Гильфанов Игорь : другие произведения.

Принесение

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман-лабиринт, роман-мистификация.

   ПРИНЕСЕНИЕ
  
   "Мне отмщение, и аз воздам"
   Библия
   "Кого бог хочет наказать, того он сначала
   лишает разума"
   Джошуа Барнс
  
  
  
   Часть I
  
   Глава 1
   Сомнения
  
   Был обычный, пасмурный, октябрьский, по-осеннему прохладный вечер, когда неяркое солнце, ещё окончательно не севшее за горизонт и холодно и безжизненно мерцающее сквозь редкие проёмы в сплошных серых тучах, затенивших небо, уже не несло людям ни тепла, ни света. Алексей Курташёв, молодой человек двадцати с лишним лет, сидел в своей комнате за компьютерным столом, тяжело и неподвижно глядя в одну точку перед собой, углублённый в свои размышления и переживания, которые завели его в такой тупик, такие непроходимые дебри, из которых он не знал, как выбраться самостоятельно, не прибегая к чужой помощи, что не столько бы ударило по его самолюбию, которым он не слишком страдал, к его чести, сколько, по его мнению, ещё больше бы запутало ту безнадёжную и безвыходную ситуацию, в которой он оказался не по своей воле. То, что неминуемо должно было произойти, как ему теперь казалось, по его сегодняшним представлениям о мире и о себе, произошло. Последняя завеса, с таким трудом удерживаемая, сохраняемая им перед собой, наконец, оборвалась, рухнула и, мир, представший перед ним таким, каким он был самом деле, и, который он упорно не хотел воспринимать, надо было принимать таким, каким он был. В лицо ему смотрела пустота, бессмысленная и ничтожная, но даже сейчас ему не хотелось признавать это, потому что осознание пустоты было невыносимо для него, вернее для его логического, привыкшего к целесообразности и осмысленности, здравомыслящего мышления. Ничего, абсолютно ничего не оставалось, да, впрочем, наверное, ничего и не было изначально. Всё то, что раньше казалось единственно реальным, прочным и незыблемым, рассыпалось зыбким карточным домиком; все надежды и иллюзии развеялись, словно призрачный сон и среди ряда неблагоприятных событий, произошедших с ним за последние месяцы, несколько завершающих - смерть матери, внезапное исчезновение брата, снятие его с главной роли в театре, о которой он так долго мечтал, и, главное, неожиданный уход от него жены - особенно потрясли и добили его, как птицу на взлёте. Он оказался совершенно не подготовлен к ним своим предыдущим, довольно гладко протекавшим, хотя и не безоблачным, не беспроблемным существованием. А сейчас оставалась одна только жизнь, абсурдная, нереальная и бессмысленная, и надо было жить ею, отринув все свои прежние представления о ней, всё то, что раньше казалось главным и существенным, необходимым, без чего он не представлял себе своё существование. Хотя, если быть откровенным до конца, то ведь о наличии пустоты, грозившей поглотить его, он подозревал и раньше в те редкие тяжёлые моменты своего существования, когда что-то не получалось, не сходилось так, как надо, словно бы действительность упорно подталкивала его к пробуждению, осознанию, но он упрямо старался не замечать её, не думать о ней, судорожно и торопливо соскальзывая на другие мысли и темы, но, тем не менее, где-то там, в глубине, на самом дне своего сумрачного сознания, всё чаще чувствующий грубое, мучительное соприкосновение с ней и боящийся её. " По-видимому, этот мир действительно построен на таких основах, которые нельзя воспринимать всерьёз, иначе беды не оберёшься. Но тогда зачем это всё? Для чего? Ведь это же не реальность..." Алексей встал и прошелся по своей небольшой, по-спартански обставленной комнате, где не было ничего лишнего, ненужного ему. Остановившись у зеркала, вставленного в шкаф, он долго вглядывался в своё отражение, словно пытаясь разглядеть и понять там что-то. Но запылённая ровная гладь стекла отражала только его самого - сосредоточенно и мрачно смотревшего молодого человека с очень выразительными серьёзными чёрными глазами, в фамильном, красиво-печальном разрезе которых, сейчас чувствовалось что-то дикое, завораживающее. В законченности и выразительности этого лица чувствовались порода, решительность и какая-то отрешенность. Он был похож на умершую мать, которая очень любила его и выделяла из всех трёх братьев за непосредственность и искренний темперамент. "Этот, сроду, не смолчит, выскажет всё, что думает", - бывало, говорила она, гладя его по голове, когда он был ещё маленький. Старший сын, Андрей, был себе на уме, а средний, Сергей, по её мнению был слишком слаб, мог поддаться, попасть под чужое влияние или не совладать с собственными страстями и жизненными искушениями.
   "Но ведь человеку, надо как-то жить и ориентироваться в окружающей жизни. Но как жить, когда кругом такая пустота и бессмысленность? - продолжал размышлять Алексей. - Или какой-то смысл всё-таки есть, но мне он непонятен, неясен­, недоступен?"
   - Во что же теперь верить? - растерянно вслух спросил он у своего мрачного незадачливого отражения в зеркале. Но равнодушное тусклое отражение как всегда коварно молчало, надёжно храня свои секреты, ему никто не отвечал.
   "Почему я постоянно чувствую себя лишним и ненужным, каким-то отрешенным от жизни, чужим?" Он отвернулся от зеркала и подошел к окну. За окном был всё тот же знакомый, тысячи раз виденный пейзаж - унылые кроны деревьев, растущих напротив его дома и уже успевших потерять почти все свои листья, ветви которых раскачивал по-осеннему шальной, своевольный ветер, серая громада здания, напротив, через дорогу и небо, серое беспросветное небо осени. "Странно всё как... чёрно-белое кино...краски как будто смыло дождём... какой беспросветный неуютный покинутый мир. И этот ветер, он снова раскачивает эти ветви, как делал это тысячи раз. Природа - это вечное, бессмысленное повторение без всякой надежды. Ничего не осталось кроме ветра и слов. Но слова - это же так страшно и бессмысленно... Так где же выход? - мысленно спросил он у себя. - Какая пустота..."
   Потеря веры в осмысленность окружающей жизни и каких-то более общих основ мироздания была особенно тяжела для него. Он привык жить, подчиняясь определённым правилам и убеждениям, наработанных годами, и остаться без них для него было равнозначно тому, чтобы оказаться потерянным в этом огромном мире без ориентиров и направлений. Жизнь вокруг него сводилась к какому-то бессмысленному хаотичному перемещению фигур, будто на шахматной доске у неопытного неумелого игрока, но не было той направляющей, той определяющей доминанты, которая делала бы всё осмысленным, признанным и серьёзным, основательным. Бытие не определяло сознание, а будто нарочно шло с ним вразрез. И Алексей снова с тревогой почувствовал, как внутри него, и вопреки его воле и желанию, начинает просыпаться и оживать какая-то беспокойная нездоровая сила, которая, опережая сознание, заставляла его не подчиняться этой реальности с её абсурдными правилами и законами, не подстраиваться под неё и, это он хорошо осознавал, была опасна для него самого, а может быть и для других, небезразличных ему людей. Нужно было срочно встряхнуться, освободиться от своих мрачных мыслей и этого его угнетающего настроения; и, наконец, поняв, что ему самому всё-таки не справиться с навалившимися на него потрясениями и что ему срочно нужна помощь, он поочередно, по степени значимости для него, перебрав в уме всех близких ему людей, решил ехать к своему старшему брату Андрею, который жил на самой окраине города в своём относительно небольшом, но очень уютном доме.
   Алексей уже взял было сотовый телефон со стола, чтобы позвонить брату, но потом передумал и решил ехать к нему без предварительного звонка, положившись на удачу. "Если он дома, то это добрый знак и всё будет хорошо", - суеверно загадал он.
   Андрей, к счастью, оказался дома. Алексей, заснув руку в прорезь ворот, приподнял железную щеколду и, толкнув калитку, прошёл во двор, пересёк его по дорожке, выложенной побелевшими и стёршимися от времени камнями и подошёл к дому. Собаки у брата не было, он почему-то не любил собак, а дверь в дом, как это часто бывало, была незапертой (в чём он не раз попрекал брата). Пройдя через прохладные запылённые сени, переднюю и общий зал в его небольшую комнату, который они в шутку называли кабинетом, Алексей застал брата за странным занятием. Андрей сидел за письменным столом в углу комнаты и, по-видимому, пытался что-то соорудить из игральных карт. Алексей увидел его знакомую красивую черноволосую голову, склонённую над столом, чёткий профиль с прямым носом, точёным подбородком и упрямо поджатыми чувственными губами, составлявшими неожиданный контраст с общим выражением утончённого интеллектуального лица, которому бы больше подошли тонкие губы, и на душе его несколько повеселело.
   - Здравствуй, Андрей, - поздоровался Алексей.
   - Здравствуй, - коротко ответил брат, даже не повернувшись, по-видимому, целиком, с головой, погрузившись, уйдя в своё занятие.
   Приглядевшись, Алексей понял, что он безуспешно пытается сложить из карт какую-то замысловатую фигуру, вроде бы похожую на карточный дом, но более сложную. Но карты рассыпались прямо у него на глазах, упорно не желая выстраиваться в причудливую трёхмерную конструкцию, изощрённую химеру больного воображения воспалённого, страдающего ума. Алексей опустился на стул рядом с братом, не снимая плаща, и некоторое время внимательно наблюдал за ним, пытаясь понять, зачем он это делает. Но долго выдержать он не смог.
   - Они рассыпятся, - убеждённо сказал он Андрею.
   Андрей ответил, по-прежнему не поворачиваясь к нему и не отрываясь от своего важного занятия:
   - Я должен построить.
   - Зачем? - недоумевающе спросил Андрей.
   - Так надо, - упрямо сказал брат.
   "Кому надо?" - раздражённо хотел спросить Алексей, но удержался, подавив своё раздражение, решив не отвлекаться на такие мелочи, тем более что он знал, какое значение брат может предавать вроде бы пустячным вещам, не представляющих, не имеющих для других никакой ценности, и поэтому сразу перешёл к интересующей его теме.
   - Я хотел поговорить с тобой... - нерешительно начал он и замолчал, почему-то не отваживаясь продолжить - карты отвлекали его, назойливо притягивая внимание, не давали сосредоточиться.
   - Поговорить? О чём? - машинально, всё также, не отрываясь от дела, спросил Андрей, неторопливо постукивая ребром очередной карты по столу и ища глазами в своём причудливом сооружении, куда бы её пристроить, чтобы вновь всё не развалилось, не обрушилось.
   Алексей на секунду замялся, но, сделав усилие, всё-таки преодолел свою постыдную вяжущую нерешительность и твёрдо заявил:
   - О вере.
   - О вере? - Андрей, наконец, нашёл нужное место и, вставив карту, облегчённо вздохнул, не без удовольствия разглядывая получившуюся конструкцию. - О какой вере? О вере во что?
   - О вере в осмысленность всего происходящего, - очень серьёзно и убедительно сказал Алексей.
   Что-то, звучащее в его голосе, заставило Андрея оторваться от своего занятия, и повернутся к брату. Что-то неуютное и настораживающее.
   - Ещё что-то случилось? - с тревогой спросил он. - Что произошло?
   - Случилось, - подтвердил Алексей. - Случилось то, что с некоторых пор я начал сильно сомневаться в реальности всего меня окружающего. Мне начало казаться, что всё это не реальность, а какой-то хитроумный затянувшийся розыгрыш, какая-то хитрая игра, в которой невольно, не по своему желанию задействованы мы все. Балаган, театр абсурда, дурной сон, от которого не проснуться и не избавиться. Понимаешь, о чём я говорю?
   Он внимательно посмотрел на Андрея, словно оценивая, понимает ли он его, а тот, в свою очередь, с таким же вниманием смотрел на него.
   - У тебя и раньше были подобные настроения. Это у всех бывает, но это только настроение, оно скоро пройдёт, - попробовал было успокоить его Андрей, но сам почувствовал как ненатурально и фальшиво это прозвучало.
   - Дело тут не в настроении, - с вызовом и напором сказал Алексей, он подсел ближе к брату, положил беспокойные руки на стол, ища им место. - У меня теперь это ясно осознанное чувство. Кто-то стоит за этим разыгрываемым представлением, кто-то, по чьему желанию оно разыгрывается. И именно сегодня до меня дошло всё это. Вернее, всё давно шло к этому, но всё шло исподволь, внутри меня. А сегодня, будто что-то прорвало. Я сидел и думал, думал обо всём происходящем вокруг меня. И вдруг, неожиданно, мне всё представилось совершенно в другом свете, мне всё стало ясно. Мне трудно объяснить это словами... как будто пелена перед глазами спала, просветление какое-то наступило. Или осознание... я не знаю. Назови, как хочешь, мне всё равно. Понимаешь, мне словно бы удалось взглянуть на всё происходящее со стороны; удалось отстраниться, выключиться из этого процесса. И я понял: то, что происходит вокруг, имеет свои законы, но это не те законы, не наши, не человеческие. Дело не в том, что они очень сложны или их трудно понять и прочее... Они изначально не наши. Понимаю, как нелепо это звучит, но это так, - твёрдо добавил он, с вызовом глядя на Андрея.
   - Что ж, мысль не новая, - Андрей поискал, чтобы сказать, ответить брату, ему хотелось быть убедительным, но не хотелось говорить истёртые, банальные истины. - Может это и так, но ведь мир не разваливается, он существует, живёт, развивается.
   - Куда развивается и развитие ли это? - вызывающе спросил Алексей. - Я лично чувствую другое: я чувствую только двусмысленность мира и то, что за фасадом что-то от нас скрыто, что-то таится, может быть опасное и враждебное нам.
   - И что ты собираешься делать? - недоверчиво поинтересовался Андрей, с опасением поглядывая на разгоряченного брата, он слишком хорошо его знал - как бы тот не наломал дров.
   - Я хочу разобраться во всём, - просто и доверчиво сообщил Алексей, откинувшись на спинке стула.
   - Каким образом?
   - Пока не знаю, - он развёл руками и, снова не найдя им места, засунул в карманы своего плаща, похоже, что он не знал, куда их деть.
   Они надолго замолчали. Андрей обдумывал, что ответить брату, а тот сидел, отстранённо глядя в окно, размышляя о чём-то своем.
   - Даже если считать, что миром управляет чья-то злая воля, то ей нужно что-то противопоставить, нужно уйти из-под её власти, - сказал, наконец, Андрей. - Ты знаешь, я пишу сейчас роман об одном реально существовавшем человеке, о котором я собрал большой материал. У этого человека было всё - сила, власть, деньги - и он отказался от всего этого. Похоже, что он тоже понял, что мир, это что-то другое, чем нам кажется. Но он считал, что освободиться от зла и остаться собой можно только одним способом - путём служения, так он это называл.
   - Что он имел в виду? - скорее машинально, чем осмысленно спросил Алексей, ещё не полностью освободившись от своих мыслей, целиком овладевших его сознанием и как будто бы пожиравших, сжигающих его изнутри.
   - Каждодневное напряжённое усилие в попытке приобщиться к истинной сущности мира - духовной, - пояснил Андрей. - Только так можно победить зло. Так он считал. Этот человек в своё время много грешил, но нашёл в себе силы раскаяться и победить зло в себе. Он создал свою религиозную общину и жил в ней до конца своих дней.
   - Что ж, может быть, он и действительно победил зло внутри себя, и, может быть, я охотно допускаю, даже в своей общине, - горячо заговорил Алексей. - Но как быть с тем злом, которое вне тебя, снаружи, в мире? Там оно остается и действует, причём довольно успешно и мы все под его властью. Оно непобедимо. Нужно подчиниться и играть по его правилам, - заключил он с горечью.
   - Ты не прав! - возразил Андрей, тоже начиная горячиться и похожий в своей горячке на брата, очевидно, сказывалась их семейная черта. Он встал и прошёлся по комнате, пытаясь успокоиться и собраться с мыслями, слова брата взбудоражили его, в чём-то перекликаясь с его собственными мыслями и выводами, с которыми он не хотел, не мог согласиться.
   - Андрей, брата нет и, что с ним произошло, мы не знаем. Если тебя интересует моё мнение, то я лично считаю, что его уже нет в живых. Но, что хуже всего - его убийцы разгуливают на свободе и похоже, что их никто особо и не ищет, - понизив дрожащий от волнения голос и стараясь говорить спокойнее, чтобы быть убедительнее, привёл решающий довод Алексей.
   Но Андрей не поддался и на этот аргумент.
   - Что с ним произошло, мы не знаем. Но, наверное, ты прав и он мёртв, - вздохнув, вынужден был признать он и поспешно добавил, - но в любом случае его не вернуть, ты сам это прекрасно понимаешь, мы не можем ничего сделать, от нас ничего не зависит. И убийц мы не найдём.
   Он помолчал, морщась и хмуря брови.
   - И жизнь это не игра, - вновь заговорил он, очевидно собираясь продолжить дискуссию, но очевидно передумал и оборвал себя.
   - Что у тебя с женой? - неожиданно поинтересовался он, вероятно желая переменить тему зашедшего в тупик, начинающего тяготить его разговора.
   - Всё тоже, - нехотя и коротко ответил Алексей, втайне надеясь, что брат не будет дальше расспрашивать о неприятных для него вещах. Но Андрей был неотступен и настойчив.
   - И никаких изменений? Она не вернулась к тебе? - спросил он.
   Алексей пожал плечами:
   - А с чего бы? Нет.
   - К кому она ушла, ты знаешь? - продолжал наступать Андрей.
   - В последнее время она постоянно говорила о каком-то человеке, - поняв, что Андрей не отступится, задумчиво ответил Алексей. - Она называла его то учителем, то Пастырем или Архонтом Он создатель и глава какой-то религиозной секты или чего-то вроде этого. Я и сам толком не знаю.
   - И чего же он хочет, этот Пастырь? - спросил Андрей, сам не понимая, чего он хочет добиться, но инстинктивно чувствуя, что может услышать что-то важное, нужное для себя.
   - Не знаю, - обескураженно сказал Алексей с болью и обидой в голосе и не удержался, язвительно добавил, - по-видимому, тоже служения, только самому себе, любимому.
   Андрей с тревогой всмотрелся в лицо брата, оно заметно осунулось и побледнело за те последние недели, что он его не видел.
   - Почему она ушла от тебя? Что у вас произошло? - мягко и неназойливо спросил он, не очень-то надеясь на ответ.
   Алексей растерянно потёр рукой лоб, нерешительно посмотрел на брата, в его смятённом взгляде было что-то детское и наивное, как у обиженного ребёнка.
   - С ней происходит что-то странное, непонятное, - будто бы оправдываясь, смущённо сказал он. - Она очень изменилась за последнее время, ты бы её не узнал.
   Он тоже встал и прошёлся по комнате.
   - Временами у меня такое жуткое ощущение, что это уже не она, - вдруг шёпотом сказал он и искоса недоумевающе посмотрел на Андрея, как будто бы, сам удивляясь произнесённым им словам.
   - Что ты хочешь этим сказать? - Андрей непонимающе уставился на брата.
   - Хочу сказать, что это уже совершенно другой человек, - устало и с каким-то безразличием в голосе сказал Алексей. - От неё осталась только внешность. Всё её поведение, характер, привычки, взгляды - всё изменилось, всё не её. Я перестал понимать её. Я знал её лучше, чем себя, всю до последней клеточки её тела, до последней мысли и желания. А теперь это уже не она, понимаешь? Говоришь будто с чужим человеком, незнакомым тебе. Я стал испытывать какой-то непонятный страх...Я сам не пойму, чего я боюсь... - он с испугом посмотрел на Андрея, - иногда у меня такое ощущение, будто я схожу с ума.
   Они снова замолчали. В комнате повисла напряжённая, звенящая, свербящая уши тишина и только было слышно, как за окном, где-то вдалеке на соседней улице настойчиво и звонко лают собаки, будто преследуя кого-то.
   - А что за секта у этого Пастыря, у этого Архонта? - спросил Андрей, с трудом выговорив незнакомое слово, не столько из любопытства, сколько из желания немного разрядить обстановку.
   - Не знаю. Знаю только, что люди, которые вступают в неё, очень сильно изменяются, их, будто подменяют. И для них этот Пастырь - непререкаемый авторитет, верховный пастырь, жрец, он требует безусловного подчинения. Кстати, Ольга говорила, что он звал и меня. Я даже знаю, где он живёт.
   - И что ты собираешься теперь делать? - повторил свой вопрос Андрей, пытаясь постичь, вникнуть в замыслы брата.
   - Я же сказал - собираюсь разобраться во всём, - терпеливо пояснил Алексей. - Я хочу заглянуть за фасад, и я сделаю это. Я должен сделать это.
   - А как же твоя игра в театре? - Андрей испытывающе заглянул в глаза брата. - Ада сказала, что у тебя забрали твою новую роль.
   - Ничего страшного. У меня теперь будет другая игра, - Алексей мрачно усмехнулся, - своя, особая. Скажи, а тебя кошмары по ночам не мучают в последнее время? - неожиданно спросил он у Андрея.
   - Я всегда плохо сплю, - уклончиво ответил Андрей, почему-то вдруг смутившись, и отвернулся в сторону.
   - А мне всё время снится какая-то чертовщина, будто я пытаюсь догнать кого-то и для меня это очень важно, и никак не получается. - Алексей задумчиво посмотрел вдаль. - Как будто спросить о чём-то надо, что-то узнать...
   Он не договорил, увидев, как странно побледнел Андрей.
   - Что с тобой? - встревоженно спросил он у брата.
   - Ничего, просто я подумал, какие странные кошмары тебе снятся, - отводя глаза, ответил Андрей. - А вообще-то кошмары - это больше для женщин.
   - Ну, это как сказать, - возразил было Алексей, но, подумав, засомневался. - Хотя может быть ты и прав...Хуже всего, что мне иногда начинает казаться, что это он, Сергей, там в моих снах, прежний, живой... Просыпаешься и понимаешь, что это был только сон, что его нет, а вокруг реальность. Или может быть наоборот? Не знаю. Ладно, мне пора. Посмотрим, что будет дальше.
   Алексей попрощался и вышел такой же задумчивый, как и пришёл. А Андрей, проводив его, внезапно подумал: "А ведь он и вправду сходит с ума, это ясно как божий день. Во всяком случае, нормальным его не назовёшь. А меня?"
  
   Глава 2
   Андрей у Ады
  
   Проводив брата, Андрей неподвижно сидел некоторое время на своём любимом месте - в большом старом кожаном кресле у книжного шкафа, тупо глядя на сваленные кучей на столе карты, и чувствовал, что у него больше нет сил, продолжать своё бессмысленное занятие. Что-то не складывалось и не складывалось в нём самом, посещение брата было здесь не при чём. Образ не удавался, целый год был потрачен на него, но выходило всё время не то, что он хотел, что задумывал, размышляя о нём. Чтобы лучше представлять и понимать этого человека, его внутренний мир, он даже пробовал изобразить его на бумаге, нарисовать его, ему почему-то казалось, что если он увидит его лицо, пусть даже придуманное им самим, то он поймёт что-то важное о нём, но всё было бесполезно, всё равно получалось не то, что нужно. Выстраивая эту сложную фигуру из карт, он одновременно пытался сконцентрироваться на своих мыслях, как делал уже не раз и раньше это срабатывало, выручало его, и, в какой-то момент, ему было показалось, что наконец начало что-то получаться, проклёвываться, проясняться в его сознании, но увы, это была только иллюзия. Образ действительно не удавался, а вместе с ним не удавалась и книга, в котором он должен был занимать центральное место. А в последнее время его ко всему прочему вдруг стали преследовать навязчивые видения, появляющиеся в самое неподходящее время (хотя какое время может быть подходящим?) а по ночам мучить кошмары. Один и тот же сон, уже в который раз снился ему...
   Он бежал какими - то глухими улочками, переулками, переходящими один в другой, словно одно замкнутое пространство переходило в другое, себе подобное, торопливо огибая серые молчаливо-каменистые мысы домов. Красное платье мелькало где-то далеко впереди него. Оно то исчезало, то появлялось неожиданно где-то сбоку, то снова исчезало за очередным поворотом. Он снова не мог догнать эту женщину. Гулкое эхо бежало впереди него по узким уличным коридорам, дробно отражаясь от стен домов. Город стыл в утренней дрёме, и тишина стояла поразительная - вокруг всё точно вымерло. Платье мелькнуло в последний раз, сверкнув багровым мрачным бликом, и пропало за поворотом. Повинуясь уличному изгибу, задыхаясь, с гулко бьющимся сердцем он повернул за угол и выбежал на большую пустынную площадь. Её нигде не было - он снова не догнал её. А догнать её было необходимо, чтобы заглянуть ей в лицо и понять кто это. Он чувствовал, что ему нужно узнать у неё что-то очень важное, быть может, даже связанное с Сергеем. Он просыпался с мучительным чувством и долго ещё лежал в тишине, пытаясь понять, что он должен был узнать и, снова, в который раз не узнал.
   Вспомнив сон, Андрей вздохнул и, тяжело поднявшись с кресла, зашёл в спальню и замер удивлённый. В углу, на излюбленном его месте, на замшевом диване у окна, развалившись, полулежала в расслабленной позе бледная взъерошенная дама неизвестной породы в вызывающем красном платье с глубоким декольте. Дама приятно нежилась, потягиваясь, показывая овальные локтевые ямочки на руках в длинных чёрных перчатках с вырезами для пальцев, и щурила свои длинные, чуть навыкате, кошачьи глаза. Увидев Андрея, она устало улыбнулась.
   - Ну что же вы, мой милый, - томно и протяжно простонала она, - заставляете себя ждать.
   Она приподнялась на локтях.
   - А я этого так не люблю, вы и представить себе не можете, как я этого не люблю.
   Она на секунду задумалась и обречённо покачала головой:
   - Нет, не можете...
   Андрей прошёл вглубь комнаты и сел на стул напротив дивана, внимательно глядя на неё. Мыслей в голове никаких не было и чувств тоже, одна только звенящая пустота, он просто воспринимал происходящее, как оно есть. Она чем-то неуловимым отдалённо напоминала ему одну его близкую знакомую, безвременно усопшую, погибшую несколько лет назад при непонятных обстоятельствах, о которой он очень не хотел бы сейчас вспоминать, слишком тяжелы и тягостны были эти воспоминания для него. И потом совершенно не к месту было сейчас, в создавшейся ситуации, вспоминать покойников.
   Дама совсем привстала и села на диване. Она окинула Андрея оценивающим взглядом. "Ну и кто же на этот раз?" - пронеслось в голове у него, хотя он сам понимал безнадёжность и глупость своего вопроса. Жуткий сон продолжался.
   Она словно бы услышала его.
   - А я - дама абсурда, просто-напросто дама абсурда, о котором вы так любите размышлять, на досуге, разумеется, и ничего больше. Вы же везде видите только абсурд? Вы, наверное, тайно ненавидите мир, да? Мой милый, ну нельзя же быть таким мрачным.
   И она ещё раз приятно улыбнулась Андрею.
   - А вы такой загадочный, - она шаловливо погрозила Андрею хорошеньким пальчиком, на котором матово блеснул золотой перстенёк.
   - Но я так устала, так устала... Я надеюсь, вы меня понимаете? - странно бледнея и скромно опуская внезапно заблестевшие глаза, отрывисто прошептала она.
   Андрей не отвечал, сосредоточенно глядя на свой призрак, не мог же он, в самом деле, разговаривать со своей собственной галлюцинацией.
   - Ах, я так и думала! И вы, и вы такой чуткий и внимательный, не хотите меня понять! - с упрёком воскликнула она, трагически воздев руки к небу.
   Ему, было, показалось, что на секунду из-за поднятых кверху и закрывающих лицо остроконечных ладоней на него метнулся острый внимательный взгляд. Но только на секунду...Дама тотчас отняла ладони от лица, быстро овладев собой.
   - К чему скрывать, я вас давно и безоговорочно люблю, - быстро и сурово прошептала она, - и вы, вы всё равно будете мой!
   Её зелёный кошачий зрачок метнулся на Андрея и погас. Поднявшись с дивана, она резко развернулась, взметнув подолом шёлковой чёрной юбки, на мгновенье показав свои стройные, обтянутые кремовыми чулками ножки, и быстро вышла из комнаты. Уже перед самим выходом, она обернулась и произнесла низким утробным инфернальным голосом, похожим на бас:
   - А брата своего не ищи, не надо, да и совершенно незачем, только неприятностей наберёшься и на себя беду накличешь. Он уже давно наш.
   Андрей продолжал ещё некоторое время сидеть неподвижно, пытаясь осмыслить происходящее. Реальность ли всё это? Но ведь он не спал, а напряжение его было так велико, что он с обострённой чувствительностью, даже болезненностью воспринимал окружающее - все предметы казались вычурными и неестественно реальными и стереоскопическими, выпукло видна была каждая их линия и чёрточка, каждый изгиб. Плавных же линий почти не было, всё было слишком резко и бросалось в глаза. Нужно было немедленно что-то сделать. Взгляд его машинально упал на листок с неоконченным неумелым стихотворением, посвящённым его подруге, Аде:
   - Ты уйдёшь, в квартире пусто,
   Тишина как в сновиденье,
   Злых зеркал пустые стёкла
   Твоего немого лика
   Не оставят отраженья.
   Но останется в квартире
   И ложится, как бывало
   Тень, упавшая с балкона,
   Тень, уставшая от солнца,
   Только тень и запах хвои
   На пустое покрывало.
   Андрей встал, оделся и поехал к Аде.
   Он долго звонил, прежде чем ему открыли. За дверью стояла сама Ада в длинном, туго обтягивающем её, тёмном платье. Это была стройная красивая темноволосая женщина со спокойными уверенными тонкими чертами лица, в смуглости и отточенности черт которого явственно ощущалась лёгкая примесь восточной крови. Увидев Андрея, она вздрогнула от неожиданности.
   - Андрей? Ты зачем снова пришёл? - голос её был тих и спокоен, но в нём чувствовалось скрытое напряжение. - Что-то случилось?
   - Ничего не случилось, я просто захотел увидеть тебя, - честно признался Андрей, глядя ей прямо в глаза и, не выдержав её пристального, внимательного, даже настойчивого взгляда, покраснел как мальчишка, что, впрочем, шло ему, как не раз подмечала про себя Ада, и опустил голову.
   - Зачем? - с напором спросила она, продолжая внимательно и требовательно смотреть на него.
   Он не раздеваясь, молча прошёл в комнату, почему-то чувствуя внутри себя нарастающую расслабленность и какое-то эмоциональное отупение, грозящее перейти в ступор, может быть, потому что увидел её, сел на стул и только тогда спокойно ответил, всё также не поднимая на неё глаз:
   - Мне хочется видеть тебя. Мне слишком сильно тебя не хватает.
   - Тебе не нужно приходить сюда, - решительно сказала она, прислонившись к косяку двери, сложив руки на груди и глядя на него сверху вниз.
   - Почему? - голос Андрея был всё так же тих и спокоен, но в нём появились какие-то мучительные, надорванные нотки, словно у очень уставшего человека.
   - Не нужно, - упрямо повторила Ада.
   - Но я хочу видеть тебя, этого мне никто не может запретить, - с вызовом сказал он, наконец, подняв на неё расширившиеся от возмущения красивого фамильного разреза глаза.
   - Мы не можем быть вместе, - сказала Ада, опуская взгляд к полу, будто рассматривая там что-то, видимое только ей одной.
   - Но почему? - с болью в голосе спросил он, уже сам чувствуя всю неуместность своего вопроса.
   - Потому что... - она замешкалась, очевидно ища нужные слова, но не нашла их, и просто повторила, - потому что не можем.
   - Ада, чего ты боишься? - тихо спросил Андрей, пробуя вызвать её на откровенность, но она сделала вид, что не поняла его.
   - Я? Я ничего не боюсь, - бодро ответила она, но голос её был глух и неестественен, выдавал её.
   - А со мной происходит что-то странное, - признался Андрей о наболевшем, мучающем его. - Какой-то кошмар, наваждение. Будто кто-то преследует меня. Мой роман не пишется. Мой главный персонаж не получается, хотя у меня столько материала о нём. Но он почему-то не выходит. Но хуже всего то, что у меня непонятно как возник другой образ - абсолютно противоположный ему. Знаешь, у меня получилось что-то страшное, не человек даже... - с удивлением сказал он. - Первый образ почему-то упорно не выходит, чего-то я недопонимаю, не могу понять в нём, чего-то очень важного. А вот другой образ, из чувства неприязни к нему я назвал его Шут, выходит как живой. Такое странное чувство, будто он пытается стать главным героем моей книги. Я пробовал переделать роман, но у меня ничего не получается. А несколько дней назад я нашёл у себя в рукописи, на том месте, где я остановился, вот это...
   Андрей кинул на стол игральную карту с изображением человека в шутовском, двуцветном, будто навсегда, навечно разделяющим, разрезающим его по вдоль напополам на чёрное - неживое, мёртвое и белое - цвет манящей недостижимости и иллюзорности, наряде, с раздвоенным, что почему-то особенно пугало её, колпаком на голове. Ада взяла карту и всмотрелась в неё. Что-то невыразимо наглое и вызывающее показалось ей в физиономии шута. Он смотрел на неё, щурясь в глумливой усмешке, и у неё возникло такое ощущение, будто она видит что-то хорошо знакомое и не раз виденное, точно пугающий облик из детских ночных кошмаров.
   - Андрей, - глухо сказала она, с неподдельной тревогой глядя на него, - для тебя так важен этот роман?
   - Очень, - с волнением ответил Андрей. - Я должен понять этого человека. Я называю его Апостолом. Что он понял такого, чего не понял я?
   - А ты уверен, что он действительно понял что-то такое? Это не самообман?
   - Уверен, - Андрей заметно оживился, заговорив о близкой, важной для него теме. - Он жил словно бы в другом мире, в другом измерении, хотя это мир наш. Понимаешь, он сумел победить, освободиться. Для него словно бы нет зла, есть только любовь. Как он сумел выйти на этот уровень? Он уже свободен от зла и защищён от него. Болезни, страдания, смерть - это для него не зло, он не видит его и оно исчезает. Для него это только мираж, который назойливо пытается доказать, что он действительность. А для нас это реальность. Что он понял, что почувствовал, почему он любит всё, весь окружающий мир? Он преодолевает зло добром и у него получается - зло исчезает. Как это происходит? Из-за веры, мне кажется, он действительно верил.
   - Но смерть есть смерть, можно изменить отношение к ней, но она остаётся, - попробовала было возразить Ада, но это вышло у неё неубедительно, словно она сама не верила в то, о чём говорила.
   - Он её не боялся, - убеждённо сказал Андрей. - Для него это было что-то другое, чем для нас.
   - Что ж, значит, он был действительно верующим человеком, - задумчиво сказала она. - В таком случае смерти для него действительно не существовало.
   - Но почему он может верить, а мы нет? - с возмущением и недоумением, даже обидой не к тому, изучаемому им и, наверное, частично, не в главном, выдуманному им человеку, а скорее к себе, вопросил Андрей. - Почему не получается у меня? В чём источник его веры? Значит, он видел что-то или чувствовал что-то, чего не чувствуем мы? Но почему это не дано мне, хотя мне это так надо? А может быть, у него действительно это было наваждение, самообман? Может быть, он был просто великий выдумщик и лжец? Но почему у меня тогда такая уверенность, что он прав и он не лжет? Потому что я хочу этого? Не знаю...Вопросы, вопросы, вопросы и никакого ответа, - мрачно подытожил он. - Я пробовал не думать об этом, не получается. Я должен понять - прав был он или ошибался. Мне это нужно, для меня это слишком важно.
   - Разве это можно узнать? - Ада с недоверием покачала головой. - Вера или она есть, или её нет. Читай Библию, там всё уже есть. А узнать это невозможно, иначе это давно была бы не вера, а было бы знание, - с уверенностью заключила она.
   - Оно-то мне и нужно, - твёрдо и недвусмысленно заявил Андрей.
   - И что ты собираешься делать?
   - Ничего, - Андрей с какой-то странной смесью надежды и обречённости посмотрел на неё, как будто непроизвольно ища защиты у неё, у той, которая очевидно сама нуждалась в ней и он, если и не знал об этом наверняка, то очевидно подозревал это.
   - Я чувствую, что ко мне скоро кто-то придёт, - с уверенностью, переходящей в паранойю, заявил он. - Тот, кто мне нужен, тот, кто разрешит все вопросы, вот только удовлетворят ли меня его ответы?
   - Кто придёт? - ничего не понимая, но инстинктивно, по-женски чувствуя, что он находится в беде и, невольно страдая от этого, спросила она.
   - Не знаю, - честно сказал Андрей и уставился на неё так, как будто находился в какой-то прострации. - Я просто это чувствую, мне так кажется.
   - Андрей, мне всё это очень не нравится, - встревоженно и с чувством сказала Ада.
   - Почему? - он снова спрятал глаза, отвернувшись в сторону, чувствуя всю фальш своего неуместного вопроса.
   - Сначала эта карта, теперь этот кто-то, - Ада подошла к нему поближе, чисто по-женски сочувствуя, заглянула в глаза. - Я боюсь, у меня плохие предчувствия.
   - Я должен понять одного и победить другого, - твёрдо сказал Андрей, начисто отметая не то, чтобы какие-то сомнения, но даже саму возможность непринятия, уклонения от какого-то, непонятного для неё боя.
   - Кого другого? - со всё возрастающей тревогой, не понимая, спросила она.
   - Этого Шута. Это вызов мне, - неохотно пояснил Андрей.
   - Андрей, если он уже появился, этот, как ты его называешь Шут, то всё очень серьёзно, неужели это неясно? - требовательно как с подчинённого, как с младшего, как будто у неё было такое право, хотя он был несколько постарше её, спросила Ада. - Брось этот свой роман, начни работу над чем-нибудь другим, у тебя всегда было столько замыслов и идей, - проникновенно и с чувством сказала она, беря его за руку и трогательно и нежно заглядывая в глаза, как это умеют только опытные, не столько хитрые, сколько сильные, мудрые женщины. - К тому же люди не хотят слишком глубоких переживаний, они боятся их, инстинктивно избегают. Поэтому, даже если бы у тебя получился этот роман, как ты задумывал, кто бы стал его читать? Сейчас другое время, время мелких чувств и переживаний, людям интересно это.
   - Но как ты не понимаешь, я не могу бросить эту работу, - обескураженно сказал Андрей, - для меня это всё слишком серьёзно, и потом - всё уже слишком далеко зашло.
   Он подошёл к окну, сосредоточенно, упорно размышляя о чём-то, что вероятно давно беспокоило его.
   - Я много в своей жизни делал такого, чего не должен был делать, - задумчиво сказал он, - и вот результат.
   Он повернул к ней своё напряжённое, грустное лицо, освещённое вечерним неярким светом напольной лампы, которую зажгла, спасаясь от наступающей темноты, Ада, и здесь, в этом свете, оно поразило её какой-то обескураживающей, беспредельной обречённостью, которая непривычно сквозила сейчас в каждой его, хорошо знакомой ей черте.
   - Это тени прошлого держат меня, - уверенно, как о чём-то окончательно и бесповоротно решённом, сказал он. - У меня такое ощущение, будто я пытаюсь вырваться из чего-то мрачного, тяжёлого, безысходного, а оно не пускает меня, и я вязну в нём. Но я должен выйти к свету, должен всё понять и во всём разобраться.
   - Ты хочешь стать другим, измениться, а Апостол это только повод, - вдруг сделала неожиданный для себя вывод Ада, сама поразившись этой пришедшей ей в голову мысли, и даже присела от волнения на диван, как будто не устояв, не выдержав перед вставшей перед ней во весь свой рост, со всей очевидностью, ясной теперь для неё как божий день, проблемой.
   Андрей не стал спорить, пожав плечами, что ещё больше усугубило её подозрения, и они трагически замолчали, будто исчерпав, истратив свои силы для одной части разговора и невольно готовясь, собираясь с силами, для другой, следующей, может быть, не менее важной. И непроизвольно их разговор возобновился сам собой.
   - Ада, всё-таки чего ты боишься? - снова спросил Андрей, после недолгого, гнетущего обоих неловкого молчанья.
   - Не знаю, честное слово, сама не знаю, - словно бы извиняясь за какие-то свои, ей самой неизвестные грехи, сказала она. - Что-то нависло над нами, что-то страшное.
   - Глупости, тебе это только кажется, - сказал он, сам не уверенный в своих словах, поняв, что её необходимо успокоить, снять с её плеч напряжение, заставить наконец расслабиться, чему вовсе не способствовала предшествующая часть этого разговора.
   - Нет, я чувствую, - покачав головой, убеждённо сказала Ада. - Что-то случится. Мы делаем что-то, чего не должны делать.
   - Мы хотим выйти к свету, только и всего, - он недоумевающе посмотрел на неё и удивлённо спросил, - или мы этого не должны делать?
   - Андрей, ты говорил, что тебе снятся кошмары, - нерешительно сказала она и замялась, - меня тоже всё время преследует один и тот же сон: будто я превращаюсь в куклу.
   - В кого? - от удивления у Андрея едва не отвисла челюсть, и расширились его и так не узкие глаза.
   - В куклу, - мрачно пояснила Ада. - У меня деревенеют руки, ноги, туловище; лицо уже не моё, а какая-то улыбающаяся маска. И я уже не могу делать то, что хочу, а кто-то управляет мною по своему желанию. И самое страшное, что я вынуждена, понимаешь, вынуждена подчиняться и делать не то, что я хочу, - с волнением призналась она. - И у меня внутри какая-то странная уверенность, что это случиться, если мы будем вместе. Ты можешь смеяться, я понимаю, как глупо всё это звучит, - заключила она, испытывающе глядя на него.
   - И ты боишься, - скорее не вопросительно, а утвердительно сказал Андрей.
   - Но хуже всего, что я постоянно вижу тебя в этих снах мёртвым, неживым! - против воли вырвалось у неё, и она со страхом посмотрела на него.
   - Всё это только сны, разве можно в них верить? - спросил, пробуя её успокоить, Андрей.
   - Ты только что спрашивал - почему ты не можешь верить? - напомнила она.
   - Но это совсем разные вещи! - протестующе сказал Андрей.
   - Это для тебя они разные, ты веришь только рассудку. И что он тебе дал? Почему он для тебя важнее чувств? - настойчиво спрашивала она, не обращая внимания на его недовольство поставленными вопросами, а они ему действительно не нравились.
   - Потому что мир и всё окружающее познаётся именно рассудком, - уверенно, но с раздражением, силясь сдерживаться, пояснил он ей как маленькой. - А интуиция, чувства, ощущения - это что-то неопределённое, зыбкое, неясное.
   И он неопределённо помахал в воздухе тонкими и сильными как у пианиста пальцами, будто показывая эту неясность и зыбкость.
   - И в результате у тебя получается только Шут, а Апостола ты создать не можешь, хотя и очень хочешь и тебе очень надо, - укоризненно сказала уверенная в своей правоте Ада.
   - Ада, сны - это только сны, вот и всё, - мягко, снова как малому ребёнку, пояснил он ей. - У меня тоже в последнее время расстроена психика, и начало мерещиться чёрт знает что, я же не пытаюсь делать из этого трагических и нелепых выводов. Всё это только усталость, только и всего.
   - И, тем не менее, - упрямо возразила Ада, - создавая своего Апостола, ты переходишь в область чувств, ощущений, даже предощущений, а не только мысли. А здесь другие законы, здесь иррациональное, нереальное оживает и царствует, царит.
   - То, чего нет, оживать не может, - в свою очередь возразил ей Андрей.
   - А ты абсолютно уверен, что ничего нет? - с вызовом спросила она.
   - Но раньше ничего не было, - нерешительно сказал Андрей, - во всяком случае, я ничего не чувствовал.
   - И ты сделал из этого вывод, что так будет всегда? - удивилась, потрясённая и обескураженная этим детским с её точки зрения, доводом, Ада. - И на этом зыбком основании ты готов всё отрицать?
   - Извини, но в противном случае мне придётся признать, что я сумасшедший, - холодно и сухо сказал Андрей. - Я хочу узнать истину, хочу понять, а не чувствовать себя сумасшедшим. Согласись, что это разные вещи.
   - Но если истину можно узнать только так, перестав быть нормальным; если она не лежит в пределах нормального, если для этого ты должен сам стать другим, измениться, что тогда? - требовательно и с напором спросила Ада, не в силах сдерживать своё волнение.
   - Это всё абсурд, а я верю только в реальные вещи, - отмахнулся Андрей.
   - Тогда ты никогда не создашь то, что хочешь, - твёрдо и веско подвела черту Ада.
   Не зная, что говорить, исчерпав все доводы, они снова ненадолго замолчали, вслушиваясь в звенящую, тягостную тишину, повисшую в комнате.
   - Ну, хорошо, а чего хочешь ты? - разорвав угнетающее их обоих молчание, спросил Андрей.
   - Я боюсь, я боюсь и за тебя и за себя, - внезапно перестав сдерживаться, словно внутреннюю запруду, поставленную ей перед самой собой, прорвало, с силой и ожесточённой страстью заговорила торопливо Ада. - У меня скоро премьера спектакля, который я так долго ждала, я играю там главную роль, но у меня связана с ней какая-то непонятная тревога и даже тоска, я как будто стою на краю пропасти, а может быть, и уже лечу в неё, я не знаю.
   - Кого ты там играешь? - недоверчиво и заинтересованно спросил Андрей.
   - Женщину, которая хочет вырваться за пределы повседневного, обыденного, к чему-то настоящему, серьёзному и в результате гибнет, - смущаясь, ответила Ада.
   - Хорошенькая роль, нечего сказать, - грустно улыбнулся Андрей, покачав головой. - Зачем ты её выбрала?
   - Я давно ждала эту роль, она мне очень нравится и подходит мне, она моя, - с чувством сказала Ада, заступаясь за роль, как будто ограждая её от возможных нападок.
   - Знаешь, Ада, наверное, мы просто устали, вот и мерещиться бог знает что, какие-то ужасы, - подвёл итог невесёлому разговору Андрей. - Излишняя драматизация. Давай попробуем смотреть на всё проще, и всё будет хорошо.
   - Ты думаешь? - неуверенно, с сомнением, спросила Ада.
   - Уверен, - ответил Андрей, смело и бесшабашно тряхнув головой, пытаясь напускной уверенностью не то, чтобы скрыть свои терзающие его сомнения, а скорее преодолеть, побороть, выкорчевать с корнем их в самом себе.
   - Не знаю, - упрямо качнула головой Ада, - по-моему, на всё это просто не взглянешь, всё очень сложно.
   - Ничего, разберёмся, - невольно повторил Андрей слова брата, хотя он не только не чувствовал уверенности, но наоборот он почувствовал нарастающую тревогу и неуверенность перед надвигающимися событиями.
  
   Глава 3
   Алексей у Пастыря
  
   Алексей возвращался от брата. Попытка прорваться не удалась, он остался по эту сторону барьера, отделяющего его от чего? - он не знал и поэтому к чувству бессилия и одиночества снова присоединились пустота и чувство отрешённости от всего. Он долго блуждал по бесконечно длинным, запутанным коридорам своей памяти, заглядывая во все тайники, за все потаённые двери и углы, отыскивая там хоть малейший намёк, хотя бы лёгкую чёрточку, тень, указывающую на присутствие там решения той проблемы, которая мучила его вот уже столь долгое время, не давая покоя; но везде царили неясность, смутное ощущение догадки и дрожаще зыбкая, неопределённая надежда на разрешение всех вопросов, если он сумеет понять что-то очень важное и так нужное ему. Но все усилия проходили даром - нужного он не находил, все вопросы оставались без ответов. И тогда он решил идти туда, куда он давно стремился и одновременно боялся идти. Он пошёл к Пастырю.
   Был уже вечер. Он шёл по улицам вечернего города, которые в его сознании, а скорее даже в подсознании соединялись, сплетались в какой-то своеобразный сложный запутанный лабиринт, обладающий, тем не менее, своей скрытой целесообразностью и тайным, а может быть и враждебным смыслом; но по которому необходимо было пройти, чтобы попасть туда, куда он стремился, ведущий его к запретной и, тем более заветной, цели. И желание попасть туда каким-то причудливым прихотливым изгибом его мысли или фантазии соединялось со всеми этими грязными перекрёстками, выщербленными тротуарами, разноцветными уличными фонарями, неоновыми вывесками и ярко освещёнными витринами, противоестественными поворотами улиц, ведущих, казалось, в некуда, образующих всё живое многообразие этого единого бесконечного целого, сопротивление которому он чувствовал всем своим естеством, всем организмом. Он объединялся, сливался со всем и был одновременно чужд всему. Он причащался духу города, в этот момент он сам был частью города, одним из воплощений его многоликой сущности и в тоже время парадоксальным образом чувствовал отстранённость от всего этого, свою враждебность всему этому показному, бьющему в лицо фальшивому, лицемерному благополучию, которое он сейчас в сердцах проклинал от всей своей души.
   Найдя нужный дом, Алексей открыл калитку и, пройдя через пустынный дворик, постучал в дверь. Ему никто не открыл и Алексей, решительно толкнув дверь, сам вошёл в дом. В доме было темно и прохладно, пахло чем-то приятным, похожим на ладан. Алексей пошарил рукой по стене и, нащупав кнопку выключателя, нажал на неё. В тусклом свете неяркой лампочки, едва освещавшей окружающее его пространство, он увидел какие-то смутные неясные тени, расставленные по комнате. Он подошёл ближе и вздрогнул. Тени показались ему людьми, застывшими в нелепой вычурной позе с искажёнными от страха и боли лицами; но это были лишь манекены, во всяком случае, так ему показалось теперь, со второго взгляда, когда он рассмотрел их получше.
   - Ну что, пришёл? - вдруг послышался низкий, необычно выразительный голос из-за спины.
   Алексей быстро обернулся. Пастырь сидел на старом высоком деревянном табурете в углу и пристально смотрел него. Это был внешне ещё не очень старый, высокий худощавый лысый человек с резкими сильными чертами лица. Волевой подбородок соседствовал с красиво очерченными полными губами и придавал его лицу вкупе с орлиным римским носом и пристально смотрящими глазами, властное и суровое выражение. Но в тоже время в выражении этого лица, наверное, из-за излишне чувственных губ и мягких складок возле рта, было что-то страстное, мягкое, располагающее, притягивающее к себе. В этом лице каким-то странным образом одновременно сочетались сила и страсть отшельника, анахорета и воля и харизма вождя.
   - Куклы, - сказал он тихо и его бархатный, тревожащий голос приятно ударил в уши взволнованного, растерявшегося Алексея.
   Преодолевая непривычное волнение, Алексей подошёл к нему ближе.
   - Чего вы хотите от меня, зачем звали? - резко спросил он.
   - Мы хотим помочь тебе, ты ведь запутался и нуждаешься в помощи, - мягко и непринуждённо ответил человек. - Мы знаем, чего ты хочешь, и поможем тебе.
   - И чего же я хочу? - недоверчиво и скептически спросил Алексей, подозрительно глядя на самоуверенного незнакомца.
   - Ты думаешь, что ты хочешь найти свой смысл, своё предназначенье в этой жизни, - спокойно ответил тот.
   - А на самом деле? - уточнил Алексей, глядя прямо в спокойные уверенные глаза Пастыря.
   - А на самом деле ты ищешь того же, чего ищут и многие другие, не осознавая того, - с охотой пояснил Пастырь.
   Он встал с табурета и прошёлся по комнате, разминая затёкшие ноги. Несмотря на худощавое сложение, от его большого мощного тела так и веяло силой и энергией.
   - Ты ищешь свой ночной кошмар, ты ищешь бездну, приобщения к ней, - горячо и страстно заговорил Пастырь, - а значит, ты ищешь нас, потому что дать тебе это можем только мы, и ты чувствуешь это.
   Он подошёл к обескураженному Алексею, по-дружески положил ему свои крупные сильные руки на плечи и тот даже сквозь одежду почувствовал какие они тяжёлые и обжигающе горячие, словно бы плечи его облили расплавленным воском или возложили на них раскалённый груз, который был ему явно не по плечу.
   - Бездна - это только другая сторона веры, обращение в неё с другой стороны, - своим бархатным низким голосом, проникающим кажется в самую душу, сказал он. - Вера - это всегда стояние на краю бездны.
   Алексей удивлённо смотрел на Пастыря, сбитый с толку выразительностью и мощью, сквозившей в каждом слове произносимой им речи.
   - И тебе не преодолеть себя, тебя неудержимо тянет к этой бездне, - провидчески продолжал Пастырь, - а приобщиться к ней можно только через боль и страх, через страдание и смерть, а не через свет и радость, и ты непроизвольно боишься этого.
   - Это небытие, - тихо возразил Алексей.
   - Нет, это вечность, поэтому бездна и притягивает к себе больше, чем что-либо другое, - всё также, не повышая голоса, возразил Пастырь. - И приобщиться к ней можно лишь только через ту бездну, которая в тебе самом.
   - Но это пустота, обман, ловушка! - запальчиво и возмущённо воскликнул Алексей, с недоумением глядя на Пастыря.
   - Послушай меня, мой мальчик, - просто и трогательно сказал тот, - пустота не может к себе притягивать. Бездна это одно из проявлений, воплощений бога, если угодно, другая его ипостась. Кому-то нужен свет, а кому-то, сумрачным душам, бездна. Пойми, наконец, прийти к богу можно не только через радость и свет, но и через боль и страдание тоже, для некоторых это вообще единственный путь к спасению, например для тебя. И я проведу вас через это страдание и боль к всевышнему.
   Пастырь отошёл от него и медленно прошёлся по комнате вдоль манекенов, провёл широкой ладонью по шершавой поверхности одного из них.
   - Нравятся? - спросил он. - Люблю кукол, они послушны.
   - Но безжизненны, бездушны, - негромко, как бы про себя, пробормотал Алексей.
   - Это в твоём понимании, - быстро повернулся к нему Пастырь. - В них есть жизнь, но иная, другим недоступная, - торжественно сказал он. - Там, где есть цель, смысл, есть и послушание, ограничение, стремление к заданной, заветной цели. Они слышат вечность и стремятся к ней. А её надо заслужить, ничего в этом мире не даётся даром, пойми это.
   - Красивая риторика, игра слов, не более того, - не очень уверенно сказал Алексей, сбитый с толку словами Пастыря.
   Было что-то очень убедительное, внушительное не столько в его словах, сколько в тоне сказанного и в самом его поведении.
   - Нам нужны послушники и я их пастырь, - заявил Пастырь. - Отречение от всего земного, пост, молитва и вера - вот удел человека для спасения, ваш удел.
   - Чего вы хотите от меня? - снова спросил Алексей, стараясь сбросить с себя магическое впечатление, оказываемое на него собеседником.
   - Чтобы ты стал самим собой, другим, чем сейчас, - мягко и терпеливо ответил Пастырь, доброжелательно глядя на Алексея.
   - Каким другим? - оторопело и недоверчиво спросил Алексей.
   - Ты сам это почувствуешь, каким. Твоё поприще не театр, как ты ошибочно думаешь, а игра, игра с запредельным, с тенями, они тебе интересней и ты сам чувствуешь это, - продолжал витийствовать Пастырь.
   - Абсурд, - нерешительно возразил Алексей, но в голосе его уже не было ни прежней силы, ни убеждённости.
   - И абсурд тоже, - тут же согласился Пастырь. - Это твоё.
   - Я хочу вернуть Ольгу, - решительно заявил Алексей, явно желая переменить тему разговора, в котором он был не так силён как загадочный проповедник.
   - Так в чём же дело, возвращай, - просто и безыскусно сказал Пастырь, снова усаживаясь на своё неказистое сиденье.
   - Она сильно изменилась, вот она действительно стала другой. Она не пойдёт со мной, - с горечью и болью в голосе сказал Алексей.
   - Может быть, она стала сама собой? - с подвохом спросил проницательный Пастырь, словно силясь натолкнуть его на какую-то, ему одному ведомую мысль.
   - Вы искажаете сущность вещей, сущность мира и людей, - снова горячо запротестовал, заспорил возмущённый Алексей.
   - Нет, мы только проявляем её, - мягко возразил ему Пастырь, не повышая тембр своего сильного, властного голоса, так сильно действующего на него.
   - Просто оставьте её в покое, вот и всё, что от вас требуется, - напрямую высказался Алексей, решив идти напропалую, отбросив всякие ненужные сантименты.
   Пастырь вдруг хрипло рассмеялся.
   - Да ведь тебе нужна не она, тебе нужно другое, - успокаивающе, миролюбиво сказал он. - Ты тоже хочешь кукол, манекенов. Тебе нужен другой, альтернативный этому будничному, скучному миру, наш мир.
   - Это неправда! - непроизвольно вырвалось у Алексея, своей горячностью изобличая его подспудные желания, которых он так опасался и боялся.
   - Ну, а зачем ты тогда пришёл сюда? Ведь ты догадываешься, кто мы. Тебе нужны мы, - убедительно сказал Пастырь. - Здесь твоя единственная реальность, твой дом. Только с нами тебе будет хорошо, - он взглянул ему в глаза. - Ты боишься себя?
   - Я не хочу ваш мир, - упрямо возразил Алексей, с ужасом ощущая, что начинает сдаваться, поддаваясь влиянию силы и убедительности слов Пастыря.
   - Нет, хочешь, - совершенно уверенно заявил Пастырь, - хочешь, поэтому и пришёл к нам.
   Он придвинулся ближе, вплотную к Алексею.
   - Мы единственная, настоящая, подлинная реальность, - тихо, вполголоса сказал он. - Это и есть твоя вера, а вот всё остальное только мираж, сон. Подумай об этом. Наш мир интересней.
   Пастырь отодвинулся от него, усмехнулся и сказал, возвысив голос до пафоса, который, тем не менее, не казался чрезмерным или не к месту:
   - Ну что ты мучаешься? Тебе не уйти от самого себя. Делай то, что тебе предназначено, а там будь что будет. Дай себе волю, стань самим собой. В этом твой смысл и предназначение. Есть только одно подлинное счастье и наслаждение - это единение, слияние с бездной, с запредельным, приобщение к ней, к другому, нашему миру. Ты сам почувствуешь, какое это наслаждение быть другим.
   - Но это же уже не человеческое, - из последних сил пытался сопротивляться его влиянию Алексей, - я и сам тогда стану не человеком.
   - А зачем тебе быть им? - прямо и откровенно спросил Пастырь. - Ты можешь стать большим, чем человек, ты сам станешь частью бездны, одним из воплощений её здесь. Почувствуй это в себе, и ты всё поймёшь сам. Только так ты почувствуешь, что сливаешься с господом, служишь ему.
   - И чем я буду заниматься? Чем вы занимаетесь? - обречённо спросил Алексей, с ужасом чувствуя и понимая всю абсурдность и нелепость сопротивления этому мощному старику.
   - Спасением. Мы спасаем других людей от пустоты и бессмысленности этого мира, - значительно и серьёзно поведал Пастырь. - Мы делаем из них то, чем они должны быть, мы исправляем их.
   - И чем же они должны быть? - с возвращающимся недоверием спросил Алексей.
   - Самими собой, - твёрдо сказал Пастырь. - Мы возвращаем им самих себя, их первозданный смысл и наполненность, их душу.
   - И как же вы это делаете? - с едва скрытой иронией спросил Алексей.
   - Мы приобщаем их к вере, к истинной вере, которую этот мир потерял и в которой он так нуждается, - с упоением внушительно сказал Пастырь, - к нашей вере. Мы возвращаем им благодать. Мы пришли напомнить, что настоящий мир, он не здесь, он там, и вы все будете там, все попадёте туда, - проповеднически сказал он. - Здесь только ваше временное пристанище, там ваш настоящий дом.
   И он пояснил:
   - Но одни попадут в ад, причём каждый в свой, а других ждёт вечность, тоже у каждого своя. Мы проведём каждого через его ад, который ждёт его впереди, чтобы он почувствовал, что это такое и ужаснулся бы самому себе теперешнему и ожидающему его. Ты понимаешь меня?
   - Я понимаю только одно, - с чувством ответил Алексей, изо всех сил сопротивляясь, противоборствуя противоестественному влиянию, оказываемому на него этим странным человеком и его околдовывающему, чарующему голосу, - нельзя действовать насилием, к вере не приобщают силой. А это и есть насилие.
   - А если для некоторых это единственный способ приобщения, единственный путь к спасению, как тогда? - с упрёком в голосе спросил его Пастырь, останавливаясь напротив Алексея. - Оставить их погибать в их неведении, мерзости и грехе?
   - Но как можно из неверующего человека сделать верующего? - справедливо удивился Алексей. - Это нереально.
   - Всё реально, мы можем всё, и ты сам убедишься в этом, - с воодушевлением продолжил вещать удивительный старик. - Постепенно нас будет всё больше и больше, нас и так уже очень много, намного больше, чем ты думаешь. У тебя просто нет другого выбора. Ты можешь не быть с нами, но что ты будешь делать тогда? Среди чуждых тебе людей, среди неверующих, не ищущих веры, не чувствующих? С кем ты будешь тогда? У тебя нет выбора, ты всё равно придёшь к нам, ты наш.
   Пастырь замолчал, не столько потому, что он утомился длинной речью, а очевидно давая время, чтобы Алексей осмыслил и переварил услышанное, его смысл.
   - И что же я должен делать? - колеблясь, нерешительно спросил Алексей.
   - То же, что и все мы, - просто и убедительно сказал Пастырь, - ты должен расширять наш мир, помогать людям становится другими. Ты должен вовлекать как можно больше людей в наш орден.
   - Боюсь, что у них нет желания спасаться, - желчно и с иронией возразил Алексей.
   - Вот и помоги им понять, что они нуждаются в спасении, - не принимая его иронии, ответил старик. - Если они не хотят приобщения, то их нужно подчинить вере.
   - И я спасу их? - продолжал сомневаться Алексей.
   - Ты спасёшь их душу, - проникновенно сказал Пастырь.
   - Только душу? А тело?
   - О теле можешь не волноваться, о теле позаботимся мы. Душа гораздо важнее тела, потому что она бессмертна, - вдохновенно ответил Пастырь. - Они станут другими. Ты сам увидишь это. Мы уберём лишнее, ненужное, переделаем их. И они станут тем, чем им предназначено быть в этой жизни. Если у тебя есть вера, значит, у тебя есть и власть и сила, - веско сказал он.
   - А что нас ждёт там, потом? - спросил вдруг Алексей, не поясняя, что он имеет ввиду, надеясь, что Пастырь поймёт его и так, без дополнительных, ненужных разъяснений.
   И Пастырь действительно понял его и без всяких колебаний тут же ответил ему:
   - Каждого ждёт то, что он заслужил всей своей жизнью.
   Он на секунду остановился, очевидно, подыскивая нужные слова, потом сказал ему:
   - Послушай меня, мой мальчик, мы должны нести славу и силу господню, его слово. И для этого нам дана власть над душами людей. Они должны отречься от греха и скверны, только пост, послушание и молитва, вот что их спасёт. Мы будем до конца искоренять зло, выкорчёвывать его с корнем и твоё место с нами, среди нас.
   Возвращаясь домой, Алексей вспоминал слова Пастыря. Внешне всё выглядело правильным и логичным, но почему тогда ему становилось страшно? Что-то смущало, что-то тревожило душу Алексея. "А может быть так и надо, и страх - естественное состояние человека, - подумал он. - А вот когда страха нет, а есть благодушное спокойствие и уверенность, может быть это и есть ненормальное состояние, ошибочное; спячка, страх проснуться и увидеть всё таким, какое оно есть. Поэтому спокойствие и благодушие и считаются грехом, а на самом деле это просто сон, отсутствие сознания, когда человек боится проснуться и успокаивает себя, даже если внутри себя он и чувствует беспокойство, чувствует, что не прав. Потому что так спокойней и комфортней. А если проснуться, то появиться страх, поэтому лучше не думать об этих вещах. Но почему спокойствие ценится выше? Потому что пугает неизвестность - проснулся и что дальше? Здесь вступаешь в неизвестное, и весь твой предыдущий опыт тебе не поможет. Страшно. Но нельзя же постоянно пребывать в состоянии тревоги и страха?" Он почувствовал, что запутался и выпутаться из этих уморассуждений или умозаблуждений будет весьма непросто. "Ничего, - справедливо решил он. - Со временем всё прояснится"
  
