Скромная анфилада правого крыла дворца Голденберга осталась позади, как и оставленные на подносах лакеев бокалы. У дальней стены последней, залитой солнцем залы, у самого окна стоял клавесин, рядом с ним готовилась к выступлению дюжина празднично одетых детишек лет семи-восьми - мальчиков и девочек. Гостей здесь было мало, знакомых лиц - и того меньше. Боковые двери слева были распахнуты. Судя по манящему темно-зеленому полумраку за ними, там и располагалась бильярдная. Эта зала все еще была просматриваема из центральной, где осталась Эрика, попав же в бильярдную, они окажутся с бароном наедине.
- Аристократия не признавала старения, что очень явственно прослеживается не только в искусстве барокко, но и в ее повседневном существовании - красота в излишествах, молодость, искусно воссозданная с помощью белил и румян...
- Это и есть ваши дети, ради которых устроен прием? - перебил Гиллис барона, с упоением рассуждающего о живописи, останавливаясь в центре залы, прямо напротив ребятишек.
Розовощекие, ухоженные, они совсем не походили на детей бедняков, но Гиллис намеренно задержался, сделав вид, что рассматривает их.
- Да, это мои дети, - улыбнулся барон, легко переключая свое внимание с живописи на ребятишек и останавливаясь подле него. - Вернее, дети моих слуг. Мой оркестр вы уже видели, а это - мой маленький хор.
- Дети ваших слуг, - уточнил Гиллис.
- Да. Я не люблю в доме посторонних, потому всех, кого вы сегодня видели, я знаю с самого рождения. И уж тем более - этих милых ребятишек.
- А где же дети бедняков? Или их сейчас в вашем доме нет, а этот прием - исключительно для "благотворителей"?
- Ну что вы, конечно же есть! - оживился Голденберг. - Они в другом крыле. Там для них накрыт стол, угощения, сладости, игры. Понимаете ли, друг мой, не всем по вкусу находиться рядом с низшим сословием, и исключительно по этой причине они находятся отдельно.
- А ведь даже король когда-то сам мыл ноги детям бедняков в чистый четверг, - неожиданно всплыла в памяти Гиллиса фраза, некогда передаваемая из уст в уста - эдакий негласный девиз врагов революции.
- И все же окончил свою жизнь на гильотине, сооруженной бедняками, - подхватил Голденберг.
- И тогда уже их дети сами вымыли свои ноги в его свежепролитой крови, взобравшись на помост на Марсовом поле.
- Вы это сами видели? Или, может, тоже танцевали на его крови? - с улыбкой спросил барон.
- О нет, я был для этого слишком взрослым, - неопределенно качнул головой Гиллис. Яркой картиной вспыхнула в памяти ликующая толпа, просочившаяся сквозь строй солдат к эшафоту, шляпки и колпаки, взлетающие к развевающимся флагам свободы, радость освобождения и надежды на будущее. Кто-то погружал руки в корзину, куда скатилась голова короля, кто-то носовыми платками стирал брызги его крови с барабанов - на память. А после всего этого восторженного безумия он решил потерять девственность...
- Что же вы делали?
- В тот день я был с женщиной, - с легкой полуулыбкой скользнул взглядом по лицам детей Гиллис.
- Первая маленькая персональная победа?
- Я бы сказал, первая большая персональная победа, - и мысленно закончил: - "Над собой и своим прошлым".
- Любите охоту? - внезапно спросил барон.
- Хотите пригласить меня? - вопросом на вопрос парировал Гиллис, радуясь, что Голденберг не стал продолжать тему про казнь короля. Воспоминания того дня были для него слишком личными.
- Не откажете мне в удовольствии? - улыбнулся банкир.
- С радостью. И на кого же?
- На лис, - быстро ответил Голденберг и наклонился к нему ближе. - Как говорится в Священном Писании, душа животных в крови их. Не задумывались, что человек, по сути, мало отличается от животного?
- О, я далек от вопросов религии, - отмахнулся Гиллис, начиная привыкать к внезапным сменам тем. Это напоминало детей, которые тыкают палочкой в неведомого жука - и боязно, и любопытно, что он такое.
