Герт Илларион Михайлович : другие произведения.

Чёрная сказка, или История одного королевства

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Чёрная сказка, или История одного королевства" - искренняя, трогательная сказка для взрослых, фэнтези-притча. Это поучительный рассказ в шести главах о том, как поступок одного человека повлиял на судьбы сразу нескольких людей. Главные герои, пройдя через множество испытаний, всё же не падают духом и даже образовывают союз. По ходу повествования вы будете натыкаться на замки, дворцы, волшебных существ, пиратов, ведьм и мистические странности. В наличии морские приключения, путешествие по бескрайнему дремучему лесу, прогноз будущего и попытка построения золотого века, рая на земле. Для того, чтобы вникнуть в книгу, читателю нужно прочесть её очень внимательно, от начала и до конца, и постараться задуматься, ведь сказка - лишь обёртка; суть же кроется гораздо глубже. Рекомендуется лицам, достигшим хотя бы шестнадцати лет...

«Чёрная сказка. или История одного королевства»

[]

Annotation

     «Чёрная сказка, или История одного королевства» — искренняя, трогательная сказка для взрослых, фэнтези-притча. Это поучительный рассказ в шести главах о том, как поступок одного человека повлиял на судьбы сразу нескольких людей. Главные герои, пройдя через множество испытаний, всё же не падают духом и даже образовывают союз. По ходу повествования вы будете натыкаться на замки, дворцы, волшебных существ, пиратов, ведьм и мистические странности. В наличии морские приключения, путешествие по бескрайнему дремучему лесу, прогноз будущего и попытка построения золотого века, рая на земле. Для того, чтобы вникнуть в книгу, читателю нужно прочесть её очень внимательно, от начала и до конца, и постараться задуматься, ведь сказка — лишь обёртка; суть же кроется гораздо глубже. Рекомендуется лицам, достигшим хотя бы шестнадцати лет...

1. ИГЛА ЦЫГАНКИ

     Одним чудесным, одним прекрасным днём случилось так, что в одном далёком королевстве приключились роды, и роды эти были долгожданны, потому что король и королева, будучи вместе уже более десяти лет, почти отчаялись, ибо начали считать, что бездетны, и на трон однажды могла взойти не прямая линия, а то и новая династия.
     Дикая, несусветная суета началась во всём дворце, и радостной панике не было ни края, ни конца; ликовал весь двор по приказу монарших особ. Радость и улыбка царили кругом, но чьи-то зоркие, внимательные глазки следили за всем этим, и взгляд тот был хмур и недобр.
     Вначале, девять месяцев назад, королева почувствовала себя очень дурно; король же не был в её покоях, но на большой охоте — ловили дикого-предикого кабана-секача, одинца-хряковепря. Извещённый своим верноподданным о неважном самочувствии своей супруги, владыка всех гор, полей, озёр и рек да прочих окрестностей прервал ловлю и поспешил во дворец, дабы быть с женою рядом во все часы тяжбы-горести её, ибо не знал точно, что же именно мучило королеву в тот миг.
     Мчал король со свитою во весь опор; за лекарем уже послали. На подступах к замку ретивый конь уж сбавил шаг, с галопа на рысь, а с неё — на неспешный топоток. И тут возьми да попадись вельможам на пути какая-то дряхлая-предряхлая нищенка, которая уселась чуть ли не посреди тропы, что вела из леса на основную, хорошо вымощенную Королевскую дорогу. И столько было незнакомке лет, сколько не дают; сколь с ней уже умерло. Сыпалось с худющей развалюхи всё, что можно; шамкал беззубый рот, тряслись конечности, а морщин было столько, сколько временных колец на старом, иссохшем, изрубленном колуном да морозами пне, на котором прохожая и восседала. В руках она держала старую ясеневую палку — эта весьма пожилая женщина опиралась на неё при ходьбе из-за слабых, уже никуда не годных ног. Глава её была прикрыта подобием капюшона, из-под которого выбивались локоны редеющих седых волос да виднелся длинный крючковатый нос.
     — Чего тебе, старая карга? — Замахнулись на старуху феодалы короля. — Ишь, уселась тут на пне, поганая вонючка! А ну прочь! Иль не видишь, кто перед тобой?!
     — Видеть-то я вижу, да вижу плохо; слышать-то я слышу, да слышу худо. Старуха-то старуха, но такой была я не всегда. Мне б глоток воды, милок, да мякиш на зубок.
     — А пинка тебе под зад не дать, треклятая развалина? — Усмехнулся тут уж сам король, поглаживая свою бородку. — Всюду у меня учёт; просто так никто не пьёт. Катись отсюда, о мерзкая мегера, покуда ты цела... Не то — посеку главу твою я с плеч!
     Всколыхнулись, встрепенулись от такой обиды узкие плечи; из груди раздался глухой стон. Привстала с сухого пня согбенная годами, холодами и жизненными невзгодами старушка, побагровела вся от незаслуженной боли и потрясла своею клюкой перед лицами изумлённых людей.
     — Сейчас я ухожу. Однако через девять полных лун я возвращусь, и гнев мой будет ужасен. Всю злобу, всю ярость свою я обрушу на тебя, король, на род твой, и на всё королевство твоё — за то, что не подал ты глотка простой воды простому смертному; за то, что ухмылялся, насмехался надо мной и моей тяжёлою судьбой. Что же приключилось с тобой, король? Ведь ранее молва гласила, что справедлив и добр ты к страждущим королевства сего, и не только его, но и стран заморских. Не попросила я у тебя монет, и одёжей я своей довольна. Проклят ты за то, что не убоялся кары совести своей; за то, что не утолил голода прохожей.
     Старуха немного помолчала и напоследок добавила ещё, с великой горечью на своих устах:
     — Ах, жестоковыйный, жестокосердный король! Хотела прежде лекаря я преподнести тебе благую весть: ждёшь ты долгожданное пополнение в своей семье; таки понесла королева от тебя. Любишь ты её безумно, равно как и она. Десять долгих лет ты ждал; не ждал напрасно. Души не чаешь в детях ты, я знаю. Так посему ударю побольней, о чёрствый смерд. Я уколю тогда, когда ты меньше всего будешь ожидать беды, ибо память твоя коротка, когда дело не касается дворян. До мирян-мещан твоей персоне дела нет. Стало быть, неправду говорят о тебе в народе; купил ты их слова. Придёт и день, и час, но некому будет пасть на колени пред тобой, о жадный властолюбец; некому будет лобызать твои ступни, ибо настигнет и тебя мучительная участь да погибель, ведь и сам когда-то одряхлеешь, и найдётся тот, кто низвергнет тебя, потому что поймёт однажды люд истинное лицо короля, и доныне сокрытое невидимой вуалью лицемерия. О большем — умолчу; сам увидишь и поймёшь. Но раскаешься ли?
     Старой женщины и след простыл. Король же сначала крепко задумался над сказанными ей словами, но после отмахнулся, как от комарья, более не придав им значения, и поскакал к воротам своего замка, дабы войти в свои покои и со всей нежностью приобнять свою жену, которая действительно оказалась беременной...
     Итак, король и думать забыл об услышанном в лесу, а между тем родились у королевы две дочери, две прекрасные малышки. Устроил властитель пир на весь мир, на всё богатое королевство своё, но убогих, нищих не пригласил он к столу. И пока распоряжался король о яствах великих да празднествах долгих, некая женщина средних лет, в пёстром нарядном одеянии улучила момент и прокралась в святая святых, в сердце замка, в покои к королеве.
     Королева отдыхала, умаявшись родами, а в колыбели тихо барахтались две очаровашки, две девочки-принцессы. Как-то никто не заметил, что во дворце посторонний, а стражника у покоев чужестранка одурманила так, что тот уснул крепким сном.
     Стоит та женщина над колыбелью, стоит не с доброй целью. Её густые, длинные, иссиня-чёрные волосы волнисты и даже кудрявы; глаза черны, как дёготь. На пальцах скорее не ногти, но вытянутые, крашеные когти. Эта женщина слегка в теле, если не сказать — тучна. Ещё достаточно молода и даже красива, но не цветущий по ранней весне подснежник, а скорее дикая чёрная роза с крутым кипятком вместо характера.
     Ах, этой женщиной была цыганка; цыганка Инзильбет. Страшной ведьмой была эта женщина; великой кудесницей и шарлатанкой. Прославилась она тем, что якобы похищала младенцев, укрывала в пещере и там поедала. Ходили слухи, что Крадущая детей поступала так из-за того, что её саму по молодости, когда ей было семнадцать лет, бросил молодой жгучий цыган из её же табора, но перед тем велел ей прервать свою беременность, ибо зачала, как она считала, в великой любви, но у избранника имелись свои намерения на будущее, и создание семьи в его планы не входило, потому что он был одинокий серый волк по своей природе. Цыгана забили до смерти камнями, а её саму изгнали из табора навсегда. И было это много лет назад; много вёсен минуло с тех пор, ибо весну любила Инзильбет и запомнила её крепче всех других времён года, ибо весной полюбила, весной зачала, и весной же потеряла, выпив злополучный отвар.
     Много лет скиталась Инзильбет, и гнали её отовсюду, едва заслушав от неё же её историю. И озлобилась на весь белый свет, и стала жить в пещере да колдовать. С тех самых времён сглаз и порча были ей друзьями, а всем остальным — врагами. Детей она похищала, но есть не ела; умирали дети в пещере сами. Такова уж природа людей: приукрасить любую историю. И когда пересказывают друг другу, приукрашивают ещё пуще, и уже трудно отличить истину ото лжи.
     В злобе своей цыганка научилась многому: помимо исконных родовых умений — гадания по руке и кофейной гуще, предсказаниям, раскладу карт на будущее, настоящее и прошлое — Инзильбет наловчилась перевоплощаться в зверя лесного и мышь полевую, и в птаху небесную, и в гадину подземную иль глубоководную. Она изобрела эликсир бессмертия и могла являться людям как в виде старухи (ей стукнуло сто), так и в виде молодой красивой женщины, коей когда-то и была.
     Инзильбет могла проникать сквозь пространство и время; Инзильбет не могла умереть сама по себе. Её взгляда боялись ровным счётом все, от мала до велика. И страшна была она в гневе; ярость было ей не занимать. Она могла притвориться мёртвой, иль скелетом в лачужке; она могла пронзить кинжалом в самое сердце, не находясь рядом, напротив вас. Она умела душить человека на расстоянии: стоило ей вытянуть руку вперёд и начать сжимать свою ладонь в кулак, как обиженный ей человек тут же, не медля начинал хвататься за горло, краснел, как рак, кряхтел от недостатка воздуха в страшных муках и страданьях, падал на колени, корчился в агонии и предсмертных судорогах и, наконец, тяжело, но погибал. Душу погибшего цыганка, как правило, забирала с собой и та выполняла тот или иной её приказ — от мытья полов в её лачуге до сбивания с ног человека на дороге просто ради развлечения, ради забавы.
     Жизнь в таборе — это испытание для обычного человека: Инзильбет запросто колола дрова, рубила деревья одним только взмахом своей руки. Она не была ни низка, ни высока. На ногах она носила сандалии, но вы этого никогда не увидите, потому что одеяния цыганки всегда были длиннополые и стлались по земле шлейфом невесты.
     Это была чёрная вдова, схоронившая тринадцать мужей, всякий моложе предыдущего, и на этом нимфа пока остановилась. Она не хоронила своих супругов, но делала из черепов поделки — так, один из них являлся пепельницей (Инзильбет курила трубку), другой использовался в качестве светильника (в глазницы был вставлен особый фосфор). Порошок из молотых костей использовался, как мука, и даже порой продавался Инзильбет на рынке; кости же были вместо обоев в пещере, равно как и черепа, и невольно заблудший, увидев такую картину, запросто падал в обморок. В пещере царил смрад, ибо, хоть цыганка и не людоедствовала, но отвратный зловонный запах был ей всё же не чужд.
     Вся она была в шёлку и перстнях; в ушах серьги, кольцо в носу. И она умела заморочить голову: одни мужья влюблялись, прельщённые её красой, а других Инзильбет дурманила. Дурман-травой пользовалась она и сама, дабы войти в транс и астрал. Да, летать средь звёзд она любила.
     После мытья она повязывала свою косу в полотенечный тюрбанчик, и так могла ходить целые сутки. Когти имелись у неё не только на руках, но и на ногах.
     На рынке люди знали цыганку как Рубину и понятия не имели, что это та самая Инзильбет, что крадёт по ночам их малышей и, возможно, даже ест в своей пещерке украдкой. А останков младенцев набралось уже ни много, ни мало, а ровно шестьсот шестьдесят шесть...
     И вот стоит она теперь, возвышается над кроваткой. Стоит над душой и злорадствует, ведь цыганка эта и была той старушкой, что повстречал на свою голову король несколько месяцев назад. Тогда он увидел её настоящую; ныне же Инзильбет приняла облик себя другой — той, молодой красивой женщины, что ещё не испила до дна всю чашу своих невзгод и не успела ещё причинить зло другим.
     Женщина выхватила из-под своего одеяния длинный и остро отточенный нож, и замахнулась для того, чтобы лишить несчастное тельце дыхания и жизни. Но вместо этого лишь нанесла непоправимый и уродливый шрам на щеке одной из принцесс. Девочка, ранее до этого уже почти уснув, завошкалась и запищала от боли, но никто её не слышал, ни единая душа. Цыганка зажала ей рот своей тёплой, слегка потной ладонью и изрекла:
     — Проклинаю до того часа, покуда не полюбит тебя светлый муж такой, какая ты есть. Отец твой любит тебя, но надсмехался он над старостью и немощью моей, посему состаришься ты рано. Радуйся дева, ибо оставляю тебя я в живых, поскольку любит тебя мать твоя, и она добрее твоего отца; я это чую и знаю. Но будешь нуждаться, ибо не пожалел король оборванку. Из жалости я не убила эту кроху, а надо бы. У тебя не будет ничего, но будет всё. — Загадочно добавила женщина.
     И состарилась малышка — та, что со шрамом; золотистые волосы превратились в серебристые.
     И вознамерилась цыганка уйти, но остановилась: её взор упал на ручки, которыми малышки держались друг за друга.
     — Дружба? Родство? Я не знаю, что это такое. — Выдавила из себя Инзильбет, с интересом наблюдая, как девочки цеплялись друг за дружку, и взгляд её был преисполнен зависти, ненависти и мести.
     И схватила иглу, и игла эта длиннее и толще обычной иглы. И уколола цыганка ей вторую девочку, которая сию минуту расплакалась. Пальцы разжались, и малышки стали лежать в единой кроватке отдельно.
     — Разве тебе больно? — Усмехнулась Инзильбет, покачивая головой. — Не знаешь ты, что такое боль, и не узнаешь. Зато людям, людям будет от тебя очень больно и горько; родным и близким станешь как кость в горле. Они по-прежнему будут любить тебя, но в душе постепенно тихо ненавидеть. Они всегда придут тебе на выручку, но не от большой любви, а потому что так нужно, так принято, так надо. Вечное одиночество твой удел, и пока сама не поймёшь, пока сама не исправишься, не быть тебе по-настоящему счастливой. Да, тебя в отличие от сестры будут холить, и лелеять, но до конца не будешь ты в счастье; всегда будет чего-то не хватать. Тебе всего будет мало. У тебя будет всё, но не будет ничего.
     Уходя, бросила цыганка напоследок:
     — Одна отделалась шрамом и седыми волосами; другая станет бичом для своей семьи, и если только семьи. Прощай король, таков мой тебе подарок.
     И сделала подклад, но так, чтобы никто его не обнаружил. И спрятала ещё веретено, что тоже было с наговором. И исчезла, словно её и не было...
     Очнулся стражник, проснулась королева. Вернулся в покои король. И почуяли супруги недоброе, и заглянули в колыбель. И ахнула королева, и схватилась за сердце. И присел король на край ложа сам не свой, и горевали оба три дня, а вместе с ними и всё их королевство. Плач, громкий плач стоял в воздухе.

