Новокуйбышевск, город нефтепереработчиков, нефтехимиков и химиков Куйбышевской (ныне Самарской) области. К девяти утра в летний погожий понедельник 1970 года я пришёл в редакцию городской газеты "Знамя коммунизма". Редактор Иван Петрович Столяров уже был у себя в кабинете, правил чей-то материал.
- Решил потрудиться? - оторвавшись, он взглянул на меня. - Иди к Валентине Ивановне, она даст тебе задание.
Валентина Ивановна Шугаева была его заместителем, заведуя отделом партийной жизни. Высокая, коротко стриженная, приветливая, она сказала, что мне надо написать о бригаде, занятой укладкой труб недалеко от нефтехимического комбината. Вручив мне чистый блокнот, Валентина Ивановна ободряюще улыбнулась:
- Что ж, попробуй. Успеха!
Я только что окончил школу номер 15. Учась в девятом, в десятом классе, приносил в редакцию заметки о школьной жизни, их печатали. Публиковала мои заметки и областная газета "Волжский комсомолец". Зная о моей мечте стать журналистом, мне дали совет не торопиться с попыткой поступить в университет, а сначала проверить себя: поработать в газете без зарплаты.
Спорное слово
Итак, я отправился выполнять моё первое задание. Застав бригаду у траншеи для трубопровода, я задал рабочим заранее приготовленные вопросы и, когда записал всё, что нужно, один из них сказал мне:
- Вон поглядите, что мужик делает.
Метрах в двухстах на пустыре, поодаль от озерка, остановился трактор, от него тянулся трос. Из кабины вышел тракторист, направился к чему-то прикреплённому к тросу. Подойдя, я увидел нечто вроде бороны, едва различимой под жирно блестевшей грязью, кучу которой она выволокла из водоёма. Тракторист принялся лопатой счищать грязь с приспособления, отгребать в сторону. Я представился, назвал себя корреспондентом городской газеты. Человек в замасленной кепке, ему было на вид под пятьдесят, нехотя отвлёкся от работы, объяснил:
- Озеро загрязнено нефтеотходами, я выскабливаю дно.
Оказалось, он делает это по собственной инициативе, хотя и с одобрения начальства. Работает после смены бесплатно, несколько рабочих приходят ему помогать.
- Очистим озеро, запустим мальков, разведём кувшинки, водяные лилии, по берегу вырастет камыш, и будет здесь пейзаж! - произнёс он мечтательно, обводя взглядом унылый пустырь с реденькой выгорающей на солнце травкой.
Вернувшись в редакцию, я написал о бригаде. Валентина Ивановна сделала пару замечаний, кое-что поправила, после чего сказала:
- Справился!
И тогда я рассказал ей о человеке, очищающем озеро.
- А вот это интересно! - произнесла Валентина Ивановна так, что можно было понять: то, чем занималась бригада, до подобного интереса не дотягивает. - Сможешь, не откладывая, написать... - Валентина Ивановна улыбнулась, выдерживая паузу, и закончила: - об этом мужике и его деле?
Я написал, дав зарисовке заголовок "Мужик и его дело". Редактор вознегодовал:
- Что это ещё за "мужик"?
Валентина Ивановна упорно отстаивала заголовок, повторяя, что за словом "мужик" виден произнёсший его рабочий, слово придаёт рассказанному особенный тон естественности, оно выражает искренность, сердечность отношения людей к тому, кто взялся за столь общеполезное дело.
Редактор не согласился:
- Мужик не проходит!
"Мужик" в заголовке был заменён именем, отчеством, фамилией героя, которые, разумеется, и так приводились в тексте. Зарисовка оказалась лишена живого огонька, была оказёнена. Но я тогда понял и запомнил на всю жизнь, сколь многое может стоять за спорами об одном единственном и таком привычном слове.
Ну, а чем окончилось дело с очисткой озерка? На следующее лето я побывал возле него, встретился с моим героем. Он выглядел довольным. В озере, сказал он, "уже живёт рыбка". Потом я уехал в Казань, поступил в университет, в Новокуйбышевск приезжал только на каникулы. И как-то зимой узнал: нефтехимкомбинат расширялся, на месте озерка стали рыть котлован. И в прозрачных обломках льда, рассказали мне, рабочие с изумлением углядели маленьких карасиков.
