Герн Виктор : другие произведения.

Когда судит Wotan

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    *** Однажды злые кобольды расправились с его семьей, а сестренку уволокли в страшную угольную шахту. Сам он лишь чудом остался в живых. Добрые люди подобрали его. Он возмужал, взял в руки оружие и пришел в чужую страну. Но детский кошмар настиг и там его. Спасая сестренку от черного кобольда, он убил сводного брата, а спасенная оказалась вовсе не той, о ком он грезил. Случай или предопределение? Аффект или эгоизм? Не важно. Он вырвал эту девочку из ада и сам стал вне закона, чтобы - снова предать ее аду. Но языческий бог не оставляет избранников, даже если их путь невероятно извилист...
  
  
  Солдаты полка СС
  
  
   ***
  
   "Сегодня ночью регулярные польские войска впервые обстреляли нашу территорию. С 5:45 утра мы отвечали на их огонь..."
   - Адольф Гитлер, 1.09.39 г.
  
  
   Тишина. Серое предрассветное небо там, на востоке, кажется плоским и сплюснутым целой кипой темных слоистых туч, неподвижно нависших над горизонтом. Зябко и сыро. Под ногами скользкая стылая грязь. Вокруг густой и неправдоподобно высокий камыш - настоящие дебри. Воздух туг и тяжел. Он буквально пропитан болотной вонью и невнятным, каким-то мышиным шорохом.
   Страшно хочется закурить, но курить нельзя. следует безмолвно и призрачно ждать. И Ханс молчит и ждет. Нервное общее напряжение кутается в эту зябкую сырость, в болотную вонь и камыший шорох. Кто-то не выдерживает и сдавленно, сжимая ладонью рот, кашляет. У Ханса тоже невыносимо першит в горле. Ему тоже хочется кашлянуть, очистить дыхание от вязкой кисловато-приторной болотной прели... но нельзя.
   Он косится на Петера.
   Тот чувствует взгляд, оборачивается - палец у губ, глазки хищно поблескивают. Петер предвкушает.
   Впереди тускло и вяло, чуть поигрывая чешуйками вод, беззвучно распласталась жалкая и беззащитная Висла. Здесь, в верховьях, сжатая унылыми холмами, она вовсе невелика. Обыкновенная переплюйка, которую запросто пересечь вплавь, но... В конце сентября темные воды неприветливы даже на вид и - на том берегу окопались солдаты противника. Ханс уже дважды сталкивался с ними в бою. Они совсем не то, что прежний противник - словацкие лесные бандиты. Они не стерегут под каждой корягой и не улепетывают прочь, врассыпную, после удачного выстрела. Совсем не то. Эти упрямы и несгибаемы, как противотанковые ежи, необыкновенно злы, горды и в то же время - смешны.
   Смешны их нелепые долгополые шинели, четырехугольные головные уборы, похожие на судейские шапки. Смешны длинные, пережиток прошлой войны, винтовки, с трехгранными штыками. Смешны пучеглазые лошади и кривые шашки на бедрах. Смешно их отчаянное бесстрашие и благородство, балансирующее на грани показной рыцарской бравады. Рассказывают, они запросто, конной лавой и с пиками и шашками наголо, бросаются на танковые клинья. Жалкие, темные недочеловеки... Кажется, они выпали из цивилизации, отстали от прогресса на целые десятилетия...
   Тишина. Ханс зябко ежится, вжимая голову в плечи. Глаза, как у Петера, горят предвкушением боя. Немеющие пальцы сжимают матовую прохладу автомата. Приятель вскидывает солдатский термос и красноречиво, мимикой, предлагает присоединиться. Терпкий, вонючий шнапс обжигает глотку и попадает не в то горло. Ханс багровеет, силясь сдержать кашель, страшными глазами глядит на Петера и...
   И вдруг тишина взрывается.
   С ликующим сиплым свистом одна за другой взмывают сигнальные ракеты, путаются и сыплют искры, извиваются в небе и в воде. Сумеречные окрестности страшно и весело моргают: свет-потемки, свет-потемки. Дробно красными конфетти хлопают вспышки винтовочной пальбы на том берегу. В ответ пульсируют малиновые струи трасс, хлещут в темную, нависающую кустарником, стену склона. Откуда-то из-за спины глухо и басовито долбят танковые орудия, дико и остервенело, по-сатанински, воют летящие мины. Свет-потемки, свет-потемки... Это здорово походит на веселый праздник, карнавал. Представление началось! противоположный берег вздрагивает в адском грохоте, дыбится в неистовой и смертоносной пляске разрывов: свет-потемки, свет-потемки...
   - Вперед! Быстрее! Быстрее! - хрипло и нервно рычат унтера. - Вперед, камрады!
   Десятки плотов и лодок, полные темных солдатских силуэтов, с яростным плеском, матерщиной и трескотней автоматов, устремляются туда - на восток. Противник еще пытается отчаянно держать оборону. Воду нахлестывают тугие пулеметные плети.
   - Свиньи! - хрипло визжит Петер. Его темная фигура на носу лодки готова к прыжку. - Вам конец, польские свиньи! Вам всем конец!
   Ханс жутко возбужден общим ликованием боя. Какие-то подспудные гены, унаследованные от поколений и поколений воинов, пьянят, разжигают инстинкт хищника. Он что-то орет, ловко меняет автоматный магазин и снова очередь за очередью лупит в рассвет.
   Лодка глухо ударяется о берег.
   - Йох-хо! - залихватски визжит Петер и первым прыгает в воду.
   Ханс следует примеру.
   Солдаты карабкаются вверх, скользя и падая, по крутому склону. Руки сами хватаются за жесткие шипастые ветки. Боль не важна - атака!
   Вражеское сопротивление смято.
   Противник бежит. Темные силуэты в долгополых шинелях время от времени вскидывают винтовки - хлопают выстрелы. Солдаты преследуют их четкой развернутой цепью, как волчья стая, стреляют от живота. Все это жутко весело. Ханс бесшабашен, исполнен лихости. Юность, горячка боя, инстинкт хищника - будто гремучий коктейль. Он яростно давит на спусковой крючок. Автомат чуть вздрагивает. Длиннополый силуэт впереди спотыкается, роняет винтовку и валится наземь. В сером рассвете видно, как осиротев катится в жухлой траве конфедератка.
   -Йох-хо! - где-то рядом злобно полурычит-полувизжит Петер. - Попался, пятачок!
   Ополоумевший раненный пытается спастись на четвереньках. Ханс краем глаза видит, как Петер выхватывает штык-нож. В промозглом рассвете хищно и тускло сверкает кинжальное жало. Поляк вздрагивает и нелепо утыкается лицом в траву и щебень. Петер победно вскидывает окровавленное оружие...
  