2. ЖЕЛЕЗНАЯ ДЕВА

     На четвёртый день привратнику отрубили голову за то, что он недоглядел, ибо уродилась одна из малышек седой и со шрамом на лице. Как ни просил, как ни умолял стражник — всё без толку.
     И привели к королю с рынка одну гадалку, Рубину, и наперебой королевская чета потребовала что-нибудь сделать.
     — Хворь эта заразна, и принесёт королевству много бед. — Уклончиво отвечала королю Рубина, но мы-то с вами знаем правду, не так ли?
     Отсыпав цыганке золотых, выбросил король Меченую за порог, аж за королевские ворота, как собаку. Плакала несчастная девочка, но никто, ни единая душа не смилостивилась над ней. Более того, прохожие плевались в неё и удирали прочь, точно та проказой больна.
     Лишь одна женщина подошла к белым пелёнкам, заслышав уже стихающий от вечернего холода писк. Взяла бережно с ясель на руки, но ужаснулась: личико было искажено меткой-бороздой, а на головке пробивалась седина.
     — За что ж тебя так, моя хорошая? Ты же только родилась!
     И сжалилась, и унесла с собой ребёнка. И рассеялись тучи, а ведь собирался ливень.
     А женщина та сама недавно потеряла дитё, и молоко у неё ещё имелось. Муж её не сразу принял Меченую, потому что это чужой ребёнок. Но развёл руками и после принял деву как свою родную дочь. И дали ей имя Сильбина, ибо в серебре её волосы, и воспитывали в строгости и почёте к старшим.
     Но случилось так, что по судьбе ушла та добрая женщина в мир иной раньше обычного людского срока; та самая женщина, что не бросила младенца на растерзание волкам и вскормила чужого ребёнка своей грудью.
     И горевал приёмный отец по своей жене, но горевал недолго, и на смену одной мачехе пришла другая, да ещё и с дочерью своей. Нет, отчим не был плохим человеком; но слаб он был духом, нужна была ему опора по хозяйству, хотя падчерица и была примерною во всём.
     Новая мачеха быстро взяла бразды правления в свои руки и начала верховодить в доме, едва ступив на его порог. Мужа своего она ни во что не ставила и постоянно посылала то на охоту, то на рыбалку, то на мельницу, то на рынок, да так, что не разогнулась у него однажды спина. Так пятнадцатилетняя золушка стала круглой сиротой, ибо не ведала, что она принцесса; превратилась в рабыню в своём же собственном доме, поскольку обладала смирением и послушанием.
     Схоронили отчима по-быстрому, по скорому, и превратила мачеха домишко в проходной двор; якшались здесь отныне все, кому не лень. Постоянно гвалт, шум-гам и тарарам, вечное веселье многочисленных гостей да пьяный смех. Выпивка лилась рекой, и замучилась падчерица собирать бутылки.
     По дому прибирали вначале обе девушки — наша мученица и дочь новой хозяйки. Однако когда Сильбина прибиралась по хозяйству, птицы радостно летали и звонко щебетали; когда же убирала сводная сестра — птицы садились на убранное и гадили, потому что убирала злюка из рук вон плохо.
     Позже мачеха вконец обнаглела и всю работу взвалила только на «сиротку-уродку» (так она её называла в глаза и за глаза). Та же в ответ помалкивала да добротно, ответственно, безукоризненно исполняла свою основную работу по хозяйству, а также прочие разные (мелкие и не очень) поручения, а когда выходила из дому, плотно прикрывала лицо свисающим с головы капюшоном, дабы лишний раз не слышать колкостей от соседей по двору.
     Что бы ни сделала Сильбина, всё было мачехе не так: дома убралась — плохо, во дворе прибралась — плохо, на рынок сходила — плохо; «всегда плохая», сетовала девица.
     Тем не менее, готовила падчерица настолько хорошо, что даже мачеха обратила внимание, что её уродину кто-то хвалит — слава о юной кухарке дошла аж до королевского дворца.
     — М-м, как же это вкусно! — Заметила принцесса Альбина, вкушая яства на трапезе в саду.
     — Действительно, неплохо! — Согласилась с ней королева. — Но кто эта особа? Нашей стряпухе до неё далеко!
     — Не знаю, и знать не желаю! — Отмахнулся король. — Купцы мимо проходили и предложили нашему дворецкому.
     — А ну зови его сюда! — Раскапризничалась Альбина.
     Делать нечего, послали за дворецким — принцессу носили на руках, боялись вставить слово поперёк.
     — Итак. — Обратился к тому король. — Кто сготовил сии кушанья? Ну же, смелее излагай.
     — Есть в нашем королевстве одна деревенька, совсем рядом с нашим замком. Говорят, в одной не самой приметной землянке живёт какая-то девка, вот она-то и повариха исправная, отменная.
     — Велю звать её немедля ко двору! Пусть работает на наше чрево. — Заявил король.
     — Прошу прощения, ваше величество, но ходят слухи, что страдает та мастерица-рукоделица неким ужасным недугом.
     — И каким же именно? — Обомлела королевская чета, а вместе с ними и их чадо.
     — То ли глуха, то ли крива, то ли коса, то ли горбата да нема; точно я не ведаю, но можно послать за ней гонца.
     — Пустое. — Зевнул тогда король.
     — Вот ещё! — Нашёлся тогда один заморский принц, засватанный своими родичами к Альбине и тоже присутствующий на сём ланче. — Неужто теперь не человек? Я бы с радостью узнал от неё самой секрет готовки её блюд.
     И как-то холодно да неприветливо глянули на принца все сидящие за столом, да так, что от неловкости он потупил свой взор, уставившись на чашку чая перед собой.
     — Пирог иль торт желаю я! — Топнула ногой под столом Альбина. — Пусть мне испечёт его та простушка, а носа сюда не кажет; и живот пресытится, и глаза порока не увидят.
     На том и порешили.
     — А ну-ка возьми да испеки государю большущий яблочный пирог, да поскорей! — Приказала однажды мачеха Сильбине.
     — Я же плохая. — Осмелилась сказать та.
     — Конечно, плохая! — Ехидно подтвердила мачеха. — Но для господ умением своим хорошая. Как по мне, моя бы воля, я гнала б тебя в три шеи! Но противиться королевскому наказу я не стану.
     И принялась сиротка за пирог — не простой, но вкусный и большой; тем и золотой. Испекла на совесть, всю любовь свою вложила, потому что всякое начинание давалось ей хоть и нелегко, но впоследствии приносило свои плоды.
     Договорились, что Сильбина сама отнесёт пирог свой во дворец, но порога не переступит, отдав его стражникам, те — лакеям, а те, в свою очередь, дворецкому, который и вручит его Альбине; то ли король догадался, кто такая эта Сильбина, и испугался чего-то, то ли ещё что-то.
     День был солнечный, хороший; именно сегодня проходила ярмарка. На продажу шли блины, оладьи, булочки, куличи, караваи, собственно хлеб; яйца, мясо, фрукты-овощи да прочие продукты. Альбина созерцала всё это со своего балкончика и позёвывала — людно, людно было сегодня. И надо ж было в поле её зрения попасться Сильбине, у которой от ветра задуло капюшон назад.
     Альбина аж привстала от неожиданности и ахнула:
     — Ну, надо же, как на меня похожа!
     Сильбина находилась в толпе с пирогом в руках и пыталась идти так, чтобы никто не налетел на неё и не испортил пирог. Альбина же, которая невольно увидела сестру, не заметила шрама, потому что та стояла к ней неиспорченным боком. Вскоре одна затерялась среди толпы, а другая, пожав плечами (посчитав, что ей показалось), направилась в свои покои.
     Падчерица благополучно донесла пирог до места назначения. Ей вручили мешочек с монетами и отпустили с миром.
     А принцесса, уплетая кушание, нечаянно обронила:
     — Смотрела я, смотрела да и высмотрела на ярмарке одну замухрышку-зачуханку. Вся в лохмотьях, но мордочка точь-в-точь моя, разве что не такая белая, и вся в веснушках.
     Поперхнулся тут король; подавилась королева.
     — Молодой глаз зорок; но мало ли что почудилось. — Произнёс самодержец и, не доев, ушёл к себе.
     Принц же заморский вбил себе в голову сыскать ту, что приготовила пирог, и таки нашёл её, когда она несла воду свиньям, дабы напоить их.
     — Постой! — Окликнул Сильбину он.
     Та остановилась, обернулась и, увидев перед собой юного вельможу в роскошных одеждах, почтительно поклонилась, но принц подошёл к девушке на расстояние вытянутой руки.
     — Ты ли это? Та, что испекла яблочный пирог королю и всей его свите?
     — Я. — Ответила та и побледнела. — А что не так с пирогом? Кто-то отравился?
     — Вовсе нет, ну что ты. Я прискакал выразить тебе своё почтение; никогда я не вкушал подобной вкуснятины.
     Та покраснела; щёки так и горели от налившегося румянца.
     — У тебя золотые руки, но я что-то не могу рассмотреть твоего лица... Могу я взглянуть на ту, что так очаровала меня своей стряпнёй?
     Сильбина сняла капюшон, и принц ахнул от неожиданности. Та, по всей видимости, другой реакции и не предполагала, и заторопилась восвояси. Но настырный принц, подавив своё неловкое смущение, подошёл ещё ближе и взял девицу за руку.
     — Ты знаешь, у меня совсем нет друзей. — Начал он, куда-то уводя Сильбину, маня за собой. — Точнее, они как бы есть, но в то же время их нет; сплошь лицемеры. Не с кем мне поговорить... Покажи мне эти края, я тут впервые.
     — Мне пора кормить свиней. — Замялась девушка, забирая свою руку назад. Но глядела она на принца уже иначе; не так, как на всех. Ох, ведь давно уже ей никто не говорил столь тёплых слов!
     — Хорошо, настаивать я не стану; не пристало из-за меня свинюшкам мучиться от жажды. — С явным сожалением протянул принц. — Готовишь ты замечательно; по всему видно, что не только в том ты мастерица! Ты хорошая, добрая и искренняя; во всяком случае, мне так показалось, а ошибаюсь я редко.
     Принц умолчал о том, что некоторое время наблюдал за ней и видел, насколько она порядочная и хозяйственная; одного только он понять не мог, взять в толк: за что её все так гнобят? Только потому, что она Меченая и седая?
     Как назло, невесть откуда появилась злая мачеха и начала орать:
     — Ты что там, уснула, что ли? Дрянь такая! Кто свиньям воду принесёт? Смотри, как бы сама с ними из одной лужи не пила! И с кем это ты там лясы точишь?
     Завидев принца, мачеха сразу сбавила тон, и разулыбалась. Тот же, недобро поглядывая на злую тётку, откланялся, сел на своего пони и ускакал в сторону дворца.
     Странно ли, но после того самого рокового дня заторопилась что-то мачеха с замужеством Сильбины.
     — Ишь ты, цаца! Расселась тут, обленилась уж совсем! Протираешь лавку сидя постоянно! — Взъерепенилась злюка и подлюка. — Пора уже и честь знать.
     «Именно это я вам обоим хотела бы сказать», проворчала золушка, исподлобья глядя на мачеху и сводную сестру.
     — Что ты там кряхтишь? Как бабка старая. Пойдёшь замуж за мясника Уго; мужик он видный — скотобойня своя, скотобаза помимо всего прочего. — Отрезала непримиримо мачеха.
     Изменилась в лице своём девица; побелела, ужаснулась: сказывали про него недоброе люди в деревне — дескать, свершал недоброе сей человек: глумился над собственным скотом; истязал, творя дурное, скверное и срамное с живностью своею, не жалея ни кур, ни маленького, несчастного ягнёнка.
     И пала дева ниц, и умоляла выдать за кого угодно, но только не за Уго.
     — Что-то не нравишься ты мне сегодня! — Рассердилась хозяйка. — Не улыбается мне возиться с тобой!
     Королева же тем временем начала поедом есть короля, потому что материнская любовь сильнее отцовской, и любовь матери сильнее любви жены. Раскаялась она, и пилила саму себя, что пошла на поводу и бросила дочурку.
     — Может, нашли б лекарей каких, и сошёл бы тот шрам, аки грязь после мытья. Ума не приложу, что теперь мне делать! Я места не могу себе найти...
     — Сойти — шраму? — Упорствовал король. — Брехня! Даже если предположить... А седые волосы? Что народ скажет? Время и так нынче неспокойное.
     А времена и впрямь изменились: участились набеги разбойников с большой дороги; вампиров развелось, что саранчи; великаны в предгорьях лютуют, завал за завалом на тропах. И это ещё что! Эльфы рассорились между собой; неспокойно в их королевстве. Гномы бастуют на рудниках, и всё чаще их можно видеть здесь, в чужом для гномов королевстве. Далеко на севере сформировалась сила, именующая саму себя не иначе, как «псы войны». Эти изверги отличались большим ростом, большой силой и хорошей организацией. Псы войны выбривали себе какие-то символы на голове, а огненно-рыжие бороды завязывали в подобие косы. На руках они носили тяжёлые кожаные наручи смертельно-чёрного цвета, утыканные гвоздями и шипами. Конников они презирали, перемещаясь исключительно пешим ходом; небольшими группами людей в несколько воинов, но групп таких было много. Это была далеко не вся ударная группа, поскольку псы войны понастроили каких-то доселе невиданных механизмов, и страшно даже предположить их в действии. Так, они выковали из стали какой-то крытый фургон на множестве колёс, и фургон этот имел «нос» в виде мортиры, стреляющей чугунными ядрами. Выбрасывало их недалеко, но если они куда приземлялись, то уничтожали всё живое. Но излюбленным оружием псов войны были молоты, кувалды, топоры да шипастые шары на цепи; мечи, лук-стрелы, арбалеты, копья они презирали ‒ мечи были им малы, а оружие дальнего боя считалось ими нечестным приёмом. Другое дело железные штуки, которые могли пробивать стены; людей же калечили, исключительно вбивая их в грунт сверхтяжёлыми молотками, точно сваи какие, либо разрубая такими же могучими топорами. От этих псов войны был какой-то холод — во взгляде, в дыхании, во многом другом. Их цель — поработить, их жёны — оружие в их руках, их бог — война и смерть.
     Что же до Сильбины, то свадьбы как таковой и не было: Уго нужна была хозяюшка, и только, ну а устраивать целое пиршество ради какой-то Меченой не имело смысла.
     Так несчастную деву обрекли на жизнь с суровым мясником-скопидоносом, жадным и алчным мужчиной средних лет, уже стареющим.
     И стала сиротка следить за своим новым мужем, а он на вид вполне добр и приветлив. Деньги в дом приносит, ибо мясник от бога. Ну, вспыльчив порой, с кем не бывает? Стукнет по столу — а тот и развалится на две половинки. Скупец, это да, но справедлив. В общем, пока особых странностей жена не наблюдала... До первого же вечера.
     Сильбина трудилась в огороде, и донёсся до неё какой-то визг из сарая. Глядь — приходит Уго, весь взлохмаченный какой-то, замаран кровью, и кровью этой глаза его налиты. Груб и не отёсан, неприветлив за ужином. Спрашивала-выспрашивала, да что ж толку? Молчит, как рыба, весь в себе, а ткни — взорвётся.
     Каждый вечер, каждую ночь непонятное в сарае; крики, вопли животных. Девушка боялась туда сунуться, но также боялась верить слухам. Не выдержала и пошла, на всякий случай, взяв в руки дрын.
     От того, что лицезрела Сильбина, её затрясло, как грушу иль осиновый лист; задрожали и обмякли плечи, вывалилось полено из рук. От увиденного подкосились ноги; сиротка как-то и не заметила, что уже полулежит на сене у сарая. С той поры онемела Сильбина, хоть и кратковременно.
     И признался однажды Уго, средь бела дня горько зарыдав:
     — Не я привожу в исполнение то страшное действо, но кто-то, кого я не знаю; тот, кто говорит от моего имени не моим голосом. Похоже, ко мне подселили некую сущность; как давно, я уж не помню.
     — И что же теперь делать? — Озадаченно спросила она. — Этого так оставлять нельзя.
     — Нет в селе мастера, кто изгнал бы с меня того беса, увы.
     Тогда снизошло на девушку, словно некое озарение, и ноги понесли её против воли неведомо куда; пошла она за десять вёрст, и, найдя одного шамана-чужеземца по имени Итбала, взмолилась ему о горести своей. Тот согласился, не медля и, побивая в огромных размеров бубен, начал на закате солнца кружиться с громким визгом в адской пляске. После, откланялся шаман, не взяв платы, и убрался вон.
     Но не помогло сие, лишь хуже стало; поняла золушка это уже наутро: вконец озверел Уго и, бесстыдно распуская руки, принялся заглядывать под подол её платьица. Отвесив звонких пощёчин да затрещин, девица с воем выбежала из землянки. Догонять Уго не стал; и на том спасибо.
     А был в том хуторе проездом один ведьмак; на коне гнедом мчал он неизвестно откуда и неизвестно куда. И тут как раз возьми да и попадись ему на пути юная особа! Чуть не затоптал её конь на полном скаку; еле удержал того за поводья ведьмак.
     — С ума вы сошли, что ли?! Под лошадь бросаться... — Недоуменно бросил всадник девчушке, немедленно спешиваясь.
     — Простите. — Испуганно молвила та, свернувшись у дороги в комочек (ей-богу, точно затравленный диким зверем котёнок). Примятая девушкой, местами выкошенная трава приятно и свежо пахла.
     Путник помог ей подняться и отряхнуться. Та не выдержала и расплакалась у странника на плече.
     — Идти сможешь? — Заботливо спросил у неё ведьмак.
     — Да. Спасибо.
     — Могу я чем-нибудь помочь?
     — Увы. Тот, кто мог — и тот не смог.
     — Это вовсе не значит, что не получится у меня — для начала я должен узнать о проблеме, дабы понять, смогу ли я её решить, верно? Ну-ка, рассказывай, давай. Да желательно в деталях.
     И поведала она о том, что вот уже месяц она живёт с мужем, который охоч до живности хозяйской.
     — Днём он замечательный, заботливый человек. Вечером же словно звереет. Вроде он, а вроде и не он. Точно преображается. Я терпела, но после обряда шамана Итбалы он промышляет сим непотребством и днём тоже. Что мне делать, я ума не приложу...
     — Итбала? — Настороженно переспросил всадник, не дослушав жертву домашней тирании. Сморщившись, он приподнял лицо девушки за подбородок и, заглянув ей в глаза, спросил:
     — Разве Уго тебе не муж? Чего ты бежишь от него? Глядишь — родишь, он и перебесится.
     — Не могу я с ним таким. Если судьба быть с ним, я буду, но с Уго нормальным, а не скотоложцем.
     — Пробовала ли ты молиться, дитя моё? Взывать к тому, кто создал живое и неживое.
     — Я пыталась к нему обратиться, однако я не ведаю его имени.
     — А у него нет имён. Вернее, его имя известно немногим. Ещё меньше людей обращаются к нему со своей просьбой бескорыстно. Потому-то и кажется многим, что мир во власти всякой чертовщины...
     Та промолчала, поскольку не нашлась, что ответить.
     — Я могу тебе помочь. К тому же ты утверждаешь, что муж твой сам искренне радеет за то, чтобы избавиться от своего недуга, ибо в действительности он не таков, каков в своём бешеном припадке. Иди за мной.
     Проверив, хорошо ли он привязал своего скакуна, ведьмак свернул с дороги прямо к дому Уго, как будто знал достоверно, где он живёт.
     Увидев чужака, мясник попытался наброситься на того с громадным тесаком, но ведьмак жестом руки остановил его.
     В полночь, очертив куском мела вокруг Уго белую окружность, незнакомец посыпал на этот круг какой-то загадочный песок и поджёг. Тут же вспыхнуло яркое малиновое пламя, языки которого норовили достать как мясника, так и остальных. Выхватив из своей поклажи странную книгу со страницами чёрного цвета и открыв её не сначала, но в определённом месте, ведьмак начал шептать какие-то фразы; вначале шёпотом, но позже его шёпот, нарастая, постепенно сорвался на крик.
     Уго, боясь выйти за пределы круга, окружённый стеной огня, истошно орал. Его словно разрывало на части. Его жене невмоготу стало глядеть на эти муки и страдания; она отвернула от этого зрелища своё заплаканное лицо.
     Ведьмак же, уже отбросив книгу куда подальше, воздел к небу свои руки и продолжал вопить заклинания. Только вот не небо уже было над ним, а нечто, сокрытое чёрными тучами, ибо погода резко испортилась и вместо тихой лунной ночи стояла непогода. Ведьмака бил град, пронзала молния, покачивало от сильнейшего ветра, но он всё так же неуклонно, невозмутимо, неотступно следовал своему делу.
     Слабея, ведьмак переступил огненный круг, но пламя не тронуло его. Он вплотную подошёл к Уго и возложил свои персты на лице несчастного, приговаривая уже на понятном всем языке:
     — Изыди же, дщерь, из чертога сего! Не твоё это место, не твой дом. Покинь навсегда и впредь никого не мучь.
     Внезапно шторм потушил круглый костёр, а Уго рухнул оземь, точно подкошенный. От него вдруг отделилось что-то; нечто вроде тени. Очень недовольная, та с шумом пронеслась, клокоча какие-то нечленораздельные звуки, и затихла где-то вдали.
     С ведьмака сошло, наверное, семь потов, но он поднялся (ибо под конец магического ритуала также был сбит с ног ураганом). Откашлявшись, он бросил девушке:
     — Я сделал всё, что мог. Я изгнал очень сильного демона, потеряв при этом часть своей собственной силы. Больше он не побеспокоит Уго никогда. Однако нет гарантии, что сам Уго поправится, ввиду того, что сущность значительно ослабила как его дух, так и тело.
     — Как и чем мне отблагодарить вас? — Хлопала глазами та.
     — Мне ни от кого ничего не нужно. — Смутился тот. — Единственное, я не смог определить, кто наслал на твоего мужа такое мощное проклятие; сие вне даже моих возможностей. Мне пора, меня как адепта ждёт глава моего ордена. А ты же да не ожесточи сердце своё во все дни жизни твоей, дабы душа твоя не почернела. Внимай хотя бы иногда создателю и творцу, даже если имя его пока сокрыто от тебя.
     — А как же твоё имя, спаситель? — Улыбнулась сиротка.
     — А моё имя тебе знать не обязательно. — Нахмурился ведьмак. — Достаточно того, что я не на стороне тёмных сил, сил зла. Прощай...
     С этими словами странник проследовал от полей к стоящему подле дороги коню, взобрался на него и ускакал, не проронив более ни слова.
     «Итбала, сын шакала», думал про себя ведьмак. «Наделает делов, переделывать потом...».
     А Сильбина подбежала к мужу своему, однако успокоился уже тот навсегда. И горевала вдова, ибо днями Уго был добр и ласков с нею. И приснился ей сон, и вот: растянулась улыбка на лице умирающего. Молвил ей покойный муж во сне: «Не печалься понапрасну, ведь отныне я свободен и дух тот злобный пребывает вне моего тела; и душе моей не мешает также». Сказал — и испустил дух.
     Деревня — она и есть деревня; сорок лет без урожая: после случая с Уго прогнали сиротку односельчане куда подальше, посчитав, что жена стала вдовой посредством убийства мужа. И попробуй людям докажи, что не могла хрупкая несовершеннолетняя девушка пойти на такой шаг. И, несмотря на все слухи, ходящие об Уго, по всей видимости, Сильбину сочли, куда худшим злом. Пошла было Меченая, куда глаза глядят, но вспомнила про одно дельце.
     Оглядев украдкой последним взором дом, в котором она провела пятнадцать лет своей жизни, Сильбина пошла по тропе, ведущей на погост.
     Это было старое, старое кладбище, где уже почти никого не хоронили, но где сооружали всякие колдуньи свои капища. Однако именно сюда, с краю закопали её отчима и первую мачеху — тех немногих, кто украшал золушкину жизнь ласковой улыбкой и добрым советом.
     Сильбина присела у могил, но плакать не стала: она знала, что её родители (а именно таковыми она их считала) этого бы не одобрили. Тяжело вздохнув, девушка встала, но куда идти, куда держать путь — понятия не имела.
     От погоста тропинка вела в густой дремучий лес — тот самый, где когда-то охотился сам король. Ныне лес разросся молодой порослью, став ещё гуще. Байки шли о нём, недобрая молва; никто здесь больше не охотился, обходили за версту.
     Едва войдя в лес, Сильбина сразу поняла, что не одна: сзади какое-то пыхтение, тяжёлое дыхание.
     — Кто здесь? — Не оборачиваясь, спросила она.
     Вместо ответа кто-то грубо сгрёб её в охапку и потащил вглубь леса, на опушку — там попросторней, посветлей.
     Очнулась сиротка в каком-то тёмном, сыром и унылом чулане. Воздух тут был несколько спёрт, поэтому Меченая, и без того страдавшая астмой, попыталась выбраться наружу. Каково же было удивление и облегчение, ведь дверца оказалась незапертой!
     Ведомая типичным женским любопытством, Сильбина вдруг наткнулась на следующую картину: раннее утро, чья-то широченная спина и какие-то земляные сугробы. Лопата. Топор. Брёвна...
     — Холмики видишь? Это мои предыдущие жёны. — Донёсся ей басок, и сиротка поняла, что чутьё для некоторых как второе зрение.
     — Чем же они тебе не угодили, незнакомец? — Робко, нерешительно и в то же время достаточно твёрдо и без боязни поинтересовалась изгнанница.
     — Они задавали слишком много вопросов, на которые я не знал ответов.
     — Кто же ты? — Наморщила лоб Сильбина, глядя на детину снизу вверх.
     — Я-а-а кто-о-о??? — Разворачивая своё туловище, рявкнул вдруг тот. — Это ты-ы-ы кто-о-о??? Жить надоело? Какого чёрта ты делаешь в моём лесу — не заплутала ли часом?
     Кошмар, но перед девой возвышался великан-циклоп, с единственным глазом посредине морды. А всюду валяющиеся обглоданные кости да размозжённые черепа подсказывали и то, что циклоп этот ещё и людоед.
     — Меня ты тоже съешь? — Взволновалась она.
     — Посмотрим на твоё поведение. — Сухо пробормотал людоед.
     — Как тебя звать-то?
     — Тугодум.
     — Это я уже, кажется, поняла. А имя у тебя есть?
     — Это и есть моё имя! — Рассвирепел тот. — Людоед Тугодум к вашим услугам... Точнее, ты к моим — вечером я приду свататься, так что пойду-ка я, да и запру тебя опять в чулане.
     Сильбина про себя улыбнулась — в прошлый раз Тугодум тоже её «запер»; вот и сейчас он стоял, почёсывая затылок — что же он намеревался сделать?
     Всё же вечерком людоед не преминул заглянуть в чулан.
     — Я пришёл разбираться! — С букетом свежесобранных полевых цветов ворвался Тугодум к «невесте». — Кто в тереме живёт? Кто в невысоком живёт?
     Судя по всему, циклоп изрядно выпил, ибо еле держался на своих тумбовидных столбах.
     — Теперь ты моя жена! — Заявил Тугодум и полез к перепуганной сиротке, дабы заняться близостью; подмял под себя тело молодое, рассыпчатое, упругое и податливое, но отчего-то передумал, фыркнул и ушёл восвояси, ночевать на сеновал, бормоча при этом что-то весьма недружелюбное, ругаясь самыми ненадёжными словами. Та, попятившись, было к стене, с облегчением вздохнула, а пот лил с неё градом.
     Наутро Тугодум потащил жену на кухню завтракать. Насупил брови, видя, что Меченая ничего не ест, а ведь наложил он ей полную тарелку.
     — Ешь! Чего не ешь? — Возмутился людоед. — Ну и не ешь. Только смотри: приложу и кулаком, и крепким словцом.
     Только Тугодум принялся грызть кусок мяса, как его самым наглым образом прервали.
     — Руки перед едой необходимо мыть. — Заметила Сильбина.
     — А как это? А что это? А надо ли? — Посыпались вопросы.
     — Ой, горе ты моё луковое...
     Научила дева Тугодума правильно себя вести; в доме и везде кругом убралась. Чисто и свежо теперь в его логове.
     — Никакой ты не людоед! — Пожурила как-то Сильбина Тугодума. — Кости обгладывают волки, а тебе и на руку, что люди слагают легенды о людоеде в лесу. А на самом деле ты и мухи не обидишь, глупыш, и в могилках твоих пусто.
     Так прожила она с циклопом целых полгода; жила и горя не знала. Вела хозяйство, а Тугодум и пальцем её не трогал. Великан таскал коромыслом воду в вёдрах, тащил борону на поле; девушка мастерила, вышивала, вязала, собирала в лесу грибы, ягоды, орехи. Так и жили, тем и питались, покуда не нагрянули в лес нежданные гости, разбойники с большой дороги, которым море по колено и царский указ не ходить в лес — пустое место. Убили они Тугодума, и жилище его сожгли.
     — Не успела, опоздала! — Вскрикнула, почуяв неладное, Сильбина и ринулась в разваленный, уже потухший домище-пепелище, роняя на землю корзинку с зеленью: увы, мёртв был великан, валяясь с простреленной стрелою грудью.
     — Что ж вы делаете, люди?! Как же так... — Плакала сиротка, завидев удаляющиеся силуэты. — Это ж самосуд! Тугодум — не людоед...
     И схватилась за сердце, и повалилась оземь.
     «Какая же я несчастливая и невезучая! Почему меня покидают все те, к кому я привязываюсь?», царапала ногтями землю Меченая.
     И пошла к бурному потоку ледяному, дабы утопиться, покончив раз и навсегда, и увидела отраженье своё в воде.
     — Уродина! Уродина! Уродина! — Драла она седые космы и била ладонью по шраму. — От тебя шарахается всё живое...
     Наревевшись вдоволь, Сильбина понуро, уныло, беспристрастно, отстранённо зашагала прочь от пепелища, некогда являвшегося ей жилищем, не раз тоскливо оборачиваясь.
     И надо ж было такому случиться — спустя некоторое время, уже поздним вечером дорогу деве перегородил какой-то слащавый на вид мужчина лет тридцати пяти от роду, с ярко-алыми губами, заострёнными ушами и мощной шеей, хитрыми глазёнками и мощными скулами; черноволосый, жгучий, обаятельный брюнет. Такие однозначно альфонсы, ловеласы и невесть что ещё; Сильбине этот тип сразу не понравился.
     Сиротка всё же попыталась прошмыгнуть мимо симпатичного нахала, но не тут-то было: тот, недолго думая, схватил её за руку.
     — Далёко ль путь держишь, о красавица? — Овеял, очаровал тот муж своими сладкими речами. И его вовсе не смутил внешний вид Сильбины, её изуродованная физиономия, ведь сорвал наглец с сиротки капюшон.
     Сбил с ног и повалил он деву прямо на тропе, хоть та отчаянно сопротивлялась. И видели сие и лесник, и дровосек, и грибник и хлебопашец, проходящие мимо, возвращавшиеся этой тропой в свои дома, но и пальцем не пошевелили, чтобы вызволить несчастную.
     — Не та ли это золушка, что свела в могилу Уго? — Задал вопрос один.
     — Не та ли это девица, что подстелила людоеду? — Задал вопрос другой.
     — Не та ли это сирота, что испекла принцессе яблочный пирог отменного и запаха, и вкуса? — Спросил тут третий.
     — Не та ли это выпь, что всех в своё болото окунает, ведь несёт одни несчастья? — Прозвучал следом четвёртый.
     И не сделали ничего, и вот: пыль от них уже вдали.
     Отчаянно, но, всё ещё успешно отбиваясь, Сильбина получила кулаком в лицо, и вот, левую щеку не отличить теперь от правой. А злопыхатель всё не унимался. И ведь надкусил уже сочную, спелую шейку своими клыками, впившись накрепко и страстно, как вдруг почувствовал почти равную себе. Отпрянул он в глубоком разочаровании.
     — Отчего ж умолчала, что в роду твоём имелись красные ведьмочки? — Раздосадовано протянул вампир (а ведь это был именно он), помогая деве встать.
     — Клянусь, я не знала. — Отряхиваясь после упорной борьбы, ответила ничего не понимающая Сильбина.
     Глянул мучитель на неё как-то очень странно. И вот: страшно обиделся вампир; весь как-то сразу осунулся. Он посчитал, что его самым наглым образом обманули и предали. И заторопился вампир в отхожее место, и ныне оно ему самая вотчина.
     Отойдя от замешательства, сиротка продолжила свой путь неизвестно куда, иногда охая от боли, потому что горела щека от удара, и ныла шейка от укуса.