В каждый приезд я, конечно, приходил в редакцию, читал свежие номера и однажды обнаружил: спорное слово, притом во множественном числе, всё-таки обрело место в одном из заголовков. "Мужики, а ну взялись!" - называлась заметка. В ней сообщалось, как большая группа любителей подлёдного лова на Волге была ошарашена: из леса вынесся молодой лось, желая перебежать на другую сторону замёрзшей реки, копыта разъехались на льду, лось опрокинулся набок.
Страшно испугавшийся, он суетливо вскакивал, порывался бежать - и раз за разом падал вновь. Тогда рыболовы взяли длинную верёвку, оказавшуюся в одной из машин, уложили её на льду так, что, когда потянули за концы, она захватила бившееся животное. По несколько человек держали каждый конец верёвки: дружно взялись и потащили лося по льду к заснеженному берегу. Там юный бедолага поднялся и скрылся в лесу.
Заметку написал один из спасателей Пётр Андреевич Назаров - тогдашний заведующий промышленным отделом редакции "Знамени коммунизма". Заядлый рыбак, грибник, знаток родного самарского края, Пётр Андреевич был фронтовиком, дошёл до Берлина.
Вколоти себе в голову гвоздями!
Валентина Ивановна внушила мне пристрастие к неустанной проверке точности в названиях документов, книг, учреждений. Уже после того как прошёл мой оказавшийся коротким испытательный срок и я был зачислен в штат редакции, стал полноправным газетчиком, в одном из моих репортажей проскочило "городской дворец культуры". Валентина Ивановна устроила мне головомойку:
- Не существует пока что в нашем городе городской дворец культуры! Есть Дворец культуры нефтеперерабатывающего комбината!
- Но все говорят "городской дворец", - оправдывался я.
- Вколоти себе в голову гвоздями - надо писать не так, как говорят, а так, как написано в справочниках, - раздельно произнесла Валентина Ивановна. - Я понимаю, что лень в справочники заглянуть... - добавила она едко.
Я не заглянул в справочник не из-за лени, а потому что был уверен - дворец называется городским. Но то, как я невольно потупился, запомнил.
Спустя много лет я читал известный исторический труд Александра Солженицына, в котором говорилось о привилегиях, дарованных дворянству Петром III и Екатериной II. Соответствующие документы историк назвал "указами" - тогда как названия их: "Манифест о вольности дворянства" и "Жалованная грамота дворянству". Мне живо представилось, что сказала бы Валентина Ивановна...
Шампур
Около столовой "Лето", где обычно обедали мы, сотрудники редакции, была кафешка, в которой одно время жарили шашлыки. Я зашёл туда с Валентиной Ивановной, и она сказала:
- Заголовок публикации - всё равно что шампур для шашлыка. Без шампура получится просто поджарка.
Заголовок, объясняла мне Валентина Ивановна, несёт заряд информации, плотность которого зависит от таланта автора. Помимо этого, заголовок, найденный до написания работы, помогает автору добиваться её предельной ясности и выразительности.
И тут мне помог ответственный секретарь редакции Геннадий Петрович Исаков. Он в свои двадцать восемь был для меня опытным, образцовым стилистом. Своими учителями он считал весьма непохожих друг на друга журналистов Мэлора Стуруа и Василия Пескова. В литературе - Геннадий Исаков писал рассказы - он учился у Грина и Паустовского. Я помню рассказ Геннадия Петровича "Шафрановый ветер", вышедший в 1971 году в коллективном сборнике писателей Куйбышевской области. Вещь восхитила меня лиризмом.
Геннадий Петрович, как ответственный секретарь, читал мои материалы, шедшие в номер, и иногда звал меня к себе в кабинет.
- Здесь заголовок хуже текста, - слышал я, - найди то, что надо!
И я старался. Довелось мне помучиться с моим первым очерком. Я написал его о немолодом шофёре, который сел за руль в сорок третьем году и повёл грузовик-трёхтонку ЗИС-5В по фронтовым дорогам. Я озаглавил очерк "27 лет за рулём" - Геннадий Петрович поморщился. Следя за его лицом, я предлагаю новые варианты - реакция та же. Произношу: "Сердце слушает мотор" - гримаса! На меня нападает отчаяние. И вдруг как-то само собой произносится: "Шофёр и дорога".
