушай, -- уверенно объяснил причину недомогания Мамед, -- тебе нужно хаш сварить, у нас в Закаталах в любое время дня и ночи можно хаш купить, очень полезно после болезни.
-- Это горячий холодец, кажется? -- изображал гастрономический интерес Славик, думая, что ему лучше захватить с собой в гостиницу: кастет или "машку"? Или то и другое?
-- Нет, это не просто горячий холодец, -- воодушевился Мамед. Как всякий кавказский человек, он любил вкусно поесть и не только поесть: он вкусно пил, вкусно жил, со вкусом любил баб. А мужиков, медленно, без аппетита еду жующих, на дух не выносил.
-- Во-первых, только говяжьи ножки, -- демонстрировал кулинарные знания Мамед, -- подашь свиные, знаешь, что тебе отрежут?
-- Возьму байонеты, -- решил Славик, -- если попаду в милицию, хотя бы статью о незаконном хранения оружия не пришьют
-- И еще, -- у Мамеда загорелись глаза, -- там должен быть желудок, полосочками нарезанный, и чесночок, и травка.
Говоря о еде, он всегда употреблял ласкательные существительные, как-то: перчик, супчик, лучок, укропчик, исключение составляла киндза -- ее произносить ласкательно было трудно.
Славик взял в руки щипцы для удаления корней верхних зубов: тонкие, длинные, острые щечки байонетов грозно блеснули никелированной сталью.
-- Кто сказал, что кавказская кухня острая, -- заливался Мамед, -- она не острая, она пряная, я об этом даже у Петра Вайля прочитал, -- у Мамеда со вчерашнего вечера во рту маковой росинки не было, он захлебывался слюной при одном упоминании о такой вкуснятине: шесть часов надо варить, -- кричал он, -- и не варить, а томить, чтобы еле-еле булькало.
Славик положил инструмент незаметно в карман, дослушал рецепт приготовления хаша и вышел на улицу. В отличие от Мамеда, божественный хаш в данный момент у него аппетита не вызывал. Он подошел к администратору гостиницы и попросил разрешения пройти в номер.
-- А там никого нет, -- неприязненно оскалилась женщина, абсолютно уверенная в безнаказанности ее вранья, и было видно, что она прекрасно знает, кто живет в этом номере.
-- Но я звонил пять минут назад, мне отвечали.
-- Вам же сказали, -- с трудом скрывая профессиональную ненависть к клиенту, повторила администратор, -- русским языком объяснили. Что вам неясно?
Славик взглянул на доску, где висели ключи, -- под цифрой, обозначающей Танин номер, ключей не было. Администратор перехватила его взгляд.
-- У вас что, жильцы с собой ключи забирают, покидая гостиницу? -- допытывался Славик.
-- Что вы нам тут допросы устраиваете? Кто вы такой? Может быть, горничная забрала, уборку делает, -- кричала администратор.
-- Прекрасно! Я пойду проверю, -- повернулся Славик и стал подниматься по лестнице.
Его догнал швейцар. Наработанная с годами интуиция подсказала старому психологу, что силу в данном случае применять не следует. Какая-то опасность исходила от внешне спокойного, бледного, молодого человека. Поэтому швейцар шел с ним рядом и пытался убедить Славика, что без гостевой карточки заявляться в номер запрещается, а если в гости к проживающему, то только сдав документ, удостоверяющий личность посетителя.
Славик толкнул дверь. Закрыто. Хотел приложить ухо к двери, но постеснялся швейцара. Он и без того обостренным от внутреннего напряжения слухом уловил признаки присутствия в комнате жильцов. Он не разобрал наверняка, был ли это звук шагов или скрип отодвигаемого от стола стула, но он знал точно, что за дверями кто-то есть.
Славик осмотрел дверь. В простых номерах были двери одинарные, в люксах -- двухстворчатые. "Чтобы легче было модерновую мебель заносить, -- подумал Славик, -- если одна створка не на шпингалете, откроется от первого удара".
-- Ну-ка отойди, отец, -- попросил он, отступая на шаг для разгона.
