Бабушка вышла замуж в 18 лет, как только приехала в Горький из еврейского местечка Лаишин. А в Лаишине она считалась первой красавицей. Она так и говорила: "Нас было таких две - я и Анечка Черне".
Бабушка вышла замуж не за своего, а за иностранца. Дед был австровенгерский подданный, - попал в плен в Россию во время первой мировой войны. Это был провизор, он много читал и хорошо играл в шахматы.
Бабушке делали предложения ее лаишинские поклонники, но она захотела еврея иностранца, интеллигента.
- Я им всем сыграла вышибальный марш, - говорила бабушка.
Деда везли в плен в телячьем вагоне, и было очень холодно.
- Ноги примерзали к лавкам, - говорил дед.
Он скоро стал болеть, но успел сделать шесть человек детей. Когда родилась самая младшая девочка (моя мама), дед уже лежал на сундуке не вставая. У него был рассеянный склероз.
Бабушка шила детские штаны с одним карманом, продавала их на рынке и кормила этим всю семью, правда, получалось это по-разному.
Один карман бабушка шила потому, что два вшивать долго.
- А зачем вам два? - спрашивала она покупателей. - Носовой платочек есть куда положить, а второй карман ребенку что - камни таскать?!
И у бабушки покупали, потому что она была веселая, красивая, уверенная, невысокая и плотная. Она любила носить платья "татьянки".
Муж ее скоро почти совсем перестал двигаться, потом умер. На войне погиб старший сын Сема...
В войну, а еще сильнее после нее, семья часто голодала. Мама даже распухла от голода, потому что не могла есть отруби. Потом все кое-как наладилось. Однажды, уже после войны, мама увидела на улице Зискиле, бабушкиного земляка, который когда-то делал ей предложение. Он был симпатичный, добрый, и состоятельный. Мама подумала, что бабушка была бы с ним счастлива, и расплакалась. Она пришла домой и все еще плакала, пока бабушка не спросила ее, в чем дело.
- Так ты жалеешь, что я не вышла за него? - спросила бабушка и засмеялась. Бабушка никогда никому не завидовала. Смеялась она весело и очень заразительно, она и кушала-то с таким смаком, что хотелось сесть рядом.
- Хароте нит майсесохеш, - смеясь сказала бабушка. - Сожаления - это не торговля!
1977
------------------
Огромные, долгие детские дни,
Где двор был, как царство,
А улица - мир.
Где были сугробы, как горы,
И санки,
И счастьем
Горячие пахли баранки.
2005
----------------
Дядя Гриша
Наверху слева в пристройке жила тетя Хана Мейлах и ее муж Гриша Шмереле. Тетя Хана не могла ходить, и я помню только, что у нее были желтые янтарные бусы и худая шея. Грише было лет шестьдесят. Он был невысокого роста, подвижный, называл меня Миш-Миш, а Илью - Июль. Мне он нравился и, когда он умер, я сильно плакал, даже удивилась мама. Это было утром, она подошла ко мне, молодая, и сказала, что умер дядя Гриша, без сожаления.
Мне нравилось, что он называл меня Миш-Миш, был веселый, подвижный, как-то по-особому коверкал русские слова и улыбался.
В войну он потерял двух дочерей, и однажды ему показалось, что на улице младшая зовет его, он пошел за ней, упал и сломал себе руку.
Гриша очень любил полежать в больнице. Часто он заходил к Шварцам на второй этаж и просил Гену вызвать ему скорую помощь. Сам шел домой, ложился на кровать, и когда приезжали и спрашивали, в чем дело, говорил: "Ша, ша, тише, мне трудно слушать". После этого его обычно увозили в больницу, где он проводил несколько дней и был доволен.
Но в последний раз ему все же в действительности вырезали аппендикс и запретили три дня кушать, а он, когда врачи ушли, посмеялся над ними, съел батон, выпил бутылку кефира и умер.
1977
----------------
Ты не мышь!
Некоторое время мы жили в Сормово, в рабочем районе.
Когда Илья пришел во второй класс в новую школу, то на него приходили смотреть даже из старших классов, потому что не видали раньше евреев. На перемене одна девочка сказала другой, с которой Илью посадили за парту: "Ты что с ним играешь, он же еврей", - и та не стала играть.