3. ГОРЕ-МАСТЕРОК

     Альбина заразилась новой, очередной забавой: теперь она была готова веселиться день и ночь от неуклюжих телодвижений смешных медвежат и кривляний приведших их с собой скоморохов из бродячего цирка.
     Эта вздорная, заносчивая принцесса успела надоесть всему королевству — от собственной семьи до самой последней прислуги; от домашнего питомца-кота до крестьян, поставляющих своим горбом мясо, молоко, хлебобулочные изделия и различные напитки.
     Зануда ела за троих и явно не торопилась взрослеть, а ведь время подошло. Вот потому-то и хаживал к ним во дворец один заморский принц, с которым мы уже мельком познакомились.
     А надо сказать, замок был величественным и бесподобным; таких ещё поискать, днём с огнём не сыскать: внушительных размеров неприступная крепость со рвом, стоящая на обрыве, с зияющей за ней бездонной пропастью глубокого синего моря; мощные башни и шпили, колонны, фрески, купола...
     Всё же вид дворца был не столь страшен: рядом и лес, и лужайка, и прекрасный водоём, которые скрашивали всю эту свирепость.
     Принца же заморского король-отец послал в сей замок не из-за большой любви принца к Альбине, и не ради уважения к соседнему королевству: тёмные времена настали, и породниться стоило для того, чтобы два родственных, дружественных друг другу соседних королевства в случае чего могли объединиться и дать отпор всяким там захватчикам (а заполучить богатое, сытное, довольное всем королевство настоящих разбойников мёдом не корми). Брак же между престолонаследниками разных королевств был бы своего рода гарантом мира и благополучия, уверенности в сегодняшнем и завтрашнем дне, ведь одна корона — хороша, но две-то лучше!
     Принц же, имя которому — Роган, прибыл в чуждые ему края дней за четырнадцать за приготовлением яблочного пирога Сильбиной Альбине, и гостил ещё примерно столько же. Потом отбыл, ибо осень, да и всякие дворцовые дела. К тому моменту, как с Сильбиной случились все те несчастья, нами уже описанные, Роган прискакал вновь. И с каждым посещением званых завтраков-обедов-ужинов на террасе, с каждой совместной охотой с возможным будущим тестем Рогану эта семейка нравилась всё меньше и меньше, а уж тем более эта вредная Альбина, которую он стал попросту недолюбливать. Он её не переносил, но поперёк воли отца ничего поделать не мог. Так они и жили, а принц всегда искал предлог не гулять с Альбиной по аллее, от одной арки к другой.
     В один прекрасный день Роган не выдержал своего затяжного пребывания в месте, которое ему осточертело, и решился на отважный, смелый, но крайне глупый, непродуманный поступок: он вознамерился исчезнуть, да так, чтобы его никто не смог найти.
     Сей заморский принц выменял всю свою дорогущую одёжу на какую-то бесформенную робу, и осла в придачу. Решил этот молодчик скитаться, ходить-бродить по белу свету да настоящего житейского опыта набираться. В нём совершенно не было вельможеской гордыни и нелицеприятных замашек властолюбца, но человеческая гордость имелась. Роган посчитал, что всего нужно достичь самому, а не почивать на лаврах деяний своей монаршей родословной. Прежде всего, конечно же, парень бежал из-под венца, ибо не захотел обручаться против своей воли, к тому же с нелюбимым ему человеком. Он знал, что если прислушается к отцу, то будет всю жизнь жалеть, и будет крайне несчастен. Роган был твёрд в своём намерении и был уверен, что не пожалеет о своём выборе.
     Беглец устроился работником в морском порту и вначале ему поручали самую тяжёлую, самую чёрную работу. А надо отметить, что наш герой не обладал особой физической силой и на королевских соревнованиях между рыцарями не всегда мог постоять за себя; не любил он насилие, бежал от него, если это было возможно.
     Три месяца уж позади, и сошёл с юноши всякий румянец, и некогда белоснежная кожа покрылась грязью и несмываемым загаром. Трудился парень день и ночь, спины своей не разгибая. Что ему только не приходилось делать: и мешки таскал, и палубы стоящих на причале суден драил, и кочегарил, и кашеварил, и даже за просто так битым ходил. Если он чего и боялся, то того лишь, чтобы не признали в нём сына короля соседнего государства, ибо снаряжена была великая погоня, и искали-проверяли каждый угол.
     Вот и новая мозоль, а то и рана; ноготь, как назло, сломался. Колет в левом боку от постоянной беготни и суеты. Гоняют, точно каторжника какого, но молчит, крепко стиснув зубы.
     Но мир не без добрых людей, и проникся начальник порта к труженику своему большим доверием, большой симпатией; заприметил он его великое рвение и старательность. Стал поручать не менее ответственные, но более чистые дела, а потом и вовсе будто усыновил, поскольку Роган мог теперь замещать своего милостивого покровителя.
     К сожалению, не бывает доброты без худа, и подвергся однажды порт морской большому ограблению со стороны морских пиратов, людей низких и крайне алчных. Покровителя Рогана убили в страшной схватке, а его самого и многих других (тех, что помоложе) заковали в тяжёлые оковы из прочного чёрного металла. Их всех согнали на какую-то посудину, и заставили грести.
     Так и гребли несчастные в два ряда, на большом гребном вёсельном шлюпе о тридцати вёслах с носом в виде головы дракона, и парусом ему служила чёрная материя.
     До короля дошли известия о том, что приключилось в порту, и королевский флот поплыл, дабы мстить, и мстить жестоко.
     Галера, на которой как раб грёб Роган, отплыла от берега уже достаточно далеко, но тридцать уставших, обессиленных трудяг, согласно стратегам короля, рано или поздно должны были выдохнуться и выбыть из строя. Так и случилось — галера, в конце концов, встала, как вкопанная, посреди моря-океана, а первоклассный королевский флот окружил ту бедолагу, точно львиный прайд больную антилопу.
     Однако и пираты были далеко не лыком шиты, ожесточённо, остервенело обороняясь. Адмирал же короля медлил с абордажем и палил в воздух крайне редкими, одиночными залпами, для видимости, не особо целясь, прекрасно зная о том, что патроны у пиратов на исходе. Он не ошибся — стрельба на галере, на которой находился закованный Роган, вскоре прекратилась, ибо пираты перестали тщетно палить из ружей.
     Флотилия короля сто раз могла потопить несчастную, одинокую галеру, но не делала этого, потому что ранее был дан приказ не атаковать, а просто догнать и доставить пиратов живыми и невредимыми для суда и следствия и дальнейшего заключения либо публичной казни в зависимости от персональных прегрешений того или иного пирата перед королевством, на честь и достоинство которого он посмел посягнуть.
     И случилось непредвиденное, явно не предусмотренное одной из сторон: на горизонте показалась такая армада, по сравнению с которой военная эскадра короля, состоящая всего-то из двух мощных галеонов, одной громадной каракки, пары-тройки изящных фрегатов, с десяток галер, шхун и судов поменьше (скорее, для береговой обороны) показалась ничтожной.
     Да, именно так: нападение на порт явно было провокацией; своего рода мелким хулиганством, за которым стояло другое, большее деяние, целью которого было выманить весь королевский флот как можно дальше от побережья и затопить его, а золото и драгоценности, соответственно, присвоить. Конечно, можно было бы взять флагман на абордаж, посечь саблями команду и завербовать корабль себе, сменив белый парус на чёрный, но всё это не входило в планы Главного пирата и злодея, который желал именно уничтожить флотилию, все корабли до единого. Месть ли это какая была, или ещё что-то очень личное, но в любом случае ничего хорошего эта встреча не предвещала!
     Армада о чёрных парусах пошла на сближение и устроила дымовую завесу. Глядь — а они уже рядышком, тут как тут!
     Началось тут великое морское сражение, огромное побоище, потому что флот короля был верен своему монарху и своему отечеству. Делом чести стало дать отпор тем, кто зарабатывает себе на жизнь грабежом и разбоем; тем, чьи имена вписаны в историю кровавыми штрихами.
     От грохота пушек и мортир, пуляющих большими круглыми ядрами, на галере, где грёб Роган, громко раскудахтались куры, особенно одна злая и мокрая курица, Даша Куд-Кудаша. Гул стоял невыносимый, а тут ещё ноги стали холодеть, потому что в результате одного из непрямых попаданий галера дала течь, и ступни уже были в воде. Вопрос времени, как долго продержится прохудившаяся посудина, это чёртово деревянное корыто. А вдобавок ещё и сырость в целом, и на море — сильнейший туман. На душе тоскливо, взгляду — брезгливо, ногам — немило и сыро; руки — крюки, голова — сплошная вава.
     Ввиду тумана противники порой стреляли наобум, но рано или поздно исход бы произошёл любой. Так, удача отвернулась от королевской эскадры. Не случай, но вполне ожидаемое провидение привело пиратов к победе, ведь их корабли оказались лучше и манёвренней, да и количеством, бесспорно, брали, чего уж тут.
     Пристыженные матросы, верноподданные моряки короля угрюмо плыли на шлюпках обратно к берегу, на свой страх и риск, ведь туман и не думал рассеиваться. А матёрые пираты не стали преследовать эти жалкие остатки некогда хвалёного и непобедимого, несокрушимого флота, посчитав, что они всё равно не жильцы. И действительно: одни разбились о скалы, другие пропали навсегда, третьих настиг крутой водоворот и утянул на самое дно. Большая волна дошла и до пиратской армады, но мелкое судёнышко — не чета большому, посему суда устояли, вдобавок бросив якорь.
     Каким-то образом Рогану удалось освободиться — не от оков, правда, но хотя бы бежать с галеры (ему посчастливилось отодрать себя от прогнивших застенков; так и плавал в цепях подле тонущего корабля). Всё же его подобрали, схватили и приволокли к главарю пиратской банды, этой шайки морских разбойников.
     Его освободили, окунули головой в бочку с пресной водой и надавали по лицу, после чего он немного пришёл в себя.
     «Качает, как на палубе», в бреду подумал Роган и вдруг понял, что он произнёс это вслух, ибо гогот раздался несусветный.
     — Бугага, его штормит! Мать его ети и колоти. — Послышался едкий смешок.
     — Вах-вах-вах, штормит изрядно. — Вторил голосок второй.
     — Соплежуй и обалдуй не видывал настоящего шторма. — Изрёк кто-то негромко, но внятно, чётко, ясно и понятно. Да так сказанул, что на борту притихли разом все. До единого.
     Проморгавшись, уже снова связанный Роган увидел перед собой сброд каких-то нищих и припадочных, убогих, но ретивых, вооружённых до зубов пиратов, людей низкого сословия, но высокого духа приключений и наживы.
     Ободранцы, голодранцы; кто во что одет, вплоть до рваной парусины. Стеклянный взор пропойц-головорезов, гнилые зубы, вонь изо рта и подмышек, прочая всякая разная неопрятность... На одном лишь матроска, другой и вовсе голышом. Кто-то вливал в себя очередную бутылку рому, кто-то писал очередное письмо неизвестно кому и бросал его далеко за борт, закупоренное в бутылку.
     Один всё время сидел на палубе и нюхал свои ноги. У другого было явное помутнение рассудка, ибо он разговаривал сам с собой. Третий покачивался на тросе от нечего делать. Четвёртый лежал и чесался.
     Был там и попугай. Даже злая и проворная обезьянка. Весёлый, беззаботный юнга на марсе.
     И над всеми ними возвышался коренастый, плотного телосложения человек с достаточно благородными чертами лица, что выгодно выделяло его среди прочей команды. У него отсутствовали глаз, рука, нога; во рту золотой зуб, в ухе — серьга. Но по всему было видно, что выглядел этот тип так далеко не всегда. Некогда вполне сносный и добротный, а ныне изрядно полинявший костюм, треуголка с костями и черепом на ней; усы, бородка... Бесспорно, это и был Главный пират, капитан этого корабля и глава всем этим ужасным созданиям; измученным, переболевшим цингой и морской болезнью.
     — Нейссон, к вашим услугам. — С ухмылкой представился пират.
     — Роган. — Выдавил из себя заморский принц.
     Нейссон приставил к горлу Рогана кинжал.
     — Что-то мне подсказывает, малец, что никакой ты не раб на галерах. Больно рожа твоя хороша для каторжника, да и ручки лишь недавно забугрились от работы.
     — По-вашему, каторжником может быть лишь тот, кто обделён приятной внешностью? — Осмелился огрызнуться Роган.
     — О-о-о... Ты, часом, не борец за справедливость? Какая бравада и тирада.
     Тот промолчал, ибо не знал, что на это ответить.
     — Вот что, юнец: что-то ты мне наскучил. — Зевнув, сказал Нейссон. — Уведите его в трюм и усадите рядом с бочками, в которых лежит солёная рыба. Пусть как следует, пропахнет нами, тогда и будем с ним болтать!
     И злой смех служил ему одобрением.
     На следующий день пленник вновь предстал пред капитаном.
     — Итак, — Начал Нейссон, забивая трубку некогда отменным, а ныне малость отсыревшим табаком. — Какой работе велишь тебя засватать?
     — Любая работа — работа. — Уклончиво ответил Роган, но в глубине своей души искренне надеялся, что чернухи с него уже хватит, и ему предложат что попроще да получше. Не то, чтобы он увиливал когда-либо от чего-либо; просто он был сейчас не в лучшей форме, и заядлый пахарь с него был, что с принцессы крестьянка.
     — Да что ты говоришь? — Изумился Нейссон, округлив зеньки. — А в гальюн ты спустишься, людской стыд и нечистоты убирать, если любая работа — работа?
     — На всё воля Создателя. — Спокойно ответил ему Роган.
     — Какого создателя? — Не поняв, спросил тот. — Я сам себя и создал, и сделал.
     Беглый принц понял, что такому человеку бессмысленно что-либо объяснять, и решил отмолчаться, от греха подальше.
     — Ты, конечно, извини, но сам-то рассуди. — Смягчился тут главный пират. — У каждого из нас своя задача: кто-то управляет судном, так? Кто-то в дозоре землю нам указывает; кто-то убирает, стирает, готовит стряпню и надраивает палубу дресвой до блеска. Кто-то штопает прохудившиеся сапожищи, а кто-то натягивает парус. Нечего сидеть в трюме сложа руки! Пленник пленником, а рабочие руки нужны всегда. Тем более я ещё не решил, что дальше с тобой делать. Толку с тебя никакого — кто за тебя выкуп заплатит? Раз твердишь, что никого за твоей никчёмной душонкой нет. Убивать — да что-то лень, кровищи с меня пока хватит (в это время года), а вздёрнуть на дыбе я тебя всегда успею. Так что иди-ка ты и вкалывай, как проклятый, на моей каракке, равно как и все! Здесь не отлынивает никто, даже корабельные крысы...
     Рогана развязали и принудили, заставили драить палубу — пол, деревянный настил, по которому все ходят.
     — Не дай чёрт — не до блеска! Розгой выпорю, отколошмачу. — Рявкнул Рогану приставленный в качестве надсмотрщика один из матросов, размахивая плёткой, кошкой-девятихвосткой. — Смотри мне! А то ишь, сорванец... Поколочу!
     Но принц перенёс и эту жизненную невзгоду, а уже дня через три его назначили кормчим, а посему Рогану представилась возможность, как следует рассмотреть судно, на котором он плыл, ибо кормчему иногда можно ненадолго отлучаться.
     Корма у этого корабля была массивна и сильно приподнята — ей-ей, натуральная каракка, самый большой из всех видов кораблей!
     Нос был красиво изрезан каким-то особым орнаментом, и капитанский мостик, на котором сейчас стоял боцман, тоже впечатлял.
     Рулевых было всего трое, но одного за что-то наказали и усадили в трюм, поэтому принц наблюдал лишь двоих.
     Нейссон пиршествовал на юте, хотя стряпня их кока оставляла желать лучшего.
     Ближайшей к носу высилась фок-мачта; она была самой маленькой, и на ней висел косой парус (разумеется, чёрного цвета).
     Далее стояла самая большая, самая высокая мачта — грот-мачта. Именно отсюда, с вершины марса разглядывал водную гладь юнга через подзорную трубу. На грот-мачте, на самом её верху трепался злополучный, пресловутый вымпел с черепом и со скрещёнными под ним костями — м-да, зрелище было ещё то; зловещее, предостерегающее. На этой мачте надувалось много парусов.
     Последней стояла бизань-мачта, не намного ниже грота.
     Роган всё время ловил себя на мысли, что корабль, на котором он сейчас находился, сочетал в себе качества и свойства, как корабля военного, так и корабля торгового. Каюты, пушки, мачты — настоящий «Летучий Голландец»; такого же свирепого вида, разве что люди здесь призраками не являлись.
     Команда страшно пьянствовала — во всяком случае, в сравнении командами тех кораблей, на которых принц наплавался к этому моменту за всю свою жизнь, а море он любил, даже обожал, и плавал много. Но на таком корабле он не плавал никогда!
     Нейссон всё же держал команду в узде, строгости и бесспорном подчинении; сам выпивал мало и нечасто.
     За провинность (уронил пищу, разлил пресную воду, порвал парус и тому подобное) матроса, как правило, привязывали к мачте во время шторма, в то время как львиная доля команды пряталась внутри судна. Если же шторма не предвиделось, проказнику могли всыпать хороших люлей, за «будь здоров», по мягкому месту. За бунт мелкотню расстреливали либо вешали, «офицеров» — лишали головы, поскольку тому же боцману было бы слишком низко пройти казнь через повешение; это удел всяких там крестьян, а не дворян. Насчёт «дворян»: таковым Роган безошибочно распознал лишь Нейссона — по его осанке, поведению, манерам и всему прочему, свойственному только людям такого склада и происхождения — некая степенность, меньшая горячность, обороты речи и многое другое. Все остальные являлись сбродом каких-то морально-нравственных калек да гнусных мерзопакостников, на которых даже просто обижаться было как-то некрасиво; уж такие они, эти «пираты».
     Однажды принц невольно услышал тайну (или часть её) о капитане: оказывается, он был незаслуженно обвинён в государственной измене и совершил побег. С ним ушли верные ему люди, и было это лет двадцать назад. Как результат, в живых из того состава лишь сам Нейссон, зато пираты обогатились и смогли позволить себе хорошие судна. Но на какой судоверфи они выстроили такие хорошие громадины, оставалось для Рогана загадкой, ибо та же каракка, на коей он сейчас пребывал, не могла быть построена ни в его королевстве, ни в королевстве его возможной суженой Альбины; даже у северян такой посудины не имелось. Скорее всего, или выкрали у южан торговое судно и переделали под военное, либо спроектировали какое-то своё, совершенно с нуля, под началом умелого, опытного судостроителя, знающего большой толк в таких делах. Ведь даже обшивка была выкрашена в такой дёготь, какой не брала ни одна морская соль, поэтому силуэт корабля всегда оставался неизменным, зловеще чёрным, и смыть эту черноту не могла ни одна известная кислота. Один раз Роган чисто из любопытства нырнул под киль и удивился, что к днищу не пристало никаких ни рачков, ни моллюсков со щупальцами, ни прочих гадин, которые присасываются ко дну корабля и паразитируют на нём, размножаются там, увеличивая и без того большой тоннаж судна.
     Ещё до Рогана дошло из беседы пиратов (если так можно назвать пьяную ругань), что у главного пирата был ребёнок — то ли сын, то ли дочь; непонятно. Принц осторожничал и не влезал в это всё.
     Так проплавал он месяца три. В дикий шторм попадал, грабил караван из морских торговых судов, крейсировал вдоль берегов неизвестных ему земель, побывал стряпчим и снова кормчим. В стычках старался не участвовать, и непосредственно в грабежах участия не принимал — да, он был частью этого, но ни у кого и крошки не отнял, ибо чуждо и мерзко ему сие было.
     Нейссон же всё время искал Остров сокровищ, и не выпускал географическую карту из рук. В другие карты, игральные он играл со своей командой во время штиля или шторма, когда плыть под парусом было или невозможно, или крайне рискованно. Один раз корабль усадило на гребень волны, и Роган подумал, что вот он, кажется, конец всему... Обошлось.
     А главный пират носился (учитывая его деревянную ногу) по палубе то с компасом, то с астролябией, то ещё с невесть какими приборами, не доверяя никому. К Рогану он относился так, что никак к нему не относился — то есть, любимчиков у капитана не имелось. Наказан — будь добр неси своё наказание; провинился сильнее — ну что, пулю в лоб. Коли не свершил дурного — свершишь, какие твои годы?