   Глава 4
   Нежданный визит (Ахава у Алексея)
  
   На следующее после разговора с Архонтом утро к Алексею пришёл его старый приятель, который не был у него уже много лет, отставной армейский капитан Константин Ахава. Это был человек выше среднего роста, жилистый и гибкий с резкими сильными движениями, с угловатым узким лицом, на котором блестели слегка раскосые рысьи глаза. Глаза эти отражали упрямство, решительность и сосредоточенность на каких-то своих мыслях, которые занимали всё его внимание. Прямые чёрные волосы, по-видимому, очень жёсткие, были собраны сзади в пучок. В целом лицо это производило впечатление мрачного лица страстотерпца, мученика, страдающего за свою веру, полное угрюмой силы, выразительности и потаённых страстей и желаний, не находящих себе выхода и словно бы распирающих, расплавляющих его изнутри. Два года назад при родах у него умерла жена с так и не родившейся дочкой (она крепко подсела с помощью своей лучшей подруги на наркотики, вводила себе героин даже будучи беременной; он не смог избавить её от этой пагубной привычки, как ни пытался, как ни пробовал), и с тех пор он почти постоянно находился в самом мрачном расположении духа, которое стало его будничным самочувствием, настроением, постоянным состоянием, в котором безраздельно царствовали мрак, безысходность и какое-то холодное отрешённое отчаяние. И лишь изредка, в редкие мгновенья, в нём появлялись проблески чего-то, не то, чтобы обнадёживающего, но дающего хоть какой-то просвет в его мрачном существовании, слабую тень надежды на что-то, могущее изменить его душевное состояние, но которые очень быстро исчезали, так и не проявившись с той силой, с какою следовало бы, чтобы вывести его из этого мрака. Но в последнее время Ахава очень сильно изменился, в нём появилась какая-то целеустремлённость, словно бы та напряжённая, угрюмая сила, постоянно живущая в нём, наконец нашла себе цель, которой не находила раньше, и заработала на полную мощь.
   - Вот значит, как ты теперь живёшь, - оглядываясь в комнате, сказал Ахава. - Давно у тебя не был. А у тебя всё изменилось после ухода Ольги.
   - Да изменилось, - сухо и нехотя подтвердил Алексей, не входя в подробности. Он не был предрасположен к разговору.
   Умный Ахава сразу всё понял - и настроение Алексея, и обуреваемые им чувства, но не стал обращать на это совершенно никакого внимания и промолчал. Он прошёл вглубь комнаты и сел в кресло напротив Алексея.
   - У меня есть к тебе разговор, - требовательно и внимательно глядя на Алексея своими раскосыми свербящими глазами, сказал он. - Я поговорить зашёл.
   - Ну, говори, раз пришёл, - коротко отозвался Алексей, поняв, что отвертеться от разговора, ему не удастся.
   - Ты ведь был у учителя? - впрямую, без предисловий, спросил Ахава, не находя этого нужным.
   - У кого? - оторопел от неожиданности растерявшийся Алексей.
   - У учителя, у нашего Пастыря, - с готовностью пояснил Ахава, - вчера вечером.
   - Ты тоже состоишь в этой секте? - удивился Алексей.
   - Это не секта, это Орден, наш Орден для посвящённых, так мы его называем, - холодно поправил его Ахава, но тут же смягчился. - А впрочем, можешь называть его как тебе удобно, не в этом суть, не это главное.
   - И что это за секта или, будь, по-вашему, Орден? И кто он, этот ваш Пастырь? - с интересом спросил Алексей. - Что он из себя представляет?
   - Он - спаситель. Он пришёл, чтобы спасти нас, - негромко, но торжественно и твёрдо сказал Ахава, обычно скупой на похвалы и благожелательные эпитеты.
   - И кого же он спасает? И от чего, если это не секрет, разумеется? - продолжил его расспрашивать Алексей, для которого это было не просто действительно очень интересно, а жизненно важно, учитывая его отношения с бывшей женой, Ольгой и то, что она ушла в эту секту.
   - Всех, он спасает нас всех, - не смущаясь, повторил Ахава, - спасает от грехов этого заблудшего мира.
   - Что, Мессия? - иронически спросил Алексей.
   Ахава хмуро и с осуждением посмотрел на него, но возмущаться не стал, очевидно, после вступления в эту секту, он приобрёл неведомое прежде для него терпение.
   - Мессия, - серьёзно, без всякой иронии подтвердил он и подчеркнул. - Истинный мессия, настоящий.
   - И как же он спасает? - поинтересовался Алексей уже без иронии.
   - Он ведь уже говорил это тебе, - сказал Ахава, невольно выдавая, что он уже знал о беседе Алексея с Пастырем (вероятно от самого Пастыря, как заподозрил Алексей). - приобщением к истинной вере. Он несёт новую веру.
   - И ты в это веришь? - с сомнением спросил Алексей.
   - Верю, - недрогнувшим голосом подтвердил Ахава, глядя Алексею прямо в глаза.
   Андрей пожал плечами, глядя в слегка раскосые сосредоточенные глаза Ахавы. Ему показалось, что он видит там отблески какого-то безумия. "Ну, вот очередной безумец, добро пожаловать, - подумал он, - не слишком ли их много для одного города?"
   - И ты тоже без него не обойдёшься, - уверенно сказал Ахава. - Он нужен тебе.
   - Зачем? - удивлённо и с недоумением спросил Алексей.
   - Он тебе же уже объяснял, - терпеливо пояснил Ахава. - Ты такой же, как мы, ты наш человек, пойми это.
   - Что ты хочешь? Зачем ты пришёл? Давай начистоту, - предложил Алексей, начиная терять терпение, но всё ещё доброжелательно в память о прошлом. Когда-то они были большими приятелями.
   Ахава усмехнулся.
   - Я пришёл поговорить о Кукловоде и его друзьях, - понизив голос, просто сказал он.
   Алексей замер и снова пристально посмотрел в безумные глаза Ахавы. Тот прямо смотрел на Алексея в ответ, и лицо его было спокойно, а взгляд чист. Он знал от общих знакомых, что Алексей считал Кукловода замешанным в исчезновении брата. Кукловодом этого человека называли за глаза, потому что ниточки многих важнейших событий в городе, ниточки, управляющие многими самыми серьёзными людьми этого города, вели к нему, но добраться до него было весьма и весьма непросто, а для Алексея, пожалуй, даже и невозможно.
   - Ведь это он не даёт тебе спокойно спать по ночам, из-за него тебя мучают кошмары по ночам, - всё так же глядя Алексею прямо в потемневшие глаза, сказал Ахава. - Он держит твоё сердце. С ним надо что-то делать, иначе тебе никогда не обрести покоя, гнев и неутолённая жажда мести и справедливости, просто сожрут тебя изнутри, как червь яблоко.
   - Я не убийца, - внешне спокойный, сказал Алексей, но Ахава, хорошо изучивший его в своё время, знал, чего стоило это показное спокойствие. - Да его и не достать, сам прекрасно это понимаешь. Чего зря болтать?
   - Никто и не предлагает его убивать. С чего ты взял? - деланно удивился Ахава.
   - А что ты тогда предлагаешь? - напрямик спросил Алексей, которому надоели эти детские игры в казаков-разбойников.
   - Я предлагаю исправить ошибку, - с удовольствием разъяснил Ахава и важно и со значением посмотрел на Алексея. - Мы сделаем его другим, не таким как сейчас. Мы исправим, переделаем его.
   Алексей изумлённо посмотрел на Ахаву.
   - Ты в своём уме? - невольно вырвалось у него. - Как мы можем переделать человека? Мы не господь бог. Да и потом, какое мы имеем право переделывать человека, пускай даже такого ничтожного и опасного для общества?
   - Мы должны это сделать, и ты сам чувствуешь это, - уверенно, не колеблясь, возразил Ахава. - У этого человека нет веры, он пуст, как дырявое ведро, а мы поможем ему. Он тоже почувствует бездну, другой мир. Мы сведём его с ума, - вдруг шёпотом сказал он. - Для него это единственный путь к вере, к рождению. Как мы это сделаем? - спросил он не столько у Алексея, сколько у самого себя и сам же себе ответил. - Мы отвезём его к Пастырю. Из него сделают мученика, страданиями он искупит свои грехи. В этом его спасение и наш долг.
   - И ты хочешь, чтобы я тоже в этом участвовал, в этом, как ты говоришь, исправлении? - не веря своим ушам, спросил удивлённый Алексей.
   - Да, хочу, - вежливо и спокойно подтвердил Ахава.
   - Но почему именно я? - непонимающе спросил Алексей.
   - Чтобы приобщиться к нам, к нашему братству. Но главное - это необходимо тебе самому, чтобы освободиться и стать тем, кем ты призван быть. Соверши своё принесение, - торжественно сказал Ахава.
   - Но ведь это же насилие, - возмутился Алексей.
   - Нет, брат, это спасение себя и его, - категорически не согласился просвещённый теперь Ахава, - это акт веры. Действием докажи свою веру и помоги ближнему. Ты же видишь, что он погибает в своём неверии.
   Теперь уже Алексей усмехнулся.
   - Да он, по-моему, уже давно погиб, - сказал он. - В этом смысле.
   - Ну, тогда помоги воскресить его, - тихо и серьёзно сказал, как попросил, Ахава. - Сделай из него другого.
   - Боюсь, что это будет не тот сумасшедший, который нам нужен, - с нервной усмешкой сказал Алексей, - не тот верующий.
   - На этот счёт ты можешь не волноваться, - успокоил его Ахава. - Им займётся Пастырь, и этим всё уже сказано. Ты же сделай своё дело, внеси свою лепту. У тебя есть только один путь - с нами, в противном случае тебя ждёт духовная смерть и распад, и хуже того, ещё потянешь за собой и близких, людей, которые любят тебя.
   Ахава говорил медленно, чётко, продумывая слова; речь его против воли завораживала, притягивала Алексея.
   - И пойми, раз и навсегда, - сказал, как отрезал, Ахава, - мир всегда будет против нас, против таких, как мы. Мир - неверующий. Мы всегда будем отщепенцы, изгои, у нас нет другого выхода, кроме как объединиться, тем более, что Учитель уже пришёл, он появился. Теперь мы оправданы и спасены, и теперь мы займёмся миром и людьми, - на мажорной ноте закончил он.
   "Сумасшедший, религиозный фанатик, - подумал Алексей. - Но ведь и меня, наверное, тоже нормальным не назовёшь, со стороны меня тоже можно принять за сумасшедшего. Всё дело в том, что меня неудержимо влечёт, манит в эту бездну, я хочу быть как они, быть с ними, хочу другой жизни, и он поможет мне. Да будет так, пусть Кукловод будет моей первой жертвой, моим принесением. Я сделаю из него другого, послушника веры".
   В этот день, засыпая, он вдруг вспомнил прочитанную когда-то фразу из древней книги: "Зверь уже вышел из бездны и несёт всем погибель".
  
   Глава 5
   Хозяин у Андрея
  
   Тягостное пробуждение, постепенно охватывающее дремлющее сознание Андрея, включающее все многочисленные клеточки и центры его мозга, было долгим, длящимся казалось целую вечность. Он медленно просыпался, постепенно приходя, возвращаясь в себя, освобождаясь от оков сна и переходя, возвращаясь в реальность, втягиваясь в её вещность и осязаемость, единственного чего не хватало сну, живущего по другим законам. В сущности, он только переместился из одной реальности в другую, отличающейся только законами существования. Медленно, с пробуждением, в его сознание начали вплывать предметы комнаты, сначала нечёткие, зыбкие в утреннем предрассветном полумраке, затем приобретающие всё более ясные правильные очертания, принимая ту форму, к которой и они и он привыкли в этом мире. Вставать с постели не хотелось - не хотелось подниматься с прохладной ткани простыней, на которых телу было так приятно и удобно, но самое главное, что с пробуждением вновь возвращались и проблемы, от которых удавалось освободиться, убежав, спрятавшись в сон, там, где законы хотя и не подчинялись тебе, но и не имели над тобой силы, ибо умирая во сне, ты оставался жить на самом деле, и мог вернуться в действительность, просто проснувшись; но законы, царившие в этой реальности, имели силу абсолютного и необратимого, перед которыми он чувствовал себя бессильным. Андрей все же неохотно встал, прошёл на кухню и начал готовить себе завтрак, заставляя себя окончательно проснуться. Он разбил ножом несколько яиц, вылил содержимое на сковородку, кипящую маслом и, закрыв крышкой, сел рядом на стул, ожидая, когда яичница будет готова. Человек, суть характера которого предстояло уловить и описать, был в каких-то своеобразных отношениях с миром, похоже было, что он действительно приобщился к благодати запредельного и вечного, почувствовал его притяжение и силу, и пошёл ради этого поперёк всему - судьбе, людям, времени, своим слабостям и страстям. И ещё в нём была какая-то тайна. И тайной этой были его отношения с другим человеком, который абсолютно во всём был полной его противоположностью, в своём роде его отрицательным альтер эго. Из чувства неприязни и страха к нему Андрей называл его про себя Шутом, словно бы желая умалить, принизить его значение и силу. Шут обладал огромной, почти мистической тягой к власти и насилию, можно было сказать, что он чувствовал себя живым и живущим, только творя насилие, это был его способ, а может быть, и единственная возможность существования, воплощения, самореализации себя, и он как магнит притягивал к себе, вбирал в себя и подчинял более слабых и не реализовавшихся. Этот человек пугал Андрея, потому что он чувствовал силу и притягательность его личности.
   "Его сила в нас, в наших страхах и слабостях", - подумал Андрей. Шорох, послышавшийся в соседней комнате, оторвал его от размышлений. Он вернулся в спальню. Кошмары, преследовавшие его в последнее время, снова начали материализовываться. У окна, спиной к нему, стоял какой-то безвкусно одетый невысокий человек, но что-то в нём настораживало, что-то смущало душу Андрея, может быть какая-то несоразмерность, несочетаемость в теле и членах его. Человек неспешно повернулся к нему, и Андрей обмер - у него была собачья голова не то добермана, не то ротвейлера, и голова эта вполне осмысленно и холодно смотрела на Андрея своими неподражаемыми собачьими глазами. На нетвёрдых, предательски подрагивающих ногах Андрей испуганно попятился из опасной спальни в другую, большую комнату - зал, который был ближе к коридору, из которого можно было быстро выскочить наружу, за дверь, на лестничную площадку. Но здесь его ожидала другая неприятная неожиданность. В комнате, которая была только что пуста, находился высокий человек в чёрном просторном одеянии, похожем на древний балахон, который так внимательно и скрупулёзно разглядывал сквозь стекло разноцветные потрёпанные корешки книг в старом книжном шкафу, как будто бы пытался запомнить их и через них лучше понять характер их хозяина. Услышав шаги Андрея, он повернулся и пристально взглянул на Андрея. Умное худощавое лицо его с волевыми складками возле рта выглядело несколько помятым и усталым, он хмуро, но с сочувствием смотрел на ошеломлённого и подавленного этими видениями Андрея немигающими жёлтыми глазами с огромными чёрными, налитыми как смоль, необычно вертикальными зрачками.
   - И что тебе этот Апостол? - строго и взыскательно спросил он, как учитель спрашивает нерадивого, но чрезвычайно способного ученика, не пожелавшего выучить трудный, но необходимый для него урок.
   Андрей растерялся и некоторое время молча и пристально смотрел на него, стараясь понять, очередное ли это его видение или это настоящий человек, и тогда кто этот человек и как он попал в квартиру?
   - Я хочу понять его, - сказал он, наконец тихо, так ничего и не решив относительно этого странного незнакомца.
   - Зачем? - жёлтые глаза человека в тёмном насмешливо, но с приязнью, симпатией смотрели на него.
   - Чтобы приобщиться к вере, - терпеливо пояснил Андрей, сам не понимая, зачем он объясняет это незнакомому человеку, тем более, существующего, может быть, только у него в воспалённом воображении.
   - Ну, какая ещё вера могла быть у этого безумца, сумасшедшего? - брезгливо спросил незнакомец. - Видел бы ты его вживую, это был крайне неприятный субъект. Ходил всегда нечёсаный и измятый, вечно в каких-то лохмотьях, истинный оборванец. И проповедовал какую-то чушь, глупость, ересь. Любовь к ближнему, милосердие, курам на смех. Вот все и смеялись над ним. А вот я скажу тебе, во что верить и что такое настоящая, истинная вера.
   Чёрный наклонил слегка голову набок, словно желая лучше рассмотреть Андрея, словно бы прикидывая про себя можно ли открыть, доверить столь важную тайну этому человеку.
   - Приобщиться к настоящей вере можно только через страх, - наставительно сказал он. - Люди хотят бояться, им нужен страх. В этом вся суть. Настоящая вера это и есть страх. И единственный бог, это тот, которому служим мы, бог страха, ужаса, страданий и тьмы, ты понимаешь, о ком я говорю. А этот пропащий безумный мир давно уже наш. А ты хочешь противостоять этому, как и тот глупый безумец.
   Он подошёл к Андрею поближе, словно бы стараясь уменьшить, устранить расстояние, разделяющее их.
   - Но что реально ты можешь противопоставить этому? - спросил он и, не дождавшись никакого ответа, веско и резонно ответил сам. - Ничего. Любовь к ближнему? Ты сам в неё не веришь, да и не можешь верить, ты слишком разумный человек для таких благих глупостей. Да и зачем тебе эта любовь? Одна маета и морока, пустая трата времени и сил.
   Он повелительно и с упрёком заявил Андрею:
   - Ты ведь уже догадался, что мы уже пришли и понял кто мы. Тебе были знаки, и ты, как неглупый человек, правильно понял, истолковал их, только не хочешь, не желаешь признаться себе в этом. Зачем же прятать голову в песок как страус? Мы уже пришли, мы здесь, ты сам видишь это теперь и ты должен помогать нам, а не мешать.
   Он с упрёком посмотрел на Андрея и чёрные вертикальные зрачки его, и без того огромные, расширились так, что Андрею стало жутковато.
   - Ужас должен вселиться в души людей, страх и ужас. Это и будет их вера. И ты поможешь нам, - убеждённо сказал он.
   Чёрный человек подошёл ещё ближе, почти вплотную, так, чтобы хорошо видеть напряжённые глаза Андрея, следить за их выражением.
   - Ты искал пророка, и ты нашёл его, - с одобрением заметил он и настойчиво посоветовал, - он хорошо получается у тебя, вот и пиши о нём, чего ещё тебе надо?
   Он не спеша прошёлся по комнате, мягко, неслышно ступая по напольному ковру, словно бы шёл по шелковистой траве. Андрей следил за ним завороженным взглядом как загипнотизированный, понемногу начиная со страхом осознавать, понимать с кем он столкнулся. Это не было видением, теперь он хорошо понимал это.
   Поскольку Андрей не отвечал, тот продолжил свою неспешную речь:
   - Тебе ведь нужен был не Апостол, в действительности тебе нужен был вход в другой мир, возможность попасть туда или хотя бы узнать наверняка, что он существует, потому что этот мир не для тебя, и не для таких, как ты. Тебе ведь по большему счёту уже всё равно. От тебя отвернулась любимая женщина, а она отвернулась от тебя, давай называть вещи своими именами, у тебя убили брата, роман не пишется, потому что ты не можешь понять своих персонажей, мотивов их устремлений и действий, их характеры; тебя мучают кошмары и видения, да и в жизни всё идёт совсем не так, как тебе хотелось бы. На самом деле ты везде проиграл, ты вечный неудачник, лишний в этом мире, на этом празднике жизни. Для тебя ад уже начался, только ты этого ещё не понял, не осознал и всё ещё цепляешься за старые, устаревшие понятия и представления, в надежде удержать то, чего уже, по сути говоря, нет, свою прежнюю жизнь. А это уже в прошлом, пойми это, чудак. Поезд ушёл, а ты всё ещё не понял этого, стоишь и машешь на перроне. А в этом поезде было всё, чем ты жил, что любил. В сущности, тебе остаётся только одно - идти к нам, перепрыгнуть из мира иллюзий к нам в реальность, твою единственную, заметь, реальность. Перестань жить иллюзиями, в карете прошлого далеко не уедешь.
   - К кому это - к вам и зачем я вам? - с неприязнью и страхом спросил Андрей.
   - Не прикидывайся, что ты не понял, кто мы, тебе совершенно ни к чему лицемерить передо мной. Меня всё равно невозможно обмануть. Можешь называть меня просто, Хозяин, потому что я действительно скоро буду хозяином этого довольно симпатичного города с большим будущим. А нужен ты нам, по одной весьма простой и понятной причине - чтобы открыть людям глаза, - торжественно сообщил чёрный, - и ты напишешь свою настоящую книгу. Это будет страшная книга, книга откровения, только от нас, книга безысходности и мрака. В нём будет вся страшная правда о мире, о создателе, о людях и их предназначении, в общем обо всём без прикрас, без этой лжи, которой наполнены, просто забиты ваши одурманенные головы, без всего этого мусора и хлама, которому настоящее место на помойке истории. Мы пришли, чтобы просветить вас, открыть вам пускай страшную, но правду. Только истина спасёт вас, только она, родимая, вызволит вас из вечного плена заблуждений и тяжких, неисправимых ошибок. Мы есть альфа и омега, начало и конец, мы новые пророки и мессии, ваши настоящие, истинные спасители, а не жалкие самозванцы, которых слишком много развелось в последнее время, - он хищно прищурился, всматриваясь в даль, видимо, вспоминая кого-то. - Ну, ничего с ними со всеми мы ещё разберёмся, дайте только срок.
   - Зачем вы пришли? - с всё возрастающим ужасом спросил Андрей.
   - Чтобы поставить человека перед его реальностью, в которой всё страшно и безысходно, чтобы он не забывал о ней. Ты ведь хотел знать истину? - спросил Хозяин.
   - Да, - подавленно и растерянно согласился Андрей, не найдя что ответить.
   - А истина такова, что в реальности человек, которого ты в насмешку назвал Шутом, был настоящим хозяином жизни, он добился всего, чего хотел, у него была вся реальная власть, - объяснил Хозяин. - А что твой Апостол? Он не добился ничего, умер и забыт всеми, у него нет даже последователей. В этом истина. Нет никаких ограничений, можно всё. В этом страшная правда. А она действительно страшная, ибо впереди у вас, у людей - ничего, пустота.
   - Он перестал быть человеком, этот истинный хозяин, - презрительно сказал Андрей. - Такова плата за его власть, точнее расплата.
   Чёрный повернулся и снова подошёл ближе к нему, он как будто кружил вокруг него, словно исполняя странный, завораживающий танец, как паук плетёт паутину вокруг попавшей к нему в сети мухи, постепенно оплетая её в сплошной кокон, из которого не вырваться, не убежать.
   - А хотел ли он быть человеком, ты об этом подумал? - властным голосом, не принимающим никаких возражений, спросил он. - Может быть, он стал чем-то иным и именно в этом его высшая миссия, предназначение, как и у любого, смеющего, сумевшего переступить через свои сковывающие его барьеры человека?
   - Сверхчеловеком? - язвительно спросил Андрей и решительно не согласился. - Нет, он стал зверем, антихристом, недочеловеком. Он пошёл не вверх, он упал вниз.
   Андрей заглянул в чёрные, огромные во весь глаз, бездонные зрачки Хозяина, которые, казалось, вбирали в себя его всего, и в которых словно бы отражалась сама бесконечность.
   - А если теряешь свой истинный человеческий облик, предназначенный Создателем, зачем тогда всё? - хмуро и вполне резонно спросил он.
   - А может быть, не теряешь, а наоборот приобретаешь, подбираешь, находишь другой облик, который лучше тебе подходит? - ответил вопросом на вопрос чёрный. - На то она и жизнь, чтобы искать себя, своё предназначенье, неважно в лилейно белом или в адски чёрном. Выбирай на вкус - все цвета одинаково хороши и необходимы, иначе бы их просто не было. Одноцветный, однообразный мир - что может быть хуже с точки зрения всевышнего? Бог любит разносторонность и многообразие. Это его причуды, если тебе так нравится. Но это можно исправить, хотя и нелегко.
   - Для меня так вопрос не стоит, - возразил Андрей. - Он родился человеком, а стал зверем, нелюдем. В конечном итоге он потерял связь с людьми, остался один. Вокруг него были только нелюди. Невозможно людям существовать по его нечеловеческим законам, либо они уходят, исчезают, либо постепенно превращаются в некое подобие его самого, то есть в зверей. Или - или.
   - И замечательно, великолепно, - убеждённо заявил Хозяин, у которого, по-видимому, на каждое слово Андрея был припасён свой аргумент, - в этом и заключается главная прелесть, суть - стать другим, превзойти себя, измениться в корне. Ты пытаешься защищать мир, в котором давно разочаровался, от которого устал, поэтому у тебя это и не получается, - чёрный усмехнулся. - Тебе никуда не деться от себя, твоё место здесь, с нами. Твоя беда в том, что ты видишь всё, как оно есть, без розовых очков, ты видишь всё в мрачных тонах, и тебе страшно, потому что мир страшен, только не все видят это, для многих прозрение приходит слишком поздно, после необратимых потерь. Но самое главное и пугающее тебя, это то, что тебе на самом деле начинает нравиться этот наш мир.
   Хозяин улыбнулся, но лучше бы он этого не делал, потому что от этой ледяной улыбки у Андрея прошёл мороз по коже.
   - В страшном есть своя красота и прелесть, надо просто уметь её видеть, чувствовать, - продолжил между тем чёрный, - нарисуй, опиши её, - и предложил, - давай вместе переделывать мир, сделаем его таким, какой он нам нужен. Мы превратим эту землю в ад и будем царить, царствовать в нём. В этом красота и сила. Давай открывать людям глаза на мрак и ужас существования, на хаос и бездну, которая ждёт их всех. Помоги им увидеть всё, как оно есть.
   - И никаких надежд для человека? - с тоской спросил Андрей.
   - Жить в этой жизни, пользоваться всеми её благами, достигать намеченной цели, добиваться власти любой ценой, стать хозяином. Разве этого мало? - удивился Хозяин.
   - Ну а если человек не хочет власти? - спросил Андрей.
   - Хочет, и даже мечтает об этом, это у него в самой природе, в каждой клеточке, каждом нерве, - обнадёжил Хозяин. - Это одна из немногих настоящих ценностей, может быть самая главная здесь. Для человека нет большего удовольствия, чем полностью управлять другим человеком, навязывать ему свою волю. Не надо стесняться этого. Выпусти все свои тайные желания и страсти на волю, перестань подавлять их, дай себе свободу, освободи себя от оков, навязанных тебе другими, жалкими обманщиками и лицемерами, только тогда ты будешь по-настоящему счастлив. Тебе только надо изменить точку, а вернее угол зрения, на некоторые предметы, увидеть их по другому. Вот и всё. Ты пойми одну простую истину - многим людям в зле можно реализоваться сильней и проще, чем в добре, хотя, конечно, всё относительно - и добро, и зло. А некоторым по-другому и вовсе нельзя. А по настоящему счастливым может быть только самореализовавшийся человек, человек-зверь, по твоему определению. В этом весь смысл его существования на этой бренной земле, где всё так относительно, иллюзорно. Сегодня ты есть, а завтра тебя нет, так зачем же себе отказывать в удовольствии, жить так, как тебе хочется, чудак? Бери от этой жизни всё, один раз живёшь. Тьма также реальна, как и свет, - назидательно сказал он. - И каждый выбирает для себя сам, на чьей он стороне.
   - Это безнадёжность: или ты Зверь и тебя ждёт одиночество и пустота, или ты человек и тогда неудачник и снова безнадёжность и пустота, - с грустью подвёл итог словам Хозяина Андрей. - Куда ни кинь - всюду клин. Настоящая ловушка.
   - Я бы сказал несколько иначе: либо ты смел и силён - и тогда ты хозяин, либо слаб и ни на что не способен - и тогда ты жертва вечерняя, - возразил Хозяин. - Безнадёжность - вот ваш удел. Вас всех ждёт пустота и мрак, спасутся только те, кто придёт ко мне, после смерти я сделаю вас демонами, несущими тьму, но это надо ещё заслужить. Для всех остальных остаётся только одно - смерть и небытие, забвение. Мы пришли, чтобы утвердиться здесь навсегда. Мы будем нести мрак в души людей. И лучше быть с нами, там, где тебе предназначено быть самой твоей природой, тем мраком, который внутри тебя, ведь ты Курташёв, а у вас это всё в крови, уж поверь мне, я знавал многих твоих предков. Зов крови сильней всего.
   Гость хрипло засмеялся, в глазах у него заплясали, закувыркались чёртики.
   - Против своей природы не пойдёшь, сойдёшь с ума, - проговорил он медленно и со вкусом.
   - Мне кажется, я и так схожу с ума, - устало и безразлично сказал Андрей, - а ты только бред моего больного воспалённого воображения.
   - Не льсти слишком сильно своему воображению, - пожурил его Хозяин. - Для того, чтобы создать меня, у тебя его, скажем так, несколько маловато. Знаешь, мне почему-то кажется, что если бы ты вообразил себе демона, то это был бы такой маленький чёртик, бесёнок, - он показал руками, - на большее у тебя не хватило бы ни воображения, ни смелости.
   Он насмешливо посмотрел на Андрея, но потом лицо его посерьёзнело.
   - На самом деле всё происходит абсолютно противоположным образом, наоборот, ты прозреваешь, а это мучительно больно, - просветил его он. - Меняй свою шкуру скорей, выползай из своего кокона, становись свободным и счастливым. Если не можешь найти бога, то присоединяйся хотя бы к тому, что есть, к тому, что нашёл, к чему пришёл - к чёрту.
   Андрей пристально взглянул на него и покачал головой.
   - Нет, тебе меня не обмануть нечистый, я вижу тебя насквозь... У меня есть душа, а значит уже есть и свобода, моя свобода, а не та, которую ты мне хочешь навязать. Этот выбор: зверь или жертва - это не по мне, это не свобода, - убеждённо сказал Андрей. - Я уж лучше буду сходить с ума.
   - И постепенно сойдёшь к нам, а вернее уже сходишь. Ты уже идёшь к нам прямым путём, не сворачивая, и скоро придёшь окончательно, насовсем, - торжественно и одобрительно заметил Хозяин и подвёл итог разговору. - И мы создадим наш мир, наш новый прекрасный мир тьмы, страданий, и ужаса, который вы уже начали строить и без нас, мы просто немного поторопим, ускорим события, для вашей пользы, разумеется.
  
  
   Глава 6
   Наваждение (морок)
  
   Следующий день не принёс никакого облегчения. Ему в очередной раз приснился тот же самый повторяющийся, и меняющийся лишь в незначительных деталях, мелочах, необычный и длинный сон. Он, как всегда в этом сне, шёл в своё заветное, только одному ему известное место, а точнее в эту комнату, там, где она погибла. Его постоянно и властно тянула сюда какая-то неумолимая могущественная властная сила. Наверное, всё дело было в том, что только здесь он по-настоящему чувствовал, как течёт время, ощущая внутри себя его упругие толчки и то замедляющееся до полного замирания, то убыстряющееся упорное течение; только здесь он чувствовал какой-то таинственный, непонятый им смысл, который начинала обретать каждая вещь, каждое мимолётное изменение мира вокруг него, малейшее ощущение, рождающееся внутри него. И было ещё что-то, неясное ему, пугающее и притягивающее одновременно, словно он что-то забыл здесь когда-то давно, словно он существовал здесь в каком-то обличии тысячи или миллионы лет назад, сам был частью этой комнаты - старинными часами, запылённой мебелью, как казалось ему, самим временем. Здесь он не нуждался в изменении мира, и не верил в него, он любил мир и все его малейшие проявления, все предметы, вещи, ощущая их хрупкое бытие и ход времени внутри них как своё, внутри себя. В этом сне он почему-то твёрдо знал, что Ада умерла. И Ада, появляющаяся только здесь после своей смерти, была частью этой комнаты, частью его самого. Стоя посредине комнаты, он размышлял о ней, обо всём этом и думал - любит ли человек только самого себя и только своё, пускай даже непонятное, неблизкое, или нет? И вообще, что любит человек, в чём он нуждается больше всего на свете? Вопросы казались такими простыми, но стоило ему начать углубляться в них, и он начинал запутываться, терять нить размышлений и простота этих вопросов исчезала, таяла прямо на глазах, как восковая свеча. Временами ему начинало казаться, что вещи знают гораздо больше, чем он, знают какую-то тайну, недоступную, недостижимую, но мучающую его, и скрывают это; что каждая вещь - это пропуск в какой-то иной, притягивающий до умопомрачения, до исступления, мир. Иногда же ему казалось, что он просто сошёл с ума, но это приносило ему невиданное наслаждение, ведь он постигал мир с неведомой, недоступной для всех стороны. "Сумасшествие - это только один из способов познания мира", - думал он тогда во сне. Но что-то, тем не менее, постоянно ускользало от него, какая-то важная мелочь, деталь, без которой всё рушилось и не имело смысла, собственного бытия. И важная деталь эта была Ада, думал Андрей, именно в ней был ключ, и через неё он мог понять что-то такое, чего не понимал, не постигал.
   - Я не живу, а существую, - сказал он ей, когда она, наконец, появилась, соизволила выйти к нему, на этот раз из картины, мирно и спокойно висящей на стене. - А я хочу жить, для этого я должен обрести жизнь, почувствовать, что я живу. Понимаешь?
   - Каким образом? - любопытно спросила Ада и жадно облизала губы, с любопытством глядя на него.
   Во сне она всегда была какая-то странная, непохожая на самую себя, и чем-то неуловимым - какими-то движениями рук, поправляющих причёску, гримасами лица, интонациями голоса, напоминавшая его прежнюю погибшую подругу, Ирину, которая к тому же ещё и была его двоюродной сестрой. Во сне они иногда сливались, образуя что-то среднее между ними двумя - своеобразный гибрид двух красивых женщин, в поведении и внешности которого то одна, то другая брала вверх. Он прошёлся по комнате.
   - Мне кажется, что я должен что-то обрести и от чего-то отречься, а что-то и принести в жертву. Свой путь пройти можно пройти, только постоянно жертвуя чем-то, что-то отдавая и этим самым приобретая что-то, может быть смысл, я не знаю... Мне кажется, что вообще, люди неимоверно сложные существа, слишком даже сложные для собственного существования.
   - Глупости, - сварливо сказала Ада, вернее это была уже не Ада, а в очередной раз взявшая вверх Ирина. - Чем ты можешь жертвовать, да и зачем? Твои жертвы никому не нужны, в том числе и тебе самому. И вообще, никакого пути нет, это только твои глупые выдумки, и нечего тут придумывать, - всё больше раздражаясь, говорила она. - Ты просто мучаешь себя и меня, тебе как будто нравится это.
   Она тихо заплакала, как и тогда, незадолго перед своей смертью, когда они снова поссорились.
   - Ну, ладно, ладно, никакого пути нет, всё хорошо, - он подошёл и обнял её за плечи, пытаясь успокоить, - всё нормально.
   Она замолчала, каждый задумался о своём.
   - Ты меня любишь, - вдруг спросила Ада, это была снова она.
   - Конечно, - он фальшиво улыбнулся ей. Но она, кажется, поверила и успокоилась, прижалась к нему, как кошка, выгибаясь, тесно прилегая всем телом, что было совершенно несвойственно ей.
   - Ты ничего не хочешь? - игриво спросила она.
   - Нет, - удивлённо ответил он.
   - А может, всё-таки хочешь?
   Она приблизила к нему своё лицо, и он увидел её огромные глаза, во сне они были синие и с каким-то зеленоватым кошачьим отливом, и внезапно всем своим нутром ощутил кукольность, деревянность, сделанность её плоти - плеч, груди, бёдер. Вместо живого и упругого ему снова подсовывали мёртвое и ненужное, всегдашний обман в этом сне. И он должен был жить и удовольствоваться этим.
   - Но это обман! - дрогнувшим голосом возмущённо сказал он. - Я не хочу куклу!
   Ада деланно улыбнулась ему и замигала накладными ресницами на размалёванном лице, задышала часто.
   - Мой мальчик, мой котёночек, иди же ко мне, моя киса, иди к своей кошечке.
   Она, глядя на него в упор и тягуче улыбаясь, начала подкрадываться к нему осторожными, медленными движениями, полными силы и грации, и, действительно, похожими на кошачьи. Всё происходящее вокруг него стало казаться ему похожим на дурной сон (он совершенно забыл во сне, что сейчас действительно спит), навязчивое наваждение, которое никак не удаётся стряхнуть, освободиться от него. Где-то часы громко пробили бой и кругом начали твориться странные вещи - предметы стали оживать, шевелиться, приобретать несвойственные им смысл и значение. Пространство вокруг, дотоле спокойное и ручное, начало дрожать, набухать, расти как на дрожжах, наполняя собой рискованно малый объём комнаты и ему сразу же стало тесно и жарко, почудились далёкие детские голоса, поющие протяжную, тревожную, и чем-то очень дикую песню, похожую на шаманские напевы. Ему начало казаться, что сейчас произойдёт что-то страшное, непоправимое, но секунда, тянущаяся мучительно, как столетия, ничего не изменила, словно пространство внезапно потеряло связь со временем и перестало от него зависеть. И только Ада начала вдруг отдаляться от него, изменяя форму и очертания, фальшивая улыбка пропала, стекла как вода с её лица, и лучистые глаза стали усталые, стеклянные и бессмысленные, возвращая сполна ему за то обманчивое и призрачное, что он так долго впопыхах принимал за саму жизнь и её проявленья. Она была ничем, призраком, наваждением, миражом, и снова возвращалась в то первородное, бесформенное, природное, откуда возникла, страша его своей возможностью не появиться вновь. И он снова бы тогда окунулся с головой в то громоздкое, серое, вялое безмолвие, в ту безликость, невысказанность, предсуществование вещей и предметов; вернулся бы в свой мир теней, тоски, мрака и безысходности, в свой первозданный хаос, единственным спасением из которого так ненадолго была она. Это была странная потребность приходить сюда, в мир призраков и только здесь чувствовать себя хорошо, словно тут было настоящее, а весь остальной мир был только бесплотной, неосязаемой тенью, нелепым придатком с жалкой попыткой выдавать себя за настоящее, разыгрывающим ежедневно свой никому ненужный фарс. Всё это было далеко не так, он отлично понимал ошибочность и опасность своих заблуждений даже во сне, но это были только мысли, а чувства не подчинялись ему, у них была своя непонятная, недоступная ему закономерность и логика, и чувствовал он именно так и никак иначе.
   - Ада! - дрогнувшим голосом попросил он, сам не зная чего, наверное, если не любви, то хотя бы милосердия. - Не исчезай, Ада!
   - Ада! - весело передразнил его невесть откуда взявшийся шут в жёлто-гороховом трико и с глумливым, издевающимся лицом, в шутовском колпаке.
   - Ада, Ада, - запищали отовсюду разные голоса, и он с восторгом постиг, что он уже не один, а их теперь много. Ему стало легко и приятно, он почувствовал, что вот оно то, что он искал всю свою жизнь. Это - спасение, но в ту же минуту всем своим существом он ощутил грозную опасность, исходившую от них, замаскированную и обманчивую, и понял, что ошибся и на этот раз тоже. Ему стало так грустно, как никогда не бывало раньше и как бывает только во сне, когда начинаешь понимать, что это только сон и в действительности этого никогда не будет. Он проснулся, встал, оделся и вышел из дома.
   Выйдя из дома, Андрей сразу понял, что что-то будет не так. И это не так было страшным. Первым грозным предзнаменованием была неясная фигура, внезапно выросшая перед ним прямо из соседней подворотни. Это был очень странный человек с лысой головой и стеклянными застывшими, будто приклеенными глазами. Человек молча и неподвижно смотрел на Андрея и, самое страшное было то, что взгляд его ничего не выражал, он был пустым и бессмысленным, как у куклы или рыбы. "Началось, - мелькнуло в голове у Андрея, - настоящий человек толпы". Но на самом деле ничего не происходило. Человекоподобный субъект продолжал бессмысленно смотреть на него, и Андрей прошёл мимо и дальше. "Может быть просто пьяный?" - подумал он, зная наверняка, что ошибается, у пьяных не бывает такого выражения лица. И точно, лица у всех без исключения людей, встречавшихся ему, были однообразно бессмысленными, стёртыми, лишёнными всякого выражения, как будто сделанные под копирку или выпущенными из одной мастерской. Ему стало жутко. День был пасмурный, близился вечер, неяркое солнце было уже низко и дома отбрасывали длинные тёмные тени. Внезапно одна из них, из ближайшей к нему подворотни вдруг начала вытягиваться, расти, преобразовываясь в какую-то зловещую, узкую фигуру. Андрей, не отрываясь, смотрел с ужасом и замиранием сердца как она всё увеличивается, растёт прямо на глазах, будто на дрожжах. Потом она начала расширяться, отпочковываться, пускать длинные ветви по направлению к нему, как будто хотела схватить его. Но долго выдержать такого напряжения он не смог и побежал. Дома проплывающие мимо, казалось, нависали над ним, грозя раздавить его. Ему казалось, что чем быстрее он бежал, тем медленнее двигался относительно домов. Наконец он остановился, переводя дух. К нему тут-же подошёл узкий длинный господин, чем-то неуловимо напоминавший футляр от музыкального инструмента и, тошнотворно открыв свою здоровенную пасть, начал блеять по козлиному, чем произвёл невиданный фурор среди неизвестно откуда набежавших, конечно же, совершенно случайных прохожих. Человеческих лиц среди них фактически не было. Были человекоподобные лица, иногда выполненные чрезвычайно искусно и с воображением, и оттого очень напоминавшие человеческие, некоторые даже с выражением. Впрочем, если вглядеться внимательнее, вариантов выражений этих лиц было всего несколько, словно бы фантазия, создавшего их на этом и закончилась, исчерпалась, к величайшему сожалению так и не дойдя до своей вроде бы неизбежной кульминации. На некоторых из них видимо небрежный художник налепил оба глаза сбоку, как придётся, у других нос или уши почему-то были на подбородке, а у иных вообще гуляли по всему лицу, очевидно, ища пристанища, место, которое им бы понравилось, приглянулось.
   - Ничего не могу понять, ничего не понимаю, - с ужасом забормотал Андрей.
   - И не надо! - с восторгом закричал человекообразный как будто бы деревянный субъект на одной ноге с костылём, второй не было и в помине, очевидно, не предусматривалось, да и то сказать, зачем она ему, когда и так хорошо. - И не надо! Не бери в голову, касатик!
   - Бред, полный бред, - зашептал Андрей.
   - Именно, именно полный бред, абсолютный бред и ничего больше, - жизнерадостно подтвердил одноногий субъект, радостно подскакивая на одной ноге.
   - А ты сам-то не бред? - недоброжелательно буркнул квадратный низенький кудрявый толстяк, чрезвычайно похожий лицом на кота, неприязненно косясь на Андрея. - И тебе случаем не кажется, что за свои грешки и пороки надо бы отвечать, дружок?
   - По всей строгости и неумолимости закона, - сурово и назидательно согласился с ним тощий тип в засаленной кепке и судорожно икнул.
   Некоторые из них впрочем, были сделаны, видимо наспех, недобросовестно и оттого напоминали людей лишь издали. При ближайшем же рассмотрении черты их лиц оказывались расплывчатыми и неопределёнными, недоделанными, их никак нельзя было разглядеть и понять. "Топорная работа", - невольно подумал Андрей с пренебрежением.
   - Ты что ли топором работал? - наехал на него неприязненный толстяк, - не тебе и судить.
   Какой-то мутноглазый, похожий на судака субъект грубо пихнул его локтём в грудь и осклабился в звериной улыбке. Нелюди обступили его, издавая нечленораздельные звуки.
   - Мне бы твою улыбку, - сказал один из них, чуть не ткнув в лицо грязным корявым пальцем, хотя Андрей совершенно не улыбался. Ему было не до смеха.
   - Срань господня, до чего ж ты худой, - запричитала какая-то бабёнка с хищным оскалом лица в драном тулупчике, и потянула его за рукав. - Пойдём ко мне, мужичок, приласкаю, так и быть, соколик.
   - А у меня водочка есть, селёдочка, - сладко нашёптывала другая, безносая, рябая, - чай, любишь с лучком-то?
   - Ещё чего, это мой мужчинка. Правда же касатик, - обратилась к нему какая-то накрашенная дрянь, в коротких портках в обтяжку на жирных ляжках, с сигаретой в гнилых зубах. Изо рта её жутко воняло, прямо-таки несло какой-то псиной.
   - А мне, пожалуйста, глаза и больше ничего не надо, уж больно хороши, такие печальные, скорбные, будто на похоронах или поминках, можно я у тебя их заберу, цыпочка? - простонал кто-то возле самого уха, дыша на него самогонным перегаром и луком. - Ты не бойся, я их очень аккуратно, вилочкой выковыряю. Деликатно так, ты и не заметишь, голубь. На что они тебе, цыпа? Пожалей вдову, сиротинушку бесприютную, сирую и убогую.
   - Уши тоже вроде ничего, - одобрительно заметил кто-то и засмеялся. Его смех напоминал лай. - Пойдут на самокрутки, мои то все закончились, язви его душу.
   - Тихо! - закричал котообразный толстяк. - Стоять! Всем хватит, любезные мои. Без презента никто не останется. У него много органов, хватит всем и ещё останется.
   - Хватит может и всем, но мне самое главное, самое вкусное, - расталкивая всех локтями, вперёд к Андрею вышел хмурый тип с мрачным, почти сформировавшимся лицом, - его душу.
   Все внезапно смолкли, жуткая какофония, создаваемая ими, разом прекратилась.
   - У него есть душа? - восхищённо и недоверчиво прошептал кто-то. - Настоящая? Вот это фортель, вот это нам подарочек, государики мои! Наконец то, дождались, свиделись. Вот праздник то!
   - Отдай мне свою душу, - тихо и отчётливо, с угрозой в голосе сказал хмурый тип, - на что она тебе? Так, ненужный товар, отстой, атавизм.
   - Всего-то на всего сформировавшийся психокомплекс, дурной предрассудок, - подтвердил кто-то с обмотанной цветным грязным шарфом шеей. Тощий кадык торчал из шарфа как нахохлившийся клюв. Лица у него не было вовсе, вместо глаз были какие-то грубо намалёванные плошки, а вместо рта широкая уходившая вглубь субъекта щель, которая, казалось, не удовлетворялась только головой, а продолжалась далеко в туловище, грозя расщепить его пополам. Зубов же в этой щели не было вообще, видимо не предполагалось проектом.
   - Отдай нам её, - предложил он.
   - Отдай, отдай! - завопили все кругом.
   Снова поднялся гвалт, кудахтанье и шипение, а также шелестение и бормотание.
   - Мы тебе за неё хороший куш предложим, - сказал мутноглазый серьёзно, - не бойся не обидим, в накладе не останешься, - и тихо шепнул, приблизив своё лицеподобие к лицу Андрея, - товар -то честно говоря плохонькой, завалящийся, а мы тебе настоящую, хорошую цену дадим. Не прогадаешь. В серебре-золоте ходить будешь.
   - Соглашайся, соглашайся, - снова зашумели, загалдели все, свистя и улюлюкая как в театре на представлении.
   - Как сыр в масле купаться будешь, - сладко сказал кто-то, умильно глядя на него выцветшими серыми глазёнками.
   - Не купаться, а кататься, - машинально поправил Андрей.
   - Э-э, да ты я смотрю с гонором, - возмутился хмурый тип, - смотри парень не прогадай, потом локти грызть будешь, в ногах валяться, а сделанного уже не исправишь, не воротишь.
   - Вишь ты какой! - недобро присвистнул кто-то.
   - Навуходоносор! - вдруг ляпнул мутноглазый коротко, будто пролаял.
   - Ишь, бельма-то свои повылупил, чмо болотное, - дружно поддержали хмурого остальные. - Зенками так и блестит, нехристь пучеглазый. Нечего нос свой воротить, веди себя как все остальные, небось не хуже тебя, а не выпендриваемся, ничего из себя не строим.
   - Ну, хватит выкобениваться, соглашайся лапоть, - дружески посоветовали ему из толпы, плюя под ноги.
   Слова, произносимые толпой, были неотчётливые, неразборчивые, словно на заездившейся пластинке, видно гортани были недоделаны впопыхах, плохо сформированы, как и все остальное, представленное здесь скопом, как на ярмарке.
   - Но ты выхухоль ходячая, - вдруг буркнула какая-то старуха, с виду вполне бодрая, и закатилась идиотским смехом, застенчиво кутаясь в побитую молью, драную, ветхую шаль с оборками и узорами в виде золотых птиц. - Скажи хоть что-нибудь, а то стоишь здесь как пугало огородное, слова из тебя клещами не вытянешь, говорливый ты наш.
   - Бесподобно, волшебно, изумительно, - тянул кто-то, уже вполне по-хозяйски ощупывая сзади спину и мышцы шеи Андрея, - настоящий, живой, горяченький с пылу с жару. Вполне подойдёт, третий сорт не брак. Лучше бы, конечно, поздоровей, но и этот подойдёт. На безрыбье и рак рыба. Мы не гордые, чай не бояре, без норова и выпендрёжа.
   - А я бы его на чучело пустил, - просто и задушевно сказал сутулый здоровяк в поддёве, - из него очень хорошее чучело получиться, симпатичное такое, серьёзное. Можно дома поставить как украшение, или на огороде, опять же птиц пугать, а то их нынче развелось - тьма.
   - Всё бы вам на чучело, дайте человеку сначала оклематься, протрезветь, - резонно заметила в стельку пьяная бабёнка, едва стоящая на ногах и уцепилась за Андрея, чтобы не упасть, и внезапно запела, завела низким, утробным голосом, исходившим, кажется, из самих её внутренностей, - эх, напилася я пьяна, не дойду я до дому.
   - Да он и не пьяный, - заметил котообразный толстяк, - молчит вполне себе трезво, как воды в рот набрал.
   - Да? - недоверчиво спросила какая-то шалая бабёнка. - А похож. Вылитый алкаш, один в один. А давайте отпустим его, а? Пусть идёт восвояси, голубь сизокрылый. Только ноги оторвём ради интереса и приличия. Дойдёт, не дойдёт.
   - Пусть нам спляшет и споёт сначала, зря мы что ли, столько сил на него изверга потратили? - предложил мокрогубый.
   - А может он немой, дефективный, что он всё молчит и молчит? Немой нам не нужен. Зачем нам немой? Скажи хоть слово, служивый.
   - А я бы его съел, чего с ним тянуть, - сказал гнилозубый, развязный чувак в рваном тулупчике. - Всё равно этим кончится, всех съедим, весь город, язви его душу.
   - Тише вы, - остановил всех сиплоголосый в порванном пиджаке, - пусть ответит, как полагается.
   - Да пусть скажет своё веское слово, - раздались гулкие, как из подвала голоса.
   Но какая-то бледная как смерть, тощая прозрачная девушка всё тянула и тянула к нему свои хищные руки с длинными тонкими пальцами с нескрываемым аппетитом глядя на него.
   - Сейчас сбежит, однако, - сказал мужик в поддёве и смачно сплюнул на землю, - маета одна с этими живыми, да и только. Кончай, братцы, с ним валандаться. Пора браться за дело.
   - У нас, однако, далеко не сбежишь, - важно сказал кто-то, - ноги пообламываем, спички вставим, на них далеко не ускочешь.
   - Не, этот не сбежит, - покрутил головой мутноглазый, - колер не тот, не той масти. Жидковат, и слаб в коленках, раззява, слабак, что с него взять - интеллигент.
   - Сейчас потрошить его будем как курёнка, - злобно прошипела бабёнка, - сколько можно с ним замарачиваться. Тоже мне барин нашёлся, фон барон из подворотни. Пора делать из него что-нибудь настоящее, реальное, правильное.
   - Котлеты, например, - предложил снова гнилозубый. - Или шницель.
   - Всё бы тебе жрать, только о жратве и думаешь, недоросль, - неодобрительно заметил мужик в поддёве, - а может у человека душа горит, может его сначала выслушать надо, а потом уже и есть. Только приготовить надо как следует, я недоваренного есть отказываюсь, у меня желудок на эти дела слабый.
   - А буде кочевряжиться, бить его палками нещадно, басурманина такого, - умильно и с восторгом прошелестела тощая бледная девушка.
   И тогда случилось чудо, выйдя из ступора, Андрей решительно растолкал все внезапно застывшие фигуры и зашагал прочь, подальше от этого бедлама. Привычный мир менялся прямо на глазах, и остановить это не было никаких сил, никаких возможностей.
  