- Вот! - ответственный секретарь с улыбкой прищёлкнул пальцами.
Тогда не приходилось слишком задумываться, в какую я сам отправляюсь дорогу. Позднее я не раз убеждался, как хорошо был снаряжён в неё редакцией газеты - моей ровесницы.
Как мне раскрыли глаза
В первые месяцы моей работы в газете мне поручили записать рассказ о войне одного ветерана, рекомендованного горкомом партии. Я возвращался с задания в чувстве, что несу в моём блокноте находку, которую не пропустит ни один читатель. Мне встретился Пётр Андреевич, направлявшийся в столовую: время было обеденное.
Я пошёл вместе с ним, воодушевлённо передавая ему то, что мне поведал ветеран. Пётр Андреевич послушал, послушал, остановился и, задумчиво поглядывая на меня сквозь стёкла очков, достал из кармана пачку папирос, закурил.
- Тебе сколько - восемнадцать? - спросил меня густым, с хрипотцой, голосом. - Вот он и насыпал тебе клюквы, как дурачку.
Я глядел на пожилого журналиста в полной растерянности.
- Эсэсовцы, говоришь, пёрли чёрным скопищем... Войска СС сначала воевали в обычной полевой форме, как прочие немецкие солдаты. Потом эсэсовцы надели пятнистую форму, это было их нововведение, за это их дразнили лягушками. Позднее на эту форму перешли армии других стран.
- Но он мне описывал: верзилы под два метра ростом, в сплошь чёрном, - оправдывался я.
- Описывал... - Пётр Андреевич кивнул с иронией в умных глазах. - И на них устремилась кавалерия в конном строю, смяла и тому подобное... В кавалерийскую атаку на немцев ходили поляки в сентябре тридцать девятого года, кончилось это для них очень печально. Наши такого не делали, - объяснил мне бывалый фронтовик. - Ты только представь, как можно скакать на конях на войска, вооружённые автоматами и скорострельными пулемётами? Наши дегтяри давали шестьсот выстрелов в минута, а немецкие ручные - две с половиной тысячи.
Я пытался возражать:
- Но я читал - у нас во время войны были кавалерийские дивизии, даже корпуса...
- Были. Но они только передвигались на лошадях. А перед боем оставляли лошадей коноводам и шли в атаку обычными пехотинцами.
С этим разговором в моё сознание впечаталось, как важно проверять, нет ли, мягко выражаясь, отклонений от правды в том, что говорят, пишут признанные очевидцы тех или иных событий. Готовя материал, я не упомянул ни о форме эсэсовцев, ни о кавалерийской атаке.
Расстрел и дострел
Горком порекомендовал написать о ветеране, среди наград которого были ордена Красной Звезды и Красного Знамени. Он ведал гражданской обороной нефтеперерабатывающего комбината. Я позвонил человеку, чтобы договориться о встрече, и он сказал, что уезжает в командировку, но у него есть "пара часов до поезда", он может принять меня на дому.
Ветеран оказался сухощавым, бодрым, очень приветливым.
- Уж больно молодой ты, а то бы я тебе выпить предложил, - сказал он мне с простодушной улыбкой. - О чём тебе рассказать? У меня рассказов на сутки и больше.
Я попросил вспомнить самое напряжённое, и ветеран поведал, как немцы, наступая на Москву, в конце лета 1941 взяли Ельню, образовался выступ в нашу сторону. Наши решили охватить его полукругом, ликвидировать. Главную задачу выполняла 24 армия. Бои были невероятно ожесточёнными, 6 сентября стрелковая дивизия, где воевал рассказчик, выбила фашистов из Ельни.
- Это был первый крупный успех сорок первого года, первая яркая наступательная операция! Отличилось немало бойцов и офицеров, я писал представления к наградам.
И продолжил, что наши части закрепились западнее Ельни, все были измотаны, потери понесли большие. Особенно отличилась рота, которой командовал отчаянный старший лейтенант. Он, по словам рассказчика, пришёл в штаб полка с донесением, чтобы оставить его и вернуться к роте.
- А я ему говорю: ты, мол, еле на ногах стоишь, ляг, поспи часок. Уговорил его лечь, он лёг и вмиг заснул как мёртвый - несколько суток был не спавши. И тут принесло одного из Особого отдела дивизии...