     Несмотря на суровый нрав, извергом Нейссон всё же не был, и даже устраивал команде придуманные им самим чьи-либо дни рождения или День Нептуна — о, тогда команду заливала волна, но не морская, а своя, искусственная. О да, порой на корабле было очень даже весело, но было это достаточно редко. Хотя редко, но метко: было что вспомнить.
     Также, пираты прибегали к насилию лишь тогда, когда торговые суда не хотели отдавать им золото, серебро, алмазы и провизию по-доброму. Блестяшки складывали в один большой-пребольшой сундук, а провиант делили на всех поровну, и Нейссон из принципа никогда не выбирал себе лучшую часть.
     Как-то раз гостинец принёс беду: какая-то вещица оказалась из южных земель, и когда боцман надевал её, ему становилось очень плохо, ибо заговорена всякими там темнокожими шаманами, которые носят маски. Пришлось вещицу выкинуть прочь, за борт, но прежде, чем она достигла дна, по воде прошла кровавая пена, а после поднялся огромный спрут и попытался укокошить всех членов команды, а сам корабль перевернуть, всем весом навалившись на его корму, и потопить. Еле сдыхались от этого бедствия, обрубив гигантскому осьминогу все щупальца.
     То русалки ночью пели красивые песни, но всякий раз Нейссон брал за шкирку очередного матроса, уже готовящегося нырнуть в объятья смерти, и ставил обратно на палубу, давая хорошего пинка.
     Другой раз из моря подняли большой сундук, на котором гласило, что, если его обступят ровно пятнадцать человек, то мертвец, лежащий в сундуке, никогда не проснётся. Однако с Нейссоном в команде было тринадцать человек, с Роганом четырнадцать, а обезьянка и попугай ведь не в счёт. Чёртов мертвец проснулся, очнулся, восстал из своего гроба и пошёл резать всех направо и налево; еле уворачивались от него. На тот момент у принца в руках оказалась сковорода (он опять заменял напившегося в очередной раз кока), и он со всей дури как двинул оживший труп, что тот вырубился, хоть и ненадолго. Потом принялся за старое и в течение месяца истязал всю команду! Так принц увидел некрократию в чистом виде, когда страной (в данном случае — кораблём) управляет труп, точно самый что ни на есть король. Но после тридцати дней издевательства чары рассеялись сами по себе и с превеликим облегчением пираты выбросили сундук с мертвецом за борт, зарёкшись впредь не поднимать на борт странные, магические вещи.
     После того случая, они с гарпуном охотились на кита, и Роган даже плакал, потому что издевались над китом сначала как над живым зверем, а потом и над его тушкой. Но команда была непреклонна в своём садизме, заявляя, что жир из китовой печени содержит много полезных веществ, и к тому же он хорош как компонент фонарей.
     За всё время пребывания принца на судне умерло всего двое пиратов; от болезни. Роган сам поначалу едва выдержал, ибо никогда так долго ещё не плавал. Его тошнило, рвало и метало, раскачивало из стороны в сторону, но он кое-как справился и с этим.
     Была, правда, на корабле одна странность: принято было у пиратов за неимением женщин ходить друг к другу. Это считалось у них вполне себе нормой, и никто не оглядывал осуждающе. Принц вспомнил, что у них при дворе вельможи тоже практиковали нечто подобное, но как-то втайне. Здесь же это всё было как в порядке вещей. До оргий, правда, не доходило, но всё же Роган стремился юркнуть к себе в каюту, закрыть её на ключ и поскорей уснуть. А в душе радовался тому, что с тех пор, как он вступил ногой на этот чёрный корабль, научился чистить картофель, морковь, разделывать рыбу, свежевать акулу — вдруг когда-нибудь эти навыки ему пригодятся?
     Один раз пиратам не повезло: они высадились на берег и попытались атаковать замок. Их действия были не подготовленными, зато в замке словно знали и ждали нападения. Пираты убрались восвояси.
     После того неудачного набега кто-то из команды начал капать капитану о том, что чужак приносит им одни несчастья. Нейссон вначале отмахивался, а потом пригрозил своим быстрой расправой в случае бунта. Однако Рогана к себе он позвал.
     — Невзлюбили что-то они тебя, сопляк. — Нахмурил брови главный пират, по стуку поняв, что зашёл именно Роган. Он сидел в своей каюте и корпел над какими-то бумагами — то ли купчая, то ли вексель, то ли ещё какой-то документ.
     — Я не сделал ничего такого, за что меня можно было бы в чём-либо обвинить. — Сказал принц.
     — Я знаю. — Ухнул ему глядящий на Рогана исподлобья Нейссон и отпил из бутылки. — Что будем делать? Что мне с тобой делать?
     — Высадите меня.
     — Наверное, я так и сделаю, засранец. Скорее всего, ибо моя команда мне дороже. Их много, ты один. С тебя не убудет, а с ними я плаваю уже много лет.
     — Что ж; ничего не имею против.
     — Нагибайся. — Приказал ему вдруг Нейссон.
     Тот послушно нагнулся.
     — В это время года я добрый. — Шепнул ему главный пират. — В это время года. — Повторил он, и как-то уже совсем нерадостно.
     Роган вдруг вспомнил подслушанный им некогда разговор нескольких членов команды, что осенью Нейссон особо не лютует, ибо в это время года много лет назад он потерял свою семью, а именно жену и ребёнка. С тех пор он совсем замкнулся в себе и озлобился, но в определённое время года в течение нескольких дней или недель капитан старается исключить всякую там кровищу и пытается свершить какой-нибудь добрый поступок.
     Капитан корабля высадил Рогана на берег безлюдного острова, так как путь в крупные порты и даже побережье был ему заказан — в борьбе с пиратством все королевства людей, гномов, эльфов и гоблинов увеличивали свой флот и строили мощные форты, хотя гоблины сами были ещё те отморозки. Напоследок Нейссон вручил принцу пистолет с одной пулей, трубку, набитую табаком, бутылку рома и кое-что из съестных припасов — телятинку, сыр и семена неизвестных им обоим растений.
     Оставшись совсем один, Роган не знал, что предпринять, с чего начать; наверное, он зря сам выпросил высадить его? Он совершенно был не приспособлен к жизни вне уюта и комфорта, вне покоя, тишины.
     Тишина и покой на острове наличествовали в изобилии, а вот по поводу уюта и комфорта Рогану просто было негде присесть: трава колола попу, а камни были ледяные, и неудобно было на них сидеть.
     Для начала Роган изгрыз всю телятинку, ибо она пропала бы — хранить-то её негде! Позже, поплутав по одинокому острову, принц всё же нашёл одно прохладное место в одной пещере, но уж очень есть хотелось, на природе-то. Разыгрался аппетит, что ж теперь поделаешь.
     Хмелел Роган быстро, оттого и не любил всякое там квасное, перебродившее пойло, также и из-за вкуса и запаха. Поэтому к рому он не притронулся, да и табаком он также не баловался. Оружие, конечно, вещь хорошая, и в хозяйстве на охоте сгодится, но с одной пулей вряд ли поохотишься, да и оставил ему пулю Нейссон для него, Рогана, персонально; это как пить дать, чтоб в случае чего просто застрелиться, и делов, ведь неизвестно, какой тут климат и как часто проплывают мимо корабли. И естественных гаваней принц что-то в упор не замечал, а посему причаливать могли лишь лодки, а откуда им взяться в открытом океане?
     А вот семена могли бы очень даже сгодиться, только вот, как с ними обращаться, никто не научил. Это только на первый взгляд вырыть ямку, посадить семена и залить их водой так просто. А дальше? Ждать с моря погоды?
     Работа в порту три месяца, пиратство три месяца; эти полгода, безусловно, закалили юнца, но принца из него окончательно не выветрили — он был всё тем же неумехой и слабаком. Да, он умел читать, любил читать. Участвовал в соколиной охоте и имел способность к языкам. Умел вести беседу при дворе с высокопоставленными вельможами, ведь с детства ему положено, заложено. Только вот как все эти знания пригодятся ему здесь, Роган понятия не имел.
     Разжечь костёр — дело нехитрое, если знаешь, как и чем. На острове же было влажно и прохладно, и сколь ни тёр, замучившись, кремень о сучок, искра не возникала. Зато возникла, и уже давно, искра другая: он вспомнил вдруг про Сильбину.
     «С удовольствием бы сейчас слопал её яблочный пирог», трясся принц от голода и холода. «От героев ждут, что они на всё способны, всё умеют; а я такой уж, каков есть, обычный человечек, и недостатков своих я не скрываю».
     Соорудив из подручных средств подобие шалашика, усталый юноша провалился в сон, а проснувшись, обрадовался силуэту корабля, маячившему на горизонте, но то был мираж.
     Пресная вода на острове была, но ледянющая, из родника. Как следствие, принц закономерно простыл, стал кашлять, сопливить и вообще исхудал. Его кидало то в жар, то в холод; то обдавало кипятком, то трясло, как грушу; то словно варился в котелке, то дрожал, аки осиновый листок.
     Через неделю появился корабль, настоящий корабль. Принц просто полз по земле, ибо идти уже не было сил. Он пытался кричать, а выдавал лишь писк да шёпот. Его счастье, что в это время остров просматривали через подзорную трубу и обратили внимание на движение.
     Израненного сучьями деревьев, измученного, обездоленного, искусанного и ужаленного всякими гадами Рогана посадили в шлюпку, и вскоре он был на борту какого-то торгового судна, ходящего под флагом его королевства, но опять-таки к его счастью, принца в нём никто не признал, да и сам он не стал заикаться о своём происхождении.
     — Вот опять забавы ради дворянское дитё забрело, куда ни попадя; доигралось и пропало, сгинуло почти что незнамо где. — Ворчал капитан. — А потом с нас же три шкуры спустят, что недоглядели. Видать, отец-то купец, а сынок и рад стараться. Один по землям заморским плавает, а другой на первой же стоянке игру играть затеял. Отцу товар продавать, а дитятя ерундой страдает, в робинзонов да пиратов играет.
     «Фу-у, обошлось», с облегчением протянул про себя Роган. «Неужели я так юно выгляжу? Почти мужчина».
     Соврав капитану, что его «отец-купец» гостит в королевстве Альбины, принц упросил его оставить себя в порту; том самом, где он когда-то горбатился. Что и было исполнено, ибо капитану неприятности были ни к чему: странствующие, не ярмарочные купцы пользовались особым, привилегированным статусом, который давал им много прав и приравнивал их, если не к графам и герцогам, то, по крайней мере, к баронам. Соответственно, имея власть и положение, такой купец мог нажаловаться в суд, а тот, в свою очередь, навострит адмиралтейство на то, чтобы отозвать у капитана лицензию. Как следствие, капитана понижали в чине, и лет пять он не мог управлять кораблём. Причина могла найтись любая: плохо упаковали товар в трюме, в результате чего товар пропал раньше срока либо испортился из-за каких-то механических воздействий; грубость, колкость, неуважение к купцу; либо такой случай, когда купец занят делами, куплей-продажей-обмена товарами, а его дети шастают в это время по кораблю (детей на сделку не брали, но путешествовать, брать с собой детей просто в плавание купцы могли) и вдруг потерялись. Сейчас как раз был такой случай, поэтому доверчивый капитан обрадовался байкам Рогана о том, что его отец ещё в этом порту и пропажи своего ребёнка не заметит, ибо занят с другими купцами переговорами.
     Солгав не корысти ради, но во благо, принц начал всё сначала, устроившись в порту чинить корабли — к тому же, какой-никакой опыт у него уже имелся. Конечно же, он дождался отплытия спасшего его корабля, чтобы ни у кого никаких вопросов не возникало.
     Овладев умением одним, решил молодчик овладеть умением другим, и поплёлся в соседнее королевство, заселённое исключительно гномами. Хмурые, но вполне сносные и дружелюбные гномы внимательно выслушали историю нашего проходимца и разрешили ему трудиться в их артели на рудниках и копях, в глубоких подгорных шахтах да в ювелирных мастерских. Работал сей храбрец не покладая рук, и в мозолях были его ладони, и потемнело, почернело лицо. И кашлял принц чёрной слизью, и вскоре сильно приболел, потому что пришёл час, и не выдержало тело такого насилия над собой. И слёг, и харкал кровью; ниспустились на глаза тяжеленые веки, и отягчился разум. Гудела разгорячённая буйна голова, и слабость имелась изрядная. Ломило кости и суставы; ныли члены, особливо в дождь, сырость и слякоть. Плохо было сему мальцу-удальцу, плохо весьма. Градом катился пот, и постоянно темнело в глазах. Копоть не отмывалась и въелась в кожу пресильно. И призвал к себе слабеющим голосом неизвестно кого, посчитав, что пробил час. И вот, снизошло вдруг на почти умирающего некое озарение, спокойствие и умиротворение: увидел он себя в кромешной тьме, но увидел и свет; там же, глубоко во тьме. Расступились тьма и мрак, и исчезло всё, а он, принц, лежит всё так же и почти не дышит, но вся боль уже прошла. И окунулся в новый сон, ещё страннее прежнего: словно парит в зените злата солнца, но над каким-то гиблым, очень гиблым местом — то ли болото, то ли какая прочая глубокая вода, но вся какая-то зеленоватая и мутная, вся в листьях, однако дно виднеется, хоть и с такой высоты, и небо в водах отражается ещё. И видит ветку, цепляется за неё, но тщетно: что-то тянет, увлекает вниз, как магия, магия волшебная, но нехорошая. И сквозь сон боится упасть и окунуться в эту жижу; боится захлебнуться. Отчаянно сопротивляется и барахтается в воздухе, в этом единственном живительном эфире из сна. И плывёт дальше куда-то непонятно, неизвестно, всё так же над той пропастью, той водной гладью, и нет ей ни края, ни конца. Вот и облачко, как мягкая, пушистая, приятная перинка иль подушка; взгромоздиться б на неё, на это чудо, и успокоиться навсегда среди этих лёгких, нежных пёрышек! Но нет, не суждено, и видение нового, очередного порядка мерещится ему: небольшое озеро, но отчего-то пугается к нему подойти и в то же время стремится туда, потому что это хорошо известное ему место из глубокого прошлого (или настоящего?), имеющее сакральное значение. Что-то связано с этим местом; что-то очень личное, но память изменяет сновидцу. Ходил ли он на то озеро в детстве? Кто-то запрещал ему из близких посещать его? Удерживал, оберегал, но ‒ кто? Вроде не имеет берегов, но края ему видны невооружённым глазом. Оно без дна, но если плюхнуться — сквозь столетия, возможно, тело нащупает его? Оно манит и отталкивает одновременно, и понять это во сне бессмысленно; восприятие отказывается подчиняться разуму, и наоборот. И ведь приходит понимание и осознание того, что плавать принц-то не умеет, что ещё больше запутывает всё это. Плетётся королевич заднею дорогой, но точно ль знает он обратный путь? Это палисадник. И вдруг какая-то лужа, длинная и бесконечная, как очень мелкая, но большая река, и сильный туман. Боится наступить, но наступает. Тут расступаются пред ним берега, но и воды уже нет, и берега эти по бокам как земляные стены или горы. И утихло всё, и гладит кто-то его по голове ладонью с великою заботой, нежностью, любовью, как усталая, но сильная мама в детстве. И исцелился принц тот вмиг, но сны эти запомнил на всю жизнь. Они порой преследовали его, но с каждым разом всё призрачней и туманней, как зов из глубины веков.
     Принц был постояльцем в одной ветхой хижине, именуемой гномами гостиницей. Там же, в ней была харчевня, где жарились яйки с колбасой. Были там пюре с подливой и большущим шницелем на полтарелки; компот и кисель. Настоящий наваристый борщ со сметанкой, свёклою и аппетитно плавающей в густом бульоне говядинкой. Шарики душистого перца, рассольник, манка и молочный суп с пенкой; жареный цыплёнок и жареная утка, а внутри неё очень вкусный, хорошо разварившийся рис. И текли обильно слюнки у выздоравливающего принца — если б только мог, осилил бы всё. Глаза — завидущие, руки — загребущие, а рот — маленький. Что ж поделать, любил королевич поесть; сие его слабое место.
     Заправляла постоялым двором большая и дружная семья из двенадцати гномов, семь из которых были в преклонных годах. Один из тех гномов выделялся особо и, увы, совсем не понравился принцу.
     Гном тот был малость меньше остальных, всех прочих гномов; но очки, седая борода и колпак багрового цвета с серебряным бубенцом на конце всё же не делали ему чести: весь он был какой-то вредный, гадкий и противный — не чета остальным членам семьи. И имел тот гном особенность гадить под дверями. И совершал он сие действо с превеликим усердием и удовольствием; сей мерзкий гномик считал себя настоящим знатоком сего «искусства» и даже запечатлел немало своих стараний в своих других, художественных трудах — по роду своей деятельности низкорослый пакостник был живописцем, и собственная борода являлась ему кистью, и страшно представить, что для гнома было красками. Хулиганил он изрядно — за то и не любили его люди, потому что он всегда умудрялся отбиться от своей семейки и затеряться в каком-нибудь местечке, заселённом преимущественно людиянами (так гномы их прозвали), поскольку страдал рассеянностью. Ещё Малофей (таково имя злобного карлика) люто, бешено любил приложиться к зелёному змею[1], в особых случаях становящегося белкой; весьма обожал он сие действо. Его руки тряслись, а сам гном в речи часто запинался и даже путался. Некоторые связывали поведение неуклюжего Малофея дряхлостью, однако в семье он был самым младшим, так что многие лета его жизни были здесь не при чём. Возможно, все эти расстройства, эти отклонения являлись результатом какого-либо горя, пережитого Малофеем в раннем детстве или позднее; во всяком случае, мы вряд ли когда-то узнаем о сём, ибо гном этот, даже будучи совсем пьянющим, не распространялся о себе никому. Его маленькие, ехидные глазки, выглядывающие из-под приспущенных на нос очков; глубокие морщины, прорезавшие всё лицо; общий неопрятный вид у многих вызывали глубокую неприязнь и отвращение, хотя некоторые гномы (а также люди) жалели старого малютку и порой протягивали тому ломоть хлеба, дюже тощим был гномик. Слава о маленьком какуне летела впереди Малофея, шла семимильными шагами, и если где приблудился гном в очередной раз, выли бабы в избранной им избе, плакали дети и страшно ругались мужики, ведь трудами Малофея был усеян весь порог жилой усадьбы; ни войти, ни выйти из дому своим же жильцам. Довлела в народе поговорка: «Пришёл Малофей ‒ запрягай коней», ибо порой проще было переехать жить в иное место, нежели бороться с этим поганцем. Как только ни сражались односельчане али горожане с Малофеем — и вилами отгоняли, и колпак ему поджигали, и камушком с ног сбивали, однако со временем изловчился гном гадить на рассвете, когда все ещё спали (а если и нет, то спросонок мало что можно поделать). Бить гномика не били — жалели, ведь пожилой уже дедок; вдруг откинется ещё — на кой им всем грех-то на душу брать? Вот и терпели, как умели; как старались и хотели, чтоб гном тот сам поскорей издох, ведь один только вид шатающегося длиннобородого горбуна в мятой одёже вселял в люд страх и неподдельный ужас. «Вот же ж малахольный бздун! Да чтоб тебя...», истошно, звонко, голосисто кричала благим матом очередная баба с вилами наперевес, приоткрыв ранним утром дверцу, дабы прополоть очередную грядку, но поскользнулась на ещё тёплой, не засохшей кучке и теперь была злая, как собака иль сто китайцев. Диву давались люди, как так шустро и быстро улепётывал тот срун и засранец на своих коротких, худющих лапках от яростной, вопящей что есть мочи погоне. Ещё удивлялись люди, откуда что берётся в Малофее, ведь тоньше его талии, грубо говоря, была лишь якорная бечева на судоверфи, да и сам он был вроде небольшой (как уже было сказано, меньше остальных гномов). Питался вроде не на убой, а ты ж, смотри на него — маленький, да удаленький! Красный, вдоль и поперёк подлатанный кафтан; подранные шаровары когда-то явно синего оттенка; большой и алый нос крючком с горбинкой —
     Ну, вот такой он, Малофей,
     И рад ему был б только брадобрей,
     Ведь борода его и длинна, и седа,
     Волочится за хрычом аж по земле
     И чуть далее, немного погодя...

