Цагунов посматривал на своего новорожденного сына с надеждой и трепетом:- такой маленький, верно, еще не умеет врать. От всех этих мягких и нужных ему движений произошло другое существо - и нужность движений должна была отразиться а нем. Цагунов ходил вокруг и пытался подстеречь сына, когда тот не спит, не плачет, когда он забудется и посмотрит правдиво. Ему почти удавалось. Когда сын по-котеночьи жмурился и смотрел в стену, как будто она была далекая и жемчужная - но тогда Цагунов начинал бороться за слова - как описать то, что он почти-узнал?
На жену было мало надежды. Он давно научился не выдавать свой секрет, но жена давно стала для него чем-то мистически-административным. Теперь он видел, что она воспитывает в том же ключе и сына. ему было приятно видеть, что сын видимо не поддается - это было заметьно по тому, что он брезгливо кривил ротик перед тем, как схватить сосок. Не с жадностью, но с презрением... Жена явно переводиа его движения по-своему, по-ЖЕНски.
Цагунова поздравляли, и он сиял. Он знал, что он вправе. Не потому, что вот у него - сын, а потому, что у него дома маленький лазутчик в правду и сказку. А себя Цагунов считал этой сказки - проводником. И то, посмотрите вокруг - как истрепаны люди! Цагунов жил в гороеде изх стекла, жучиного бетона, плотных катышков кабеля, шерстяных клочков. Всем хорош город, и дамы ходили в подвязках, а мужчины - в добротных костюмах! Но бог, что это были за венозные дамы! Что это были за склеротические господа!... Цагунову казалось, что ему-то не надо уговаривать свое тело не стареть, что оно и так это не сделало, тайком от всех. Нужно только дождаться еще секрета от сына.
- Останешься. Разогреешь. Умоешь. Справишься как-нибудь! - Жена уходила по анфиладам, брякая сапогами и медалями, блистая саблей, оставляла Цагунова, как маленькую мышку, качать колыбельку. Голос ее был оглушителен. Кудерьки возле лица сияли, как медные барабанчики. Лик ее был ужасен.
- Да. Конечно, - сказал Цагунов.
Она еще выстрелила ему в сердце контрольным грозным взглядом и, наконец, ушла. Дверь наконец суставчато затворилась
Цагунов взял в руки сына. Сын был величествен. Малиновые морщинистые веки, синеватая пленочка под глазами. Он смотрел на стену, но его не-взгляд, обращенный на Цагурова, был мирен, не презрителен.
- Доверяет, - подумал Цагунов.
- Сыну! - сказал он.- Ведь вроде все как у всех. Ремонт сделал. А газеты летят мимо. Сколько обедов! сидит напротив и обижается. А это же день, мой день. В воскресенье выпьешь водочки - и как шар в грудь. На секунду. Аж подпрыгнул! А потом - лошади задирают хвосты..По канатам. Кнуты хлопают. А куда мне с этим? Я даже знаю, что и скрываться не надо, просто пошел - и хорошо. Я уже все почти знаю! Но ты мне помоги, да, сыну?
Он взял из колыбельки сынка в тающей простынке, накинул солнечное шелковое одеяльце - и вышел в метель. Ни минуты он не сомневался, что ни снег, ни ветер, нарисованные на куске старого холста, не повредят малютке. Но на всякий случай он и сам вышел без пальто. Ветер раскатывал поземку, как рулоны туалетной бумаги, и катал их по всему двору.
...Когда по железным сугробам пргромыхала снова его жена, Вера Петровна - она нашла дверь квартиры открытой нараспашку и тихого и мокрого котика Тимку сидящим в наметенном язычке снега. Тимка то виновато смотрел на нее, то лизал снег.
Цагунова поймали скоро, отобрали сына, водворили отца, понятно, в колыбель для взрослых. Был он задумчив, баюкал себя, обхватив обоими руками за бока. Вины не отрицал, но смотрел на вопрошавших внимательно. Сказал, что сын с ним разговаривал и должен был сказать что-то очень важное. На вопрос - открыл ли он это важное - Цагунов только пожал плечами.
Странно, но ни отец, ни сын совершенно не простудились.
Веруня, конечно, дала Цагунову после этого развод. Через год, когда он вышел из колыбели тихий и маленький.
Но это для нас он тихий и маленький - мы же не видели, кака он после бутылки водки разговаривает с солнцем и заклинает рыб!
Я однажды только видела, когда он проходил мимо. На него я посмотреть боялась, смотрела в тень, которую он волочил за собой, как мокрую сеть. Тень, вот честное слово - колыхалась и волновалась неведомыми цветами! И в воздухе слышно было гудение. Он прошел, я взяла себя в руки и пошла за мойрой. Нечего задумываться.
Только воробья поймала, что в тень ненароком залетел и сидел там, очарованный
Теперь он живет у меня в квартире в клетке, сидит на мольберте. Только надо смотреть, чтоб выросшие дивные перья не попадали в баночки, и зашторивать окна по ночам.
И вы спите, спите, пошла я, пожалуй. И что сказала я вам - забудьте. Вот я вам - воробьиным перышком по векам...Вот и хорошо. Забыли все? Теперь - кыш, солдатики, за мойрой!