   Местечко называется Гжибобране... Впрочем, Ханс неуверен, правильно ли он произносит названье. Дикий варварский слог - язык вывихнешь. Поляки не говорят... Они шипят, злобно, как тревожные ядовитые змеи. В местечке от силы полтора-два десятка дворов. Тесные, крытые соломой избенки, с замызганными бельмами оконец, увитые лабиринтом рассохшихся и перекошенных плетней. Снаружи избенки белены, походят на елочные игрушки, но внутри - сплошное убожество. Нет ни красивых вещей, ни картин, ни изысканной тонкой посуды. Нет ничего... только кислые свинообразные бабы, с лоснящимися, перепачканными бог весть чем, рылами. Только чумазые, в лохмотьях, худосочные детки, которые подозрительно молчаливыми выводками не отстают от своих свиноматок. "Свиньи! Проклятые польские свиньи!" - хрипло и пьяно визжит Петер каждый божий вечер, ожесточенно потрясая пустой бутылкой, грозя в синий сумрак. В чем-то он прав, хотя...
   В местечке нет ни одного мужика, ни даже столетнего деда - сплошное пирожковое царство. Мужичье бежало в след за своими солдатами в дурацких конфедератках. Бежало, прихватив лошадей и подрастающих наследников. Те, которым не повезло загодя ускользнуть, прячутся в лесу, пытаются красть продукты. Вчера солдаты из смежной роты изловили пару щенков, прыщавых и бледных, с напуганными глазами. Их вздернули около управы, под невнятный вой свиноматок.
   Петер недоволен. Не то слово - он взбешен. Он хлещет шнапс, рычит и жалобится, что в этой дыре некому и присунуть. А очень хочется... Белокурая Марлен далеко. Он не видал ее почти полгода, с тех пор, как батальон отправили в Чехословакию. И Петер взбешен. Гормональные взрывы контузят его, лишают человеческой сдержанности и терпения. Но здесь, в этом богом забытом местечке Гжибобране, нет и порядочной мокрой щелки, чтобы успокоить нервы и отдохнуть душой. "Еще два-три дня и тухлая сперма смешается с мозгом, - говорит Петер, - И я окончательно рехнусь". Пьяные слезы текут по его щекам. Он вспоминает Брно... Вот где был простор молодецкой душе! Целая прорва красноюбых грудастых шлюшек на фоне тенистых аллей, прудов и готических силуэтов зданий... Прорва!
   Петер смолкает и задумчиво косится на хозяйкину дочку. Той лет двенадцать-тринадцать. Она худа и чумаза, обернута в какие-то лохмотья. Поросячьи ресницы, носик картошкой и соломенные, с тараканьм отливом, косы. Но, если ее раздеть и отмыть?
   - Ты куда смотришь, придурок? - вяло интересуется Ханс.
   - Я? - Петер отводит взгляд. Мутная голубизна его обретает какую-то осмысленность. - Вы о чем, ротенфюрер? А ну, встать!
   Ханс вскакивает и заученно вытягивается в струнку.
   - Вы о чем думаете, ротенфюрер? - рявкает Петер, акцентируясь на воинском звании.
   Ханс исподлобья глядит на товарища:
   - Я думаю о вашей матушке, господин унтершарфюрер СС. И о Марлен...
  
   Петер Йозеф Гейль почти... как названный брат.
   Оба они выросли под одной крышей, в одной семье. Разница лишь в том, что для Петера это была родная семья, а для Ханса - нет. Ханс - приемыш, выкормыш, подобранный где-то на вокзале сердобольной фрау Гейль. Он носит другую фамилию - Герн... и он пруссак, а не саксонец, как Петер.
   Господин Гейль, сухой и высокий будто жердь, преподавал латынь. Он редко нисходил до детей. И если это случалось, то его блеклые, шестикратно увеличенные линзами пенсне, глаза видели только парочку глупых шалунов, будущих затворников школы. И все-таки иногда он баловал Петера. Тощая ладонь, с длинными и сухими желтоватыми пальцами, с матовыми окостенелыми ногтями, ложилась на его стриженную макушку. Другая ладонь протягивала конфету, в цветастом фантике. Иногда он баловал Петера, Ханса - никогда... Он его просто не видел, точно приемыш непостижимым образом угадывал прямо между круглых стекляшек пенсне. Всякий раз маленький Ханс чувствовал ощутимый укол. Так жалила обида. Он клял собственную тщедушность и худобу. Хотелось подпрыгнуть и крикнуть прямо в громадные застекленные глаза господина Гейля: "Я - есть! Я - здесь!" Но он понимал, что это глупо... Петер же никогда не делился конфетой.
   Петер всегда был задирой и задавакой. И дома, и в школе, и во дворе. Сколько раз Ханс попадал из-за него в разные переделки. Тогда сердито сверкал пенсне господин Гейль, или выговаривали школьные учителя, или нападали дворовые мальчишки. Петеру все сходило с рук, все шишки и ссадины терпеливо собирал Ханс. Вообще, не будь матушки Труды, фрау Гейль, он и недели бы не продержался в доме. Та, как то ни странно, доверяла приемышу и утирала подолом его злые слезы.
   Вместе с Петером они еще в школе вступили в Гитлерюгенд и по очереди носили значок Золотой Осы. Вместе они участвовали в еврейских погромах и в травле "красных". Вместе вступили в школу СС, сразу после того, как выхлопотали себе - аненпасс - удостоверения подтверждающие чистоту арийского происхождения. Именно тогда у Ханса появилась причина чуточку гордиться своей фамилией. Герны, оказалось, были потомками ливонских рыцарей, настоящих крестоносцев, когда-то мечом и огнем утверждавших чистую веру в песках далекой и призрачной Палестины. Тогда, прижимая к груди аненпасс, Ханс обрел шаткую, но все-таки опору. Совершенно другими глазами он взглянул и на Петера, и на господина Гейля, и на Рейх вообще.
   Но Петер всегда был задирой и задавакой. Он всегда юлил и старался оторвать и присвоить кусок пожирнее. Даже Марлен, улыбчивую и белокурую Марлен он заграбастал себе. А ведь это Ханс и только Ханс нашел ее, грустную и потерянную в кленовом парке.
   Небеса хмурились, клены багровели, а Марлен была готова расплакаться. Недавняя ученица, тайно влюбленная в молодого соседа, военного летчика, вдруг узнала, что тот женится. Она понимала изначально, что ничего серьезного между нею и летчиком нет и быть не может, но... Ханс сумел утешить ее, подобрать нужные слова. Какое-то время они встречались. А потом появился Петер, яркий и накрахмаленный, в новеньком, с иголочки, мундире СС, язвительный, с цветастым болтливым языком. Он тогда урвал очередную лычку и право ставить Ханса по стойке смирно. Марлен была ошеломлена его курчавой лапшой, увлеклась и поверила... Теперь она ждет Петера в далекой Саксонии, ждет и пишет длинные тоскливые письма о себе и о малыше Хорсте - их ребенке, названном в честь героя Мюнхенской революции. Она пишет письма, а Петер чистит на них селедку... и пьяно рыдает о красноюбых словацких шлюшках из Брно.
   Ханс же как всегда, один на один с собой и мутными, невнятными воспоминаниями. Хотя - почему один? Он тоже получает письма из Саксонии, от матушки Труды. Та интересуется здоровьем сына, жалуется на сухость мужа, который, кстати, начинает уже забываться. Пишет о невестке и о причудах малыша Хорста, который вот-вот обретет дар речи. "Милый Ханс, умоляю тебя, присматривай за Петером, он такой растяпа... Да хранит вас Бог!" - так заканчивает она всякое письмо. И Ханс по мере возможности присматривает за Петером, бравым унтершарфюрером СС Петером Йозефом Гейлем, сослуживцем и почти... названным братом.
  