4. ВРЕМЯ ВЕДЬМ

     — Возляжем же на ложе, мягкую перину! Воскурим же фимиам благочестиво! Выпьем из кубка истины! — Богохульствовали при свете одинокой чёрной свечи три девицы поздно вечером, одна другой краше.
     Их звали Диана, Вивиана, Лилиана; красота же их была какой-то неестественной, по-дьявольски притягательной. В поселении, где они жили, люди относились к ним с опаской, а то и с нескрываемым предубеждением, почитая за ведьм, хотя и Диана, и Вивиана, и Лилиана просто баловались; маялись дурью по молодости своих лет.
     У страха, как водится, глаза велики, и возмущаться начал народ, что ночью в избе на краю деревни дурниной орут три девки, устраивая шабаш; сношаются с бесами и летают на мётлах над крышами домов, злобно хихикая.
     Пришлось деревенскому старосте вмешаться, принять меры, потому что народ уже вздумал учинить самосуд, повалив к треклятой избе с вилами и подожжёнными кольями в своих руках. И обошлось, на сей раз; повезло трём сёстрам.
     Через некоторое время вознамерилась Диана избрать себе суженого под стать самой себе, но никого из деревенских в женихи не захотела. Тогда начала она гадать на картах Таро и кофейной гуще, но ей не хватало силы, и призвала она к себе Рубину, что торгует на базаре, и стали вместе колдовать, а Вивиана, Лилиана — во всём им помогать.
     Глухой и тёмной ночью, ровно в полночь прокатился по земле небольшой и чёрный шар, потрескивая, точно уголёк. А спустился шар тот с тёмных туч, и через дымоход проник в избёнку тех сестричек, и визит сей был теми ожидаем!
     Предстали пред сёстрами ровно три больших и чёрных ангела, восставших из разломившегося на части, но ещё потрескивающего маленькими молниями шара. У каждого за плечами ‒ крылья.
     — Я ‒ несущий свет. — Сказал один.
     — Я тот, кто на чреве своём бродит по земле. — Говорил второй.
     — Я же — тёмный ангел; любвеобилен я весьма, искусен и силён в утехах. — Отвечал последний.
     И состоялась оргия, и пляска дикая, избёнка вся ходила ходуном. И рассердились вновь проснувшиеся от чада и угара жители села, но сползла на веки их лень великая, большая, и вот, в который раз всё обошлось.
     Однако после событий следующей субботы, когда три девицы наставили девять зеркал, чтоб вызвать Самого[2], на третий день рано утром прибыли из ближайшего замка каратели, старатели, зубодратели и носорватели, дабы судить со всею строгостью.
     И притворились сёстры милейшими созданиями; поняв же, что не выкрутятся, на сей раз, они испили яду, испарившись, как эфир, а лица и тела свои надели на иных, ни в чём не повинных созданий и существ, душ светлых и предобрых.
     Искали воины, искали; искали долго, рыская по всей округе. И вскорости нашли похожих по описанию девиц, а те — ни сном, ни духом. Отнекиваются что-то, вины своей не признают.
     — Что в котомке водится твоей? Ссыпай сюда скорей! — Потребовали солдаты от одной из трёх испуганных девочек, одна юней другой.
     — Пустырник, подорожник, эдельвейс и розмарин. — Сказала им незаслуженно обвиняемая. — Ходила в поле, и ходила в горы; собирала для себя, чтобы потом лечить да исцелять людей. Разве это — вред?
     И прибыли истопник и исправник, и зашвырнули всю троицу по отдельности в три карательные, исправительные бани, и парили девиц не берёзовыми вениками, но крапивой жгучей, до покраснения и появления волдырей, а также воплей страшных и истошных.
     И вывели их после всего на площадь, привязав к столбам, и раздели догола, оголив все прелести. И стали лупить несчастных баб по мягкому месту до тех пор, пока не набежала большая кровища, а кожа не сошла лоскутами. И состоялся над ведьмами суд.
     — Вменяется тебе, паршивка, бесчестие и до омерзительности гадкий образ жизни. — Вещал на площади судья в присутствии огромного скопления зевак. — И ты, и ты виновна и повинна в грехе.
     — Никто меня не растлевал! Чиста я пред законом, и по совести живу. — Плача, отвечала одна.
     И заметили у одной родинку на плече, и ткнули ей туда иглой.
     — Не идёт оттуда кровь! Даром, что укол! — Укоризненно качали головами люди, пожимая от негодования плечами. — Стало быть, ведьма ты и есть, самая язвящая!
     — Вот, волосы твои рыжие, точно ржавчина али огонь! Глаза зелёные, веснушки по лицу... Ей-ей, ты точно ведьма, ведь боишься ты загара, укрывая свою проклятую белоснежную кожу, ибо тотчас проступает на ней кровь. — Говорили другой, подставив ту под лучи полуденного Солнца.
     — Не нравишься ты нам, окаянная, потому что у тебя тяжёлый взгляд, который невозможно долго выдерживать! — Говорили третьей, побивая небольшими камнями. — В доме твоём и ступа, и помело, а твои волосы всклокочены, точно там буйствовала буря; локоны все извиваются, точно змеиные хвосты.
     И прибыл к ратуше всадник; и был это ведьмак. И спешившись, обратился к народу с такими словами:
     — Ах, люди: что вы творите? Одумайтесь сейчас же, ибо льётся кровь невинных душ.
     И пошло среди стоящих замешательство, ибо ведьмак был не последний человек в этих краях.
     — А не потому ли ты так печёшься, что одна из ведьм — твоя сестра? — Выкрикнул вдруг кто-то из толпы.
     Замялся тут, замешкался ведьмак, но парировал так:
     — Никаких прямых улик и доказательств здесь не вижу я в упор; всё домыслы, досужие разговоры ваши, сплетни да интриги завистников.
     Роган, который чисто случайно оказался поблизости, тоже не выдержал и решил вмешаться в крайне суровое и неугодное ему правосудие:
     — Оставьте вы их ради бога. Или стучалась каждая из них в ваши дома и проклинала? Подклады, наговоры разве слала? Обкрадывала, ставила подножку вам и детям вашим исподтишка? К чему жестокость в вас такая?
     — О, славный малый! Защитник, заступник тут нашёлся... А, собственно, ты кто? — Послышался смешок, а люди неодобрительно поглядывали на юного смельчака.
     — Я тот, кого все ищут, и найти не могут. Вот я перед вами: Роган, принц заморский, что женитьбы испугался, ибо не по нраву, когда не по любви. — Открылся юноша, показывая перстень на пальце и амулет на шее, которые все эти два года он тщательно, старательно скрывал и прятал.
     — Охотно тебе верим, принц, но нет у тебя отныне ни власти, ни страны, ибо отрёкся от тебя отец твой, правитель королевства твоего. Ты сам избрал путь отшельника, путь одиночества; никто тебя не осуждает. Но и ты не лезь в наши дела, не суй свой длинный нос, потому нам ты тут никто, и звать тебя никак. Проваливай подобру-поздорову, а то и тебе достанется. — Грубо, непочтительно ему преподнесли.
     — Остановитесь! Не судите — да не судимы будете! — Бросил Роган и ушёл, убрался восвояси, а вместе с ним пропал куда-то и ведьмак.
     А суд над ведьмами продолжился, и испытанное ими ранее показалось цветочками, поскольку вогнали одной в сердце серебряное шило, умертвив навсегда; другую повели к озеру, а третью пока оставили на месте, но подножие столба завалили сухими ветками.
     И бросили одну из ведьм в озеро, предварительно привязав к ней тяжёлый груз.
     — Коли утонет — значит, не ведьма! — Шептались зрители.
     Некоторое мгновение тело ещё живой, связанной по рукам и ногам трепещущей девушки, с кляпом во рту находилось на поверхности озера, и люди уже начали потирать от предвкушения удовольствия руки.
     — Вот! Значит, не зря, и она действительно...
     Но уже через секунду несчастная камнем пошла вниз, и бульки затихли, а озеро продолжило мирно, неспешно исходить невысокими волнами.
     И почуяли люди неладное, но вновь ожесточили сердца свои, вернувшись к последней своей жертве, и страшно глумясь, вогнали глубоко ей в грудь большой и толстый, длинный осиновый кол, но так, чтобы девица не померла раньше времени. И вот, факелы коснулись хвороста, и вспыхнуло истовое пламя, огненными языками облизывая девицу. И в тот самый миг, когда заживо на костре сгорела громко воющая, вопящая, кричащая и зовущая на помощь девушка, небо разверзлось и обрушило в гневе своём на посёлок мощную грозу. И потушил ливень костёр, и смыл ещё проступающую кровь. И посреди большой чёрной тучи возникла такая сильная белая вспышка, что озарила всё на много вёрст вокруг. И тогда приняли все трое девушек своё истинное, невинное, не запятнанное обличье. И поспешили к ним мучители, и увидели, что это совсем не та троица, которую они выискивали. И поняли, что страшно ошиблись, потому что обнаружили в подвале злополучной избы тела трёх настоящих ведьм, что накануне казни других девиц приняли смерть от яда, дабы не постигла их страшная участь. И тела уже почти разложились.
     И сказали знающие люди, что ведьмы те дар свой не передали, не успели, но ввели в заблуждение их всех, напоследок одарив своей внешностью трёх других девиц, чтобы они люди, подумали на них, а про тех забыли.
     И схоронили одних, и схоронили других. И оплакивали люди тех, кого зазря истязали в неведении своём. Других же не приняла земля, и велено было сжечь тела за окраиной деревни.
     Однако наказание людям за невинные смерти продолжилось, и вот: прилетел большой дракон и выжег весь урожай; он бывал здесь триста лет назад и вернулся снова. А самых ретивых, больше других ратующих за казнь и линчевание дракон отыскал и с превеликим для себя наслаждением поел, а косточки разбросал над выжженным им ранее урожаем, а ведь на полях могли подняться и пшеница, и ячмень, и рожь; морковь, и свёкла, и много чего ещё. Не колосится более рожь золотая, но дымящая пустошь, пепелище кругом и всюду, и везде.
     Разжирев, дракон попытался протиснуться в своё логово, но тщетно. И пытался войти снова, но слишком узкой была для него теперь эта щель. И издох, на радость людям.
     Однако потом настигло людей моровое поветрие, потому что повыбежали из нор своих большие и гадкие крысы, кусая без разбору всех подряд. Каяться стали тогда люди, ведь на многих из них висели прегрешения великие. И услышаны они были, и вернулись крысы в сырые подвалы, и более не показывались. Что же до людей, то наиболее виноватые, особливо линчеватели, иссохли заживо, корча гримасы в страшных мучениях, невыносимо страдая. Другие, просто выкрикивавшие во время казни бранные слова, умерли через несколько дней, и уже не в таких муках. Третьи отделались лёгким испугом, но этого им хватило на всю жизнь, послужило хорошим, годным уроком, и с тех пор они тщательно проверяли россказни людские на наличие в них правдивости, и внимательно расследовали, дабы убедиться, что поступают верно.
     Роган, будучи однажды на ярмарке, увидел вдруг чудо чудное, диво дивное: купцы потехи ради организовали целую кошачью выставку, и той кошке, которая очарует собой людей более всего, обещан был самый вкусный, самый лучший и солидный корм.
     Ой, какие пушистые там были кошки! Самые разные; мягкие и тёплые. Одни валялись на спинке, дурачась; другие перебирали лапками и чихали-зевали; третьи играли с собственным хвостом, а четвёртые тщетно пытались поймать бабочку — только уже хвать, а она всякий раз ускользала из-под самого носа, упорхала.
     Кошек можно было трогать, гладить, играть с ними. Роган поддался странному чувству и посадил одну котейку себе на плечо, а другую на колени. Так и сидел, пока к нему не подошёл ведьмак, которого он впервые увидел во время суда над ведьмами.
     — Любишь кошек? — Улыбнулся знакомец.
     — Да вот; не устоял. Я вообще люблю животных — многие из них гораздо лучше людей, в том числе добротой и более бережным отношением к природе.
     — Это да. — Утвердительно кивнув, согласился с ним ведьмак.
     — Могу я задать тебе вопрос? Хоть мы и не знакомы толком. — Осмелился принц.
     — Конечно; но смотря какой. — Рассмеялся его собеседник.
     — Какая-то из убиенных — родная тебе сестра? — Предположил Роган, уже жалея, что затронул эту тему.
     — Скажем так, дальняя родственница. — Уклончиво ответил ведьмак, и улыбка сошла с его уст. — А почему ты спросил?
     — Жалко.
     — Жалко у пчёлки. — Заговорил вдруг ведьмак необычными выражениями. — Главное то, что все невинные — в раю, а их губителям воздано по заслугам. — Ладно. — Заторопился он. — У меня ещё дела. А тебе я бы посоветовал возвратиться к своему отцу и поговорить с ним и с матерью твоею по душам. Умерь свой пыл, ведь они — не чужие тебе люди. Они хотели по-своему, как лучше; не держи на них зла. Вы любите друг друга, на самом-то деле; это я прочёл в твоих глазах и в их сердцах.
     С этими словами ведьмак откланялся и исчез; точно, след простыл.
     Взволнованный Роган, собрав весь свой небольшой скарб, первым же судном отплыл в своё королевство, где ему были оказаны честь и приём. Простили ему его долгое отсутствие, устроили в честь возвращения большой пир на весь мир.
     — Не лежит моя душа к тому, чтобы быть принцем и твоим наследником, отец. — Говорил королю Роган. — Пусть на престол после тебя взойдёт сын средний или младший; мне всё равно.
     — Что ж, так тому и быть; приму я безропотно любой твой выбор. — Вздыхая, отвечал ему отец.
     — Есть одна девица, на все руки мастерица; птицы, высоко летая в небе, слагают о ней песнь. Я бы всё отдал, чтоб отыскать её и отнести на самый высокий холм, чтобы вместе любоваться рассветом и закатом, встречать зори и наблюдать движенье облачков. Она прекрасна, душой своей прекрасна; лишь с ней хочу я быть. Все принцессы, баронессы, все графини, герцогини не милы мне, ах, пойми! Не толстушка, хоть простушка, ах, ты милая пастушка! Поит и свиней, и коз... Великим бы счастьем для меня, оказалось, просто подержать её ладонь в своей. Если б слышал ты, отец, как дивно, чисто, звонко напевает она песни! Её поступь сводит с ума вмиг. Её ушки так удивительно краснеют, когда она волнуется... Тонкая линия её рта столь красива, что... Ах, не объяснить мне, не понять всего, что творится вот здесь, в груди, где бьётся сердце. Всякий раз, как я вспоминаю свою первую с ней встречу, у меня захватывает дух! Чистоплотная, не злобная; весёлая, но серьёзная; умная, честная, добрая, милая, красивая... Я даже не знаю её имени! Как бы я хотел хоть одним глазком глянуть, где она сейчас и чем занята! Ах, как она мне понравилась, так понравилась, и до сих пор не разонравилась, хотя перевидал я после неё много девушек других — от прекрасной маркизы до обычной портнихи. Но ни одна не вошла в моё сердце и мой разум; ни к одной не подошёл я ближе локтя в длину. Ни одна не оправдает моего доверия, лишь к одной-единственной я благосклонен. Я готов быть её собакой; не слугой, но верным другом и помощником. Отгонять от этого существа всевозможных волков и медведей... Хотя скажу тебе по правде: очень сильно сомневаюсь я, что звери попытаются ей навредить. А вот люди, обычные люди (как мы с тобой), всячески обижают её ни за что. Мне её так жаль, так хочется обнять, поцеловать и приголубить, что сил моих больше нет! Хочу, желаю я, чтоб стала матерью моих детей она, верной спутницей во все дни жизни моей. Кажется, я очень сильно её люблю... Я нашёл своё счастье, свою вторую половинку; лишь боюсь её отказа. Но и тогда я, смирившись, буду просто помогать ей, чем смогу, даже ценой своей жизни защищать буду неустанно от бед всех и невзгод. Вот увидишь, отец: она тебе тоже очень понравится!
     — Ах, не та ли это дева, что знаменита во всех десяти королевствах тем, что искусно выпекает яблочный пирог? — Подавился от смеха король, ибо никогда не наблюдал своего сына настолько искренним, ведь горели у того глаза. — Но разве нет шрама на её лице? Разве не покрывает она голову, скрывая седину? И, сказывают люди, в тех краях её более нет...
     — Главное, что на её сердце нет никаких шрамов! — Топнул ногой Роган и начал собираться в путь. — Найду её, во что бы то ни стало!
     Король же благословил Рогана и пожелал ему всего наилучшего, отпустив с миром.
     И прибыл принц заморский кораблём в те края, по которым ступала нога Сильбины. И, купив коня, не нашёл её там, сколь не искал; в каждый дом стучал, испрашивая о рукоделице неслыханной.
     Говорить стали злые языки принцу:
     — Вот, хвалёная тобой зазноба — блудница ныне! Сожительствовала со скотоложцем, прелюбодеем и растлителем Уго; с людоедом-убивцем Тугодумом да с неким вампиром ещё якшалась... Да на ней же пробу ставить негде! Одумайся, о юноша!
     Но ни на миг не усомнился он, уйдя от них подальше, не став слушать эту ахинею.
     И, сойдя с лошади, воссел на один пенёк, и пригорюнился; весь свет был ему не мил. И коснулся кто-то его плеча. И обернулся Роган, и увидел какого-то древнего, дремучего старика.
     — Чего тебе, старче?
     — Не Сильбину ли ты ищешь, путник?
     — Если так зовут ту, которой навеки отдано моё сердце, то — да.
     — Последний раз её видели на тропе, ведущей в старый лес.
     Роган подорвался с места, как ужаленный и, поблагодарив старика, помчался по указанной им дороге на своём гнедом скакуне. В образе же старика был ведьмак...
     День, второй, третий плутал в лесу путник, оставив скакуна ещё на его краю. Бац — стрела вонзилась рядом с тем местом, где стоял сейчас Роган. И вышел из-за ствола одного большого дерева силуэт какого-то худенького человечка, человечка невысокого и на вид не сильно бравого; не кровожадного, но сумеющего дать отпор любому захватчику.
     — В следующий раз не промахнусь. — Предупредил стрелок, подходя ближе.
     И блеснула Луна, и пала тень в иное место. И осветил блеклый голубоватый свет черты лица нападавшего.
     И страшно обрадовался Роган, потому что это была Сильбина!
     — Здравствуй, красна девица... — Поприветствовал её принц. — Я Роган. Мы когда-то виделись... Я...
     — Я знаю. — Сказала хозяйка этого леса, опуская лук, и наморщила лоб — отвыкла она от людей; ведь давно уже не забредала сюда ни одна живая душа.
     — Вот, чуть ли не лесной разбойницей тебя считают, величают!
     — Веришь ли, сему?
     — Нет, потому и здесь.
     — Ведунья я, врачую всех птиц-зверей лесных и полевых. И имя мне — Железная дева, потому что устояла я перед всеми трудностями и отныне сама по себе, аки дикая кошка. Врагам я враг, друзьям я друг; хулителя оцарапаю и искусаю, а достойного приглашу к столу.
     — Я, правда, очень рад тебя видеть. — Переминался с ноги на ногу Роган от неловкости.
     — Странно слышать. — Подавила своё удивление девушка. — Где твой конь? Или так пришёл?
     Роган промямлил что-то маловразумительное и вложил кинжал в свои ножны, давая понять, что не желает зла и пришёл с миром.
     — Наверное, ты голоден? — Поинтересовалась Сильбина. — На огне варится похлёбка.
     — Из твоих рук я слопаю всё. — Заявил принц.
     Их взгляды встретились, пересеклись.
     За ужином гость сказал:
     — Я очень долго тебя искал. Я отказался от многого, лишь бы увидеть тебя опять.
     — Стоило ли оно того? — Не глядя на него, произнесла сиротка. — Кому я нужна, безобразная такая? Оттого и удрала в лес, чтоб глаза всем не мозолить...
     — Сосватали меня к одной принцессе, и принцесса эта как две капли воды похожа на тебя.
     — Засватан к ней, пришёл ко мне... — Скрестив руки на руки, выпрямила спинку Сильбина, с плотно сжатыми губами и уставшим взглядом разворачиваясь к гостю.
     — Я пришёл выразить тебе своё восхищение, потому что есть, чем восхищаться; дурных намерений нет. — Обидевшись, встал из-за стола Роган. — А ты ведёшь себя так, будто я тебе что-то должен, чем-то обязан. Вижу, мне здесь не особо рады... Бегать за тобой я впредь не стану.
     Сиротка уже пожалела, что словами своими безразличными оттолкнула этого прохожего; просто все так взъелись на неё когда-то, постоянно в чём-то укоряли, что она в каждом теперь видела, если не врага, то подозрительную личность.
     Принц же, имея гордость и достоинство, пошёл обратной дорогой, но коня своего не нашёл. И увидел след от копыт, и вёл он в лес. Ругая себя, что сразу не обратил внимания на следы, бедолага опять пошёл в лес. И вышел к опушке, а там его скакун, и Сильбина его поит из подобия корыта, зачерпнув из родника.
     — Далеко ль собрался без коня? — Съехидничала, но как-то по-доброму, Меченая.
     — Не твоё дело. — Нагрубил ей, но не со зла, принц.
     — На обиженных воду возят, знаешь? — Улыбнулась сиротка, поворачивая лицо к Рогану. — Как раз вся вода закончилась, и в дом кому-то надо воду принести. Хватит дуться... Что там с моей сестрой? Раз начал разговор — продолжай...
     — Откуда знаешь про родство?
     — Ведьмак сказал.
     — Ты знакома с ведьмаком? — Поразился Роган.
     — Бывает в этих местах; редко, но метко.
     — А я сразу понял, что вы — сёстры; не понял я другого: почему одна в шелках, другая — на бобах. Неужто выгнали из дома? Чем провинилась?
     — Да ничем я не провинилась; разве что избавились от меня после моего рождения, и приютили, воспитали меня совсем чужие люди, коих уже давным-давно нет в мире живых.
     — Я о том не знал. Но почему они так поступили?
     — А разве ты не видишь? — Повернула Сильбина лицо стороной с кинжальной отметиной и глазами подсказала обратить внимание на цвет и вид её волос.
     — Я вижу. Но шрам можно замазать, а волосы — покрасить. Не конец света же...
     — Я тоже так думала; только сползает со шрама любая замазка, ни на миг не задерживаясь, и волосы мои не берёт ни одна известная нам краска! А люди... Люди полны предрассудков. Они бегут от неизвестного, непонятного, необъяснимого; им так проще жить. А ещё, та рана кровоточит и болит, а волосы с каждым годом редеют; когда-то они были гораздо гуще. Но я привыкла; видимо, такова моя доля.
     И разговор их прервался появлением белки, у которой был подпалён её пушистый хвост и изранена лапка. Не могла белка вскарабкаться к себе на дерево по веткам, и ковыляла еле-еле по траве, пока вовсе не рухнула от бессилия.
     — Веди своего коня в мою обитель, но для начала набери воды из родника. А я возьму белку. — Попросила Меченая.
     Роган всё сделал, а Сильбина перевязала белочке лапу и обрезала подпалённую часть её хвоста.
     — До свадьбы заживёт; ещё отрастёт новый хвостик. Будет бегать, прыгать и веселиться; грызть орешки и сверкать глазками-бусинками.
     — Добрая ты. — Сказал ей принц. — Жаль, что не все люди такие же.
     — А ты не увиливай от разговора. — Краснея, перебила его та. — Мы не закончили: чем тебе не угодила моя сестрица, что заявился ты сюда воды с горя напиться?
     — Нехорошо говорить о людях за их спинами, но сестра твоя, Альбина, очень из себя особа; капризная и бестактная. Внешне она как ты, только полненькая немного. Внутренне вы две противоположности. Если кратко, то она никому никогда не поможет, лишь ходит-бродит по дворцу да раздаёт приказы не самого лучшего содержания. Все в доме потакают ей, во всём с ней соглашаются — даже тогда, когда она явно неправа! Она ни за что, ни про что кричит на служанок, требует к себе всяческого внимания. Я не скажу, что она совсем плохая; нет. Просто меня тянет к людям иного порядка, иных взглядов. К тому же, я чётко понимаю, что женитьба та вся — по расчёту; нашим королям нужно породниться, чтобы произошло слияние двух королевств в одно из-за всяких там недругов севера, запада, юга и востока. Я не ведаю другого решения, я плоховато б вёл государевы дела, но уж если кому и восседать на троне под руку с Альбиной, то пусть это будет кто угодно, но только не я.
     — О, какая у меня сестра! — Впервые за долгое время расхохоталась Сильбина. — Что-то не возникает у меня желания познакомиться с ней поближе. Всё, что ты мне рассказал, я знаю и так; просто хотела услышать мнение человека, который общался с ней непосредственно, а не через видящий шар, как ведьмак.
     — Сдаётся мне, ведьмак мог бывать в том дворце; он словно вездесущ. Очень располагающий к себе человек! Я бы провёл с ним ряд занимательных бесед, но он всё время исчезает, не сидит долго на одном месте.
     — Вот как появится вновь, все вместе и поговорим. — Подытожила Сильбина.
     Постелила сиротка на ночь коню ночлег в хлеву, а Рогану — в другой комнате её небольшой, но справной хижины.
     — Если ты не против, я переночую в хлеву. — Отказался тот. — Право же, мне неудобно; не хочу стеснить.
     — Изволь, коль найдёшь себе там место. — Пожала плечами Меченая.
     Наутро засобирался постоялец неведомо куда.
     — Это хорошо, что тебе есть, куда идти; а вот мне идти некуда. — Провожая принца, вздохнула девушка.
     — У тебя есть дом; замок, дворец. Он по праву твой. — Не согласился с ней Роган.
     — Да сдался он мне сто лет! Да и кто меня туда пустит? Это ты принц, человек знатный и многоуважаемый, а я так, без роду, без племени; кому я нужна на всём белом свете...
     — Ты мне нужна. — Проговорился тут и сразу же осёкся Роган, слезая с коня. — Никуда я не поеду. Я тебя не брошу, не оставлю.
     — Привыкла я в лесу одна. Да и разве я — одна? Вокруг меня и птицы, и животные, и трава-мурава, и зелёная-презелёная листва.
     — Буду я помогать, и грибы собирать; с родника набирать, да и рать отгонять. Урожай засевать, урожай пожинать.
     — Ты будешь вместе со мной лечить животных? — Глядя ему глаза в глаза, спросила Сильбина и затаила дыхание. — Кто им поможет, кто их спасёт — если не мы?
     И ответом ей послужили крепкие объятья и нежный поцелуй, после которого вдруг выглянуло из-за туч Солнце и осветило опушку леса, а вместе с ней — и двух молодых людей. И ахнул Роган, не веря своим глазам: спускается по лицу его возлюбленной солнечный луч, всё ниже и ниже, и убирает за собой шрам, словно его и не было никогда! И куда же подевались редкие седые космы? Вместо них — златая коса до пояса; тяжёлая, густая.
     — Ты чего? — Распахнула свои прекрасные васильковые глаза Сильбина, ничего не понимая.
     Тогда повёл её за руку принц к ближайшему водоёму, и упросил заглянуть туда. И вот, отражается в прозрачном пруду синее небо с белыми облаками, а вместе с ними — лицо той, кто как никто другой достоин короны, королевской диадемы.
     И схватилась ладошами Сильбина за своё личико, поворачивая его и так, и сяк, и эдак. И косу свою великую тут распустила, чтобы взять гребень и хорошенько расчесать.
     — Поверить не могу! — Прыгала она от счастья. — Восемнадцать лет уродства минули, как страшный сон...
     И решили они пока пожить в её лачуге, её домике-домишке как хорошие друзья, чтоб узнать друг друга хорошо; вместе, но порознь. И стали со временем единым целым, защищая жителей леса от гадких-прегадких охотников. И с каждым днём узнавали друг друга всё лучше и лучше, отражаясь друг в друге, друг друга наполняя, дополняя. Они всячески помогали друг другу; вместе смеялись над одной шуткой, вместе трудились, вместе ели и пили. И кормили лебедей в пруду, сидя рядышком, очень близко друг к другу (так, что их склонившиеся головы слегка касались). И держались за руки, и бегали наперегонки, и были счастливы.
     И был у Рогана день рождения, и упросил он свою ненаглядную испечь так понравившийся ему когда-то яблочный пирог, вместо подарка, дабы съесть его тихонечко вдвоём, запив водой из родника, а крошки раздать всяким разным воробьям и иже с ними. И сшила красотка принцу красивую одежду; и от невнимательности немного поранилась, потому что влюбилась. И поведала о том прилетевшей горлице, и радостно та защебетала.
     И был у Сильбины день рождения, и проснулась она средь лепестков роз, а рядом возлежал большой ароматный букет свежесобранных полевых цветов, и дивен был их запах. И по дому, по хозяйству всё было переделано, так что думала сиротка, что умрёт в тот день со скуки. Но принц отвёл её к холму на опушке глядеть на звёзды, и счастлива она была безмерно, потому что шепнули ей в тот день, что ни одна из звёзд не сравнится с ней по красоте, а одну из звёзд однажды люди назовут её именем как память.
     Так прошло полгода, и принёс однажды Роган Сильбине с водоёма прекрасную жемчужину, встал на одно колено и попросил её руки.
     — Да я ж и так тебе почти жена; разве что ночуем в разных половинках хижины. — Рассмеялась сиротка. — Да и приданого не сыскать, ибо его нет.
     И стал уговаривать принц свою красотулю, чтобы набралась она храбрости и однажды взяла и потребовала своё.
     — Всему своё время. — Отвечала сиротка. — Пока ещё я не готова; не пришёл, не пробил час.

