Чем ближе он подходил к старости, тем чаще думал: каково оно - быть стариком? Ему хотелось забежать вперед - и приготовиться... И чем ближе был срок - тем больше хотелось узнать - пока однажды он наконец не понял: вот она, старость - уже не за порогом, а сидит у него на плечах, как ласковый ручной зверик, и поигрывает кисточками халата. И не надо ее выглядывать и бегать за ней - она сама его настигла, и сидит, и принюхивается к его дыханию, и ждет, чтоб прыгнуть ему на грудь и свернуться клубочком - уверенная, что там ее ждут и там ей место..
Теперь вот наконец загадка разрешилась. Кхе-кхе. Ответ приходит с каждым вздохом, с каждым движением. Теперь, когда он не нуждается в ответе. Быть стариком - это проклятие. Проклятие - или шутка? Скорее всего - это такая гадкая шутка, над которой ты не можешь посмеяться. Гаденькая шутка, и единственное утешение, что тот, кто над тобой подшутил - скорее всего, сам умер раньше. Скорее всего, потому что что-то его рядом не видно. Кхе-кхе-кхе.
Он издал несколько коротких еле слышных кхе-кхе, что должно было означать смех - и снова засвиристел. Дышать... теперь это стало долгой, тяжелой работой, теперь он добывал воздух из воздуха, словно спускался в шахту. Он превратился в сложный аппарат по добыче воздуха, то, что раньше не заслуживало даже минутной мысли и совершалось само собой - теперь занимало почти все мысли и все силы. Если б его спросили - каково это быть - старым - спросил кто-то, кто мог бы понять - он бы сказал: я - дышу.
Добывать воздух... добывать жизнь.... Этот процесс разбился на бесконечную череду этапов, ни один из которых не проходил быстро и безболезненно, но некоторые были особенно суровы. Внутренним взором видел свое тело как лабиринт веревочных и дряхлых железных лестниц, как старинные скрипящие колеса, ведра, поднимающиеся к поверхности, грузы, уходящие в подземелье... время от времени грузы срывались, ступеньки обрушивались, веревки перетирались... Механизм работал только потому, что он был так же обширен, как истерт, и всегда, пусть не сразу, включались в дело дополнительные бригады, набрасывали на старый шкив страховочные тросы и, сотрясаясь и скрипя, механизм снова начинал работу вдоха.
Да, к старости он стал механизмом. При каждом выдохе в его груди зарождалась долгая мелодия, словно винтовой механизм, зарождалась от осторожного вздоха и все сложнее, спиральное бесконечное движение, но потом хрупко останавливалось, дав ему лишь достаточно воздуху чтобы слегка разбавить густую кровь. Тогда, удивляясь тому, что он все еще живет, что еще одно сложное двиежение совершилось - он поднимал голову и оглядывался. Ему самому его движения казались внезапными, порывистыми, разбивающими мир на цветные стеклышки - но людям на палубе они были почти не заметны.
Грудь его снова начинала ходить ходуном - он набирался силы для нового вдоха - и пока его глаза еще могли видеть людей на палубе - он старался собрать их всех и запомнить -взяв их тени с собой в долгий путь вниз. Боьше чем тени он взятьь не мог - механизм слишком стар и потянет только его одного, и он будет слишком занят, дергая за рычаги, проверяя старые медные циферблаты и истертые тросы -но все же некотрое время, пока он совсем не погрузится в работу, их тени будут скрашивать ему путешествие. Так один вздох отличается от другого - тенями, которые исчезают одна за другой. Хорошо бы успеть взглянуть в приятное женское лицо. Оживленное, с тревожными и ласковыми глазами. Тело, не распавшееся на блоки и брусья - цельное ласковое тело, которое движется грациозно и порывисто.
Он обвел глазами гуляющих. Они все были на одно лицо - французы, немцы, швейцарцы, датчане: светлые или темные, в мешковаой одежде, в накинутых на плечи куртках, они гомонили в группах, подзывали друг друга, радовались друг другу. Женщины, их подруги, тоже в мятых серых джинсах, но некоторые - голоплечие и тоненькие, указывали куда-то рукой. Подумать только, сколько часов эти люди потратили, чтобы подобрать и купить эту одинаковую одежду, чтобы всем добраться до этого скучного, в общем-то, корабля в скучном океане! Все нации были одинаковы, различались только по речи. Иногда они приближались, проходили мимо - он почти никогда не мог угадать заранее, какой они будут национальности...Потом от людей остались только блики, и палуба стала красивой, золотой... Свет перед ним стал меркнуть, соловей в его груди опять запел.
