Вообще мы с ним очень похожи, с этим патефоном: старая начинка, скрипучий звук, куча мусора внутри - вроде пыли или шелухи от семечек.
Забытая машина, от которой пользы - чуть, и нужна она, разве что, такой развалине, как я.
Начинаю крутить ручку, заводить механизм, пружина сжимается, и вот уже из рупора доносится царапающий звук крутящейся пластинки, а крошечное пространство моей комнатушки заполняет глубокий голос Надежды Обуховой, исполняющей мой любимый романс "Дремлют плакучие ивы".
Я наклоняюсь ближе, закрываю глаза и лечу сквозь время навстречу юности.
Мгновение и вот уже я - такая молодая, сижу рядом с любимым парнем - моим покойным дедом - в тени ив, на берегу озера, и ощущаю каждой порой кожи дуновение ветра, несущего в нашу сторону с другого берега пьянящие запахи свежескошенной травы.
Листва шумит над нашими головами - тёмными, и вовсе не седыми...
Мы снова молоды и мы снова вместе...
Я открываю глаза, и мираж улетучивается, оставляя лишь тонкий шлейф воспоминаний.
Я снова одна в старом кресле, рядом со старым патефоном, и нет ни живости, ни юности.
Только старость.
Я занимаю комнату, где помимо меня ютятся отголоски прошлого в виде побитого дивана с подранной обивкой, деревянного кресла-качалки с пуховым платком на спинке и кривого трюмо, уставленного миниатюрными фарфоровыми фигурками и шкатулками, внутри которых нет драгоценностей, только старые пожелтевшие фотографии.
Наши фотографии.
Это всё, что осталось после тебя, мой дорогой.
Всё, что осталось после нас...
Всю стену занимает громоздкий шкаф с платьями, которые я уже никогда не примерю, не то, чтобы выйти в них в свет, как прежде; и стол возле окна, на котором стоит патефон и ваза с цветами.
А за стеной теснятся мои родные...
Знаю, - они заслуживают большего, чем маленькая комнатушка, которую сын и невестка делят на троих с внуком.
Я мешаю им.
Но я ничем не могу им помочь.
Разве что, умереть.
А так, - я бессильна.
- Мам, ты кушать будешь?
Он кормит и моет меня, а я их извожу.
- Мам?
- Если только немного.
И вот он сидит рядом со мной, мой сын, повязывает полотенце вокруг шеи, проводит ложкой по краям тарелки, дует на кашу, и кормит меня.
Я открываю рот, долго гоняю пищу между деснами. Жевать я уже не могу, для этого у меня нет ни сил, ни зубов.
Стараюсь не испачкаться, однако еда ускользает, вываливается изо рта и падает на полотенце.
Сын делает вид, что ничего не заметил, что все в порядке, что так и должно быть, но во взгляде его читается отвращение
Я ему противна.
Он вытирает мне платком губы и подбородок, подносит очередную ложку, и я глотаю так быстро, как только могу, даю себе зарок, что впредь не пророню ни капли, чтобы не испачкать полотенце.
Каждый раз я превращаю прием пищи в странную игру, в которой обязательно проигрываю.
Постоянно и без шансов
С каждым днем - все более безнадежно.
Так происходит всегда.
Но я не сдаюсь, ведь всё, что осталось в моей жизни - это даже не любовь сына, невестки или внука, в неё, как раз, я уже не верю, - а моя борьба: я живу, пока борюсь и, кажется, как только я сдамся, - тут же испущу дух.
Иногда я думала об этом вполне серьезном, но испустить дух у меня не хватало духу.
Смешно сказать, честное слово...
В последний момент я хваталась за спасительную соломинку, и возвращалась.
Я не спешила на встречу с Господом, но часто говорила с ним, только он, подлец, не отвечает.
Но я не виню его.
Кто я такая, чтобы отвлекать его своими глупыми бабьими желаниями?
Хочу умереть, хочу жить, хочу умереть...
Морочу ему голову.
Сама не знаю, чего хочу.
И лезу, лезу, лезу...
Сын уходит, забирает с собой пустую тарелку, и я вновь остаюсь одна, и это определённо меня радует.
Гляжу в окно, а за ним - утренний туман.
Словно молоко по улице разлили.
Пелена окутывает соседний дом, и в этой дымке с трудом угадываются едва видимые подслеповатым глазам очертания балконов и окон.
Слышен скрип качелей, а вместе с ним смех и звонкие голоса детей.