Одним ударом плеча он распахнул двери настежь, вынул из кармана байонеты и вошел в комнату. Ударил в нос дух вчерашнего застолья, несло сивухой из недопитых рюмок, воняли окурки в доверху наполненной пепельнице, блевотину источал закисший салат. На полу валялось одеяло, у стены, уткнувшись лицом в подушку, лежала самая прекрасная женщина на земле, а рядом сидел Ростин. Не лицо крепко зашибающего мужика, а старчески дряблая шея бросилась в глаза, может быть, потому, что он сидел боком к Славику. Тонкие в икрах ножки, синюшные от варикоза, тестом наползающий животик на столь незначительный орган, что Славик спрятал оружие в карман: кого там бить-то?
Он смотрел, не отрываясь, на нее. Прелестный изгиб бедра, безукоризненная округлость ягодиц с белой полоской от плавок, холеная кожа хорошо питающейся женщины, густые волосы, рассыпанные по плечам. Теплая волна желания усилила амплитуду пульса.
В комнату вбежали два сотрудника милиции, их сопровождал швейцар.
-- А у него что-то в руке было, -- наябедничал он.
-- Проверим, -- пообещал сотрудник.
Славика завели в дежурку, обыскали, забрали щипцы, стали заполнять с обычной в таких случаях пунктуальностью протокол. Славик охотно отвечал на вопросы: где родился, где крестился, где прописан, он понимал, что погиб, но сознание этого факта не угнетало его. Его тревожило другое.
"Она даже не знает, что приходил я, -- убивался он. -- По телефону она мой голос не слышала, и в комнате я ни слова не сказал, а так хотелось, чтобы она знала, что приходил, именно, я".
Он понимал всю внутреннюю подлость такого желания, но ничего не мог с собой поделать, хотелось увидеть ее испуг, унижение, стыд, если хотите, а она даже не повернулась в его сторону, и это било сильней всего.
Сержант закончил писать протокол, вызвал машину, и в это время в комнату без стука вошел Ростин. Он уже сменил масть. Еще эсэсовцы заметили, что голый человек теряет способность к сопротивлению, но теперь Ростин был снова одет и как всегда -- напорист, властен и уверен в себе. Он наклонился и что-то тихо, но приказным тоном сказал на ухо сотруднику милиции. Мент услужливо кивнул головой, а когда Ростин вышел, не взглянув на Славика, он скомкал протокол.
-- Иди, учись дальше, студент, -- сказал он -- и скажи спасибо ему, -- он кивнул на дверь.
И произошло странное: это известие об освобождении не обрадовало Славика.
"Она даже не знает, что приходил я, -- продолжал терзать себя Славик, -- и почему они меня пощадили? Он был инициатором помилования или она?"
Он шел, не видя перед собой дороги, как робот или, как сейчас говорят, на автопилоте. Не хотелось жить! Вернее, не так: жить хотелось, но только в том случае, если бы он смог избавиться от этой невыносимой душевной боли. Но как излечиться от нее?
"Наверное, психбольные в депрессивном состоянии испытывают нечто подобное, -- думал он, -- но не пить же мне антидепрессанты. Я же нормален, раз я понимаю ненормальность моего состояния. Что же это такое со мной? Она же болит! Вот сибиреязвенный карбункул не болит, а душа болит. Болит и кровоточит".
-- Славик! Лапочка! Как тебе борода идет! -- услышал он крик подбегавшей к нему Кормилицы
"Стоп! -- осенило его. -- Таня спросила у Ростина, как выглядел неожиданный визитер, тот сказал, что в бороде, она вычислила, что это я, и упросила его меня простить. А за что, собственно, прощать? Он же мне нахамил, а не я ему".
-- А я к тебе иду, -- говорила кормилица, прижимаясь к нему плечом. Я, как услышала про тебя, всю ночь не спала, думаю, утром побегу, хоть накормлю его.
С Кормилицей Славик познакомился случайно. Он зашел к Серову, дверь открыла маленькая, улыбчивая девушка.
-- Серов пошел с женой протез ремонтировать, он у него скрипит на всю улицу. Представляете, что он вчера сделал? -- рассказывала незнакомка, -- зашел в лужу по щиколотку, постоял немного, целый день протез не скрипел, а потом еще больше стал скрипеть. А я у них Ленку купаю, у меня ремонт в ванной. Ой, пойду ее покормлю.