- Не придерживаетесь какого-нибудь вероисповедания? - заинтересованно спросил барон.
- Я отрицаю все - и в этом суть моя, - процитировал Гиллис строчку из "Фауста".
- Ох, чудное творение! И Мефистофель неоднозначный персонаж, особенно в оригинале... - тут же подхватил банкир. - Любите читать?
- В молодости увлекался, сейчас не до этого.
- Понимаю, - кивнул головой барон, - жизнь так быстротечна. Кстати, потому хозяева мопсов так их и ценят: знают время и срок любви. Боитесь смерти?
- Что, простите?
- Не следите за разговором? - улыбнулся Голденберг.
- Переход был слишком неожиданным. Вы спрашиваете у старого солдата, боится ли он смерти? Конечно, нет.
- Смелый человек. Многие из тех, кого я знаю, боятся ее. А старости? Бедности? Болезней?
- Но таков удел человека - стареть, болеть, умирать.
- А вот с этим я категорически не согласен, - рассмеялся Голденберг, - и, надеюсь, скоро вы примете мою точку зрения.
- Если это поможет мне сохранить положение и влияние, - осторожно намекнул Гиллис, понизив голос.
- Увы, мой титулованный друг теряет свою популярность, позиции его шатки. Но я никогда не списывал со счетов своих старых титулованных друзей. И вам помогу избежать опалы. Вы уже готовы встать на путь просветления?
- Я уверен в этом.
- Человек, познай себя - и станешь богом, - с ироничным пафосом изрек Голденберг, потом продолжил гораздо тише: - Знаете про Агасфера?
- Про вечного жида? Конечно.
- Я раскрыл секрет его столь долгой жизни, - негромко обронил Голденберг и тут же приложил палец к губам. - Но ш-ш-ш - они начинают.
Гиллис оставил попытку понять, шутит барон, издевается или и сам верит в эти сказки, и развернулся к импровизированной сцене. Дети уже разделились по голосам и выстроились в два ряда, взобравшись на лавки - повыше и пониже. Раздались первые ноты аккомпанемента.
Детское пение неприятно поразило: они исполняли арию колокольчиков на языке оригинала, причем некоторые безбожно фальшивили. Гиллис инстинктивно поморщился.
- Это малыш Пьер. Бывает, берет неверную ноту, - прошептал Голденберг, потянувшись к Гиллису и вынуждая его склонить к нему голову. - Хотел я его сегодня не выпускать, но он так мечтал выступить перед гостями.
"Да тут добрая треть берет неверные ноты", - подумал Гиллис и так же едва слышно спросил:
- Почему вы говорите мне об этом?
- У вас прекрасный слух. Играете на чем-нибудь?
- На клавире.
- И я. Совсем немного. На контрабасе. Вы понимаете, о чем они поют?
- Нет, конечно, - пожал Гиллис плечами.
- Вы же воевали в Австрии.
"Интересно, о чем еще из моего военного прошлого он осведомлен?"
- И потому я должен знать языки всех, кого убивал? - хмыкнул бывший полковник.
- Ох, действительно, какая нелепость... - стушевался Голденберг, но через мгновение продолжил. - Они поют о дружбе. Вы знаете, что такое дружба?
- Кажется, знаю.
- Amicus est animus unus in duobus corporibus, - произнес на латыни барон и тут же перевел: - Друг - это одна душа в двух телах.
- Айзек, вы говорили, что мы могли бы стать друзьями... - тихо начал Гиллис.
- И я сказал это искренне, от всего сердца, - не дождавшись продолжения, подтвердил барон.
- Зачем вам это?
- Знаете, мсье де Савиньи...
- Просто Гиллис. По-дружески, - перебил его Гиллис, в точности повторив слова Голденберга, и тут же поймал на себе его мимолетный, оценивающе-внимательный прищур, через мгновение вновь обращенный к поющим детям.
- Благодарю вас. Вы не представляете, насколько это важно для меня.