Едва различимо шуршит, разметая листву, метла дворника.
Утренний воздух тонко разрывается трелью какой-нибудь птицы, которая находится где-то так далеко, что я даже начинаю сомневаться: не причудилась ли она мне?
Мне хочется оказаться там, почувствовать жизнь, вдохнуть ее полной грудью и оставить при себе.
И, в то же время, всё это кажется мне таким утомительным.
Поэтому, куда проще и спокойнее сидеть в кресле, дышать несвежим, но пахнущим тобой воздухом, и лишь ловить звуки в тишине, зная наверняка, что будет дальше - через минуту, час, день, - до самой смерти.
Определённость успокаивает.
После приема пищи, наступает очередное испытание.
И я мысленно готова к нему.
Cын возвращается, и закрывает за собой дверь.
Знаю: чтобы, случайно, к нам не заглянула его жена или сын.
В его руках пластмассовый зеленый тазик внутри которого покоится резиновая груша - еще один символ моей слабости.
- Мама, пора делать клизму.
Я все перенесу.
Я сильная.
Вот уже я ложусь на диван, задираю халат, стараюсь помочь, но у меня ничего не получается, ткань сползает вниз.
Сын все делает за меня.
Он одергивает халат, спускает с меня панталоны, вводит её в меня...
Всё глубже и глубже...
- Сейчас, мам. Потерпи немножечко. Уже скоро.
Жесткая резина скользит внутрь.
Я чувствую, как низ живота наполняется теплой жидкостью, и стараюсь расслабиться, не думать о том, что он делает со мной...
Прислушиваюсь к голосу Надежды Обуховой, к смеху детей за окном, к пению птиц...
Зажмуриваю глаза и цепляюсь пальцами в обивку дивана.
В памяти проплывают страницы из прошлого, те главы, в которых я еще молода. Там, где мой муж еще жив, и мы оба счастливы.
Но вскоре всё это испаряется, тает в словах сына, подобно снежинке, невесть как попавшей на горячий песок, и исчезает.
- Ну вот, сейчас, мама, тазик подставлю, потерпи.
Меня приподнимают, ставят на колени на том же диване.
Как собачонку на выставке...
Я терплю, зажимаюсь из последних сил, и когда тазик уже стоит подо мной, меня прорывает.
Стыдно и больно...
Для возраста подобная процедура совершенно естественна, и я это осознаю, но, всё равно, мне по-прежнему не по себе.
Я пытаюсь представить себе глаза сына, который наблюдает за процессом опорожнения, который морщит нос от резкого запаха и мечтает о том, чтобы весь этот кошмар поскорее закончился.
Чтобы он ушел вместе со мной.
В такие минуты я и сама этого хочу.
Возможно, даже больше, нежели моя родня, но ничего не могу с этим поделать.
Я по-прежнему жива.
Незаметно для самой себя я начинаю плакать - беззвучно, едва всхлипывая, дожидаясь, пока он уберет тазик и поможет подняться, прежде чем заметит дорожки слез на морщинистых щеках.
- Ну, что опять?
Его уставший взор и нервозность в голосе еще больше расстраивают струны.
Я говорю, что все в порядке, стараюсь сыграть роль благодарной матери, но выходит фальшиво, криво и как-то совсем неестественно.
Он качает головой и уходит.
Лишь тогда я беру себя в руки и успокаиваюсь.
Бывает, я почти согласна умереть, и даже всячески намекаю им - моим родным: ну, чего же вы ждете?
Я разыгрывала бессонницу, ночью выползала к ним в комнату и битый час уговаривала выдать снотворное: не спала сама и мешала спать им.
В итоге, они не высыпались, и шли на работу, а внук - в школу, - уставшими и злыми.
Несколько раз я пыталась найти заветный тайник, где они прятали таблетки, но тщетно.
Конечно, я прекрасно понимала, что в моей смерти нет ничего сложного.
Действительно, только и нужно, что включить на кухне газ, а потом сесть в кресло-качалку, закрыть глаза, и умереть.
Однако при дневном свете, наедине с собственными мыслями, каждый раз я трусила, и сил, чтобы сделать последний и решающий поступок в этой жизни, у меня не было.
Мои родные ненавидели меня все больше и больше, а я провоцировала их, зная, что никто не железный, осознавая, что с каждым днем их напускная самоуверенность улетучивается и все сильнее набухает в их душах нарыв, который вот-вот должен был лопнуть, чтобы всё закончилось.