Славик сторонился малюсеньких прелестниц, и не потому, что не любил их. Просто ему казалось, что со стороны он, высокий, рядом с низенькой барышней будет выглядеть не презентабельно. По той же причине не общался он и с карманными песиками. Большую дворнягу обязательно, бывало, погладит и даже понюхает. "Собаки и кони, -- говорил, -- пахнут вкуснее всего". А вот к маленьким старался не подходить. Галя, кормившая ребенка в другой комнате, была исключением.
-- Если бы я попытался найти вам определение, -- кричал в соседнюю комнату опытный сердцеед, -- я бы остановился только на одном. Я бы не сказал: красивая, милая, симпатичная, роскошная, обворожительная, хотя признаюсь, что все вышеизложенное в вас присутствует, но по-настоящему вас можно охарактеризовать только одним словом: вы уютная.
-- Правда? -- засмеялась Галя и добавила грустно: "А вот мой благоверный никогда мне таких слов не говорил".
-- А знаете, на какой мысли я себя ловлю? -- продолжал кричать через дверь обольститель. -- Я вообще-то человек не молочный, но если бы приятная женщина разрешила попробовать на вкус ее молоко, я бы не отказался.
Он живо представил себе, как он ощущает губами тугую наполненность груди, и сердце тут же мощными толчками погнало кровь под ремень.
За дверью помолчали.
-- А я вам разрешаю, -- тихо сказала Галя.
Славик вошел в комнату. Галя сидела на краешке низкой тахты. Он стал перед ней на колени, сам освободил грудь от бюстгальтера и припал к набухшему соску. Расстегнул халат, провел рукой по бедру, ощутив бархатистую нежность кожи: под халатиком ничего не было...
-- А знаешь, -- говорила она потом, -- у меня грудь -- главная эрогенная зона. Вот Ленку кормлю -- хоть бы что, а если мужчина -- просто умираю. Если бы мне одновременно два приятных мужчины раздражали соски, я бы получила оргазм. Не веришь?
-- Верю, и это удовольствие я тебе обещаю.
"Я бы женился на ней, -- восхитился Славик, -- за непосредственность".
Так появилась в семье Кормилица.
-- Семья в сборе? -- спрашивала она, заглядывая Славику в лицо. -- Ой, не могу! Я так соскучилась.
"В сарае есть мягкая проволока, -- соображал Славик, -- можно свободно сделать петлю, но как ее к стропилине привязать? Кажется, там ящик стоит".
-- Заходи в дом, -- ласково сказал он спутнице, -- я сейчас.
Скорей в петлю, провалиться в темноту, чтобы не чувствовать боли. Он попытался отломить кусок проволоки, но она оказалась на удивление гибкой. Черт с ней! Он сделал петлю, поставил ящик и попытался перекинуть моток через стропилину.
Вдруг Славик услышал скрип отворяемой в сарае двери. Он быстро отшвырнул проволоку и сел на ящик. Вошла Галя. "Женщины мало знают, но много понимают", -- сказал один мудрый еврей. Галя не видела петлю, она только мельком взглянула на проволоку и все поняла. Нутром догадалась, что нельзя сейчас произнести ни одного слова. Ни в коем случае! И не сказала ничего эта добрая и умная русская баба. Молча расстегнула кофточку и прижала голову Славика к теплым бугоркам груди. Он вскрикнул от переполнявшей его боли и заплакал, сотрясаясь, сладкими слезами исцеления.
-- Пойдем в семью, -- взяла его за руку Галя, когда он затих, -- я тебя покормлю, пойдем со мной, хороший мой мальчик.
Славик вышел за ней на освещенный солнцем двор. Стоял на редкость теплый август. Он сорвал ягодку рябины и положил ее в рот.
-- Горькая еще? -- скривилась Галя, как будто бы она сама ощутила на кончике языка, терпкий вкус плода.
-- Скоро станет сладкая, вот только ударят заморозки, и можно будет есть. Знаешь, как у Мишки Смородинова в стихах? Я с ним в армии служил. "Уже рябина потеряла горечь", -- лучше про осень и не скажешь, -- говорил он, чувствуя, как зарубцовывается язва в его измученной душе.