- Почему же? - с оттенком иронии спросил Гиллис.
- Понимаете ли, - еще тише продолжил барон, - существуют друзья по необходимости - их мы не выбираем. Скорее, я бы сказал, приручаем. Но человеку всегда нужен кто-то для ума и сердца. Тот, кто его понимает, у кого есть с ним сходство.
- Вы считаете, я похож на вас? - усмехнулся Гиллис.
- Хочу это проверить, - загадочно пробормотал Голденберг, и тут же вновь переключился на прежний игривый лад. - Ну так что, простим малыша Пьера?
- За то, что он фальшивит?
- Ага.
- Хм, конечно, ведь это ваша вина, Айзек.
- Моя? Почему? - удивленно спросил банкир.
- Сами же признались, что выпустили его, зная, что он будет фальшивить, - одними уголками губ усмехнулся Гиллис.
- А ведь вы абсолютно правы, - по-детски непосредственно вскинул брови Голденберг, мимолетно пожав его запястье.
- Может быть, покажете уже мне вашу картину? - настойчиво попросил Гиллис. Тихий шепот барона, к которому нужно было прислушиваться, начал раздражать даже больше, чем фальшивое пение на чужом языке.
- Обойдемся без этого, - тепло улыбнулся Голденберг, посмотрев на карманные часы, и взял его под локоть. - Лучше идемте слушать мой оркестр. Вы любите Баха?
***
Гиллис вздохнул с облегчением, когда они вернулись в центральную залу. Но зачем банкиру понадобилось уводить его отсюда? Хотел поговорить наедине и узнать его поближе, а какая-то неведомая картина была просто предлогом? Или же все это было нелепым, бессмысленным фарсом? И так ли опасен Голденберг, как он думал?
Гиллиса несколько удивило, что барон не вернулся к судье с супругой и его "племяннице", что было бы логично, а подвел его почти к самой сцене. Играли действительно Баха - "Ариозо" в исполнении флейты и клавесина.
- Держите, - протянул ему бокал с лимончелло Голденберг.
Гиллис молча кивнул ему в знак благодарности и сделал глоток. Ликер был слишком сладким, зато приятно холодным, что не могло не радовать: в наполненной гостями зале было душно.
Находясь вблизи, можно было рассмотреть оркестр внимательнее. В отличие от фальшивящих и сбивающихся детей, музыканты играли превосходно. Больше всего на себя обращала внимание девушка, играющая на флейте. Гиллис и раньше уже отметил ее, но теперь, стоя всего в нескольких шагах от сцены и слушая не заглушаемое скрипками соло, смог оценить ее внешность и талант по достоинству.
- Вам нравится исполнение?
- Да, она играет превосходно, - пригубил бокал Гиллис, не отрывая взгляда от очаровательной флейтистки. Чистые звуки серебряного инструмента вплетались в негромкий гомон залы, служа лишь приятным фоном, но завораживали, если обратить на них внимание и прислушаться. А если уж внимательнее присмотреться к исполнительнице...
"Ариозо" Баха, которое она сейчас играла - вот с чем можно было ее сравнить. Юная дева с упругой грудью и тонкой талией, нежная, словно лебяжий пух, трепетная, как дрожащие на длинных тонких ножках листья осины. И в то же время скрывалось за ее плавными, изящными жестами что-то дерзкое, дразнящее и будоражащее, скрываемое до поры, до времени, а если судить по мягко обрисовывающему ее фигуру полупрозрачному муслиновому платью, под ним у нее ничего не было. И барон был прекрасно осведомлен об этом.
Сделав еще глоток, Гиллис мельком окинул взглядом тех, кто стоял ближе всего. Занятые беседой, они не обращали внимания на исполнителей, ведь музыка была не более чем фон, украшение вечера, а музыканты - та же прислуга, не более. И это было нормально, он и сам их так воспринимал поначалу, пока барон не подвел его ближе. Хотел похвастаться талантливой девочкой? Или намекал на нечто большее?