Особист, мол, сразу и вцепись. На каком-де расстоянии от передовой он улёгся и спит? На расстоянии более километра. "Оставление роты без командования..." И пошёл нести, и пошёл...
- Прочее, - сказал мне ветеран, - не для печати.
Старшего лейтенанта трибунал приговорил к расстрелу.
- А как его убивали-то! Шар-рах - он упал, но дышит. Здоровый мужик был, здоровущий! К нему подошли и снова - шарах! И снова... Рёбра пулями перебило, концы наружу торчат, крови сколько... Вот так-то.
Я не сказал об услышанном ни Петру Андреевичу, ни Валентине Ивановне. Написал, как землянка, в которой ветеран "занимался штабной работой", сотрясалась от разрывов тяжёлых немецких снарядов, как был подбит немецкий танк, который "пёр на неё и оставалось пятнадцать метров". Написал, как связисты "под кинжальным огнём" соединяли перебитые телефонные провода, как командиры взводов, вложив пальцы в рот, издавали "сухой свист", выскакивали из окопов, и за ними бросались на врага солдаты со штыками наперевес.
Валентина Ивановна объявила мне:
Зарисовка пойдёт, конечно, но постноватая получилась. Нет конкретного героического фактика.
А спустя ряд лет я услышал песню Высоцкого:
Рука упала в пропасть с дурацким криком "Пли"
И залп мне выдал пропуск в ту сторону земли.
Но слышу: - Жив зараза. Тащите в медсанбат. -
Расстреливать два раза уставы не велят.
Я вспомнил рассказ ветерана и стал, когда представлялся случай, расспрашивать участников войны, действительно ли в уставах было написано, что нельзя достреливать не убитых с первого раза. Подтверждения я не услышал.
А потом пришло время, когда я, прочитав роман Василия Гроссмана "Жизнь и судьба", посмотрел одноимённый сериал, который снял Сергей Урсуляк по сценарию Эдуарда Володарского. В фильме 5, в части 1, есть эпизод, где арестованный батальонный комиссар Крымов, его играет Александр Балуев, слушает рассказ охранника о неудавшемся расстреле приговорённого. Тот, присыпанный землёй, вылез и пришёл.
На это Крымов говорит:
- Два раза не расстреливают, помиловать должны бы.
Солдат произносит:
- Это, товарищ дорогой, при царе-горохе миловали. А у нас приговор должен быть приведён в исполнение - хоть один раз, хоть три.
Крымов, большевик с 1917 года, который прошёл гражданскую войну и позже непосредственно участвовал в репрессиях, оказывается, не ведает, что это при царе-горохе миловали недостреленных, а при советской власти приговор приводят в исполнение, сколько бы не пришлось стрелять. Простой солдат объясняет ему сию истину.
Василий Гроссман такого не писал и не мог написать. Вот это место в романе. Солдат говорит Крымову о тех, кто расстреливал:
"- Они халтурят так, что последние нервы от них теряешь. Скотину и ту режут аккуратно. Все по халтурке. Земля мерзлая, разгребут бурьян, присыпят кое-как и пошли. Ну, ясно же, он вылез! Если б его закопать по инструкции, он бы никогда не вылез.
И Крымов, который всегда отвечал на вопросы, вправлял людям мозги, объяснял, сейчас в смятении спросил автоматчика:
- Но что ж это он снова пришел?
Часовой ухмыльнулся.
- Тут еще старшина, который водил его в степь, говорит, - надо хлеба ему дать и чаю, пока его снова оформят, а начхозчастью злой, скандалит, - как его чаем поить, если он списан в расход? А, по-моему, верно. Что ж он, старшина, схалтурит, а хозчасть за него отвечать должна?"
Оставим в стороне то, что солдат в фильме обращается к арестованному Крымову "товарищ дорогой". Главное - возможность помилования не упомянута!
В своё время ветеран рассказал мне правду, а гениальный Высоцкий создал красивый миф, отвечающий мечте об "очеловеченной" реальности. Реальности, в какой, на самом деле, сидевший в землянке штабист наполучал медали и ордена, а старшего лейтенанта, водившего роту в атаку, постигла другая участь.
Напечатано в сб. "Ещё не вечер. История одной городской газеты". Самара: ООО "Офорт", 2012, ISBN 978-5-473-00814-2. C. 35 - 38.