   Петер хмуро сидит за столом, вытянув голые волосатые ноги. Он клянет Гжибобране, местных свиноматок, которые легко могут превратить мужчину в импотента, и вообще - эту грязную неприветливую страну. Он снова вяло вспоминает цивилизованный Брно, полный узких улочек и черепичных крыш... Подливает шнапс. Петеру плевать и на Саксонию, и на мать. Ему плевать на белокурую Марлен и малыша Хорста... Он тяжелеет и валится на стол. Со звоном летит посуда. Опрокидывается бутылка. Утробно булькает шнапс.
   Хозяйкина дочка слабо взвизгивает и бросается убирать посуду.
   Ханс вдруг хватает ее за острый локоток, грубо притягивает к себе. Худенькое лицо заметно бледнеет, мушиными точками проступают редкие конопушки. Светлые, как осеннее небо, глаза в ужасе расширяются.
   - Никогда, слышь ты, дура? - Ханс дышит алкоголем прямо в ее курносую мордашку. - Никогда не крути здесь своим подолом, когда Петер пьян! Ясно? А он пьян всегда.
   Ханс грубо отталкивает девчонку. Та скользит на рассыпанном по полу салате из огурцов, горошка и селедки, теряет равновесие и падает, ударяясь о табурет. На шум в горницу вбегает испуганная хозяйка. Ее пухлые ладони облеплены капустными обрезками. Такие же свисают с бурого необъемного подола. Одним рывком она надергивает и выбрасывает дочь прочь, всей грузной свинообразной тушей оборачивается к Хансу и что-то злобно шипит, почти кричит.
   Солдат вяло сдергивает сапог, но вдруг выпрямляется и запускает им в хозяйку.
   - Verdammte Scheise! - выплевывает он.
   Его ярость мешается с ее визгом и хлопаньем двери.
   Тишина...
  
   Свое детство Ханс помнит смутно, очень смутно. Память хранит только разрозненные, похожие на пожелтелые дагерротипы, ничем не связанные фрагменты и пару-тройку каких-то обрывков, выуженных откуда-то из дурного сна или из бредового кошмара. И чувство - жгучее и сосущее... Ощущение непроходящего голода.
   Родился Ханс в лихие 20-ые, в каком-то сером и пасмурном, вечно простуженном городе. Память стережет, рисует влажные кирпичные стены бесконечных, как лабиринт, тесных двориков и узких улочек. Являет громадные мутные лужи, по которым так здорово бродить, увязая в грязи и представляя себя кораблем. Серое, набрякшее небо и морось... Постоянная морось, мелкая и холодная, будто тысячи раз просеянная сквозь сито. Так память представляет ему родину, навсегда затонувшую в лихорадочных кошмарах.
   Ханс помнит отца - угрюмого и небритого, без левой ноги. От него всегда разило луком и старыми подметками. То есть, так запечатлелось в сумбурных воспоминаниях. Наверное, на самом деле это была вонь перегара. Ногу отец потерял на фронте... Скорее всего - там, потому что он всегда был одет в линялый солдатский френч, сверкающий пуговицами. Видимо, отец так никогда и не вернулся с войны. По дому он передвигался редко, но когда делал это, маленький Ханс дрожал от ужаса. Скрип половиц, кряхтенье и глухой постук деревянного протеза-колотушки порождали необъяснимую панику. Ханс прятался под одеяло и жмурил глаза.
   Он помнит длинные и черные, похожие на кобыльи хвосты, мотки дратвы. Они висели всюду: на стенных гвоздях и дверцах шкафа, на спиках кроватей и стульев. Он видит десятки, нет, сотни всевозможных сапог, туфлей, ботов, штиблет и босоножек. Они выглядывают отовсюду, смотрят из-под шкафа, с сундука в прихожей, таращатся из-под кроватей. Ими завален угол, где покряхтывает отец. Невнятно бурча под нос какую-то песенку, он колдует резаком и дратвой, быстро-быстро стучит молоточком.
   Ханс помнит целые полки блестящих стальных солдат. Послушные его воле, они выстраивались в квадратики подразделений и вели бесконечное непримиримое сражение... пока сестра не отнимала гвоздики и не ссыпала из обратно в жестяную банку.
   Сестру звали Ильза... Высокая и грудастая, с насмешливыми глазами и копной вьющихся волос, она походила на русалку, каким-то чудом угодившую в этот мир подметок и ваксы, сгорбленного над колодкой угрюмого фронтовика-сапожника. Была ли Ильза красавицей, Ханс не помнит... Наверное, была. Наверное, это ее вина, что однажды он стал... сиротой?
   Мать... Память почти лишает его матери.
   Ханс помнит суровую неопрятную женщину, с седыми прядями то и дело выбивающимися из под вечной косынки. Ее почти никогда не бывало дома. Сейчас Хансу понятно - она трудилась и они просто редко совпадали во времени. Мать уходила затемно, когда он еще спал, и возвращалась, когда он уже спал. И все-таки она была! Иногда их квартира наполнялась шумом и резкими окриками. Ильза превращалась в шуструю и деловитую девчонку. К запаху ваксы и перегара примешивался дух свежевыстиранного белья, которое веселыми флагами свисало с веревок и, капая, порождало десятки забавных лужиц. Иногда из бадьи, над которой корпела мать, выпрыгивали радужные мыльные пузыри. Ханс пытался подхватить их в плавном парении и очень расстраивался, когда те внезапно лопались.
   Он помнит свои пробуждения. Просыпаясь на узкой железной кровати, он тихо радовался, что постель... оказывалась суха. В этом случае можно было полежать еще, потянуться, и даже Ильза не сгоняла его на холодный пол. И он лежал, блуждая глазами вдоль пожелтелого, изрытого сетью морщин потолка, представляя себе разные, совсем невероятные картинки... Героиней его воображаемых сцен неизменно являлась чернявая и пухленькая Блюмхен, обладательница сочных губок и невероятно больших, выразительных глаз. Она была дочкой булочника и кажется... жидовкой. Впрочем, Хансу плевать: кто об этом знает, кроме него? Блюмхен представлялась источником всего самого наилучшего... и в первую очередь невыразимо вкусных, пушистых пончиков, с волшебным (наверное, яблочным) джемом, и неописуемо сладкого рассыпчатого печенья. Иногда они играли вместе, оба становились кораблями в дворовых лужах. Тогда Блюмхен делилась пончиком... Но в детских мечтах, Ханс обыкновенно спасал ее от своры мальчишек, которые швырялись земляными комьями, или от соседского, черного и мохнатого, пса. Там, воображаемая Блюмхен, с пылающим благодарностью взором, выносила целую корзину пончиков, булок и печенья. И они вместе делили снедь: это мне, это тебе, это Ильзе, это ...мм.. отцу, это... так и быть, матери. Он мечтал, глотая слюнки и задыхаясь от ваксы и перегара.
   Но однажды ночью маленький Ханс проснулся от грохота и коротких вскриков. Черные громадные дядьки хозяйничали в доме. Отец безжизненно лежал в луже крови. Мать в ночной рубашке, с растрепанными седыми космами и разбитым лицом, пыталась подняться с пола. Кто-то наступил громадным сапожищем ей на спину. Черная фигура склонилась лишь на миг - мать распласталась, чтобы больше уже не встать никогда. Ханс видел, как пропитывает рубашку и жутко растет красная клякса на ее спине. Затем откуда-то выудили Ильзу. Она отчаянно трепыхалась и мычала. Рот стянут платком. Черные дядьки хохотали и перемигивались, когда срывали с нее одежду... Почему она одета?! Ильзу повалили прямо на пол... Ханс помнит влажный, полный стыда, мольбы, ужаса и отчаяния сестрин взгляд. Кажется, он запечатлелся самом сердце, прямо - в душе. Всякий раз, когда Ханс вспоминает Ильзу, этот взгляд словно всплывает из бездны. Он чувствует глубочайший укор и не в силах сдержать детского всхлипа. Сердце стискивает ужасная, неизбывная скорбь. Ненависть молниеносно пронизывает и содрогает каждую клетку его молодого тела... И Ханс кажется себе стариком, лютым и беспощадным стариком, чья кровь напитана болью и ядом. И он ненавидит мир. И алчет искусать его насмерть...
   На этом сны-воспоминания обрываются совершенно. Далее - сплошные дагерротипы, несвязные и нечеткие... Темный, напитанный плесенью подвал, кучи отбросов и страшный толстый крестовик в паутине... Усатый дядька, с добрыми глазами, но увечным, вероятно, последствие ожога, лицом... Какие-то мешки, тюки, чемоданы и облезлая кошка, которая, выпучив глазищи, гадит в углу... Чайки, сотни кричащих чаек и утробный рев парохода... Визгливые и смуглые, в пестрых юбках, с золотыми перстнями на пальцах, тетки, наверное - цыганки... Грохочущее чрево вагона, полное каких-то тяжелых ящиков, и большие, полные жалости черные глаза цыганки, с седой прядью... Ее мягкая грудь и теплая бесконечная шаль... Куриная кость, с остатками мяса, протянутая ему... Жуткая суматоха, бабий визг и свист полицейских... И - доброе, удивленное лицо матушки Труды. Громадные и светлые, очень светлые глаза, в которых - жалость, желание накормить, обогреть, приласкать...
   Фрау Гейль говорит, что нашла его на вокзале, в Дрездене. Он был ужасно чумаз и страшно голоден, и сверкал глазенками, точно брошенный волчонок. Он сам представился полным именем - Ханс Мартин Герн, но объяснить, где его дом и кто его родители, не мог. Только скулил о русалке Ильзе и грезил злобными черными кобольдами, которые похитили ее и терзают глубоко под землей, в жуткой угольной шахте, провонявшей подметками и ваксой. А еще там - огромные пауки... Более ничего узнать у Ханса она не сумела. Таковым диким и полусумасшедшим, он угодил в семью школьного учителя в местечке на Эльбе, в южной Саксонии. Но откуда он сам, где его родина? Этого Ханс не знает до сих пор. Все, что ему известно - кошмарные воспоминания и фантазии. В отделении гестапо, где Ханс получил аненпасс, его заверили, что Герн очень редкая, но весьма известная фамилия... в Восточной Пруссии. А это - Балтия, чайки и пароходы. Это строгий и каменный Кенигсберг...
   С тех пор именно Кенигсберг мнится Хансу землей обетованной, болью, утраченной родиной. Он видит каменный, похожий на лабиринт город, крытый серым набрякшим небом и моросью. Он манит его трубным портовым гудом, шумом волны и неповторимыми пончиками маленькой Блюмхен. Ханс еще не был там. Но он мечтает вернуться туда после войны. Свить там уютное гнездышко... нет, не с жидовкой!.. с какой-нибудь милой и быстроглазой пруссачкой. Ему не нужен весь мир. Плевать он хотел на него... И на Саксонию, и на Гжибобране, и на задаваку (особенно!) Петера и на его белобрысую дуру (она сделала свой выбор!) Марлен... Вот спрашивается, зачем он подошел к ней там, между кленов... Среди нарядных, багровеющих кленов под хмурыми небесами? Пусть бы она изошлась в плаче по своему соседу, летчику из Люфтваффе... Растворилась бы и просочилась в недра, туда, где в жуткой угольной шахте страдает русалка.
   - Ильза! - скорбно каркает Ханс и валится с табурета.
   Он не слышит, как хозяйка пугливо отворяет дверь, не видит ее лоснящегося рыла. Он спит.
  