5. ПСЫ ВОЙНЫ

     Между тем, слегла королева, мать Альбины и Сильбины, сильно приболев, и более не вставала. И призвала она мужа своего, короля их королевства.
     — Найди мне дочь, прошу. Исполни мою просьбу, ведь на смертном я одре.
     — Шли пажа за Альбиной... — Отдал было приказ слуге король, но остановила его слабеющая супруга на полпути.
     — Где моя Сильбина... Верни её, молю... — У королевы начался жар.
     И переломилось что-то у короля в душе, и в пятки убежала душа. Повелел владыка трубить в трубы, свистеть во флейты и свистать весь гарнизон к подножию замка.
     Когда же все собрались, обратился подведённый под руки король к присутствующим с просьбой найти мастерицу яблочного пирога.
     И пошли его люди на обман, ибо король был уже стар и плохо видел; и приводили во дворец всякий ушлый сброд, и каждая Дуняша, неся пирог, заявляла, что именно она — хозяйка плиты и автор вкуснейшего из лакомств. И если зрение подводило короля, то вкусовые ощущения — нет, и гнали тех обманщиц в три шеи куда подальше.
     И прослышал о сём ведьмак, и поспешил сообщить о том Сильбине и Рогану.
     — Ну, вот и всё: пришло, настало моё время. — Холодно изрекла сиротка, мрачно вставая из-за стола и собираясь в путь-дорогу. — Я знала, знала, что день этот настанет! Не мстить, но поквитаться я иду; посмотреть в глаза всем тем, кто счёл меня презренной.
     Для начала они с Роганом направились в деревеньку и пожаловали в дом, где некогда жила сиротка. Принцесса разом, шутя, перемахнула через забор, не входя через калитку, и постучалась в незапертую, но хорошо прикрытую дверь.
     Обитатели, заслышав шум, поспешили выглянуть наружу, но тут же были сбиты с ног тумаками.
     — Да кто же ты такая? — Недоумевала мачеха, округляя глазки и хватаясь за скалку.
     — Получай! Не признала? Сейчас узнаешь... — Отвечала ей повзрослевшая Сильбина, с ноги ушатывая тётку, столько лет трепавшую ей нервы. — Вот, кто я такая! — Взвизгнула она, с головы ушатывая мачехину дочку в нос ударом возмездия, ибо та также вносила свою поганую лепту. — А теперь убирайтесь из моего дома, дома людей, что когда-то меня приютили! — Рявкнула девушка, подняв с земли тяжёлую железную арматуру и начав размахивать ей над головами валяющихся на земле, в грязи обидчиц. Напоследок, предварительно схватив за волосы и окунув в вонючую жижу, пинками она спровадила взашей тех, кто мучил и издевался над ней столько лет. — Отныне знайте своё место, мерзкие, ничтожные людишки! Не ждите от меня пощады и обходите десятой тропой!!! Прочь отсюда навсегда...
     Узнав в девушке свою падчерицу (но такую, похорошевшую), мачеха сначала остолбенела от неожиданности, кряхтя и поднимаясь из грязищи, а затем, испугавшись и взяв за руку свою дочку, побежала прочь, роняя платья, юбки, туфли — только пятки сверкали.
     И привела Сильбина дом в порядок, украсила и обогатила убранство, ведь в том помог ведьмак, а Роган отстроил новый забор. И испекла девушка яблочный пирог, и пошла с ним и Роганом во дворец.
     Не пускала стража поначалу, ведь была на деве странная накидка. Когда же приоткрыла им своё лицо, стражники немедля пропустили, посчитав и приняв девицу за Альбину.
     «Надо же, как похудела!», шепталась стража, взглядом провожая. «Влезет талия в корсет».
     Отведав истинного, подлинного пирога, король ажно прозрел, и видеть стал, как в дни юности своей. И увидел пред собой, сидя на троне, девушку такую, что ни дать, ни взять — копия Альбины.
     И пал правитель ниц, и умолять стал о пощаде за то, что бросил он на произвол судьбы дочурку; за то, что пренебрёг он ей так жёстко. И видели всё это все придворные особы, и брови их ползли вверх от большого удивления. Но простила, извинила короля Сильбина, помогая вновь воссесть на трон. И попросила провести её в покои матери.
     И страшно обрадовалась королева, и беседовала с дочерью много часов. Ослабев, она испросила у неё уединения.
     И вышла Сильбина на террасу, и свиделись тут сёстры. Любопытство охватило тут Альбину, и ходила она кругами, вокруг да около, вглядываясь в сестрицу. Та же стояла, щурясь от яркого Солнца, и тоже следила, наблюдала за сестрой.
     Королева же обратилась мысленно к тому, чьё имя знает не каждый: «Позволь дожить мне до того дня, как сосватают Сильбине жениха, и возьму я внука на руки!». Но вдруг, откуда не возьмись, явился пред её очи ведьмак, и сказал так:
     — Не суждено тебе сие; не имеешь права. Не доживёшь до тех великих, светлых дней. Слишком поздно ты одумалась, а ведь время скоротечно, быстротечно. И король, муж твой не будет праздновать своей победы, ведь по заслугам всем воздаться!
     Истаяла мать Сильбины и Альбины за несколько дней, и не стало её; успокоилась она навсегда. И вложили в яму гроб, и придавили камнем, и присыпали землёй. И поставили надгробие, и укрепили его весьма. И рыдал двор, а с ним всё королевство, ровно девять дней. И помянув, чрез сорок дней воспели песнь скорбную, великую, потому что не была плохою королева, и единственным её грехом был отказ от дочери при её рождении.
     И прошло ещё время; много ли, мало ли. И по весне, как начал таять снег и пробудились подснежники, поспешил принц Роган на поклон чужому королю, прося Сильбину себе в невесты. И недолго обдумывал король решение своё, и велел присылать сватов. И прибыли с моря вельможи, а с ними сам король заморский. И продирались, тёрлись суда о льдины, в ненастную погоду, но благополучно добрались.
     — Королевич знатен. — Говорил отец двух дочек. — Одну принцессу придержу, а взамен даю другую. — И шла речь о том, что ранее с Альбиной породниться мог бы Роган. Но Альбине было всё равно, а Роган возлюбил Сильбину, и отвечала, привечала та с любовью.
     И сыграли свадьбу, и великим было это торжество. Но случилось страшное, непреднамеренное, и в разгар пиршества, сего великого события для обоих королевств, за час до первой брачной ночи ворвались неизвестные, и перебили стражу. Обескуражен был король и тот, и этот, и в дикой панике все были. Вой и плач, и лязг оружия, и вот: похищена невеста, краля юная и молодая, и цветочный венок в её золотых власах, и белоснежное подвенечное платье.
     И зародилась, началась великая, эпичная война, потому что явились с севера псы войны, хозяева которых были ярыми противниками союза двух хороших королевств. Словно ждали, сорвавшись с цепей своих, как подлые собаки, и ведь не предвещало, не сулило бед вместилище Оракула, вещающего, провидящего будущее! Как же вышло так — не знал, не ведал ни единый; точно кто-то предал из своих, ведь шло всё тихо, мирно, гладко.
     И пришла подляна с юга, и с востока огромная подстава. И отвратным, мерзким был на вид их план; уничижителен, коварен, дерзновен, ведь сокрушить державы-светочи их есть великая надежда. Как шакалы, чуя неминуемую смерть дряхлеющего льва, обступили, и сломили. Жгли и замки, и деревни, и чёрный дым вдали и рядом.
     Пришли на выручку и гномы, и эльфы, и полулюди; не оставили, не бросили в беде. Но топоры их, луки-стрелы, молотки — что капля в море, ведь псы войны ввели в свой бой громадные, гигантские машины, катастрофические катапульты, и не имелось никаких для них преград.
     И уселись светлые и добрые за круглый стол, и держали совет долго. И выступил с рассвета королевский флот и тот, и другой, дабы переломить ход сражения и изгнать пришедшее лихо с их земель.
     Сурово, алчно и безжалостно атаковали псы войны крепость за крепостью, замок за замком, дворец за дворцом, укрепление за укреплением. И состоялась великая бойня, великая битва за мост на одной реке, и удержали его оборонявшиеся, потому что верили и не сдавались.
     Тогда поднялись в небо странные, крылатые, летающие крути-верти, и обрушили всю силу, всю злобу свою, и взорвали мост, дабы «ни нашим — ни вашим». И много люда погибло и утопло. И отступать было некуда, ибо позади — столица.
     Стольный град был не по зубам одним лишь псам войны, и даже их катапульты были бессильны перед теми мощными стенами, построенными некогда на совесть. Но люди юга, люди востока хитростью проникли и открыли ворота с другой стороны, потому что изворотливые это проныры. И вот, за каждую пядь земли сечь пошла не на жизнь, а на смерть, и участвовали в той страшной стычке, схватке старики и дети. И порешили, положили почти всех, и пыль стояла столбом. И всюду пламень и кровь...
     Видя всё это, ведьмак решил тоже примкнуть к осаждённым, что отступали всё дальше и дальше, назад и назад. И вовремя: идёт с севера чёрная грозовая туча, а под ней — бесчисленные орды псов войны; с юга и востока прут со всех сторон воинствующие племена, которым нечего терять, ибо вгрызаются зубами в добычу, даже будучи убиенными, растерзанными. Лживые гурии завлекали наиболее доблестных воинов в свои ловушки, в свои капканы любви, и упал моральный дух, ибо те есть великие военачальники.
     И бросил свой посох ведьмак оземь, и вот: в руках его магический жезл-скипетр. И направив его в сторону идущей, надвигающейся тьмы, он нёс заклинание за заклинанием, но одних его сил явно было недостаточно.
     — Неужели ты оставишь нас? — Взмолился ведьмак, и пот градом катил с его лба. — Неужели ты покинешь нас?
     Но тот, к кому он в тот миг обращался, пока не спешил участвовать в этой заварушке.
     — Над ними такие чары, пред которыми я не властен; похоже, что за ними стоит главный демон, князь тьмы. — Обратился к заморскому принцу маг, теряя силы. — Скачи ты в самое пекло, и порази гонителя его же оружием. Ты справишься, я знаю; это тебе по судьбе. Я же попробую отвлечь, принять удар на себя. Сколько я буду удерживать эту тучандру, я не ведаю; посему торопись скорей, ибо, если чёрное небо таки поглотит нас, всё будет напрасно, и ничего уже исправить будет нельзя!
     Роган, рискуя жизнью, поскакал в гущу толпы с оружием наперевес, бряцая им и потрясая, дабы устрашить врага. Только вот воин с него был никакой, ибо принц совершенно не умел драться, а все навыки фехтования вмиг улетучились, когда он подскакал поближе и увидел, с каким врагом ему предстоит сражаться и бороться.
     Коня принца закономерно сбили с ног, а его самого оглушили, поволокли куда-то и бросили в темницу; чудо, что не зарезали.
     Очнувшись, Роган обнаружил себя в каком-то глухом, сыром и мрачном помещении, и с потолка падают то капли сточной воды, то капли крови. Магия или нет, но на стене проступила какая-то яркая кровавая надпись и тут же исчезла. Охая от синяков и ссадин, ран и царапин, принц попытался высвободиться, и ему по странному стечению обстоятельств повезло.
     Как тихая, но беспокойная мышандра, начал он бродить по тёмному и злому подземелью, и за его передвижениями следили зеньки мерзких пауков, противных слизней, ядовитых скорпионов, подколодных жалящих змеюк и каких-то ещё, не менее мерзких, не менее гадких тварей.
     И увидел стражника, стоящего спиной, но поворачивающегося в его сторону. И усыпил его бдительность метко брошенным кирпичом, и спит стражник вечным сном. И чуть не зашёл в какую-то потайную комнату, и прислонился к стене, глотая подступивший к горлу комок. И осторожно заглянул ещё, и вот: какая-то нарядная женщина сидит и колдует над чаном с зеленоватым зельем, и выпускает блюдо бульки. И поднимается пар, и сыплет ведьма в чан что-то ещё. И берёт большую поваренную книгу, и листает вновь и вновь. И берёт книжицу другую, и чёрные у неё листы. Потом хватается за свиток, и по полу длиннющий лист пергамента, с какой-то тайной клинописью, и обведена там ижица, и странно это всё.
     И узнал ту женщину Роган, потому что видел пару раз её на рынке; Рубина имя ей, но также имя — Инзильбет. И призвала та цыганка Самого, и чуть не охнул от страха принц, зажав ладошкой себе рот.
     Отразившись сначала в каждом из тринадцати зеркал, вышел демон зла на середину комнаты. Но пробыл он недолго, потому что ведьмак, находящийся за много лиг отсюда, действиями своими спровоцировал сатану снова возглавить войско. И не успел дьявол заметить Рогана, и в страшной ярости осталась колдунья, швыряя тапками об пол. Рвала и метала, ведь всякий раз обряд оставался незавершённым; не до конца вечной была цыганка, не имела полноты власти над людьми. А так жаждала, алкала она порабощения их своей воле до конца, и вот снова неудача. Она могла запросто призвать и беса, и чёрта, и упыря, и вурдалака, и вампира, и любого из тринадцати основных демонов, и даже вия; могла с лёгкостью окружить себя ведьмами, бестиями, фуриями, фригидрами, гарпиями, русалками, нимфами, медузами, каракатицами и мегерами; могла без особых усилий воскресить усопшего и сделать его нежитью; могла подчинить для своих нужд и тролля, и оборотня, и минотавра, и василиска, и грифона, и гоблина, и огра, и меченосца, и змееносца, и великана. Одного только не могла: призвать Его, когда пожелает, потому что только Он может желать. И часто представать пред призывающим не может и не хочет, ибо слишком много у него дел. Один лишь царь во тьме, лишь его размеров чёрная корона. Враг он создателю, его он антипод. И сейчас, именно сейчас, потеряв силы на вызов князя тьмы, цыганка была смертна, исчерпав на время свои силы. А ведь так хотелось стать ей вечной навсегда, стать дьявола невестой, но как-то не случилось; каждый год всё призывает, и жизнь вечная даруется на год. А то — ведь дьявол очень занят, и всем желающим бессмертия не намерен потакать и угождать, ибо смертен человек, не дух; такова его форма.
     Ещё не могла карга позвать к себе на службу всех речных и лесных фей, гномов да эльфов; наяд, плеяд, сильванов, кентавров, единорогов и всех ланей грациозных, ибо они всегда были, есть и будут на стороне света. Они погибнут, но останутся верными добру, ибо такова их сущность и судьба.
     Роган, тихо подкравшись сзади, попытался напасть на бабцу и окунуть её головой в чан с её же зельем, но не тут-то было: бабуська была не робкого десятка и, вовремя повернувшись (точно предчувствовала накликанную кем-то беду), зарядила парой-тройкой оплеух. И сцепились, и катались, аки цветной ниточный клубок, по всему полу, кусались и царапались, и грызла бабка воздух от злобы, потому что оставили её силы после чёрного ритуала, а принц был молод, юн и свеж. Но всё же она была достаточно сильна, чтобы противостоять мальцу-удальцу, ведь, к великому его сожалению, был он мешок мешком, и поделать с тем ничего не мог, ибо никогда не имел наклонности кого-либо помять.
     А на другом конце землицы вступил ведьмак в единоборство, противоборство с сатаною. Огнём, мечом и магией лупили друг друга оба; тузили-мутузили отчаянно по-всякому. И пешкой казался ведьмак в игре дьявола, ведь тому всё нипочём, а маг, хоть дух, да меньшего порядка и звена. Кидал, швырял злой демон чародея, и силы того уж были на исходе; давил, довлел ментально поглотитель и поработитель, ибо пищей для него были человеческие души, а также их грехи.
     А псы войны уж окружили стольный град, всем войском обложили. Пал один великий муж, и пал другой; за одним пошёл на дно другой. Кого стрелой пронзило, а кого щитом избило.
     Рогану таки удалось прибить старуху: она сама облокотилась на торчавшую из стены головню, не удержала равновесия и рухнула, как подкошенная, прямо на подвернувшийся невесть откуда кол, пронзивший её насквозь.
     Выбравшись из подземелья, принц, к своему великому огорчению увидел, что война ещё не стихла, и стена шла на стену, но ряды его соотечественников стремительно редели, ведь уступали они и своим количеством, и вооружением.
     И стоял колокольный звон посреди всего того пожарища; и даже когда застрелили звонаря, колокол раскачивал ветер, сзывая на подмогу тех, кто способен ещё держать в руках оружие. Но некому уже было идти на соединение с основным войском; многие отряды были перебиты, не дошли. Плакали женщины, плакали дети, плакали старики; выли собаки и жалобно мяукали кошки. Последние особенно отличились: их точно выворачивало наизнанку! Они не мурлыкали, но адски визжали, выгибая спины, ибо как никто другой чувствовали присутствие зла.
     И блеснул посреди всей этой тьмы, средь кромешного мрака некий невиданный доселе луч, и пролетел, точно метеор, очень быстро и очень шумно. И испугались, убоялись, дрогнули злыдни, потому что в каждом теперь из них было по такому лучику, и жгли они врага изнутри, и бросились врассыпную. И не стали их догонять, ибо не осталось сил. И устояли четыре королевства перед шестью, потому что тем спасительным лучом было дыхание творца всего живого и неживого.
     Убрался некромант; тот, кому служат и преклоняются большинство людей на земле. Но кто сказал, что верховный демон — не вернётся? Ведь для него всегда найдётся пища; без еды он не останется...
     И подбежал Роган к знакомому ему всаднику, но был тот без коня, да и ноги его уже не держали также; валялся он среди груды трупов убиенных вражеских орд.
     — Уж не знаю, отчего меня люди прозвали ведьмаком. — Выдавил из себя маг, отхаркивая кровью. — Я, скорее добрый волшебник, призванный оберегать. Теперь в сих краях появлюсь я не скоро; буду зализывать раны физические и раны магические, ибо нанёс мне Зверь огромный урон. А ты возьми и да скачи в Чёрную башню, и поднимись по опасной и крутой винтовой лестнице наверх, ибо заперта там твоя суженая, прикована цепями. Сердце твоё подскажет тебе путь.
     Собрав волю в кулак и остатки своих сил, ведьмак приподнялся и вознёсся на небо.
     Принц же заморский, найдя свободную лошадь, во всю прыть помчался в стан врага, и увидел Чёрную башню, где томилась Сильбина. И некому было охранять башню, ведь очень многих убил луч. Но сама принцесса выбраться бы не смогла, поскольку кандалы были прочны и тяжелы, а ключ висел далеко; не дотянуться.
     И поспешил, и отворил врата; и чуть не навернулся насмерть, ибо лестница была и впрямь трудна. И вошёл в темницу, и увидел в углу живой, трепещущий комочек, при виде которого забилось его сердце так, как не билось никогда. И схватил ключ, и спали оковы с рук и ног. И вынул изо рта девицы кляп, и дал вдоволь воды напиться, ведь некому было пригреть голубку и спасти. И разлетелись недовольно вороны, и прилетели стрижи и ласточки. И на руках вынес обессиленное тельце из чёртового места. И усадил на коня, а сам пошёл пешком, всё время, проверяя, дышит ли его невеста. А сам боялся до глубины души, ведь от природы особой храбростью и смелостью не отличался, лишь чувством долга и справедливости, добротой и нетерпением насилия. Но скрыл и подавил свой страх, чтобы Сильбина не подумала, что он трус. И идя, прижимался головой и плечом к тому боку лошади, откуда свисали ножки принцессы. В своё время он так привязался к этой девушке, что боялся потерять и не мыслил своего существования без неё.
     После победы, доставшейся такой дорогой ценой, взошла на небе, рассеявшемся от облаков и туч, красивая радуга, как символ чего-то светлого, хорошего. И любовались ей люди, ибо она была тройная. И постепенно приходили в себя, и отстраивали заново поруганные постройки.
     И вот, сыграли не доигранную свадьбу вторично, и приблизилась первая брачная ночь. И страсть господствовала на ложе любви, и понравилось Рогану сие занятие, потому что это для него было впервые, равно как и для его супруги. И любили друг друга близостью до рассвета, и нежно целовал муж свою жену, и та таяла в его объятиях.
     И отказались оба от престолонаследия, оставшись простыми вельможами, с сохранением всех титулов и званий, жалованья и имущества. И поселились в отдельном замке, где также были и пруд, лесок, а чуть поодаль — море-океан. Свили себе уютное гнёздышко, аки прекрасные птахи, и жили, не тужили, играя в слова, в имена и в шахматы... До поры, до времени, ибо прокляла цыганка Рогана перед своей смертью, и было это последним проклятьем в её жизни.
     Умер старый король, отец Альбины и Сильбины, а следом не стало и другого короля, отца Рогана и двух других его братьев. И королевой стала Альбина, и королевой неплохой, потому что после замужества она очень изменилась. И правила совместно со своим мужем, одним из братьев Рогана, и единым стало королевство. И в большой дружбе было это королевство с королевством гномов и королевством эльфов, а с другими, нехорошими королевствами Альбина заключила, если не мир, то перемирие, ибо от войн устали все, а псы войны затаились где-то в своих катакомбах, и пока высовываться не решались.
     И родились у Рогана с Сильбиной близняшки, девочка и мальчик, но словно чёрная кошка вдруг пробежала между влюблёнными: как подменили принцессу после родов; стала она очень требовательной, с большим характером. То ей не так, это ей не так. Поначалу принц терпел, но однажды не выдержал укоров, придирок и попрёков ни за что. И чтобы не поднять руку на супругу, которую любил безумно, он просто однажды ушёл и напился с горя в трактире. И приложился к бутылке не раз и не два. Убоявшись спиться, он начал заниматься живописью, рисуя образы на холсте, и лепить из глины всякие поделки, дабы занять чем-то свой рассудок.
     Сильбина шила и вязала, что-то мастерила; готовила пищу для трапез. Роган, несмотря на титул, трудился в поле. Они всё также вели совместное хозяйство, но с годами отдалялись друг от друга, всё дальше и дальше. К сожалению, пропасть росла; разлад был неизбежен. Они стали часто ссориться, по мелочам и пустякам.
     Принц замкнулся в себе, стал немногословен. Уставать он стал от людей, и держался в стороне ото всех, поодаль; тише воды, ниже травы. Он перестал посещать людные места, включая крупные ярмарки.
     Его дико бесил и раздражал плач собственного ребёнка; он понял, что всё это не для него. И когда случился у детей испуг, он хоть и пришёл на выручку, на помощь — это было скорее порывом долга, а не любви. Сделал, потому что так надо, так принято; но ему надоело возиться со всем этим, ведь дети — существа достаточно шумные, и носятся, как угорелые, и орут, как бешеные, точно их режут. У Рогана начались первые признаки мигрени; пресытился он жизнью раньше срока.
     Не сразу, не внезапно, но однажды он понял, осознал, что ему претят все эти материальные блага, простые земные радости; он обнаружил, что больше любит пребывать сам с собой наедине, вне многочисленных сует этого внешнего, беспокойного мира. Да, он всё так же боготворил свою супругу, носил её на руках, несмотря на разногласия; ему всё так же хотелось обнимать и целовать её прекрасную бархатную кожу; ценить, любить, оберегать и защищать, проводить с ней время, лежать вдвоём на пляже летом, вдыхая морской бриз, и дурачиться в снежных сугробах зимой, но гораздо больше он хотел бывать в лесу, гулять на природе в одиночку, слушать в кромешной тишине биение собственного сердца, а ещё беседовать с лесными эльфами о чём-то великом, сложном и возвышенном, что вне понимания простых смертных. Излишняя болтливость женщин во дворе и в харчевне, россказни бабок-сплетниц на рынке, невыносимый лай деревенских собак из псарен его страшно донимали и ужасно утомляли. И он порой был просто вынужден бежать от людей, потому что люди эти оказывались всюду, где бы он ни был, и в большом количестве; галдёж сей был весьма уж нестерпим, и он не знал, куда себя деть, где спрятаться, где скрыться (хоть и стоял их замок особняком, и людей там бывало не так уж и много). Бывало, он только видел силуэт на горизонте, ещё не зная, чей он, как этот самый силуэт на всю округу его приветствует и спрашивает, как у него дела. Увы, но нет: на самом деле людям было всё равно, как идут его дела; их больше заботило то, чем бы он им пригодился, что с него можно поиметь. Так с годами он научился их видеть насквозь, все их лживые намерения, всё их лицемерие, ведь находились люди, искренне завидующие их с Сильбиной счастью; быть может, они и сглазили? Кто знает...
     С возрастом Роган облысел в передней части головы, и стал дышать лишь одной ноздрёй. Помимо проблем с дыханием, у него ухудшилось зрение, и значительно. Иногда случались сильнейшие головные боли, и даже обмороки; какая-то слабость, вялость, апатия, стремление не делать ничего.
     И случилось так, что умерла их дочь от чахотки, а следом — и сын, и было им всего-то по пятнадцать годков. И схоронили бывшие молодожёны своих детей, и горю их не было предела. И обвинял себя в их смерти Роган, потому что испугался трудностей, и не уделял должного внимания детям, словно он в детстве не кричал взбалмошно, не лазал по веткам и не носился туда-сюда, как ужаленный.
     И пришёл час, и не проснулась однажды Сильбина. А ведь накануне они так хорошо поговорили, как давно не говорили; многое обсудили и попросили друг у друга прощения за всевозможные травмы, когда-то ранее нанесённые.
     Рыдала на похоронах Альбина-королева, и рыдала от всей души, весьма искренне. Рыдал и Роган, ведь теперь, наконец, представилась возможность — при Сильбине живой он бы плакать постеснялся. А теперь ревел навзрыд, хотя давно не мальчишка. Лучший букет принёс он на могилу вместо венка, и оплакивал судорожно, без умолку, без устали три дня. Но и после того носил до конца дней своих траур. И ни к одной женщине не вошёл, потому что предан был жене своей, как самая верная собака.
     «Не гулял при жизни — не буду и после её смерти», мрачно размышлял Роган, глядя из окна на могилу жены и двоих своих детей, ведь зарыты они были у него в саду. Три холмика, три надгробия из камня...
     И не отпускали принца мысли о смерти: он так хотел воссоединиться со своей семьёй, но всякий раз рука его опускалась.
     «Что же со мной такое? Что творится?», задавал он себе один и тот же вопрос. «Я был плохим, отвратительным отцом; но я же исправился и стал отцом хорошим, пусть и не сразу. Наверное, я был не самым примерным мужем на свете, но не изменил и не ударил, не причинил боль; она — лучшее, что было в моей жизни».
     И пошёл он лесом, и удавился; на суку издох. И было лет его жизни всего сорок пять. И не смогли ему эльфы ничем помочь, потому что сами себя усыпили задолго до того. А всё потому, что не о чем им стало говорить с людьми, и очень они устали от жизни вечной. Так и спят они вечным сном в лесу, и никто их не может найти.
     И не успел, опоздал к тому моменту ведьмак; не смог предотвратить беды. И снял с ветки тело, и захоронил Рогана рядом с Сильбиной и их двумя совместными детьми. И задумался весьма; очень затронула волшебника вся эта история, и возжелал бы он для тех двоих лучшей судьбы, лучшей участи, но и у ведьмака далеко не всё в его власти. Постоял он ещё некоторое время над четырьмя захоронениями — из гранита, базальта, мрамора и обычного камня; простоял так неизвестно сколько времени. И скребли кошки на сердце за то, что что не пришёл раньше, но он просто не мог. Проникся дух к тем людям; очень проникся. И решил ведьмак заглянуть в будущее...