Однако всякий раз успокоившись, и помолившись - прочитав свой монолог раскаяния, обращаясь к Господу, мне становилось стыдно.
За то, что извожу их.
Но больше за то, что смею отказываться от того, чем милостиво наградил меня он - Отец мой всевышний, вдохнувший много-много лет назад - когда мир был до того другим, что сегодня казался сказочным, в моё неестественно крошечное и свежее тельце жизнь.
Обычно в такие моменты я вспоминала деда, нашу последнюю ночь вместе, наш последний разговор.
Он всё спрашивал: Спишь?
А я всё пыталась разглядеть потолок в ночной темноте и говорила, что нет - не сплю.
Спать в нашем возрасте получилось всё реже.
- И мне что-то не спится. Может, поговорим?
Я ответила на его предложение согласием.
Мы проговорили до четырех утра.
Вспоминали прошлое, обсуждали настоящее, говорили так много, как никогда раньше.
После я уснула.
И мне снова снилось детство, а за ним - юность, и наша свадьба, рождение сына.
Мне снилась вся наша жизнь.
Она закончилась с рассветом.
В шесть часов утра, открыв глаза, и подумав, что нужно встать в туалет, я нашла его мертвым.
Он лежал у стены, и улыбка застыла на его губах.
Как же я хотела верить, что он умер счастливым!
Хотела так сильно, что и сама улыбнулась, хотя и осознавала, что его уже нет рядом.
Его.
Нет.
Рядом.
И сейчас больше всего на свете я хотела оказаться рядом с ним, там, в мокрой земле, на глубине нескольких метров, вдали от старости, вдали от унижения...
Но меня снова прерывает сын.
Он снова тут.
- Так, мам, давай ванночку примем и все пока, хорошо? Мне на работу пора...
Я молча киваю: разве у меня есть выход?
Меня просто ставят перед фактом.
Выключаю патефон, сын помогает подняться с кресла, берет под руку и выводит из комнаты, проводит по коридору в сторону ванной.
Я двигаюсь медленно, едва переставляя ноги, голова опущена, все мышцы напряжены.
И вот моё главное испытание: нужно забраться в ванну.
Я снова стараюсь сделать все сама, и как всегда проигрываю: мне вновь помогает сын.
Он с трудом, тяжело дыша, затаскивает мое тело в ванну, берет ручку душа, поворачивает кран и начинает мыть, отскабливать грязь, драть мочалкой, пока кожа не станет красной.
Мне больно, но я терплю.
- Потише.
Я прошу его чуть слышно, и он меня не слышит.
Шум воды заглушает шепот.
Да и все равно ему.
Сын будто отрывается: драя меня, он словно вымещает всю свою агрессию, недовольство, омерзение и усталость. Только здесь он может вести себя так, как захочет, и только здесь мне по-настоящему скользко и мерзко. Горячая вода и пар заставляют потеть, кожа под волосами на затылке начинает зудеть, мне хочется чесаться, но я и на это не способна, лишь сижу, склонив голову, и жду, когда все это закончится...
Весь этот ад, называемый жизнью.
Я слежу за реакцией сына, он не замечает моего взгляда.
Его плотно сжатые губы иногда начинают шевелиться, и я будто читаю по ним беззвучное: сука, грязная сука.
Он ненавидит меня, как и вся семья - они считают меня обузой.
Моя смерть для них - избавление, а для меня - ...заветное желание?
Сын сжимает мою голову так, чтобы я нагнулась, льет обжигающей струей на шею, после моет волосы.
Наклоняется ниже, и мне слышно как скрежещут его зубы, как вырываются, подобно выстрелам, ругательства...
- Сука, сука, сука...
Он хочет моей смерти.
Жаждет её.
Будто просит.
- Пожалуйста, сдохни. Как можно быстрее. Сейчас. Сейчас же!
Почему я так ничтожна, почему даже не могу отпустить их?..
- Сука, сука, сука...
Я закрываю глаза, обращаюсь к Господу, дышу тяжело, задыхаясь.
- Забери меня, забери...
И на какое-то мгновенье все исчезает: и шум льющейся воды, и жуткие звуки - ненависти и отчаяния, издаваемые сыном.
А потом, - щелчок, и в голове у меня вновь звучит старый патефон.
- Дремлют плакучие ивы, низко cклонясь над ручьем, струйки бегут шаловливо, шепчут во мраке ночном.