Илья пришел домой, расплакался и сказал маме: "Зачем ты меня постригла, я стал похож на еврея, я не хочу быть евреем!"
Мама начала успокаивать Илью, но неожиданно вмешался отец, который обычно не вмешивался, он разволновался и изменился в лице.
- Папа у тебя хороший? - спросил отец Илью.
- Хороший, - сказал Илья всхлипывая.
- А мама хорошая?
- Хорошая.
- У тебя папа еврей и мама еврейка, если ты не хочешь быть евреем, значит, не хочешь, чтобы мы были твоими родителями.
Папа говорил с десятилетним братом очень серьезно и волнуясь. В войну он был эвакуирован из Одессы в сибирское село, где на новичка "яврея" нападали после уроков всем классом. В 50-х годах, несмотря на отлично сданные экзамены, его не приняли в Московский физико-технический институт, потом в Горьком не взяли документы на Радиофак, потом было и еще разное.
Отец знал, что такое быть евреем.
- Ты не мышь! - сказал он Илье твердо.-
Ты не мышь и не должен прятаться.
1977
----------------
Бармицва
Ребята закричали: "Ты еврей!"
И кругом встали.
И с каждым, вроде, я дружил,
Но вместе, в стае
В них нутряное прорвалось,
Как будто ждали.
"Еврей! Еврей!" - со всех сторон
Неслось, как пенье,
А я от злости весь дрожал
И нетерпенья.
Сыч выступил вперёд -
Большой, красивый,
На голову повыше всех,
Счастливый, сильный.
Он вышел в круг,
Как если б он
Плясать решился.
Его любили все вокруг,
А он гордился.
Как я рванул к нему...
Как будто вдруг
Родного увидал после разлуки,
Как будто бы к спасенью побежал,
Как крылья, широко раскинув руки.
Ударов я не чувствовал тогда,
И злость моя была любви полнее.
И плакал Сыч, размазывая кровь,
И предок мой признал во мне еврея.
1996
----------------
Ле хаим! (за жизнь!)
Наверху жили Шварцы: дядя Давид, тетя Нюра и их дети: Сема, Миша и Гена. Сему я не помню, потому что он тогда уже женился, жил в Ленинграде и только иногда приезжал с семьей на машине. Машина стояла на нашей булыжной мостовой, и я долго смотрел на нее, а она была черной и блестела.
Средний сын, Миша, жил в Горьком и часто заходил. С его сыном Гришкой мы дружили и играли у Шварцев в царей. Тот, кто был царем, садился в маленькой комнате на верстак. Рядом с верстаком лежала колодка и был еще молоток, острый сапожный нож и еще какие-то инструменты,- дядя Давид работал на дому. Он был невысокий, широкоплечий и очень крепкий, с открытым сильным лицом и прямыми рыжими волосами. Я любил смотреть, как он работает. Он надевал черный кожаный фартук, держал губами мелкие гвоздики, брал их по одному и быстро забивал. От него вкусно пахло кожей, а в движениях была уверенность и сила. Он бывал крут и бил своих детей шпандырем. Как-то раз спустил с лестницы дядю Гришу Шмереле за то, что тот сшельмовал в преферанс.
Давида любили и ходили к нему советоваться.
Во время войны он выстрелил в офицера за то, что тот обозвал его жидом. Был предан военно-полевому суду и лишь по счастливой случайности не расстрелян, а переведен в штрафной батальон, где и прослужил всю войну.
До последнего времени дядя Давид отпускал сальные шуточки, хотел купить в подарок внуку на свадьбу пачку презервативов ("Пусть трахается на здоровье!"), но презервативов не купил и год назад умер от рака.
Еще недавно я встречал его на Свердловке, и он хвалился мне своей женой и успехами детей.
Когда он умер, я вспомнил зеленую бархатную скатерть на столе в их большой комнате и как по вечерам к ним приходили пожилые смачные мужчины, азартно играли в преферанс, радовались, пили вино и говорили: "Ле хаим!" (За жизнь!).