Последние ноты растворились в ни на миг не замолкающих голосах. Гиллис вновь взглянул на очаровательную флейтистку. Едва заметный быстрый вздох - и зазвучали первые ноты "Шутки" Баха. Свободно и легко порхая пальцами по клавишам, она играла, вкладывая в свою игру всю душу. Но, неожиданно поймав взгляд девушки, Гиллис усомнился в наличии у нее души, как и в ее человеческой природе - тело ее в этот момент излучало столько силы и желания, дикой энергии и грации, что она больше была похожа на лесной дух, заманивающий запоздалых путников в лесную чащу, а вовсе не на человека. Огненно-рыжая ведьма с белоснежной кожей и очаровательными веснушками - порождение суеверных страхов и порочных фантазий.
- Моя гордость, моя Анаэль, - произнес Голденберг, привлекая внимание Гиллиса легким пожатием запястья и с восхищением глядя на флейтистку. - Она дивная, дивная...
- Дивная, - машинально повторил Гиллис и мысленно закончил: "И у нее глаза блудницы".
С такой можно не церемониться, как с его маленькой девочкой...
Анаэль не отрывала от него своего взгляда, словно маня присоединиться. Гиллис почувствовал, как его чресла наливаются тяжестью, а неудовлетворенное в полной мере желание захлестывает мозг. Может быть, барон не откажется "по-дружески" поделиться с ним этой талантливой шалуньей с лукавой мордочкой, раз он сам недвусмысленно предлагает ее ему? Всего-то - ненадолго уединиться где-нибудь, например, в комнате прислуги. Или в той же бильярдной, пока барон с гостями будут заняты аукционом. Гиллис взглянул на карманные часы. До трех оставалось не более десяти минут.
Но для этого придется прервать концерт, ведь, похоже, она здесь исполняет все основные партии. И тут в голову пришла совершенно безумная идея: а не сыграть ли с ней дуэтом? Например, того же Баха. Никто и не обратит внимания, зато у него появится замечательный повод незаметно задержаться, когда все уйдут.
- Айзек, она знает "Сицилиану" Баха? - негромко спросил Гиллис, наклонившись к банкиру.
- Хм, кажется, нет. А что?
- А у вас есть ноты?
- Уверен, что есть - у меня большая библиотека, - заинтересованно взглянул на него Голденберг. - Вы хотите, чтобы она сыграла "Сицилиану"?
- Я хочу сыграть с ней дуэтом, если вы не против.
- О, конечно, - оценивающе прищурился Голденберг и сдержано ухмыльнулся, словно понял двойной смысл просьбы Гиллиса. - Желание гостя для меня - закон. - Тут же подозвав лакея, барон что-то прошептал ему на ухо и вновь повернулся к Гиллису. - Сейчас мальчик принесет ноты. Но, боюсь, они у меня могут оказаться только в одном экземпляре.
- Я знаю ее на память.
- О, тогда превосходно!
- Одно только меня смущает - что, если она ошибется, играя с листа? Здесь столько людей, такой удар по вашей репутации, - с деланным беспокойством спросил Гиллис.
Голденберг взглянул на него, пытаясь разгадать возможный подтекст, и лицо его озарила улыбка.
- Тогда мы ее накажем, - лукаво сверкнул глазами он.
- Вместе? - провел кончиком языка по губам Гиллис.
- Я могу предоставить это только вам, - сложил перед собой ладони и поиграл костяшками пальцев Голденберг. - Уверен, вы - мастер в этом деле.
- Почему вы так думаете?
- Наслышан, знаете ли.
Гиллис не успел спросить, откуда такая осведомленность - лакей принес ноты. Голденберг взял их в руки и открыл, читая партитуру.
- Боюсь, эта красавица останется сегодня без наказания: здесь ничего сложного, - извиняющимся тоном протянул он.
- А если это будет поощрительное наказание?
- Значит, ей от вас не уйти в любом случае.
- Вы же не против? - криво усмехнулся Гиллис.
- Конечно, нет! - сверкнул глазами Голденберг.