***
В это время на нижней палубе Галчонок металась, зажав в клюве блестящий камешек. Куда спрятать, куда? Ее круглый блестящий глаз выискивал щель понезаметнее, где можно спрятать камень до конца рейса. Случайно, случайно Галчонку достался этот камень - старичок заснул, камешек покатился... Теперь надо было спрятать - как страховку, мало ли что.
Галчонок ехала с одним баульчиком, да и то не своим, и присоседившись к какой-то веселой, разбитной компашке, которая посчитала ее за свою - надо ли говорить, что провожала ее на пристани совсем другая компашка, а встретить должны были какие-то знакомые знакомых, которые, возможно о ней и не слышали.. Галчонок была дитя мира, когда-то она честно пробовала начать честно работать, но каждый раз срывалась и фальшивила - единственное, чтоу нее получалось хорошо - это крутиться на жердочке и свиристеть и кружиться так быстро, чтоб горелая чернота ее перьев казалась свежим людям, случайным людям, пьяным людям - радугой. Со старыми знакомыми она чувствовала себя обманщицей - шутки не смешны, песни немелодичны, глазок не блестит. Когда-нибудь она обежит весь земной шар и поклюет изо всех кормушек - и вот тогда настанет страшное.. Но пока земной шар еще круглился, и новые и новые люди попадались ей, и она заново начинала пробовать на них - те же три песенки, коорые она умела петь.
Вся Вселенная сговорилась против того, чтоб Галчонок остановилась, огляделась, обросла жирком, спросила, кто ее настоящий друг, кто ее по-настоящему хочет,.. у нее не было на это времени - каждый день она просыпалась, нетрезвая, нечесаная, уставшая после вчерашнего, поскуливая, подтягивала ноющие коленки к груди... Иногда на ней были дорогая одежда , а во рту вкус дешевого вина, иногда - рядом стояли початые бутылки с шампанским, а на ней были лохмотья. Но никогда не было времени задуматься. Открывала глаза - и уже надо было обвивать руку вокруг кого-то, заглядывать в глаза, бежать на кухню, сидеть рядом - медленно и быстро мостить проваливающуюся под ногами палубу - убеждать всех вокруг, что они ее друзья, что они - хотят ее, что они - одна стая... и каждый день она просыпалась встрепанная, в чужих тряпочках, на чужой постели...И не было времени, чтобы опомниться, вспомнить, собраться. И не было сил запомнить эту череду одинаково встрепанных, заполошных дней - в глазу от нее оставалось одно мелькание.
И она прыгала, скакала, натаскивала в гнездо тряпочки и камешки и тут же их теряла... Хватит ли у вас духу ее винить? На всей Земле все равно не было ни одного надежного, спокойного места, ни одного - и как только Галчонок замолкала, переставала скакать - в груди начинало клокотать, фонтанчиками выбулькивалась тонкая кровь. А доктор мудрил, таился, давал бесполезные порошки - да и то сказать, какой это доктор - доктор для воров и нелегалов. И снова она встряхивалась и начинала косить глазом, и прыгала бочком, и потихоньку тибрила что плохо лежит, заметая себе в сумочку - неловкая, взьерошенная, торопливая, ломкая, бездомная, ласковая.
Она наконец сунула камешек в какую-то щель, в какую-то коробочку, коробочку - в сумочку. Сумочку - в мешочек. Мешочек прикрыла кофтой и приметила. И как раз вовремя.
Незнакомый, родной, который лежал у не на руке, уже ворочался. Она посмотрела на него. Датчанин, немец, грек? У него было доброе, мягкое лицо со вздернутыми бровями, морщинками от смеха в углах глаз, . Она решила, что он человек успешный, уверенный в себе, но добрый. Он взял ее под опеку, возможно, его друзья хотели ее обидеть - и вот скоро они придут. Впрочем,. может, и на обиду она согласилась бы - как пошло бы.
Он открыл глаза, потянулся.
- ... - сказал он на незнакомом языке.
- Спасибо, хорошо поспала, - сказала она.
- ...? - спросил он.
- Да.. - кокетливо засмеялась она. - Было здорово.
- ...? - Повторил он с более ннастойчивой интонацией.
- Нет, не храпел, - попробовала она угадать.
- ... - хмыкнул он.
Галчонок поколебалась - и пошла за переборочку на кухоньку.
- Чайник включу.
Он заворочался.
-Да ты лежи еще, лежи!
***
- Я пойду, - вечером она стала переодеваться,
- ... ты?... Куда....? - она уже начала разбирать его слова.