   Глава 7
   Посетители у Ады
  
   Ада вовсе не была суеверной, как это зачастую бывает у артистов, но, как и многие другие женщины, инстинктивно верила и доверяла своим ощущениям и предчувствиям, которые почти никогда не обманывали, не подводили её. И в последние дни тяжёлые предчувствия буквально преследовали её - ей снились тревожные мрачные сны, настроение было подавленным, а после того как Андрей рассказал ей о посещении Хозяина, Ада вообще ходила сама не своя. Ей не очень хотелось поверить в услышанное, но она знала, что Андрей никогда бы не стал обманывать её, а признать, что это всё было только его галлюцинацией, бредом было бы слишком глупо, наивно, да и нелепо. Оставалось только одно - поверить во всё это, причём поверить дословно, во всех мелочах и подробностях, потому что если поверил в главное, то уже смешно не верить в остальное.
   В этот день у неё ещё с утра были недобрые предчувствия. Ада пришла домой раньше, чем обычно, потому что раньше закончилась репетиция из-за болезни режиссёра. И они уже ждали её. Она поняла это, как только вошла в квартиру, ещё не увидев их. Это было сильное и явственное ощущение беды, обрушившееся на неё ещё в прихожей и подтвердившееся, едва она вошла в комнату. Они были здесь. Один из них, Безликий, наводил на неё ужас одним своим присутствием. Лицо застывшее, деревянное, без эмоций. И Шут. Лицо из детских ночных кошмаров, подвижное, всё в гримасах, и ни одной из них приятной. Оба они одеты были в строгие чёрные костюмы, только у Шута словно бы в издёвку, на голове был шутовской, раздвоенный на конце, колпак.
   - Лапонька, - промурлыкал вкрадчиво он голосом, от которого у неё мурашки побежали
   по коже, - уговори своего друга писать о том, что нужно. Кисонька, так будет лучше для
   всех. И для тебя в первую очередь, кисуля. А от роли своей откажись, Христа ради, зачем
   она тебе? От неё одни только неприятности и проблемы.
   Безликий пытливо заглянул ей в глаза, и ей стало ещё страшнее. Глаза эти были стеклянно пусты и безжизненны.
   - Откажись, а мы тебе так и быть презент сделаем, - продолжил Шут. - Знаешь какой?
   Ада естественно этого не знала, да и не хотела знать.
   - Мы дружка твоего не тронем, да и тебя тоже оставим в покое. А иначе мы тебя съедим с
   потрохами и не подавимся. Верно, гаер? - он обернулся к Безликому.
   - Ну что ты пугаешь девушку, - Безликий говорил, не меняя выражения лица, мимических
   мышц у него, очевидно, не было, словно гримасы Шута заменяли их с избытком, за двоих. - Она и так для нас всё сделает. Верно, дорогая?
   И тут случилось нечто невообразимое. Безликий вдруг резко запрыгнул на стену и быстро-быстро пополз по ней вверх, невообразимо проворно перебирая ногами и руками, ужасно похожий на какое-то гигантское фантастическое насекомое. Забравшись под самый потолок, он наклонил голову и стал сверху вниз смотреть на Аду неотрывным гипнотизирующим взглядом. Лицо его при этом оставалось застывшим как маска. Казалось, ещё немного и он зашевелит воображаемыми длинными тараканьими усами. Некоторое время он так разглядывал Аду из-под потолка, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, словно несуразная птица, и вдруг спрыгнул вниз на пол и неторопливо подошёл к ней.
   - Он шутит, - сказал Шут, тряхнув навершием на раздвоенной шапке, - а я нет, я не шучу, с детства не предрасположен к юмору. А тем более к вашему местному юмору, который у вас с утра до вечера крутят по телевизору, у меня от него, пардон, несварение желудка - изжога и живот пучит. Ты же не хочешь, чтобы мы забрали тебя с собой в вечную тьму? Или... хочешь? - полуутвердительно спросил он, зловеще растянув тонкие губы в ледяной усмешке и заглядывая ей в глаза.
   - Я вас не боюсь, - бодро сказала Ада, пытаясь перебороть свой страх, хотя на самом деле ей было жутко страшно. - И я сама разберусь в том, что мне играть, а что нет.
   - Напрасно ты так себя ведёшь, матушка, - возразил Шут. - С нами так нельзя, пожалеешь.
   Мы к тебе с добром пришли.
   - Как пришли, так и уйдёте, - резко сказала Ада, внезапно охрипшим от волнения голосом.
   - Ты сделаешь всё, что мы тебе, скажем, дорогуша, - возразил Безликий, подходя к ней ближе. - Иначе будешь иметь такое же прелестное лицо как у меня.
   Ада невольно содрогнулась.
   - Ты этого хочешь? Ты думаешь, я всегда был таким? - спросил Безликий, - а может быть, в
   прошлой жизни я тоже был красавцем, или таким же лицедеем? Может быть, меня тоже наказали за самонадеянность и строптивость? В наших рядах из вашей братии очень много народу.
   - Мы превратим тебя в одну из нас. Это вовсе не так уж сложно, как тебе кажется, милочка, -
   снова проворковал Шут. - Кому ты будешь нужна такая? Актриса с деревянным лицом, -
   он бурно расхохотался. - Никому. И ему ты будешь не нужна.
   Он посерьёзнел, лицо его стало суровым.
   - Покорись нам, делай то, что тебе говорят, что велят.
   - И что тогда? - невесело спросила Ада.
   - Тогда будет всё хорошо, - оптимистично заверил её Шут.
   - Хорошо, это значит так, как вам нужно, - с гневом возразила Ада. - Хорошо по- вашему.
   - Хорошо будет всем и тебе в первую очередь, - с готовностью, глумливо улыбаясь, разъяснил ей вертлявый Шут.
   Адой снова овладело ощущение нереальности всего происходящего, но, к сожалению, это был не сон, всё это происходило с ней и наяву, в реальности.
   - Кто вы? - со страхом спросила она.
   - Не так важно кто мы, - грубо ответил Безликий. - Важно кем станешь ты, если будешь
   упрямиться.
   - И кем же я стану? - с вызовом спросила Ада.
   - Одной из нас, ночным кошмаром, - с видимым удовольствием сообщил её Шут. - Разве
   вы ещё не поняли - вы столкнулись с силами, тысячекратно превосходящими вас и по уму и по всему остальному прочему. Смиритесь. Такова ваша тяжкая доля, страдальцы. Иначе мы просто сломаем вас, как прутики, изменим напрочь. Каждому своё, как говорили древние мудрецы иезуиты.
   - Вы и так хотите изменить нас, сделать по своему образу и подобию, - не согласилась с ним
   Ада и задала естественный с её точки зрения вопрос. - Зачем же нам помогать вам?
   - А затем милочка, чтобы остаться живыми и невредимыми, - охотно просветил её Шут. - У вас просто нет выбора, дорогуша.
   - Выбор есть всегда, - снова возразила Ада.
   - Это только красивые слова, пустая, никчёмная риторика, - сказал вдруг кто-то вкрадчивым тихим голосом у неё за спиной.
   Она обернулась. Сзади стоял человек в чёрном одеянии с худощавым, умным лицом и жёлтыми змеиными глазами. Он не подошёл, а как будто подплыл бесшумной, крадущейся, тигриной походкой дикого зверя ближе к Аде и она увидела огромные чёрные вертикальные зрачки этого неправдоподобно странного человека, или того, кто им столь искусно притворялся.
   - Послушайте, ведь вы же умный человек, - мягко, с укором сказал он, - так не делайте
   глупостей. И зарубите себе на носу - нет у вас никакого выбора, нет, да и никогда не было и в помине.
   - Мы его вам не предоставили, - эффектно ввернул развязный Шут. - Либо с нами, либо никак. Шах и мат тебе, подруга.
   - Всё всегда решали за вас те, кто выше, сильнее вас, - сказал чёрный, - а теперь решать за вас будем мы. Какая вам, к чёрту, разница, кто ваш хозяин? Смиритесь с этим неизбежным, и мы с вами поладим. Заживём, как говорится, душа в душу.
   - У вас же нет души, - живо возразила Ада.
   - Ваше упрямство бессмысленно и непродуктивно, - спокойно, будто читая давно надоевшую молитву или мантру, продолжил чёрный, - вы погубите и себя и его. Соглашайтесь.
   Он пристально посмотрел на неё, и Ада вдруг почувствовала леденящий холод, охвативший самое её существо, доходящий, казалось, до самого мозга костей, до самого сердца. Кажется, только сейчас она со всей силой поняла, осознала, что происходящее не дурной бред воспалённого воображения, а реальность, безысходная реальность, которая иногда так давит на человека, что может попросту раздавить его в лепёшку, в прах, ненужный никому, даже ему самому, и от которой некуда деться - не убежишь, не спрячешься, она настигнет тебя везде; и у которой нет поблажек ни для кого, и даже, в казалось бы спасительном безумии, ты не найдёшь себе покоя и освобождения от неё. Словно бы все её ночные кошмары воплотились в жизнь, выкарабкались из каких-то тёмных глубинных уголков, тайников подсознания, чтобы мучить и изводить её утомлённый этим абсурдом, но не сломленный рассудок.
   - Вы даже не представляете себе, до чего хрупок и ненадёжен человек, словно стекло, нажми и сломается, - продолжил чёрный. - С одной стороны - он очень вынослив, да, это верно. А с другой - очень хрупок и нежен...
   - Как маленький росток, - с готовностью подсказал Шут.
   - И никогда не знаешь, где именно он сломается, где даст слабину, - продолжил чёрный. - А ведь мы найдём это слабое место, это точно, уверяю вас. У любого человека можно найти. У одного надо только знать чего он боится больше всего на свете, даже если он и сам этого не знает, не подозревает об этом. И он готов, бери его тёпленьким. У другого - слабое место вполне банально и предсказуемо - женщины, предоставь ему их и он весь твой с потрохами. У третьих - деньги, здесь проще всего. А вот чего боишься ты? Может, поделишься своими страхами? - спросил он, в упор глядя на Аду беспощадными, нечеловеческими глазами. - И мы поможем решить твои проблемы быстро, раз и навсегда.
   Он степенно пояснил:
   - В этом городе у нас много клиентов и работы, хватит надолго, пока город не будет весь наш. С вашими талантами и способностями вы можете занять в нём вполне достойное место, которое будет вашим вполне по праву, ведь вы заслуживаете его. Вы можете многого добиться в этой жизни, и все спектакли в вашем театре будут ставить только из расчёта на вас, вы будете примой, единственной и неповторимой.
   - Вы не так уж сильны, как вам кажется, - медленно и с раздумьем проговорила Ада, - иначе бы вы не уговаривали меня быть предательницей.
   - Ну-ну, зачем же так грубо, - упрекнул её чёрный, и уже с угрозой в голосе пообещал. - Не надо обольщаться. Конечно, мы можем найти и другие, более надёжные способы, если понадобиться, не вынуждайте нас применять их. Поверьте, так будет лучше для вас. Ваша психика может не выдержать наших добрых, старых и проверенных методов. Посудите сами, ну зачем нам умственные инвалиды и уроды, зачем их плодить, тем более что в этом городе их и так с избытком, - и задумчиво добавил, - можно было бы и подсократить.
   - Нет, дело не в этом, - негодующе опровергла его Ада, - просто, вам нужны добровольные
   предатели, вам доставляет особое удовольствие не просто сломать человека, а так, чтобы он
   сделал это сам, чтобы он добровольно выбрал между существованием в образе человека или
   беса в пользу нечисти, и поломал бы себя тем самым, погубил бы раз и навсегда. Вы не просто палачи, вы - изощрённые истязатели и изуверы, иезуиты духа.
   - Тем и сильны, деточка, - с удовольствием рассмеялся чёрный, - тем и сильны. А иезуиты,
   кстати, были неплохие ребята, и они тоже, в своё, разумеется, время, поработали на нас. Ваш род всегда был слаб и немощен, и нам всегда удавалось всё, что мы задумываем. Мы всегда
   побеждаем, такова наша природа. Всегда. А вы всегда проигрываете, такова ваша природа,
   ваша сущность и предназначение. Но ведь и проигрывать можно с достоинством и красиво, как подобает истинным аристократам духа. Смиритесь с тем, что вы только пешки в нашей замысловатой сложной игре. Однако вы можете стать и более крупными фигурами, если захотите, конечно. Всё зависит от вас самих, болезные.
   - Стать более крупными фигурами в вашей игре? - возмутилась Ада. - Изменить себе, это
   гораздо хуже, чем просто прекратить своё существование. Мы люди, а не пешки. И у нас своя, наша жизнь, а не ваша распроклятая игра.
   - Сильно сказано, - согласился чёрный и тут же уточнил, - и глупо. Ну что за глупый народ, всегда находятся люди, пытающиеся спорить с очевидностью, - удивился он, - и они всегда плохо заканчивают, гораздо хуже, чем остальные, которые просто плывут по течению. В этом высшая мудрость - плыви по течению и радуйся жизни, тому, что у тебя есть, извлекай выгоду из этого. Живи, как живётся. Большего тебе дано не будет, пойми это. В конце концов, это не так уж и трудно, понять очевидное.
   - А если у тебя ничего нет, и если у тебя хотят отнять, даже то последнее, то главное, что осталось? - тихо спросила Ада. - Всё что для тебя важно и имеет значение? То, без чего нельзя жить. Тогда как?
   - Но ведь и взамен мы даём немало, - парировал ей чёрный. - Пользуйся этим, тем, что есть, что дают, - и предупредил. - Не зарывайтесь, вы только прах, песок перед лицом вечности. Вам ли выбирать? Ещё раз говорю - смиритесь со своей судьбой и делайте то, что вам велят. То, что мы вам велим.
   - Бог не допустит вашего господства, - уверенно возразила Ада.
   - Бог? А где ты его видела, деточка, - рассмеялся чёрный. - Скажу тебе по секрету, мы как заноза, как шило в заднице у бога, но он вынужден нас терпеть. А знаешь почему? Потому что мы ему нужны, для того, чтобы карать грешников. Таких вот, как вы. Так-то вот.
   - Вы зло в чистом виде, - убеждённо и с чувством заявила Ада.
   - Тебе это только так кажется, - философски заметил чёрный и пояснил. - Всё в этом мире относительно. Хотя даже если это и так, так что ж с того? Пожалуйста, если тебе от этого легче, думай так, как тебе хочется. Нам ведь абсолютно всё равно, что вы о нас думаете. Разве вам самим не всё равно, что о вас думали бы животные, если бы они могли, умели думать?
   - Но мы не животные и нам не всё равно, что мы о себе думаем, - твёрдо сказала Ада и
   заключила, - нет, мы не можем по-другому и мы не пешки в вашей ненормальной игре, мы таковы, каковы мы есть, и другими быть не можем. Пусть что будет, то и будет, но с вами мы не пойдём, у нас разные пути.
   - Вы проиграете, - уверенно сказал Безликий
   - Ну, это ещё бабушка надвое сказала, - заметила Ада.
   - Что ты этим хочешь сказать? - с досадой спросил Шут.
   - Что ещё не всё решено, - пояснил догадливый Безликий. - Как вы, русские, любите ваши глупые поговорки. Впрочем, справедливости ради надо сказать, некоторые из них мне самому очень даже нравятся, к моему глубокому прискорбию. Наверное, это заразно. Лихая болтовня.
   - Ну что ж, как говорят у нас в народе - лиха беда начало. Глядишь, и понравится, приглянется у нас, изменитесь к лучшему, - несмело улыбнулась Ада. - Станете как мы.
   - Ни за что, - всерьёз испугался бравый Шут. - Лучше смерть, чем это, чем быть вами.
   - Ну, хватит разговоров, - оборвал их чёрный. - Что ж, вы сами выбрали свою судьбу, - грозно объявил он. - Да будет так. Аминь, черноглазая, разговоры закончились, дальше будет только хуже, много хуже, мы вас предупредили.
  
   Глава 8
   Патриарх и Кукловод
  
   - До меня доходят упорные слухи, что твои люди стали заниматься не тем, чем им должно: приторговывают наркотиками и палёной водкой, поставляют какое-то списанное медоборудование из-за бугра и наводнили весь город фальшивыми лекарствами? - вкрадчиво спрашивал Патриарх, негласный хозяин города, у Олега Кукловода, своего первого помощника, стоя к нему вполоборота. - А кроме того занимаются детской проституцией и порнографией, да и вообще не брезгуют ничем, до чего дотянутся их ненасытные непотребные ручонки, насколько я понимаю. Должен тебе заметить, что мне это совсем не нравится, не вдохновляет. Мы не дешёвые ханыги и крохоборы, мы - респектабельные люди, реальные хозяева этого города, его власть, его лицо, и это лицо должно быть чистым и аккуратным, и иметь максимально привлекательный вид, насколько это возможно в наших условиях. Особенно для туристов и бизнеса. Ты хочешь испортить нам это лицо? - он повернулся и посмотрел в упор на Кукловода. У того мигом вспотели ладони и пошло лицо пятнами, хотя он был далеко не робкого десятка и не раз хладнокровно смотрел смерти в лицо. Но далеко не всякий мог выдержать этот опустошающий немигающий взгляд ледяных глаз.
   - Но и наркотики, и палёная водка, и детская проституция, лекарства и прочее - это же всё очень выгодно, - неуверенно перечислив, осторожно возразил Кукловод, - мы можем иметь на этом большие деньги, колоссальные, баснословные, дармовые деньги, которые просто лежат на земле и ждут когда их подберут. Вложения мизерные, отдача огромная, риска никакого, у нас всё схвачено. И потом, если мы не займём этот рынок, его займут другие, более удачливые и не такие... привередливые. Зачем нам отдавать эти деньги им?
   - Повторяю ещё раз, для особо непонятливых и бестолковых, - непреклонно, тоном, не терпящим никаких возражений, сказал Патриарх, - для особо неодарённых. Мы не будем этим заниматься, и не будем это поддерживать. Хватит с нас и всего остального. Мараться не будем, иначе перестанем себя уважать. А уважать себя, поверь мне, это очень важно в нашей работе. Лицо терять никогда нельзя, в конечном итоге себе дороже выйдет, плохо, если ты этого действительно до сих пор не понимаешь. А это не бизнес, а мусор, отстой. В нашем городе должен быть порядок. И наши законы важнее лицемерных юридических, их нарушать нельзя. Понятно? Считай, что это табу. Мы за честный бизнес, иногда легальный, иногда нет, но честный. И поддельными лекарствами и списанным медоборудованием торговать и сами не будем и другим не дадим, не позволим, слишком жирно будет. Пойми одну простую вещь, это наш город, мы в нём живём, и мы здесь устанавливаем законы и порядок. Мы за закон и порядок. И даже больше того - мы и есть этот самый закон и порядок. Запомни навсегда, сынок, в своём доме не гадят, - и, помолчав, добавил с чувством, - даже животные. Нам здесь жить.
   Он замолчал и Кукловод стоял, выпрямившись, как солдат перед генералом, почти по стойке смирно, ожидая, когда он продолжит. Немного помолчав, чтобы Кукловод прочувствовал его слова, Патриарх заговорил снова, и тон его хрипловатого низкого голоса, временами срывающегося на фальцет, стал ещё более недовольным и раздражённым:
   - Но самое главное даже не это. Я вовсе не такой привередливый, как ты вероятно думаешь. Мне наплевать даже на то, что ты поддерживаешь этих либеральных политиканов, которые доведут город и страну до ручки, а в конечном итоге приведут к хаосу и вакханалии, а то и к революции и гражданской войне, не приведи, конечно, господь. В конце концов, бог им судья, этим недалёким напёрсточникам. Три пера в зад и флаг им в руки. Хотя с судьбой в напёрстки не играют, лично я бы никому не рекомендовал во всяком случае. - Он с досадой, поморщившись, посмотрел куда-то в угол, очевидно вспоминая кого-то.
   - В этой стране всегда или голод или революции, или война, или что-нибудь вроде того, в этом роде, - попытался защититься Кукловод. - Не понос, так золотуха. Не перестройка, так стагнация или какая-нибудь приватизация. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы кушать не просило, - ухмыльнулся Кукловод. - Нам-то что до этого? - пожал плечами он.
   - А то, что в таком случае сковырнут и нас, разве это тебе не понятно, голова твоя садовая? Перемена власти в стране всегда не к добру, придут новые правители и ещё неизвестно, что будет, чем всё закончится. А эти блудливые напёрсточники доиграются, я это точно тебе говорю, - пояснил Патриарх и жёстко произнёс, будто ударил под дых. - Но самое главное не в этом, а в том, что до меня дошли и такие слухи, будто ты занимаешься торговлей людьми, связавшись с какими-то весьма сомнительными личностями, - он сурово взглянул на Кукловода, - а вот это совершенно недопустимо в нашем серьёзном деле. Мы таких забав и занятий не одобряем, ты это хорошо знаешь. Кто они, что это за персоны, те, которым ты продаёшь людей? И что это за люди, которыми ты торгуешь в нашем городе? - он подчеркнул последние слова.
   - Люди самые обыкновенные, они берут любых, платят по головам, за штуку и очень неплохо, налом. Кто они я сам точно не знаю, - смущённо замялся Кукловод. - Да и потом, какое мне дело? Они нам исправно платят, лавэ капает, чего же ещё надо-то?
   - Так ты похищаешь и продаёшь людей неизвестно кому? Даже не зная, кто они? - совершенно искренне удивился Патриарх и снова внимательно посмотрел на него. - Что с тобой? Ты часом не заболел? У тебя с головой проблем, случайно, нет?
   - Нет, - смущённо отозвался Кукловод. - И с головой у меня всё в порядке.
   - Что-то незаметно. Так вот, чтобы мы не нарвались на какие-нибудь крупные неприятности, оторви свой сухой зад от кресла, похлопочи и узнай, кто они и что они, - раздражённо распорядился Патриарх. - Может, тогда и перестанешь ухмыляться, не до смеха будет. Я думал, что ты умнее. Подумай своей умной головкой - зачем им это? Я уже давно чувствую в городе что-то недоброе, чуждое. Как бы нам всем не пришлось туго.
   И он со значением произнёс:
   - Ты же знаешь, что у нас уже пропадали люди, и что с ними стало, во что они превратились, когда вернулись, ты видел сам. Это уже не работники, а списанный материал.
   - Да, лучше бы их убили, - с досадой сказал Кукловод.
   Патриарх вопросительно взглянул на него.
   - Нет, те люди, которых я продавал, назад не возвращались. Пока, по крайней мере. Нет, наших людей похищали другие, не те типы, с которыми работаю я, - решительно возразил Кукловод.
   - Другие, не те, - передразнил его Патриарх, - я хочу точно знать, кто орудует в моём городе. Заметь, в городе появились чужие, а мы ничего не знаем о них. И ты так спокойно говоришь это! Кому ты продаёшь людей? И кто тогда похищал наших? И почему они так изменились? Ты, уж будь столь любезен, разберись с этим, если хочешь сохранить своё место, конечно. И чем быстрее, тем лучше и для тебя, и для всех нас.
   Он снова значительно помолчал, потом спросил:
   - Я надеюсь, что ты всё понял?
   - Я всё понял, - коротко буркнул Кукловод, - не дурак.
   "Блажит, старик, чудит", - подумал он про себя. Кукловод действительно похищал людей за деньги, и ему неплохо платили за это - он получал приличный куш. Ему предложили поставлять людей и он делал это, не находя в этом ничего предосудительного. Его и вправду не интересовала цель этих поставок, хотя он и соврал Патриарху - на самом деле ему объяснили, зачем они нужны. Ему сказали, что они необходимы для экспериментов по улучшению людей как вида. "Для прогрессивного улучшения породы людей", - сказал ему вихлястый развязный тип, одетый в безвкусную жёлтую кофту. Переговоры же с Кукловодом вёл какой-то господин весьма неприятного вида в чёрном одеянии со змеиными жёлтыми глазами. И они довольно быстро сошлись в цене, договорились за вполне солидные деньги. Но Кукловод был совершенно уверен, что не они похищали их людей. Эти бы не стали делать из людей рохлей и размазней. Скорее они сделали бы из них что-нибудь ужасное, каких-нибудь монстров. В это он бы гораздо охотнее поверил, глядя на этого змеиноглазого типа, от которого даже у него пробегал мороз по коже, а ведь ему ввиду его занятий приходилось общаться с далеко не самыми приятными представителями рода человеческого.
   После тягостного для него разговора с Патриархом, против обыкновения Кукловод не сел в машину, а отпустил водителя и решил пройтись к себе домой пешком, напрямую, через парк. Ему хотелось развеяться, всё неспешно и детально обдумать, а заодно и прогуляться, размять ноги. Два здоровенных, мордастых телохранителя шли на приличном отдалении от него, они чувствовали, что их шеф не в духе, а когда он был в таком состоянии, то не любил, чтобы кто-то находился рядом возле него, его было лучше не трогать, не тревожить, пока он не успокоится и не придёт в себя. Проходя через парк, он увидел одну из их постоянных клиенток, потребительницу и распространительницу его волшебного, чудного товара. К его удивлению она была почему-то с маленьким ребёнком, практически с младенцем. Решив сделать ей приятное, а заодно и поднять настроение себе, Кукловод достал из кармана пакетик с кокаином и предложил его женщине бесплатно. К его ещё большему удивлению и разочарованию она резко отказалась, сказала, что соскочила с наркоты и начинает новую жизнь. Это было решительно против всяких правил, только он здесь определял, кому с чего соскакивать, а кому нет, и вообще кому и чем заниматься, это была его территория, зона его влияния. Настроение его окончательно испортилось, и помрачневший Кукловод стал настойчиво уговаривать её принять товар, для него в этот момент это стало вопросом чести и престижа. Но она почему-то упорно отказывалась, с хитрой улыбкой глядя на него и что-то очень зловещее и недоброе вдруг почудилось ему в этой усмешке. В этот момент к нему неожиданно кубарем подлетел сбоку какой-то мужчина и набросился на него, схватив за руки. Не успев ничего толком понять, Кукловод судорожно дёрнул телом и вырвался. Он и сам потом не помнил, когда и как в руках у него оказался нож, очевидно, сработал инстинкт, наработанный жестокими годами выживания, и он ударил этим ножом человека под самое левое ребро. Человек медленно осел, а потом упал навзничь. И, сам не зная зачем, Кукловод наклонился над ним, желая разглядеть его получше, повнимательней, но быстро выпрямился. Лицо этого человека до ужаса, до омерзения напоминало его собственное, только какое-то пожухлое и постаревшее. "Привидится же такое, свят, свят", - суеверно подумал Кукловод, он хаотично и быстро сплюнул через левое плечо три раза на всякий случай и торопливо пошёл дальше, не обращая на него уже более никакого внимания. Да и зачем, если им теперь должны были заняться подбежавшие к ним взволнованные и испуганные произошедшим телохранители?
   Вернувшись домой, он выпил чашечку отменного свежезаваренного кофе, привычно закинулся дозой кокаина и велел собрать всех своих людей. Они собрались как всегда у него в кабинете его роскошного, пафосного и безвкусного особняка, вполне характерного для представителей его сословия, выбившихся при новом режиме в люди, из грязи - в князи.
   - Патрон против всех новых видов нашего бизнеса, - хрипло и разочарованно сказал он, медленно оглядев собравшуюся в кабинете публику, - но я думаю, что в этом случае он неправ, и со временем это дело можно будет уладить, когда он поймёт, прочувствует сам, как это выгодно. Нельзя разбрасываться такими деньгами, они этого не любят. Будем продолжать, как и раньше делать своё дело. Деньги не пахнут, а тем более большие деньги. А здесь прибыль огромная. Наркотики он тоже не одобряет, как и раньше, но я думаю это тоже исправимо. Вы же запомните только одно - в каждой школе, каждом институте, каждом предприятии, каждом дворе, вокзале, любом общественном учреждении - везде у нас должны быть свои люди, наши люди - распространители. Начинать надо ещё со школ, приучать к этому делу с детства. И не забывайте, чем больше людей мы вовлечём в наше святое и благородное дело, чем больше народ будет употреблять наркотики, тем больше будет и денег. Представьте, что это не человек, а денежный кошелёк, который мы можем и должны выпотрошить. Нет никаких людей, есть только потенциальные клиенты - покупатели нашего замечательного волшебного товара. И чем их будет больше, тем лучше для нас.
   Он рассмеялся, закурил сигару и продолжил:
   - В каждой аптеке должны лежать наши лекарства, лечат они или нет, это нас не касается. А в каждой больнице только наше оборудование и медикаменты, абсолютно неважно, какого они качества. Это понятно? В каждом магазине только наша водка, да и вообще всё спиртное. Везде должны быть мы, мы и только мы. К чёрту всех конкурентов, за борт их, они нам не нужны. Бизнес есть бизнес. И никаких слюней и сантиментов. Слабые нам не нужны, пусть умирают, жизнь любит сильных, удачливых и безжалостных.
   Он высокомерно усмехнулся:
   - Это и есть основа, больше того, сама суть так называемой демократии. Кому бублик, а кому дырка от бублика, как говорил поэт. В школе проходили, изучали? Так вот, только так можно добиться в этом мире успеха, стать состоятельным человеком. А ведь вы же все хотите стать состоятельными людьми, состоявшимися в этой жизни? А с правоохранителями мы договоримся по-свойски, будем отстёгивать им, как и раньше, по той же таксе, по тому же тарифу. Они всё равно все у нас на содержании, на коротком поводке, цепные и ретивые псы капитализма, - пошутил он.
   - А как же патрон? - неуверенно спросил кто-то.
   - А он ничего не узнает, об этом я позабочусь, а со временем я уговорю его, - несколько самонадеянно ответил на это Кукловод. - Это моя забота, а вы занимайтесь своим делом, и не забивайте голову разными глупостями. Рост потребления всех наших товаров должен идти постоянно и неуклонно, я сам лично буду это контролировать и проверять. И горе неудачникам. Жизнь не любит проигравших, это лузеры, мусор истории.
   Он помолчал немного, размышляя, потом нехотя сказал:
   - А вот продавать людей мы пока не будем, на время оставим это. Денег, конечно, жалко, но своя голова дороже. Иначе можем нарваться на крупные неприятности, я чувствую, что патрон не шутил. Себе дороже может выйти. Так что пока обождём.
   Кукловод уже давно работал со своим патроном и очень хорошо знал его, но на этот раз он коренным образом ошибался, внутреннее чутьё подвело его. Патриарх вовсе не собирался менять своего решения ни в отношении наркотиков, ни в отношении всего другого. Этот человек очень долго шел к своей власти, он мечтал о ней с юности, когда ещё только начинал делать свои первые самостоятельные и неуверенные шаги в этой жизни, и когда ещё никто и предположить не мог, что все в городе будут за глаза называть его Патриархом. С тех пор прошло много времени, он повзрослел, заматерел и стал самым опасным и влиятельным человеком в городе, приобрёл респектабельные привычки. И он в результате всего своего непростого жизненного опыта понял одну самую простую, но самую главную вещь - человеку нужна власть, он боится её, но уважает и не может обходиться без неё, а дать власть может только сила и беспощадность. Он всегда держал данное им слово и выполнял обещанное, благодаря этому он заслужил доверие окружающих, и для многих стал непререкаемым авторитетом, верховным судьёй, действительно патриархом. Ни одно важнейшее мероприятие, ни одно серьёзное событие в городе не проходило без его незримого участия и влияния. Он достиг немыслимой и неподозреваемой многими власти, по существу он стал действительным хозяином города, его негласным отцом и управителем. Власть была полной, абсолютной и непререкаемой, как и его авторитет. В сущности, он хотел того же, чего хотело и большинство мирных обывателей города - порядка, процветания и благополучия, ибо от процветания города зависело и его собственное благосостояние и безопасность. Он был как-бы верховным иерархом, жрецом города, хранителем его благополучия, и власть его держалась не силой официального закона, эфемерного и фальшивого утешения для слабых, наивных, не годных для серьёзного дела людей, а реальной силой, авторитетом и знанием тех невидимых связей и законов, действительно управляющих городом, на которые он мог влиять. Он был полноправным
   и законным его хозяином, держащим всё в своих маленьких цепких руках, дёргающим за невидимые ниточки, управляющими реальной жизнью города. Но в последнее время у него вдруг появилось отчётливое ощущение того, что в городе появилась какая-то другая неведомая ему сила, которая понемногу начала овладевать городом, отнимая власть у него, законного как он считал хозяина; ощущение какой-то неизвестной опасности начало заполнять его душу, за многие годы благополучия полностью отвыкшую от страха. Он привык ко всякому, к борьбе, когда в ход идут любые средства и выживает сильнейший, к плетению закулисных интриг, и не раз выходил победителем из этих схваток. Много раз на него покушались, и жизнь его действительно висела на волоске, но настоящего страха не было, он был уверен в себе и своей удаче, своей судьбе. Но на этот раз своим, безошибочным звериным чутьём, инстинктом даже, не раз помогавшим ему, он почувствовал, что здесь что-то новое и гораздо более грозное, чем то, с чем сталкивался он до сих пор. Это-то и пугало его и, больше того, он начал чувствовать то, чего никогда не чувствовал раньше, даже в самых опасных своих передрягах и переделках - какой-то глубинный инстинктивный ужас, который грозил захватить его всего, страх чего-то, может быть, даже более древнего и первобытного, чем сама жизнь, а, значит, и более ужасного, чем смерть. Он не мог понять своих ощущений, сколько не пытался анализировать их, и это только усугубляло его страх. Он чувствовал, что никто не сможет, даже если захочет, помочь ему. Он был обречён. Несколько его человек уже пропадали на какое-то время, их нигде не могли найти, а потом появились, но, ко всеобщему изумлению, это были уже не они прежние. Когда их доставили к нему, то, вместо суровых головорезов, перед Патриархом предстали совершенно изменившиеся, неузнаваемые люди, которые могли только робко и застенчиво улыбаться как дети, избегая глядеть ему прямо в глаза. Они не только неспособны были к насилию, но они не могли о нём даже слышать, это вызывало у них такой неподдельный ужас, что становилось страшно за них. Ни на какую серьёзную работу они уже совершенно не были годны, да они и не стремились к ней, даже не помышляли об этом. Похоже, что в голове у них были только молитвы, которые они шептали в ответ на претензии и приказы, бормотали что-то о боге и неминуемом наказании, которое страшнее смерти. Видя, что они ни на что не годны или просто сошли с ума от ужаса, их отпустили восвояси, списав вчистую, и больше не трогали. Но на всех остальных зрелище этих людей произвело такое сильное и неизгладимое впечатление, которое они не могли забыть, как ни старались, что Патриарх невольно стал опасаться за них, удвоил осторожность и бдительность, и даже перестал на время ввязываться в рискованные мероприятия, хотя он и раньше по мере возможностей избегал их, и даже стал суеверным и мнительным.
   И они, новые и грозные претенденты на роль хозяев города, всё-таки пришли, но на этот раз не за ним, а очевидно в виде предупреждения, в виде первого предупреждающего хода, за его первым помощником, Кукловодом, который был его правой рукой во всех предприятиях, во всех тёмных делах города. В эту ночь ему в разных вариантах снился один и тот же навязчивый неприятный сон. То, будто он предлагал женщине наркотики, и вдруг с ужасом понимал, что это его мать, и в этот момент на него набрасывался какой-то мужчина, а он пытался ударить его ножом; но у него ничего не получалось - нож всё время соскальзывал и соскальзывал с тела, проваливаясь в пустоту. То, наоборот, что это он набрасывался на какого-то человека, незаконно торгующего в его районе наркотиками, а тот бил его в грудь ножом. Под конец ему и вовсе приснилось, что он всё-таки убивает этого человека, переворачивает его лицом вверх и с изумлением видит, что это он сам, а потом лицо этого человека вдруг начало изменяться, превращаться в мордочку какого-то отвратительного не то насекомого, не то животного. И он в ужасе просыпался, а потом снова проваливался в очередной тяжёлый, нелепый кошмар.
   Они пришли к нему поздно ночью, когда все спали. Ни охрана, ни сторожевые псы не проснулись. Его вместе с личным телохранителем - Семёном и их штатным палачом Михаилом, человеком, который выполнял приговоры провинившимся лицам - привезли в небольшой двухэтажный дом, стоявший на глухой улочке, на окраине города за высоким трёхметровым забором.
   С ними беседовал Константин Ахава, а Алексей, как новичок, ещё не посвящённый, но уже перспективный кандидат в члены Ордена, учась, молча наблюдал за проведением беседы. Кукловод сидел, крепко привязанный, прикрученный крепкими ремнями к стулу.
   - Ну что волк позорный, доигрался? - спросил Ахава угрюмо у Кукловода, встав напротив него и наблюдая за его реакцией, - Казнить тебя сейчас будем.
   Он внимательно посмотрел на Кукловода, ожидая увидеть страх или хотя бы заинтересованность на его непроницаемом рябом лице, но тот никак не отозвался, не откликнулся на его слова, вся его фигура являлась олицетворением самоуверенности и спокойствия. Тогда Ахава решил зайти с другого бока, попробовать по-другому.
   - А вернее будем переделывать, - испытывающе глядя на Кукловода, уточнил он, - делать из тебя человека.
   - А сейчас я кто, по-вашему? - иронически поинтересовался Кукловод, высокомерно глядя на него.
   - А сейчас ты нелюдь, - серьёзно ответил Ахава, не убирая, не отводя от него своих сумасшедших настойчивых глаз.
   - А вы видимо люди? - полуутвердительно спросил Кукловод.
   - Мы люди, - подтвердил Ахава.
   - И чем же вы лучше меня? - пренебрежительно поинтересовался Кукловод.
   - А ты не знаешь? - Ахава подошёл поближе к Кукловоду, - кровь из людей не пьём, словно воду, как ты, потому и люди, а не звери.
   - А то чем вы сейчас занимаетесь, это, конечно же, не насилие? - снова скептически спросил Кукловод. - Не кровь?
   - Нет, - убеждённо сказал Ахава, - это исправление. Ты станешь другим, другой личностью, мы полностью переделаем тебя.
   Они внимательно посмотрели друг на друга
   - А если для меня это хуже смерти? Если я не хочу исправляться, быть другим, а хочу быть самим собой, какой бы ни я не был, тогда как? Не думал об этом? - спросил Кукловод с едкой усмешкой, вспомнив о неисправимо и страшно изменившихся людях. - Кто дал вам право на это исправление?
   - Бог, - коротко, но с чувством ответил Ахава. - Ибо ты нарушил все десять данных им заповедей и даже ещё больше. Ты - зло, ты проклятье этого города, его опухоль, нарост, но мы исправим это, мы сделаем тебя другим, и всем сразу станет легче, и прежде всего тебе самому. Мы поможем тебе, это наша христианская обязанность. Ты сам поймёшь, что мы были правы, когда станешь другим. Ты увидишь другой мир, тот, который тебя ждёт, и после этого ты и этот будешь воспринимать, чувствовать по-другому, видеть по-другому, другими глазами.
   - Вам меня не изменить, - уверенно и настырно сказал Кукловод, - со мной вам не справится, я сильнее вас.
   - Ошибаешься, изменить можно любого, нужно только очень захотеть этого и постараться. У каждого есть шанс измениться, - назидательно сказал Ахава, - нужно только помочь ему. И мы поможем тебе, это наш христианский долг.
   - А ты уверен, что служишь действительно христианскому богу, ведь он был против насилия? - спросил Кукловод.
   - Но не для таких, как ты, - сумрачно сказал Ахава.
   Кукловод попытался встать со стула, но у него не получилось это, так как ноги его были
   привязаны.
   - Повторяю тебе, ненормальный, я не хочу быть другим, - упрямо сказал он, - я выбираю смерть. Вы меня слышите, если так стоит вопрос, то я выбираю смерть. Я знаю, ты думаешь, что это я убил твоего брата, - обратился неожиданно он к Алексею, - да я имел зуб на твоего брата, он не хотел платить нам положенную дань, как все остальные, но я не убивал его и к его смерти я не причастен.
   - Зато причастен к смертям многих других людей, - окоротил, оборвал его Ахава. - А вот мы не убийцы, хотя ты и много сделал зла людям и вообще много накуролесил в своей волчьей жизни, и честно заслужил, заработал свою смерть. Но бог милосерден, он послал к тебе нас. Другие на нашем месте давно убили бы тебя или кожу бы живьём сняли, и ты бы так и закончил свою пакостную жизнь во грехе, а мы тебя жалеем, исправляем, заботимся о тебе, грешник. Подумай об этом, хозяин жизни.
   И хотя последние слова были произнесены с нескрываемым презрением, Ахава смотрел на Кукловода вполне спокойно, даже доброжелательно.
   - Значит, от меня останется одна оболочка, обёртка, а начинка, а я сам, моё настоящее я, будет другим, уже не мною? И это вы называете милосердием? - с изумлением спросил Кукловод. - Да это хуже смерти для любого человека, каким бы он ни был, вы же хуже убийц. Нет, лучше убейте меня, - снова попросил он.
   - Повторяю тебе великий грешник, - терпеливо повторил Ахава, - мы не убийцы, мы преобразователи мира, миссионеры. Мы выполняем святую миссию, исправляем мир, освобождаем мир от греха, от такого зла как ты. Но не путём убийства, а мирным путём, путём преображения, обращения к нашей вере, истинной вере.
   - Обращение? - презрительно спросил Кукловод. - И это вы называете обращением? Вера? Что вы о ней знаете? Это насилие и вы ещё большее зло, чем я, чем мы. Мы несём в этот мир порядок, стабильность и процветание, пусть даже и с определёнными издержками, но они есть всегда при всех режимах и властях, чуть больше, чуть меньше. Без нас и таких как мы, был бы хаос, беспредел. А теперь есть законы и все их знают и соблюдают.
   - Ваши законы. Это не человеческие законы, аморальные, для нелюдей. Законы силы и зла, они ведут к развращению людей, к деградации, к страданию, к смерти, - внушительно сказал Ахава.
   - А если люди хотят этого, как ты называешь, развращения, если им так удобно и хорошо? - спросил Кукловод. - Об этом ты подумал своей тугодумной головой? Если это и есть суровая правда жизни. Что ты знаешь о людях, молокосос? А если вы заблуждаетесь, что тогда? Закон он всегда один: миром правят сильные и удачливые, те, кто может, - не одни, так другие, суть всегда одна - одни живут лучше, другие хуже. И или ты будешь определять это, или другие, более сильные и удачливые. Так было всегда, так будет и впредь, и никому этого не изменить. Для человека нет большего удовольствия и наслаждения, чем навязать свою точку зрения другому человеку, заставить принять её, если надо, то и силой. В лучшем случае вы добьётесь только того, что сами придёте к власти и будете ломать людей и перестраивать мир под себя. Чем же вы лучше нас?
   - Тем, что мы всё исправим, приведём в порядок, к нормальному состоянию вещей, старый софист, - сурово ответил Ахава.
   - А кто его определяет, вы? - презрительно спросил Кукловод.
   - Бог, - снова повторил Ахава. - Он определяет его через нас, и ты сейчас убедишься в этом.
   - У вас нет никакого права, это всё произвол, - возразил Кукловод и покачал головой, - вы мне не судьи, вы для меня никто, я плевать на вас хотел.
   - Но ты же всегда уважал только силу, - насмешливо сказал Ахава, - сила - вот твоё право. А сейчас сила на нашей стороне. Теперь мы будем решать, как жить этому городу. И ты сегодняшний в нём лишний. Но мы дадим тебе шанс. Мне кажется, из тебя получится неплохой адепт новой веры, ведь ты же неглупый человек. Подумай сам, если ты убедишься, что настоящий, вечный мир там, зачем тебе всё здесь? Там настоящая жизнь, здесь ты мимолётный гость и все твои привязанности здесь лишние. Откажись от них, откажись от власти, от денег, туда ты их не возьмёшь. Как пришёл в этот мир голый, безо всего, так и уйдёшь. Так зачем тебе всё? Опомнись человек, откажись от всего.
   - Тебе этого никогда не понять, ты как монах, юродивый, - с усмешкой, презрительно сказал Кукловод. - Пусть отведённый мне срок на этой земле будет и мал, но я хоть проживу его по-человечески, так, как я этого хочу, как требует моя душа.
   - Душа? И это ты говоришь о душе? Боги, боги мои, куда мы идём, - совершенно искренне изумился Ахава. - Что творится с этим миром. Я только лишний раз убеждаюсь, что мы правы и всё, решительно всё надо исправлять, и немедленно.
   - Я требую настоящего, а не вашего, суда и защиты, - твёрдо сказал Кукловод, словно бы начисто отметая все доводы Ахавы и не находя нужным их даже рассматривать и оспаривать, ему, очевидно, начало надоедать всё это представление, весь этот ненужный, излишний разговор.
   - А ты давал защиту для тех, кого судил ты? - живо поинтересовался у него Ахава. - Право у сильного, но на этот раз тебе не повезло, ибо слабый - это ты.
   - Значит вы такие - же, как я, вы тоже просто берёте силой, - злорадно обвинил их Кукловод, - значит, за вами правды нет, а тоже есть одна только сила.
   - Нет, это неправда, - не согласился недовольный его словами Ахава, - мы просто даём тебе возможность, как я уже говорил, увидеть другой мир, увидеть всё как есть, и выбрать самому. Но поверь мне, что после этого ты изменишься, ну если не сойдёшь с ума конечно. Ведь ты же здравомыслящий человек, а не идиот. Увидишь, что тебя ждёт, испытаешь всё на себе, и решишь всё сам. Ещё не было ни одного человека, который бы не изменился бы после этого. Главное не наложи на себя руки, - предупредил он, - иначе окажешься там раньше срока. Впрочем, об этом мы позаботимся. Ну, а если и сойдёшь с ума, то это тоже выход. С точки зрения нормального, непросветленного человека, все мы сошли с ума, только в разной степени, в зависимости от степени греха и крепости нервов. Но у тебя же нервы крепкие и грешником ты себя пока не считаешь, - Ахава жизнерадостно рассмеялся.
   - Я увижу ад? - вдруг хрипло спросил его Кукловод.
   - И твоя психика, твоя личность изменится после этого навсегда, - подтвердил Ахава. - Ты уже не сможешь остаться прежним, ты изменишься навсегда, навечно.
   - Боюсь, что вы несколько недооцениваете мою психику, - предусмотрительно предупредил Кукловод, - Наверное, вы плохо знаете людей, если думаете, что после этого вашего балагана, позорного представления человек так сильно изменится, после всех этих ваших грубых манипуляций с психикой. Рассчитано на бакланов и фраеров, - судя по внезапно появившемуся жаргону Кукловод сильно разволновался, и непроизвольно начало сказываться его криминальное прошлое, - вам ещё, очевидно, не встречались по настоящему сильные, авторитетные люди. Я вам не подопытная мышь для ваших жалких, никчёмных опытов и фокусов, рассчитанных на ничтожеств и слабаков.
   - Уж поверь мне, ты совершенно изменишься, - проникновенно сказал Ахава, похлопывая его по плечу, - ты станешь совершенно другим человеком, пробуждённым, неузнаваемым.
   - Буддой? - усмехнулся Кукловод, хотя ему было совершенно не до смеха. - Нимб над
   головой, случайно, не появится?
   - Нет нимба не будет, - успокоил его Ахава и настойчиво повторил, - но вот всё окружающее ты увидишь по- другому, не так как сейчас.
   - Мне приходилось видеть страшные вещи, - со вздохом угрюмо признался Кукловод, - иногда приходилось и самому ломать людей. Меня трудно удивить, я действительно старый грешник, хотя и не такой страшный как вы. Но я не лицемер, я честно делал им зло и никогда не утверждал, что делаю это для их блага.
   - Такого ты не видел, я тебя уверяю, поверь мне на слово, а впрочем, скоро убедишься сам, - заверил его Ахава со смешком.
   - Видел я и святых и пророков, - продолжил Кукловод. - Они не могут изменить мир. Даже если бы появился сам Иисус Христос, он не смог бы изменить мир. Мир бы просто не принял его. Ему самому пришлось бы подстраиваться под него. Я даже думаю, что он встал бы на нашу сторону.
   - Во-первых, не богохульствуй, - строго предупредил его Ахава. - Во-вторых, таких как ты, матёрых и закоренелых грешников, таким способом, словами, действительно не изменить, вас не проймёшь так просто.
   - Ты то, откуда ты знаешь? - тихо спросил Кукловод. - Ты что в душу ко мне заглядывал?
   - У тебя пока нет души. Но ты её скоро обретёшь. Ищите и обрящете, - задушевно сказал Ахава и внезапно изменил голос. - Вы как бесы, как язва. Жизнь выхолощена такими как вы, у людей не осталось святого отношения ни к чему: ни к религии, ни к себе, ни к своим детям, ни к миру. Вы убрали у них душу, устранили её как ненужный элемент, а мы вернём её им. У них не осталось ни идеалов, ни веры, ни благоговения перед чудом жизни, ничего, одна пустота. Это не жизнь, это суррогат жизни, подмена, но мы всё изменим, мы вернём в жизнь смысл, интерес, страсть и одержимость. Таких, как ты, изменяют по другому, силой. И в этом ты скоро убедишься сам. Ад уже ждёт тебя и твоих помощников тоже.
   Разговор был окончен. В помещение вошел Пастырь в чёрном облачении, худощавое лицо его было сурово и предельно серьёзно.
   - Ну что истинно верующие начнём? - мягко спросил он, оглядев присутствующих. - Посмотрим, что творится в головах у этих страшных грешников, в их подсознании и что мы из этого сможем сделать, слепить.
   Потушили яркий свет и в тревожном полумраке восковых свеч, стоящих кругом, обряд обращения начался. Вокруг Кукловода и его людей возникли жуткие белые маски в окружении зеркал, создающих бесконечный лабиринт в своих сумрачных недрах. Ему стало не просто страшно, а захотелось опуститься на корточки, и завыть от ужаса, но он остался стоять, по привычке встречая опасность лицом к лицу. И здесь началось самое жуткое - из зеркал стали выходить чудовища, и лик их был зловещ и ужасен как лик сатаны. И этого последнего зрелища Кукловод выдержать уже не смог, хотя и не был слабонервным, и потерял сознание от страха. Очнулся он от прикосновения чего-то прохладного и мягкого, липкого, к своему лицу, отчего у него пошёл мороз по коже. Он открыл глаза и содрогнулся - существо, смотревшее на него в упор, было кошмарно и в тоже время очень знакомо. Он с отвращением вгляделся внимательнее и содрогнулся - перед ним был он сам, только в каком-то другом, невероятно чудовищном обличии.
  
  
   Глава 9
   Андрей и Ада
  
   - Мир всё-таки, наверное, создан богом, - с едва заметным сомнением, не очень уверенно, а скорее задумчиво сказал Андрей, как будто бы придя, наконец, к желанному заключению после долгого тяжёлого спора с кем-то невидимым, но упорным и беспощадным, и, немного помолчав, добавил, - я всё же так думаю... Он соткан из множества случайных лоскутков и обрывков, в которых трудно уловить смысл, а тем более промысел божий, даже если он есть. А откровения божьего, добиваются совсем немногие... Может быть они и недостойные, кто знает, судить не нам, но они жаждут его и получают. Мы тоже вроде бы стремимся к богу, но, наверное, недостаточно сильно; во всяком случае он к нам не благоволит, мы безблагодатны и немощны, мы ничего не получаем, кроме пустоты и дешёвых подделок, заменителей, годных только для дураков и убогих. А настоящего нет. Настоящей божьей благодати нет. А ведь знаки были, а мы их не увидели, не захотели, не смогли увидеть. И потеряли. Это закономерный исход, по-другому и быть не могло. Мы проиграли, мы в проигрыше и мир вместе с нами. И всё это очень печально и грустно и ни к чему хорошему это не приведёт.
   - Ограниченность нашего сознания порождает обречённость, - как эхо, так же задумчиво отозвалась Ада. Она смотрела не на Андрея, а прямо перед собой широко открытыми, подёрнутыми какой-то дымкой, глазами. - Мы запутались и поэтому мы все обречены вечно бродить по этому заколдованному, замкнутому кругу, не в силах преступить, выбраться из него, выползти из зачумленных замкнутых нор на свет божий. Мы бродим по этим однообразным нескончаемым коридорам лабиринта, вереницей протянувшихся в серую унылую бесконечность, собираем никому не нужный мусор, старый хлам, накапливаем его в себе, погружаем в себя, пытаясь в очередной и очередной раз преодолеть уже не раз проверенную грань, барьер, чтобы снова убедиться, что он непреодолим. Мы теряем время и силы, стареем в бездействии, опускаемся и распадаемся. Мы никак не можем понять, что невозможно преодолеть непреодолимое, вязкое, опутывающее нас без того, чтобы преодолеть себя. Мы заперты в комнате, из которой нет выхода, и эта комната - наше сознание, наше "я", в котором мы и тонем. Эта запредельность, к которой мы стремимся, это - болезнь, безумие, но это и спасение. Мы должны вырваться наружу, за пределы нашего "я", туда, к своему спасению, к свету.
   - Но это нам не удаётся, - резюмировал Андрей. - Все мы пытаемся добиться подлинности нашего существования, но, увы, все наши попытки тщетны и безрезультатны. Мы как будто бесплодны и немощны, как будто заколдованы...
   Он не договорил и замолчал.
   - А ты знаешь, мать выбрала мне имя в честь святого апостола Андрея, к которому она почему-то питала особенно нежные чувства, - сказал он после минутного молчания. - Вопреки всему, вопреки времени, в которое жила, она была очень религиозной и даже богомольной. Парадоксально, но факт.
   - Да, апостолы сейчас не нужны, сейчас не время апостолов, - сказала Ада. - Даже если бы сейчас они появились, люди, которые нуждаются в духовном окормлении, с духовными поисками, то Учителя бы им не нашлось. Вернее нашлись бы, но совсем другие учителя, - сказала она презрительно, - вроде этого Пастыря.
   - Сейчас время других людей, - вынужден был согласиться с ней Андрей, - сейчас его время.
   Они сидели вместе с Адой в её квартире, на их любимом месте, на диване, тесно и нежно прижавшись друг к другу, как будто бы боясь, что их разлучат, растащат по разные стороны неведомые, но могущественные силы. Беседа о происходящем в городе длилась второй час. А в городе происходили странные, непонятные вещи, стали вдруг пропадать люди, и их было очень, слишком много. Правда, потом, через некоторое время они появлялись, но сильно изменившимися, другими, словно бы это были уже не они, и в городе уже заговорили о втором пришествии, конце мира, и другом, тому подобном и фантастичном, которое звучало бы вполне смешно и нелепо при других обстоятельствах, но сейчас, в свете всех последних событий происходящих в городе, все эти слухи выглядели весьма правдоподобно и даже достоверно.
   Это вынуждена была признать даже Ада, далеко не сразу поверившая безрадостным выводам и заключениям Андрея. Изменились и многие знакомые Ады и Андрея, общаться с ними стало абсолютно невозможно, а с некоторыми даже и страшно, и Андрей совершенно недвусмысленно и осознанно обвинял в этом именно Хозяина.
   - И всё-таки он появился не зря, этот Хозяин, - пришёл к выводу Андрей. - И посмотри, как сильно поражает он людей, как быстро распространяется его влияние, его вера, если можно назвать верой это безумие. Как чума, как эпидемия. Я разговаривал вчера с одним своим хорошим знакомым, он изменился совершенно невероятным образом, стал полной своей противоположностью и говорит такие вещи... совсем как этот Хозяин, один в один, и вдобавок бросил семью - жену с дочерью и своих больных стариков на произвол судьбы. Будто он... это уже не он. В этом есть что-то страшное. Сатанизм, дьявольщина. И потом, я не могу понять, почему именно сейчас, почему именно мы, наш город? Чем мы хуже других?
   - А чем лучше? Дело видимо не в том, кто лучше или хуже, дело вероятно совсем в другом. Я думаю, это - возмездие; кара за потерю человеческого, - убеждённо сказала Ада, - люди забыли о боге и дьявол вот он, тут как тут, лёгок на помине, и звать не надо, сам к тебе придёт, даже против твоей воли.
   - Кара за прегрешения? - с сомнением спросил Андрей. - Вряд ли, для многих это не кара, а, может быть даже и наоборот, благодать, правда далеко не божья. Скорее то, что они хотели, то и получили. Своего бога, своего мессию, такого, какой им нужен, прямо как по заказу.
   - Ведущего в ад, - из чувства справедливости уточнила Ада.
   - Он ведёт туда только тех, кто хочет туда идти, - поправил её Андрей.
   - А как же твой знакомый, - быстро спросила Ада, - он хотел туда идти?
   - Значит, хотел, - не очень решительно, сомневаясь, ответил Андрей. - Наверное, хотел, не знаю.
   - Вот видишь, - с упрёком сказала Ада, - сам не знаешь, а говоришь, наверняка далеко
   не все идут к нему добровольно.
   - Это верно. Но тех, кто не идёт добровольно, того ведут силой, - сказал Андрей.
   Она подняла руку, поправила непослушный чёрный локон на виске, который всё время беспокойно выбивался из общего строя волос, портя причёску.
   - А мы? Что будет с нами? - спросила она тихо, как будто про себя, размышляя вслух.
   Она встала с дивана и подошла к окну, опёрлась узкими ладонями о деревянный каркас подоконника, посмотрела за окно. Был уже вечер и за окном была тьма.
   - А мы должны сопротивляться, - твёрдо ответила она сама себе. - Только вот как?
   - Ты думаешь, он будет преследовать нас? - задал вполне естественный вопрос Андрей.
   - Он уже это делает, - ответила она, наклонив голову набок. - Всё что с нами произошло, это его рук дело, вернее их, ведь он, к сожалению, здесь не один. И ещё я чувствую, что это ещё цветочки, ягодки впереди. Пока он только начал, только разминается. Но вот что будет дальше? Вот в чём вопрос. И что мы должны делать?
   Андрей надолго задумался, тонкое лицо его сосредоточенно напряглось, возле глаз собрались морщины. Ада молча ждала, грустно опустив голову.
   - Мне кажется, я знаю одного человека, который может помочь нам, - после недолгого раздумья сказал Андрей. - Он живёт за городом, в посёлке.
   - Кто он? - с интересом спросила Ада, выпрямившись и положив руки ровно на колени как примерная ученица, все движения её сильного стройного тела были исполнены спокойствия и уверенности, не соответствующие тону взволнованного голоса, как будто бы тело жило своей, отдельной от неё жизнью.
   - Он - колдун, шаман, - совершенно серьёзно ответил ей Андрей, повернувшись к ней, чтобы лучше слышать её и видеть её глаза.
   - В самом деле? - страшно удивилась Ада.
   - Да, - подтвердил он. - Это очень странный человек, - смущённо признался Андрей. - Он живёт изгоем, один, отдельно от всех, на отшибе. Впрочем, дети его давно уже выросли и живут отдельно от него. Раньше он был священником, потом монахом, затем стал отшельником.
   - А теперь колдун, - с иронией заключила Ада, - хорошая карьера, многообещающая.
   - Это очень своеобразный человек, - попробовал разъяснить Андрей. - Он уверен в скором конце света. Всё время твердил мне о каком-то мессии, который придёт и наступит конец того мира, в котором мы все живём. У него были какие-то прозрения... А вот благодати не было, хотя он желал этого страстно. Он занимался какими-то книгами, и даже рукописями очень древними, не знаю, где он их отыскивал, где откапывал, он этого не говорил.
   - И что это за рукописи? - с любопытством спросила Ада, сбоку заглядывая ему в глаза, заинтересованная странным человеком, могущим, по словам Андрея, помочь им.
   - Не знаю, - поморщился Андрей и с неохотой признался. - Я вообще не очень внимательно слушал его, он всегда казался мне странным и непонятным, немного не в себе, чудаком.
   - А теперь ты так не думаешь? - утверждающе спросила Ада.
   - Теперь нет, - подтвердил Андрей.
   - Почему ты думаешь, что он может помочь нам? - Ада наморщила лоб, пытаясь понять. - Он предвидел этих...пришедших?
   - Да, похоже, что так, - согласился Андрей. - И я думаю, что он знает, как с ними бороться. Во всяком случае, я на это надеюсь. Шаман очень опытный, умный, начитанный человек. К тому же он умеет лечить людей, даже тех, от кого отказалась медицина. Конечно своими шаманскими способами - камланием, травами. И иногда, правда не всегда, ему удаётся помочь им.
   - Но мы-то не больные, - скептически возразила Ада, - пока во всяком случае.
   - Кто знает. Иногда у меня такое странное ощущение, будто мы все сошли с ума, будто весь мир сошёл с ума и катится неизвестно куда.
   - У всех бывают такие мысли, но это ещё ни о чём не говорит, кроме усталости. Это только иллюзии.
   - И эти пришлые тоже только иллюзия? - скептически усмехнулся он.
   - Эти нет, - неохотно согласилась Ада, - какие уж там иллюзии, у меня до сих пор мурашки по коже и дрожь по телу, как только я их вспомню. Реализовавшийся ночной кошмар. Очень не хотелось бы увидеться с ними ещё раз, не дай бог. А наверное, придётся.
   - Тогда точно надо ехать к Шаману, больше не к кому, вдруг он что-то знает, вдруг поможет, - сказал Андрей. - К кому ещё можно было бы обратиться, я просто не знаю, даже не имею представления.
   - Тогда мы поедем туда вдвоем, - предложила Ада.
   - Я думаю, что мне лучше поехать одному, - не согласился Андрей. - Тебя он совсем не знает. Нет, я лучше поеду один, - он встал с дивана, потянулся, расправил плечи. - Может быть, он сможет нам помочь. Я постараюсь узнать у него всё, что смогу о моём странном посетителе. Это его область, его епархия. Он должен, он обязан хоть что-то знать, - повторил он упрямо, будто внушая себе эту спасительную мысль.
  