Очередная композиция подошла к концу, и Голденберг дал знак музыкантам прерваться. Подойдя к Анаэль, он передал ей ноты "Сицилианы" и что-то негромко сказал, указав взглядом на Гиллиса, который в этот момент изящно скользнул за клавир, не отодвигая стула.
Лакей установил перед Анаэль пюпитр, и она, быстро пробежав глазами по листу, выпрямилась и поднесла к губам флейту. Гиллису показалось, что она, скосив на него глаза, лизнула мундштук и плотоядно обхватила его чуть припухлыми, словно искусанными губами, прежде чем легким кивком сообщить о своей готовности. Огонь пробежался по венам, отозвался жаром в паху, и они начали.
Гиллис не мог оторвать взгляд от девицы. Пальцы знали нужные ноты, композиция действительно была несложная, и никто, или же почти никто не обратил внимания на того, кто сидит за клавесином.
- Господа, дорогие мои гости, - бесцеремонно, но с извиняющейся улыбкой похлопал барон в ладони, привлекая к себе внимание. - Нижайше прошу вас всех пройти со мной в соседнюю залу - мы начинаем! Порадуем же бедных малышей!
Гости потянулись к выходу, музыканты тоже покинули сцену, оставив инструменты на местах. Гиллис машинально облизнул губы от нетерпения. На самом краю его сознания мелькнула мысль, что где-то в толпе гостей Эрика, но тут же он успокоил себя тем, что девочка под присмотром Ариан. А ему сейчас просто необходимо снять напряжение. Если бы не эта нескончаемая толпа, словно назло рассасывающаяся так медленно, он разложил бы девицу прямо здесь, на клавесине, задрав ее полупрозрачные юбки, раздвинув ноги, сразу же входя на всю длину в ее влажное лоно в обрамлении огненно-рыжих кудряшек. А в том, что девица течет еще с "Шутки", он не сомневался.
"Сицилиана" закончилась раньше, чем гости покинули зал. Гиллис, не спуская глаз с Анаэль, резко поднялся, едва не опрокинув стул. Девушка, видимо, уже знала, что от нее требуется, потому, положив флейту на ближайший стул и похотливо улыбаясь, быстро прошла мимо него, шепнув на ходу:
- Идите за мной, - и скрылась за бархатной занавеской.
"За ней, оказывается, есть потайная дверь? Кто бы подумал!"
Не отвлекаясь на ненужные сейчас мысли, Гиллис нырнул вслед за Анаэль и оказался в небольшой узкой и темной комнате с музыкальными инструментами - видимо, кладовой. Поймав флейтистку за локоть, он привлек ее к себе и грубо поцеловал, прикусывая губы и сжимая ладонями упругие прелести, сминая платье, захватывая подол и обнажая ее стройные ноги. На мгновение ему показалось, что девица хочет отстраниться, но она всего лишь прислонилась спиной к стене, одной рукой обнимая его за шею, а второй помогая ему задрать на ней платье. Глаза ее не лгали, она действительно была блудница, похотливая и ненасытная, а никак не робкий цветок, которым казалась в самом начале. С такой точно не соскучишься.
Пуговицы показались невероятно тугими, а их количество словно увеличилось вдвое, но и это все осталось позади. Девушка обвила коленом бедро Гиллиса и с сочным, хлюпающим звуком приняла его, прижавшись лопатками к стене и прогибаясь в пояснице. Не долго думая, Гиллис подхватил ее под ягодицы, приподнимая. Анаэль, по-кошачьему извернувшись, закинула ноги ему на поясницу и крепко обняла за шею, часто и неровно дыша. Не отсутствие времени двигало им, а желание, потому темп он взял сразу быстрый, и вот девица уже стонала и сладко повизгивала у него на плече. Резкий и очень болезненный укус в мочку невольно заставил Гиллиса дернуться и резко втянуть воздух сквозь зубы.
Он стоял перед сценой в залитой послеполуденным солнцем зале, полной гостей. Глубоко, насыщенно и задорно звучала "Шутка" Баха. Рука сжимала недопитый бокал лимончелло.