- Мне надо.
-.... - заговорил он споро и горячо и сердито. Слегка презрительно. Мол- куда тебе надо-то, куда таким как ты надо-то?
- Нет-нет, конечно, если надо - я посижу...- Она улыбнулась ему нежно, он еще поворчал - и потом долго дулся. Она сидела на корточках, как туземная рабыня, раскуривала ему трубку, кивала, слушала...Через час он вроде отмяк.
Как только он отвернулся - она накинула курточку и выскользнула за дверь.
***
....Наконец, Галчонок допрыгала до средней палубы. Здесь ходили улыбчивые старички в голубых свитерах и их некрасивые уже взрослые дочери. Она посторонилась, пропустив двух старичков с лицами, привычно сложенными в ласковую гримассу. Они говорили о чем-то, что ей не нужно было, они передвигали по карте, как фишки, целые дома и куски земли - а тем временем внуки их умирали от каких-то случайностей, оставленные на кусках земли, где деньги были не властны. Но старички по-прежнему улыбались и почему-то были уверены, что гольф спасет их посреди всеобщего ужаса. Она прижалась к стене - не замечая ее мимо прошли две дочери стариков, как два достойных тюленя - нисколько не похожие на юных, голодных, с нижней палубы.
- Ну что, довольна? - за ее спиной стоял печальный, но спокойный человек среднего возраста, в кофте. Кем он был ей - бывшим мужем, любовником, одноклассником? Может, когда они были знакомы - он был тонкий и быстро перебегал по палубе, шаля... Сейчас все колонны в здании его тела надстроились и укрепились, чтобы нести дополнительный груз.
Как они все умудрились так постареть? Почему она была все та же - лохматая, худая, непоседливая, с синяками на бедрах от того, что все время натыкалась на углы? Немудрено, что она не могла их вспомнить - они были все одинаковы, и каждый с таким старанием примеривал эту маску приличия, подбирал слова, старался казаться невозмутимым... Как давно они встречались с этим человеком? Год назад, месяц? Сбежала ли она сама, в дождливую ночь, или он ее выбросил? Что он про нее знает? Что-то такое, что она не помнит сама...Значит - знание это не важно.
- Как я могу быть довольна? - она повесила голову. - Выживаю...
- Я тебя предупреждал! - сказал он. - Я предупреждал, что так и будет.
- Ты... не голодная? - спрросил он внезапно, слегка испуганно.
- Нет. Нет, конечно нет! - заверила она его.
И они пошли есть.
***
- И вот, понимаешь, - он развернул перед ней сложную систему отношений между какими-то совершенно не интересными ей людьми, которых он считал реальными. Он видел эту систему ясно и очень умно лавировал между ними, никого не обижая... Она заскучала и подумала, что было б немного потерь, если б он просто пошел напролом, и обошел неприятных людей, по-детски сказав ' уходите!'.
- Ну, обошел бы их, - сказала она, - Раз они тебя так огорчают, - И он испугался, испугался даже подумать об этом - и еще раз выстроил перед ней всю схему, протер каждый винтик тряпочкой, проверил, что он нничего не упустил, и посмотрел на нее - ну, теперь она понимает?
Она кивнула..
Она старалась поддерживать заинтересованное выражение лица, и от напряжения ее мозг словно забился пухом... Там было все белое, белое... А глаза ее были широко и внимательно распахнуты.
- Тогда я им сказал вот что, - скромно, неназойливо гордясь, рассказывал он о своем выступлении на местном телевидении.
***
Ее руки срывались с перил, ноги оскальзывались. Но вот она добралась до самой верхней площадки. Над самой ее головой был люк, и только он отделял ее от верхней палубы. Она вздохнула и высунулась из люка, словно суслик. Серебряный свет гулял по палубе. Такого цвета, наверное, бывают действительно большие деньги - такие большие, что коснувшись их - только умереть.
Она привстала на цыпочки, на миг ее ноги повисли в воздухе, ища опоры - и вот она собралась, подтянулась и выбралась на верхнюю палубу.
Укрытый по самый подбородок пледом старик тяжело дышал, свистел, словно воздух проникал в его грудь и проворачивался там, как сверло. Он был как старинное гнездо, как обещание конца путешествия, дряхлый, рыхлый, в тиаре из серебра - и все, что она могла сказать, было: не умирай, не облагодетельствовав меня! Она прижала руки к груди, чтобы унять острую резь - и пошла к нему, потряхивая волосами, сделав лицо молодым и нежным и беспечно улыбаясь.