   Пикник в Гжибобране тянется, как старые подтяжки. Одна неделя нудит другую, но ничего не происходит. Тоска зеленеет, сочится сквозь бутылочное стекло, наклеивая на постную пасторскую физиономию будней фальшивую улыбку гаер. Изредка Ханс косится на хозяйскую дочку. Алкогольный угар скрадывает ее подростковость. Шнапс, словно ластик, подтирает угловатости, округляет лицо и одухотворяет робкие быстрые взгляды... Он пугается неверного оборота мысли (в этой дыре недолго и свихнуться!) и смотрит на Петера. Господин унтер кривит уголки губ и смотрит в оконце. Сквозь замызганное, засиженное мухотой стекло виден день. Там дородная, с отвислыми грудями и животом, хозяйкина туша сплетничает с другой дородной тушей. Бледный свет сеет сквозь стеклинки. Несколько пунцоватое от запоя, с припухшими веками, лицо в профиль походит на лунный серп. Оно лениво плывет над столом в сизых облаках табачного дыма.
   - Эти свиньи, - медленно говорит Петер, - Эти свинорылые твари жрут до отвала. Жрут и срут... Мы пришли и поубивали их мужей, а они и не заметили. Им нет до этого дела. Главное - набить утробу... От них воняет кислой редькой.
   Ханс хмыкает и наполняет кружки. Тошнотворно булькает шнапс. Этот звук уже трудно переносить без невольного внутреннего содрогания. Оба морщатся, но оба понимают - без шнапса мир вокруг теряет смысл.
   Петер возмущен. Он всегда возмущен... на сей раз распоряжением фюрера. Гитлер же приказал выставить почетный караул у гроба Пилсудского. Вот откуда такая честь к дохлой польской свинье?! Петеру кажется, что их водят за нос. Ему кажется, что они застряли в этом грязном свинарнике навеки. Кажется, будто их решили раскормить, словно породистых баварских хряков. Петер заживо гниет от сомнений. Нацист и эсэсовец он только снаружи. Внутри он дикий саксонский варвар, сепаратист и вольнодумец. Петер тоскует о Саксонском королевстве, о бело-зеленом знамени и не прочь взять реванш над пруссаками. Ханса шокируют его рассуждения. Но Ханс к ним привык. Это даже забавляет...
   Петер говорит, что затишье не к добру. Затишье - дешевый фарс. Однажды их бросят на убой и кто-то вдоволь полакомится их слоистым сальцем. Петер делает страшные глаза и пальцем перечеркивает губы. Он боится собственных предположений, боится крамолы. Памятка немецкому солдату гласит: ты не обязан думать, ибо фюрер подумал за тебя... А Петер не доверяет даже названному брату. Его лунный лик медленно переходит в полную фазу. Мутные глаза в упор смотрят на Ханса.
   - Oh, mein Gott! - патетично восклицает Петер. - Мы здесь не для того, чтобы стеречь свинарник. Нет! Мы должны очистить и приручить эту землю, сделать ее немецкой...
   В горницу втискивается хозяйкина дочка. Придурковато улыбаясь, она тянет Хансу крупное, почти белое и сочное на вид яблоко. Он впервые замечает россыпь веснушек по обе стороны ее забавного носика. В затуманенном сознании на миг оживает виденная где-то мельком картинка на библейский мотив: Ева протягивает запретный плод (весьма, кстати, похожий на яблоко) Адаму... Между тем, Петер сверху-вниз и обратно муслявит девчонку хмельными, мутными глазами. Такое ощущение, будто он онанирует. На миг в его зрачках вспыхивают маленькие диковатые огоньки. Ханс грозно цыкает на хозяйкину дочку - та исчезает. Петер чуточку недоволен и возвращается к прерванной теме:
   - Мы обязаны выгнать отсюда, а по возможности истребить весь этот омерзительный сброд: поляков, цыган и евреев, чтобы... чтобы мог жить и процветать великий немецкий народ. А этих свиней... поросят... Их нужно топтать, как... кур... мм... клопов! А не зарывать - с почестями!
   - Пилсудский умер четыре года назад, - комментирует Ханс. - Он был нашим союзником.
   - Он был двуличной и вероломной шлюхой! - живо возражает Петер.
   - Hoch! - выдыхает Ханс и поднимает кружку.
   Петер тяжело ударяет ладонью о стол и берется за свою:
   - Sieg Нeil!
   Внезапно хлопает входная дверь...
  