  
   Глава 10
   Андрей у старого Шамана.
  
   Андрей не решился сразу, с порога, начать серьёзный и возможно тяжёлый, трудный и неприятный для него разговор. Собираясь с мыслями и приводя их в порядок, он прошёл в просторную, светлую с большими окнами комнату, подошёл ближе к стене, и принялся рассматривать не раз уже виденные, но всегда невольно привлекающие его внимание, разнообразные многочисленные ритуальные маски разных народов мира, висящие на этой стене от пола почти до самого потолка. Расположенный справа от стены небольшой, но очень уютный камин с резной, бронзовой, явно не дешёвой, решёткой неожиданно привлёк его внимание. Он и раньше часто бывал у Шамана, но никогда прежде не замечал этой дорогой решётки. Андрей знал, что Шаман занимался целительством, но никогда не просил за это деньги, сколько ему заплатить за лечение решали сами клиенты, которых было довольно много, а некоторые вообще не платили. Шаман принципиально не назначал цену, считая, что это грех и брать можно только то, что человек найдёт нужным дать сам, исходя из собственных соображений. Поэтому он не жировал, не роскошествовал, но ведь он никогда и не ставил это своей целью и поэтому не расстраивался по этому поводу, похоже он даже не думал об этом, а ведь мог бы стать очень обеспеченным человеком, если бы захотел. "Наверное, у него появился богатый клиент", - решил Андрей и это почему-то не понравилось ему, внося дополнительный диссонанс в сумятицу и хаос, царивший в его голове в последнее время. Маски, висящие на стене, были очень разные по размерам, цвету и материалам из которых они были сделаны: большие и маленькие, деревянные, кожаные, костяные, бронзовые, даже бумажные - но все их объединяло что-то одно, общее, какая-то идея, мысль, согласно которой их и подбирал Шаман. Андрей в очередной попытался было понять эту идею, но также как и всегда быстро отбросил своё несвоевременное намерение, поскольку у него в этот вечер была куда более важная для него тема для обсуждения.
   - Тебе интересны эти маски? - спросил Шаман. Это был старый маленький человечек со сморщенным умным лицом и пытливым взглядом. В нём причудливо смешались две крови - якутская и русская, создавая своеобразный коктейль, отразившийся и в чертах его лица, и в строении тела, и в поведении, и в мимике и жестах. Они находились в самой большой комнате в его доме, которая служила залом и в которой, обычно и происходили все самые важные события: обряды, сеансы лечения, дискуссии. Шаман сидел на низеньком деревянном топчане возле камина, протянув к нему вероятно зябнувшие ноги, и задумчиво глядел на огонь, который всегда завораживает, притягивает к себе внимание человека.
   - Смотри, какие они разные, - сказал он, не оборачиваясь, не глядя на маски, очевидно не считая нужным отвлекать на них занятое огнём внимание, - одевая их, ты начинаешь чувствовать себя по-другому, ты думаешь, что становишься другим, изменяешься. Но на самом деле эти маски только отражения других сторон твоей сущности, твоего другого я, ведь каждый человек разнообразен, а в жизни, как правило, выявляется только одна сторона его сущности, а все другие остаются, обычно, в тени, не выявленными, и это сковывает человека, мешает ему жить, самореализовываться.
   - Скорее это навязывание чужой сути, чужой сущности, - задумчиво возразил Андрей, имевший на этот вопрос свою точку зрения.
   - Ты думаешь? - с сомнением спросил Шаман. - Разве можно навязать тебе то, чего изначально нет в тебе самом? А впрочем, возможно, ты и прав, во всяком случае, действительно, существует такой мастер, который делает такие маски, одевая которые, ты изменяешься буквально, становишься другим.
   Шаман покачал головой, раздумывая о ком-то, по-видимому, эта тема давно тревожила его, - Кукольник давно на них работает. Да ты ведь знаешь его?
   - Кукольника? Да, знаю, - согласился Андрей, этого мастера кукол, работающего в театре, он действительно знал давно, хотя и не очень хорошо. - Но я не понял, что ты имеешь в виду? На кого он работает?
   Шаман на секунду замялся, потом усмехнулся:
   - Это трудно сразу объяснить и трудно понять. Это непростые вещи.
   - А ты всё же попробуй, я догадливый, может пойму, - силясь сдержать раздражение, предложил Андрей. Он подошёл к Шаману поближе и уселся рядом с ним, но не на топчане, который был слишком коротким для них обоих и неудобный, низкий для его ног, а на узкий стульчик стоящий неподалёку.
   - Что ж, ты сам напросился, хорошо, я скажу тебе, - согласился Шаман, - он работает на нечисть.
   Увидев недоумевающий взгляд Андрея, Шаман пояснил:
   - Я их так называю. Это нелюди, другой мир, который давно порывается прорваться сюда, в наш мир. Иногда им это удаётся, иногда нет. А вот те, которые работают на них, те, кого они изменили, их представители, их полно, они повсюду. Ты просто никогда не узнаешь кто они. Внешне они не отличаются от нас, такие же.
   Он внимательно посмотрел на Андрея:
   - Ты же об этом пришёл поговорить?
   Андрей несколько минут поражённо молчал, удивлённый догадливостью или осведомлённостью старого Шамана, потом нехотя согласился:
   - Да, и об этом тоже. И что же, их можно как-то распознать этих... нелюдей? - он с трудом выговорил это непривычное для его речи слово, но спросил с тревогой, заинтересованно.
   - Да, - просто сказал Шаман.
   - Как?
   - По взгляду, - коротко бросил Шаман.
   Он повернулся к Андрею, обычно спокойное лицо его было непривычно взволнованно.
   - В них что-то меняется и иногда это проглядывает настолько явственно, что-то чужое, жуткое, что не заметить этого невозможно, - подробно пояснил он. - Когда замечаешь это, становится страшно. Вот по этому взгляду их и можно отличить, этот взгляд ни с чем не спутаешь, ты сразу всё поймёшь. Другое дело, нужно ли тебе всё это, нужна ли тебе, правда, или лучше её не замечать, как делают многие другие люди, так спокойней.
   - Среди нас бродят нелюди и лучше не замечать этого? - возмущённо встрепенулся Андрей.
   - Ну а когда ты начнёшь замечать их, ты думаешь, тебе будет лучше? - пожал плечами Шаман. - Покоя уже не будет, конец спокойной жизни, - бесстрастно сказал он. - Будет осознание и страх, который уже никуда не уйдёт, он останется с тобой на всю жизнь. Ты к этому готов? Тебе нужно это?
   - Мне нужна правда, - с усилием проговорил Андрей,- вся правда, какая она ни на есть.
   - Даже такая страшная? - жёстко спросил Шаман, чтобы расставить все точки над "и".
   - Да, даже такая, - решительно и непреклонно ответил Андрей.
   Шаман поднялся, шагнул к камину, чуть перегнувшись через решётку, пошевелил стальной кочергой угасающие уголья, смотря на разгорающееся пламя, синеватое у самого основания и без перехода вырастающее в жёлтый, трепещущий язычок огня дальше.
   - Значит, если я правильно тебя понял, ты хочешь понять, хочешь узнать правду? - уточнил он. - Но учти, правда может сломать человека и даже убить его, я думаю, ты это знаешь. Ты готов к этому?
   Андрей тяжко и протяжно вздохнул:
   - Нельзя жить в выдуманном мире.
   - Все мы живём в выдуманном мире, - отозвался Шаман. - Каждый выдумывает свой мир и живёт в нём, пока получается, пока представления о нём не разрушатся, - он помолчал, потом сказал обнадеживающе, - слава богу, что здесь только их представители, их верные игрушки, а не они сами.
   На это Андрей мягко возразил Шаману:
   - Это не так. Вернее, это уже не так, - и нехотя признался, пояснил. - Они уже пришли сюда, они уже здесь. Я видел их.
   Шаман снова внимательно, оценивая сказанные слова, посмотрел на Андрея:
   - Этого не может быть, - отчётливо проговаривая каждое слово, сказал он.
   - И, тем не менее, они уже здесь, среди нас, - настойчиво подтвердил Андрей свои слова.
   И он подробно рассказал о том, что с ним происходило в последнее время. Шаман, не садясь, напрягая потемневшее лицо, выслушал его путанный неправдоподобный рассказ с огромным вниманием и волнением, и долго стоял поражённый, не поднимая головы, переваривая, перерабатывая услышанное.
   - Что ж, если это так, если всё то, о чём ты говоришь, правда... если они действительно нашли способ прорваться сюда, - сказал он тяжело, словно не проговаривая слова, а ворочая огромные камни, - тогда всё очень плохо, настолько плохо, что ты не представляешь себе. Город будет принадлежать им, - печально подвёл итог он сказанному.
   Андрей горестно и недоумевающе покачал темноволосой головой, поднял на Шамана свои фамильные печального разреза глаза:
   - Я одного не могу понять - зачем им я? У меня такое ощущение, что они преследуют меня.
   Шаман снова уселся возле камина на топчан, размышляя над услышанным, старчески согнул ноги, поворочался, устраиваясь поудобнее.
   - Значит, ты им нужен. Возможно для них ты шанс, возможность остаться здесь навсегда, - предположил он, сделав какие-то свои выводы. - Здесь только их представители, должно быть для них этого мало. Они хотят сами быть здесь, захватить наш мир, сделать своим. Что они хотят от тебя? Что требуют?
   - Требуют, чтобы я написал свою книгу так, как хотят они, - яростно сказал Андрей. - И ещё, чтобы моя подруга делала то, что они велят. Эти их представители... как ими становятся? Заключают сделку с дьяволом?
   - Вроде того, - задумчиво ответил Шаман и подняв голову, посмотрел на Андрея, увидев его неподдельную заинтересованность, он развил свою мысль поподробнее. - На самом деле у всех по-разному. Некоторые даже не замечают, что попали в их сети, что изменились. Некоторые делают это осознанно. В общем-то, это неважно, какая разница как ты стал нелюдем? Главное что ты стал им, стал другим, перестал быть собой.
   - И что, окружающие, близкие не чувствуют этого? - не поверил Андрей.
   - Чувствуют, но что они могут сделать? Ничего, - Шаман веско произнёс это слово, очевидно смакуя его и повторил. - Ничего.
   - Всё это как-то странно и неправдоподобно, будто во сне, - покачал головой Андрей задумчиво. - И откуда такая напасть свалилась на нашу голову, за какие грехи?
   Он встал и прошёлся по комнате, не глядя по сторонам, а смотря прямо перед собой унылым растерянным взглядом.
   Шаман машинально проследил за его перемещениями, потом сокрушённо вздохнул.
   - Правда часто выглядит неправдоподобной и даже жуткой, - с сожалением сказал он. - Весь вопрос в том - нужна ли она тебе? Может быть лучше продолжать жить в мираже, построенном тобой?
   Вопрос повис в воздухе, они оба долго молчали, размышляя об одном и том же, но каждый по-своему, ища какой-нибудь выход, решение из создавшейся ситуации. Наконец, придя к какому-то нелёгкому для себя, но необходимому выводу, но очевидно всё ещё сомневаясь, старый Шаман тихо и нерешительно произнёс:
   - Возможно, вы можете спастись, но для этого нужно принесение.
   - Что? - погружённый в свои мысли Андрей не сразу разобрал, понял, что сказал Шаман.
   - Принесение, - повторил Шаман, - жертва. Каждый из вас должен принести что-то, что-то самое главное, самое важное для себя, пожертвовать им. И тогда, может быть, вы сможете спастись. Может быть, тогда удастся спастись, - повторил он уже более твёрдо.
   Андрей недоверчиво спросил:
   - И тогда город спасён?
   - Если всё обстоит так, как ты говоришь, то город уже не спасти, он обречён, - отмахнулся Шаман от его слов, как от ненужного, уже пройденного. - Попробуйте спастись сами. Послушай мой совет: сожги свой роман и уходи со своей подругой туда, в другую реальность. Ты понимаешь, о чём я говорю. Ты ведь уже бывал там, не так ли?
   - Нет, - не понимая, о чём говорит Шаман, ответил Андрей.
   - Ну, значит, поймёшь потом, позже, - сказал Шаман.
   Андрей отрицательно покачал головой и упрямо возразил:
   - Нет, я буду бороться.
   - Замечательно, с кем? С призраками? Со своим отражением? - спросил Шаман с сарказмом.
   Ответить Андрею было нечего, он понимал, что не сможет спорить с Шаманом, потому что в этой области тот знал неизмеримо больше, чем он и любой спор закончился бы его поражением.
   - Почему это произошло? - спросил он, пытаясь сменить тему.
   - Я думаю, что нарушилось равновесие, - высказал своё предположение Шаман. - И похоже, что твой брат понял это. Грехи пересилили. Этот город понемногу превращается в преисподнюю. У каждого будут свои мучения, свой ад. Демоны уже здесь. Всё готово. Осталось подать к столу.
   - Да может быть, они всегда были здесь, эти демоны, - отчаянно возразил Андрей. - И у каждого свой демон, индивидуальный, личный, особенный.
   - Может быть, они и были здесь всегда, - согласился Шаман, - Но это касалось только некоторых, отдельных людей. До остальных они добраться не могли, как не старались. А сейчас они захватывают весь город, всех. Говорю тебе, спасайся сам и попробуй спасти своих близких, это лучшее, что ты можешь сделать в этой ситуации.
   - А церковь? Она может помочь? - Андрей попытался уцепиться за последнюю возможность, последнюю надежду как утопающий хватается за соломинку.
   - Церковь тебе не помощница, - с видимым сожалением объяснил Шаман. - Она сама увязла в грехах, и будет расплачиваться за это. Ты когда-нибудь слышал, чтобы она обличала зло или реально боролась с ним? Кто-нибудь ещё действительно верит в это?
   - Нет, - честно признался Андрей, - она борется только за близость к власть имущим, да за собственность. До наших душ ей дела нет, да и что она может нам предложить?
   - Вот то-то и оно. Она давно уже не выполняет своих, исторически возложенных на неё функций. К большому сожалению, у неё свой счёт и его ей, по-видимому, вскорости предъявят. Я бы на твоём месте беспокоился больше о себе.
   - Зачем они пришли сюда? - вдруг спросил Андрей. - Зачем им люди?
   Шаман недоумённо посмотрел на Алексея и потом, поняв, невесело усмехнулся.
   - А ты действительно так и не понял? - Он энергично поднялся, прошёлся, разминаясь, подошёл к другому стулу, повыше, и сел на него (Андрей машинально отметил про себя, что в нём ещё на удивление много энергии и сил - двигался он очень легко и по звериному ловко, пластично), - они пришли за нами. За нашими душами.
   - И как они завладеют людьми? Что они будут делать? - озадаченно спросил Андрей.
   Шаман на секунду задумался, потом негромко ответил ему:
   - Кого-то соблазнять, кого-то покупать, кого-то устрашать. Это не так важно, итог всегда один, - он поднял глаза на Алексея и ласково и недобро улыбнулся, - ты лишишься души. Они возьмут твою душу. Всего-то.
   - Наши души, - удивляясь, изумлённо проговорил Андрей, - не больно-то ценное приобретение. Особенно у некоторых.
   - Да нет, здесь ты неправ, на самом деле это единственная ценность, которая есть у человека, - не согласился с ним Шаман. - Всё остальное - антураж, бутафория, фикция, мираж, если угодно.
   - Мог бы поспорить, да не хочется, - устало сказал Андрей и растерянно вопросил. - Зачем им наши души? Зачем они им?
   - Не знаю, - честно признался Шаман. - Возможно потому, что нет своих. Да это и не главное. Главное что ты превратишься в бездушный манекен, марионетку, которой можно управлять.
   - Управлять можно и так, - возразил Андрей и задумчиво произнёс, - нет, здесь что-то другое, что-то более страшное и подлое.
   - В любом случае люди сами, по своей воле выбрали это, - заключил грустно Шаман.
   Но Андрей запротестовал:
   - Нет, это неправда, они не выбирали этого.
   - Да нет, они просто грешили, - с сарказмом сказал Шаман, - так, ничего особенного. То есть просто выбирали зло, творили его. И оно пришло к ним. Стоит ли этому удивляться? Может быть, это лучший мир для них, для нас? Мы сами творим это другое, как ты говоришь, более страшное.
   - Без души мы сами превратимся в нелюдей, вот это и есть на самом деле самое страшное, - со страхом высказался Андрей, - когда не тобой управляют, а ты сам, по своему желанию и воле будешь творить зло. Ты станешь чем-то другим, не собой, что может быть хуже?
   Он помолчал с минуту, потом снова заговорил, видно не понимая чего-то:
   - А как же те, кто не грешил? Что с ними? За что они-то должны отвечать?
   - А такие были? - Шаман скорбно покачал головой. - Не будь наивным.
   - Люди не ангелы, это понятно, но и не звери, - убеждённо заявил Андрей, - люди всегда только люди, в любое время, в любые эпохи. Они таковы, каковы они есть. А вернее, мы таковы, каковы мы есть.
   - Если даже ты так рассуждаешь, о чём тогда говорить? - отчитал его Шаман. - Хорошее оправдание, жаль, что его не слышат. Ты пойми, за то, что делаешь, всегда приходится отвечать, иногда сразу, иногда потом. Можешь считать, что просто этому городу не повезло. А может это только начало и за остальными придут потом. Может всё только начинается?
   Андрей снова глубоко задумался.
   - Есть ещё один человек, - нерешительно произнёс он. - Мне рассказывал о нём брат. Его называют Архонтом или Пастырем. У него какая-то секта, которую они называют Орденом.
   Шаман кивнул головой:
   - Я тоже слышал о нём. С этим сложнее. Теперь, после твоего рассказа, я начинаю подозревать, что, может быть, он тоже оттуда, из тех же краёв.
   Шаман на минуту задумался, потом с сомнением произнёс:
   - А может быть он и человек, кто знает? И, знаешь, вполне возможно, что он сам не знает, кто он.
   - Как это так? - вполне резонно удивился Андрей.
   - Да так, - объяснил Шаман. - Вполне возможно, что он сам себя искренне считает святым или пророком, посланным на землю, чтобы спасать людей, мессией. Заблуждаться могут ведь не только люди. Да так ли это важно, человек он или нет, и кто он вообще. Даже если он и просто человек, нам от этого ничуть не легче. Главное, что он несёт. И, похоже, что у него самое страшное испытание для людей - искушение верой, это, пожалуй, ещё страшней, чем искушение злом и свободой творить зло безнаказанно. Это нам всем испытание. В любом случае он очень опасен.
   - Ты не веришь ему, этому человеку? - осторожно спросил Андрей.
   - Нет, - однозначно ответил Шаман.
   - Не допускаешь мысли, что он искренне хочет помочь людям? - ещё раз с сомнением переспросил Андрей.
   - Помочь, может быть, он и хочет искренне, но вот к чему это приведёт? Это большой вопрос.
   Они оба помрачнев, замолчали, потом Андрей снова заговорил:
   - И всё же, кто же они такие, этот Пастырь и этот Хозяин, зачем они пришли, что им надо?
   Старый Шаман недобро усмехнулся.
   - Я думаю, что по крайней мере один из них, Хозяин - это тёмный ангел того мира, точнее, демон. Хозяин - соблазнитель, мастер соблазнов, страха, шантажа, он может свести человека с ума. Второй - Чёрный Пастырь, он же Архонт, проповедник и глава секты, кто он, я не знаю, но думаю, что он набирает себе паству, забирая, пожирая их души. Пастырь делает из людей фанатиков веры, сумасшедших послушников. Хозяин сводит с ума страхом, обманом, тоже забирает души, но по-иному. Один - аскет, другой зверь, но суть от этого не меняется, очень похоже, что это просто две стороны одной и той же медали. Они оба пришли по наши души, они пришли забрать город, сделать его своим.
   - Они пришли вместе? Они действуют заодно? - на всякий случай уточнил Андрей.
   - Вряд ли. Не думаю, что они питают друг к другу нежные чувства, - задумчиво отозвался Шаман, - скорее, наоборот, у них будет война за души людей, конкуренция, но нам от этого не легче, а может быть и наоборот трудней. От двух врагов всегда труднее отбиваться, чем от одного. Если удастся избежать одного, тот тут же попадёшь в лапы другого. И кто из них двоих хуже и страшнее, я не знаю, ведь и Хозяин со своими помощниками, и Пастырь, они оба одинаково опасны.
   - Откуда же он пришёл, этот Хозяин и его помощники? - продолжал задавать свои вопросы Андрей.
   Шаман пожал плечами, сощурил глаза, всматриваясь вдаль.
   - Из зеркал, из снов, из тьмы, - просто сказал он. - Они же демоны, существа другого, враждебного нам мира. Страшного мира.
   - И всё же зачем им наш мир, наш город? - не отставал от него Андрей.
   - Чтобы сделать его своим, - не раздражаясь на назойливые вопросы Андрея, терпеливо ответил Шаман.
   - А Кукольник, мастер кукол, кто он? - снова спросил Андрей.
   - Теперь он тоже из их мира, - со вздохом признал Шаман. - Поставляет им кукол, делает их из людей.
   - Как так из людей? - недоумевающе спросил Андрей. - Убивает их? Делает из них чучела?
   - Если бы так, но всё гораздо хуже, чем ты думаешь, - ошарашил его Шаман, - он помогает делать живых кукол из живых людей. Как они это делают, не спрашивай, я не знаю, но ты, наверное, замечал, как сильно изменились некоторые люди.
   - Да уже не некоторые, это уже повальное явление, - недовольно заявил Андрей.
   - Ну, вот видишь, - невесело сказал Шаман.
   Андрей в волнении зябко повёл плечами, нерешительно потёр бритую щеку ладонью.
   - Что-то их мир нравится мне всё меньше и меньше, - мрачно признался он.
   - Ещё бы. Но пока это только цветочки, погоди, ягодки то ещё впереди. Хозяин и его приспешники каждого будут ловить на его слабости. Они знают о каждом человеке всё. Всю подноготную, все его слабости, все его грешки. Запомни - они знают о тебе всё.
   - Откуда они знают это? - удивился Андрей.
   - Это они смотрят на тебя из зеркала каждый раз, когда ты смотришь туда, - Шаман повторил, - они знают все твои сны, все тайные желания, все прегрешения, и они будут активно пользоваться этим, играть на этом. Так что будь готов. Похоже, что их большая игра уже началась. Кошке - игры, мышке - слёзы.
   Андрей сидел, некоторое время, размышляя о чём-то, это было видно по его напряжённому, задумчивому лицу, потом поднял невесёлые потемневшие глаза на Шамана.
   - Так уже было, верно? Раньше уже было такое. Как спастись? - с надеждой спросил он у Шамана.
   - Ты сам знаешь как. Точнее догадываешься, - устало сказал Шаман, - твой погибший брат, Сергей, видимо, предчувствовал всё это. Он нашёл способ, как спастись, он нашёл книгу, не знаю как, но он достал её. Но, к большому сожалению, наверное, не успел ничего сделать. Вероятно, ему просто не хватило времени, а может быть и знаний тоже. Найди эту книгу, там путь, ключ к спасению. Возможно, поэтому его и убили, кому-то он очень мешал в его недобрых делах и планах.
   - Что за книга? Какая книга? И как она может помочь, а тем более спасти? - удивился Андрей. - Книга - это только книга, бумага, ничего более.
   - Э-э, нет, ты рассуждаешь как ребёнок, словно малое дитя, - сказал Шаман укоризненно. - Это очень древняя, непростая книга. Некоторые говорят, что эта тайная неизданная часть библии, которую нельзя знать всем, другие, что это какие-то древние арабские тексты о переходе в другие миры, воскрешение мёртвых и тому подобном. Не исключено, что она уже побывала в чьих-то недобрых или просто глупых руках, и кто-то уже отпирал двери между мирами, и, ненароком, впустил этих демонов сюда, к нам, всё может быть. Там есть вся информация, которая вам нужна, чтобы сбежать отсюда, без неё у вас ничего не получится. Говорю тебе ещё раз, - терпеливо повторил он, - найдите эту книгу и у вас, может быть, появиться шанс.
   - А как же ты? - с усилием, нерешительно спросил Андрей.
   - А я остаюсь, - просто сказал Шаман. - Это мой город и моя судьба, я уже старый человек и мне нечего терять. А вы ещё молодые, у вас, возможно, ещё вся жизнь впереди.
   Конечно, Шаман мог и ошибаться, если не во всём, то в чём-то, размышлял Андрей, шагая домой, но что-то в его словах внушало непоколебимую уверенность, что к несчастью он всё-таки прав и всё будет происходить, проистекать так, как он сказал, как предрекал, предвидя все тяжёлые трагические последующие события для города и его обитателей.
   А Шаман после ухода Андрея ещё долго сидел возле камина, размышляя о чём-то и, по-видимому, судя по его хитро и по-молодому озорно улыбнувшемуся лицу, отблёскивающему в оранжевом пламени огня, у него созрел какой-то свой план.
  
   Глава 11
   Превращение (Семён)
  
   Семён сидел на кровати в своём потрёпанном, засаленном, синем халате и пытался размышлять, обдумывать то, что произошло. Да, он убил эту женщину, это было ясно, но неясны были чувства, захватившие его с головой, заставившие на время как будто лишиться рассудка, полностью овладевшие им и диктующие ему свои кошмарные условия, даже ультиматум. Всё произошло как-то внезапно, почти случайно, он не хотел её убивать, хотя может быть и хотел, но неосознанно, где-то в глубине души, на самом её дне, в самом потаённом её углу, куда он никогда даже не пытался заглядывать, как и большинство людей, которые справедливо и обоснованно бояться тёмных, зловещих закоулков своей души. Он сам не понимал, что он к ней чувствовал: это было безумное влечение, дикая животная страсть и в тоже время иногда, он вдруг чётко и ясно осознавал своё потаённое томительное желание, периодически всплывающее откуда-то из глубины его наверх, на поверхность, убить её; оно всплывало откуда-то из тёмных глубин его существа, его естества. И самое страшное, что он был обречён, у него просто не было выбора. Он сопротивлялся своему тёмному желанию, сколько мог, насколько хватало сил, но это было сильнее его, теперь он хорошо понимал, чувствовал это. Желание обладать ею и желание убить её, были на самом деле одним целым, по существу одним желанием, как две стороны одной и той же монеты, хотя он долго не хотел признавать это, старался не думать об этом, избегал не то, чтобы думать, но даже и помышлять об этом, переключался на другие мысли, чувства и желания. Но со временем это желание становилось всё сильнее и сильнее, и где-то подспудно он с нарастающим испугом чувствовал, как в глубине его зреет, вызревает что-то тёмное, страшное и завораживающе притягивающее. И в какой-то момент это созревшее внутри него лопнуло как нарыв, выплеснулось наружу, овладев им полностью. И он убил её прямо в постели, после совокупления, задушил её голыми руками, внимательно и неотрывно смотря в остекленевающие затухающие глаза той женщины, которую любил и хотел больше всего на свете. После этого он вынес и закопал её тело в небольшом лесочке за оврагом, неподалёку от того посёлка, где она жила. И вот теперь он сидел и думал, как ему жить дальше, что делать с собой и пытаясь разобраться и понять себя. Всё началось после того, как его вылечил от неизлечимой болезни какой-то странный человек, читающий не то молитвы, не то заклинания из какой-то чёрной книги, после чего его стали преследовать непонятные и дикие желания. Теперь же ему действительно было страшно, и особенно потому, что он не чувствовал абсолютно никаких угрызений совести, а совершенно напротив, он чувствовал себя хорошо, даже замечательно, так, как он себя никогда ещё не чувствовал и в этом то и был, заключался весь непреходящий ужас его положения. Он спрашивал себя, любил ли он её, и честно отвечал - да, любил. Хотел ли убить - да, так же честно отвечал он себе, хотел. В этом было явное и неприкрытое противоречие, парадокс, он понимал, чувствовал это.
   Возможно, он хотел её убить именно потому, что любил её, и это чувство затягивало его всё сильней и сильней. Её женская стихия обладала невероятной мощью, была неизмеримо сильней его и поглощала его всего без остатка; он вязнул, тонул в ней, чувствовал, что не может обходиться без неё, не может справиться с ней, что его тянет к ней ежеминутно и ежесекундно, а не только тогда, когда он хотел утолить свою животную страсть. Он хотел, он мечтал освободиться от неё. И это было бы ещё понятно, если он только бы спасал себя и всё. Но было и ещё что-то, то, что не на шутку настораживало и пугало его. Это было тягостно - сладостное, мучительное желание убить её, и не для того, чтобы освободиться и почувствовать себя свободным и сильнее её, а главным образом потому, что ему мучительно хотелось ощутить вкус убийства, его плоть и кровь, его аромат. "Наверное, проснулись какие-то древние, хищные инстинкты", - подумал он. Но это был вовсе не инстинкт убийства, это было что-то совершенно другое.
   Он хотел убить её и убил, и мёртвое тело больше не интересовало его, он выбросил и закопал его, как увядший цветок, у которого он забрал всю его красоту, силу и аромат, то есть саму жизнь. Себе он оставил только серебряный кулон с её шеи и прядь волос, тот самый светлый завиток с затылка, который ему так нравилось целовать и нюхать, когда они занимались любовью. Больше ничего. Всё остальное - одежду, обувь, и личные её вещи он сжёг без остатка в своём любимом камине в загородном доме. Оставались ещё её фотографии в его альбоме, но их он решил пока не трогать до тех пор, пока не поймёт, что с ними делать.
   Семён встал с кровати и подошёл к зеркалу. Из зеркала на него смотрел всё тот- же мрачный сосредоточенный молодой человек, которого он наблюдал каждый раз, удивляясь, что это он сам. И всё же, что-то насторожило его на этот раз, был какой-то дискомфорт, диссонанс, какое-то непонятное неясное чувство, что что-то не так. Всмотревшись внимательнее, он вздрогнул и едва удержался, чтобы не вскрикнуть: в выражении этих настороженных глаз, смотрящих на него из зеркала, было что-то чуждое, неузнаваемое, словно бы это были не его глаза, а глаза какого-то незнакомца, который пристально следил, наблюдал за ним. И возле рта появились какие-то незнакомые, едва заметные складки, морщинки, впрочем, может быть, это ему только так показалось, потому что они быстро исчезли. И всё же в какой-то момент ему действительно почудилось, что из его лица на миг показалось, проглянуло что-то чуждое, будто чужой лик, или даже морда. Он долго осматривал себя, всматривался в своё отражение, в свои черты, но ничего незнакомого больше не находил, это было его родное, хорошо знакомое лицо, и всё-таки иногда в выражении лица как будто проглядывало что-то жутковатое. Семён отошёл от зеркала и задумался.
   Шли дни, но что-то жуткое, чужое, появившееся в душе у Семёна, не исчезало, а только затаилось и вроде бы ничем не проявляло себя до поры до времени. И время это наступило совершенно внезапно в виде высокой светловолосой женщины, встретившейся ему возле антикварного магазина. Он не понял, чем она привлекла его внимание и, абсолютно машинально, словно заводной, зашёл за неё следом в магазин. Она разглядывала вещи, спрашивала что-то у продавца, а он незаметно следил за ней, пытаясь понять, что его привлекло в ней. И внезапно он понял: её походка. Она была лёгкой, сильной, изящной, как и у его предыдущей подруги, и непроизвольно привлекала к себе внимание, в ней была какая-то энергетика. Женщина повернулась, он увидел её глаза и понял, что пропал. Нечто до сих пор дремавшее в нём, начало пробуждаться, поднимаясь волнами, заполняя его всего. Он шёл за ней до самого дома, по другой стороне улицы, незаметный, незримый для неё. Он действовал без всякого плана, но не наобум. На этот раз он не стал знакомиться с ней и терять время и силы на ухаживания, а сразу убил её. Он убил её тихо и незаметно для неё самой, она не успела почувствовать умирание, смерть пришла к ней слишком быстро. Теперь он не стал закапывать тело, решив оставить от неё внешнюю оболочку, как вечный фантом несбывшейся мечты близких отношений с ней. Он нашёл нужного таксидермиста, которого называли Кукольник, и тот сделал своё дело быстро и аккуратно как настоящий художник. В действительности он считал, что именно он добивается единственной настоящей близости с женщиной, как никто другой, когда познавал её в смерти. В этот момент он был намного ближе к ней, чем если бы занимался с ней любовью и входил в неё. Смерть придавала их отношениям самый близкий, самый интимный характер, ведь самые интимные мгновения в жизни человека - это его рождение и смерть. Так он считал. В некоторых случаях смерть придаёт завершенность человеку, недостающую ему при жизни. Но в этой женщине не было незавершенности. Он убил её потому, что ему понравилось убивать и потому, что он уже не мог без этого, как наркоман не может без наркотика. Это было сильнее его, и он осознавал это.
   Так началась его новая жизнь, отличная от старой, как мотылёк отличается от гусеницы, из которой он преобразовался, получился, пройдя необходимую, неизбежную стадию куколки. Он перестал быть гусеницей и стал мотыльком. Ему было мало любви, он жаждал чего-то большего, какого-то большего обладания человеком, чем в любви. А полностью овладеть человеком, его душой и телом, можно, считал он, только забрав у него его жизнь, и таким образом подчинив, сделав его своей собственностью навеки-вечные. Забирая жизнь, он не совершал низкое преступление, а священнодействовал и только в этот момент ощущал полное слияние с жертвой - духовное и физическое, становился с ней одним целым, ощущая её боль и страдания как свои, и в тоже время чувствуя, что обладает ею полностью. Тело и главным образом душа человека, которого он любил и хотел, должны были принадлежать ему и только ему и никому больше. И Семёну казалось, что он нашёл способ осуществить это. Хотя иногда бывали и другие, неприятные моменты в его жизни, когда ему казалось, что он ошибается и это только иллюзия, и тогда он мысленно обдумывал, искал другие варианты, другие возможности. Как-то проходя мимо зеркала, он бросил мимолётный взгляд на себя, и ему почудилось, что из зеркала на него вновь смотрит не его отображение, а кто-то чужой в его облике. Черты лица были знакомые, узнаваемые, а вот в выражении появилось что-то новое, недоброе, и это новое не нравилось ему. Семён подошёл к зеркалу поближе. Нос показался ему слишком большим на похудевшем лице и как бы слегка загнутым вниз, словно у хищной птицы. В глазах появился нездоровый блеск, зрачки точно увеличились и потемнели, такие глаза он видел только в своих ночных кошмарах у чудовищ, мучающих его, и у тяжело и неизлечимо больных людей, например, у наркоманов. И только полные его губы оставались прежними. Он внимательнее присмотрелся к своему отражению - да нет, показалось, померещилось, всё то же прежнее лицо. И всё же в нём явно проскальзывали какие-то черты, прежде незнакомые ему в себе, то ли агрессии, то ли погружённости в себя. Такое выражение лица бывает иногда у людей, зациклившихся на одной мысли, одной идее, свихнувшихся на ней. То ли убеждённость, то ли одержимость. Он явно похудел, и чёрное пальто на нём болталось, как на пугале. Черты лица заострились и явно не были приятными. "Что ж, - подумал он, - я меняюсь внутренне, а значит должен измениться и внешне. Внешнее отражает внутреннее. Я вылупляюсь из кокона, или вылупляюсь из бесформенного тела, чем я был прежде".
   Через какое-то время он решил, что нашёл новый способ обладания человеком полностью и зверь, поселившийся в нём, утихнет, умерит свои аппетиты. Он похитил понравившуюся ему девушку и держал её в подвале своего дома в специальной комнатушке на цепи. Семён раздел её догола, обрил наголо, язык ей он раздвоил надвое наподобие змеиного жала, заставил ходить на четвереньках. Дольше и труднее всего ему далась возможность отучить её говорить по человечески, и заставить её лаять по-собачьи, поэтому он подрезал ей язык и жестоко наказывал её всякий раз, как только слышал человеческую речь и поощрял лай. Электроток, голод, жажда, побои и длительное нахождение в одиночестве в ограниченном пространстве в темноте, сделали своё дело. Девушка перестала ходить на ногах и передвигалась только на четвереньках и лаяла по-собачьи. Ему показалось этого мало, и он заставил её жить с кобелём овчарки как с мужем, выполняя по отношению к нему супружеские обязанности, совокупляясь с ним по- собачьи, лакая с ним из одной миски и испражняясь по-собачьи здесь же. Тело девушки он покрыл многочисленными татуировками и шрамами, под кожу на голове ввёл шарики в виде рожков. Пришить ей собачий хвост он не пробовал - знал, что не приживётся, ведь не зря он работал когда-то хирургом. И, тем не менее, всё её поведение почти полностью превратилось в собачье. Он жалел только, что она не может родить щенков от своего кобеля-мужа. Но со временем он понял, что чего-то не хватает. Казалось бы, он овладел её душой и телом полностью, даже изменил их, превратил по своему желанию, по своей прихоти в другой вид, но чего-то сущностного он преодолеть не смог. "Если её поселить к людям, она снова станет человеком,- рассуждал он, - а значит, я не смог полностью изменить её и значит, полностью не овладел ей". Он долго думал, как овладеть полностью материалом по имени человек. "Конечно человеческий материал самый стойкий и неподдающийся, - размышлял он, - кошку не превратить в собаку, но ведь она не человек и души у неё нет, поэтому она не понимает, что она кошка и как ей вести себя по-собачьи". Однажды он зашёл к ней и увидел, что девушка сидит на корточках и смотрит совершенно по-человечьи, как человек, а не как собака. Это был бунт, и это страшно разозлило его. Он жестоко избил её, а затем так подрезал ахиллесовы сухожилия, чтобы она никогда не смогла сидеть и ходить как человек. Надо полностью изменить её человеческий облик, размышлял Семён. Он под наркозом вывихнул ей руки и ноги и зафиксировал, забинтовав их в таком противоестественном виде так, что через некоторое время она смогла передвигаться только как паук или тарантул, своим видом и вправду напоминая паука. Это было чудовищное создание, передвигающееся как паук и лающее как собака, поэтому кобель стал бояться её, и он убрал его из их комнатушки. Но теперь это создание не вызывало в нём никаких эмоций, кроме брезгливости и отвращения. И поэтому из жалости к ней он убил её. От неё остались только причудливые фотографии в его альбоме.
   Семён понял, что этот способ не тот, который ему нужен, он не даёт тех ощущений, которых просит то существо, которое поселилось в нём или в которое он превращался сам постепенно. Нужно было что-то другое, более изощрённое и хитрое, позволяющее ему стать тем, кем он хотел быть. А теперь ему казалось, что он хочет стать не создателем, а спасителем. И изменяя человека, он будет тем самым спасать, избавлять его от грехов, от самого себя, со всеми своими слабостями, сомнениями, мучениями и прочими издержками человеческого духа, глупой человеческой сущности. То есть действительно освобождать, помогать человеку. "А может я пёс господний, карающий неверных?", - горделиво подумал он. Новыми жертвами для эксперимента он выбрал проститутку, важного чиновника-взяточника и отпетого по его представлениям человека - вора в законе. Но ничего интересного, необычного, а тем более приближающегося к тем ощущениям, которые он переживал раньше, он не испытал. Они были неинтересны: визжали, бранились, клялись, угрожали, мочились от страха под себя, но всё это было не то, что ему нужно, всё было мимо. "Должно быть, у них нет души, и поэтому я не могу отнять у них душу, просто потому что её нет", - подумал Семён. Ему нужно было другое. Они были отвратительны и неприятны ему. "Что бы отнять душу, надо чтобы она была. Но главное надо любить этого человека или хотя бы испытывать к нему интерес. Как можно овладеть душой и телом человека, если у него нет души? И какая разница у этого человека между ним мёртвым и живым? Никакой. Наверное, поэтому они мне и неинтересны", - думал он, прибираясь после них, отмывая пол в подвале. Мёртвые тела он по привычке закопал в лесу. После них он не оставил ничего. Память о них была ему неприятна, ему казалось, будто он убил не живых людей, а манекенов или механических кукол, двигающихся и говорящих только потому, что их завели. А он хотел живых людей, чтобы можно было забирать их жизни, а потом и придумать, как забирать их души, потому что теперь он не был уверен в том, что овладевает не только телом, но и душой. А он понемногу пришёл к мысли, что именно это самое важное и это и есть его миссия на этой грешной земле. "Может быть, я не человек или человек, но превращаюсь, перехожу во что-то иное, становлюсь кем-то другим, духом или ангелом", - думал он.
   Он придумал себе новое развлечение - он больше не хотел выполнять свою миссию в одном обличье. Теперь он менял маски - грим, перемена одежды превращали его то в красивую солидную женщину, то в замусоленного оборванца, то в крутого мачо. Он играл, и эта игра доставляла ему неизъяснимое удовольствие - он словно бы менялся на самом деле, преображаясь в персонажей, придуманного им самим спектакля, в котором он был и режиссёр, и актёр, и автор. Жертвы были каждый раз разные. Но временами ему казалось, что он упирается лбом в непрошибаемую стену. Иногда снилось, что он тонет и его затягивает в неведомую и пугающую бездну. Спастись во сне не удавалось. Он выходил из дома и шёл бродить по улицам города, жадно вбирая в себя его звуки, запахи, огни и наслаждаясь этим. Опытным взглядом он выбирал сегодняшнею жертву вечернюю. Кто будет ею в этот раз, он не загадывал заранее, а действовал по наитию, полагаясь на вдохновение, интуицую и главное на своё внутреннее состояние, точнее желание. Чувство опасности только обостряло удовольствие. Он чувствовал себя всемогущим, почти как господь бог. Противостоять своему искушению у него уже не было сил, да он и не желал сопротивляться тому, что вызрело внутри него. "Сегодня я буду ваш пастырь,- думал он, вглядываясь в лица прохожих и выбирая ту единственную или единственного, которому он посвятит свой долгий вечер. "Мы соединимся с тобой не на жизнь, а на смерть, ближе меня у тебя никого никогда не было и не будет. Это будет твоя последняя и самая интимная близость, близость смерти. Сегодня я освобожу твою душу". Впрочем, бывали и другие, чёрные дни, когда настроение его резко падало и ему начинало казаться, что он маньяк, нелюдь и сам достоин смерти. Тогда он напивался и смотрел мутным угасающим взором в окно на протекающую там жизнь и думал, что он всё же всемогущ и способен отнять жизнь у любого, проходящего там. "Но душу отнять у любого не могу, потому что у большинства, проходящих там, нет души, они манекены, нелюди, хуже, чем я, пустышки. А может быть они оборотни или духи, только притворяющиеся людьми или уже забывшие, кто они есть на самом деле? Но тогда я не смог бы убить их, а я могу. Нет, значит, они только люди, но люди, потерявшие или не приобретшие душу. Во всяком случае, они меня не интересуют, мне нужны настоящие, живые, с душой. Для моей коллекции. Может быть, тогда я пойму смысл своих поступков и ощущений, самого себя. Пойму, кто я". Подходить к зеркалу, он теперь боялся по одной простой причине - ему всё время начинало казаться, что изнутри него, из его лица, глаз проглядывает нечто иное, другое, чем он, какая-то тёмная сила или существо другого мира. Ему становилось страшно смотреть на своё отражение в любом предмете - зеркальной поверхности воды, стёклах буфета, никелированного бока кофейника, этого он теперь избегал. Он стал угрюмым и нелюдимым, хотя и раньше никогда не отличался общительностью и дружелюбием, но людей не избегал. Теперь он почти постоянно думал о своей миссии - стать кем-то другим, но исподволь, на самой глубине своей души (ибо он верил в существование своей души) у него всё же таилось подозрение, что на самом деле ему нужно только одно - вновь и вновь испытывать это тягостно-сладостное ощущение убийства другого человека, своей власти над ним. Семён вдруг вспомнил, как в каком-то старинном романе один студент убил старушку топором и потом долго мучился и переживал по этому поводу. "Слабак, - подумал Семён, - укокошил старушонку и не смог этого вынести, с собой справиться не смог. А ведь мог бы ещё и удовольствие получить от этого дела. А всё потому, что не всякому дано, не в свои сани не садись. А я вот буду делать то, что захочу, чего моя душа, моё глубинное "я" попросит". Иногда он спрашивал себя: убивая других, не убивает ли он самого себя, человека в себе? Сначала он давал себе отрицательный ответ, но постепенно он согласился с этим и пришёл к выводу, что да, человеческое в себе он возможно и теряет, но приобретает взамен нечеловеческое, что-то более могущественное и глубокое, более древнее. "Наверное, я превращаюсь в демона", - думал он с гордостью, но иногда втайне ужасался, не обернётся ли этот гордый демон на самом деле мелким бесом или даже бесёнком. Он гнал от себя прочь эти мысли, хотя они посещали его не так уж и редко. Он долго размышлял, как ему проверить себя и внезапно он понял, что для этого ему нужен священник и не какой-нибудь толстый лицемерный поп, утром молящийся, а вечером грешащий, а настоящий, верующий, соблюдающий посты и заветы Христа. Он долго искал такого и нашёл в небольшой церквушке посёлка соседнего района. "Посмотрим, чего стоит твоя вера, чья вера крепче", - думал Семён, везя его к себе домой спящего, под наркозом в багажнике своей машины. Он с наслаждением предвкушал, какой у него получится поединок со священником и только что не потирал ладони от удовольствия. Он был счастлив и только что не влюблён в этого священника.
   Дома он дождался, пока священник окончательно проснётся и на это ушло немного времени.
   - Я хочу исповедоваться, батюшка, - сообщил связанному священнику Семён, когда тот очнулся.
   - В чём сын мой? - спросил ничего не понимающий со сна и озирающийся вокруг батюшка, пытаясь освободить руки от пут.
   - В своих прегрешениях, разумеется, - кротко ответил Семён, - и пожалуйста, не пытайтесь освободиться, это бесполезно, моих узлов ещё никто не развязывал. Я в этом деле мастер, как, впрочем, и во многом другом. У вас ещё будет возможность лично убедиться в этом, - пообещал он.
   - В чём же ты грешен, мастер? - по-прежнему ещё не очень понимая, к кому и куда он попал, спросил священник.
   - О-о, у меня много грехов, всех и не перечислишь, отче. Пожалуй, главный в том, что я не хочу быть человеком. Я другой, создан по-другому. Я не виноват, что на мне личина человека, его оболочка, внешность, но душа у меня другая, нечеловеческая. И я не могу и не хочу вести себя как человек. Вам понятно батюшка? И потребности и желания у меня другие, чем у человека. И хочу я не того, что хотят другие люди, хотя возможно, что я не один такой.
   Священник внимательно посмотрел на него.
   - Это всё от дьявола в тебе, сын мой. Если ты не человек, то значит нелюдь. Другого не дано. Это бесы искушают тебя, - сказал он вполне доброжелательно и миролюбиво.
   - Не нужно всё сваливать на бесов, батюшка. Просто я есть такой, каков создан богом. И я ищу свой путь, свою миссию, если угодно самого себя. И я не хочу быть другим, чем я есть.
   - И в чём же твой путь? - пытливо спросил батюшка.
   - Я меняю людей, мир, - торжественно сказал Семён. - Сначала я их убивал, потом попытался их переделывать, а теперь я просто наслаждаюсь очищением мира от скверны, я пожираю души неверных, разделяю баранов от козлищ. Я пожиратель душ. Для этого я создан, в этом моя миссия. Что ты можешь мне на это возразить священник? Я внимательно слушаю тебя.
   - Ты напоминаешь мне одержимого, - указал ему батюшка. - У человека только одна миссия - быть человеком. Всё остальное не от бога, а значит от дьявола. Ещё раз повторяю тебе заблудший, ты одержим бесами. Тебе нужен процесс изгнания демонов.
   - Ты ошибаешься священник, я одержим собой, своим предназначением, - категорически не согласился с ним, запротестовал Семён. - Да я нарушаю заповеди божьи, но ведь они для людей, а я уже не человек. Такие как я не люди, а значит, нам можно нарушать их, они не для нас.
   - Почему ты решил, что не человек? - угрюмо спросил священник, понемногу начиная осознавать, куда он попал и что он, вероятно, имеет дело с настоящим маньяком, одержимым своими сумасшедшими идеями.
   - Но я же уже сказал - я чувствую и думаю по-другому, у меня другая природа, а следовательно, я буду идти своим путём, а вы своим, - терпеливо разъяснил Семён.
   - И ты будешь убивать, грешить, забирать души как ты говоришь? - ужаснулся священник. - Это и называется нелюдь. И тебя и таких, как ты, вас будут преследовать, и уничтожать как бешеных собак, бешеных псов. Но ещё больше, чем убийства, меня тревожит то, что ты считаешь это нормальным и даже горд этим. Гордишься своей бесовщиной. Твоя душа загублена. Опомнись пока не поздно! Спасай свою душу.
   - Уже поздно, батюшка, - печально сказал Семён. - И душа у меня другая, она не ищет спасения, её не нужно спасать и не от чего, она и так вечная!
   - Она будет вечно гореть в аду! Ты исчадие ада, - возопил батюшка, искренне сожалея, что не может осенить его крестным знамением.
   - Нет, она будет вечно скитаться в бездне, там её место, - снова возразил торжествующий, буйствующий Семён, в него как будто вселилась нечистая сила. - Тебе этого не понять. Тебе нечего мне сказать священник! Ты хотел попасть к богу, в рай. Ты станешь мучеником, ведь согласно вашей вере, каждый должен стремиться стать мучеником или отшельником, чтобы наверняка попасть туда. Я тебе помогу. Ты попадёшь в рай, как ты и хотел. Ты должен быть мне благодарен за это, священник.
   И он распял его на кресте, как задолго перед этим распяли его спасителя. Но после этой последней жертвы, после убийства священника, в нём как будто что-то надломилось. Он целыми днями валялся на диване, не в силах заниматься чем-либо. Наконец он понял, что беспокоило его, понял свой дискомфорт и эту дикую, непереносимую и необъяснимую тоску. Полнота ощущений была, а чувства удовлетворения не было. И даже напротив постепенно появилось и росло чувство отвращения и отчуждения к себе и ко всему миру, ко всем людям. Постепенно он начал заговариваться, приобрёл неприятную привычку разговаривать самому с собой. Иногда он подходил к зеркалу и разговаривал со своим отражением, не глядя на него, потому что не мог - смотрящий на него оттуда был ужасен. Лицо его изменялось с каждым убийством - оно становилось всё страшнее, теряло человеческое и приобретало даже не звериный, а потусторонний облик, и постепенно оно превратилось в нечто ужасное, непереносимое, нечеловеческое, это был лик монстра. К тому же, ко всему прочему, оно, это мерзкое лицо, кажется, ещё и потешалось, откровенно надсмехалось над ним, выглядывая из зеркала. Он больше не мог этого переносить. В один из прекрасных дней сентября, когда природа уже угасает и на улице так хорошо, грустно и ясно, он выбросился из окна своего восьмого этажа и разбился насмерть.
   После этого Семён проснулся и к своему ужасу, он понял, что его путешествие в мир превращений только начиналось, что его ждёт череда жизненных перевоплощений, каждое из которых будет хуже и кошмарней предыдущего и закончится всё когда-нибудь жизнью вши или блохи, а может быть какого-нибудь клеща. Ужасный конец превращался в ужас без конца, и нужно было найти силы, чтобы разорвать эту бесконечную цепь превращений, цель которых была одна - чтобы он осознал бессмысленность своего мёртвого существования и возродился к настоящей жизни, которую ему предлагал Пастырь. Иначе его ждала безысходность - Пастырь жалости не знал и жаждал только одного - ещё одного своего очередного адепта, который пополнит его ряды рьяно и истинно верующих, как он говорил. И Семён сдался - душа его теперь принадлежала Пастырю полностью и безоговорочно, он стал посвящённым, членом его Ордена.
  