6. ЗОЛОТОЙ ВЕК

     Заглянув в будущее, ведьмак ужаснулся увиденному: люди стали очень зависимы от всяких механизмов и приспособлений; обленились вконец.
     Содомия и разврат царили на земле, бродили по земле, стучались в каждый дом. Снятие всех запретов прямым образом способствовали скорейшему и бесповоротному разложению общества, и ничего поделать с этим всем было нельзя, явно невозможно. Убежав от мракобесия, они пришли к другим сомнительным знаниям и учениям, веяниям и кривотолкам.
     Больше не было ни гномов, ни эльфов, ни драконов, ни василисков, ни гоблинов, ни фей, никого. Люди перестали верить в сказку; верить во что-то доброе. Они стали слишком самоуверенны и самонадеянны, потеряв всякую гармонию и единение с природой. От неё, от природы осталось одно лишь название: леса вырублены, пастбища вытоптаны, водоёмы засорены, загажены; рыба всплывала мёртвой, поскольку ей было нечем в воде такой дышать — тонкая, но плотная плёнка покрывала водную гладь. Кругом и всюду мусор, целые горы свалок, и всё это не успевали убирать, вывозить подальше. Людям и самим было нечем дышать — они довели планету до катастрофы своими никчёмными изобретениями; дым и смог стояли всюду, кругом сплошной туман от фабрик, заводов, машин. Некоторые из этих изобретений были в чём-то полезными, но по большому счёту люди строили их ввиду лени совершать работу самостоятельно. Дождь, некогда считавшийся благодатью, мог запросто привести к облысению и даже смерти, потому что это был кислотный дождь, рукотворное создание бездеятельных людишек. Боже, это невиданно и неслыханно...
     Диким и неслыханным было то, что люди научились выращивать искусственное мясо, декоративное мясо, и мясо это было отвратно на вкус. Но люди ели, ели это толпами, огромными массами; поедали всё это в огромном количестве, поскольку расплодились настолько, что превысили количество коров и другого скота, которые бы им это мясо дали. Людей стало так много, что им негде стало жить; всё было усеяно ими, точно травой. Отныне они строили все свои жилища ввысь, ибо дорога стала земля. Однако под тяжестью таких сооружений почва стала проседать, и дома эти стали уходить под землю вместе с их обитателями. Однако людей это нисколько не останавливало, и они в упрямстве своём строили всё новые и новые постройки. Один на одном, вдоль и поперёк, и нет сему ни края, ни конца. И сами уже не рады, но упорно продолжали творить сие безумие. Одно из государств за каждого нового ребёнка даже готово было выплачивать семье тысячу тысяч, хотя земля и так была уже перенаселена. И люди шли на это ради этих самых денег, а не от большой любви к детям. И хотя появилось много средств, непосредственно прерывающих либо предупреждающих нежелательную беременность, люди отчего-то ими почти не пользовались, предпочитая естественные ощущения. Потом, разумеется, деваться было уже некуда: одни рожали и воспитывали, другие выбрасывали либо сдавали в приют. Но в любом случае население увеличивалось стремительно, и не хватало мест на кладбище. И люди додумались до огромной выгребной ямы, общей свалке, могилы человечества, и сбрасывали туда трупы, а порой и живых ещё людей, которые просто слишком надолго уснули. Однако черви не спешили разлагать останки, ибо тела людские были напичканы в течение всей своей жизни всякими веществами, в том числе в результате поедания той самой ненастоящей пищи. Так они и лежали, смрадно воняя, и никому до сего не имелось дел, поскольку каждый трясся лишь за собственную шкуру.
     Казалось бы, люди стали дольше и лучше жить, но на смену одним болезням пришли другие. Так, в старости их настигало слабоумие, неподвижность и злокачественные опухоли. Что же до бедствий общих, то на смену чуме, холере и тифу пришёл другой, ещё более страшный и опасный недуг, который имел вид короны. Распознать его сразу не удавалось, а он и рад стараться, кося без разбора всех подряд. И люди умирали в ужасных муках, и никакие маски им не помогали.
     Что до воспитания, то люди перестали заниматься своими отпрысками; они попустительствовали, мало уделяли должного внимания, ничему детей не обучали, растили спустя рукава. И дети росли во вседозволенности инфантильными и избалованными особями, невоспитанными хамами и грубиянами, извергами и садистами, уличными хулиганами, ворами и убийцами, мошенниками и преступниками, разбойниками и беспризорниками, ужасно шумными и некультурными людьми. Там царили беззаконие, расхлябанность, невоспитанность и фамильярность! Сами родители подавали им не лучший, но дурной пример, ведя разгульный образ жизни, сбагривая детей няням либо бабушкам да дедушкам. Но бабушки-дедушки уже не те, что раньше, и не брали внучат на рыбалку, не вязали им носки, не рассказывали на ночь сказку, не держали на коленях, не кормили вкусной домашней пищей, не заботились должным образом, но посещали танцевальные площадки и прочие увеселительные заведения, а то и дома слушали на всю громкость такую музыку, которую и музыкой-то назвать невозможно. Так, одни музыканты, одурманенные каким-то нехорошим белым порошком, отличались небрежным отношением к своему внешнему виду, нося приспущенные мешковатые штаны и рубаху на несколько размеров больше требуемого, и читали гнусные, агрессивные стихотворения под один и тот же нездоровый, расслабляющий ритм. Другие являлись полуголыми, пёстро разодетыми шутами-танцорами, делающими вид, что поют, но на самом деле просто вовремя открывающими рот перед толпой захмелевших поклонников в закрытом ночном заведении. Третьи, утыканные металлическими побрякушками, испещрённые нательными рисунками, одевались во всё чёрное, отращивали длинные волосы и бились на сцене в истерике, в нервном припадке под некое крайне мрачное, замогильное, звериное рычание и звуки стука очень быстрой наковальни и шума лесопилки — во всяком случае, именно таким было впечатление на первый взгляд человека, к своему великому сожалению посмевшего заглянуть в будущее. Четвёртые извлекали звуки природы, но их было слишком мало. Пятые же, что играли подобие настоящей музыки, были никому не нужны.
     Бывало так, что мамаша, разлёгшись на диванчике, приводила свой красивый внешний вид в очень красивый, а отец и мыл, и чистил, и стирал, и убирал, и готовил пищу, и менял ребёнку пелёнки, и гулял с ним в парке. А его жена, видимо, посчитала, что свою задачу — выносить и родить — она уже свершила, и ничего для детей и дома по хозяйству, для уюта домашнего очага она делать уже не должна, что её долг выполнен сполна. И таких крашеных кукол, напомаженных когтистых дур, уткнувшихся смазливой мордочкой в маленький цветной экранчик с красивыми картинками становилось всё больше и больше. Вдобавок, они были крайне глупы и бесчувственны, но хищны, коварны и сварливы. Отцы же были не намного лучше и откупались от своих детей дорогими подарками. Они не сидели напротив них с озабоченным видом, не интересовались, чем бы хотело заниматься их дитё, кем бы хотело стать. Развивающие игры, настольные игры, занимательные картинки, книги с поучительными притчами, разукрашки и прописи канули в небытие, остались в далёком прошлом. Театры демонстрировали зрителю насилие и агрессию, но никак не что-то доброе и милое. Одно не читающее поколение сменялось другим, и каждое такое новое поколение было в разы глупее предыдущего, и остановить это было уже невозможно. Мирские утехи стояли на повестке дня, но никак не духовное развитие. Люди требовали хлеба, зрелищ, развлечений, удовольствий, но не пищи для ума. Они хотели отдыхать даже тогда, когда не с чего было им устать. И вот, они отращивали мягкие места, а умишко их уменьшалось в размерах. Поесть, поспать, подурачиться — таков теперь был удел людской; единственная по жизни идея. Обезьяна, в результате труда ставшая человеком, ленью своей стала превращаться в ту же самую обезьяну, но уже безо всякой возможности на реванш. Ах, стыд и срам...
     Отныне человеку было недостаточно самому явиться и засвидетельствовать свою личность; появилась куча бумаг, которые необходимо было предоставлять во всевозможные места. Однажды это создавалось для упрощения и учёта, но теперь всё это лишь усложняло и без того нелёгкую жизнь человека современного. Так, он мог идти с целой кипой, целым ворохом этих бумаг, чтобы не быть подвергнутым какому-либо наказанию, взысканию. Позднее, люди додумались и до маленьких штучек, заменяющих все эти бумажки, но вот беда: если вдруг происходил сбой искусственного освещения, также придуманного людьми, то не представлялось никакой возможности лицезреть данные на этих странных штуках, и тогда им приходилось на время прибегать к бумаге снова. Прошло, к сожалению, то время, когда человек мог прийти и сказать: «Это именно я, и меня знает куча других людей». Люди стали больше доверять бумаге и электронным штуковинам, а собственно людям верить разучились вовсе. Вскоре дошло до того, что люди стали платить за воздух, которым они дышат, ибо государству было выгодно, чтобы люди платили абсолютно за всё, доходя до абсурда. Господи, какой кошмар...
     Одно государство замкнулось, в паранойе своей дурацкой помешалось на культе победы, хотя прошло уже очень много лет, и было чем иным гордиться; другое, возомнившее себя гегемоном, считало своим долгом вмешиваться в дела иных свободных стран, хотя не имело на это никаких прав.
     Преступления становились всё более изощрёнными, а преступники — всё более кровожадными изуверами, оставляющими после себя на память рядом с жертвами какую-либо метку ‒ записку, пуговицу, шарик, игральную карту либо что-то ещё. И вместо того, чтобы при ловле этих изгоев общества, этих ничтожеств сразу же избавляться от них, раз и навсегда, бесповоротно, власти упразднили казнь, наивно полагая, что в темнице эти нелюди исправятся и встанут на другой, более праведный путь. Какая глупость!
     Но и это ещё не было самым страшным: меньшие народы, не имея ни стыда, ни совести, ни уважения, ни коленопреклонения, забыв своё место, объединились между собой в один большой, крупный и сильный союз, и вознамерились противостоять народу белому, народу чистому, народу светлому, народу умному. Недочеловеки позабыли, кто именно светоч цивилизации, чьими благами они пользовались сотни лет; в чьих одеждах они ходят и на чьём великом языке они говорят. Захотели поработить они тех, кто отмыл их от грязи, дал знания великие, подарил осознание того, где они в этом мире, и кому служат испокон веков в качестве не рабов, но работников за вполне справедливую плату. Бесстыдники, которые ещё вчера гадили там же, где и ели, захотели свободы, которую у них никто не отнимал, ведь они по-прежнему изъяснялись на своих говорах, чтили исконные традиции и обычаи. Эти нелюди, которые ничего своего не изобрели, стали ломать то, что они не строили — памятники лидерам, героям, полководцам и учёным; амфитеатры, музеи, другие сооружения культа, культуры и искусства. Те, которые издавна служили на благо другого, высшего народа и боялись пикнуть хоть слово, вдруг распоясались, почувствовав слабинку и угасание тех, кто ими верховодил сотни и тысячи лет. А главенствующая раса медленно, но верно редела, словно мирясь с тем, что передаёт эстафету царствования каким-то полу-животным, которые не умеют и не хотят трудиться даже за хорошие деньги, предпочитая сидеть у государства на шее и тянуть с него последнее, тогда как представители народа великого, народа главного вынуждены были платить огромные налоги на содержание этих убогих, поскольку правительства некогда великих стран и держав сами загнали себя в капкан, потакая братьям своим меньшим, всячески им, угождая, назначая солидные пособия, а те и рады растратить это на всякую ерунду. Вместо того чтобы позабыть о всяческих разногласиях и жить в мире, одни стали припоминать не самое хорошее прошлое, требуя реванша; настолько уж злопамятны низшие народцы — то ли дело благородная раса, которая выше этого и стремится лишь вверх и лишь вперёд, не падая столь низко, не имея настолько низменных черт своего характера. Вот и теперь, тая на глазах, остатки цивилизации от безвыходности расширили права тех, кто сам по себе ничего собой не представляет, как скотина без хозяина, как стадо без пастуха. И всё это было печальным зрелищем, ведь некогда высокий народ пал ниц перед какими-то болотными аборигенами и степными кочевниками, у которых напрочь отсутствует понятие «своё собственное жилище». Это было очень большим унижением — вставать на колени перед бывшими рабами и рабынями, разрешая то, чего они не заслужили. Крах и позор...
     Впоследствии светлолицый народ и вовсе сгинул, пропал, исчез, растворился среди всех прочих, иных человеческих племён. И некому стало держать в узде те народы, и распоясались они окончательно. И позабыли, как построить хороший дом, и сделать проживание удобным. Некому было изобрести для них те блага и удобства, которые когда-то существовали, и о которых теперь можно было лишь мечтать. Сломался водопровод — чинить некому; сломалась станция — также, не хватало знаний, чтобы всё исправить. Прорвало плотину — где же взять ума восстановить, если ума этого — нет? Ведь они привыкли только пользоваться, а сделать что-то своё — увы, нет. Впрочем, они и делали своё и по-своему; но то, что они делали, совсем не помогало и жизнь не облегчало, потому что они привыкли уповать на сильных мира сего, которых сами же впоследствии и сгноили. Их лень, нежелание совершать какую-либо полезную работу, безразличие к житейским мелочам, постоянный авось вскоре сделали своё дело, и в развитии своём эти народы были отброшены далеко назад. И вот, понастроенные когда-то давным-давно светлоликим людом конструкции тихо себе ржавели десятки и сотни лет, постепенно разрушаясь до основания, а разномастное, разношёрстное племя нелюдей, не знавшее и не желающее овладевать, как это починить, падало всё ниже и ниже, опустившись до уровня скота и стада, потому что не хватало мозгов для чего-то большего и великого. Агония эта продолжалась ещё долго, но неизбежен был конец. В конце концов, они стали собачиться между собой из-за всякой ерунды, как самые настоящие животные, и изничтожили, поубивали друг друга из-за куска мяса, из-за клочка земли, из-за желания обладать одной и той же женщиной, из-за того, что они просто не умели решать всё это по-другому, как-то иначе и более цивилизованно. И вымерло, стихло всё, ибо не было над ними всеми руки бледнолицего пастуха, который бы объяснил, что делать следует, а что — нельзя, ни в коем случае.
     — Это страшное, неизбежное будущее; будущее, которое всех ждёт. — Горько произнёс он. — Увы, я не в силах изменить его, но я могу его предотвратить. Испокон веков; сотни, тысячи лет мы правили этим миром. Так было много лет, и так должно быть. Мы не должны отдать наше сокровище, наш уютный рай на поругание.
     Немного помолчав, он сказал ещё самому себе:
     — Всё изобретено, и нет на карте белых пятен. — Подытожил он. — Неинтересно в мире таком жить. Если то, что я увидел — золотой век человечества, то я — инопланетянин; в гробу я видел такой золотой век. А посему я буду строить золотой век сам, здесь и сейчас.
     И вот, появился в королевстве один человек, и начал стяжать вокруг себя народ заманчивыми речами о золотом веке. Сей пророк ходил и поучал всех прочих людей, изгонял бесов, даже врачевал по мелочи. И притянулся к нему народ, послушал и доверился, ибо говорил он лихо и понятно. Люди толпами стекались к нему, потому что им было любопытно и интересно.
     Человек этот, ведьмак, бывал в краях этих и раньше, но его уже давно никто не видел; те же, кто его ещё мог помнить, либо одряхлели, либо сгнили в сырой земле.
     Слухи о провидце дошли до короля, и того немедля призвали во дворец под стражей лютой.
     — Чего ты добиваешься, пустомеля? — Вопрошал правитель, и был он очень зол, просто взбешён, посчитав, что в народе подрывается его авторитет.
     — Ты хочешь сделать так, чтобы каждый твой подданный был безмерно счастлив? — Спросил ведьмак у короля.
     — Хочу. — Сказал король.
     — Ты можешь это сделать.
     — Но как? И с чего бы это вдруг мне тебе поверить?
     — А ты и не верь. Просто сделай так, как я скажу, и ты убедишься, что реально работает. — Спокойно отрезал ведьмак.
     И послушал король новоявленного пророка на свою голову, но был приятно удивлён теми нововведениями и преобразованиями, что насоветовал ему этот человек.
     Для начала каждому подданному был вверен свой личный земельный участок, с плодородной почвой в нём. Теперь у любого крестьянина имелось поле одинаковых размеров, чтобы один не завидовал другому, и хорошее поголовье скота. У каждого отныне своя добротная изба, не хуже и не лучше соседской, не выше и не ниже. И между местами проживания жителей отмерили оптимальное, идеальное расстояние, чтобы никто не лазал в огороде, не докучал и не мешал; чтобы не водилось извечной соседской вражды, возможных претензий. Забор служил оградой, но совместным забор не был, ведь было отмерено, как надо, и каждый на своей земле, сам себе хозяин.
     На каждом таком земельном участке был выкопан колодец, и всем без исключения раздали по злой собаке для охраны жилища и полей. Фонарный столб, красивая табличка с именем владельца — много ли для счастья надо?
     — Многого ли ты лишился, раздав каждому своему жителю одинаковых размеров дом? Убыло ли с твоих полей настолько, что теперь у любого есть своя земля, пусть и небольших она размеров? — Спрашивал ведьмак у короля.
     — Вовсе нет. — Отвечал ему король.
     — Ну, вот видишь; ты ведь можешь, коли захочешь. Не так уж и трудно вызвать улыбку на лице и радость в душе. Теперь они счастливы, и как соседи не докучают друг другу, потому что напрямую не соседствуют между собой. Они уравнены в правах с твоими вельможами-дворянами, и более не слуги.
     — Как это? — Не понял король.
     — Да пусть они дальше чистят твои конюшни; ты лишь не забывай отсыпать им монет. Много ли убудет с твоей казны, если ты будешь оплачивать им их труд?
     — Наверное, нет. — Призадумался король.
     — Ещё бы: ведь в гробу карманов нет, запомни; всего злата-серебра не найдёшь, не скопишь, и на тот свет не утянешь. А теперь выжди время и оглянись вокруг.
     И прошёл месяц, и было хорошо. И отменили деньги, потому что они стали не нужны: обменивали люди друг другу товары — овощи, ягоды, фрукты, всякие продукты, ткани, масла и семена, и многое иное; и жить так было гораздо проще.
     — Вот, лютуют в королевстве твоём браконьеры, и лесорубы крушат стволы повсюду подчистую. — Начал опять ведьмак. — Почему бы тебе не держать природу в сохранности? Береги, что имеешь, ибо ресурсы это мало восполняемые, трудно возобновляемые. Прикажи охранять леса и поля, пастбища и пашню, лужайки и сенокосы, водоёмы и всё остальное, дабы не свершалось над ними никакого бесчестия. Да будут они в чистоте и порядке, а для того надобно бы открыть заповедники и заказники, королевские парки, чтобы люди не охотились напропалую в твоих лесах (а если и будет вестись охота, то с ограничениями, какая-то сезонная и не на всякого зверя). Веди книгу учёта всех растений и животных, и наиболее редкие вели сохранить для будущих поколений, дабы лицезрели они всё величие, всё буйную красу этих мест, ведь сломать, срубить — легко, а отстроить заново, вырастить прекрасное деревце из крохи-зёрнышка легко лишь на первый взгляд.
     Тот подумал и согласился, издав нужный указ. И зеленело вокруг, и резвились звери, радуя наш глаз. А одиночных браконьеров, таки просачивавшихся своими злодеяниями, находили и давили в петле, чтобы неповадно было другим. И это действовало, и всем было хорошо.
     — Поручи своевременно менять водосточные трубы и канавы, чтобы нежданно-негаданно не рванули в один не самый прекрасный момент; это называется внимание и порядок. — Предложил гений вновь.
     И это было сделано с большим воодушевлением, и всё тщательно осматривалось и внимательно проверялось.
     — За сплетни и лжесвидетельство — в темницу! — Озвучил глашатай новый указ, и плетьми наказывали всех, кто не соблюдал и нарушал.
     — Есть в природе вещи, неподвластные никакой науке. — Так начал свой очередной разговор проповедник. — Ты, о король, даже не представляешь, насколько прекрасны тайны и загадки, секреты и всякие необъяснимые явления. Дерево упало само по себе — это мистика, а могила искалеченного, гробница изувеченного ‒ это есть ужасное; меж ними — тонкая грань на самом деле. И дабы тебе и прочим людям не ошибиться, построй ты школу магии и чародейства, школу волшебства. Я сам буду обучать людей и их детей тому, что было известно прежде меня, а также всему тому, что знаю сам я один и только один лишь я.
     Исполнил король и сие, и преобразилось до неузнаваемости королевство, потому что теперь детям было чем заняться; им это нравилось. И родители их не были против, не считали шалостью и забавой, но полезным подспорьем в случае чего непредвиденного: ведь так чудесно взмахнуть палочкой и вмиг очутиться в каком-нибудь прекрасном месте!
     А ведьмак всё ходил средь народа со своими проповедями и возвещал про то, как надо правильно жить. Не всем это нравилось; далеко не всем, но всё же большинство пока прислушивалось.