   Где-то там железные эскадрильи бомбардировщиков Геринга, пикируя, жнут кровавую жатву, сея смерть, руины и ужас. Где-то земля корчится в агонии. Где-то воздух задыхается гарью. Где-то пенятся кровью реки... Приходит известие: Варшава растоптана, польская кампания блестяще завершена. Радиоприемник захлебывается феерическим ликованием Геббельса: блиц криг удался!
   Известие радует и серебрится, как свежая медалька.
   Они не просто пьют шнапс, а празднуют победу немецкого оружия. Пьяно ревут "Hoch!" и "Sieg Нeil!", обнявшись, распевают дурными голосами "Deutschland uber alles" и лирическую "Lili Marleen". Радость серебрится... Но у всякой медальки две стороны. В этом случае оборотная сторона ехидно посмеивается: и Петер, и Ханс - оба остаются с носом. Судьба обошла их. Они чувствуют себя обворованными: ведь был же реальный шанс отличиться, заполучить по Железному Кресту на черные мундиры. Но война вдруг - закончилась, сдохла... не попрощавшись. Эти польские свиньи, в судейских чепцах, не протянули и месяца. По их милости война для Петера и Ханса ограничилась парой-тройкой стычек и пьянством в этой дыре, Гжибобране... Далее, на восток, лежит красная Россия, но Сталин - союзник, в Бресте намечается, совместный с русскими, парад.
   Где справедливость? Геббельс восторженно, с писательским упоением, живописует подвиги павших героев, Вальгаллу и белокурых валькирий... И все мимо. Все не о них: ни о Петере и ни о Хансе. Они чувствуют себя нелепо. Им обидно.
  
   Ночью деревня атакована... кавалерией, польскими уланами.
   Ват-терлоо!
   Польши не существует - она мертва, ибо раздавлена и покорна. Но мертвая Польша приходит ночью, точно вампиресса, и вышибает дух из двадцати солдат и столько же - готовы для лазарета.
   Петер ранен, впрочем - легко. Уланская шашка рассекла ему левую икру. От госпитализации он отказывается и бешено скачет по горнице. Что произошло с поляками?! Что случилось с их показной рыцарской бравадой?! Петер брызжет слюной. Не по-рыцарски и просто бесчестно бить в спину, исподтишка, когда турнир проигран!
   - Свиньи! - злобно визжит он в потолок. - Проклятые польские свиньи! Ведь я был прав, Ханс, их нужно давить... давить, как клопов!
   Утром приходит приказ, прочесать лес восточнее Гжибобране. Со стороны Освенцима также пойдет загон. Дерзким ночным ухарям никуда не деться. Они - в котле. Они попадают, как кур в ощупь. Солдаты строятся, а раненные ищут веревки и мыло, потому что пленных приказано вздернуть в назидание потенциальным мятежникам, как паршивых собак.
   Ханс похлопывает Петера по плечу и занимает место в строю.
   Издали, через жухлое поле, молчаливо и настороженно, желтеют деревья. Кое-где алыми вспышками пламенеют клены. Уланы увидят смерть!
   Цепь широко растягивается по лесу. Где-то слева тревожно трещит дятел. Под сапогами зловеще и ломко шуршит листва. Ханс дважды оскальзывается на сопливых маслятах, чем вызывает довольный гогот соседей. Солдаты еще пьяны. Они праздновали победу. Они весело перебрасываются сальными шутками, обвиняют друг друга в скотоложестве с пухлым деревенским бабьем. Скользят и падают, гогочут, встают и продолжают пьяную облаву.
   Лес мертв. Кажется, кроме долбаного дятла, в нем нет ни единой живой души. Слышится короткая автоматная очередь, где-то на левом фланге. Солдаты тревожно вскидывают шмайссеры, озираются, хмуро центруя зрение. Тревога ложная. По цепи мгновенно передают дурацкую весть: умер дятел...
   Облава теряет смысл: уланы вытекли между пальцев.
   Солдаты из Гжибобране встречаются с солдатами из Освенцима. Встреча земляков уже праздник, а в польском лесу - вдвойне. Многие обнимаются, усаживаются на трухлявые валежины и глычут вонючий шнапс.
   Улов - четверо ушастых щенков в мятых картузах и в обмотках, поверх ботинок. Не вовремя поросята сунулись по грибы. Решено покончить с ними прямо здесь - на лесной поляне.
   Короткие выстрелы укладывают худосочные трупы в жухлые листья под ольхами. Солдаты подразделений пьяно прощаются, желают друг другу удачи и, пошатываясь бредут восвояси. В мертвом желтом лесу нестройным фальшивым эхом гремит извечная солдатская грусть:
  
   Und alle Leute soll"n es seh"n
   Wenn wir bei der Laterne steh"n
   Wie einst Lili Marleen.
   Wie einst Lili Marleen.
  