   Глава 12
   Исправление (Михаил)
  
   Лёжа на полу, на боку, Михаил вдруг почувствовал, как постепенно начинает превращаться в какое-то экзотическое гигантское насекомое: лицо вытянулось и преобразовалось в мордочку, и на нём появились длинные усики, сяжки; руки и ноги превратились в суставчатые мохнатые лапки, и, как ему показалось, их было чересчур много для одного существа. Он подвигал жвалами, затем тонкими и прозрачными с прожилками крыльями, выросшими из спины, но не взлетел, очевидно, он не умел летать, был нелетающим. Зато у него было красивое, длинное, изумрудное тело. Он попробовал пошевелить лапками. Ощущение было непривычным, но приятным и он неожиданно вспомнил, как в далёком детстве любил разглядывать насекомых, наблюдать за ними, они тогда казались ему загадочными, словно существа из другого, непонятного нам, неведомого, но притягательного в своей симметричной красоте, мира. Но однажды, нечаянно он раздавил ногой какого-то жучка и увидел его белёсые жирные внутренности, которые вылезли наружу как взошедшее тесто из кадушки, это было отвратительное, омерзительнейшее зрелище, которое запомнилось ему на всю его жизнь, и с тех пор он возненавидел всех насекомых. Терзаемый воспоминаниями, Михаил довольно ловко перевернулся с боку на брюшко, приподнялся, встал на лапки и огляделся своими выпуклыми, со стороны похожими на фары, фасеточными глазками. Мир, увиденный этими глазками, выглядел довольно своеобразно, если не сказать вычурно и загадочно - все предметы имели совсем не ту форму, очертания и цвет, к которым он привык в повседневной жизни, и с непривычки ему было трудно ориентироваться в них. Он стоял перед входом в огромную пещеру, представляющую собой огромный сложный лабиринт, который, он чувствовал это, ему надо было пройти, это было как бы испытанием, инициацией, для того чтобы перейти в следующую стадию своего развития, на новый уровень бытия, словно бы в сложной компьютерной игре, превратиться во что-то более приличное и более привычное, подходящее для него. И ещё - кто-то гнался за ним: кто-то настолько страшный, опасный для него, что он боялся не то, чтобы посмотреть на него, он боялся даже взглянуть в его сторону. У входа в пещеру, как будто бы перед входом в царство мёртвых, стояли две колонообразные свиноподобные туши с лицами до безумия напоминавшими отвратительные свиные рыла. И он двинулся, побежал по этому лабиринту, потому что ему больше ничего не оставалось делать. За ним гнался сам страх, он чувствовал его всей спиной, поспешно переставляя свои суставчатые лапки, и ощущал всем своим существом как кто-то приближается, догоняет и дрожь пробирала его тело от усиков и сяжек до самого хвоста. Он чувствовал неминуемую смерть у себя за спиной. Кто-то приближался всё ближе и ближе и, наконец, настиг, схватил его. Он потерял сознание от неизбывного всеохватывающего ужаса и ...очнулся посреди какого-то пустыря. Теперь он был уже не целым, пусть и убогим, дефектным по его представлениям, существом, нет, сейчас он был глазом, одним только глазом какого-то лежащего мёртвого человека, который упорно пыталась выклевать какая-то хищная птица, похожая на ворону. Птица, резко и пронзительно каркая, прыгала по этому человеку и настойчиво долбила в этот глаз, то есть в него, и это было очень больно, неприятно и унизительно, тем более что он каким-то непонятным, странным образом понял, что этот мёртвый человек он и есть, и жизнь в нём осталась, скопилась на излёте только в этом угасающем, израненном оке. "Береги как зеницу ока", - вспомнил он. Затем что-то переменилось, и он стал языком колокола, бьющимся о тугую звонкую стенку, и это было продолжением происходящего, длящегося, казалось, целую вечность, с ним кошмара. Калейдоскоп образов, в которых он представал, в которые преображался, сменялся с невообразимой частотой: колесо телеги, везущей, почему-то он был абсолютно уверен в этом, и ему было стыдно за это, людей на казнь; язык, помогавший зубам пережёвывать твёрдую, неподдающуюся примитивную пищу; одинокая свеча, догоравшая, доплывавшая в своём канделябре на столе и неподдельный ужас, обуявший его, от того, что он догорит и прекратит своё нелепое кратковременное существование. Все эти образы, он чувствовал это, были как-то взаимоувязаны между собой какой-то тонкой, странной и непонятной связью, словно какая-то неведомая всемогущая сила играла с ним в какую-то таинственную, загадочную, непостижимую игру, будто бы в кошки - мышки. Между тем удовольствия от всей этой смены декораций он не ощущал никакого, и, даже напротив, ему было очень скверно, муторно и страшно. В какой-то момент он почувствовал себя зеркалом, отражавшим этот убогий, серый, опротивевший ему вконец мир. Какой-то худощавый, степенный, очень знакомый человек посмотрелся в него и ударом руки разбил его, а затем осколком вскрыл себе вены на руке и только тогда он, к своему ужасу и изумлению, понял, что это был Патриарх. И он, разбившись от удара руки Патриарха и рассыпавшись на мелкие осколки, прекратил эту очередную, бессмысленную, противоестественную, часть своего существования, и очнулся в пустынном городе, стоящим посреди небольшой площади. Долго не раздумывая, он пошёл вперёд, свернул на какую-то длинную улицу и увидел людей, неспешно шедших ему навстречу. Он с тревогой всмотрелся внимательнее и узнал их. Ну, конечно же, это были они, люди, которых он убил или к смерти которых он имел самое непосредственное отношение. Он не ожидал, что их будет так много; он даже не знал их всех в лицо, так как убивал некоторых, не заглядывая им в лица, и, тем не менее, он, каким-то шестым чувством, понял, знал, что это они. У них были скорбно вытянутые, бледные, печальные лица и мёртвые глаза призраков, и они пришли за ним, он сразу понял это, едва только взглянув на них. Он развернулся и побежал в другую, противоположную им сторону. Он долго убегал от них, задыхаясь, хватаясь за грудь, хватая ртом воздух, наспех переводя дыхание, и снова бежал по пустынным улицам и переулкам. Внезапно он остановился, потому что понял, что они будут теперь с ним всегда и постоянно, что он будет ощущать их незримое присутствие всю свою оставшуюся жизнь, и они будут следовать с ним повсюду, куда бы он пришёл, куда бы не уехал, куда бы не убежал. И эта мысль внушала ему такой ужас, который он никогда раньше не испытывал. Он был обречён, но казнь затягивалась на годы и десятилетия. Перед глазами у него всё закружилось, предметы начали терять свои очертания, сливаться между собой и очнулся он уже около своего дома, и совершенно не понимал, как он здесь очутился. Он открыл калитку, прошёл через двор, по дороге нащупывая в кармане пальто ключ. На нём было старое, демисезонное, серое пальто. Открыв дверь, он зашёл домой, прошёл через всю квартиру в спальню и, не раздеваясь, рухнул на кровать и забылся тяжёлым сном. Ему снились какие-то кошмары, какие-то тяжёлые навязчивые сны. Проснулся он от какого-то непонятного жёсткого звука, как будто кто-то водил чем-то острым по стеклу. Михаил сел в кровати, ещё не полностью проснувшись, отошедши ото сна, и увидел за окном комнаты, на улице какое-то белое пятно, отсвечивающее в зыбком лунном свете. Он присмотрелся и вздрогнул - прямо на него из-за оконного стекла смотрело бледное узкое лицо и улыбалось, щерилось в жуткой ухмылке. Михаил узнал его - это был мальчик, убитый им заодно вместе с отцом. Мальчик был просто ненужным свидетелем, и его тоже пришлось убрать, хотя ему совершенно не хотелось этого делать, но жанр его профессии диктовал свои законы. Сбоку от кровати в соседнем окне раздался такой же неприятный, щекочущий нервы, скрежет. Михаил повернул голову и увидел другого мертвеца - отца мальчика. Лицо его тоже было мертвенно бледным и так же безжизненно улыбалось. "Они давно уже были разложиться. Это галлюцинации", - подумал Михаил. Но они стояли за окном и смотрели на него и ему, постепенно начало казаться, что это длится уже целый век, целую вечность. И когда нервы его вроде бы уже были на пределе, когда казалось, что ещё немного и он не выдержит и начнёт кричать, вопить или делать что-нибудь ещё настолько же неподходящее к моменту, несуразное, в дверь спальни тихо постучали. Он подошёл к двери, но открыть её побоялся, и стоял прислушиваясь. За дверью было тихо, не единого шороха. Потом она медленно, со скрипом начала открываться. Михаил стоял, не отводя глаз от двери, не в силах пошевелиться от ужаса. Наконец дверь полностью отворилась - за ней было темно и пусто. И вдруг прямо из этой пустоты на него стала наплывать какая-то бледная неясная фигура в белом балахоне. Михаил пятясь, вдруг начал судорожно креститься, хотя никогда раньше не этого делал и даже толком не знал, как это делается - верующим он не был и в церковь не ходил с детства, когда его пару раз водила туда бабушка и после этого родители запретили ей делать это. Фигура подплыла ближе и оказалась высоким, очень худым стариком с болезненным лицом и глубоко запавшими глазницами, из которых смотрели слезящиеся, будто никого не видящие вокруг, смотрящие вглубь себя, тусклые глазки.
   - Ну что ты представление то устраиваешь? Что за народ, вечно одно и то же, перестань ваньку-то валять, хватит, ты же не верующий, - грубо и вместе с тем строго сказал худой и гулко закашлял, задыхаясь, хватаясь за высоко вздымавшуюся костлявую туберкулёзную грудь.
   Михаил машинально, на всякий случай отодвинулся подальше. Старик устало потёр грудь ссохшейся пятерней, похожей на птичью лапку (Михаилу особенно бросились в глаза очень подвижные, худые, беспокойные пальцы на них), и достал откуда-то из своего просторного балахона большую потрепанную тетрадь в коричневом коленкоровом переплёте.
   - Ну что ж, будем подводить твои жизненные итоги, страдалец ты наш, - торжественно сказал он, подняв вверх острый указательный палец, и со значением, выжидательно посмотрел на Михаила.
   "Это и есть посмертный суд? Я уже умер и меня судят? - с вполне понятным сомнением, волнуясь, подумал Михаил. - Не может быть, это просто балаган какой-то, цирк, а не суд!".
   - А ты чего ожидал? Чего ты хотел, я спрашиваю? - сурово спросил старик, с укоризной глядя на него. - Ты на что рассчитывал? Что тут тебе дворец правосудия будет с адвокатами и присяжными. Может тебе ещё телевидение с прессой? Что заслужил, милок, всей своей жизнью, то и имеешь.
   Он устало вздохнул и обернулся куда-то назад, скрипя ревматическими суставами.
   - Разъясните подсудимому его права и обязанности, - тихо попросил он кого-то, стоящих в темноте за его широкой спиной, и не видных Михаилу с его места.
   Из-за его спины проворно выскочили два пучеглазых несуразных существа, более всего похожие на больших толстых лягушек, и, подбежав к Михаилу, захватили тонкими, но необычайно острыми коготочками его кожу на затылке, и начали необычайно ловко сдирать её с него сверху вниз. Они орудовали так привычно и профессионально, как будто только этим и занимались всю свою жизнь. Сказать, что ему было дико больно, это значит не сказать ничего. Он не мог понять только одного - почему он не теряет сознание от этой сумасшедшей, пронизывающей его, непереносимой боли, которая охватывала, кажется, всё его существо от макушки до пят. Они не обращая внимания на стекавшую кровь, медленно, смакуя, стягивали с него кожу, как перчатку с руки, и всё это время он, не переставая, бешено, безобразно кричал, орал как раненый в самое сердце дикий зверь. Наконец пытка прекратилась, стряхнув кровь, они отбросили в сторону то, что совсем недавно покрывало, защищало его, как ненужную более, бесполезную вещь, и он остался стоять оголённый, кровавый, совсем без кожи, болезненно ощущая всей поверхностью тела малейшее движение, малейшее дуновение воздуха как открытой раной. Кровавая пелена застилала ему глаза, а он даже не мог стряхнуть её рукой, потому что даже небольшое, неприметное движение усиливало и без того невыносимую адскую боль.
   - Теперь порядочек, - будто бы подводя какие-то итоги, удовлетворённо сказал жестокий старик, довольно потирая сухие ладошки.- Что ж ты так кричишь-то, как будто тебя режут?
   - Да, я убивал людей, но я не мучил, не истязал их, - давясь, булькая кровавыми пузырями, протестующе заявил Михаил, всё ещё надеясь, рассчитывая на справедливость.
   - Да, ты действительно так думаешь, так считаешь? Выходит, что мы ошиблись, поторопились? - удивился невесть откуда взявшийся долговязый субъект в вязаной шапке с кокардой, удивительно похожий своей внешностью на того типа, что он убил в позапрошлом году. Но тот был вальяжный и серьёзный, пожалуй, даже мрачный, а этот вертлявый и глумливый. "Неужели смерть так меняет человека? - подумал Михаил и сам ужаснулся, поразился несвоевременности и абсурдности этих своих мыслей" А тип быстро, как на пружине, выскочил из-за спины старика, подошёл ближе и укоризненно покачал головой:
   - Ая-яй, но что тут теперь поделаешь, посуди сам, назад кожу уже не вернешь, не оденешь. Извини, но придётся походить так, голым.
   И он, глядя на расхристанного, истерзанного Михаила, залился весёлым, заразительным, жизнеутверждающим смехом. Похоже, было, что он издевался над Михаилом.
   - Эх молодёжь, молодёжь, и всё то вам не так, всё не то, всё никак не угодишь, - укоризненно сказал старик Михаилу, ища что-то в широченных карманах балахона и не находя, - и чего вам не хватает? Казалось бы, живи и радуйся, так нет, вечно приключений ищете на свою голову, - ворчал он по-стариковски, - ну вот считай, что и нашёл, допрыгался, доигрался таки, добрый молодец.
   Он, наконец, с трудом нашёл то, что искал - острый огромный крюк и передал его долговязому субъекту. Тот, мерно качая его в руке, будто взвешивая, и мелодично, с чувством напевая, что-то вроде: "Эх, сама садик я садила, сама буду поливать", неторопливо подошёл ближе к Михаилу - глаза в глаза, так, что он мог, как следует разглядеть этого незваного доброжелателя. Светлые прозрачные глаза субъекта горели холодным безжизненным огнём, точно спокойное пламя свечи, не обжигающее, а ровное и умеренное, дающее только лишь неяркий свет, но никак не тепло.
   - А нам, думаешь легко тут с вами возжаться? - неприязненно спросил он. - Мне бы на солнышке лежать, загорать, а мы тут с вами, нехристями, должен возиться, муздыкаться. Эх ты, тюхтя. Ты позволишь?
   И он с размаху засадил стальной крюк Михаилу прямо в оголённый окровавленный, свободный от кожи, живот, надёжно подцепив, поймав его как рыбу на кукан.
   - Эх, ловись рыбка, большая и малая, - в восторге от содеянного, радостно заверещал он, - вот за что я люблю свою работу, так это за милосердие к вам, провинившимся.
   - Казалось бы, - продолжал философствовать он, крепко держась за крюк и подтягивая ещё ближе к себе обезумевшего от боли Михаила, - вас за все ваши дела расстрелять мало, ан нет, мы тут с вами по-божески поступаем, шанс исправиться вам даём, проявляем так сказать христианское милосердие. А зачем вам оно, к чему?
   - Шанс должен быть у каждого, - спокойно и внушительно произнёс старик, строго и внимательно наблюдая за мучениями Михаила.
   - Какой шанс, отец? - изнемогая от боли, просипел Михаил, хватаясь, цепляясь из последних сил за ненавистный крюк ослабевшими руками. - О чём ты?
   - Да всё о том же, - снова вмешался безжалостный субъект, - ну зачем вам исправление? Как прожили, так и прожили. И чего тут мудрствовать? Заслужил своё, так получай, ешь его с кашей! Но нет, каждый заслуживает милосердия и прощения, тьфу, - он смачно харкнул под ноги Михаилу, - маета одна с вами, грешниками, супостатами.
   Он поплевал на руки и начал медленно, с нажимом, вращать крюк, сначала по часовой стрелке, а потом и против её, утверждая, угнездяя его в податливой брюшной полости и с восторгом упоения глядя на кровавое, скорчившееся в страшных судорогах, но по-своему мучительно прекрасное лицо Михаила.
   - Вишь ты, мученика из тебя делаем, героя, Джордано Бруно или даже боярыню Морозову, - восторженно сообщил он Михаилу, который казалось, уже дошёл до предела человеческих сил и даже перешагнул их. - Говорят - мучения просветляют человека, облагораживают, делают его лучше. Толстой, Лев Николаич, так тот всю свою долгую и нелёгкую графскую жизнь прямо-таки мечтал пострадать, холил и лелеял эту свою мечту. Но не довелось. Пришлось следующим поколениям отдуваться за него, выпросил у бога на их голову. Впрочем, не надо доводить всё до абсурда, как у вас на Руси издревле всё водится. Во всём нужна золотая середина, вот как у нас сейчас.
   - Не гоношись, деревня, - он дружески похлопал его по окровавленному безкожему плечу, - хорошо начали. Хорошее начало - половина дела, как говорит ваша реклама. Кстати не знаешь, кто сочинил, хотелось бы познакомиться поближе, интимнее так сказать. Но ничего, бог даст, ещё встретимся и с ним, всё равно все они здесь, у нас будут, рекламщики эти, фармазонщики.
   Голос его показался Михаилу излишне жизнерадостным и бодрым, фальшивым, он с ненавистью всматривался в него, а молодой человек запел какую-то дикую печальную песню, напоминающую шаманскую, которая проникала в самое сердце Михаила, смягчала его, делая податливым и мягким как пластилин. Субъект за крюк вытащил Михаила из дома и подтащил к какому-то кресту, закреплённому на вертящемся колесе во дворе дома. Потом он неуловимым резким движением извлёк крюк из живота вместе со всеми внутренностями, со всеми потрохами Михаила. Затем старик достал из всё того-же, бездонного кармана длинные чёрные шурупы-саморезы и протянул их жизнерадостному типу.
   - Я вот, что кумекаю, - сказал тот, деловито вкручивая их в руки и ноги Михаила, надёжно прикрепляя его к этому кресту, - вот так хорошо. Не больно, нет? А вот так? Не жмёт? А мы подкрутим винтики-то. Вот и славно.
   Михаил от боли уже не мог ничего говорить и только нечленораздельно мычал.
   - Так вот, что я думаю, - продолжал между тем субъект, - всё, что ты несёшь людям, надо испытать на себе, ты согласен, я надеюсь? Ну, не ломайся, очаровашка, кивни головой в знак согласия. Не хочешь? Нет? Ну и ладно, обойдёмся и без твоего согласия. Только тогда ты будешь точно знать, каково им приходится. А это же очень важно, ты не находишь? Старик Конфуций говорил: не рой другому яму, сам в неё попадёшь. А другой мудрец говорил: каждый человек не остров, а часть материка и потому никогда не спрашивай, понятно? по ком звонит колокол. Оказывается, он всегда звонит по тебе, а мы все только звенья одной великой бесконечной цепи, - назидательно сказал тип и мечтательно посмотрел в небо. - Красиво сказано. И небо очень красивое, романтичное такое, ты не находишь? Ты сегодня какой-то смурной, ну прямо как бука. Ничего не болит, нет? Может несваренье желудка? А то мы это быстро поправим, у нас есть свои старые, испытанные, дедовские способы. Ну, улыбнись, друг, тебя снимают, жизнь прекрасна и удивительна, - и торжественно объявил. - А сейчас он, колокол то есть, действительно будет звонить по тебе, дубина ты стоеросовая. По тебе, понимаешь? Может быть, всё-таки раскаешься? И конец мучениям, сразу отправишься отдыхать, выпьешь водочки и спать, баиньки. А? Что не хочешь?
   Перед глазами у Михаила всё расплывалось как в тумане, его подташнивало, он слышал голос субъекта как будто бы откуда-то издалека, не очень-то разбирая, не понимая смысл обращённых к нему слов.
   - Э-эх, упрямый ты оказывается человек, вредный, мерзкий и упёртый, - сказал гадкий тип и со всё убыстряющейся скоростью стал вращать колесо с крестом. - И кому ты спрашивается, вредишь? Себе вредишь. Чувствую я, что мы с тобой не договоримся, упрямец.
   Он всё прибавлял и прибавлял ходу колесу, с удовольствием и удовлетворением наблюдая за его вращением и мучениями Михаила. В голове у Михаила всё также вертелось, кружилось, все предметы сливались перед глазами в один большой, разноцветный, торжествующий над ним ком, и он сам не заметил, как провалился в чёрный затягивающий омут беспамятства.
   Очнулся он уже лежащий на кровати под тёплым уютным стёганым одеялом в своей комнате. Вокруг него, сгрудившись как пчёлы в улье, сидели все его многочисленные родственники и близкие, они ласково и умилённо смотрели на него, тихо переговариваясь между собой, как перед постелью больного. Рядом с ним сидела его мать. Ему стало удивительно хорошо, уютно и беззаботно, но тут Михаил вспомнил всё, что с ним произошло, и, приподнявшись, подозрительно огляделся. Нет, это была точно его комната.
   - Что ты? - с тревогой спросила его мать. - Что с тобой?
   - Мне приснился страшный сон, будто я умер, и меня судят, - облегчённо улыбаясь, чистосердечно признался Михаил и снова свалился на подушки. - Приснится же такое!
   - У тебя просто жар, ты простудился, - сказала мать, - лежи. Чувствуешь, как тело горит?
   И точно, тело его будто горело огнём. Он откинул одеяло и оцепенел - обнажённое тело его было точно кровавый кусок мяса, кожи не было, оно кровоточило. "А ведь моя мать давно умерла!", - вдруг мелькнуло, пролетело у него в голове. Он в ужасе поднял глаза - так и есть, как он мог так ошибаться, наверное, сказались предыдущие, перенесённые им испытания, - рядом с ним, с его кроватью сидели отнюдь него родственники! Вокруг него, зловеще улыбаясь, сидели всё те же мертвецы, убитые им люди, и среди них, прямо напротив него расположились, улыбаясь, всё тот же вездесущий старик и глумливый субъект.
   - А ловко мы тебя разыграли? Ну, вот отдохнул и славненько, - деловито сказал долговязый, - пора и за дело браться, продолжим наши экзерсисы. Для тебя всё ещё только начинается, нам с тобой столько надо ещё успеть сделать, столько мы для тебя придумали всякого разного, ты будешь просто в восторге, в упоенье, я тебя уверяю, Мишаня. Ты знаешь, мне почему-то кажется, что ты начинаешь исправляться, я чувствую, мы поладим.
   Михаил глухо, сквозь зубы застонал.
   - Я не понимаю, что вы от меня хотите! Оставьте меня. Перестаньте меня мучить! - не выдержав, он истерично зарыдал.
   - А кто тебя мучает? - страшно удивился субъект. - Ты сам себя и мучаешь, не мы. Это твоя неумолкающая, недремлющая совесть даёт о себе знать, мучает тебя.
   - У меня нет совести, - по-волчьи оскалившись, судорожно прохрипел Михаил, - поэтому она не может мучать меня, у меня есть только нервы.
   - Я решительно протестую, совесть есть у всех, только разная, у кого-то большая и всеобъемлющая, а у кого-то маленькая и куцая, затаившаяся, спрятавшаяся, как у тебя. Но и у тебя мы её найдём, отыщем, заразу такую, на этот счёт можешь не волноваться. А что касается нервов, то это, кстати, тоже неплохо. Вот видишь, ты уже и раскаиваешься. Раз признаешься, значит, всё-таки у тебя есть совесть, - наставительно сказал он. - А что дальше то будет! Красота! Каких мы с тобой таких мученических высот достигнем, милый ты мой, ты себе и не представляешь, - он покачал головой. - Мы с тобой такие рекорды по истязаниям поставим, родной ты мой человек, такое изобретём и придумаем, что просто загляденье и сказка. В аду содрогнутся и просто умрут от зависти! Это просто праздник души какой-то! Пир духа!
   Он повернулся к мертвецам:
   - Ну, довольно, хватит разговоров, а то с разговорами и до рассвета не управимся, - и хищно распорядился. - Хватайте его, любезные мои, пока он ещё тёпленький, пока шевелится.
   И тут же мертвецы накинулись на него и руками и зубами стали рвать его на части, причём каждый старался урвать себе кусок побольше, пожирней.
   - Эх, жадность наша, жадность, - вздохнул долговязый. - Этак и мне ничего не достанется.
   И он тоже кинулся к Михаилу и хищно вонзился ему в беззащитную шею крепкими, будто стальными зубищами.
   - А остаточки-то сварим, - умилённо глядя на издыхающего Михаила, прикидывали мертвецы, пуская слюни бледными, перемазанными его кровью губами.
   Совершенно невовремя, некстати Михаил вдруг вспомнил, что по некоторым буддистким поверьям нужно кормить голодных духов своим телом, своей плотью и кровью, на кладбище, чтобы достичь высшего состояния духа.
   - Но я же не буддист, оставьте меня, - закричал он, рыдая. - Все мои предки были христиане. Я требую христианского суда и милосердия.
   - Ишь, чего захотел, - мерзко заорали мертвецы, - а больше ты ничего не хочешь, голубчик? Ты наш до последнего кусочка, до последней косточки, буддист-христианин, язви твою душу, атеист хренов.
   Понимая, что это добросовестно заслуженный всей его беспутной, кровавой, жестокой судьбой печальный конец, он мысленно попрощался с жизнью, закрыл глаза и погрузился в спасительное небытиё.
   Очнулся он снова в пещере, лежащим на земле, в виде всё того же странного насекомого. Он открыл глаза и тут-то всё и понял. Оказывается, он заходил только в один тупиковый отсек этой гигантской пещеры, где с ним и произошло всё случившееся, и теперь ему снова предстояло бежать по этому бесконечному лабиринту, по кругу, гонимому неподдающемуся описанию ужасом, заглядывая во все многочисленные боковые ответвления в надежде найти несуществующий выход, в каждом из которых его ожидали страшные сюрпризы и развлечения.
   - Всё дело в том, что некоторых людей после смерти ждёт нескончаемый бесконечный лабиринт ужаса и страха, - с видимым удовольствием поведал ему неизвестно откуда взявшийся старик.
   И тогда он, понимая, что ужас будет длиться без конца, целую вечность, наконец, сдался на милость победителей, поднял белый флаг.
   - Я всё понял, я сделаю всё, что вы захотите. Я буду служить вам вечно, я буду вашим рабом, - твёрдо сказал он, на секунду даже забыв о невыносимой боли, корёжевшей его потраченное, израненное тело.
   - Ну что ж, слово не воробей, вылетит - не поймаешь, - пристально вглядываясь в него, заглядывая, кажется, в самую его душу, в самую сердцевину, внезапно расширившимися горящими глазами, сказал старик. - В конце концов, никто тебя за язык не тянул, сам так решил. Теперь будешь служить нам верой и правдой. Верно?
   - Да, это истинная правда, - совершенно искренне и чистосердечно ответил Михаил, осознавая, что он вступает в какую-то абсолютно новую полосу своей возвращённой, зачем то подаренной ему жизни.
  
  
   Глава 13
   Видения Кукловода
  
   Он очнулся посредине какой-то безжизненной безбрежной пустыни и долго брёл неизвестно куда, наобум, в надежде набрести на людей. Но вокруг простирались только серые пески и редкая поросль чахлой травы. Жизни нигде не было. Полная безнадёжность и отчаяние овладели им. Он сел на песок, бессмысленно всматриваясь вдаль, усталый и мрачный. И вдруг каким-то непостижимым образом он понял, что находится внутри себя, внутри своей души или точнее внутри того, что у других нормальных людей называлось душой. И тогда может быть впервые, он задумался по настоящему, всерьёз о своей жизни и судьбе. И было тогда ему откровение, что работает он на бесов, что скоро они станут являться и требовать его душу. И душа его при этом была как тысячи пустынь, безнадёжных и серых, ибо он отрёкся от себя и своего предназначенья и перестал быть человеком и сам стал превращаться в беса. И ужас охватил его и сковал сердце. Он начал раскаиваться и просить о прощении.
   - Велики твои грехи, но господь милостив. Ты будешь псом господним, карающих неверных, грешников, - раздался голос, - и тогда тебе, быть может, будет даровано прощенье.
   И он стал псом, алкающим возмездия для грешников, собакоголовым демоном, воздающим по грехам. И он карал: убивал, наказывал, распинал людей за их смертные грехи, которых было отнюдь не семь, а гораздо больше. И длилось это, кажется, тысячи лет, но спокойствия в душе не наступало. Наоборот тьма внутри него только нарастала. Подозрения, постепенно закравшиеся в душу, росли и в какой-то момент он уже не смог выполнять свою миссию, потому что понял, что ошибся и на этот раз. Он и теперь служил отнюдь не всевышнему, а напротив, скорее его вечному оппоненту и врагу, нечистому, а значит, все жертвы были не только напрасны и бесполезны, но это значило, что он погряз в грехах ещё больше. Отчаяние овладело им с ещё большей силой. "А что если я родился с такой душой, если её устройство таково, что я не могу по другому, если мне не дано творить добро и я могу делать только зло, даже если у меня добрые намерения?" - угрюмо думал он, погружаясь в пучину безысходности и мрака всё глубже и глубже, пока не оказался на самом дне, где не было ни одного лучика надежды и света, а была только тьма, всемогущая и вездесущая. Он больше не мог этого выносить: ни самого себя, ни своих дел. И тогда он увидел выход, и выходом этим была смерть. Он понял, что должен убить себя, освободить себя от мира, в котором ему не было места, и освободить мир от себя, ибо он не достоин был жить, и тем самым он сделал бы хоть одно доброе дело. Но смерть не давалась ему, чтобы он не предпринимал, умереть у него не получалось. Ему было отказано и в этой высочайшей милости, доступной всем, кроме него. Он был проклят страшным проклятием, отменить которое, никто не был в силах. И когда он совсем отчаялся, погрузился на самое дно беспросветной тьмы, тогда пришло освобожденье, нежданное и абсолютно незаслуженное: его разум не выдержал всего произошедшего, он сошёл с ума. И хотя он не мог принимать это как прощенье, так как помнил и понимал всё, что сделал, но теперь это всё потеряло смысл и остроту; он не мог больше воспринимать это всё как произошедшее с ним, это всё происходило как будто бы с другим человеком и очень давно и далеко, словно бы во сне. Благословенное забвенье постепенно овладело им. Он успокоился и затих. Остаток жизни он провёл тихо и спокойно в домике у леса, с облегчением ожидая смерти. Он спокойно умер и...проснулся. И тем страшнее было пробуждение в осознании всего содеянного им за это время. В лицо ему смотрела мрачная действительность в лицеи Пастыря, а перед глазами проплывали страшные картины, которые не смог бы выдержать рассудок простого смертного, всего того, что он натворил за это время. И тогда он пронзительно закричал, но это был не вопль отчаяния, а крик о помощи, о спасении, взывающий к людям из бездны, в которой он оказался по своей собственной воле.
  
   Глава 14
   Кукольник
  
   Потустороннее, необычное, таинственное тянуло к себе Павла Кукольника с самого его детства. За долгие годы своего страстного упоённого увлечения он собрал весьма приличную коллекцию причудливых восточных статуэток, изображавших экзотических божков и различных злых духов, книг о мистическом, картин с изображением другой, неведомой ему реальности, а также предметов многочисленных культов - от шаманизма и даосизма до христианства и индуизма. Интересовало же его главным образом всё устрашающее, грозное, непонятное. Он любил разглядывать старинные картины и гравюры с изображением смерти, дьявольских сил и тому подобному. Что-то неодолимо манило, притягивало его к себе непознанным, непостижимым, завораживающим, но именно в этом заключались главные загадки жизни и смерти, их смысл, их вкус и аромат, он явственно чувствовал это. Повзрослев, параллельно с искусством, он начал изучать оккультные науки, встречался и беседовал с магами, колдунами, экстрасенсами и другими необычными людьми из этой прихотливой области. Как-то раз он приобрёл редкую старинную книгу в букинистической лавке, находящейся при небольшом антикварном магазинчике, сладко пахнувшей древностью, пылью и ещё чем-то неуловимым, приятным, наверное, это был запах времени, которое законсервировалось здесь на уютных длинных полках. Книгу ему довольно дешево продал его старый знакомый, владелец антикварного магазина и этой букинистической лавки - хромой еврей с небольшой бородкой и с серебряной серьгой в левом ухе, чем-то отдалённо напоминавшего старого еврея с известной картины. Но глядя на него Павел всё время вспоминал библейского Мельхиседека, с которым он у него почему-то ассоциировался. Продавая книгу, старик строго предупредил его: "Нельзя брать эту книгу, если ты не уверен, что имеешь право брать её. Это совсем не простая книга. Ты уверен в том, что имеешь это право? Эта книга может забрать твою бессмертную душу. Учти, что согласно пророчеству демоны рано или поздно должны прийти за ней, эта их книга!". И стеклянные шарики в занавеске перед дверью мелодично звякнули в унисон с вопросом, ответа на который старик конечно не дождался. Книга на самом деле являлась рукописью, одетой, впаянной в кожаный переплёт, и была написана на древнееврейском. Но Кукольник без особого труда раздобыл словарь и, полностью проигнорировав грозное предупреждение слишком мрачного провидца, попробовал произносить магические заклинания из этой книги, не рассчитывая, впрочем, на особый успех. И действительно результатов не было. И он, немало разочарованный, подарил эту книгу жене одного художника, узнав, что эту рукопись разыскивает довольно опасный и влиятельный человек, связываться с которым не входило в его планы. Его художественные успехи в живописи и скульптуре были весьма посредственны. То, чего он хотел добиться, у него не получалось, и настроение у него в последнее время было неважное. Но в этот день он возвращался от Анны, своей возлюбленной, той самой жене художника, которой он подарил недавно ту книгу, вполне довольный и счастливый. Хотя, в сущности, он только в очередной раз убедился в том, что давно знал или скорее даже о чём подозревал и раньше. "Человека имеет смысл изучать, постигать, только если он тебе по настоящему интересен, а он интересен тебе, если ты испытываешь к нему какие-то глубокие чувства", - глубокомысленно размышлял он, вспоминая об Анне, но как всегда по привычке перенося наблюдения из повседневной жизни в сферу искусства. "Что - же первично - чувства или интерес, это уже не так важно", - думал Павел. Главное, что сейчас он понял это окончательно, и теперь можно будет работать по-другому, стиль не изменится, но изменится подход к предметам изучения, да и сами эти предметы будут другие. "Наверное, я взрослею, становлюсь матёрым", - с усмешкой подумал он о себе. Возвращаясь домой, он проходил мимо этой подворотни сотни раз и не обращал на неё никакого внимания, чем-же она привлекла его в этот раз, он бы не смог сказать, даже если бы кто-нибудь и спросил его об этом. Ему просто почему-то захотелось зайти в неё, что он немедленно и сделал. Подворотня неожиданно оказалась длинным грязным изогнутым переулком, напоминавшем тоннель и выведшим его на улицу. Но улица эта была совершенно незнакома ему, он никогда раньше не бывал здесь, хотя он знал весь свой район как облупленный, потому что исходил его вдоль и поперёк. Павел вышел из туннеля на улицу и, совершенно машинально пошёл вдоль по ней. И чем дальше он шел по ней, тем больше им овладевали странные чувства. Казалось, во всей атмосфере, царящей кругом, было разлито какое-то напряжение, какая-то угроза. Дома будто бы нависали над ним, было сумрачно и зловеще тихо, вокруг не было ни единой души, словно бы он попал в какое-то другое, неземное измерение. И в этой угрюмой тишине, наполнявшей всё пространство вокруг, вдруг раздался одинокий протяжный звук, похожий не то на вой, не то на всхлип. Звук раздавался откуда-то неподалёку, и Павел пошёл на этот вой в надежде разобраться, разгадать его происхождение, а если получится то и прекратить. Звук нарастал, раздавался всё громче и громче, по мере того, как Павел приближался к нему. Он шёл откуда-то из узкой подворотни, монотонный, протяжный, на одной ноте, и теперь он напоминал не то песню, не то молитву, не то речитатив, слов которого разобрать было нельзя. Внезапно он стал тоньше, визгливей, поднялся вверх к самым высоким нотам и резко оборвался, будто обрубленный крепкой надёжной рукой, затих разом. Павел в замешательстве остановился, не решаясь войти в эту узкую зловещую щель. Неожиданно оттуда вышел высокий человек в тёмном плаще, и было в этом человеке что-то неправильное, что-то непонравившееся Павлу, противоестественное даже. Павел присмотрелся и обмер - вместо лица у него была тупорылая рыбья морда с круглыми бессмысленными выпуклыми глазками и щелевидным, ритмично раскрывающимся, будто заглатывающим, ртом. Существо это направлялось, быстро двигалось по направлению к нему, и он в ужасе едва успел отскочить в сторону, но оно прошло мимо, не обращая на него никакого внимания, не проявив к нему ни малейшего интереса. И, вместо облегчения, он испытал какую-то даже обиду и досаду на подобное поведение, которое не совпадало, шло вразрез с его представлениями о себе и своей значимости себя в этом мире. Павел пошел дальше, и ему начали попадаться навстречу другие существа, которых при всём желании трудно было назвать людьми, хотя некоторое сходство и наблюдалось, но оно вызывало не симпатию, а наоборот раздражение и отвращение на столь злонамеренное и оскорбительное искажение человеческого лика. Это были даже не пародии на людей, а именно злонамеренное и противоестественное извращение всего человеческого облика, его сути и существа. Казалось, кто-то применил всю свою неистощимую и мерзкую богопротивную фантазию, чтобы исказить божий замысел и превратить его в свою противоположность. Чего здесь только не было: люди с пёсьими, рыбьими, птичьими, крокодильими головами и хвостами, конечностями как у рептилий и животных. И даже полностью безликие, как будто бы кто-то начал, да так и не дорисовал грубо намалёванные лица или рыла. Но, тем не менее, весь этот зоопарк чем-то неуловимо напоминал людей и зарождал у него странное подозрение, что именно это и есть подлинная сущность людей, их истинная природа, а всё остальное только напускное, ненастоящее, придуманное цивилизацией и культурой для сокрытия тайных намерений, желаний и мыслей. Это странное ощущение, понемногу закралось в душу Павла и осталось там навсегда, постепенно превратившись в мысль, а затем в уверенность, созревая в идеи и образы, заполнившие постепенно его до самых краев. Он перешел на другую сторону улицы, стремясь избавиться от этих кошмарных наваждений, заполонивших мостовую, и свернул в какой-то переулок. И вот тогда-то он ощутил настоящий страх, потому что казалось, что ужас сгустился здесь до такой степени, что становился ощущаем вещественно, материален, и давил на него всё сильнее и сильнее. К нему подошло странное существо, несуразное до смеха, всё состоящее из каких-то углов, изгибов, вывихов, вывертов, болезненно тощее и бледное, и заглянуло ему в глаза, застенчиво и порочно улыбаясь, а потом, заигрывая, уверенно и самонадеянно, будто имея на это полное право, дотронулось до него своей худой, похожей на птичью, лапкой. Что-то невыносимо жуткое и омерзительное показалось ему и в этой заигрывающей улыбке и в этом жесте и он, оттолкнув лапку, отпрянул в сторону и побежал назад к своему спасительному туннелю, и быстро проскользнув сквозь него, с облегчением вернулся в свою, обыденную реальность. Здесь было всё также солнечно и хорошо, шелестела зелёная листва, в кронах деревьев весело напевали какие-то птицы и всё произошедшее с ним только что, казалось нереальностью, сном, миражом. И всё - же, идя домой, Павел был почти уверен, что это всё не привиделось ему, а было наяву, и точно знал, что его будет что-то тянуть туда, что-то, что он вынес оттуда, незаметно для самого себя. Позже, в мастерской, он неожиданно обнаружил в себе новые способности, которых у него не было раньше и которые открывали ему такие возможности, о которых он даже и не подозревал, не мечтал. Он словно бы стал видеть человека насквозь, все его тайные желания, мысли и устремления, и они ужаснули его, потому что они, как оказалось, были темны и безблагодатны. Как в полноводной реке есть своё главное русло и тысячи мелких подводных течений, так и в личности, как правило, было одно главное тайное греховное желание, одна страсть и тысячи мелких устремлений, желаньиц, но все вместе они определяли её направление и знак, положительный или отрицательный, человека. И он видел теперь это ясно и отчётливо, и поэтому мог теперь создавать настоящие шедевры, разделяя главное и сущностное от мелкого и неважного. Он стал мастером, но мастером, видевшем в основном только тёмные, животные, злые начала в человеке, и умевшем виртуозно изобразить их на холсте или вылепить в глине. Созданные им шедевры вызывали восхищение, зависть, но не любовь или благоговение перед чудом жизни. Он словно бы открыл для себя дверь в один, тёмный, заманчивый, обольстительно порочный мир, но одновременно закрыл в другой, светлый, праздничный, добрый, и это было очень тяжело, почти невыносимо для него. Он словно бы не поднялся вверх, ввысь к вечно сияющим и недостижимым вершинам, а спустился вниз, в тёмные бездны, в подземные пещеры инстинктов и влечений, принимая именно их за настоящее, подлинное, живое, не замечая обмана. Он мог теперь полностью отдаваться искусству, но творил только вполне определённые произведения, отражавшие лишь тёмные стороны жизни. Он бы не смог теперь хорошо изобразить бога или ангелов, но виртуозно исполнил бы дьявола или демонов. Хуже того - некоторые из увиденных им там созданий стали навещать его по ночам, а иногда даже и днём, входя в его жизнь как естественная, составная, хотя и нежданная, её часть. Наверное, он увидел то, что не должен был видеть, и расплата за это не заставила себя ждать. И всё-таки видения навещали его чаще ночью, перед сном, когда грань между явью и сновидением становится зыбкой и неопределённой; проницаемо хрупкой до невозможности, когда одно незаметно переходит в другое, и ты сам не замечаешь, как погружаешься в другую реальность вместе со сном. Повторные посещения им другого города через тоннель в подворотне были такие же странные и зыбкие, и оставляли не менее своеобразные и жуткие впечатления и воспоминания, которые исподволь давили на него, заставляя невольно делать то, чего он не хотел, не собирался. Создания, увиденные там, поражали воображение своей абсурдностью, нелепостью и каким-то тайным, неразгаданным им смыслом. Словно в сложной причудливой головоломке, отдельные элементы которой, не хотели складываться в осмысленную логическую фигуру, быть может, даже обладающей странной для непосвящённых сверхъестественной грозной красотой. Тайный смысл этого параллельного мира оставался непонятным для Павла, а в том, что он есть, он нисколько не сомневался. Кроме того у него появилось подспудное подозрение, что его пропустили в этот мир неспроста и он для чего-то им нужен. И всё же его неудержимо тянуло туда, и он ходил туда снова и снова, проклиная себя за слабость и постыдное безволие.
   В один из вечеров он сидел за мольбертом, при неярком свете ночной лампы, рисуя странный образ, увиденный или привидевшийся ему накануне во время очередного посещения жуткого города. Нарисовать образы, увиденные или пригрезившиеся ему там, можно было только при таком призрачном свете, при более ярком освещении что-то важное пропадало и образ не получался, словно бы ускользал от него, он давно заметил это. Он не сразу заметил силуэт, который постепенно, мало-помалу начал прорезываться в вечерних сумерках комнаты. Это был маленький мальчик с неправдоподобно большой рахитичной головой и немигающими неподвижными змеиными глазами и тонкими губами. Он возник в тёмном углу комнаты возле книжного шкафа и сначала пристально и молча смотрел на Павла. Потом шея его начала понемногу удлиняться, расти по направлению к нему и когда Кукольник заметил его, голова эта была уже совсем рядом с ним, в каком-то метре от него. Синие безжизненные губы его шевелились, словно он произносил какие-то беззвучные мантры, но голоса не было слышно. Всё это происходило в полной тишине, вокруг всё будто вымерло. Волосы на голове у Павла зашевелились, кожа покрылась мелкими мурашками. Он с содроганием смотрел на беззвучно читавшего заклинания уродца и с каждой секундой страх его нарастал. Наконец он не выдержал и бросился из комнаты, но выбежать из квартиры не успел - в дверь позвонили. Он открыл. На пороге стоял его сосед по лестничной площадке в своей всегдашней потёртой майке с бутылкой пива в руке. Наверное, денег занять, мелькнуло в голове у Павла, хотя это всё было совершенно не к месту. И точно, сосед спокойно прошёл в квартиру и попросил одолжить денег до получки, как не раз уже делал. На нетвёрдых подрагивающих ногах Павел нерешительно прошёл за ним в комнату - там никого не было. Он облегченно вздохнул и перевёл дух. "Наверное, померещилось, - решил он, - слишком много работаю". И они заговорили в общем-то ни о чём, о повседневных делах. Но, чем дольше они говорили, тем больше Павел ощущал какой-то дискомфорт, что-то не устраивало, беспокоило его в этом разговорен, что-то было не то; но что, он понять не мог. И вдруг до него дошло: у соседа никогда не было таких немигающих змеиных глаз. Он вздрогнул. И сосед заметил это и понимающе ухмыльнулся. Он вдруг начал изменяться, преобразовываться во что-то несуразно непонятное, насекомоподобное, у него начали отрастать сяжки, усики, длинные суставчатые лапки, и в какой-то момент он начал напоминать что-то среднее между тараканом и пауком, только глаза оставались прежними змеиными. Павел закрыл глаза в надежде, что видение рассосётся, исчезнет само собой. Но, когда он решился снова открыть глаза, чудовище было совсем рядом, возле него, и первое, что он увидел - это был всё тот же немигающий взгляд, заглядывающий, кажется, в самоё душу. Он попытался закричать, но голоса не было, и раздался только приглушённый всхлип, похожий на карканье, который он услышал как бы со стороны и поразился его слабости и звучанию. Он быстро вскочил и выбежал из квартиры. Поехал он к Анне и остался у неё ночевать.
   Ночью обнажённые они лежали в кровати и ласкали друг друга. Он не так уж давно начал пользоваться благами и дарами её щедрого женского тела, и, наверное, поэтому так сильно вожделел её, но никак не мог насытиться ими до конца и любил все слабости и изъяны её лица и тела так же, как и достоинства, мнимые и подлинные. Они встретились не так давно. Поскольку он уже начал входить в моду, многие желали, чтобы он нарисовал их, в том числе и Ираида, близкая подруга Анны. Он пришёл к ней рано утром, чтобы познакомиться, но Ираида была не одна, у неё гостила Анна, которая с вечера осталась ночевать. Они сидели на кухне, и пили чай с вишнёвым вареньем. Обе они были в домашних халатах и тапочках, ещё не успевшие причесаться и наложить макияж, по-домашнему уютные и расслабленные. И чем больше он вглядывался в них, тем больше он хотел изобразить на холсте их обеих и такими, какие они были сейчас, непричёсанными и домашними, как то по-особенному уютными, и, причём, непременно обнажёнными, что можно было показать всю прелесть их неприкрытых, нагих тел.
   - Почему ты так смотришь на нас? - настороженно спросила Анна, которая почти сразу же и бесповоротно перешла на "ты".
   - Я хотел бы нарисовать вас обеих, можно? - осторожно спросил он.
   - Почему бы и нет, - быстро согласилась Анна, не особо раздумывая.
   - А для этого я хотел бы узнать вас лучше, ближе, - сказал Павел, - и я хотел бы, чтобы вы разделись, потому что невозможно узнать женщину, познать её пока она в одежде. Разденьтесь, - попросил он.
   Они быстро переглянулись. Позже он узнал, что у них обеих уже давно не было близости с мужчинами, хотя Анна жила с мужем, а Ираида одна, и они сиротливо проводили, коротали вечера вдвоём, давно уже истосковавшись по сильному мужскому телу и мужским ласкам; их женская природа, их перезревающие женские тела требовали своего. Они прошли в большую комнату и женщины разделись, но не до конца, оставшись в одних коротких ночных сорочках. Однако Павел настойчиво потребовал, чтобы они сняли с себя всё и предстали перед ним абсолютно нагие. "Иначе я не смогу изобразить всю красоту и пластику ваших тел. Так надо, я же художник ", - сказал он. И они разделись до самого конца, сняв с себя последние остатки одежды, стыдливо прикрывая ладонями самые интимные участки своих обнажённых тел, представ перед ним во всей своей наготе и красоте. У них обеих были ослепительно белые, вытянутые, стройные тела с небольшими грудями и налитыми женской силой продолговатыми длинными бёдрами. Они смотрели на него, и их страстное вожделение, желание, которое они тщетно пытались скрыть, настолько ясно читалось в их взглядах, что он не выдержал и, взяв их обеих в охапку, потащил на стоящую здесь же широкую тахту, где они смогли свободно расположиться, уместиться все втроём. Он резво сбросил с себя одежду и, сначала на кушетке, а потом и в постели, куда он их перенёс, они исступлённо и ненасытно ласкали друг друга, а потом он мощно вторгся в их женские пределы, поочередно взял из обеих так, как хотел, как представлял, глядя на их обнажённые, прекрасные тела.
   - Видать, ты сильно соскучился по женскому телу, - сказала тогда ему Анна, лёжа у него на груди и целуя его в губы.
   - А у меня такое ощущение, что в этом доме уже давно не раздавался звук мужских шагов, - парировал он её слова, бережно поглаживая её по гладкой спине с нежной ложбинкой между лопаток.
   Потом, после их неистового соития, когда женщины мылись в душе, проходя мимо ванной комнаты, он случайно услышал часть их разговора.
   - И ты будешь носить в себе его семя, ты хочешь оставить его, если получится? - спрашивала Ираида подругу.
   - Так же как и ты, подруга, - ответила Анна, - природа требует своего.
   - Ты сумасшедшая, - обозвала её Ираида.
   И тут ему почему-то вдруг представилось, что все женщины, которые у него были, или которые могли быть, - потому что если женщина хотела его, а он видел, замечал это по её взгляду, то он невольно считал её уже как бы своей, потому что она могла бы быть его, если бы он захотел этого и приложил некоторые соответствующие усилия, - сидят рядом в большой комнате - на диванах, креслах, стульях - высокие и маленькие, худенькие и полные (ибо ему нравились и полные тоже), красивые и не очень; не слишком-то довольные той пассивной ролью, что им была отведена, досталась от него, в его судьбе, и смотрят на него укоризненно и с сожалением как на тяжёлый, неисправимый случай, прокол, прореху в стройных, дружных рядах мужчин, живущих счастливо с одной единственной, нужной, необходимой им на всю жизнь женщиной. Ему стало тоскливо и неуютно.
   Встречаться затем он стал только с Анной, игнорировав её подругу; чем она взяла его, он и сам не понимал, но его сильно и страстно тянуло к ней, к её сильному ненасытному женскому телу, низкому хрипловатому голосу, горячим щедрым рукам, обжигающему прерывистому дыханию, щекотавшему ухо, которое невольно долго ещё вспоминались ему потом, после их очередной бурной встречи с поцелуями и ласками.
   Вот и сейчас Павел гладил её колени, гладкие по-девичьи упругие бёдра, тёплые от ласк, потом осторожно соскользнул пальцами в промежность, проник во влагалище. Оно было влажное и горячее на ощупь.
   - Это только вход в тебя, а на самом деле как будто бы вход в другой мир, - пошутил он, лаская самую потаённую часть её тела.
   - Ты как будто мне во все впадинки залезть хочешь, - игриво и смущённо сказала она, тем не менее, прижимаясь к нему всё теснее и теснее.
   - И поселиться там, - снова пошутил он, - внутри тебя, в тебе так хорошо.
   - Ты же говорил, что я стерва? - сказала она, останавливая его настырные, жадные руки.
   - Ароматная стерва, вкусная стерва, - прошептал ей в ухо Павел, настойчиво продолжая гладить её роскошное тело и ласково целуя в маленькое ушко.
   Она стыдливо улыбнулась, но потом решительно раздвинула ноги шире, словно поощряя его быть смелее, призывая продолжить дальше свои изыскания. Затем было само действие. Ему хотелось войти в неё так глубоко, как только это было возможно, и он с удовольствием сделал это. И сначала он двигался размеренно и неторопливо, словно примеряясь и вспахивая её, словно занимаясь важным неспешным делом, потом он начал жадно проникать в неё всё глубже и глубже. В комнате раздавалось только их мерное дыхание, закончившееся коротким резким вскриком, точнее даже стоном. И всё затихло, замерло. Они лежали в темноте, всматриваясь в бархатную тишину ночи, уставшие, но довольные. Она шевельнулась, устраиваясь поудобнее, и он поднял голову, посмотрел на неё. Она расслабленно лежала на простыне, вольготно и бесстыдно раскинув чуть согнутые ноги и колени её, призывно белели в скудном свете уличного фонаря, стоящего напротив окна. И в этом призрачном фонарном свете она почему-то вдруг показалась ему похожей на большую ленивую кошку. Казалось, сейчас она потихонечку замурлыкает. И действительно он услышал что-то вроде мурлыканья, впрочем, быстро превратившегося в какое-то подобие скуления, а затем и рычанья. Протянув руку, Павел включил торшер, стоящий рядом с кроватью. Сомнений не было - рядом с ним лежала огромная, почему-то лысая, без шерсти кошка и утробно рыча, смотрела на него. В зелёных кошачьих глазах её отражался Павел, напуганный и тихий.
   После этого с каждым днём становилось всё хуже и хуже, видения преследовали его днём и ночью, иногда он не мог отличить реальность от тяжёлого сна, они становились всё кошмарнее, непредсказуемее и страшнее. Он не мог больше выдерживать это и начал пить, но легче от этого не становилось, явь путалась со сном, повседневность с видениями. Он совсем запутался и был на грани отчаянного нервного срыва неизвестно во что, в какую бездну безумия. И тогда пришло, как ему показалось, спасение. В один из его сумрачных дней, когда он вышел из очередного запоя, и находился в обычной для него теперь посталкогольной прострации, к нему пришёл необычный высокий человек в чёрной одежде, с выразительным смуглым лицом, на котором странно блестели жёлтые глаза с невообразимыми, вертикальными, не то кошачьими, не то змеиными, зрачками.
   - Ну что, эти жуткие посетители совсем замучили тебя? - сочувственно спросил он у Кукольника. - От них можно избавиться, но для этого ты должен кое-что сделать для нас.
   - Что сделать? - тупо спросил Кукольник, совершенно выбитый из колеи своими видениями.
   - Так небольшой пустяк, мелочь, - ответил желтоглазый. - Ты будешь делать нам маски.
   - Маски? - изумлённо спросил Кукольник, понемногу протрезвляясь всё больше и больше.
   - Да, маски, - подтвердил желтоглазый. - Но не совсем обычные маски. Это будут маски, изменяющие личность человека, а точнее проявляющие его натуру, его сущность, ежели угодно, его основной стержень, его корень. Ты ведь уже научился правильно распознавать настоящую сущность человека. Помоги ему стать самим собой.
   - Кто вы? Зачем вам это? - уже начиная о чём-то догадываться, с тоской спросил Кукольник. - Да и как их сделать, такие маски? Это невозможно.
   - Всё возможно. Мы поможем тебе, а ты поможешь нам. Будешь изготавливать эти маски, и мы тебя избавим от посетителей. Нежданных, незваных посетителей. Годится?
   - Кто вы? - переспросил Кукольник.
   - Ты сам знаешь, - сказал незнакомец, прохаживаясь по комнате, - тем более, что дело не в том, кто мы. Дело в том кто ты?
   - А у меня есть выбор? - с умирающей надеждой спросил Кукольник.
   - Ну, честно говоря, нет, - миролюбиво сказал посетитель.- Альтернативный выбор - схождение с ума или смерть. Так что выбирай сам, что тебе больше нравится. Но не забывай, спасение утопающего - дело рук самого утопающего. Ты хочешь спастись?
   Так Кукольник стал работать на них. Они давали заказы, он выполнял их. Постепенно, со временем заказы эти становились всё сложнее и изощрённее, как будто испытывая меру его таланта, терпения и сил. Помимо масок он стал делать и куклы-обманки - двойники людей. Пришлые каким-то образом ухитрялись преобразовывать их в своеобразных роботов, разговаривающих, улыбающихся, но пустых и бездушных, как им и полагалось по статусу. Отличить их от настоящих людей было трудно, но возможно. Как говорили его заказчики, у них была своя особая функция - готовить мир к превращению в другой, будущий, безликий, имитационный. Внедряясь в общество, они понижали его общий интеллектуальный и моральный уровень, изменяя им осознание самого себя. Видения стали мучать его меньше, посещая всё реже. Но теперь его стало беспокоить другое, не менее тяжёлое чувство. Он чувствовал, что сдался и стал работать на другую сторону, сторону тьмы, несущею смерть, хаос и перерождение его миру. У него было такое ощущение, будто он продал душу дьяволу, стал предателем, но он продолжал жить, мучаясь и работая на них. Теперь практически никто не называл его по имени, а только по фамилии, которая так удивительно подходила его нынешней работе и призванию - Кукольник, не человек, а только лишь голая функция. "Я нужен им, только для того, чтобы делать эти маски и кукол, и ещё для того, чтобы мучать меня", - думал он. Но выхода у него не было, он вошёл в систему с одним только входом, но без желанного, мечтаемого им выхода и теперь был как загнанный зверь в ловушке.
  
   Глава 15
   Антиквар и его притча
  
   После посещения её нелюдями и последнего разговора с Андреем Ада стала относиться ко всему внешне спокойней, так как начала примерно представлять с кем имеет дело, а неизвестность, как известно, страшней всего, но внутри неё напряжённость только нарастала, потому что она прекрасно понимала мощь противника, силу его влияния на людей. Их методы были разнообразны, хитры и коварны, но предсказуемы, но от этого не становилось легче, ведь они были неуязвимы, и как бороться с ними было непонятно. В городе продолжали происходить необычные изменения, заметные невооружённым глазом, порой страшные и непонятные, предвещавшие какие-то грозные события. Известный карточный шулер вдруг стал набожным и бросил играть в карты. Солидный бизнесмен раздал все свои сбережения и ушёл в какую-то секту. Видный священник сложил с себя сан и ушёл в мир, возвещая пришествие антихриста и греховность всего созданного богом, включая церковь, уехал в какую-то глухую заброшенную деревеньку и стал там вести жизнь отшельника. Некоторые люди исчезли, как будто их и не было, но зато вместо них появились какие-то создания, очень похожие на пропавших людей, не то копирующие, не то парадирующие их, но с таким изъяном, что превращались в полную противоположность тому, что они из себя изображали. Очень многие известные в городе люди вдруг стали вести себя очень странно, если не сказать подозрительно. Одни совершали поступки совершенно несвойственные им, говорили вроде бы правильные умные речи, но ощущение было такое, будто в голове у них было записывающее устройство, проигрывающее эти слова совершенно бессмысленно, без эмоций, без интонаций, иногда даже затёрто как на заезженной пластинке; словно бы мастер, создавший их, был или не очень умелый и ещё не набравшийся опыта, либо просто не пожелавший тратить слишком много усилий для их законченности и совершенства, и пустивший всё на самотёк, на авось. Другие совершенно изменились не только характером и привычками, но преобразились даже внешне, в их облике появилось что-то глубоко чуждое не только им прежним, но и человеку как таковому вообще; их стали бояться даже близкие и родные. Умные люди довольно быстро во всём этом почувствовали какой-то порядок, какой-то потайной замысел, словно невидимый дирижёр, руководил всем оркестром, и указывал, кому и когда выступать со своей партией, кому и когда что делать. Город менялся, он затих и затаился, будто в предвестье урагана, будто ожидая чего-то страшного, неведомого, но неизбежного, как стихийное бедствие. Больше неслышно было весёлого смеха на площадях и улицах, не гуляли по скверу вечерами беззаботные парочки, хотя фонари всё также лили свой призрачный голубоватый свет на асфальт. Город был оккупирован страхом и невидимыми, но всеми ощущаемыми древними пришельцами, взявшимися неизвестно откуда, но пришедшими всерьёз и надолго.
   Андрею приснился странный жуткий сон: он будто бы выкопал, выкорчевал дерево, и под ним, под корнями оказались тысячи каких-то мелких копошащихся созданий. Когда он, нагнувшись, пригляделся, то с ужасом обнаружил, что это люди, проворачивающие свои суетные делишки: влюбляющиеся, сорящиеся, дерущиеся, - которые при виде его начали расползаться, разбегаться в стороны как мерзопакостнейшие насекомые, и он даже не пытался их ловить.
   Он встретил Аду возле театра после утренней репетиции, всё ещё находясь под впечатлением причудливого сна. Они прошли мимо знакомых колон и портиков театра в маленький скверик с чугунными фонарями и сели на скамейку возле фонтана.
   - Андрей, что происходит? - растерянно спросила Ада.
   - То, что мы и ожидали, - хмуро пояснил Андрей. - Они наступают, завоёвывают город и мы бессильны помешать им. Они везде... вторглись даже в сны, я начал видеть сны, которых раньше никогда не видел. Впрочем, как и ты.
   - Такое ощущение, будто они действуют согласно какому - то своему мерзкому плану, - потерянно и печально высказалась Ада.
   - Вполне возможно, что план есть, - согласился Андрей, но тут же засомневался. - Но скорее всего, нет. Действуют по наитию, по богомерзкому вдохновению.
   - Вдохновение не может быть богомерзким, - отрицательно покачала головой Ада. - Это уже не вдохновение, а наваждение, обман.
   - Ну, тогда значит, действуют как всегда, - выдвинул предположение Андрей.
   - Что ты этим хочешь сказать? - удивилась она.
   - Что возможно такое уже было, - предположил он. - Не у нас, в другом городе.
   - И как люди спаслись в прошлый раз? - с искренней заинтересованностью и надеждой в голосе спросила Ада.
   - А ты уверена, что они спаслись? - задал резонный вопрос Андрей. - Я не знаю. Наверное, старый Шаман прав и нужно уходить из города.
   - Мне кажется, они уже не отпустят, - с чувством обречённости высказалась Ада. - Это не в их правилах, не в их стиле.
   - И всё же нужно попробовать, - упрямо сказал Андрей. - Если есть хоть какой-то шанс, его нельзя упускать. Надо использовать малейшую возможность ускользнуть отсюда. Если сможем уйти мы, смогут уйти и другие, остальные. Старик говорил о какой-то книге, которую нашёл мой брат, она может помочь нам. Надо найти её. У меня есть ключ от его старой квартиры, в ней никто не живёт с тех пор как он погиб. Его жена Анна отдала мне ключи и переехала жить к отцу вместе со своими вещами почти сразу после исчезновения Сергея, она почему-то боится жить там одна. Едем туда.
   В квартире погибшего брата Андрея - Сергея - они произвели настоящий обыск, надеясь отыскать эту роковую загадочную книгу. Квартира была обставлена в соответствии с изощрёнными вкусами Сергея - изысканно и продуманно: нарезные шкафы из красного и вишнёвого дерева, антикварная мебель, строгие гобелены на стенах, бронзовые светильники и подсвечники, громоздкие старинные часы на подставке в углу комнаты, пышные портьеры - все вместе они должны были создавать атмосферу уюта и тепла не нашего, а словно бы прошлого, прошедшего века. Все вещи в квартире словно бы отображали сущность Сергея, его характер, как будто впечатав, вобрав его облик в себя навсегда, многоликий и странный, переварив, переработав его в себе, однако, черты которого проявлялись в каждой мелочи не сразу, а постепенно, по мере изучения этих вещей, как медленно проступает изображение на негативе плёнки, захваченной неумолимыми химическими реакциями, или как черты задуманной скульптуры, создаваемой художником, проявляются в куске глины или мрамора. Но в пустынных комнатах, хотя их покинули только неделю назад, уже не было жилого духа, было холодно, безжизненно и тихо как в гробнице или саркофаге. А вот книги нигде не было.
   - Значит надо ехать к антиквару, - сделал вывод Андрей.
   - Кто это? - спросила Ада.
   - Его хороший знакомый, - с готовностью пояснил Андрей. - Старый коллекционер, китаевед. Книга может быть у него.
   - Что он коллекционирует? - задумчиво спросила Ада, зримо представляя перед собой старого сгорбленного старичка, уныло сидящего среди редких, старых, пыльных вещей.
   - Разные древности: книги, манускрипты, предметы, антиквариат, - объяснил Андрей. - Всё, что найдёт или достанет. В этой области он бог. Дока.
   - Ну, что ж, поехали к твоему доке, - вздохнув, согласилась Ада, - может быть он нам поможет.
   Антиквар был дома. Это был старый опытный еврей, невысокого роста, слегка прихрамывающий, с небольшой бородкой, много повидавший на своём веку, очень осторожный, это чувствовалось по его цепкому острому взгляду, которым он окинул нежданных гостей. Он был одет в домашний уютный дорогой халат синего цвета. Он встретил их не очень то приветливо.
   - Вы хотите книгу, которую достал Сергей? Зачем вам она? - настороженно спросил он и предостерёг. - Нельзя брать эту книгу, если вы не уверены, что имеете право брать её. Вы уверены, что имеете это право? Она погубила уже не одного человека, возможно и вашего брата тоже.
   - Что это за книга? - раздражённо спросил Андрей, раздосадованный и обескураженный приёмом, оказанным им антикваром.
   - Никто не знает, откуда она взялась, - с видимой неохотой, уклончиво пояснил антиквар. - Она очень древняя, одни специалисты предполагают, что это старинные арабские тексты, другие, что это какая-то дополнительная часть библии, что-то вроде приложения к ней. В любом случае это не каноническая часть, апокриф. Церковь не признает её, даже если узнает о её существовании. Говорят, там есть разные главы, например, о воскрешение мёртвых, о лечении смертельно больных, о переходе из одного мира в другой через особые врата с помощью заклинаний или молитв, никто точно не знает, одни предположения.
   - Кто говорит? - подозрительно спросил Андрей.
   - Люди говорят, - пожал плечами антиквар, - люди.
   - Вы видели эту книгу? - поинтересовался Андрей.
   - Да, но я никогда не раскрывал её, - ответил антиквар.
   - Почему? - с любопытством спросила Ада.
   - Есть вещи, которых лучше не знать, - спокойно ответил старик.
   - Вы верите в тёмные силы? - с интересом спросила Ада, с неприкрытым любопытством разглядывая антиквара.
   - Я верю в разное, - уклончиво сказал старик с едва заметным еврейским акцентом, что выдавало в нём уроженца не этих мест. - Молодые люди, я уже слишком много пожил на этом свете и видел всякие вещи, в том числе такие, какие вам и не снились. Поэтому я ничего не могу ни отрицать, ни утверждать. Всё очень сложно и зыбко в этом мире. Но поверьте слову старого еврея, не следует лезть в такие вещи, в которые лезть не следует. Это очень опасно, вы себе не представляете как. Многие сломали себе на этом голову. Оставьте эту книгу, от неё одни только несчастья. Тем более что те, другие, вполне возможно, что тоже ищут её.
   - Да мы её ещё вообще-то не нашли, - усмехнулся Андрей. - И кто это те, другие?
   - Вот и не ищите. Мало разве у вас других дел? Или нечем заняться? - брюзгливо спросил антиквар, не обращая внимания на его вопрос, игнорируя его.
   - А вы разве не замечали в последнее время, что творится в городе? - недоверчиво спросила Ада.
   - В городе всегда что-нибудь творится, - равнодушно сказал старик, - всего и не заметишь, не упомнишь.
   - Нет, этого раньше не было, - упрямо возразила Ада. - Вы старый опытный человек и не могли этого не увидеть.
   Старик замешкался.
   - Зачем мне обращать на всё внимание, - ворчливо сказал он. - Мало ли что происходит.
   - Но происходят странные и страшные вещи, - не отступала от него Ада. - Вы что-нибудь об этом знаете? - и заметила. - Мне, почему то кажется, что вы что-то скрываете от нас.
   - Мне нечего скрывать, - запротестовал старик. - И я бы советовал вам держаться от всего этого подальше.
   Андрей с Адой уже собирались уходить, видя, что от старика ничего не добьёшься, когда он неожиданно задержал их.
   - Подождите, - вдруг сказал старый антиквар, видно решившись на что-то важное, и подошёл ближе, совсем вплотную к ним. Голос его понизился почти до шёпота и охрип от волнения. - Если они уже здесь, вы ничего не сможете сделать. Поймите это, ничего. Я хочу вам рассказать одну притчу, а вы послушайте и сделайте выводы сами.
  