Я улыбаюсь.
- Шепчут, всё шепчут во мраке ночном.
Неужели, это конец?
- Сдохни, сдохни, сдохни...
Шепчут мне плакучие ивы.
- Думы о прошлом далёком мне навевают они, сердцем больным одиноким рвусь я в те светлые дни.
Свет заливает все вокруг, проникая сквозь меня и наполняя, будто сосуд чистой водой.
Мне не страшно, как раньше, когда я представляла себе смерть, засыпая и боясь, что больше не проснусь. Нет, наоборот - меня переполняет тихая радость приближающегося умиротворения.
- Спасибо, Господи...
Будто издалека.
Скоро я встречусь с дедом.
- Рвусь я, всё рвусь я в те светлые дни.
Дорогой мой, родной человек!
- Где ж ты голубка родная? Помнишь ли ты обо мне? Так же, как я, изнывая, плачешь в ночной тишине?
Я задыхаюсь от восторга, и делаю последний вдох, думая, что он действительно последний, а за ним уже ничего не будет: ни боли, ни унижений, ни страха - всему этому нет места в мире праха...
Прах к праху...
Голос Надежды Обуховой становится все менее отчетливым, слов уже не разобрать, как и музыки - всё это сливается в одно монотонное журчание...
... и я с ужасом осознаю, что это журчит вода, стекающая по моему маленькому сморщенному телу, что значит лишь одно - мой ад продолжается.
- Мам?
Я открываю глаза, и некоторое время не верю, что это - не конец, ловя остатки ускользающей, словно сон, смерти.
- Мам, ты меня слышишь?
Он робко трогает меня за локоть: ванная комната приобретает границы, сквозь пелену, окутавшую мой разум, постепенно угадываются очертания предметов.
Добро пожаловать в мир живых.
Я поднимаю голову и смотрю на него: моя кровь, моя плоть...
Сын вновь исполняет роль носильщика, вытаскивает меня из воды, вытирает огромным полотенцем, помогает одеться и отводит обратно в комнату.
До следующих унижений.
- Если что понадобится, кричи, хорошо? Я пока еще дома.
Фраза брошена мне в лицо равнодушной скороговоркой.
Он не дожидается ответа и стремительно, с нескрываемым облегчением уходит, плотно затворяя за собой дверь.
Я снова одна.
Туман за окном рассеялся.
Я гляжу вниз сквозь грязные стекла: всё то же самое - люди снуют туда-сюда, словно заводные; знакомые силуэты в которых по чертам, невзирая на слабое зрение, я угадываю соседей: кого-то я знаю годы, кого-то - десятилетия, практически - всю жизнь.
Но есть и совершенно незнакомые мне фигуры, такие же размытые, как и все остальные, но, абсолютно пустые.
Уставшему взгляду не за что ухватиться, чтобы идентифицировать их.
- Новые люди пришли.
Я шепчу одними губами, говоря даже не про себя, а куда-то в пустоту, простирающуюся за окном в бесконечность.
Я прислушиваюсь.
- Мам, до вечера! Я приду в обед!
Входная дверь хлопает.
Они уходят.
Невестка и внук даже не сочли нужным зайти ко мне сегодня.
Попрощаться.
Ничего страшного...
Насколько можно быстро я задергиваю тяжелые бесцветные шторы, не желая больше смотреть на это мир, на этих людей: как же они все надоели, за эти годы, за десятилетия, за всю жизнь; а новые - мне все равно их не понять.
Так зачем же?..
Так доколе?..
Я начинаю крутить ручку патефона, ставлю, с трудом справляясь с дрожью, иглу на исходную позицию, жду...
Пластинка начинается...
Я замираю, слушаю...
- Где ж ты голубка родная? Помнишь ли ты обо мне? Так же, как я, изнывая, плачешь в ночной тишине? Плачешь, рыдаешь в ночной тишине...
Я откидываюсь на спинку кресла-качалки, слегка отталкиваюсь ногами от пола и расплываюсь в умиротворенной улыбке.
Музыка и голос Надежды Обуховой действуют на меня успокаивающе, смывая вся недавние мучения и переживания - кормление, клизму, душ, и мысли о сыне, о родне...
Начинается еще один день, и всё пойдет прежними витками: я буду плакать, и смеяться, - надоедая Господу со своими глупостями...
Сквозь шторы вползает в комнату утренний свет, и танцует в нем, искрясь, поднятая пыль...