   ...Однажды на пороге взросления, когда стыдливым пушком пробивались вторичные половые признаки, Хансу приснился сон. В ту ночь над Мейсеном громыхала гроза и лил жуткий ливень. Неудивительно, что и сон балансировал где-то на грани бреда.
   Во сне Ханс, голый как первопредок в раю, блуждал в каком-то диком и жутком лесу. Черные исполинские дерева трещали и переплетались кронами так, что стоял полумрак. Нет, не стоял - он клубился мутными и ядовито-зелеными сумерками. Вокруг щетинились низкорослые шипастые кусты, с окровавленными плевочками цветков. Со стволов дерев, с толстых корявых сучьев свисали седые бороды мхов. Свисали и вились, точно по ветру, хотя никакого ветра не было. В ногах тоже был мох, но другой - живой, изумрудный. Хлюпала подозрительно теплая жижа и пестрели яркие конусы неправдоподобных полутораметровых шляп мухоморов. Ханс блуждал, но страха не было. Страх появился вдруг - нечеловечьи душераздирающий вопль оледенил душу. Вместо того, чтобы бежать прочь, Ханс дрожащими ладонями развел в стороны колючие шипастые ветки. За ними утопала в зеленых сумерках лечебница для душевнобольных. Психи истошно визжали и, подобно сумашедшим мартышкам, наскакивали и бились о зарешеченные окна. Казалось, они пытались в чем-то упредить его, указать что-то. Ханс вздрогнул от догадки и обернулся. И увидал его...
   Суровый и одноглазый Охотник грузно и мрачно, ряженый восседал на могучей шестиногой лошади. Ее грива сплеталась и сыпала призрачные потусторонние искры.
   Ханса пронзил озноб. Он хотел бежать, но одинокий глаз седока пригвоздил его к месту ледяной молнией. Это был сам... Wotan.
   - Чего бы ты хотел, Ханс? - голос подобный громовому раскату вернул ему дар речи.
   - Ильзу... - пролепетал он. - Остановить мгновенье.
   Незадолго до этого сна Ханс читал "Фауста" и, наверное...
   Охотник вскинул суровый, почти черный лик вверх, к мрачным клубящимся небесам, и громогласно загоготал. Медвежьи шкуры, служившие ему одеянием, тряслись и перемигивались сотнями электрических искр. Хансу казалось, что он таял, растворялся в обволакивающей зелени. Но Wotan вдруг снова пронзил его диким ужасным взглядом и рявкнул:
   - Пей!
   Wotan протянул Хансу желтоватый череп, полный пенистой и густой, темной крови. Он отшатнулся. Но тот властно и громоподобно повторил:
   - Пей!
   Морщась от омерзения, Ханс принял череп и глотнул. Чудовищная горечь ожгла ядом его внутренности, казалось частицы пламени проникли в каждую клеточку организма. От резкой и нестерпимой боли он потерял равновесие и... провалился прямо в угольную шахту. То, что он увидел...
   ...страшный, полный безумного отчаянья взгляд жестоко припечатывает его на пороге.
   Ильза?!
   Бедная Ильза остервенело барахтается и мычит на грязном полу в гжибобранской горнице. Ее рот стиснут ладонью, но глаза...
   Ханс явственно чувствует, как оживают и дыбятся ежом его короткие стриженные волосы. Рука произвольно тянется к автомату, но какое-то подспудное, звериное чутье шепчет ему: так нельзя.
   Задыхаясь от гнева и ненависти, Ханс нащупывает на поясе нож. Белые девчоночьи коленки бьются в неистовом безумии. Ханс, все еще не веря своим глазам, царапает ногтями лицо. Но ее взгляд - гремучая смесь стыда, мольбы и ужаса - подстегивает его, точно плетью. Острое лезвие, всхлипнув, будто в мокрый матрас, погружается в черную спину ненавистного кобольда. Тот хрипит. Одним нечеловечьим рывком Ханс отбрасывает его в сторону. Это Петер! Задира и задавака Петер - мутный взгляд гаснет, тело агонизирует.
   Ханс хватает на руки Ильзу... униженную и растоптанную Ильзу... и бежит. Бежит, словно дикий, ополоумевший зверь, преследуемый стаей гончих. Бежит прочь из этого страшного места, прочь из жуткой угольной шахты. Ильза мертва. Пусть. Он захоронит ее по-христиански... когда проснется.
   Страшный кошмарный сон... Жуткий лес, психушка, Wotan...
   Он уже видел его. Видел давным-давно, в сиреневом детстве. Тогда он был слаб и немощен. Ильза погибла, кобольды унесли ее душу. Но сейчас он ее спас... Но как же хочется проснуться, избавиться от этого тяжкого, стискивающего сердце, невыразимого бреда, кошмара...
   Ханс опускает безжизненную русалку на ворох жухлой листвы. Ломкий хруст вынуждает дрогнуть - под сапогом лопнул сук... Мгновение и - сумеречная ядовито-зеленая пелена падает с глаз...
   Ханс недоуменно хлопает ресницами.
   Вокруг желтый лес. В стылой прозрачности воздуха медленно вьются и опадают черные паутинки. Руки в крови. Перед ним полуголое, угловатое, с прыщиками растущих грудок, девчоночье тельце. Сквозь матовую белизну кожи видно, как вздрагивают, проступая и опадая, хрупкие детские ребрышки. Хозяйкина дочь! Она без сознания. Рваные лохмотья одежд бурой кляксой лежат по обе стороны беззащитного цыплячьего тела. Соломенные космы золотятся, как нимб святой мученицы. Левая щека пунцовеет от удара. От разбитой губы - кровавый подтек.
   Ханс ошарашен. Почва убегает из-под ног.
   Он тяжко садится в листву, пытается осознать: что это было...
  