   Притча о блаженном
  
   День не задался с самого начала и как всегда прошёл в делах и заботах. Вечером перед сном Артём лежал на кровати, как обычно вспоминая весь этот долгий день, все его подробности, все его удачи и неудачи. Бытовые вопросы стояли как всегда на первом месте: одежда, питание, тепло и прочее. И хотя приют для сирот и бездомных детей, организованный им, продолжал вполне исправно существовать и работать, проблем было немало. Поморщившись, он встал с кровати, собираясь пройти на кухню, чтобы заварить себе чай. Лёгкий шорох, раздавшийся со стороны стола, привлёк его внимание. За столом сидел невысокий и неприметный, плюгавый субъект в скромном засаленном пиджачке. Лицо его, весьма живое с богатой мимикой и редкими усишками, имело выражение слегка глумливое, весёлое и, как будто, навеселе.
   - А-а, это опять ты, - вздохнул Артём.
   - Ну что ты мучаешься? Дело-то выеденного яйца не стоит, а ты переживаешь, маешься, страдальца из себя корчишь. Даже не хорошо. Плюнь и не бери в голову, - посоветовал скубъект, голос собеседника был участлив и даже слегка угодлив. - Живи одним днём и не страдай. Всё равно пользы от этих твоих дел никакой, одна морока. Послушай хоть раз разумного человека.
   - Ты не человек, - тихо возразил Артём.
   - Ну что ты придираешься, привередничаешь. Какая разница? Нет, ты скажи, коль речь об этом завёл - ну, какая тебе разница? - повторил он, - Ежели тебе добрый совет дают, то какая разница кто? Ты главное слушай, да мотай на ус. Я тебя дурному не научу, пойми бестолочь. Вот как пить дать, погубишь ты себя почём зря, надорвёшься на этой своей бестолковой и совершенно бесполезной работе. Зачем ты себе вообще нагрузил этот воз на шею, - он постучал себя ребром ладони по тыльной стороне шее, - просил тебя кто? Кто тебя надоумил на этот ратный подвиг? Послушай меня, как человеку тебе говорю, брось ты это дело. Брось и живи в своё удовольствие, как все остальные нормальные, заметь, люди. Не тебе чета, живут себе припеваючи, и ты бы так мог, чем ты хуже их? Конечно, если бы не кочевряжился, и своё "я" на потеху другим не выставлял. Ну не тем ты занимаешься, не тем не делом. Этими малявками должно заниматься государство, а не какой-то шабашник-самоучка типа тебя. Там специальные, серьёзные люди сидят, которые за это деньги, между прочим, получают. А ты кто? Ну, кто ты такой, я тебя спрашиваю? Так сморчок драный, дырка от бублика, недоразумение, да и только. У тебя то и образования нужного нет. И, вообще, никакого нет. А то, что есть, это не образование, а так, одна насмешка. Спрашивается - и по какому праву ты это место занимаешь? По здравому смыслу тебя за такие дела посадить бы надо, - вдруг сказал он совершенно серьёзно, перестав кривляться. - Для острастки, чтобы другим впредь неповадно было. Что бы тебе всю дурь-то из головы выбить и на правильный путь поставить. Оставь детей в покое, я тебе говорю, оставь! Ну не будет никому от этого пользы, это ты понимаешь, дубина стоеросовая? Ведь погубишь ты детей, ладно себя-то, но детей пожалей. Им настоящее образование нужно, настоящий уход и воспитание.
   - У нас-то как раз и есть настоящий уход и воспитание, - устало сказал Артём.
   - Это что ты называешь воспитанием интересно, олух царя небесного? - изумился субъект. - Ты же понятия не имеешь, что такое настоящее воспитание. Растишь, как умеешь, как получится. И чему ты учишь детей, монах? Что из них вырастет? Ты об этом думал? Такие же уроды, отшельники, как им ты? Бесполезные члены нашего бездарного общества? Победители одноруких? Ну, устал я от тебя, право слово, устал. Ты себе и не представляешь как.
   - А уж как я-то от тебя устал, - засмеялся Артём.
   - Нет, посмотрите на него, он ещё смеётся, - возмутился субъект. - Ой, гляди, как бы потом кровавыми слезами не заплакать, монах.
   - Можешь говорить всё, что тебе угодно, я привык, - терпеливо сказал Артём.
   - Измучился я с тобой вконец, - сказал невзрачный, - вожусь с тобой, будто с писаной торбой, как будто у меня других дел нет. Ну почему я должен тобой заниматься, своё драгоценное время тратить?
   - А ты не занимайся, - дружелюбно посоветовал Артём.
   - Не могу. Приставлен я к тебе и значит должен своё дело делать, как велено, как положено. Да и привык я к тебе надо сказать.
   - Кем приставлен? - заинтересовался Артём.
   - А это не твоего ума дело. Тебе знать не положено, а только уйти от тебя и оставить тебя в покое, я не могу. У каждого своё дело: у тебя своё, у меня - своё. Только я своё дело, в отличие от тебя, хорошо делаю, качественно, на совесть.
   - Оно и видно, - не удержался Артём от сарказма.
   - Не остри. И не дерзи. А ты вот своё погано, - продолжал невзрачный. - Ты монах, тебе, чем положено заниматься по уставу? Забыл? А я вот тебе напомню: молитвами и постами. А ты чем занимаешься? Ну, вот то-то. А детей оставь другим, более умным и умелым, профессионалам.
   - Пропадут ведь, - неожиданно с тоской в голосе сказал Артём.
   - А это уже не твоё дело, дружок, - заявил субъект. - Каждый сверчок знай свой шесток, понятно? На всё воля божья.
   - Надо же, моё видение ещё меня и учит, - удивился Артём, покачав головой, - виданное ли дело?
   - Ошибаешься, я не видение, - строго сказал субъект.
   - Ты моя болезнь, мой кошмар, - сказал Артём.
   - Ну, положим, этот ещё вопрос, кто из нас, чей кошмар, а кто существует на самом деле, - категорически не согласился субъект. - Большой вопрос. Я вот, наоборот, склонен считать, что скорее это ты моё надоедливое видение, которое почему-то я должен терпеть. Одно наказание с тобой, инок.
   Он на минуту задумался, потом сказал:
   - Да и вообще ты видение и наваждение даже и в нормальном мире людей. Ты действительно болен, и тебе надо лечиться, но не от меня, а от себя.
   - Если ты не видение, значит ты нечистая сила, - высказал предположение Артём.
   - Это с твоей точки зрения, - не согласился невзрачный, - а с моей очень даже чистая, правильная и, действительно, сила, в этом ты, несомненно, прав. Так что это как посмотреть. А вот ты действительно вредитель.
   - Ну, так и оставь меня, - посоветовал Артём, - уйди прочь.
   - Сказано же тебе не могу. Для тебя же стараюсь, пойми дубина, - с досадой сказал субъект. - А ты не ценишь, и всё время пытаешься сделать мне какие-нибудь гадости!
   - Больно нужен.
   - Да? А кто каждый вечер читает молитвы? - язвительно и с обидой спросил невзрачный. - Разве не ты?
   - Ты же сам сказал: мне положено по уставу, - напомнил Артём.
   - Но ты его не выполняешь! - возмутился плюгавый.
   - И почему ты мучаешь меня? Наверное, в наказание за грехи мои, - посетовал Артём.
   - Не смеши меня. Какие грехи? Ну, какие у тебя могут быть грехи? - с упрёком спросил невзрачный. - Ты ведь даже согрешить то по-настоящему не можешь! Не способен. Ну, на что ты годен?
   - Грехов, к сожалению, хватает, - не согласился Артём.
   - Что не поздоровался утром с соседями? Или, о ужас, ненароком задавил червя, когда копал землю под огород? - иронически поинтересовался невзрачный.
   - Мои грехи - это моё дело, мой ответ, - сурово ответил Артём, - а ты сегодня что-то задержался, тебе уже пора исчезать.
   - А ты не командуй, молод ещё и зелен, - строго сказал субъект. - Ты знаешь, сколько я, таких как ты, видел? И где они теперь? Иных уж нет, а те далече. Так далеко, что и не достать. И ты там будешь. В своё время разумеется. Так что пользуйся моментом, живи, пока живётся. Ну чего тебе не хватает? Проси, я всё дам, всё для тебя исполню.
   И он вопросительно посмотрел на Артёма.
   - Пора спать, вечернюю молитву я сотворил, можно спать, - сказал Артём.
   - Ну, балбес, ну, олух, - снова вознегодовал невзрачный. - Ну, откуда такие берутся на мою несчастную голову?
   - Оттуда, откуда же и все, - пошутил Артём.
   - Ты бы хоть возмутился, отматюгал бы меня что ли, - порекомендовал субъект, - или обозвал бы как.
   - Много чести будет.
   - Всё ж тебе легче будет, - посочувствовал невзрачный.
   - Ну, зачем же ругаться? - миролюбиво сказал Артём, - будет с тебя и так. Давай спать.
   Странный посетитель Артёма появился довольно давно и регулярно навещал его, вступая в длительные дискуссии и произнося длинные несуразные монологи, пытаясь вывести его из равновесия, что ему практически никогда не удавалось. Поначалу Артём спорил с ним, горячился, но постепенно смирился и старался не обращать на него внимания. Иногда он не появлялся довольно долго. Но странное дело: после каждого такого долгого отсутствия он как будто бы увеличивался в росте, становился солиднее и важнее, как будто бы рос в звании, словно росло значение проводимой им работы, но одновременно с этим он понемногу, почти незаметно становился страшнее, яростнее и иступлённей.
   Утро облегчения не принесло, дневные заботы навалились разом, и весь день он решал их. Неделя прошла в работе. Через неделю вечером невзрачный был тут как тут, он снова подрос и был уже не в засаленном пиджачке, а в более приличном костюме.
   - Ну, что, всё творишь разумное, доброе, вечное? Соскучился я по тебе, - бодро сообщил он.
   - Да, давно не виделись, с прошлой недели, целая вечность, - с иронией произнёс Артём.
   - Ну, по моим понятиям, может и да, - сказал невзрачный. - Всё относительно, не забывай об этом.
   - Тоже мне Энштейн нашёлся, - добродушно сказал Артём.
   - А ты не хами, - обиделся субъект. - Я все эти вещи, если хочешь знать, куда раньше всяких Энштейнов знал. Кстати мужик не тебе чета был, вежливый, не хамил, а прислушивался, к тому, что я говорю, потому и открытия свои сделал. Как день то прошёл?
   - Вашими молитвами, - пошутил Артём. - А то ты не знаешь.
   - Нет, - сказал невзрачный, - понятия не имею.
   - Ну и зачем тебе знать? - спросил Артём и пояснил. - Пока не было тебя, было всё хорошо.
   - Может мне любопытно, что ты накуролесил в этот раз? Чего натворил, так сказать?
   - Всё - тоже, самое, - ответил Артём.
   - Всё детей спасаешь, - протянул субъект. - Ты ведь так думаешь, да? Искренне считаешь.
   - Мы не раз уже говорили об этом, - отмахнулся от него как от надоевшей мухи Артём.
   - Тю-ю, ну вот снова, да ладом. Поговорим ещё, - с охотой сказал субъект. - Я ведь не отвяжусь, мне торопиться то некуда. Я тебе это уже говорил.
   - А у меня завтра тяжёлый день и я очень хочу спать. Очень тебя прошу - уйди, - попросил его Артём.
   Он отвернулся к стене и провалился в сон, тяжёлый как прошедший день.
   А ещё через неделю к Артёму явился высокий, ещё не старый человек в дорогом пальто, но с седыми усами и представился адвокатом его дяди, известного банкира и мецената, и сообщил, что он погиб в автокатастрофе. Он заявил, что покойный оставил завещание, в котором Артём упоминался как наследник большей части состояния, но с условием, что он уйдёт из монахов и станет продолжателем его дела. Однако Артём к его изумлению не выказал никакой радости.
   - Я монах и мне не нужно это наследство, всё что нужно, у меня уже есть, - сухо сказал он, надеясь по-быстрому отвязаться от незваного посетителя. Но адвокат оказался тоже парень не промах.
   - Благоволите посмотреть его, прежде чем отказываться, - настойчиво сказал он.
   И по его упрямому взгляду Артём понял, что этот не откажется так просто от своей миссии и досадливо поморщился, осознав, что ему придётся уступить, потеряв дорогое время и всё же осмотреть так некстати свалившееся наследство. Вместе с учтивым господином на его дорогом авто они посетили богатый особняк покойного и роскошную яхту, стоявшую на причале. На Артёма эти атрибуты богатства и состоявшейся жизни особого впечатления не произвели, он смотрел на эти чудеса отсутствующим взглядом, он не понимал, зачем это ему и зачем вообще одному человеку столько вещей, столько собственности? Вещи эти были чужие, тепла его труда и стараний они не несли, и более того, они были враждебны ему; он чувствовал в них какой-то подвох, какую-то червоточину, словно ему предлагали не роскошь, а мину замедленного действия. "Дело не в вещах, - подумал он, - дело даже не только в том, что я не заработал их и они чужие. Дело в том, что человеку вообще не нужно столько собственности, столько вещей. В этом есть что-то страшное, какая то нелепость, несуразица. Они не могут мне ничего дать, а отнять могут многое, заставят обслуживать себя. Я не хочу быть рабом вещей, мне нечего с ними делать. Они лишние в моём мире, а я чужой в их мире. Они таят, какую- то угрозу, жаждут изменить меня и украсть у меня мою жизнь и заставить прожить чужую. Зачем мне это? Жертвовать собой, своей душой и жизнью, своей судьбой, для чего? Ради чего? Ради кусков металла и тряпок, ради восторга и раболепства людей, которые мне неинтересны и неприятны". Он совершенно не был к этому готов. Яхта была отделана дорогим деревом. Он погладил гладкую, нагретую солнцем, почему-то пахнувшую смолой, деревянную поверхность борта яхты и грустно усмехнулся. "Вещи потеряли свою ценность и свой смысл, когда их стали делать на заказ слишком много, не для конкретного человека, не штучно, не работая над каждой деталью вручную, и перестали вкладывать в них душу. Они удобны, практичны, но ненадёжны, потому что бездушны, они могут предать в любую минуту", - подумал он о них как о человеке. Выбор был сделан и был единственно правильным, он с удовольствием чувствовал это. Несмотря на удивлённый взгляд адвоката, он отказался от наследства, подписав все бумаги, какие требовались, в пользу надёжных благотворительных фондов, которые он знал.
   Вечером, после долгого отсутствия, его посетил всегдашний незваный гость. Но он уже не был невзрачным, а был высок, плечист и самоуверенно нагл, и выглядел нарядным франтом. Он огляделся и неодобрительно принюхался.
   - Стараешься, трудишься в поте лица? Ну-ну, - тон его при этом уже был не добродушно пренебрежительным, а скорее холодным и презрительным. Он повертел массивное безвкусное кольцо на указательном узловатом пальце. Кольцо было настоящего червонного золота и, наверное, немало стоило. Оно матово отблескивало в свете настольной лампы.
   - Ты зачем от моего подарка отказался? - с угрозой в голосе спросил он.
   - Так это ты постарался? - спросил Артём. - А я-то всё думал, откуда такие милости? Значит и моего дядюшку тоже ты приговорил? Ты его убил?
   - Твоему дядюшке давно срок вышел, - холодно ответил гость. - К нему у нас свои счёты были. Всё равно старик был не жилец. Ты что не знал, что у него рак на последней стадии?
   - Нет, - смущённо признался Артём.
   - Тоже мне племянничек называется. И вообще, живёшь ты один, без женщины, без собственности, без всего, что необходимо человеку. И зачем землю топчешь? - удивлённо вопросил субъект.
   - Чтобы тебе не скучно было, - пошутил Артём. - И вообще, откуда тебе знать, что необходимо человеку.
   - Да я вообще то и без тебя не скучаю. А что нормальному человеку надо, знаю хорошо, доподлинно, получше тебя. А вот ты без меня уже не сможешь. Тебе и поговорить то не с кем на задушевные темы, - указал он.
   - Ну, спасибо, отец родной, пожалел сироту, - не сдержался Артём от сарказма.
   - Ты не юродствуй! - прикрикнул на него субъект. - И так блаженный. Чего ты добиваешься, никак не пойму. В святцы не попадёшь, не надейся. Помрёшь, и через год тебя забудут, как и других. Такова ваша судьба, планида, так сказать. Не ты первый, не ты последний. И героем тебе не быть. А вот мучеником, пожалуйста, извольте, ежели желаете.
   Тон его, изначально не суливший ничего хорошего, стал совсем угрожающим:
   - А я, так и быть, тебе помогу.
   В дом неожиданно вошли крепкие, спортивно сложенные ребята с характерными низко скошенными лбами и тупыми лицами, стриженные под ноль. Они схватили Артёма, крепко связали и увезли в лес, где положили его в гроб и закопали заживо. Два часа он лежал в сырой стылой осенней земле, погребённый заживо. Потом его откапали и достали из гроба.
   - Извини, я ведь совсем забыл, тебя сначала причастить и соборовать надо, а потом уже отпевать, - сказал его визави язвительно. - Непорядок.
   Побледневшего Артёма узколобые отвезли домой и вежливо откланялись.
   - Ой, чувствуя я, что мы зря тебя откопали. Ты всё понял или тебя закопать снова, теперь уже насовсем? - нагло спросил навязчивый ночной посетитель.
   - А что я должен был понять? - спросил Артём.
   - Но ты ваньку-то не валяй. Ишь, какой умник выискался. Кончай выкорёживаться и веди себя как нормальный мужик.
   - У нас понятия о нормальности разные, - сказал Артём. - Но я зла на тебя не держу, ты существо подневольное. Но не злое, а обиженное и заблудившееся.
   - Вот значит как? - страшно удивился гость, - ты ещё мне и нотации читаешь. Значит, закапывание в землю не пошло тебе впрок, на пользу. Ты не желаешь меняться. Упорствуешь в своей глупости и грехе. Чего ты добиваешься, юродивый?
   - Я просто живу своей жизнью, своей, а не чужой, не навязанной, - спокойно ответил Артём. - Делаю то, что хочу, что считаю нужным. И это моя жизнь и моя судьба.
   - Я тебя всё равно переломаю, - с угрозой в голосе сказал субъект.
   - Пупок не развяжется? - скептически поинтересовался Артём.
   - Ах ты, ирод, ирод, - покачал головой субъект. - Ну, упорствуй, упорствуй. Конец всё равно один и он уже близок, так близок, что ты даже не представляешь себе. Я ведь еду, еду - не свищу, а наеду - не спущу. Я ведь могу сделать и так, что местные жители возненавидят тебя до самой глубины своих неглубоких падших душ. А те, для кого ты так стараешься, будут плевать тебе в лицо, и проклинать от всего сердца, учти это, любезный ты мой страдалец, сеятель и хранитель.
   - Это ты можешь, - согласился Артём. - Но я всё равно буду делать своё дело. А люди не виноваты, что им задурили мозги.
   - Кто же это сделал, позвольте узнать? - очень вежливо поинтересовался субъект. - Будьте так ласковы, панове, просветите убого и неразумного, пожалейте сироту.
   - Да вот такие - же, как ты, только реальные, живые, - пояснил Артём. - Те, у которых сейчас власть. Имя же им - легион.
   - Да я самый живой и есть, живее вас всех вместе взятых, живее всех живых! - возмутился незваный субъект. - И людям я мозги не дурю, они такие, какие они есть и сами задурят кого угодно. Только ты этого видеть не хочешь, не желаешь взглянуть правде в глаза, боишься.
   - Люди они действительно таки, какие они есть, - невозмутимо согласился Артём. - Они не злые, они заблудшие, как и ты.
   - Заблудшие, говоришь? - недобро переспросил субъект. - Тебя послушать, так у тебя все заблудшие. Что ж ты увидишь, какие они заблудшие. Убедишься на собственном примере, на собственном горьком опыте. Только смотри, как бы тебе не пришлось жизнью поплатиться за это. Не пожалеешь? Потом жалеть поздно будет, учти, юродивый.
   - Если нужно жизнь я отдам, - спокойно ответил Артём. - Но не тебе судить об этом, нечистый.
   И он продолжал учить и воспитывать детей так, как умел и считал нужным.
   В один из дней к нему действительно пришли местные жители. В последнее время в городке, расположенном неподалёку, пропало несколько детей, и следы их привели сюда. Не доверяя продажным властям, они провели собственное расследование и пришли к выводу, что во всём виноват монах, то есть он, Артём. Они прямо на месте приговорили его к смерти и, не мудрствуя лукаво, и особо не заморачиваясь, сожгли тут же во дворе приюта, на глазах у испуганных детей.
   Перед смертью уже в пламени огня, мучаясь, Артём не выдержал и тяжко выдохнул: "За что, господи? Почему ты меня покинул?" И сверху тихо, едва слышно раздалось: "Исполнено. Свершилось". По небу проплыло светлое облачко как освобождённая душа Артёма. Похоронен он был на церковном кладбище местным сторожем среди других могил. Подвыпивший сторож видел, как под вечер, на следующий день после похорон, какой-то огромный тип пришёл на могилу монаха и сел на лавочку. Он достал из пакета водку, закуску, угостил и сторожа. Выпил, закусил и сказал: "Упрямый был человек, а вот почему-то тоскую я по нему, хотя он и не раз говорил, что у меня души и сердца нет. Понятно?" Он встал во весь рост, распрямился, и из-за плеч его выросли гигантские крылья. Демон расправил крылья и посмотрел в сторону городка. Городок всё ещё веселился, отмечая сожжение преступного монаха. Демон угрюмо усмехнулся: "Чему вы радуетесь, грешные? Он был последний блаженный, кто мог защитить, спасти вас. Ну а теперь, теперь вам конец!" И демон взмахнул крыльями и полетел в сторону городка. И городка не стало, исчез вместе со всеми его жителями, как будто его и не было.
   Старик окончил рассказ и внимательно посмотрел на гостей. Своим нахохлившимся видом он напоминал большую редкую птицу, неизвестно зачем залетевшую сюда, на свою беду.
   - Теперь понятно? - въедливо спросил он.
   - Понятно, - ответил Андрей, он был под впечатлением от рассказа и сообщил. - Мы хотим уйти из города. Но, похоже, это совсем непросто. Они не выпустят нас. Поэтому нам и нужна эта книга. Чтобы уйти из города, - повторил он. - Где она? У кого?
   - Я думаю, что ваш брат надёжно спрятал её, - удовлетворённо констатировал антиквар. - Кажется, он начал догадываться, какую опасность она в себе несёт. Её вообще лучше уничтожить, сжечь дотла.
   - Мы всё обыскали в его квартире. Книги там нет, - с недовольством констатировал Андрей. - Может быть, он кому то отдал её? Вообще она одна такая книга?
   - Насколько я знаю, да, - хитро прищурился антиквар. - Но самое интересное, что согласно преданиям должна быть написана ещё одна интересная книга, причём написана именно здесь, в этом городе, и именно человеком, определённым человеком, которого они выберут сами, для них. Они хотят, чтобы у них была своя чёрная сатанинская библия - антибиблия, как бы в противовес той, главной.
   - Разве в мире мало написано таких и тому подобных книг различными чернокнижниками, сатанистами и прочими? - удивился Андрей.
   - Видимо, те книги не годятся, - сказал антиквар, - больше не устраивают их, может быть слишком слабые, бездарные и им нужна другая, особая, я не знаю.
   - Зачем она им? - тревожно спросила Ада.
   - Очевидно для своего самоутверждения, - пожал плечами антиквар, - для обоснования своего существования, своей власти, кто его знает.
   - Они прекрасно справляются со своей пакостной ролью и без книг, - возразила Ада.
   - Это так. Но чтобы удерживать людей в узде, как всегда нужна идеология и даже мифология, она и будет выражена в этой книге, - разъяснил мудрый антиквар. - Чтобы народ знал, как всё было на самом деле, в их интерпретации, разумеется, и к чему следует стремиться. Но написать её может далеко не каждый человек, пусть даже очень талантливый. Им нужен определённый человек, особенный.
   - И в чём заключается его определённость и особенность? - криво улыбнувшись, спросил Андрей.
   - А в крови, - дьявольски усмехнувшись, охотно и с удовольствием пояснил антиквар, и в глазах у него заплясали чёртики. - У него в крови должно быть страсть к насилию и власти. Родовая страсть, наследственная, настоящая, подлинная.
   - Чушь какая-то, - растерянно сказала Ада, с недоумением глядя на антиквара.
   - Нет, не чушь, - убеждённо сказал антиквар. - И они найдут этого человека, можете не сомневаться, и сделают всё, чтобы он работал на них. Им нужны свои люди в городе.
   - Да, город и так уже их, - тихо сказал Андрей. - Может уже полностью и безвозвратно.
   - Да, и чтобы держать их всех, вы и нужны, - вдруг уверенно улыбнувшись, сказал антиквар и хитро подмигнул Андрею.
   - Кто это мы? - подозрительно и испуганно спросил Андрей, ошеломлённый тоном старика.
   - Да вы, - ткнул в него пальцем антиквар. - Я сначала не понял, зачем вы пришли и кто вы.
   - А теперь понял? - язвительно спросил Андрей.
   - Да, а теперь вижу, что вы они самые и есть, кто им нужен, - твёрдо сказал антиквар. - И они найдут вас. Или уже нашли?
   - Вы с ума сошли! - возмутился Андрей, чувствуя, что его задели за живое и больное место.
   - А вы, на чьей, собственно говоря, стороне? - подозрительно спросила Ада, сбитая с толку неожиданным тоном и напором старика.
   - А я на своей, деточка. Мне немного осталось жить, и я хочу прожить спокойно, - голос старика был тих и спокоен. - Им нужны здесь определённые люди и у каждого из вас будет своя функция. Свой крест, как сказали бы оголтелые христиане. Кто-то напишет книгу, кто-то сделает кукол для них, кто-то будет развлекать их. Ты вот, например, будешь куколкой, выполняющей их волю. Каждому своё. Они вывернут вас наизнанку, заберут ваши души и вставят вместо них то, что им нужно, то, что захотят, - торжествующе сказал он.
   - И вы думаете остаться в стороне? Думаете, вас это не затронет? Вам не кажется, что вы несколько заблуждаетесь? - недобро спросила Ада, взявшая инициативу в свои руки, с гневом смотрящая на него.
   - Мне уже недолго осталось, - с грустью сказал старик, - думаю, они меня не тронут, - неожиданно в глазах его снова мелькнуло что-то дьявольское, неприятное и он снова недобро усмехнулся. - А вот вам, я думаю, придётся туго. Похоже, что книга единственное ваше спасение. Иначе вам крышка, образно говоря, труба!
   Он надул щёки и громко выпустил воздух сквозь стиснутые зубы, произведя резкий звук. Старик явно придуривался, и это определённо было на него не похоже, не в его стиле. Они удивлённо смотрели на старика. Внезапно на секунду в глазах его просветлело.
   - Бегите, - вдруг заговорил он тихо, как и раньше, - они давно уже здесь, внутри меня. Бегите, - вновь попросил он.
   Выражение лица его вновь изменилось, он, будто бы прислушивался к себе, к тому, что творилось внутри него. И вдруг снова принялся подмигивать и захохотал, а потом и заблеял по козлиному.
   Теперь, кажется, всё объяснялось - и его юродство в конце разговора и глумливое подмигивание. Он или только что сошёл с ума, или зачем-то играл, или в него действительно вселился кто-то, чьё поведение совсем не соответствовало характеру антиквара и вполне очевидно говорило о могуществе тех сил, от влияния которых они пытались избавиться, скрыться с его же ненадёжной помощью.
   Вечером того же дня Ада, сняв платье, сидела на кровати перед зеркалом трюмо в одной прозрачной ночной рубашке у себя в спальне, и причёсывала любимым костяным гребешком свои длинные, вьющиеся на висках и затылке, чёрные волосы. Она уже собиралась произнести, как это делала всегда перед сном на протяжении многих лет после смерти матери, вечернюю молитву, которой её научила ещё покойная бабушка. Ада отложила гребень в сторону и уже приоткрыла рот, и поднесла было правую руку со сложенными щепотью пальцами ко лбу, но вдруг остановилась изумлённо замерев. Смуглая по-девичьи тонкая в кисти рука, чётко прорисовывающаяся на белом фоне ночнушки, была удивительно красива и хрупка в своей оголённой незащищенности. Руку её остановила простая и очевидная мысль, внезапно пришедшая в голову Ады. Она опустила руку на полные округлые колени, вызывающе бесстыдно выглядывающие из-под короткой сорочки, и задумалась. А задуматься было о чём. События происходили с головокружительной быстротой, меняясь как картинки в цветной мозаике детского калейдоскопа. Их было необходимо обдумать, чтобы найти то единственное решение, которое непременно должно было быть. И мысль, пришедшая ей в голову, как ей показалось, была именно тем самым решением. Нужно было просто бежать из города, бежать немедленно и бесповоротно, несмотря ни на что, пока ещё не было слишком поздно. "И как это раньше не пришло мне в голову, это же очевидно?", - удивилась она. И она, не откладывая дела в долгий ящик, тут же позвонила Андрею.
   - Они не выпустят нас, - уверенно сказал он.
   - Но мы же ещё даже и не пробовали, мы сразу сложили руки, - укоризненно попеняла она ему. - Давай, хотя бы попытаемся, а вдруг что-нибудь получится?
   И, несмотря на своё большое сомнение в задуманном предприятии, они на следующий же день всё-таки предприняли несколько попыток бегства из города. Но чтобы они не делали, у них ничего не получалось: автобус ломался на полдороге, поезда задерживались на неопределённый срок, у машины лопалась шина. Один раз поезд всё-таки пришёл, и они долго ехали куда - то, в слепой надежде избавления от затянувшегося кошмара, но когда вышли на перрон, то обнаружили, что они во всё том же ненавистном городе. Над ними кто-то как будто издевался. Тогда они попытались выйти из города пешком утром, но уже на выходе из города, когда желанная свобода была уже так дразняще близка, их задержала, почему-то, милиция. А они уже было обрадовались своему освобождению. Их доставили в участок и долго разбирались, проверяя документы, сверяясь с какими то бумагами. Проверяли их двое - дёрганый лейтенант с подозрительно оживлённой мимикой, вызывающей беспокойство и даже опасение за его душевное здоровье, и капитан с абсолютно неподвижным, суровым, каменным лицом. Потом они вежливо извинились и отпустили их, уже под вечер, признавшись, что приняли за разыскиваемых беглых преступников.
   - Причём особо опасных преступников, - подчеркнул кривляющийся лейтенант. - Не желающих подчиняться справедливым и благим законам общества, в котором они живут. Одно слово - нигилисты.
   - Да, беглецы в никуда, - согласился и капитан. - Матёрые преступники. Виданное ли дело, бежать от своей судьбы. Умалишённые. Против власти протестовать! Совсем страх потерял народ, распустился, сухорукого горца бы им вернуть, вот бы у него поплясали. Выпорол бы с солью, высушил и снова выпорол всех, после чего ещё в пояс бы кланялись и благодарили за науку.
   - Да, вот человек был, человечище. Теперь таких не делают. Не пальцем деланный, мать его так! Наш человек, правильный. Коба бы их всех живо приструнил, научил бы жизнь любить, оглашенных, - одобрил вертлявый лейтенант.
   И оба согласно закивали в такт головами, как заведённые китайские болванчики.
   И Андрей с Адой вынуждены были вернуться домой, не солоно хлебавши. Посовещавшись, они решили отныне жить вместе.
   - В сущности, мы и есть беглые, и может быть даже и преступники с чьей - то точки зрения, - устало и безнадёжно сказал Андрей, подводя итог их заранее обречённой попытке избежать своего злого рока, навязанного им пришлыми.
   - И я даже знаю с чьей. Похоже, что убежать не получится, - сделав вывод, ответила Ада.
   И на этом они прекратили попытки бегства из города, а значит и от себя, от своей судьбы. Очевидно было, что уйти от судьбы, предуготовленной им, таким образом невозможно и оставалось уповать на другой способ, быть может не такой простой и естественный, но более надёжный и верный.
  
   Глава 16
   Ефим Воскобойников
  
   В поисках таинственной книги Андрей решил всё-таки отправиться к жене покойного брата, вдруг она что-нибудь да знает, но её дома не оказалось, зато дома был её отец, тесть Сергея, Ефим Воскобойников. Он то и сообщил Андрею, что Анна уехала жить к двоюродной сестре, с которой она была дружна, уже два месяца назад, почти сразу-же как переехала к нему, она почему-то не захотела жить у него, и с тех пор он её не видел, вроде бы она была в какой-то длительной командировке. "Мы не слишком-то ладили в последнее время, у нас были серьёзные разногласия, - честно признался он, - Маша, её двоюродная сестра сказала, что она куда-то уехала по служебным делам. Какие могут быть служебные дела так долго я, честно говоря, не понимаю. И знаешь, сама Маша стала какая-то странная, будто осоловелая, глаза какие-то стеклянные, уж не подсела ли она на наркотики?" Это был человек среднего роста, с круглым лицом и небольшими хитрыми смекалистыми глазками, из-за тяжёлых век похожих на совиные, которые сразу и надёжно определяли, где и что ему выгодно, крепкого телосложения, кряжистый, основательный, практичный. Он владел крупной фабрикой и, очевидно в силу своей финансовой самостоятельности, имел обо всём своё собственное независимое ни от кого мнение, как человек, который добился всего сам и которым он очень дорожил. Это был один из тех людей, которые в приснопамятные времена взялись вроде бы ниоткуда и высоко поднялись в лихие годы смутного времени. Он смело вступал в сложные коррупционные схемы, пользуясь родственными связями с Патриархом, делил собственность, накопленную народом за десятилетия предыдущей власти, и чувствовал себя при этом довольно неплохо, он изрядно обогатился за последние годы. Андрей, стараясь не волноваться, чтобы ему поверили, предельно спокойно и обстоятельно, как и любил Ефим, рассказал ему обо всём. Но, как ни странно, рассказанное, особо не впечатлило Ефима. Он вообще не отличался чрезмерной впечатлительностью и склонен был ко всему относиться философски спокойно, прагматично н неторопливо, а сейчас Андрею вначале вообще показалось, что он ничего не понял из его рассказа или понял всё по своему, совсем не так, как он хотел и о чём пытался втолковать тугодуму. Видимо ему как всегда виделось всё по-своему, со своей позиции, а уважал он, прежде всего, своё собственное мнение, полагая, что если он смог достичь довольно высоких вершин, с его точки зрения, в своей незамысловатой жизни, где хитростью, где умением, где расчётом, то, значит, разбирается в жизненных хитросплетениях и событиях гораздо лучше, чем многие другие, особенно малоимущие, не такие удачливые и изворотливые граждане, как он, Ефим Воскобойников, сделавший себя, как он полагал, сам, всего добившийся своей собственной головой и руками.
   - Что тут поделаешь? Стихия, - сказал он раздумчиво. - Но я думаю, ты несколько преувеличиваешь, и все вопросы можно решить. От нас всё зависит. Вот вы, наивные люди, думаете, что у нас все вопросы где-то там наверху решают. Нет, не решают, - хитро и самодовольно улыбаясь, сообщил он. - Только считают, что решают. А на самом деле всё мы решаем, деловые люди. Нам здесь, на местах всё виднее. Мы и должны на местах всё определять. Пусть нам только не мешают, сами всё сделаем. Мы хозяева, от нас всё зависит, а нам воли не дают, руки связывают. Мы основа и опора всему, становой хребет государства, подломи нас и всему конец. Куда государство без нас? Я лично думаю, что твои пришлые тоже понимают это. Так что неизвестно ещё - хуже будет или лучше при этих новых. Вот ты, наверное, думаешь, что мы уйдём, и станет хорошо, и будет всем счастье? Чёрта с два. Будет ещё хуже, всё очень быстро развалится к чёртовой матери. На нас всё держится, на нас. Ну, будет новая власть, ну и что? На кого она будет опираться, кроме нас? Вот то-то. Мы - сила.
   - Да, такие как вы, если вас вовремя не остановить, то рано или поздно, вы всю нашу планету превратите в одну гигантскую машину по производству прибыли, - задумчиво сказал Андрей.
   - И что в этом плохого? - не понял Ефим.
   - Но зачем тогда люди, зачем они нужны вам, кроме того, разумеется, чтобы приносить прибыль?
   - Пустой разговор, - сказал Ефим, который не любил разговоров на отвлечённые темы, считая это ненужным морализаторством, и продолжил любимую тему. - Нам под любым началом хорошо будет, только не мешайте. Со всеми договоримся, всё решим. Мы и с Хозяином вашим, я думаю, договоримся, уладим дело полюбовно. Это вам под ним плохо будет, интеллигентикам всяким. А мы, мы выживем, и будем процветать. При любом режиме, при любой власти, мы деловые люди - цвет нации, его корень.
   - Оно и видно, что корень то гнилой, - пробурчал Андрей.
   - Что? - не расслышал Ефим.
   - Я говорю: не выйдет, - сказал Андрей, - с этими так просто не выйдет.
   Разговоры с тестем брата всегда давались ему с трудом, он недолюбливал этого хитрого, напористого, но очень недалёкого с его точки зрения человека.
   - Ну что ж, пусть будет непросто, пусть будет сложно, нам всё равно, - равнодушно сказал Ефим.
   - Всё равно не выйдет, - настойчиво, пытаясь достучаться до этого непробиваемого человека, повторил Андрей. - Они возьмут вашу душу, выхолостят её, заберут самое дорогое, самое необходимое, то, без чего всё остальное уже не имеет значение, а потом, уже пустую, бесполезную вернут вам, пожалуйста, пользуйтесь тем, чего больше нет.
   - Ну, так уж они и страшны, - примирительно сказал Ефим, очевидно было, что он не доверял словам Андрея. - Со всеми можно договориться.
   - Договориться то можно, да вот цена договора может оказаться непомерной, - устало, видя, что спорить с ним бесполезно, и что Ефим абсолютно безнадёжен, сказал Андрей, - так то.
   - Посмотрим, - хрипловатым уютным баском сказал Ефим и неожиданно сменил тему разговора, - меня сейчас, совсем другое беспокоит, другое тревожит.
   - И что же? - спросил Андрей без всякого энтузиазма, не столько из любопытства, сколько из вежливости, нисколько не интересуясь тревогами и проблемами Воскобойникова и думая о своём.
   - Меня, знаешь ли, в последнее время, как бы тебе сказать, - смутился Ефим, - только ты не смейся, посетители беспокоить стали.
   - Какие ещё посетители?
   Ефим смешался.
   - Видишь ли... Ну, в общем...покойники.
   - Какие покойники? В каком смысле? - удивлённо спросил Андрей. Он с недоумением взглянул на Ефима и, поняв и убедившись, что он не шутит и говорит предельно серьёзно, ядовито усмехнулся, - являются что ли?
   - Да уже несколько раз было, - смущённо ответил Ефим, и это было на него совсем непохоже, он уже не выглядел самодовольным и самоуверенным человеком. - Покойный отец пару раз, бабушка, которая умерла, когда я ещё ребёнком был. Жена - покойница вчера заявилась, царствие её небесное.
   Он не очень умело перекрестился, и это тоже было не очень-то похоже на него, очевидно с ним что-то происходило, что-то странное и непонятное, и это было весьма любопытно для Андрея. Он подозрительно и с сомнением посмотрел на Ефима - не разыгрывает ли он его, но на того это было абсолютно не похоже, он был категорически не способен на такое, у него никогда бы не хватило на это ни фантазии, ни ума. Он вообще был не очень сообразителен в отношении того, что непосредственно не касалось прибыли, это попросту было ему неинтересно.
   - Не страшно? - поинтересовался Андрей.
   - Да как тебе сказать, - замялся Ефим. - Страшного особенно ничего нет, а всё ж неприятно, - и с досадой добавил. - И чего зачастили?
   - Помнится, одному литературному персонажу жена покойная являться стала. Знаешь, он плохо закончил, совсем плохо, - покачал головой Андрей.
   - Помню я эту историю, - недовольно сказал Ефим, - да это же всё придумано, выдумки, сказки, больная фантазия писателя.
   - Ну, кто знает, может с реального случая списано, - не согласился Андрей, - писатели часто так делают.
   - Да в этой книжке, он же виноват был в её смерти, пусть и косвенно. К тому же он больной был на всю голову, - нерешительно сказал Ефим.
   - А вы значит, невинно страдаете? - ядовито спросил Андрей. - И совсем здоровый? На всю значит голову?
   - Ну, может и не совсем так, - вынужден был признать Ефим. - Да только вины моей в их смерти никакой нет, они умерли давно и своей смертью, - и неожиданно прибавил, - а писатель твой дурак, вот и весь сказ.
   И он неожиданно и задорно расхохотался, рассыпался заливистым смехом.
   - И что же они вам говорят? - не без любопытства спросил Андрей.
   - Пока молчат, - многозначительно сказал Ефим, - а вот в народе говорят, что покойники к беде являются. К большой беде. Как бы предупреждают своих близких живых.
   - Очень приятное предупреждение, нечего сказать, - засмеялся Андрей. - Так и до инфаркта напугать можно.
   - Ничего, я не из пугливых, - самоуверенно сказал Ефим и заметил. - А уж тем более своих, пусть и мёртвых, не боюсь. А вот того, о чём они предупредить хотят, вот этого, да, боюсь.
   - А раньше не навещали? - уже куда с меньшим интересом, охладевая к теме, спросил Андрей.
   - Раньше? Ну, пару раз было, - неохотно признался Ефим.
   - Может быть, об этом и хотят предупредить, о чём я вам рассказывал? - Андрей выжидающе и внимательно посмотрел на Ефима.
   - Что ж, может оно и так, - неуверенно сказал Ефим и покачал головой. - Но сомневаюсь. А с этими твоими захватчиками я думаю договориться можно. Не такое видали, выживем и под ними. Я вот что думаю, - задумчиво сказал Ефим. - Надо бы к этому твоему Шаману съездить, подлечиться.
   - А может лучше сразу к психиатру? - засомневался Андрей.
   - Шутишь? Нет уж, - не согласился Ефим, - таблетками пичкать будут, это верно, а толку никакого. Я уже видел их лечение, сотрудник у меня болел. Лечили, лечили и что? Совсем залечили, стало только хуже. Да и какая у меня будет репутация в деловых кругах - бизнесмен-психбольной. Вылечить меня всё равно не вылечат, а репутацию основательно подмочат. Кто со мной после этого дело иметь захочет? С сумасшедшим, с психическим? - он засмеялся. - Они своими таблетками только людей в растения превращают. Нет, я уж лучше к Шаману поеду, ему я верю, он мне один раз уже здорово помог. Бог даст, поможет и в этот раз.
   - Когда помог? - уже с большим интересом спросил Андрей.
   - Когда я после смерти жены в запой ушёл и сам уже выйти не мог. Я тогда был в маленькой избушке у лесника в гостях, в глухом лесу, никакой медицины. Охотиться приехал, думал развеяться и запил. Сильно запил тогда и никак не мог остановиться. Моё счастье, что к леснику в гости по своим делам Шаман приехал, травки он разные там собирал, ещё что-то. Он меня и вывел из запоя, а я ведь уже на краю могилы стоял, можно сказать одной ногой уже там был. Говорят, был без сознания. А я только помню, что стоял на берегу реки, узенькая грязная такая унылая речушка, а на другом берегу все мои умершие родственники собрались и на меня смотрят так внимательно, ждут чего то. А Шаман меня обратно вернул. Вот тогда - то в первый раз ко мне и пришла моя покойная бабушка, царствие ей небесное, хорошая была старушка. Страшно ругалась, что раньше срока к ним заторопился. И с тех пор, как какая-нибудь крупная неприятность, так, пожалуйста, жди перед этим гостя незваного. Вот такие вот дела.
   - Ночью приходят? - почему то шёпотом, волнуясь, спросил Андрей.
   - Нет, как правило, вечером, в сумерки, перед закатом, - спокойно ответил Ефим. - А ночью я сплю, у меня сон крепкий, спокойный. Но такого ещё не было, чтобы несколько вечеров подряд являлись. И ведь молчат, появятся и молчат проклятые, прости меня господи. Чтобы это значило, а? Хоть бы, знак, какой дали что ли. Или сказали бы что. Всё легче бы было, чем на эти молчаливые изваяния то смотреть.
   - Так вы что, в самом деле, всё ещё не поняли? - сильно удивился Андрей и разъяснил, - Они сами и есть знак.
   - Да видать так, - с неожиданной охотой согласился Ефим. - А книги то этой у меня нет, если была бы, отдал. Зачем она мне, на что?
   После ухода Андрея, Ефим задумался. Какие перспективы сулил приход новых хозяев, чего следовало ожидать и что предпринимать? Он в достаточной степени недоверчиво отнёсся бы к рассказу Андрея, но в городе уже ходили разные и противоречивые слухи, которые доходили и до него, а, следовательно, приходилось принимать сообщённое всерьёз и, более того, из этого надо было делать какие-то далеко идущие выводы. Но какие? Надо было крепко подумать. Откуда взялся человек в чёрном, Ефим не понял, но не испугался, потому что в некотором роде он уже привык к нежданным гостям, да и рассказ Андрея в какой-то степени подготовил его к неожиданному.
   - Ничего и никому предпринимать не надо, а тем более тебе, - хмуро сказал чёрный, - Ну, а чтобы ты не волновался, мы с тобой мил человек договор заключим негласный. Будешь делать, что тебе велят, и никто тебя пальцем не тронет.
   Ефим, заинтригованный неожиданным началом, с любопытством посмотрел на незваного пришельца со странными жёлтыми глазами, вгляделся в его вертикальные змеиные зрачки.
   - Что за договор? - сухо поинтересовался Ефим. - И о чём?
   - Договор о дружбе и сотрудничестве, - усмехнулся его непонятливости чёрный, - с нами естественно. Кто мы, ты уже понял, я надеюсь, объяснять не надо? Когда нужно будет, от тебя кое-что понадобится, так небольшой пустячок, услуга. А к Шаману ты не ходи, не надо, только хуже будет, - предупредил он, - вздорный он человек, пустой. И занимается он не делом. Ничего, придёт время, мы с ним ещё разберёмся, с этим коновалом-любителем.
   - Какой пустячок? - забеспокоился Ефим. - Что за услуга?
   - В своё время узнаешь, - успокоил его чёрный. - Не забегай вперёд и не задавай лишних вопросов и всё будет хорошо.
   И чёрный выжидательно уставился на Ефима.
   - А если я откажусь? - спросил Ефим. - Ежели я не желаю с вами сотрудничать? Ежели нет на то моей воли?
   - У тебя ведь ещё одна дочка растёт? У старшей судьба не сложилась, а у младшей и того хуже может случиться. Останется сиротой после твоего разорения и пойдёт на панель или в публичный дом. Это же не трудно устроить, сам понимаешь. Сестра ей не поможет, у неё у самой сейчас большие проблемы намечаются. И запомни - никто тебя не защитит и никто не поможет, кроме нас конечно. Вот и получается, что мы теперь твои самые верные, надёжные друзья, да ты и сам скоро в этом убедишься.
   Но что-то в тоне его голоса не понравилось Ефиму, как и в самом облике пришельца, во всех его повадках, манере разговаривать, странных глазах с вертикальными как у змеи зрачками, было в нём что-то жуткое и непристойное, как в дурной неизлечимой болезни.
   После его ухода, полный смутных тревог и призрачных надежд Ефим поехал к Шаману.
   - От посещений покойников я тебя избавить не могу, - сразу предупредил Шаман, - ты там был, где живому быть не положено, и часть души у тебя там осталась.
   - Так приведи её назад, ты же можешь, я знаю, - слёзно попросил его Ефим.
   - Нет, не могу, - со вздохом отказался Шаман. - Если я эту часть тебе приведу, вот тогда ты действительно сойдёшь с ума, твой рассудок не выдержит того, что она там видела.
   - Что так страшно? - настороженно спросил Ефим.
   - Нет, просто это не нужно видеть живому, - нехотя пояснил Шаман, - это для живых не предназначено. Там всё по-другому.
   - И что же мне тогда делать? - растерянно спросил Ефим, с неумирающей надеждой вглядываясь в Шамана.
   - Живи с этим, - просто сказал Шаман, - с этим жить можно. Ты ведь не один такой.
   Живут же другие. И ты живи.
   - А как же тот чёрный человек? - испуганно спросил Ефим. - Он ведь тоже оттуда, я сразу это понял.
   - В некотором роде да, согласился Шаман. - Если ты согласишься и пойдёшь у них на поводу, ты пропал.
   - Ну, это мы ещё посмотрим, - с угрозой в голосе, неизвестно кому, сказал Ефим.
   И, как водится, накликал беду. Как раз накануне ему приснился странный сон: будто бы он шёл вдоль нескончаемо длинной обшарпанной кирпичной стены, а с другой стороны шёл такой же нескончаемый забор из колючей проволоки. И у него было такое ощущение, что это будет длиться, целую вечность: он так будет идти и идти, а стена никогда не кончится. И им во сне овладело такое страшное вселенское уныние и безнадёжность, что он чуть не заплакал. Никогда ещё он просыпался с таким облегчением. А на следующий же день к нему снова явился чёрный со своими помощниками, ещё долее хмурый и агрессивный, чем вчера.
   - Я ведь предупреждал тебя, чтобы ты не ездил к Шаману? - прямо спросил он. - Теперь пеняй на себя. Мы своё слово держим, а за свои поступки надо всегда отвечать.
   - Ты должен отдать нам свою дочь, - уверенно сказал Безликий, - свою младшую дочь, если быть точнее. Если, конечно, хочешь сохранить своё дело, своё бизнес и свою жизнь. Докажи нам свою лояльность, свою преданность. Обмен хороший, выгодный для тебя, соглашайся, прояви благоразумие, которым ты всегда выгодно отличался от других людей.
   - Зачем вам моя дочь? - угрюмо спросил Ефим.
   - Это наше дело, тебя не касается, - строго сказал Шут.
   - Как это не касается, если это моя дочь? - возмутился Ефим.
   Гости испытующе посмотрели на Ефима.
   - Ну что ж, если ты так настаиваешь, то изволь, - язвительно сказал Шут. - Мы сделаем из неё человека, такого, какой нам, да и тебе, нужен. Ты будешь доволен, старый сухарь. Она станет холодной, безжалостной, готовой на всё. Настоящая бизнес-леди. Разве ты не хотел, чтобы она выросла тебе помощницей? Такой - же, как ты и даже куда круче. Она будет развивать твой бизнес дальше, после твоей смерти. Для тебя же это самое главное в жизни, ты это не раз сам говорил, вспомни. Мы просто доведём твои желания до логического завершения. Ещё спасибо скажешь, благодарен по гроб жизни будешь.
   Ефим мгновенно вспотел холодным цыганским потом.
   - Я не хочу, чтобы она занималась моим бизнесом, никогда этого не хотел, - унизительно, охрипшим от волнения голосом попросил он.
   - Правда? А почему? - по-детски притворно удивился посетители.
   - Не женское это дело - оружие делать, - оправдываясь, заявил Ефим.
   - Какая разница что делать? - предельно деловито и презрительно сказал Безликий. - Бизнес есть бизнес. Разве ты не хочешь, чтобы она стала тем же, кто и ты, такой - же, как ты? Чтобы занималась твоим делом? Старшая ведь не захотела, а сыновей у тебя нет. Кому дело отдашь, для кого стараешься? Хорошее ведь дело, очень нужное для людей, для общества. Каждый родитель лепит ребёнка по своему образцу и подобию, даже если он и думает по-другому, но не у каждого получается. Но тебе, можешь считать, повезло.
   Он приблизил своё лицо вплотную к Ефиму.
   - Мы тебе поможем, так и быть, - по-дружески шепнул он, - теперь мы займёмся её воспитанием. Можешь быть совершенно спокоен, из неё вырастет настоящая, первоклассная стерва.
   И он безумно и громко расхохотался, так что Ефиму стало страшно.
   - Не волнуйся, я шучу, - весело сказал он. - Она будет тебе настоящей помощницей. К сожалению, у тебя ещё сохранились отдельные проявления атавизмов, вроде совести и тому подобного извращения, а вот у неё этих излишних эмоций не будет, она будет начисто лишена всего этого устаревшего в современных условиях хлама. Чистая холодная сила, целеустремлённость, полная завершённость, - торжественно сказал он, - вот идеал делового человека, политика, бизнесмена, стремящегося к цели. Ничего лишнего, мешающего. Она будет по-настоящему свободна и по своему, в своём роде, прекрасна.
   - Но это же не человек. Это монстр, чудовище, - обескураженно пробормотал Ефим и не узнал свой осипший голос, силы оставили его. - Я не хочу такого для своей дочери!
   - А тебя никто и не спрашивает! Но, впрочем, ведь на самом деле, это твой идеал, - укоризненно сказал чёрный. - Признай это и ты тоже будешь свободен. Но почему люди не хотят признавать свои истинные желания? Всё время придумывают себе что - то, то про себя, то про других, всё хотят выглядеть лучше, наряднее, презентабельней. А на самом деле всё так просто. Ты не хочешь, чтобы она была такая, как ты и даже превзошла тебя? Но сам себя ты же устраиваешь и считаешь, что других тоже. Где же твоя логика? Ты уж как-нибудь приведи свои желания в соответствие. В общем, дочь мы у тебя заберём в любом случае, хочешь ты этого или нет. Ты можешь отдать её добровольно и служить нам, либо... пеняй на себя, умник.
   - О, ты не думай, мы ведь отлично понимаем, как тебе тяжело жить в этом падшем грязном мире, где нет ничего святого, - сочувственно и прочувствованно сказал, даже загрустивший от переживаний, Шут, - добровольному работнику изнурительно тяжкого, каторжного труда по распределению материальных благ, правда тобой не заработанных, да что там, просто и по-домашнему - гордому и свободному невольнику чести.
   - Подумай, мы не торопим, время ещё есть, - сказал чёрный.
   И он исчез, растворился в прозрачном вечернем воздухе, одарив на прощанье Ефима грозной сияющей улыбкой.
  