     — Что есть мода? Пустой звук. Я носил одну робу десять лет, а вы новую вещь выкидываете через неделю, ибо лень вам постирать. — Поучал пророк люд. — Что же вы, рассыпаетесь, переломитесь от того, чтобы взять и зашить, сделать заплатку? Запомните, глупцы: красота не спасёт мир; она его погубит. Ведь видел я такое, чего вам всем не пожелаю ни в яви, ни в страшном сне. Красота станет новым бичом, роком, культом, божеством, золотым тельцом, предметом ярого вожделения; и борьба будет вестись за каждую морщинку на вашем теле. Разве вы хотите выглядеть искусственно, неестественно, не натурально? А цветные тряпки — это всего лишь цветные тряпки!
     Не все ему в том поверили, тогда разодрал он при всех на площади одежды на одной танцовщице, оставив её, в чём мать родила, и, пристыдив, с горечью произнёс:
     — Вот, воистину женщина сия красива, хороша, желанна; упоительны её чресла и бёдра, восхитительны и аппетитны её груди. Но если смыть с этой модницы, этой мерзкой дьяволицы все благовония её, снять пёструю, цветастую одёжу — что от неё останется? Столь же прекрасной будет? Она пока что молода, не более того; красота и юность не одно и то же. О, блудница роковая! Бездарное, глупое, похотливое, приблудное существо; вот какова такая женщина. Кротости и скромности, смирению необходимо ей учиться ещё очень много вёсен! Спросите её, сколько будет три раза по три, и ничего она вам не ответит, ибо нечем ей думать. Она тупа, бестактна и глупа, и женщины будущего ей уподобятся, потому что на первое место, на пьедестал почёта они поместят эту вашу красоту. Итак, с красоты воду не пить. Подумайте, ибо если не внемлите моим речам сейчас, вас настигнет, постигнет, заполучит страшное и мерзкое будущее; такое будущее, о котором ныне умолчу, поскольку произносить противно.
     Предостерегал, оберегал от искушений всевозможных ведьмак ещё долго. Оценили это люди, полюбили его и превозносили, уважали и провожали до калитки. Они даже захотели избрать пророка своим королём, но тот благородно отказался, ответив, что его удел совсем иной.
     Так прошло сто лет, сто лет счастья и удачи, успехов и рая; однако, всё имеет свой финал, свой предел, и на смену веку золотому пришёл век другой. Сто лет благополучия сменились на сто лет одиночества, ибо пришёл к власти такой король, который не желал принимать наставлений ведьмака.
     И тогда, ушёл странник в глубокий подвал и там жил. И соседями ему были мохноножки и трилохматы[3], паучье и прочая разномастная, разношёрстная дрянь, ибо иного, более благородного зверья в пещерах не водилось, лишь всякое отродье. И стал он таким же отщепенцем, как и они. И проникся к людям злобою великой. Ему очень нравилось, когда люди хмурились и сердились, когда тужили-горевали, когда ссорились, спорили и ругались между собой; ему это доставляло огромнейшее удовольствие. Его наполняло от того, что кому-то становилось плохо. Точно вампир, он питался хорошим, оставляя им взамен дурное.
     На ночь он закапывал себя в землю, днём ходил по кладбищу с вороном на плече и посохом в руке. Его не тянуло вверх — летать с птицами; его тянуло уйти глубоко под землю, искать клад какой-нибудь древней цивилизации.
     Однажды изгнанник таки выглянул в просвет, и вышел на синелёт. И увидел, чем оборачивается так называемое равноправие — женщины больше тряслись над своим внешним видом, нежели над хозяйскою плитой. Все его труды пошли прахом, ибо с тех самых пор, как он был изгнан, народ более не внимал ни единому его слову, ни единому завету, ни единой просьбе, ни единой мольбе. Все увещевания — напрасны...
     И посетил ведьмак одно поселение, и услыхал в одной избе какие-то стоны, ахи-вздохи. И заглянул внутрь, и догадался, что происходящая близость есть измена, ибо являлся ясновидцем.
     — Ты неверна своему мужу! — Вскричал он, вздымая руки к небу и охая от увиденного. — Да лучше я тебя задушу, нежели он узнает о сём позоре. Сучка не восхочет — кобель не вскочит!
     — Да что я такого делаю? — Непонимающим взором мигала паскуда, прикрывая свои прелести.
     — Так узри же злодеяния свои! — Проклокотал ведьмак и свернул ей шею.
     Любовник попытался было улизнуть, но не тут-то было!
     — А ты, — Обратился к нему древний маг. — Разве не обручён ты с женой своей, разве нет у тебя семьи, детей? Да как тебе не стыдно?! Клятвоотступник, клятвопреступник, разве не давал ты клятвы пред образами святыми любить жену свою до конца дней своих, быть с ней и в радости и в горе? Ты должен, обязан лежать только со своей супругой! Да свершится над тобой мой праведный гнев и самосуд, ибо не убоялся ты кары небесной!
     И занёс ведьмак карающую длань и иссёк мужчине его гадкое место, чтобы не смог он больше не к кому входить. Таково было его наказание, наказание уместное и справедливое.
     «Женщина должна знать своё место, ибо она всего лишь женщина; мать, жена, хранительница домашнего очага», размышлял пророк, возвращаясь к себе в пещеру. «А мужчины-кормильцы должны сдерживать свои порывы и уметь удержаться от соблазна».
     И вышел скиталец снова, и увидел, как один юноша пытается вспороть себе брюхо.
     — Я не был нужен своему отцу; я нежданный. Я не знаю, что такое любовь, но я знаю, что такое недоедать и недосыпать. Люди сторонились меня и стеснялись; девушки обделили вниманием своим. — Жалобным голоском шептал он, но ведьмаку не составило большого труда услышать его.
     — Тогда я тебе помогу! — Воскликнул изгнанник и, наклонившись, умертвил парня простым возложением рук.
     «Увы, ему сие по судьбе; исправить невозможно», вздохнул ведьмак. «Зато в следующей жизни он будет великим человеком, и всё у него будет».
     И шёл он в другой раз, по пыльной дороге глубокой осенью, и заприметил, как сидят работники, греются у костра и лыка не вяжут, а ведь время ещё детское, дневное.
     — А чего это вы не работаете? Ещё не стемнело вроде. — Заметил он.
     — А ты кто таков, чтоб мы пред тобой держали отчёт? — Приподнялись лентяи и слюнтяи.
     — Я тот, кто я есть; такой я и есть. — Загадками отвечал им путник.
     — Это не ответ, и работать мы не будем. — Говорили те пропойцы.
     Разозлился, страшно рассердился странник и, схватив большую палку, стал дубасить ей этих негодяев.
     — Иди, и работай! — Пнул он одного. — Иди, и работай! — Пнул он другого. — Иди, и работай! — Пнул он третьего. — Пьянь подзаборная...
     И прогуливался как-то он снова, и увидел человека на скале перед пропастью.
     — Чего же ты не прыгаешь? — Спросил ведьмак, подойдя ближе.
     — Решимости не хватает. — Мрачно и угрюмо проворчал самоубивец.
     — А не пробовал ли что-то исправить в своей жизни? Попросить прощения?
     — Нет. — Отрезал упрямец.
     — Что ж... На нет — и суда нет. — Согласился ведьмак и столкнул безумца с обрыва, ибо открылось ему, что у того в душе, и в чём повинен.
     «Падающего — толкни», бормотал изгнанник, уходя. «Смелей надо быть, коли решился на такое; нечего сопли жевать да нюни пускать — как не мужик».
     Заявился ведьмак на ярмарку и обратил своё внимание на одну базарную бабку, что лузгала семечки и сплетничала про всех такую ересь, что поднимались кверху брови.
     — Что же ты, старая, суёшь свой нос всюду, куда тебя не просят? — Пожурил он эту сплетницу, ломая ей нос. — Любопытной Варваре на базаре нос оторвали...
     На той же ярмарке он увидел ещё одного бессовестного человека, возводящего напраслину на тех, кто его якобы обижал.
     — Да ведь ты сам же ко всем лезешь, бесстыдник! — Люто, яро осерчал ведьмак, закапывая грешника заживо. — Ябеда-корябеда, солёный огурец; по полу валяется, никто его не ест!
     Не понравилось ему и то, как одна местная Дунька всё хвалилась, что прямо такая она во всём умелица и мастерица, что, куда бы всем деваться.
     — Похвала не может исходить от самой себя; это не есть хорошо. — Учил он эту женщину. — Умница-разумница: во дворе надуется, в избу по нужде идёт...
     Как-то раз изгнанник скосил свои глаза на одного дельца, который всё что-то крутил-вертел в своих руках.
     — Стоит ли твоего внимания дело, которым ты ныне занят? А внимания других людей? — Испросил у него ведьмак.
     — А тебе какое дело? Ступай своей дорогой... Я учёный!
     — Учёный — в яблоке мочёный. — Нахмурился чародей и кудесник, вгоняя в того кинжал по рукоять. — Все изобретения — от лени людей; люди ещё пожнут плоды своих стараний.
     Вышел исправитель снова, и, видя неугодное ему, сразу же брал человека в оборот:
     — Ногти надо коротко стричь! — Говорил он женщинам, брезгливо ершась при виде длинных, крашеных когтей. — Ноги следует мыть, и часто. — Говорил он мужчинам, зажимая себе нос. — Не нужно так сильно напиваться, со стороны ‒ свинья свиньёй! — Твердил он каждому пьянице, посмевшего попасться ему на глаза. — Чего вы балуетесь? Займитесь чем-нибудь полезным, родителям помогайте! — Ругал он чрезмерно шумных детей, у которых точно шило в одном месте. — Ты неправильно, неправедно живёшь! — Побивал он любого, кто жил в грехе, требуя от них немедленного покаяния и беспрекословного подчинения своей воле. — Ты должен, ты обязан чтить законы и блюсти порядок! — Вдалбливал он каждому свою великую и светлую идею голосом или кувалдой, кнутом иль тульским пряником, в зависимости от того, как воспринимал его речь тот или иной человек. — Молитесь, сестра! А не то будет вам худо... — Предостерегал он доярку, задавившую ненароком одно очень хорошее и полезное насекомое. — Уймись и внимай, и войдёшь со мной в золотой век, век рая на земле. — Упрашивал он ласково некоторых, менее грешных людей. Только вот, к великому огорчению праведника, никто его не слушал — каждый жил своей жизнью (тем не менее, считая своим долгом влезть в другую), и никаких канонов, уставов принимать не желал.
     Так и ходил праведник, просто поучая либо намеренно искушая людей, вводя в заблуждение, а они покупались на его речи, продолжая грешить. И начало приходить к нему понимание, осознание того, что люди не спешат расставаться со своими грехами, потому что грехи эти — часть их самих; такова уж их сущность. Людям свойственно ошибаться, но с каждым веком это становилось во главе угла всё больше и больше, всё чаще и чаще, всё сильнее и сильнее. Потому что люди устали от слов «нет» и «нельзя»; не хотели трудиться даже ради собственного блага, желая, чтобы кто угодно, но не они сами, делал им всё. Дети надеялись на родителей, будучи уже сами родителями; люди давили на жалость и гнилуху.
     «Если — нельзя, это ведь не значит, что кто-то пытается принизить личность, забрать игрушку у ребёнка; запрет означает лишь то, что человеку грозит опасность либо просто ничего хорошего, полезного не будет, не произойдёт», сетовал пророк. «Я бы взял наиболее одарённых человеков с собой в свою пещеру, чтобы взрастить однажды новое, достойное поколение под моим неусыпным надзором и присмотром; остальные пусть горят хоть синим пламенем — да свалятся на них горы и потоки небесного огня...».
     Дабы искоренить всё накопленное людьми зло, ведьмак попытался взять все прегрешения на себя, подставив свои ладони, аки чаши. Но с неба сыпал неустанный поток песка, символизирующий грехи. И вот, по целой горе песка в каждой руке; не выдержал такой тяжести ведьмак и рухнул на колени, как надломленный, прослезившись от постигнувшей его неудачи.
     «Сегодня люди убили бога; они даже не вспомнят, пройдя мимо бездыханного тела», отчего-то улыбаясь, рассуждал изгнанник. Он закрыл глаза и подумал, что это — всё. Но неведомая сила подняла его, дав понять, что его миссия ещё не исполнена. Ведьмак восстал вновь, но лишился части своей силы, которая была потрачена впустую, хоть и на благое дело — взвалить человеческие грехи на свои плечи. Эх, ни одна спина не выдержит мешок с этими грехами, если учесть, что одна песчинка равняется одному греху, а песка воз и малая телега...
     Ведьмак подумывал о том, чтобы вызвать потоп, построить ковчег, посадить туда избранных, не обременённых грехами людей, и уплыть с ними куда подальше, но отбросил от себя сию затею. Вместо этого он решил действовать иначе, и прибыл к дворцу.
     — Лобызай мои ступни, о раб. — Изъявил свою волю повелитель, обращаясь к страннику, не ведая, не подозревая, кто перед ним, ведь все успели благополучно позабыть пророка.
     — Не раб я тебе, но службу сослужить могу. — Ответил королю ведьмак.
     — Мне в службе твоей нет особой надобности. — Отмахнулся от него монарх. — Мои дела, и дела империи моей идут как нельзя лучше.
     — Однако дела твоих верноподданных идут далеко не самым лучшим образом, ведь они все в грехе; впрочем, как и ты.
     — Дерзновенны твои речи, голова б твоя с плеч. — Огрызнулся король, выходя из себя.
     — Голову свою сложить я всегда успею — на плахе ли, иль на поле брани, а то и сам; а вот совет какой дать — это я всегда, пожалуйста.
     — Ну и? — Нетерпеливо перебил его король. — Какой совет ты можешь дать мне?
     — Вот, толкую я тебе: известно ли королю, что запасы казны далеко не безграничны? Особенно в военное время; очень много расходов.
     — Допустим. — Прислонил своё ухо король. — Что ты хочешь предложить?
     — Пускай в годы войны и перед ней семьи не заводят потомство, а в мирное пусть зачинают строго определённое число, и никак не больше одного-двух детей на одну семью. Это всё для того, чтобы в войну дети не стали сиротами в случае возможного убиения одного из их родителей, а то и обоих. В мирное же время плодиться тоже особо не к чему; можно просто поддерживать рождаемость на таком уровне, чтобы население не особо росло, но и не сильно убыло. Таким образом, королевство твоё и не вымрет, и перенаселено не будет. Тогда и только тогда, при эдаком раскладе ресурсов хватать будет всем, и окружающая среда будет в относительной безопасности.
     — По нраву мне ход твоих мыслей, незнакомец. — Обрадовался король. — Именно так я и поступлю; так и сделаю.
     Прошло некоторое время, и ведьмак, довольный предыдущим результатом, задумал привести королевство к ещё одной реформе.
     — И с чем же ты пожаловал ко мне на этот раз, чужак? — Спросил король, одурманенный колдовскими чарами. — С добром али злом? Всё так, как ты того хотел. Может, мне выделить для тебя должность министра? Так ты всегда будешь под рукой и насоветуешь много чего ещё.
     — Пустое. — Отвечал ему колдун. — Назначай кого угодно; всё это не для меня. А вот цель моего визита вполне понятна и ясна.
     — Весь я во внимании. — Навострил ухо король.
     — Я всё пекусь о казне, что наполняема не всегда, а то бывает и разворована порой. Так повелось в королевстве твоём испокон веков, что заботится оно о малоимущих нищебродах, убогих и калеках, а также о стариках, уже отработавших свой век. Твои люди на крупных ярмарках наливают им горячий, вкусный суп; отогреют, обогреют, перинку им постелют. Однако они — великая обуза для государственной казны. Велико число нищих мещан в твоей стране, и на всех монет не напасёшься. Это такая проблема, которую следует решать здесь и сейчас, и иного решения, кроме как прекратить их поддержку, я не вижу.
     — Но... — Начал было король.
     — Дослушай. — Посмел перебить его ведьмак и продолжил. — Я предлагаю растить в королевстве твоём общество здоровое и сильное, не отягощённое хроническими недугами; общество молодое и выносливое, и с достатком за душой, коробом добра. Но сие невозможно из-за всего того сброда, что разгуливает в неопрятном виде и просит им то налить, то накормить. Все эти пройдохи, оборванцы — большая трудность на пути к построению совершенного во всех отношениях королевства. Пусть твои солдаты незаметно их умерщвляют, а тела сжигают; так всем будет проще. И больше не придётся тратить средства на обеспечение их всем необходимым. Ибо сердоболен ты, король, но слуги твои — сволочи неблагодарные, посему следует от них поскорей избавиться, и навсегда. Людям надо помогать умирать...
     Сердобольным короля назвать было трудно, но он продолжал внимать и потакать, ибо считал, что советник его прав во всём. И сетовал король, что сам до такого не додумался.
     — Что же до стариков, то, увы, мой король: годы несут в себе не только опыт, но и тяжёлые болезни; это неизбежно. Пожилые люди мучают и себя, и своих родных и близких. Поэтому было бы благоразумно облегчить им их страдания, а для этого издай ты указ о своевременном уходе, чтобы всем было хорошо, и никто ни на что не жаловался. Пусть по достижении полувека люди встают тихонечко ранним утром, уходят с насиженного места и сбрасываются с обрыва, чтобы никому не мешать. Надо дать дорогу молодым; нечего топтать землицу своим бренным, обрюзгшим телом. Это не жестоко, но вполне закономерно: в мире животных в каждом уважающем себя порядочном стаде вожак добивает раненую, больную либо старую особь, дабы она не тянула стадо вниз, не тянула назад. Это закон природы, закон выживания; закон суровый, но действенный. И разве мы, люди — не часть этой самой природы?
     — Целиком и полностью с тобой согласен. — Сказал король, очень довольный речами своего новоиспечённого советника. — Моя тебе поддержка. Ныне, и во веки, и во всём. И да хранит тебя зеница ока моего от заката до рассвета; никто в моём королевстве не посмеет прикоснуться к тебе, имея недоброе намерение. Чужестранец, чужеземец! Хвала тебе и честь...
     Итак, указ был издан. И все эти реформы соблюдались в королевстве на протяжении ещё ста лет, пока не возвысился на престоле очередной владыка, который ну никак не хотел, не желал слушать советы и предложения ведьмака, считая их бреднями. И люди снова расплодились, точно кролики, и снова на улицах и подле двора куча бездомных, больных и немощных людишек, ведь никто их не расстреливал, как ранее, точно собак.
     И мерзко было это зрелище дважды изгнаннику! И пришёл он к следующим, вполне логичным, обоснованным выводам:
     1. Нет человека — нет проблемы;
     2. Меньше народу — больше кислороду;
     3. Одним больше — одним меньше;
     4. С одного-двух десятков на тысячу людей особо не убудет;
     5. Смерть — избавление от мук и страданий;
     6. К смерти нужно относиться проще.
     «Надо со свету сжить и извести», думал ведьмак. «Тогда и проблем никаких не возникнет».
     И укрылся ведьмак опять в своей пещере; теперь уже надолго. И изобрёл он во тьме ночи вещество без вкуса, цвета и запаха, и назвал его наноксил, поскольку имело оно настолько сложную химическую формулу, что человеку потребовался бы не один лист пергамента, дабы записать сие зловещее средство.
     «Умрут все; умрут без мук и страданий. Даже не почувствуют ничего, словно приняли цианид», потирал руки изобретатель. «Сегодня даже дьявол сидит на берегу реки и плачет у своей лодки, ибо я предвосхитил все его мечтания, старания и ожидания».
     Се, свершилось: ведьмак незаметно распылил наноксил над всеми окрестностями одного королевства, и королевства другого. И вот: люди спокойно умирали во сне, ибо распылён был препарат глубокой ночью. Не стало никого, включая псов войны-северян, гномов, гоблинов, диковинных народов юга и востока, всех прочих живых тварей. Все десять королевств снизошли в одно большое сновидение, и стихло всё везде. Ну а эльфы, как мы помним, сами себя усыпили.
     Обезлюдела планета, опустела. Бродил ведьмак в гордом одиночестве по всем землям, и на лице его не было ни тени сожаления, ни капли совести, потому что он так задумал, он так хотел, таков был его на самом деле не очень-то и коварный план, ведь он сделал всё, что мог; всё, что было в его силах. Он ведь видел будущее, знал прошлое, жил в настоящем.
     «Лучше такая смерть, нежели то, что предстояло им пройти, как если бы появилась серая слизь», убеждал себя ведьмак, но через пятьсот тысяч лет он уже не был столь уверен.
     Настал день, настал час: Солнце приблизилось к планете настолько, что кроме этого самого Солнца на небе было ничего; Солнце закрыло собой всё, заслонило совершенно.
     «Луна сбежала; Солнце пришло», опять загадками изъяснялся маг[4]. «Изначально моей задачей было изгонять из ведьм всякие плохие сущности да самому малость колдовать на пользу себе и людям — на то я и ведьмак; ныне же я сам себе и бог, и царь, и государь, и сам уж не пойму, чего мне не хватает, и отчего на сердце и тоска, и пустота. Щемит тут и там в груди моей, ну хоть ты тресни. Правильно ли, верно ль рассудил? Почему так больно...».
     — Что ты на меня так смотришь? — Бросил он Солнцу, которое застыло в полнейшем безмолвии. Оно было такое большое, оранжевое, но совершенно немое. Оно было так близко, что можно было не только дотронуться до него, но и погрузить в него свою руку. Надо же: маг не обжёгся, потому что остыло Солнце, увеличившись с возрастом; состарилось вместе с ведьмаком.
     «Меня послали сюда помогать людям — разве я им не помог?», сокрушался ведьмак. «Я дух добрый, и всегда пытался найти наилучшее решение. Было бы гораздо хуже, если бы я оставил всё, как есть; они никогда не увидят такой конец».
     И вот: никого рядом нет, а Солнце стало ещё ближе, прислонившись к краю земли.
     «Нет, а как же всё-таки хорошо, что я — один, совсем один; не правда ли?», слабея, вымолвил дух и убил себя ножом в грудь. Растеклась кровь по траве. И вот, лежит он, убиенный, освещаемый лучами заходящего Солнца, пожирающего землю, а в застывающих, стекленеющих глазах ведьмака застыл немой вопрос: «Неужели я настолько плохой?»...
Примечания

1
Перебродившее квасное.

2
Затея была бессмысленной, поскольку зеркал нужно было тринадцать.

3
Древние, ископаемые, лохматые гигантские трилобиты.

4
Согласно науке, Луна отдаляется от Земли с каждым годом всё дальше и дальше, а Солнце однажды расширится, приблизится, остынет и поглотит всю Солнечную систему.

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"