   На географической карте очертания Вислы отдаленно напоминают литеру "S".
   Хансу мнится в этом какой-то особый, скрытый мистический смысл. Река латинскою литерой "S" с юга на север рассекает польскую землю. Душа по-немецки "Seele", а Висла и есть душа... душа самой Польши. Ее исток в Карпатах, в природной колыбели славян. Ее устье у янтарных берегов Балтии - в прусской земле. Кажется, Висла божественным, роковым образом роднит и соединяет два гордых, воинственных народа - пруссов и поляков, Варса и Саву... Говорят, там, где они встретились - отчаянный пруссак и юная красавица полька - вырос великий город, Варшава, соединив их навеки.
   И вот он, Ханс, - тот самый мистический Варс... и рядом с ним - Сава.
   Он убил Петера... того Петера, чьи родители однажды приютили его. Видимо, так он отплатил за добро... Это тяжело. Но Бог - свидетель, он бы никогда не сделал этого при других обстоятельствах. Случай, слепой дикий случай властен над судьбами... Не его ли называют Провидением? Да, Петер не был кусочком рафинированного сахара. Пусть он часто провоцировал Ханса, выставлял его то виновником, то посмешищем, но убивать... Убивать он не хотел, рука бы не поднялась. Но убил, пусть в помрачении сознания... Но - хладнокровно.
   И ради кого?
   Ханс косится на хозяйкину дочку.
   Она назвалась смешно - Шметанка, и теперь по-бабьи хлопочет у костерка. Диверсионные навыки выпускника школы СС уже не однажды спасают им жизнь и делают ее чуточку комфортнее в безумии сложившейся ситуации. Вот уже почти месяц как Ханс с польской девчонкой упрямо продирается на север. Где-то там, за лесами и долами, брезжит мечта... таинственная и манящая Пруссия. Убийство Петера вынудило его к дезертирству и бегству. Благороднее было бы явиться с повинной в участок армейской жандармерии, но... Ханс намерен сам распоряжаться своей судьбой. И Шметанка... Какая участь ожидала бы ее, малолетнюю польскую беспризорницу, ставшую причиной гибели молодого, амбициозного эсэсовца?
   Они идут ночами, при свете звезд, кутаясь в завывания волчьих стай. Идут на север и хищникам нет до них дела. Растерзанная и изнасилованная Польша кровоточит и щедро питает их стаи. Сытые волки легко уступают дорогу.
   Они продираются на север, минуя поля сдобренные распухшими трупами, обходят коптящие руины пригородов и сожженных деревень. Бредут по колена в слезах и крови. Бредут сквозь звериный вой матерей, вороний грай и залихватски зудящую на губной гармошке "Erika". И кажется, нет конца их пути. Ханс уже давно сменил францеватый черный мундир на крестьянское рубище и сейчас издали скорее похож на - хлопака з веши, как говорит Шметанка. И только массивная челюсть, белокурость и прижатые к черепу уши выдают в нем природного немца, с песчаных кос Балтии... Но мало ли немцев, этих фольксдойче, в Польше?
   Ханс косится на хозяйкину дочку.
   Та жарит над огнем какие-то грибы. Они не питаются грибами. Вокруг осень и полным-полно еды, особенно, когда ты молод, отчаян и за плечами болтается верный автомат. Грибы скорее деликатес. У Шметанки они неплохо получаются.
   Девчонка ловит на себе взгляд, смущается. Румянец скрадывает темные мушки веснушек. Поросячьи реснички трепещут. Она стыдливо прикрывается ладонью, но кончик губ и щека выдают ее улыбку. Шметанка жива и сообразительна. Кажется, она рада служить ему, как собачка. Не такова была она в первую неделю их бегства... Теперь же длинными, студеными утрами она отчаянно жмется к нему всем угловатым тельцем, всеми косточками, что-то нашептывает по-польски и требует тепла. Нечто животное случается шевельнется где-то в темных безднах сознания, но... Она совсем еще ребенок: глупая и взбалмошная девчонка. Ханс тверд, как льдина, и крепко держит избранный курс старшего брата. Она чувствует. Она полностью доверяет ему... И Ханса подкупает и умиляет это доверие. Ему чуть за двадцать. Его кровь горяча, его страсть опасна. Ему ясны порывы плоти, но он жестоко пресекает их силой разума. Он волевой. Иногда он разглядывает ее, чтобы лишний раз убедить себя в том, как далека ее фигурка от совершенства. Она непревлекательна... И если бы Петер не лишил ее матери, а он не лишил бы жизни Петера, их судьбы сложились бы иначе и вряд ли бы когда-нибудь пересеклись.
   Но он убил ради нее... почти названного брата. Это дико звучит.
   Даже Марлен... Прекрасная белокурая Марлен, с грустной улыбкой и небесными глазами, обошлась Петеру всего лишь трехдневной ссорой и парой-тройкой несдержанных реплик. И это девушка, которой он кажется бредил, та, с чьим призрачным образом он до сих пор уединяется в кустах... А Шметанка?
   Нет. Убийство Петера - роковое стечение обстоятельств, алкоголь и горячечное помрачение рассудка. Несчастный случай и не более того.
   Или - месть за сестру?
   Ильза... Милая русалка из его воспоминаний... Она ведь была немногим и старше этой маленькой польки, когда погибла.
   Ильза... Ханс помнит влажный, полный стыда, мольбы, ужаса и отчаяния сестрин взгляд. Кажется, он запечатлелся самом сердце, прямо - в душе. Всякий раз, когда Ханс вспоминает Ильзу, этот взгляд словно всплывает из бездны. Он чувствует глубочайший укор и не в силах сдержать детского всхлипа. Сердце стискивает ужасная, неизбывная скорбь. Ненависть молниеносно пронизывает и содрогает каждую клетку его молодого тела... И Ханс кажется себе стариком, лютым и беспощадным стариком, чья кровь напитана болью и ядом. И он ненавидит мир. И алчет искусать его насмерть... Один нечаянный миг и - жизнь с грохотом летит под откос. Прошлое вновь перечеркнуто жирным траурным крестом. Нужно начинать ее с начала.
   Иногда в полусне Хансу чудится отдаленный вороний грай, видится дикий и ужасный глаз Wotanа... Ильза, я спас тебя! Он инстинктивно сжимает тощее девчоночье тело.
   Шметанка просыпается в тесных объятиях, млеет и улыбается. Она смотрит в желтовато-серую мглу леса и мысленно, боясь шелохнуться, шепчет "Ave Maria", потому что знает, одно неловкое движение и... Ханс окажется впереди нее, с автоматом навскидку и страшными безумными глазами... Ее Ханс, ее рыцарь. Иногда он называет ее Штрохальмин... Наверное, это что-то ласковое и нежное. Шметанка не знает, но обязательно узнает потом, когда-нибудь... Мысленно она величает его Хансиком, дрогим и коханым. Возможно, она влюблена.
   - Moja droga rycerz, - шепчет Шметанка и засыпает.
  
   В первые месяцы после поражения Польша ужасно деморализована.
   Не существует ни армии, ни правительства, ни полиции. Сломлен весь уклад прошлой жизни. Леса кишат беженцами и бандитами. Кое-где рыскают шайки непримиримых - заросших и грязных солдат в конфедератках. Всюду чувствуется тяжелая поступь кованого сапога немецкой военной машины. Оккупанты всеми силами и в кратчайший срок стремятся установить тотальный контроль над покоренными территориями. Это называется die Neues Ordnung. Один за другим следуют кровавые, коптящие дымами и оглашенные бабьим визгом, карательные рейды.
   И в этом аду, в этом бурлящем смертоносной жижей котле двадцатилетний Ханс Мартин Герн упрямо и с завидным бесстрашием, повинуясь звериному чутью, ведет худенькую польскую девчонку в таинственную и манящую Пруссию... к счастью. Следом же в полный рост, распустив свои ржаные косы, шагает призрачная и неотвратимая Маржанка... И травы никнут от ее инеистого взора, осыпается последняя листва и, с траурным ячаньем, летят журавли. Ночи становятся люты, а дни промозглы. Нередко сыплет мелкая, простудная морось. Румяное солнце встречают поседелые инеем утра. Но Ханс упрям... и хитер. Пронизав всю Польшу с юга на север, он умудряется лишь трижды вступить в вынужденную перестрелку и все три раза - он победитель.
   Его война окончательно расходится колеей с войной Третьего Рейха на севере Польши, в одной из зажиточных деревень... Там он становится невольным очевидцем расправы оккупационных властей над семейной парой - польки и немца. Наци жутко радеют о чистоте арийской расы и германской крови. Согласно свежей директиве НСДАП - немца направляют в концентрационный лагерь, а польку и двух ее полукровок вздергивают на виселице... в назидание.
   Этот случай круто меняет траекторию Ханса.
   Ему больно - он ловит себя на чувстве! - представить тощую, покрытую ссадинами и кровопотеками, безжизненную фигурку Шметанки на виселице. Воображение живо рисует эту чудовищную картинку. Он порывисто вскакивает, подхватывает девчонку на руки, осыпает ее конопушки поцелуями. Та изумленно молчит, таращит глазенки, на губах змеится неровная улыбка.
   - Ty i ja nie bedziemy sie do Prus, - запинаясь и коверкая ударения, говорит Ханс по-польски. - Mamy inny sposob. To - Litwa!
  
   ...В середине ноября они переходят литовскую границу.
  