   Глава 17
   Алексей и Ольга
  
   Алексей после обращением Пастырем Кукловода, которое произвело на него слишком сильное впечатление, жил, словно в лихорадочном тумане: с одной стороны ему вроде бы приоткрылась истина, с другой - изрядные сомнения мучали его - можно ли вмешиваться в личность человека, таким образом, и к чему это приведёт? У него перед глазами до сих пор, как живое, стояло изломанное, истерзанное пережитым и увиденным, обезумевшее лицо Кукловода, а в ушах всё ещё звучал его пронзительный потрясённый крик: "Они сделали это со мной! Боже, они сделали это!" И потом, как обвинение, как выстраданный приговор: "Вы сделали это!" Его вдруг охватило мучительное, непреодолимое желание встретиться с бывшей женой, Ольгой, которая ушла от него месяц назад, после того как связалась с сектой этого Пастыря и жила теперь отдельно в съёмной квартире. Она работала медсестрой в местной больнице и могла содержать себя сама. Ему захотелось вновь увидеть её милое чудное лицо с широко распахнутыми большими серыми удивлёнными глазами, услышать её всё ещё родной для него голос, поговорить с ней как раньше, когда они могли говорить о чём угодно, и у них не было секретов друг от друга. Он скучал по ней. К тому же он хотел разузнать побольше об этом Пастыре, после того как он наяву, своими глазами убедился в его силе и могуществе, а, может быть, и опасности воздействия на людей. И, не выдержав больше гнетущего одиночества и щемящей тоски по ней, он поехал к Ольге. Как он и ожидал, особой радости при его появлении Ольга не проявила. Она сильно изменилась и стала теперь другой, больше не его Ольгой, а истеричной, напуганной женщиной, живущей в своём иллюзорном мире, внушённом ей Пастырем и его подручными.
   - Ну что, приехал? Зачем? - спросила она его прямо у порога.
   - Очень захотел тебя увидеть. Извини, не ожидал, что не вовремя.
   - Ну, раз приехал, проходи.
   И они прошли в комнату и сели на диван напротив друг друга. И хотя они давно не виделись, оба молчали, но молчание Ольги было простым и естественным, как у человека, которому, в общем-то, незачем и не о чём говорить, который полностью погружён в свои мысли, мечты, желания; а Алексей молчал, потому что не знал, как начать и что сказать, чтобы это выглядело уместным и ненавязчивым, ему не хотелось портить и так уже едва тлеющие отношения с Ольгой, хотя о многом хотелось поговорить и многое прояснить. Но неожиданно Ольга начала разговор первой, очевидно о том, что волновало её больше всего, не давало ей покоя и помимо её воли вырывалось, просилось наружу.
   - Ты знаешь, а я вот всё сижу, думаю, придёт он или не придёт? - медленно, проговаривая каждое слово, произнесла она в раздумье, глядя на Алексея, словно бы в ожидании сочувствия, - Как ты думаешь? Я всё жду, жду.
   - Не знаю, - Алексей действительно не знал и не хотел знать о ком идёт речь, хотя и догадывался.
   Ольга была высокой, стройной, красивой женщиной со светлыми, длинными волосами, собранными сзади в узел. Одета она была в простенький домашний халат, а на плечи небрежно была наброшена шаль. Она зябко повела плечами, кутаясь в шаль, несмотря на то, что в комнате было довольно тепло.
   - Мне кажется, придёт, должен прийти, - произнесла она упрямо, будто споря с кем-то, будто доказывая свою правоту. - Ты не знаешь, почему он не приходит?
   - Не знаю, - терпеливо повторил Алексей и не удержался, добавил, - наверное, очень занят.
   - Занят? И чем же? - удивлённо спросила она, с недоумением глядя на Алексея. - Что за важные занятия? Он должен быть здесь со мной, - упрямо сказала она, как обиженная маленькая девочка. - Здесь его место.
   - Ну, значит придёт, ты не волнуйся, - успокоил её Алексей.
   - А я и не волнуюсь, - с видимым спокойствием возразила она. - Почему я должна волноваться? Он обязательно придёт, я знаю.
   Но предательски дрожащий голос выдавал её.
   - Да, - согласился Алексей со вздохом, - он обязательно придёт.
   - Ну, а у тебя как дела? - словно бы спохватившись, спросила она, но было видно, что его дела не очень занимают её, очевидно, было, что её голова занята другими проблемами.
   - У меня? - переспросил он. - У меня всё хорошо. А как ты?
   - Я? А что я? Я прекрасно. У меня всё замечательно, - притворно весело сказала она, но по её виду этого не чувствовалось. Она попробовала улыбнуться, но у неё это не получилось - улыбка вышла слишком жалкой и ненатуральной. Чувствовалось, что она была напряжена и взволнована. Она принялась ходить по комнате быстрыми шагами, очевидно внутренняя энергия переполняла её и не находила выхода.
   - Я хотел поговорить с тобой о вашем учителе, - наконец решился Алексей, - о Пастыре.
   - Он святой, - быстро и твёрдо сказала Ольга, словно бы с ходу, разом отметая все могущие возникнуть сомнения.
   - Это я знаю, - досадливо поморщился Алексей, упоминание о святости этого человека почему-то раздражало его. - Но хотелось бы узнать о нём больше, кто он и что он?
   - Зачем тебе это? Тем более, что это не имеет ровным счётом совершенно никакого значения, - как маленькому неразумному ребёнку объяснила ему Ольга. - Главное, что он помогает людям, улучшает их, делает их другими, вносит в их жизнь настоящий смысл.
   - Это я уже тоже знаю. Вот, например, тебя он действительно сделал другой, тебя не узнать, - с иронией сказал он. - Ты на себя не похожа, будто подменили.
   - Я стала лучше, - горячо заговорила Ольга, доказывая свою правду, - я стала намного, намного лучше, чем была.
   - И в чём же? - скептически спросил Алексей.
   - Ты не понимаешь, не поймёшь. Сейчас я совершенно по-другому, иначе смотрю на мир, - убеждая его, быстро заговорила Ольга.
   - Его глазами? - уточнил на всякий случай Алексей.
   - Нет, своими, но по-другому, - упрямо сказала Ольга, - я вижу то, что раньше не видела, на что не обращала внимания. Прости, но я уже не могу быть такой же, как раньше. Теперь я вижу все мерзости мира, всю его грязь, все его грехи. И я больше не хочу жить в этом. Я больше не хочу быть соучастницей всего этого и поэтому освободилась, я теперь свободна.
   - И, главное, теперь тебе не нужен никто: ни муж, ни семья, ни близкие и родные. Ты свободна от всех, кого любила, и кто любил тебя.
   - Ну, почему же, зачем так? - обиделась Ольга, - просто у меня теперь есть более важные для меня вещи.
   - Какие вещи, Оля, какие? - не смог сдержаться раздосадованный донельзя её словами и поведением Алексей.
   - Вера, - убеждённо сказала она. - Как ты не понимаешь? Мы должны молиться, чтобы господь простил нам наши прегрешения, и мы смогли бы получить божью благодать.
   - Зачем тебе благодать? - стараясь быть мягче, спросил Алексей. - И это стоит семьи и разрушенной жизни? Оля, семья ведь лучше, чем любая секта, как ты не понимаешь.
   - Не богохульствуй! Это ты не понимаешь, что говоришь. Только молитвами, постами и послушанием можно спастись, - убеждая Алексея, сурово и горячо сказала она.
   - От кого спастись? От себя? От мира? От нас? - изумился Алексей. - Ты же молодая, умная женщина, тебе рожать надо, вот это и будет твоё спасение.
   - Темны речи твои. Темны и грешны. Сам не ведаешь, что говоришь. Это враг рода человеческого говорит твоими устами, - упрямо и по-прежнему убеждённо сказала Ольга.
   - Говорю то, что думаю, без прикрас. А думаю я о тебе, - вдруг, сам не ожидая того, тихо признался он, - каждый день думаю. Днём ещё ничего, заботы, а вот вечером, когда ложишься спать, не выходишь из головы, заснуть не могу, всё о тебе думаю.
   - А ты помолись и тебе станет легче, молитва поможет тебе, - искренне посоветовала она, - я всегда так делаю, если мне тяжело. Молитва всегда приносит облегчение.
   - А тебе тоже тяжело в последнее время? - не удержался от вопроса Алексей.
   - Да, тяжело бывает, - созналась Ольга и, спохватившись, добавила, - но я молюсь.
   Смутившись, поняв, что выдала себя, она отвернулась, глядя в окно отвлечённым нездешним занавешенным взглядом, потом, озарённая какой-то мыслью, вновь повернулась к нему.
   - Это сатана искушает тебя, - вдруг сказала она почти шёпотом, - у меня-то всё хорошо, а вот у тебя, похоже, нет. Ты должен бороться с собой и уходить от искушений, избегать их. Это всё бесовские штучки, их происки.
   Они ненадолго замолчали, думая каждый о своём, наболевшем.
   - Твой учитель, он меняет людей, - негромко, но ожесточённо сказал Алексей, - даже не спрашивая их согласия, против их воли. И к чему это приведёт? Во что мы превратимся?
   - Это приведёт к спасению их душ и мира, - твёрдо сказала она.
   - А что если он не спасает, а забирает душу, а взамен - ничего, пустота, - заговорил он о наболевшем. - Ты об этом не думала? А что если он творит богопротивные дела? Если именно он и есть главный искуситель, тот самый, только что упоминаемый тобой?
   - Нет, нет, - убеждённо заговорила Ольга, с испугом глядя на него, - ты заблуждаешься. Ты не можешь так думать, ты меня разыгрываешь.
   - Нисколько, - возразил он. - Охота было. Заняться мне, что ли больше нечем? Я о тебе думаю, о тебе пекусь. Тебя спасать надо, а не меня, тебя, - уверенно сказал Алексей. - Я уже видел, что он делает с людьми, во что они превращаются. Это уже не люди, а только их жалкие подобия.
   - Ты пристрастен, судишь о том, чего не понимаешь, в чём не разбираешься, - укоризненно и строго сказала Ольга.
   - Я и пытаюсь понять и разобраться, - попробовал разъяснить свою позицию Алексей. - Да он меняет людей, но вот к лучшему ли? И если даже к лучшему, то какой ценой? Изменяя им разум, он подчиняет их себе, своим целям. Во что они превращаются? Хорошо ли это?
   - Нет, ты не знаешь его, он особенный, он пророк, святой, - прошептала Ольга, - ему власть дана.
   - И куда он нас всех поведёт, этот святой? - с усмешкой спросил Алексей. - Во что превратится мир с его помощью? В кучку аскетов и мучеников, которыми будет управлять Пастырь со своими присными? А что дальше? И разве это жизнь? Весь день - аскеза и молитвы.
   - А ты хочешь греха и блуда? - с порицанием спросила Ольга.
   - Я хочу жить. Жизни я хочу, а не её подмены, суррогата, - прочувственно сказал Алексей. - Да по правилам, с моралью, с ограничениями, но жить, а не монашествовать и юродствовать, как, например, ты.
   - Живи, кто ж тебе не даёт, - пожала она плечами. - Но учти, что у тебя только два пути - или в грех или к нам.
   - Хорошенькое дело, нечего сказать, - бурно возмутился он, - а что третьего не дано, нормальной жизни?
   - Тогда тьма заберёт тебя, ты будешь служить ей, - убеждённо сказала она.
   - И никаких радостей жизни? И больше ничего? - поразился он. - Посты, молитвы и послушание воле того, кто объявил себя мессией. Не слишком ли бедно и скучно? Скудная, никчёмная жизнь, как в монастыре.
   - Ничего ты не понимаешь, он приведёт нас к свету, к богу, - снова повторила она.
   - Насильно. А если я не хочу, чтобы меня силой приводили к богу, без радости, со страхом. Нет, пусть уж лучше я буду грешником, если на то пошло.
   - Но если по-другому не получается, если другого пути к нему для вас нет? - с волнением, страдая, воскликнула она. - А грешники будут наказаны, они должны отвечать за свои дела, должны страдать. Иначе всё бессмысленно, в этом суть и высшая справедливость, пойми это.
   - Но ведь милосердие, как известно, выше справедливости? - провоцируя, спросил он.
   - Но не для них, - неожиданно выдала ему Ольга.
   - Но судить их, как известно, будут там, - он показал рукой наверх, - и после смерти. И к тому же не мы. И потом, ещё не известно, кто страдает больше - вы здесь со своими молитвами и постами или они там со своими грехами. Они-то хоть здесь живут, а не просто тянут время до второго пришествия или посмертного суда, как вы.
   - Ты говоришь глупости, и сам понимаешь это, - строго сказала она. - А судить их будут не только там, но теперь и здесь и сейчас, их время уже пришло. И никто не останется без внимания, никому не удастся избежать ответа за свои прегрешения.
   - Знаешь, мне кажется, ты просто влюблена в него, - вдруг сказал Алексей, - как в мужчину, а не как в священника. И поэтому оправдываешь любые его действия, как всякая влюблённая женщина.
   - Нет, это неправда, - покраснев, как будто пойманная на месте преступления, быстро сказала Ольга, - не в этом дело. Он знает истину, он наш спаситель. Кто пойдёт за ним, тот спасётся. А в этом, в вашем мире можно быть только грешником.
   - А если я не хочу быть грешником и не хочу спасаться, а хочу просто жить как обычный человек? - спросил Алексей.
   - Тебе всё равно придётся выбирать: или ты с нами или с дьяволом. Другого пути нет. И тогда ты мне враг, - объявила она.
   - Вот так, да? - уязвлённый Алексей окончательно вышел из себя и перестал
   сдерживаться. - Тогда вот что я тебе скажу, ты окончательно сошла с ума и
   превратилась в безликую, банальную фанатичку, одержимую. И может быть
   одержимую бесом. В этом я ещё действительно не разобрался.
   - Что ж, ты разберёшься и всё поймёшь. И придёшь к нам, - проповеднически возвещая, сказала она. - Ему нужны такие люди как ты, сильные и с убеждениями. С нами ты перевернёшь мир, погрязший во грехе.
   - И он превратится в монастырь. И это в лучшем случае, а что в худшем?
   - Ну, зачем ты так? - обиженно спросила Ольга. - Мы не в монастыре. Но у нас, конечно, есть свои правила и ограничения, как ты говоришь.
   - Хорошие ограничения, нечего сказать. Ты же теперь не женщина, - с обидой сказал Алексей, он разгорячился. - Ни с кем не живёшь. Никто тебе не нужен: ни мужчина, ни семья, ни дети. Он заменил тебе всё, весь мир. Ну, во что ты превратилась теперь?
   - Уходи, - вдруг сказала Ольга решительно и с отвращением, - сейчас же уходи.
   - Что правда не нравится? Глаза колет? - язвительно спросил Алексей.
   - Мне не нужно этого всего, о чём ты говоришь. Я живу для него и во имя его. Ты не понимаешь, какое это наслаждение, с которым не сравнятся все эти твои греховные развлечения, служить господу нашему и ему. Он выше всех этих отношений.
   - Да, потому что его интересует только власть над душами людей, - согласился с ней Алексей и неожиданно добавил. - Но он всё же мужчина.
   - Он мессия, спаситель и этим всё сказано для людей понимающих, посвященных! - воскликнула Ольга.
   - Да ты пойми, если отношения между мужчиной и женщиной исчезнут, как вероятно хочет твой кумир, мир прекратит своё существование, - снисходительно пояснил ей Алексей.
   - Зачем же им исчезать, - удивлённо пожала плечами Ольга. - Если ты вступишь в наш Орден, может быть, у нас появятся новые отношения, основанные на духовности. Всё решит он, как он скажет, так и будет.
   - А у тебя своя-то голова на плечах есть? - с раздражением спросил он.
   - Будет так, как скажет он, - решительно повторила Ольга. - Он наш духовный пастырь, мы вверили себя его воле, а он исполняет волю божью.
   - Свою, свою он волю исполняет, а не божью! - не выдержав, повысил голос Алексей.
   - Замолчи! - прикрикнула она на него. - Ты ничего не понимаешь! Я молю бога, чтобы ты прозрел. Только он нас спасёт, только с ним спасение. Больше ничего не говори, я не хочу и не буду тебя больше слушать.
   И Алексей понял, что она не слышит его, слушает, но не слышит, не может услышать, словно он силится докричаться до неё с другого, уже далёкого от неё, чужого берега, или говорит на языке, потерявшем для неё всякий интерес и смысл; и переубеждать её бесполезно, бессмысленно - всё равно ничего не получится, сколько бы он ни пытался, сколько бы ни пробовал, все попытки заранее были обречены на вполне предсказуемый и обоснованный провал. Это был разговор с глухой и совершенно задурманенной влиянием, а может быть даже и гипнозом - опасным и тлетворным внушением Пастыря, женщиной. Возвращаясь от Ольги, Алексей размышлял и никак не мог понять, чем же он так взял её, этот Пастырь. То, что в нём есть какая-то неведомая сверхъестественная сила, он видел и сам, мог убедиться воочию собственными глазами. Но откуда взялась эта сила и для чего, к добру ли она? Откуда он пришёл и зачем? И куда ведёт за собой толпу покорных послушников, которых добровольно, а которых и силой? Может быть, он пришёл для того, чтобы окончательно привести этот город к гибели? Но зачем? Этого он не знал, и настроение его совсем испортилось, стало гнетущим и сумрачным.
  
   Глава 18
   В театре
  
   Театр, в котором работала Ада, переживал далеко не лучшие свои времена. В последнее время дела шли совсем неважно, а точнее провально, публики стало гораздо меньше, она предпочитала другие появившиеся современные развлечения, где не уже нужно было думать, напрягаться, сопереживать, прилагать хоть какие-то духовные усилия и работу души. И хотя молодые режиссёры театра тоже не стояли на месте и шли на различные ухищрения, немыслимые в прежние благополучные годы, в надежде заполучить капризную, избалованную обилием различных зрелищ публику; её не только не становилось больше, но наоборот число её неизменно и верно сокращалось, видимо уже перейдя красную роковую черту, и обещая когда-нибудь, во вполне обозримом будущем, приблизиться к нулю. Нужно было предпринимать срочные, чрезвычайные меры, но опускаться ниже определённого уровня, ниже определённой планки как делали многие другие театры, и выпускать на сцену голых актёров или придумывать что-нибудь тому подобное, старый опытный главный режиссёр-консерватор упорно не хотел, почитал ниже своего достоинства, сопротивляясь современным тенденциям как мог, изо всех своих сил. Для него было очень важно сохранить заработанную долгими годами тяжёлого труда репутацию и традиции, своё реноме, но в тоже время крайне необходимо было поднять падающую, неуклонно снижающуюся посещаемость - две задачи трудновыполнимые одновременно, он прекрасно понимал и осознавал это. Главный режиссёр театра Марк Наумов был уже далеко немолодой человек, умудрённый, закалённый годами нелёгкой жизни, в которой было всё - и сумасшедшие немыслимые взлёты и роковые падения, счастливые находки и обидные промахи в том святом, как он считал, деле, которому он посвятил всю свою жизнь - театре. За глаза его иногда называли старым зубром или стариком, но не пренебрежительно или унижающе, а с уважением и почтительностью к его былым заслугам и достижениям. Когда он шёл по коридору театра - невысокий, седой, с аккуратно подстриженной черной бородкой, изящный, прямой, в своём дорогом сером костюме, все вежливо и предупредительно расступались перед ним из уважения не к его старости, которую никто, в общем-то, и не замечал, а к его прошлым, действительно выдающимся заслугам. К старости каждый подходит со своим багажом прожитых лет, сбывшихся и не сбывшихся планов, мечтаний, достижений и поражений. Был и у него свой собственный счёт к самому себе и к своей жизни. Когда-то очень известный, знаменитый театр, фактически созданный им из ничего, из эфемерной, иллюзорной идеи, в которую почти никто не верил тогда, угасал, словно кто-то незримый, но могучий, недобрый выпускал понемногу из него кровь, жизненные силы, саму жизнь, он чувствовал это так, словно бы из него самого выпускали её по капле, и ему невыносимо было смотреть на это и видеть это. Многие старые, опытные, прошедшие вместе с ним весь жизненный путь, артисты уже уходили не то, чтобы из театра, со сцены, а из самой жизни; и вместе с ними уходила и былая слава, оставались только мелкие интриги, дрязги, зависть, сплетни и всё прочее, сопутствующее любому театру, но отнюдь не способствующее его успеху. Некоторые молодые актёры уже начали потихоньку, пока ещё только поодиночке переходить в труппы других театров, словно крысы, почуявшие, что пахнет жареным, и спешащие удрать с тонущего, по их мнению, корабля. Марк хорошо понимал, что лучшие его годы и все основные достижения, его творческий пик уже давно позади, даже если бы у него была возможность жить и работать до девяноста, или даже ста лет. А возможности у него такой не было, об этом его совершенно ясно и недвусмысленно предупредил на днях доктор, старичок-профессор, у которого он обследовался и лечился в последнее время, жить ему оставалось от силы несколько месяцев, максимум полгода, его основное заболевание - рак не давал ему абсолютно никаких шансов. "Уходи на пенсию, может быть, проживёшь на несколько месяцев дольше, - честно сказал профессор, - тебе вредны все эти ваши нервотрёпки и волнения, они губят тебя, отдохни, попутешествуй, поживи напоследок для себя". И всё чаще, иногда и против своей воли, он с грустью и невольной печалью задумывался об умерших друзьях, о прожитом, об итогах своей подходящей к завершающему этапу, к закату жизни, но поскольку он был старым, многоопытным бойцом, то так просто уйти и сдаться Марк не собирался. "Рано вы меня начали списывать, - мысленно хорохорясь, думал он, - мы ещё покувыркаемся, мы ещё повоюем, ещё посмотрим, кто кого, есть ещё порох в пороховницах, есть". По крайней мере, если уж и уходить на пенсию, а потом и из этой жизни, то с почестями и победой, достойно. как и полагалось бы ему по статусу, а не малодушно бежать, поджав хвост, как драная кошка, думал он. К тому же ему очень хотелось оставить после себя процветающий перспективный театр, каковым он и являлся ещё не в столь отдалённые, не совсем позабытые, прошлые времена. Он часто задумывался над всем этим, особенно после прогноза профессора, пока, наконец, ему в голову не пришла одна неожиданная, но вполне закономерная в создавшихся условиях идея. Однажды, несколько лет назад, роясь в библиотеке среди старых книг, он нашёл совершенно необычную пьесу, которую ещё никто не играл, не решался играть, не ставил, то ли из-за её сложности, то ли из-за не совсем обычного, нестандартного поведения персонажей в ней. Тогда она показалась ему несвоевременной, неактуальной, неподходящей к происходящим в стране и городе событиям и он со временем постепенно забыл о ней, заставил себя выбросить её из головы, потому что понимал, что поставить её ему никто не разрешит, не позволят вышестоящие, всегда правые инстанции, а теперь неожиданно вспомнил, она всплыла в его воображении как ушедшая на дно, но не потопленная, не сдавшаяся на милость врагу подводная лодка, оставившая по себе такую память, такое впечатление, что её не возможно было бы окончательно, бесповоротно забыть и выбросить из головы и по истечении века, и вот теперь внезапно всплывшая в тот самый подходящий, необходимый момент, словно она выжидала его где-то там, на дне, в слепом своём упрямом безумии и безрассудстве не покорившегося, несломленного бойца. И он, ничтоже сумняшеся, задумал создать свой последний спектакль с новым концептуальным решением, поставить его совсем по-иному, чем он делал раньше. А для этого и актёры, по его представлению, должны были играть совсем по-другому, совершенно иначе, чем обычно. "Пусть это будет мой последний, прощальный, завершающий спектакль, но он запомнится всем надолго", - думал он. Но ему никак не удавалось найти адекватного, подходящего решения этой проблемы: как заставить их играть глубже, сильнее и, главное, нестандартно, отбросив старые, наработанные десятками спектаклей и сотнями репетиций штампы, стереотипы актёрской игры, как того требовала пьеса и его тайный замысел. Для этого надо было отойти от всех старых, добрых традиций театра, верным хранителем и адептом которых являлся он сам. Нужно было разбудить в них творческую энергию и фантазию, какие-то древние первобытные силы и инстинкты, которые как он полагал, затаились, дремали на самом дне сознания или подсознания в каждом человеке, а тем более в актёрах, людях талантливых и неординарных. Он проводил репетицию за репетицией и видел, что получается, в общем-то, неплохо, наверное, даже хорошо, но это было совсем не то, что ему нужно. Это было всё-то же повторение старых наработанных ходов, и, когда-то интересных, неожиданных и новых, но теперь устаревших, не идущих в ногу со временем, превратившихся в догму, и никуда не годящихся идей, прекрасных только как воспоминание о славном прошлом. Марк долго ломал голову над тем, как заставить их играть по другому, свежо и сильно, как будто в первый раз, согласно задуманному им дерзкому замыслу. Поздними вечерами, когда все уже уходили, невысокий, худой, прихрамывая, со своей всегдашней серебряной тросточкой, подаренной ему учениками на очередной юбилей, он одиноко проходил исхоженными им тысячи раз коридорами, мимо кабинетов, гримёрок, вдыхая знакомые закулисные запахи. Всё было родное до боли, и он не мог себе представить, как он будет жить без всего этого свой недолгий, обещанный остаток жизни. Ему нужен был этот спектакль, этот шанс, нужен был этот карт-бланш, могущий вернуть прежний успех и веру в себя, а главное возможность уйти достойно, победителем, не побеждённым ни людьми, ни событиями, неумолимыми и беспощадными, ни ещё более беспощадным временем. Постепенно, проводя репетиции и наблюдая за актёрами, он пришёл к выводу, что нужен был какой-то нестандартный шаг, какое-то необычное событие, потрясающее воображение, может быть даже выбивающее людей из привычной жизненной колеи и размеренного образа жизни. Но что это могло быть такое и что для этого надо сделать, он не знал, не мог придумать и переживал, мучился от этого. Помощь пришла совершенно неожиданно и оттуда, откуда он никак не мог её ожидать.
   Однажды вечером, после очередной, неудачной, по его мнению, не совпадающим с позицией и представлениями других режиссёров и актёров, не понимающих чего он хочет добиться, репетиции, когда угрюмый и одинокий он сидел в своём кабинете, как обычно размышляя над своей проблемой и ища выход из создавшейся непростой, по существу патовой ситуации, к нему в кабинет негромко, но настойчиво постучали. Он молчал, не подавая голоса, ожидая, что незваный посетитель постоит и уйдёт, не выдержав, отступив перед давлением окружающего его театрального безмолвия, не дождавшись ответа. Но напрасно, в дверь снова постучали, но на этот раз громче и требовательней, как будто кто-то знал, что он как всегда находится на своём рабочем месте, мрачно неприступный в своём одиночестве, неутомимый и стойкий, как оловянный солдатик на своём боевом посту, упрямо ожидающий смены своего караула, которая всё не приходит и не приходит к нему.
   - Войдите, - пригласил он с неохотой. Ему очень не хотелось отвлекаться на ненужные сейчас, несущественные для него дела, быть может, необходимые, но мешающие, не дающие сосредоточиться на главном деле своей жизни, как он теперь воспринимал эту свою необычную затею.
   В кабинет вошёл невысокий крепкий человек, ещё относительно нестарый, в немодном, устаревшем сером костюме, строгий и серьёзный, сосредоточенный как для решительного боя или решающего разговора. Лицо его было странно выразительным и необычным, оно как будто несло на себе отпечаток чего-то нездешнего, какой-то другой мудрости, словно бы он пришёл сюда из совершенно другого мира, уже побывав там, куда попадёт каждый человек рано или поздно. Он прошёл к столу степенно и неторопливо, как человек, осознающий своё достоинство, но видно было, что это даётся ему с большим трудом, словно дикому зверю, привыкшему к лесу с его нехожеными тропинками, трудностями, кровавыми поединками, прыжкам и утомительному многочасовому бегу по чаще, и вот попавшему в стерилизованную цивилизацию с её показным комфортом и благополучием, которая на деле, могла обернуться ещё большими неприятностями и опасностями для неподготовленного к ней, и спокойно уселся, скорее даже с комфортом расположился в кресле напротив несколько опешившего от такого дерзкого поведения режиссёра.
   - Прошу простить великодушно моё нежданное вторжение, но я думаю, вы сейчас поймёте причину моего столь неожиданного прихода к вам, - вежливо, но несколько многословно и витиевато, на вкус Марка, видимо от волнения, обратился посетитель к нему. - Просто мне кажется, что я могу помочь вам. Видите ли, область моих исследований и занятий несколько необычная, я занимаюсь так называемыми изменёнными состояниями сознания или, проще говоря, трансами, хотя, скорее всего, это вам ни о чём не говорит. Позвольте представиться, Сергей Сергеевич Мирский. Я человек довольно известный в городе, я лечу людей своими специфическими методами, некоторые называют их шаманскими, а меня Шаманом, вероятно, вы обо мне слышали.
   Он посмотрел на режиссёра, ожидая реакции, отрицательной или положительной, ему в сущности это было всё равно, но тот сидел, не шелохнувшись, как истукан, молча и неподвижно, глядя на него, никак не реагируя на слова Шамана, потом шевельнулся и нехотя, через силу признался:
   - Я что-то слышал о вас.
   На самом деле он слышал о Шамане довольно многое от своих друзей и знакомых, которые лечились у него или что-то знали о нём, но ему не очень хотелось распространяться сейчас на эту тему, к тому же он не ждал посетителей в столь поздний, неурочный, неподходящий час.
   - До меня через наших общих знакомых дошло, что у вашего театра есть проблемы со зрителями, и вы хотели бы поставить новый, несколько необычный спектакль, чтобы привлечь публику. Я могу помочь вам, - вежливо, но настойчиво сказал гость, выжидательно глядя на Марка. - Дело, видите ли, в том, что я лично знал автора, когда-то в молодости был хорошо знаком с ним. Вряд ли вы знаете, но это был очень своеобразный, необычный человек и исповедовал он непривычные взгляды и методы. Например, эту пьесу он написал, тоже находясь в не совсем обычном состоянии сознания.
   - Что вы имеете в виду? Он был пьян, что ли? - сварливо и с некоторой опаской спросил Марк, посетитель почему-то понравился ему и сумел заинтересовать, поэтому ему напускной грубостью хотелось несколько сгладить произведённое им впечатление.
   - Нет, он не пил совсем, он был трезвенник, - терпеливо пояснил гость, не обращая внимания на грубость, - да это ему и не нужно было. Он умел получать удовольствия и без этого. Дело в том, что он провёл много времени среди сибирских шаманов и научился у них умению произвольно, по своему желанию впадать в транс и переживать различные мистические видения, путешествовать по иным мирам, общаться с духами. Иногда он записывал свои видения и размышления по поводу них, разумеется, творчески их перерабатывая. Так и получилась эта пьеса. И поэтому, чтобы полностью понять её, а тем более сыграть, необходимо хотя бы раз тоже побывать в этом состоянии, почувствовать всё, грубо говоря, на своей шкуре. Поэтому я и здесь.
   - Интересно и как же это сделать? - не без иронии спросил Марк, хотя речь Шамана показалась ему небезынтересной. - Наесться мухоморов и стучать в барабаны, как это делаете вы, шаманы?
   - Нет, мухоморы есть не надо и в барабаны стучать тоже не надо, хотя это может и помочь, есть такая техника, - увлечённо пояснил Шаман, радуясь, что сумел заинтересовать режиссёра, очевидно, он не очень на это рассчитывал и шёл к нему наобум, надеясь на авось, куда выведет кривая, нелёгкая; видно было, что это его тема, которая живо, неподдельно интересует и волнует его. - Но есть и другой, намного более лёгкий, подходящий и надёжный способ. Лично я, ваш покорный слуга, долго, много лет изучал техники сибирских, а потом и амазонских шаманов, а также западных психотерапевтов и психологов, хотя по первоначальному образованию я священник, когда то изучал древние священные тексты, они-то и натолкнули меня на подобные изыскания, - смущённо пояснил он.
   Горячась, он встал и с волнением прошёлся по кабинету, теперь заметно было, что он далеко не так молод, как показалось Марку на первый взгляд, хотя ещё очень крепок и свеж, как бывает у людей много времени проводящих на природе или занимающихся физическим трудом.
   - У них есть удивительные достижения, - продолжал он, косясь на режиссёра, - но мне удалось пойти дальше, намного дальше. Я нашёл способ, а точнее состав употребляемого препарата из натуральных, совершенно безопасных растений, при котором человек сам себе навязывает тему того, что он хочет увидеть. Правда, далеко не всегда сам человек знает, чего он хочет на самом деле, и поэтому иногда случаются казусы. Ему кажется, что он хочет одного, а видит он совсем другое, - это происходит потому, что желаемое расходится с действительным. Надо признаться, что события в этих видениях непредсказуемы, что поделать, подсознание и мозг - вещи сложные и малоизученные. Вы понимаете, о чём я говорю? К чему веду?
   Марк внимательно посмотрел на пришедшего. На сумасшедшего тот не был похож. На розыгрыш это тоже не походило. Приходилось относиться к нему как к нормальному, хотя и несколько своеобразному человеку. Посетитель снова уселся напротив него, широко и крепко расставив коротковатые сильные ноги.
   - И что вы мне предлагаете? - подозрительно спросил Марк, чувствую смутную, пока ещё неопределённую тревогу, которая каким-то непонятным образом сочеталась с надеждой, понемногу наполнявшей его. - Чего вы хотите?
   - Дело не в том, чего хочу я, всё дело в том, чего хотите вы, - вкрадчиво и мягко сказал Шаман, вероятно пытаясь не только содержанием произнесённого, но и интонациями голоса расположить собеседника к себе. У него очень хорошо, почти профессионально, очевидно, вследствие долгого опыта, получалось модулировать его тембр и звучание, что было весьма не маловажно в беседе с таким многоопытным и бывалым в общении человеком, как режиссёр. - А я только хочу помочь вам и для этого предлагаю провести с вашими актёрами в вашем театре сеанс изменённого состояния сознания, или проще говоря, транса. Я полагаю, что хватит и одного раза, чтобы получить необходимый вам результат.
   - Сеанс чёрной магии с полным разоблачением её? - улыбнулся режиссёр, пытаясь улыбкой снять нарастающее внутри него напряжение.
   Но Шаман шутки не принял.
   - Никакой магии, а тем более чёрной. Я никогда не шучу на подобные темы, у меня слишком большой опыт общения с потусторонним, - решительно заявил он. - Всё будет на полном серьёзе.
   - И вы всерьёз полагаете, что я на это пойду? - с вполне понятным сомнением спросил Марк, с удивлением глядя на Шамана. - На эту авантюру? Я что, по-вашему, похож на сумасшедшего?
   - Вы не похожи на сумасшедшего, - успокоил посетитель, стараясь говорить как можно спокойнее и проникновенней, - но дело в том, что выбора-то у вас и нет. По-другому поставить этот спектакль не получится, уж вы мне поверьте. Только с моей помощью. Это единственный способ по-настоящему понять замысел автора и сыграть то, что вы хотите. Послушайте, давайте откровенно - мы с вами люди уже немолодые и кто знает, может быть это ваш последний шанс, ваш последний спектакль.
   И он так внимательно посмотрел на режиссёра, словно хотел понять, дошли его слова до него, проникнуть глубоко в его мысли и чаяния, донырнуть и внедриться, надёжно закрепиться там, среди обломков воспоминаний, планов, надежд, мечтаний. "Уж не знает ли он что-нибудь о моём заболевании? Да нет, откуда? Не может быть, - подумал Марк. - Но он же Шаман, может быть, что-то и чувствует".
   Воцарилось тягостное молчание, гость сидел, ожидая реакции Марка. А тот всё никак не мог ни на что решиться, и тщательно, неторопливо раздумывал над его словами, вспоминая всё то, что говорили о Шамане его друзья, негромко барабаня, по дурной привычке, пальцами по приятно твёрдой глади своего стола из карельской берёзы, когда-то подаренного ему друзьями, уже ушедшими из этой жизни. Этот стол был приятен ему как память о них, - за ним ему особенно хорошо работалось, говорил он.
   - И вы думаете, что мои актёры согласятся на такой эксперимент? - Марк не столько спрашивал, сколько раздумывал вслух, уже догадываясь, смутно чувствуя, что неожиданно для самого себя, он сам начинает внутренне смиряться, соглашаться с необычным гостем, и, чувствуя от этого хорошо знакомый ему зуд азарта, какой бывает у опытных, умелых игроков в преддверии большой и приятной, но опасной, рискованной игры.
   - Я хорошо понимаю, что для них это слишком необычно, - убеждая, словно бы заговаривая его, произнёс Шаман. - Да, они могут испугаться. Но это всё очень хорошо изучено, поверьте мне, я это делали тысячи раз с разными, различными людьми и почти всегда это приносило успех. Я почему-то думаю, что вы сможете их уговорить, ведь это в ваших собственных интересах. И в интересах театра, само собой разумеется.
   - Почти всегда? - спросил Марк. - Значит всё-таки не всегда?
   - Сто процентов гарантии не может дать никто, даже господь бог, - совершенно серьёзно ответил Шаман.
   Марк снова задумался. Необычное предложение Шамана выглядело для него очень заманчивым и всё же одновременно чем-то настораживало, пугало его.
   - Скажите, а это всё не опасно? - спросил он не столько из сомнений, сколько желая оттянуть, отдалить принятие этого устрашающего его чем-то решения.
   - Ну что вы, нет, опасности нет никакой, - успокоил его Шаман, пристально глядя на него, - хотя переживания могут быть очень необычными и даже пугающими. А иногда они могут быть настолько сильными, что в корне изменяют личность человека. Например, один человек после сеанса бросил семью и ушёл в монастырь замаливать свои грехи. Я надеюсь, вас это не пугает? - с обаятельной обезоруживающей улыбкой, как он умел делать, когда ему это было очень надо, спросил он. - Ведь артисты особый народ, за свою жизнь они играют десятки ролей, а значит, примеряют на себя судьбу и образ другого человека. Следовательно, у них большой опыт, они готовы ко всему и с ними ничего не произойдёт, - сделал он неожиданный, несколько парадоксальный, противоречащий всему вышесказанному вывод. - И потом вам же самому хотелось попробовать что-нибудь новое, совершенно отличное от того, что вы делали раньше.
   И он снова с непотопляемой надеждой посмотрел на режиссёра, ожидая решающего ответа.
   - Откуда вы это знаете? - подозрительно спросил Марк.
   - Иначе вы бы никогда не взялись за эту пьесу, - совершенно справедливо заметил Шаман.
   - И что этим сеансом, этим процессом можно как то управлять? - Марк непроизвольно искал хоть какую-то последнюю зацепку, повод, чтобы не согласиться или хотя бы отсрочить решение. Он пошарил руками по столу, нащупал очки и неизвестно зачем надел их, несмотря на то, что гость и так был достаточно хорошо виден ему в приятном освещении настольной лампы по-старинному под абажуром. Он любил старые проверенные вещи или хотя бы новые, но сделанные основательно, под старину, имитирующие прошедшее, старое доброе время, когда всё было хоть и по-своему сложно, но всё же не так, как теперь, когда всё изменялось почти поминутно и несло на себе современный отпечаток призрачности, условности, эфемерности и непостоянства. Все эти современные вещи с лёгкостью можно было заменить одна на другую, ведь в них ничего больше не было, кроме утилитарности, они сделаны были без любви и вдохновения, как под копирку и не умели подстраиваться под придирчивый, непростой характер своего хозяина.
   - Ну, можно попытаться, - уклончиво ответил Шаман. - Хотя зачем здесь управление? Главное, что после этого, они смогут лучше понять самих себя, своё предназначение в этой жизни, в этом мире, а значит, смогут и лучше понять свою роль и сыграть её как надо, так как надо вам, согласно вашим замыслам и представлениям о спектакле.
   - Скажите, а зачем вам-то это надо? - задал, наконец, Марк вопрос, который, по существу, надо было бы задать в самом начале их занимательной беседы.
   - Ну, не только из любви к искусству, разумеется. Я просто хочу помочь вам, вот и всё.
   Марк недоверчиво посмотрел на Шамана и тот, не желая портить о себе впечатление, помявшись, нехотя всё же вынужден был признаться:
   - Хотя, может быть, вы и правы, и у меня тоже есть и свой интерес. Видите ли, в последнее время в городе происходят разные события и мне хотелось бы, чтобы хотя бы у некоторых людей появилась защита, иммунитет к возможным будущим неприятностям, - очень осторожно, тщательно взвешивая каждое произнесённое слово, сказал он. - А этот сеанс может помочь им, я так считаю.
   - Каким ещё неприятностям? - удивлённо спросил Марк, не понимая, что имеет в виду Шаман.
   Тот снова нерешительно замялся, видно было, что ему не хочется говорить об этом.
   - Об этом пока рано говорить, всё ещё так зыбко и неясно, впрочем, дайте время и увидите всё сами, - уклончиво ответил он, не желая втягивать режиссёра в свои дела.
   Марк пожал плечами, недоверие гостя было вполне объяснимо и понятно, хотя в будущем он решил для себя всё же разъяснить этот тему, но было ещё кое-что, ещё один вопрос, занимавший его внимание.
   - Скажите, - смущённо и нерешительно спросил он, - а вот это всё, все эти видения, переживания - это только продукт деятельности мозга или тут есть что-то ещё?
   - А вот это самый трудный вопрос, - сразу ответил Шаман. - Тут дело вкуса, кому что нравится. Если вам так удобнее думать, считайте, что всё это вам только привидится.
   - А на самом деле? - не унимался любопытный режиссёр, желающий и любивший во всём докапываться до истины.
   - Скажите, а зачем вам это знать? - прямо, без экивоков, спросил Шаман. - Если вы будете знать, как всё обстоит на самом деле, вы думаете, вам будет легче или от этого что-нибудь изменится? Вы никогда не задумывались, что есть вещи, которых лучше не знать, если хочешь спать спокойно по ночам?
   Марк растерялся, захваченный врасплох этим столь прямым вопросом.
   - Ну не знаю, может быть...- попробовал выкрутиться он и замолчал, не зная, что можно сказать в данном непростом случае.
   - Вот и не берите в голову, - по-дружески доброжелательно посоветовал гость.
   - Ну что ж, может быть вы и правы, - согласился Марк и, не сдержавшись, поинтересовался, - скажите, а почему вы пришли так поздно, на дворе уже ночь?
   - Днём вы были слишком заняты, и потом ночь - время шаманов, - улыбнувшись, отшутился Шаман, ловко уйдя от ответа.
   - Ладно, давайте попробуем, это, во всяком случае, шанс для нас, - вроде бы сдавшись, задумчиво подвёл итог Марк, но на самом деле внутри себя до конца ещё не решив, не поняв, пойдёт ли он на этот странный, рискованный эксперимент, предложенный нежданным гостем.
   - Значит, я приду к вам завтра вечером в театр, - сказал сразу посерьёзневший, даже как будто постаревший Шаман. Он совершенно изменился, вся его деланная миролюбивость и весёлость сошли с него как у актёра, сыгравшего свою роль и снявшего маску, словно отпала необходимость притворяться и заботившие его проблемы снова овладели им, набросившись с новой силой, он снова стал строгим и хмурым, таким, какой и пришёл к Марку.
   Марк остался, а Шаман вышел из театра через задний служебный вход и направился на остановку, чтобы ехать к себе домой. Несмотря на всю свою осторожность и шаманскую сноровку, он не заметил длинной вязкой тени, крадущейся за ним по пятам от самого театра и не успел ничего понять, когда мощный удар чем-то тяжёлым сзади по голове повалил его на землю и лишил столь необходимого ему сейчас сознания.
   На следующий день, перед утренней репетицией, Марк провёл предварительную беседу с актёрами. Он начал осторожно, исподволь подводить их к этому непростому для них решению, в случае необходимости задумав перехитрить, переиграть этих профессиональных игроков, ведь он был много опытнее их всех и находился на своей территории, в своей стихии (как, впрочем, и они, но они были моложе его), чтобы добиться от них нужного для него выбора. Но к его немалому удивлению все почти сразу же согласились на эксперимент. Причины для этого соглашения у всех были разные, но все явственно и давно уже чувствовали, что пришла пора что-то менять в театре, для того, чтобы просто выжить, выдержать конкуренцию в этом непростом, обманчивом, призрачном мире честного, подлинного лицедейства и настоящей, неподдельной игры.
  
   Глава 19
   Хозяин у Патриарха
  
   После исчезновения Кукловода с помощниками, Патриарх пробовал отыскать их, используя всех своих людей, все свои многочисленные и испытанные связи и знакомства, всю мощь аппарата своей организации. Но всё было бесполезно, они не находились, будто провалились сквозь землю. Такого ещё не было и это, вкупе с происходящими в последнее время событиями, приводило к совершенно обоснованным и справедливым выводам о появлении в городе новых грозных сил, более могущественных, чем существующие до этого, подтверждало все опасения и предположения Патриарха. И тогда он затаился, ожидая новых неприятных событий и не зная, с какой стороны они нагрянут, но справедливо предполагая, что они будут грозными и фатальными не только для него, но и для всего города в целом. Интуиция как всегда не подвела его и на этот раз, он опасался не напрасно. Гости и в самом деле пришли к нему. И хотя он ожидал их и готовился к встрече, всё произошло как всегда внезапно и неожиданно. Был поздний вечер, он уже лёг спать, и даже было задремал, как вдруг его разбудило странное щемящее чувство присутствия кого-то ещё в комнате рядом с его кроватью. Некоторое время он молча лежал, тщетно всматриваясь в темноту вокруг себя полуоткрытыми глазами, пытаясь увидеть, разглядеть хоть что-нибудь или хотя бы уловить малейший шорох, движение или хотя бы дыхание, которое выдало бы наличие присутствующего. Но кругом была мёртвая тишина. Можно было бы успокоиться и забыться тем самым тяжёлым беспокойным сном, которым спал он в последнее время, но гнетущее ощущение присутствия кого-то другого рядом с ним не отпускало его. Наконец, не выдержав этого томительной, давящей тишины и сковывающего напряжения неизвестности, он протянул руку к прикроватному торшеру и, включив его, оторопел от страха. Вокруг его кровати рядком расположились какие-то странные своеобразные субъекты, словно бы вышедшие из второсортного фильма ужасов. Они в полном молчании неотрывно смотрели на него, как будто ожидая чего то или оценивая его. Так они и смотрели друг на друга некоторое время: он в смятении и ужасе, они спокойно и неподвижно, как истуканы. Наконец он решился крикнуть, но звуки не шли из пересохшего горла, вместо этого оттуда раздалось что-то негромкое и хриплое, отдалённо напоминающее воронье карканье, отчего ему самому стало неловко и стыдно.
   - Моё почтение, - прервал неожиданно своё молчание один из страшных истуканов, медленно и с достоинством чуть приподняв чёрную шляпу над головой. Это был вальяжный субъект с необычными жёлтыми глазами, тускло мерцающими в приглушённом свете ночной лампы, высокого роста, в чёрном костюме, с дорогим бриллиантовым перстнем на безымянном пальце, держащий в руках неизвестно зачем массивную трость с золотым набалдашником в виде оскалившейся грозной головы тигра.
   - Я вижу, мы вас ненароком разбудили, - извиняющимся тоном произнёс он. - О, поверьте, мы совершенно не хотели этого делать. Мы пришли только затем, чтобы посмотреть на вас и, если нам очень повезёт, если получится, засвидетельствовать своё глубочайшее почтение к вам. Ну, а раз уж вы проснулись, то и поговорить кое о каких делах. Если позволите, то мы, пожалуй, присядем. Как говорится в ногах правды нет, - голос говорившего был предельно мягок и даже нежен, но в нём явственно присутствовала какая то стальная нотка, придававшая ему такой оттенок жёсткости и силы, что Патриарх невольно поёжился в ожидании, предвкушении недобрых предчувствий. Но несмотря ни на что, он уже начинал постепенно приходить в себя, его жизненный опыт сказывался и здесь, когда было нужно, он умел концентрироваться и быстро принимать верные решения и находить выход даже из самых безвыходных, безнадёжных ситуаций. Именно поэтому и именно он и был сейчас на вершине той огромной пирамиды, которую он собственноручно воздвиг, построил, создал своим потом и кровью, а не гнил в земле вместе с десятками других, начинавших с ним вместе, но не обладавших его умениями и навыками выживания, способностями к импровизации, а когда нужно и к компромиссам.
   - Прошу вас, располагайтесь, - вежливо, даже угодливо пригласил он эту сумрачную гоп-компанию, - кто вы и чем я обязан столь высокочтимому обществу?
   - Благодарю вас, - вежливо ответил всё тот же за всех, присаживаясь. - Кто мы вам знать совершенно необязательно, да вы в своё время и сами догадаетесь, если ещё не догадались. Собственно, мы пришли к вам поговорить об одном небольшом дельце. Тет а тет, как деловые люди. У нас к вам будет маленькое предложение, от которого, я надеюсь, вы не сможете отказаться. Дело, видите ли, в том, что мы забираем город себе. И нам очень нужны люди, которые будут помогать нам, а не чинить препятствия.
   - Чем же я могу помочь вам, господа? - притворно удивился Патриарх. - Всё, что в моих силах я сделаю, рад буду помочь, но мои возможности очень скромные, я бы даже сказал совсем убогие.
   - Правда? - искренне удивился пришедший. - А вот до нас дошли некоторые слухи, что именно вы являетесь негласным хозяином города, а значит и конкурентом нам. А мы, надо заметить, не очень-то жалуем конкурентов. Да что там говорить, мы их совершенно не перевариваем. Честно говоря, мы их просто убираем. Совсем.
   В животе у Патриарха похолодело, хотя внешне он выглядел спокойным и невозмутимым, и только почти незаметное подёргивание левого века выдавало его. Он потёр левый глаз кончиками пальцев, стараясь выиграть время, чтобы успокоиться, сосредоточиться на словах незнакомца и отыскать столь нужную ему сейчас лазейку, ведущую к спасению, а может быть, чем чёрт не шутит, и к оборачиванию ситуации в свою сторону и даже извлечению из неё выигрыша, пользы для его дела.
   - И мы решили сделать тебе выгодное деловое предложение, а именно - работать на нас, - продолжил между тем незнакомец. - Ведь это же гораздо лучше, чем лежать пусть в самом лучшем, самом комфортабельном гробе, даже роскошном саркофаге в собственном фамильном склепе, согласись?
   И весело процитировал:
   - Как ему там в могиле?
   Так, что уже не встать,
   Он весело расхохотался, а вслед за ним и все остальные пришедшие.
   На душе у Патриарха несколько отлегло, он перевёл дыхание и несколько успокоился, хотя и не расслаблялся, основываясь на своей многолетней привычке и тяжёлом жизненном опыте. Кажется, ситуацию действительно можно было попробовать взять под контроль или хотя бы попытаться извлечь из неё максимально возможную выгоду.
   - Условия? - хрипло выдавил он из себя, не узнавая свой голос. - Что я буду с этого иметь?
   - В первую очередь, жизнь, - коротко ответил собеседник, - а это немаловажно для вас, согласитесь. И интересную работу на любой вкус, разумеется, в соответствии с вашими способностями и возможностями. Устраивает?
   Патриарх понял, что выбирать не приходилось, кому жить, а кому нет, теперь здесь решал не он. Он же мог быть, в лучшем случае, безмолвным безучастным свидетелем на похоронах заветного дела всей своей жизни - полуподпольной полукриминальной империи, которая опутала почти весь город своими незримыми, но осязаемыми мощными щупальцами; которую он беззаветно строил десятилетиями, жертвуя своим временем, здоровьем, а иногда и жизнями и судьбами близких ему людей, забывая обо всём ради своей цели. От него требовалось только согласие. И Патриарх сделал вид, что сдался, причём он не поступился ни граммом собственной совести, потому что как иначе может поступить человек в обстоятельствах, в которых у него нет никакого выбора.
   - Согласен, - покладисто ответил он, не опуская глаза, а искренне глядя собеседнику прямо в лицо, как делал он всегда, когда хотел кого-то обмануть или подставить.
   - Что ж, обсудим условия сделки. И заключим договор, всё как полагается, по закону. И закон этот наш, - гость добродушно улыбнулся, не меняя, между тем, холодного выражения лица и Патриарх непроизвольно содрогнулся от этой улыбки, поневоле оказавшись в шкуре тех многих, кто когда-то также содрогался от его усмешки, ибо она была устрашающе бездушна и недобро многообещающа.
   - Ты будешь беспрекословно выполнять всё, что мы тебе скажем, воспринимая это как приказ твоих хозяев. Да, у тебя всегда были хозяева, с чем я тебя искренне поздравляю. Ты и раньше работал на нас, но не знал этого. Хотя может быть и подозревал. У каждого человека должен быть хозяин, без этого никак нельзя, сам понимаешь, - он улыбнулся. - Ты-то должен это понимать, поскольку сам им являлся до сих пор для многих других, пока не появились мы, во всяком случае, думал, что являешься, потому что мы всегда были за кулисами, стояли за твоей спиной. Ты ведь всегда чувствовал это, не правда ли? Правда и у тебя были проколы: вот, например, скажи, зачем ты пожертвовал немалые деньги на построение этого никому ненужного церковного храма возле парка? Или впрямь озаботился спасением своей души? Ну, так могу тебя обрадовать - для тебя спасения не будет, не предусматривается.
   Он на несколько секунд замолчал, ожидая ответа, но, не дождавшись, продолжил:
   - Но теперь мы вышли из тени и, соответственно, править балом теперь мы будем в открытую. Но не сразу. Но ты не переживай, не расстраивайся, я полагаю, что мы и теперь поладим, как раньше, когда ты ещё не был осведомлён, что работаешь на нас. Кстати, и меня ты можешь называть просто - Хозяин. Приятно иметь дело с умным человеком, а не с глупыми упрямцами, как некоторые, которые упускают свой верный шанс.
   - Какие некоторые? - уточнил Патриарх, никогда не упускавший возможности приобрести любопытную информацию на всякий случай, а вдруг пригодится.
   - Для тебя это неважно, это я о своём, - сварливо буркнул Хозяин. - Для тебя теперь важно другое - в точности выполнять все наши распоряжения и пожелания. А для того, чтобы тебе в голову не пришли всякие глупости, случайно, разумеется, ты должен для нас кое-что сделать, чтобы доказать свою лояльность.
   - И что же?
   - Да так пустячок, небольшую мелочь, - небрежно проговорил Хозяин.
   Он несколько секунд молчал, с любопытством разглядывая Патриарха, будто изучая его.
   -Ты должен похитить для нас дочь у одного из подчинённых тебе бизнесменов, - сказал он. - У нас на неё свои планы, мы подобрали для неё подходящее амплуа, в своём роде.
   - И только-то? - недоверчиво спросил Патриарх, который предполагал, что его заставят пойти на какие-то большие, серьёзные для него жертвы.
   - Да. Только это младшая дочь твоего приёмного брата, Ефима, твоя крестница.
   Чёрный испытующе уставился на Патриарха, ожидая его реакции. Патриарх выдержал этот взгляд, хотя это было нелегко - брат и его младшая дочь были одними из немногих близких, чуть ли не единственные, имеющих для него значение людей (со старшей дочерью Ефима - Анной, он не находил общего языка и почти не общался). Но он умел идти на необходимые жертвы, когда это было нужно. Поэтому Патриархом и был именно он, а не кто-нибудь другой, быть может, не менее талантливый и жестокий.
   - А зачем вам она? - спокойно и деловито спросил он, ничем не выдавая, не показывая своих чувств, своего волнения.
   - А вот это уже не твоё дело, оно не должно тебя волновать, - грубо оборвал его Хозяин. - Ты просто делай, что тебе говорят. Обо всём остальном позаботимся мы. И ещё, чтобы ты не забывал, кому ты отныне принадлежишь, как, впрочем, и раньше, мы поставим на тебе наш знак, клеймо.
   Чёрный подошёл к ошеломлённому неожиданным заявлением Патриарху, задрал ему вверх ночную пижаму, в которой тот спал, и приложил свою узкую, необычайно длинную шестипалую ладонь чуть ниже левой лопатки прямо напротив сердца. Патриарх, вздрогнул и едва удержался, чтобы не вскрикнуть - ладонь была горяча, как огонь, и обожгла его. Незнакомец убрал руку - на коже остался чёткий багровый отпечаток в виде шестипалой кисти - знак его принадлежности к призрачному братству неверных, предавших себя и земные законы людей.
   - Твоя душа всегда принадлежала нам, а теперь ты и сам это знаешь наверняка. У тебя теперь есть документальное зримое подтверждение этому и отныне и до конца дней твоих ты будешь нести нашу веру, наш образ жизни, наш мир.
   Так состоялся их негласный, невидимый миру договор, грозивший городу ещё большей бедой, уже не отдалённой и блазнившейся, а осязаемой до страха и трепета, до боли в костях и близкой до невозможности, до умопомрачения в обезумевших от ужасов и кошмаров душах людей. Будущее тихой сапой, крадущейся поступью кошки уже плавно переходило в настоящее, и вырваться из его мягких цепких объятий, не было дано до сих пор никому из ныне живущих и здравствующих. " Да простит нас господи, - подумал никогда раньше искренне не верующий Патриарх. - Все мы только пластилин в руках божьих и он лепит из нас, что захочет. И в этом его милость и наша судьба и предопределение. Если это происходит, значит так надо. Аминь!"
  