   ***
  
   На сей глубоко оптимистической ноте, как бы распахивающей волшебную дверцу в благоухающее розами будущее, мой дед обыкновенно обрывал повествование. Заходясь в бронхиальном кашле и фышкая в рот какую-то дрянь, он сипел:
   - Дас ист Эндэ... Хиер ди Гешихте ляуфт аб...
   То есть, его история окончилась - далее только суровые будни и бабушкины басни. Ничего другого я добиться не мог да и не старался - мал был.
   Дед умер в Джагде, в городской больнице. Говорят, перед смертью он пришел в себя и даже заявил, что чувствует себя отлично. Он просил мою мать, чтобы она привела меня, старшего внука. Видимо, хотел попрощаться или сказать нечто важное. Я не знаю. Он умер, выблевав кровью, и похоронен там же, на Джагдинском кладбище. Иногда я навещаю его могилу. Обычная старая могила: тусклое фото, металлические оградка и тумбочка, с алой звездой... На алюминиевой табличке выскоблена надпись: Герн Иван Мартынович, 1920 - 1976... Значит, тогда мне было лет шесть от роду. Но не это интригует меня и не условное отчество "Мартынович" - на самом деле никто не знает имени прадеда, но лаконичное тире между двумя датами. Ибо в этом тире сжата и заключена целая жизнь. Жизнь моего деда... Жизнь Ханса Мартина Герна, лелеявшего мечту о таинственной и манящей Пруссии, о строгом и каменном Кенигсберге.
   По мере взросления, я, как умел, осмысливал предание деда. Мой бедный черепок осаждали десятки неразрешимых вопросов. Тогда я домогался бабушки. Она не умела так же складно и насыщенно повествовать. Но я не отступался. Мне было жутко любопытно, что же там за литовской границей, по ту сторону волшебной дверцы. Бабушкины истории были разрознены, прозаичны и кратки, как воспоминания деда о своем детстве, сплошь состояли из пожелтевших дагерротипов. Пазлы никогда не были у меня в чести. Мне не хватало ни терпения, ни нервов, чтобы выложить из цветастых обрезков замысловатую и умопомрачительную картинку. Но этот пазл я желал добить до конца.
  
   Итак,
   ...при переходе через литовскую границу Ханс был ранен чуть ниже колена, но им удалось провести преследователей.
   В Литве... В буржуазной предвоенной Литве кипели и бушевали нешуточные страсти: с одной стороны Третий Рейх, с другой - Советский Союз, а с третьей - глубоко нейтральное Королевство Швеция. Бедные литовцы сходили с ума, что помогло беглецам затеряться и кануть в человеческом муравейнике по имени Каунас. Ханс залечил рану, но остался хром навсегда.
   Следовало обустраивать быт. Тогда он вспомнил о ремесле отца. Они сняли тесную полуподвальную каморку, полную пауков, и Ханс принялся врачевать обувь. Неистребимый дух подметок и ваксы проник и в их гнездышко. Кое-как они сводили концы с концами. Шметанка подрабатывала то прачкой, то уборщицей... А спустя какое-то время вдруг выяснилось, что девочка беременна. От Петера... Открытие ошеломило Ханса, в какой-то миг они едва не расстались. Но Ханс переступил через себя, ибо не нашел в себе сил переступить через девчоночьи слезы. Впрочем, ему как никому другому на свете был известен факт самого недоразумения. А Шметанке шел... четырнадцатый год. Благодаря беременности она поправилась и повзрослела. Потребовалось больше денег и Ханс ухитрился найти место в железнодорожном депо... А потом пришла советская власть.
   Следом предсказуемо и неотвратимо нагрянул СССР, а Литва стала еще одной союзной республикой. Труженники НКВД спешно шерстили и сортировали естественный прирост населения. Ханс, как плохо владеющий литовским, немец и явно чужеродный элемент вскоре угодил под их недреманное око. Шметанку этапировали в детский дом, располагавшийся в одном из городов Тверской области, а ее рыцаря арестовали и - в Сибирь, осваивать природные ресурсы коммунизма. На этом их стежки разошлись и, казалось бы, навеки.
  
   Однако, страшный и одноглазый Wotan, видимо не оставил своего протеже.
   22 июня 1941 года он столкнул лбами двух монстров ХХ-го века - гитлеровский Рейх и сталинский Союз. Чего бы там не говорили ныне, но оба государства были агрессивны и кровожадны, оба взросли под красными стягами и оба праздновали Вальпургиеву ночь (1 мая) на самом высоком уровне. В той смертельной схватке победил Советский Союз, победителей же не судят...
   Шметанка странным, почти мистическим образом оказалась... в Сибири. Честно говоря, ее просто эвакуировали.
   Скажите, Сибирь - велика. Да, это так, но мир - тесен.
   Однажды они встретились. Две разлученные властями, мятущиеся и беспокойные души столкнулись на проходной в Джагдинском обогатительном комбинате. Шметанка, а по паспорту уже Анастасия Ивановна Шломенка (бабушка перевела таки на польский немецкое Штрольхальмин!), пышная и румяная полька, трудилась в мельничном цеху. За ней настойчиво ухаживал тамошний инженер, коммунист и интеллигент. Он выбил для нее отдельную комнату при рабочем общежитии, подкармливал сладостями белобрысого и голубоглазого карапуза, моего дядьку и наследника Петера Гейля, унтерфюрера... и самым что ни на есть серьезным образом собирался сделать ее своей женой. Впрочем, не он один. Многие, увешанные медалями, фронтовики сохли по ней, но Шметанка не торопилась обустраивать личную краснознаменную жизнь... Она сама не понимала - что-то же или кто-то стерегло и удерживало ее от опрометчивого шага. И вот, спустя долгих одиннадцать лет они столкнулись на проходной.
   Они мгновенно узнали друг друга: пышная польская красавица и худой, битый лагерями, хромой пруссак.
   Ханс отвел взгляд. Шметанка была ему не по зубам... Только это оказалось лишь его сугубо личным мнением. Шел шестой год после окончания безумной войны. Народ бедствовал, щеголял в гимнастерках и мешковине. А через год родилась моя мама...
  
   Ни о каком возвращении на родину, в Германию, Ханс и не помышлял. Саксония была убита им в грязной и тесной гжибобранской горнице, а таинственная и манящая Пруссия... об этом я знал и сам.
   - Мой Кенигсберг, - говаривал дед, - мечта... Простая детская мечта, такая же как мыльный пузырь. Тебе ведь нравятся летучий мыльный пузырь? А что произойдет, если к нему прикоснуться? Верно - лопнет. Вот и я не хочу прикасаться к мечте, потому что она лопнет. Останется только - унылое мокрое место. Тем более, внук, не существует более строгого и каменного Кенигсберга... есть рядовой советский город Калининград...
  
   Иногда я навещаю его могилу. Я не ношу цветов и не плачу. Я просто гляжу на тире, в котором заключена столь странная и сумашедшая жизнь, и думаю о Wotanе, о мгновении и о горечи... Моего деда можно заклеймить множеством нелестных слов, признать его жизнь серой и никчемной... Но кто вы такие, чтобы клеймить и решать, чья жизнь кчемная, а чья никчемная? Не вам будить и осуждать прошлое, темные недочеловеки. Не вам... когда судит Wotan.
  
   2009, Борзя
   ***
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"