   Глава 20
   Сеанс
  
   Вечером, перед самой репетицией, к Марку, к его немалому удивлению, заявился какой-то вертлявый, подозрительный тип с пышными усами и бородой, и представился лучшим другом и помощником Шамана.
   - А где же он сам? - растерянно и удивлённо спросил режиссёр, чуя недоброе, подавленный отсутствием Шамана, которому он уже успел поверить и в отношении которого уже начал строить свои планы, если удастся задуманное ими дело.
   - А он заболел, - коротко пояснил тип, гримасничая, - и послал вместо себя меня.
   - Но он про вас ничего не говорил, - справедливо возразил ему Марк.
   - Да вы позвоните ему сами, если не верите, чего кота-то за хвост тянуть? - предложил вертлявый.
   И тип немедленно достал из кармана и протянул ему трубку сотового телефона.
   - Но я не знаю его номер, - сознался Марк, он действительно забыл взять номер телефона у Шамана.
   - Не волнуйтесь, я вам наберу, - сказал доброжелательный тип и вправду набрал на телефоне какой-то номер, тыча длинными узловатыми пальцами, которые вызывали почему-то у Марка неприязненные ощущения, в кнопки. - Что бы вы без меня делали, вот он на проводе.
   Марк прижал трубку к уху.
   - Я тут прихворал малость, вместо меня проведёт сеанс мой помощник, - сказал чуть глуховатый голос в трубке и впрямь похожий на голос Шамана, и всё же была в его голосе какая-то фальшивая, настораживающая нотка.
   - Но мы так не договаривались, - сухо возразил Марк.
   - Ничего страшного, он большой умелец, - сказал голос в трубке, - не волнуйтесь, он всё сделает как надо, как договаривались.
   - Да вы не расстраивайтесь так, всё будет хорошо, я всё улажу, я сам проведу этот сеанс, ничуть не хуже него, уж вы мне поверьте, я очень, очень опытный, бывалый специалист, - затараторил тип.
   И бывалый специалист улыбнулся Марку такой доброй, обворожительной улыбкой щербатым ртом, похожим на пасть, что у него от неё почему-то пошёл мороз по коже. И, тем не менее, сам не зная почему, словно загипнотизированный, словно сам находящийся в каком-то убаюкивающем трансе, он нехотя согласился, о чём немало сожалел впоследствии, после проведения этого злополучного сеанса.
   Ада отсутствовала на этом утреннем собрании и ничего не знала о предстоящем сеансе. Она шла на вечернюю репетицию, но думала не о предстоящем спектакле, голова её была занята совсем другими, важными, занимавшими её в последнее время вещами. К её глубокому удивлению репетиция началась довольно необычно, если не сказать экстравагантно.
   Маленький чернобородый главный режиссёр собрал их всех прямо на сцене. Она знал его много лет, но сегодня выглядел он как то странно, не как всегда - был слишком уж оживлён, глаза его блестели, он несколько сконфуженно, невпопад улыбался и потирал левый указательный палец правой ладонью, что он делал относительно редко, только в случае сильного волнения. Ада вспомнила, что в последнее время он выглядел очень уставшим и был как-то по особенному задумчив, отстранён и даже мрачен, многие замечали это, но никто не обращал на это особого внимания, у всех были свои проблемы и заботы, и никому не было дела до проблем других людей. Никто в театре не знал о его заболевании, он не с кем не делился своими переживаниями, тщательно храня свою тайну даже от близких ему людей.
   - Итак, как я уже говорил утром, предлагаю провести несколько необычный эксперимент, - торжественно сказал он, старательно, но тщетно пытаясь обойтись без пафоса. - Для того, чтобы вы лучше поняли свои роли в предстоящем спектакле, вам нужно коренным образом изменить своё мироощущение, почувствовать наш безбрежный, изменчивый мир по-другому, взглянуть на него с другой, необычной стороны, ощутить его новые краски и возможности. Для этого мы и проведём так называемый сеанс изменённого, или расширенного состояния сознания.
   Он нерешительно улыбнулся, чувствовалось, что он сильно волнуется.
   - Я пригласил одного очень известного специалиста в этой области, который разработал свой метод на основании техник сибирских и амазонских шаманов, а также западных психологов. К моему глубокому сожалению он заболел и не смог прийти, но вместо себя прислал помощника. Сейчас его помощник вам всё и расскажет.
   И режиссёр пригласил пресловутого помощника. К артистам на сцену поднялся незаметный человечек среднего роста, с очень подвижным, эмоциональным лицом, на котором колосились очень пышные усы, закрывающие, утаивающие нижнюю его часть и переходящие в такую же кучерявую бородку, могущую составить честь любому ортодоксальному священнику. Лицо это показалось Аде, сидевшей до этого в зале на первом ряду, очень знакомым, как будто она где-то видела его совсем недавно, но где, она не могла вспомнить, напрасно напрягая память и раздражаясь от этого. Он внимательно оглядел собравшихся в зале, и деловито заговорил, улыбаясь в маскирующие усы:
   - Для того, чтобы погрузиться так сказать, в пучины, в сумрачные древние глубины своего подсознания и понять новое о мире и о себе, любимых и обожаемых, и таким образом лучше понять и других людей, а значит и характеры своих сложных персонажей, вы должны сделать несколько вещей. Первое, выпить этот напиток. Он разработан нами из трав и лиан, собранных в амазонских джунглях и тайно, с риском для жизни, перевезённых сюда, к нам, минуя пограничный контроль и таможню. Шаманы разных стран издревле, на протяжении многих тысяч лет употребляли напитки из различных растений, но мы несколько изменили состав, адаптировали его к современному человеку. Сначала будет немного тошнить, он не совсем приятен на вкус, но это всё пустяки, ничего страшного. Зато потом... впрочем, вы всё увидите и почувствуете сами. Единственное, о чём хочу предупредить вас, чтобы вы абсолютно ничего не боялись. Иногда всплывают на поверхность все ваши самые потаённые страхи, комплексы и материализуются в видениях. Помните, что всё, что с вами произойдёт, это только работа вашего собственного мозга и не несёт для вас совершенно никакой опасности. У вас ведь, по существу, спектакль о противостоянии людей и нечистой, недоброй силы, постепенном схождении ваших персонажей с ума и попадании в психлечебницу, верно? По сценарию, вы должны изображать пациентов сумасшедшего дома и его врачей как идеальное отображение всего существующего мира, так? И вы все достаточно хорошо помните свои роли? Замечательно. Это будет накладывать свой отпечаток на ваши видения. Вам только нужно полностью сосредоточиться на своей роли, остальное сделает ваше могучее подсознание. Итак, господа, в путь, туда, к подлинным самим себе, вглубь самих себя, к своим ролям, которые будут преобразованы архетипами вашего личного и, не побоюсь этого страшного слова, коллективного бессознательного. Вначале, после того как вы выпьете напиток, вам нужно постараться подышать немного глубже и быстрее, чем обычно. Попробуйте, это совсем несложно. Вот так.
   И он с неприкрытым удовольствием, очевидно, сам наслаждаясь своей ролью, показал, как надо дышать. Все дружно и с воодушевлением попробовали дышать, как он учил, глядя на него и удивляясь его бьющему ключом энтузиазму, который некоторым актёрам, в силу их профессии хорошо разбиравшимся в эмоциях людей, показался ненатуральным, преувеличенным и, к их удивлению, у всех получилось довольно-таки неплохо.
   - Отлично! Замечательно! Превосходно! Молодцы! - горячо одобрил чересчур эмоциональный специалист. - Ну, теперь вы, я думаю, готовы. Пожалуй, начнём, приступим, припадём к нашим экзерсисам.
   И он бережно и аккуратно разлил, какую-то тёмную маслянистую ароматную жидкость из принесённого с собой большого, замысловатого термоса в виде китайского кувшина с драконами по чашкам.
   - Простите, это аяхуаска? - сочным басом спросил какой-то видно уже опытный человек, одетый по роли в военный френч и шинель. - Я был в Бразилии у шаманов, пробовал. Честно говоря, не впечатлило, - откровенно сказал он, с брезгливостью принюхиваясь к пахучей чёрной жидкости, с виду похожей на обычный чифир.
   - Ну что вы, как можно? - улыбнулся вкрадчиво специалист, - нет, у нас гораздо более сложный и древний состав, ноу хау, как говорится.
   - Надеюсь, что не мухоморы, - томно произнесла шикарная молодая блондинка вся в золоте и мехах. Она поглаживала одной рукой песцовый воротник, свисающий с шеи и искоса, заигрывающе поглядывала на специалиста весёлыми живыми глазами.
   - Нет, - коротко ответил специалист, не глядя на неё, вероятно, он не расположен был сейчас к заигрываньям, отвлекающим его от сложной, виртуозной работы.
   - Наверное, синтетика, - высказал предположение бритый пожилой артист, - а что, мы в молодости баловались, сложно было, правда, достать, но нам удавалось.
   - Никакой синтетики, ЛСД и тому подобного. У нас всё только натуральное, природное, истинное, никакой химии, никакого обмана.
   По команде специалиста заинтригованные артисты довольно дружно и слаженно залпом выпили напиток, кто, морщась и чертыхаясь про себя, кто спокойно и даже весело. После этого они гуськом спустились в зал, и неторопливо расселись на первом ряду, каждый, где ему показалось удобней и комфортней, причём все почему-то старались усесться подальше от доброжелательного помощника, словно бы ненароком, непроизвольно опасаясь его.
   Поначалу ничего не происходило. Актёры сидели в креслах, напряжённо всматриваясь вдаль перед собой, глазами с чёрными расширившимися зрачками и добросовестно пытались дышать по методу специалиста, пока не утомились от этой, казалось бы, несложной процедуры. Затем через какое-то время несколько человек неожиданно поднялись с места и, заплетаясь неуверенными ногами, разбрелись по всему залу, ожесточённо жестикулируя, беседуя и даже споря с невидимыми, но очевидно чрезвычайно важными для них собеседниками. Некоторые начали мелодично и с чувством подвывать, подняв вверх разом потяжелевшие, захмелевшие головы в щемящей тоске, другие стали танцевать какие-то необычные странные вихляющиеся танцы, повторяя одни и те же заезженные движения раз за разом, третьи ритмично и широко раскачивались, как маятник, сидя в креслах и оцепенело уставившись в одну точку перед собой, четвёртые скорчились в утробной позе эмбриона; словом, каждый веселился как мог, как умел, согласно своим потребностям, наклонностям и умениям. Продолжалась вся эта непотребная вакханалия совсем недолго, несколько часов, затем они утихомирились и мирно уснули в своих креслах, раскинувшись в живописных непринуждённых позах.
   - Пока не проснутся сами, не будите их, - посоветовал доброжелательный специалист. - Через пару часов они проснутся, и их надо будет отпустить домой, они должны переварить, усвоить, понять, осознать всё то, что увидели, пережили, прочувствовали. Всё равно они сегодня не работники. А уж завтра-то непременно, всеобязательно, вполне возможно, во всяком случае, не исключено, они будут готовы для своих ролей, и они заблестят, засверкают, засияют всеми новыми гранями своего таланта. И вот увидите, они покорят, буквально заворожат зрителя своими вновь открывшимися способностями, и ваш спектакль будет иметь просто сногсшибательный, умопомрачительный успех, - протараторив, обнадёжил он и тихонечко, на цыпочках удалился.
   Через несколько часов артисты действительно по очереди проснулись. Вид у них был ошеломлённый, если не сказать ошарашенный. Они молча разъехались по своим домам, не спеша делиться впечатлениями, будто боясь расплескать, утратить их, а может быть просто наполненные ими до самых краёв, так, что они не могли уже сказать и слова, пока не переработали, не обдумали увиденное.
   Ада участвовала в сеансе вместе со всеми. Она сидела в кресле, ожидая эффекта от приёма препарата, но он всё не наступал. Сидеть в кресле ей, почему то было не очень комфортно, как будто что-то мешало, она ёрзала, пытаясь усесться поудобнее, но это ей не удавалось. Устав от ожидания она хотела встать и пройти размяться. Но тут, неожиданно, она увидела какого-то человека, зовущего её. Человек этот стоял в дверном проёме, ведущем из зала в фойе, и его высокая тёмная фигура была ясно очерчена в свете мягких ламп, бьющих ему в спину из театрального коридора. Лица его не было видно, но явно он манил её к себе, подзывал призывными жестами, словно подманивал, словно бы играл с нею, но отказать ему не было совершенно никаких сил. Ада встала и машинально, как заведённая кукла, спотыкаясь, пошла к нему против своей воли. Каждый шаг почему-то давался ей с таким трудом, как будто бы к ногам её привязали пудовые гири. Она, пошатываясь от напряжения, подошла к человеку, но его уже не было возле дверей и она, поморщившись от досады, вынуждена была отправиться дальше, в фойе. Но никакого фойе не было и в помине, вместо него перед ней тянулся длинный унылый коридор, ведущий в неизвестность, в дурную бесконечность, по которому она и двинулась вперёд, спотыкаясь и пригибаясь, словно в невидимый для простого глаза шторм. Но сил её хватило ненадолго - пройдя несколько метров, она начала судорожно цепляться немеющими руками за стены, царапая их гладкие твёрдые панели ногтями, потом упала и потеряла сознание. Последнее, что увидело её быстро угасающее утомлённое сознание, это была шерстистая когтистая кошачья лапа, хищно тянущаяся к ней, как будто бы из ниоткуда. Ада печально вздохнула и с облегчением погрузилась в сладкое убаюкивающее небытие, которое быстро проглотило, жадно вобрало её внутрь себя.
  
   Глава 21
   Ада в сеансе
  
   Шелестящий шевелящийся прозрачный шёлк, раскинувшийся над её головой - первое, что увидела Ада, когда очнулась и она не сразу поняла, что это газовый шарфик, который был у неё на шее, а теперь закрывал ей лицо. Она открыла глаза и тут же застонала от боли. Боль родилась где-то в самой глубине её существа и судорогой прошла через всё её тело наружу, освобождая её от себя, словно бы организм очищался от всего лишнего, наносного, накопленного за эти тяжёлые последние дни. Ей стало легче, и она поднялась с пола, на котором лежала, неуклюже раскинувшись в неудобной для себя теперь позе. Её слегка подташнивало, но голова была необычайно ясной, как бы прозрачной. И всё вокруг было словно бы прозрачным, лёгким, воздушным; вещи словно бы приобрели невесомость, неведомую прежде, но наверняка подразумевающуюся нематериальность, словно бы показали свой настоящий, обычно скрытый, подлинный облик; она как будто бы видела их насквозь, чувствовала их настроение, и это ощущение очень нравилось ей, доставляло неизъяснимое удовольствие. Она как бы не шла, а парила, летела над землёй, не отрывая между тем ног от пола. Это были очень странные и одновременно приятные ощущения близости ко всему сущему, существующему как данность, постигаемая только чувствами, но не как не разумом, слепым и немощным в этой ситуации нереальности всего происходящего. "Кроличья нора, кроличья нора", - вспомнила Ада детскую сказку. Внезапно она почувствовала, что рядом с ней кто-то находится. Она повернула голову и увидела котообразного кудрявого толстяка, довольно жмурящегося. Толстяк сыто мурлыкал и облизывал красные, сочные как у вурдалака, губы, поглядывая на неё не без аппетита.
   - Твоё путешествие в мир снов только начинается, Ада, - приятным голосом сказал довольный толстяк, - а я - мастер снов, твой верный проводник в этом мире, по-другому психопомп. И зовут меня Бес.
   - Я надеюсь, оно будет приятным? - спросила Ада.
   - Это, смотря с какой стороны посмотреть, - загадочно ответил толстяк, - для кого как. Я провожу тебя, чтобы ты не заблудилась в наших пенатах, наших палестинах.
   И они двинулись в путь. Впереди расстилалось зелёное поле и по этому, огромному, бескрайнему полю бегала какая-то задорная маленькая девочка в летнем платьице с бантиками и, вглядевшись, Ада вдруг с удивлением поняла, что это она сама. Она не только видела, но и чувствовала себя, странным образом раздвоившись, одновременно зрелой женщиной и маленькой девочкой, собирающей цветы на поле, подбегающей к матери и что-то спрашивающей у неё. Потом она была юной девушкой, мечтающей над томиком стихов и вот уже взрослой женщиной, играющей в театре. Воспоминания шли перед ней чередой, вся её жизнь проходила у неё перед глазами, она словно бы видела её со стороны и в тоже время принимала непосредственное участие в событиях. Но она не понимала одного, зачем ей это показывают? Что-то упорно ускользало от её внимания, какая-то существенная деталь, благодаря которой всё приобрело бы свой первозданный подлинный смысл; и это не давало ей покоя и мучало её.
   - Покой нам только снится, - промурлыкал сладко кто-то возле её уха. Она повернула голову. Толстяк. Он хлопнул в ладоши и внезапно они оказались в большом празднично украшенном зале. Вокруг неё закружились разнообразные разноцветные маски, бальные платья, фраки мужчин, серпантин, лорнеты, фейерверки. Где-то рядом послышался хлопок открываемой бутылки шампанского, потом ещё и ещё.
   - Всё только сон один, - пропел кто-то рядом с ней и ласково улыбнулся ей одними блестящими глазами сквозь прорезь маски.
   - Жизнь легка и беззаботна, - пролепетала молодая певичка в бальном платье с большими воздушными бантами с бокалом шампанского в руке.
   И она с головой окунулась в этот сказочный карнавал красивых платьев, масок, взрывающихся фейерверков. Ей и вправду стало легко и беззаботно как во сне. Она смеялась и радовалась жизни как раньше, как бывает только в далёком, забытом детстве. Неожиданно для себя, вероятно решившись всё прояснить, а может и из любопытства, Ада протянула руку к ближайшей маске и сняла её: под маской ничего не было, пусто. Она сняла другую маску: всё тоже, лица не было. Тогда она стала ходить по этому, большому, нарядному залу и срывать маски: везде было одно и то же, под масками никого и ничего не было. А точнее была пустота.
   - Напрасно ты это сделала, матушка, - укоризненно сказал толстяк, - разве тебе так было плохо? Разве в гостях так себя ведут? Ах, эти люди, вечно они всё портят.
   И вдруг тяжёлые тёмные фигуры наплывая, начали постепенно заполнять зал. Всё вокруг сразу помрачнело и увяло, самые платья и маски, кажется, потускнели и обесцветились, а потом начали исчезать. Толстяк повернулся на сто восемьдесят градусов, спиной к ней и у него неожиданно обнаружилось ещё одно лицо, сзади, там, где должен был бы быть затылок. И лицо это было сумрачно и злобно, и напоминала больше собаку, чем человека.
   - Пойдём отсюда, - сказал, как пролаял, двулицый коварный толстяк, - как было уже не будет, здесь больше не будет хорошо, ты всё испортила. И запомни, всё совсем не то, чем кажется на первый взгляд, точно так же, как и снаружи, в реальности; вглядывайся внимательней, а ещё лучше - совсем не вглядывайся, так будет полезней и безопасней, и для тебя, и для них.
   Фигуры вокруг стали бледнеть, становиться прозрачными, а потом и вовсе рассыпаться, исчезать, растворяться в воздухе, словно их и не было, не существовало в природе, призрачных детей снов.
   Потом она бродила по этажам, толстяк куда-то исчез, по бесконечно длинным пустынным коридорам этого загадочного здания и заглядывала во все комнаты. В некоторых было пусто и затхло, а в других творилось что-то несуразное. В одной комнате какие-то человекообразные существа ходили по потолку вверх ногами и при этом вели себя совершенно естественно, но говорили преимущественно о пустяках, о незначительном - о моде, политике и сплетнях. При этом они совершенно не тяготились своим положением и, очевидно, воспринимали это всё как должное. Они почему-то напомнили ей некоторых известных людей из реальной жизни. "Просто перевёрнутый мир какой-то, - подумала она с раздражением, - но это же очень неудобно. И причём абсолютно не замечают этого, вот она сила привычки, а может просто не хотят замечать". Она хотела подсказать им перевернуться в нормальное положение, но постеснялась сделать это. В другой комнате обитатели её были странной, местами гротескной формы: кубические, шаровидные, треугольные, но в основном многозначительно молчали, упоённые собственной важностью и величием, не замечая никого вокруг. В третьей - были существа, похожие не столько на людей, сколько на животных, и уродство их было не естественно и просто, а болезненно и вычурно, словно сотворённое больной фантазией создателя. Но разговоры они вели исключительно светские, с частым, и не к месту, употреблением иностранных слов - странной смесью английской картавости и французского прононса с нижегородским арго. Лица их были тоже как будто слегка знакомы Аде, где то она их уже видела. "Это всё неспроста, - подумала она, - просто паноптикум какой-то. Где их всех понабрали?". Но были существа и похуже, похлеще того: сочетавшие все вышеперечисленные признаки в одном многострадальном теле, а некоторые их них и вовсе были двухголовыми и восьмилицыми, как языческие боги. Больше голов, очевидно, просто не умещалось у них на плечах. Эти, видимо, мучились своим существованием больше других, и их было даже немного жалко, несмотря на вздорные неестественные ужимки и гримасы с которыми они общались друг с другом на своём птичьем языке. Сон переставал ей нравиться, к тому же он был слишком реалистичен и осязаем, всё можно было пощупать, потрогать руками, а царивший кругом стойкий затхлый запах был резок и раздражающе неприятен. Как всегда внезапно, как снег на голову, откуда-то, как из-под земли, появился толстяк, и повёл её вперёд, пока они не упёрлись в какую-то замшелую древнюю дверь с медными потускневшими, зеленоватыми от старости ручками. Они открыли дверь, это оказался репетиционный зал театра, как две капли воды, похожий на настоящий. Ада неизвестно зачем, словно подчиняясь чужой воле, прошла в зал, потом на сцену и репетиция началась. Пьеса была незнакомой, но она почему-то знала текст, вернее она просто произносила слова, которые приходили ей в голову и они неожиданно оказывались к месту, и она почему-то была уверена, что говорит всё правильно. Вокруг неё были всё те же актёры, что и в жизни, из их театра, правда они показались ей несколько странноватыми и как будто заторможенными. "На них действует препарат, - догадалась Ада, - интересно, почему же он не действует на меня?" Но чтобы она не делала, какой монолог бы не произносила, у неё или не получалось или получалось не так, как надо, как ей хотелось. А поведение партнёров ей всё больше казалось подозрительным, вопреки совету толстяка, она начала вглядываться: у одних были бледные лица, синюшные губы, которые не мог скрыть даже толстый слой грима, другие двигались дёргано, с неестественной неуклюжестью, словно заведённые игрушки. Неожиданно она поняла, с кем она играет эту странную унылую пьесу, кто на самом деле таится под личиной её знакомых. Мертвецы и куклы вперемежку, и те и другие, неживые; хотя мертвецы были всё же ей гораздо симпатичней, ведь они всё-таки когда-то были живыми, хотя теперь от них оставалась только призрачная тень, слабый отблеск от былого, слабое напоминание о той далёкой, навсегда ушедшей от них жизни, к которой они не вернутся уже никогда.
   - Да ты не бойся деточка,- сказал ей ближайший, довольно пожилой на вид, актёр, - у каждого свой ад, и у тебя свой, актёрский, ещё не худший, бывает и хуже, привыкай. Тебя ждёт вечность здесь, среди своих, среди нас.
   - Разреши пригласить тебя на тур вальса, принцесса, - довольно грубо прервал их разговор какой-то бледный с обмётанными синевой губами и, заключив её в свои нежные, но сильные объятья, обдавая тлетворным ароматом распада, закружил её по сцене.
   Тошнотворно сладкий запах разложения, идущий со всех сторон, от многих артистов, становился всё гуще и невыносимей, перемешиваясь с нафталинным затхлым ароматом, идущим от других актёров, и различить одних от других становилось всё труднее, практически невозможно. Они сливались вместе в восприятии, в глазах Ады, становясь похожими друг на друга, все на одно лицо, и лицо это было мерзко и неприятно для неё. Вытаращенные в последней предсмертной судороге глаза, синие губы, бледные лица, дёрганные движения, будто двигающихся на веревочке паяцев - всё это создавало зловещую какофонию, диссонирующую со строгой торжественной атмосферой зала. Внезапно раздались бурные нескончаемые аплодисменты, Ада повернула голову и обомлела: зал оказался полон такими же мертвецами, как и артисты; среди них не было ни одного живого человека, хотя она могла бы поклясться, что когда она шла к сцене мимо зрительных рядов, на них не было ни одного зрителя.
   "Вот куда я шла я шла в течении всей моей жизни и к чему пришла, вот куда мы все когда-то придём рано или поздно", - невольно с грустью промелькнуло у неё в голове. Ей стало тоскливо и страшно, захотелось убежать куда-нибудь подальше отсюда от всего этого, только бы не находиться здесь, в одной компании с мертвыми, но она понимала, что это невозможно - ей просто некуда было бежать. Мертвецы подходили к ней и целовали, пожимали ей руки, поздравляли с успехом и с невиданной, неслыханной удачей - играть на одной сцене вместе с ними, признанными мастерами своего дела. Вялые кисти их были холодны как лёд, без всяких признаков жизни и с очевидными проявлениями разложения, но они это явно не замечали или привычно не обращали внимания на такие мелочи.
   - Оставайся здесь, с нами, тебя ждёт успех, - говорили они, ласково улыбаясь безжизненными, едва раскрывающимися ртами с голыми бледнорозовыми дёснами, и выражение лиц и глаз их при этом менялось не больше, чем у детских кукол, когда их поднимают из положения лёжа в положение сидя, - а там, у вас, всё прах и тлен один.
   - Бойся темноты, - шепнул кто-то, и она поняла, что снова появился её вечно пропадающий проводник - двулицый толстяк.
   - Душа моя - элизиум теней, - задумчиво проговорил он, внимательно глядя на неё, - иль бестиарий монстров? Душа любого человека потёмки, иногда он и сам не знает, что в ней творится и кто прячется.
   - Про себя я всё знаю. А здесь скорее террариум монстров и моя душа абсолютно не причём, - возразила Ада и быстро выбежала из зала, резво перебирая своими сильными, длинными ногами под путающимся подолом платья, и нырнула в длинный узкий коридор, который, она откуда-то знала это, вёл назад в реальность, к живым. Она, не заметив как, пробежала по нему и вернулась в зрительный зал своего театра, где в креслах дремали другие, ещё не проснувшиеся, актёры. Она прошла ближе, с облегчением села в своё кресло и ... очнулась. Некоторое время она полулежала в своём кресле, всё ещё находясь в прострации. Вокруг уже никого не было, кроме режиссёра, с грустной полуулыбкой всё видавшего на своё веку человека, сидевшего напротив неё, все остальные давно разъехались, она была последней вышедшей из транса.
  
   Глава 22
   Игрок
  
   Началась большая игра, в которой каждому предстояло сыграть свою, отведённую ему роль, кому то маленькую и пустячную, а кому главную и решающую, Патриарх чувствовал это каждой своей косточкой, каждым нервом. И Патриарх как старый, мудрый, опытный игрок, не хотел упускать своего законного, положенного ему по праву самого сильного и самого главного в этом городе, он всё ещё надеялся выйти сухим из воды, как бывало уже не раз на его жизненном пути и остаться на плаву, а может даже что-нибудь выгадать. Для этого он не должен был ссориться с новыми хозяевами города, и при этом умудриться выполнить взятые на себя перед ними обязательства. В тоже время необходимо было соблюсти правила приличия, чтобы сохранить лицо, хотя бы перед самим собой. И он, как всегда, нашёл мудрый, но простой выход из создавшегося непростого положения. "Всё должно быть честно", - решил он, понимая, как обычно, честность по-своему, и поехал к Ефиму. Он объяснил ему положение дел и предложил игру, скромно умолчав о своей роли в этой игре. Играть должны были в карты, три раза, чтобы максимально исключить вероятную случайность.
   - Если выиграешь ты, твоя дочь, Нина останется с тобой, - сказал он, - если проиграешь, они заберут её, - и, нахмурясь, пояснил, - Так у тебя появляется хоть какой то шанс.
   Опустив голову, Ефим с предельным вниманием слушал его, сверля воспалёнными глазами носки собственных ботинок, он плохо спал в последнее время после посещения его пришлыми. Но услышав последние слова, он поднял взгляд на Патриарха, всматриваясь повнимательнее в этого человека, которого он знал много лет с детства и которого считал своим другом и покровителем так, словно бы увидел его в первый раз. Он как будто только сейчас разглядел его, и всё в нём вызывало стойкое отвращение: и холёное лицо и барские замашки, и даже то, что раньше восхищало его - физическая крепость тела. Патриарх был высоким сухощавым стариком, ещё очень крепким, с властным, даже торжественным холодным выражением на ещё относительно нестаром лице.
   - Я не хочу играть, - твёрдо сказал Ефим, - и мне не нравятся ни они сами, ни вся эта дурацкая затея.
   - Тогда у тебя просто заберут дочь. Выбирать не приходится. Не я это придумал. Ты же сам всё прекрасно понимаешь, знаешь, с кем связался.
   - Я не с кем не собирался связываться. Разве меня кто-то спрашивал? - угрюмо спросил Ефим. - Что мне делать, скажи?
   - Смириться, - посоветовал Патриарх. - Выбора у тебя нет, да и у меня, признаться, тоже. У этих не забалуешь, спуску не дадут, не забудут.
   - Тебе легко говорить, не у тебя забирают дочь, - с вызовом сказал Ефим.
   - Она моя крестница, не забывай это, - напомнил Патриарх, не обращая внимания на грубость и непочтительность, с которой Ефим впервые обратился к нему. - И мне тоже нелегко, поверь. Но это единственный выход из создавшейся ситуации.
   Ефим, нахмурив кустистые брови, некоторое время размышлял, думая о чём-то своём.
   - Кто будет играть против меня? - спросил он, подозрительно глядя на Патриарха.
   - А ты не догадываешься?
   Ефим с тоской, непонимающе, посмотрел на Патриарха, потом поняв, опустил голову.
   - Игрок? - угрюмо спросил он.
   - Да, он, - подтвердил Патриарх.
   - Он же никогда не проигрывает, - сказал Ефим, - все знают это. Ему сам чёрт ворожит. Пусть играет другой.
   - Играть будет он. Это тоже не я решил.
   На самом деле он волен был выбирать, но выбирать приходилось между судьбой своей крестной и своей жизнью, и, естественно, что он выбрал свою жизнь, а, значит, ему нужен был лучший, и то, что играть будет Игрок, решил именно он. Он слишком хорошо понимал, что зависит от этой игры, чем ему лично грозит проигрыш. Шутить с ним никто не собирался, это было ясно. Речь шла о жизни и смерти, проигравший выбывал и он не хотел оказаться им. Пощады или прощения не будет, он точно знал это, потому что сам не раз играл в подобные игры с другими.
   - Ты можешь поставить вместо себя другого игрока, любого, который сможет играть.
   И Ефиму, скрипя сердцем, пришлось согласиться, но не смириться с неизбежным. Для себя он решил, во чтобы-то ни стало, найти выход из этого безвыходного положения.
   А Патриарх послал своих людей за Костей-Игроком, человеком, который жил на деньги, которые выигрывал в карты, и которого он вызывал только в самых крайних случаях. Игрок был не просто профессионалом, он был ассом, в своём деле ему не было равных, но славился своим тяжёлым несговорчивым характером и его приходилось терпеть из-за редкого мастерства и удачи. Разговаривать с ним Патриарху было всегда неприятно, он вызывал лёгкое раздражение, хотя он сам и неохотно признавался себе в этом. Но Патриарх привык с лёгкостью преодолевать, забывать собственное нерасположение к человеку, если это было нужно в интересах дела. Игрок был человек высокого роста, худой, коротко стриженный, модно со вкусом одетый, с холодным внимательным взглядом серых глаз на узком спокойном лице. Засунув руки в боковые карманы своего дорогого пальто, он неприязненно смотрел на Патриарха сверху вниз из-под шляпы, жуя в зубах деревянную зубочистку и слегка покачиваясь на каблуках изящных кожаных туфель. Патриарх сидел за антикварным столом из красного дерева, раскладывая пасьянс, причём не на экране компьютера, который он втайне презирал, хотя и пользовался им, когда это было необходимо, а по старинке вручную настоящими игральными картами.
   - Видишь, второй час вот играю, а не сходится, - по-стариковски пожаловался он.
   - Зачем вызвал? - вместо приветствия сухо буркнул Игрок.
   - Так, о правилах приличного поведения в гостях тебе никто, конечно же, не говорил? - с сарказмом осведомился Патриарх. - Ты хотя бы шляпу снял.
   - Никто, - подтвердил Игрок. - И в гости меня никто не приглашал. Меня сюда привели, а в гости по собственной воле ходят. Так что ничего, постою и в шляпе.
   - Вот значит как? Ну а если бы позвал, ты бы пришёл?
   - Нет, меня бы уже давно не было в городе.
   - Ну, вот видишь. А что так? - с преувеличенной вежливостью поинтересовался Патриарх.
   - Так ты разве за хорошим, позовёшь?
   - Смотря, что считать хорошим. Я к тебе со всей душой, а ты кусаешься, вот это нехорошо. Ну, ладно, это всё не важно, это всё мелочи жизни.
   - А что важно?
   - А важно то, что ты будешь играть с Воскобойниковым, - сказал ему Патриарх.
   Игрок с недоумением посмотрел на Патриарха.
   - Зачем? - хмуро спросил он, - мне что, заняться больше не чем? К тому же, насколько я знаю, он не играет в карты, не имеет к ним влечения.
   - Теперь будет. Он будет играть сам или найдёт себе замену, кто-то будет играть вместо него против тебя.
   - И какая ставка? - также хмуро спросил Игрок.
   - Для тебя ставка - жизнь, а для него - дочь, - Патриарх похлопал его по плечу, - вот так-то, сынок.
   Ни он, ни сам Ефим не знали, что Игрока с Ниной, дочерью Ефима, связывали близкие, но отнюдь не простые отношения, которые далеко не каждый бы решился назвать любовными и которые они тщательно скрывали ото всех, не зная твёрдо своего будущего и не надеясь особо на него. Игрок хранил и берёг её как что-то драгоценное, хрупкое, резко отличающееся от того мира, в котором он жил и вращался, и от тех людей, с которыми ему приходилось общаться. Он даже не спал с ней ещё ни разу, то ли решив отложить это до свадьбы и первой брачной ночи, то ли проверяя крепость и надёжность её и своих чувств, в такое непостоянное изменчивое время. Он без сомнения очень любил её и не собирался ни в малейшей степени подвергать её жизнь опасности, поэтому в своём ответе он не колебался ни секунды, словно заранее знал, предвкушал его.
   - Я не хочу играть, - твёрдо, не раздумывая сказал Игрок, - такие ставки меня не устраивают, мне не нужна ни его дочь, ни он сам.
   - А тебя, мил человек, никто и не спрашивает, хочешь ты или нет. - Патриарх посмотрел ему в глаза, - Мальчик мой, это давно решили за тебя и без тебя. Надеюсь, тебе понятно? - сухо спросил он. - Твоё дело телячье, исполнять, что тебе велено и не мычать. Или твоя жизнь тебя тоже не устраивает?
   - Не слишком ли круто берёте? - неприязненно спросил Игрок, перебрасывая зубочистку из одного угла рта в другой. - Вы что там все, совсем с ума посходили, что ли? Я не буду с ним играть, - повторил он упрямо.
   Патриарх удивлённо посмотрел на него и укоризненно покачал головой
   - Дурак, право слово, дурак, - сказал он. - Ну что ж, дело твоё. Только учти, что тогда мы тебя убьём. Вынуждены будем. Я же сказал: ставка - жизнь. Твоя жизнь, если ты не понял.
   И Игрок понял, что ему придётся смириться и играть в эту игру, нежеланную, ненужную ему, против своей воли, иначе бы он не только действительно заплатил своей жизнью, которая только для него одного представлялась такой ценной, единственной и незаменимой, но и погубил бы Нину, потому что нужного им игрока, они всё равно бы нашли. Ведь для них он был только Игрок, которого легко заменить. Впрочем, не так уж и легко, ибо он являлся лучшим игроком в этом городе, а может быть и в регионе. Он мог играть честно, а мог и мошенничать, и то, и другое ему удавалось с лёгкостью фокусника, жонглирующего картами. Он невообразимо быстро рассчитывал все возможные комбинации, пользуясь своей феноменальной памятью, и мог блефовать с неподражаемым обаянием истинного артиста, не по профессии, а от природы. Его аналитический ум, натасканный во множестве игр, почти никогда не уставал, и он до самого утра оставался бодр и свеж, как будто и не играл всю ночь напролёт. Его выносливости позавидовала бы и скаковая лошадь. Он почти всегда выигрывал, за исключением тех редких случаев, когда чувствовал, что лучше проиграть. Конечно, в этом была и немалая доля удачи. Он хорошо понимал это и до сих пор боялся, что в какой-нибудь прекрасный момент удача отвернётся, покинет его, несмотря на то, что у него были причины считать, что этого не произойдёт никогда. Поэтому он был суеверен и без того особенного гонора, присущего некоторым недальновидным игрокам. То есть он обладал всеми качествами, присущими по его представлению, настоящим игрокам. И он всё ещё любил играть, несмотря на то, что познал всю изнанку этого дела, всю его оборотную сторону со сделками, подлостью и фальшью. Он возвёл своё ремесло в ранг искусства и считал своё искусство ничем ни хуже всякого другого и не видел ничего зазорного, чтобы заниматься им всерьёз. Он всерьёз холодно презирал шахматы или биллиард, считая шахматы слишком нудным и неазартным занятием, в котором нет места удаче, пригодным лишь для унылых зануд, хотя сам неплохо играл в них, а биллиард оставлял слишком мало места для размышлений и подлинного артистизма. Там нужны были только твёрдость рук и хороший глазомер, и не нужно было знание психологии людей, для того, чтобы лучше изучить противника и играть свою роль невозмутимо и спокойно. Ему нравилось наблюдать за противником, угадывая малейшие изменения в его поведении, все нюансы его мимики и жестов и сводить всё это воедино с подсчётом карт, мастей, предугадывать комбинации, свои и чужие и в результате находить, делать единственно верный выбор. Когда то в юности случалось и ему проигрывать по крупному, это был неоценимый опыт, тоже пригодившийся ему в последующем. Он хорошо запомнил тот поворотный момент, когда стал проигрывать всё реже и реже, а потом и вовсе перестал. Теперь он практически никогда не упускал свой шанс, судьба повернулась к нему лицом, и чем он был обязан такой милости, он знал наверняка. Всё произошло семь лет назад, когда он был просто талантливым, подающим надежды, молодым игроком. Но одна роковая встреча изменила всё.
   Он сидел тогда в закусочной "Трактиръ" после крупного проигрыша, усталый и разбитый морально и даже раздумывал, не бросить ли ему играть. Дело было в том, что он занял слишком много денег на эту игру, и он знал, что следующего проигрыша ему не простят, убьют, не задумываясь. Его жизнь висела тогда на волоске. К нему подсел невзрачный человечек с лицом, изуродованным слишком богатой подвижной мимикой. Выражение лица его менялось поминутно, казалось, оно жило своей отдельной от человека своеобразной жизнью, лишь в отдельные моменты, связываясь, совпадая с ним в настроении и чувствах, которые оно отображало. Он сказал, что чаще всего его называют Шутом или Джокером по названию одной из карт, способной изменять своё значение, то есть облик. Он сказал, что может помочь Игроку, пособить в его горе, так он выразился.
   - Я помогу тебе, - сказал он, - ты сможешь всегда выигрывать, для этого ты должен просто одеть этот амулет. Ты ведь не верующий? Ни к какой религиозной конфессии, я вижу, ты не принадлежишь и, главное, в бога не веруешь?
   - Нет, - пожал плечами Игрок, не очень понимая, к чему клонит незнакомец.
   - Это очень важно, значит, ты свободен от всех этих устаревших моральных правил и пропавших пылью догм, которым место в чулане под нафталином.
   Он протянул Игроку маленький нательный амулет-образок на тесёмке из кожи, похожей на человеческую, но изображены были на нём отнюдь не ангелы и не святые, а на одной стороне - какой-то мрачный чёрный человек со змеиными глазами и какие-то непонятные, но внушающие смутную тревогу, знаки, а на другой, обратной - демон Абраксас, тёмный бог неверных, изображённый в виде существа с головой петуха, телом человека и змеями вместо ног.
   - Одень это на шею, и ты будешь всегда выигрывать, но только если очень этого захочешь и приложишь к этому все свои усилия. Она будет помогать тебе. Но запомни, когда-нибудь и нам, может, понадобится твоя помощь, и тогда мы придём к тебе, и тогда уже ты поможешь нам. Кто это - мы, я думаю, ты со временем сам поймёшь. Идёт?
   Он стал выигрывать, но свобода и вдохновение, часто посещавшие его прежде, постепенно ушли от него навсегда и больше не возвращались. Чаще всего он стал играть тяжело, громоздко и напряжённо, без прежней лёгкости, сохраняя, правда, при этом довольно беззаботный облик. В голове его теперь роились не лёгкие, изящные комбинации, а тяжёлые, тщательно продуманные ходы и решения, которые он реализовывал с привычным блеском, но без прежнего азарта, драйва и куража. И даже в шахматах он не разыгрывал больше лёгкий изящный спектакль, а грубо наступал, подавляя противника тяжёлыми фигурами. Со временем он стал всё меньше рисковать и придумывать сложные многоходовые комбинации, он как будто выдыхался, взяв слишком мощный старт, или взвалив слишком мощный, неподъёмный груз на свои плечи и не рассчитал сил. Игрок много раз пытался снять этот амулет, даже снимал, но сразу же начинал проигрывать и надевал её снова, чувствуя, что как будто проваливается в какую-то бездонную бездну всё больше и больше, и скоро пропадёт окончательно. Но он был не в состоянии отказаться от его пьянящей, дурманящей силы, как наркоман не может отказаться от наркотика или властитель от власти, хотя точно знал, что в этой жизни за всё приходится расплачиваться, и не питая на этот счёт никаких иллюзий. Он давно уже догадался, кто помогает ему, кому он обязан своим везением, и чем придётся расплачиваться ему самому, в конечном счёте.
   Он встретился с Ниной вечером того же дня после ультиматума, объявленного ему Патриархом, в её уютно отделанной квартире, недавно подаренной ей отцом в честь окончания школы с золотой медалью.
   - Ты уже знаешь? - коротко спросил он.
   - Знаю, - подтвердила она его опасения.
   - Отец сказал? - недовольно спросил Игрок.
   - Нет, он ничего мне не говорил.
   - Тогда откуда?
   - У меня свои источники информации, тебе не обязательно о них знать, - сказала Нина.
   - Вот как, - язвительно сказал Игрок.
   - Да, так, - твёрдо сказала она.
   Они замолчали, недоверчиво, но с ожиданием глядя друг на друга, как любовники в момент размолвки.
   - И что ты намерен предпринять? - спросила она.
   - Это от тебя зависит, ты мне скажи, - Игрок подошёл ближе, она не отстранилась, только чуть удивлённо посмотрела на него.
   - Что я должна тебе сказать?
   - Что мне делать.
   - Решай сам, - предложила Нина.
   - Ну, я не буду играть, - пожал плечами Игрок.
   - Тогда тебя убьют.
   Они помолчали. Сумерки, не торопясь, заполняли комнату, заливали её синим мерцающим светом, и небо за окном становилось всё темнее и темнее, сумрачнее.
   - Тебе надо бежать, - сказала она, подумав.
   - Тогда они найдут другого игрока, - сообщил он ей.
   - Другой не ты, - возразила она.
   - Пойми, это не меняет дела, - он начал горячиться, - игра состоится со мной или без меня. Они уже всё решили за нас.
   - И что ты решил, что ты будешь делать? - спросила она, прижимаясь к нему.
   Он неловко обнял её.
   - Я сделаю то, что должен, что обязан сделать, - ответил он, как ей показалось, излишне уверенно.
   - Я боюсь за тебя, - с тревогой призналась Нина.
   - Не бойся, я всё предусмотрел, - утешающе сказал он, и это была ложь во спасение.
   Поскольку Ефим не сумел избежать игры, он должен был либо играть сам, либо выставить вместо себя игрока, который бы заменил его. Он слишком хорошо знал всю систему выстроенную Патриархом, в какой-то степени он и сам принимал участие в её построении, поэтому он понимал, что убежать и спрятать дочь ему всё равно не удастся, как бы он ни старался. Где бы он не прятался, где бы ни скрывался, вездесущие агенты Патриарха рано или поздно всё равно нашли бы его, и исход был бы очевиден, предательства в их среде не прощали, а побег был бы однозначно воспринят как предательство. На следующий день вечером он пришёл к Игроку.
   - У меня к тебе есть одно небольшое предложение, - сказал он Игроку, угрюмо пьющему в одиночестве.
   - Я тебя слушаю, - вежливо ответил Игрок, отставляя стакан в сторону.
   - Речь идёт об игре. Мне нужен твой проигрыш. Сколько ты хочешь за то, чтобы проиграть? Назови свою цену, и я думаю, что мы сможем договориться.
   - А ты знаешь, какая ставка для меня в этой игре?
   - Какая?
   Игрок невесело усмехнулся, глядя на Ефима.
   - Смерть. Моя смерть. Если я проиграю, конечно. Понятно тебе, что у меня на кону? А ты говоришь - проиграй.
   Они замолчали.
   -Значит, нет? - спросил Ефим.
   - Значит, нет. Жизнь у меня одна.
   И Ефим выбрал второй вариант. Он нашёл лучшего игрока из всех возможных. За него сел играть его племянник, тоже очень хороший игрок, но не чета Игроку, конечно же, не противник ему, уровень его игры был классом ниже. Чтобы избежать случайностей они должны были играть три раза. Первый раз Игрок проиграл, впервые за много лет, что сразу же вызвало тревожное любопытство и подозрение. Второй раз он выиграл, чему никто не удивился. Перед третьей игрой к нему подошёл некий субъект с неподвижным лицом и спросил:
   - Что ты делаешь? Подумай, чем ты рискуешь? Разве тебе не дорога твоя жизнь? К тому же ты наш должник, а долг, как известно, платежом красен. Ты ведь не зря выигрывал столько лет. Ты всерьёз думаешь, что ты смог бы это без нашей помощи?
   В третьей игре комбинация карт была на редкость удачной. Он попросил ещё одну карту, это был джокер. И комбинация стала лучшей из всех возможных. Он понял, что не сможет проиграть, ему не давали этого сделать. Тот самый Джокер, нагло ухмыляясь, глумливо смотрел на него с поверхности главной карты. И тогда он просто сдался и положил карты. Теперь он был обречён и хорошо понимал это. Но, несмотря на это, он почувствовал огромное облегчение. Глубокое успокоение охватило его душу. Ему вдруг стало хорошо и спокойно впервые за много лет, словно он стал, наконец-то, свободен и не обязан никому и ничем. Он сделал свой выбор - он проиграл и это был самый большой выигрыш в его жизни, дарующий ему освобождение и смерть. Он был счастлив. А Воскобойников стоял, ни жив, ни мёртв, всё ещё не веря своему счастью, не веря собственным глазам, и вдруг громко разрыдался, наверное, впервые после смерти жены, и долго не мог успокоиться, что было совсем несвойственно ему, тонко всхлипывая и утирая лицо грязным платком.
  
  
   Глава 23
   Лицедеи
   Придя на следующий день после сеанса в театр, артисты принялись делиться своими впечатлениями от пережитого, увиденного. Актёры были по большей части люди не религиозного склада характера, но суеверные и впечатлительные, и произошедшее с ними произвело на них огромное, потрясшее все основы их мироздания, впечатление, к которому они оказались, по существу, по сути, не готовы. Первым о своём сеансе рассказал известный актёр Иван Давыдов по прозвищу Иван Златоуст, прозванный так за свой необычайно красивый выразительный бархатный голос и известный в театре своей любвеобильностью и мужскими похождениями. Он коротко сообщил, что за ним гонялись и грязно его домогались какие-то чудовища женского пола и жуткого, отвратительного вида, похожие на гиен, и что такого ужаса он не испытывал ещё никогда в своей жизни. Но на самом деле он рассказал далеко не всё. Первоначально он очнулся в каком-то тёмном, неуютном здании без окон и пошёл бродить по нему, размышляя по ходу дела, не блуждает ли он, на самом деле, по тёмным закоулкам своего одурманенного сознания или подсознания, и эта мысль почему-то вызывало у него смех и игривое, фривольное настроение. Потом он увидел впереди, возле каких-то колон, подпирающих высокий потолок, нарядных, полуодетых женщин, очень красивых, одну, вторую, третью, которые подзывали его к себе, а рядом с собой обнаружил какого-то шута горохового с чрезвычайно неприятным лицом, похожего на детскую куклу, который весело улыбаясь, смотрел на него. "Ну, что же ты, иди к ним", - сказал этот кукольный клоун и грубо подтолкнул его к этим обольстительным полуобнажённым красоткам. Сомневаясь и колеблясь, он нерешительно подошёл к ним. Они стали страстно обнимать и целовать его, он быстро разомлел, и уже стал было отвечать на эти страстные поцелуи, как вдруг увидел, разглядел своими близорукими глазами, что лица их похожи на морды гиен, а глаза не человечьи, а как будто собачьи - карие, с круглыми, обведёнными жёлтым ободком, тёмными зрачками. Это открытие так потрясло его, что отстранился от них и собрался припустить от них прочь во всю свою мочь. Но не тут то было. Тело его были тяжело, будто налито свинцом, ноги вязли, как бывает только во сне и ему никак не удавалось убежать, скрыться от них, как он не пытался. "Нет, шалишь, не уйдёшь, лапуся, сладенький ты наш!", - кричали они ему, обволакивая его своей приторной нежностью, с пылкой страстью обнимая и лобзая в уста своими слюнявыми противными собачьими мордами. Особенно старалась одна, которая почему-то представилась ему как Дама абсурда. "Какое странное имя и как хорошо оно ей соответствует", - подумал Златоуст, изловчаясь отвернуться, увернуться от них. Он остро почувствовал их зловонный, псиный запах на лице и его едва не стошнило. С величайшим трудом ему удалось, наконец, вырваться из их вязких, цепких, вяжущих любое движение, объятий. И он бежал по коридорам этого зловещего здания, слыша за собой топот множества тяжёлых шустрых ног и явственно чувствуя возле себя этого шута, который беззвучно семенил рядом с ним. Наверное, он не бегал так быстро никогда в своей жизни. В конце концов, ему удалось оторваться от преследовательниц и, отдышавшись, надеясь найти помощь, он заглянул в какую-то первую подвернувшуюся комнату. То, что совершенно напрасно сделал это, он понял очень быстро, почти мгновенно. В комнате сидели всё те же гиеноподобные барышни с добрыми приветливыми выражениями на псиных мордах и, увидев его, они обрадованно и очень ласково улыбнулись ему, явно кокетничая и заигрывая с ним. И он снова пустился в бега, подстёгиваемый видениями скалящихся собачьих морд. Выскочив на лестничную площадку, он спустился этажом ниже. На другом этаже к нему отнеслись более доброжелательно и благосклонно, его встретили опять-таки привлекательные молодые женщины. Обученный горьким опытом он недоверчиво и подозрительно посмотрел на них. Весёлые и жизнерадостные они провели его в обширный светлый зал, в котором веселилось множество народу, и он с удивлением и радостью узнавал среди толпы своих старых знакомых, сослуживцев, родственников и даже одного покойного режиссёра, умершего, кажется, в прошлом году. Всё было прекрасно и замечательно до тех пор, пока на свою беду он не стал приглядываться к окружающим его лицам. И вот тут-то его и ожидало небольшое потрясение. Он понял, что его окружают не люди, а животные, только прикидывающиеся людьми, правда подражающие им чрезвычайно мило и искусно, что вызывало жалость и умиление. "Зачем им наша жизнь, разве мало им своей?", - подумал он с раздражением и в ту же минуту все дружно развернулись в его сторону и уставились на него, как будто он сказал что-то очень неприличное. Затем раздалось блеяние, кваканье, рычанье, лай, мяуканье - и всё это опрокинулось на его бедные неподготовленные к такому гаму уши. "Бедлам какой-то, собачья свадьба", - мелькнуло в голове у Златоуста и он уже привычно затрусил дальше, оставляя за собой весь этот гадкий зверинец. Казалось, целую вечность, он бегал по коридорам и этажам, повсюду натыкаясь на человекоподобных животных и приходя от этого в ужас и изумление - звери блистательно точно, филигранно копировали все пороки и слабости людей, скрываемые ими, а здесь выставленные напоказ, словно в перевёрнутом, зеркальном мире. И всё это время проклятый кукольный клоун находился рядом с ним, мерзкий и противный, рассказывая что-то незапоминающееся, несущественное, во всяком случае, ему так казалось. Когда у него уже не было сил бегать и удивляться, он усталый и опустошённый опустился на пол, уснул и проснулся уже в репетиционном зале, среди своих. Но эти воспоминания накрепко, навек засели в его душе, он чувствовал это, садня, как заноза или незаживающая хроническая рана.
   Второй поведала о своих злоключениях Ираида Блестящая, красивая молодая актриса с прекрасными длинными рыжими волосами, заплетёнными в косу и большими задорными голубыми глазами, всегда смотрящими на мир беззаботно и весело, как бы ей не было тяжело, и в которую была, кажется, влюблена вся мужская половина театра. Конечно, она не стала рассказывать всего, но и того, что она рассказала, хватило с лихвой для дальнейшего ухудшения настроения коллектива, ведь она была всеобщей любимицей. Призраки, мучающие её, были очень специфическими, и ей было тяжело говорить о них, но она чувствовала, что ей необходимо выговориться здесь, среди людей, у которых был подобный не по составу, а по оставленному впечатлению опыт. Никто, кроме мужа, не знал, что она очень хотела, мечтала о ребёнке, и даже придумала ему имя - Коленька, о чём никому никогда не говорила. Но сколько она не пыталась, у неё не получалось зачать ребёнка, пока наконец не выяснилось, что она никогда не сможет иметь детей после сделанного ей несколько лет назад аборта. Тогда ребёнок мог испортить ей карьеру, и она сделала свой нелёгкий выбор, о чём очень сожалела впоследствии. После приёма препарата она очень долго сидела в кресле, вопреки требованию режиссёра, думая не о роли, над которой работала, а о своей жизни, о прошлом. Неожиданно она увидела прямо перед собой невысокий, двухэтажный, деревянный дом, в котором она жила много лет назад в детстве. Потрясённая Ираида, не обращая внимания на естественные сомнения и опасения, охватившие её при виде этого столь внезапно возникшего дома, встала и подошла поближе. Да, точно, это был он, никаких сомнений быть не могло, она не могла ошибиться. В дом вела всё та же хорошо знакомая, деревянная, обшарпанная дверь, на которой были и царапины, сделанные её рукой, точнее гвоздём в далёком детстве, когда всё было так легко и беззаботно и которую она открывала тысячи раз и которую уже успела давно забыть. Открыв дверь, она решительно шагнула в родной, позабытый подъезд, ожидая увидеть свою лестничную площадку с квартирными дверями, но впереди неё тянулся длинный, пыльный, незнакомый коридор и она пошла по нему и шла очень долго, а он всё не заканчивался, казалось, продолжаясь в бесконечность. В какой-то момент это начало тяготить её и она, потянув за ручку первой попавшейся ей двери, зашла в квартиру. Это оказалась её квартира, в которой она жила в детстве. Она торопливо прошла через маленькую, тесную прихожую и узкий коридор в свою комнату, подошла к столу и села на хорошо знакомый ей, тот самый стул, на котором она сидела много лет, готовя уроки. Печальная она сидела на нём, отдавшись охватившим её воспоминаниям о далёком, ушедшем навсегда от неё детстве, пока внимание её ни привлекла стоящая рядом кровать, точнее то, что на ней что-то лежало под одеялом, какой-то нескладный ком. "Может быть моя кукла, с которой я спала в детстве", - с волнением подумала Ираида и отбросила одеяло в сторону. На кровати лежал маленький, страшный, мохнатый человечек в длинной до пят, белой, полотняной рубахе, похожий на гадкого гнома со сморщенным старческим личиком и крючковатым носом. "Мамочка, ты, наконец, пришла, ты нашла меня!", - пискляво завопил он, протягивая к ней свои поросшие шерстью ручонки с узловатыми пальцами и длинными грязными ногтями, просясь ей на руки. Пятясь, Ираида в ужасе отступила от кровати, а он спустился с кровати и направился прямиком к ней, не отводя от неё жутких, пронзительных глаз, которые долго снились ей потом по ночам, и всё также протягивая к ней свои мохнатые старческие ладони. "Ну, куда же ты, мама? - причитал он уже низким, угрожающим, рокочущим басом. - Куда ты, шлюха позорная, бросаешь меня на произвол судьбы? Я же твой сын, Коленька, мамочка, не бросай меня!" Он запутался в полах рубашки и с грохотом полетел на пол, впопыхах цепляясь за подол её платья. Она не помнила, как выскочила из этой комнаты и снова побежала по коридору куда-то, сама не зная куда, и бежала долго, что есть силы, а потом просто шла, уставшая и обессиленная, пока случайно не набрела на какую-то светлую просторную комнату с открытой настежь дверью. Она зашла в неё - в комнате играли маленькие дети, они с увлечением строили что-то на полу из кубиков и весело, взахлёб, смеялись. У неё сразу потеплело, отлегло на сердце, успокоенная, она подошла к детям и присела к ним. И тут же все дети как по команде, одновременно перестали играть и повернулись к ней. Они молча смотрели на неё, не говоря ни слова, и в этом молчании ей чудилось осуждение, и она вновь почувствовала себя неуютно и дискомфортно в этой агрессивной, чуждой для неё среде. "Не обращай внимания, это просто твои не рождённые дети, а значит они ненастоящие, неживые, - веско сказал кто-то у неё за спиной густым, сочным басом, -хотя, конечно, тебя любить им не за что". Она повернулась. Рядом стоял какой-то странный субъект с неподвижным, будто контуженным лицом. "Стой и смотри ", - спокойно приказал он и, подойдя к детям, с размаху кованным ботинком пнул одного из детей по голове как по футбольному мячу. Ребёнок подлетел в воздух, перекувыркнувшись, и с противным мягким стуком упал на пол. Скрючившись, он лежал на полу, и из разбитой головы его хлестала кровь, но он лежал молча, хватая только широко распахнутым ртом воздух беззвучно как рыба, выброшенная на берег. И болезненно искривившееся лицо его при этом было мученическое, страдальческое. Субъект гнусно расхохотался, не меняя при этом выражения своего лица, что смотрелось особенно жутко на фоне умирающего, страдающего ребёнка. Ираида подлетела к малышу, и, не зная, что делать, прижала его к себе и с ненавистью посмотрела на субъекта.
   - Зря ты ерепенишься, - сказал он лениво, позёвывая. - Ты же всё равно убила их всех, когда делала аборт. Ты, а не я. А этот был тот самый, которого ты убила тогда первым, из-за него не появились и остальные. Чего же теперь-то горячиться? Отпусти его, пускай себе умирает, тем более, что его не существует, впрочем, как и их всех. Это всё только твоё больное, разыгравшееся воображение. Фата Моргана, так сказать.
   Убитая наповал этими словами, Ираида молча и подавленно смотрела на него, продолжая прижимать ребёнка к себе и не зная, что сказать.
   - Я не знала, что так получится, - наконец тихо сказала она.
   - Да ну? - удивился субъект и тут же охотно согласился. - Все так говорят.
   - Если бы я знала, я бы этого не сделала, - продолжала оправдываться она, сама не зная, зачем и перед кем, наверное, перед собой.
   - А ты скажи это ему, - нахально посоветовал грубый субъект.
   Ираида опустила глаза вниз - ребёнок уже был мёртв, она обнимала остывающий, коченеющий труп. С ужасом она убрала руки от холодеющего тельца.
   - А ты не расстраивайся, рыжая - бесстыжая, - посочувствовал ехидный тип, видимо продолжая издеваться, - у тебя теперь тоже есть свой собственный ребёнок. Смотри, видишь, вон он идёт.
   Гнусно ухмыляясь, к ним костылял мерзкий гном. Увидев его, дети с ужасом закричали и начали расплываться, растворяться в воздухе и исчезли. Уродец подошёл к оцепеневшей от омерзения Ираиде, и смело и уверенно взял её за неподвижную руку.
   - Я теперь всегда буду с тобой, я тебя никогда не покину, мама, - с чувством сказал он, продолжая ухмыляться и попросил. - Мамочка приласкай меня.
   И он потёрся об нежную холёную руку Ираиды шершавой колючей бородой, укусив её на удивление крепкими, твёрдыми зубами, и торжествующе посмотрел на неё снизу вверх своими крохотными, похотливыми, маслянистыми глазками. Силы покинули её, и она потеряла сознание, с грохотом опрокинувшись вниз. Больше она ничего не помнила, очнувшись уже в кресле зала, тихая и потрясённая до глубины своей женской души.
   Потом были другие рассказчики. События, произошедшие с ними во время сеанса, были у каждого свои, но всех поразило одно странное обстоятельство - у каждого из них был личный проводник в их потусторонних видениях одурманенного неизвестным препаратом мозга. Только это и было общим, объединяющим во всех их видениях, во всём остальном они кардинально различались, но в тоже время во всех них присутствовала какая-то странная, щемящая нотка безысходности и тоски, словно бы они безвозвратно попрощались с чем-то очень важным для себя, отринув, потеряв его навсегда, а взамен им предложили что-то пугающее, фальшивое, но неотвратимое в своей фатальности. Все чувствовали, что надвигалось что-то страшное, грозящее раздавить и перемолоть их в труху и это предчувствие подавляло их.
   Лишь один режиссёр ощущал сначала беззаботность и подъём сил, он видел, что добился, чего хотел - вывел актёров из равновесия, из их привычного состояния и, значит, они действительно смогут теперь играть по-новому, так, как ему нужно. Он не понимал, что добился гораздо большего, того, о чём он не мог и подумать, что этот сеанс уже изменил их мировосприятие, они словно бы прикоснулись к другому, чуждому миру, к которому не следует прикасаться без крайней необходимости, а лучше бы не прикасаться никогда, и это обожгло их, оставив свой след навсегда. Не слышно было ни смеха, ни шуток; угрюмые, они ходили по сцене, натыкаясь друг на друга как слепые котята, и, снова расходились в стороны, замыкаясь в себе и настороженно, недоверчиво глядя на всё окружающее их, словно сомневаясь в его подлинности и прочности, словно чувствуя, что чуждое уже вторглось в их жизнь, грозя навсегда всё изменить, перестроить по своему образу и подобию. Режиссёр рассеянно улыбаясь, непонимающе смотрел на них и улыбка, угасая, постепенно сползала с его лица. "Наверное, им надо переварить, усвоить всё увиденное, - подумал он. "Наверное, ещё прошло слишком мало времени", - продолжал он размышлять, не понимая, что всё уже усвоено в глубине их раз и навсегда деформированного этими событиями сознания, и просто ещё не дошло, не всплыло наверх, ожидая подходящего времени, случая, чтобы ударить внезапно как мина замедленного действия, чей таймер уже запущен, к вящему ужасу и удивлению их обладателей. Артисты ходили как в воду опущенные, произносили слова без всяких эмоций, без энергии, необходимой всякому спектаклю, машинально, словно бы из них выпустили пар, в общем, репетиция не клеилась, и режиссёр решил дать людям ещё немного времени, чтобы оклематься, прийти в себя и перенёс её на следующий день. Но люди не хотели расходиться, их как будто тянуло друг к другу, а может быть, просто они боялись оставаться одни. Многие признались, что видели после сеанса очень реалистичные, непонятные, страшные сны, в каждом из которых с ними происходили странные и на первый взгляд нелепые вещи. Но при обдумывании в них чудился свой неразгаданный, противоестественный, но вполне разумный, злой умысел. Наконец постепенно, поодиночке все разошлись кто куда - кто домой, а кто и в бар, в наивной надежде снять этот неподъёмный стресс с помощью алкоголя.
   А Марк направился к себе в кабинет. К большому удивлению его там уже ждали. Это был его старый приятель, тоже режиссёр, Антон Карамазов, который давно уже не занимался своей профессией и давным-давно уже пропал из его поля зрения. Чем он теперь занимался, Марк не знал, да никогда и не интересовался этим. Карамазов - невысокий, худой человечек с испитым, преждевременно состарившимся лицом, сидел в его кресле, по-хозяйски закинув тощие ноги с грязными ботинками на стол.
   - Ты не должен ставить, а тем более играть этот спектакль, - безаппеляционно, приказным тоном заявил Карамазов вместо приветствия, едва только Марк переступил порог своего кабинета.
   - Откуда ты взялся? - спросил Марк, с удивлением разглядывая его.
   - Ты не должен играть этот спектакль, - повторил Карамазов с раздражением, глядя на него, как смотрит учитель на бестолкового, нерадивого ученика.
   - Это ещё почему? - довольно заносчиво спросил Марк, с неодобрением глядя на нежданного посетителя.
   - А ты не знаешь? - издевательским тоном спросил тот.
   - Нет, - коротко буркнул Марк.
   - Ты хочешь сказать, что ты ничего не слышал о спектакле, который нельзя ставить, потому что могут быть тяжёлые последствия? - ещё раз на всякий случай, уточнил Карамазов, от удивления даже сбросив ноги со стола.
   - Ты это о чём? - в свою очередь удивился Марк.
   - А я о том, что один режиссёр уже поставил его, давно, двадцать лет назад, - охотно пояснил Карамазов.
   - И что? - ничего не понимая, спросил Марк.
   - А то, он сошёл с ума. И не он один, а вся труппа актёров, занятых в спектакле. А также и те немногие, которые смотрели этот спектакль.
   - Да это же байка, легенда, - возразил Марк, смеясь, - легенда о проклятом спектакле.
   Почти в каждом театре существуют подобные легенды.
   - Напрасно ты смеёшься, - нахмурился Карамазов, - существует предание, что автор продал душу дьяволу за то, чтобы написать эту пьесу. Но он обманул его и написал о борьбе людей с нечистью, после которой люди по-тихому сходят с ума и поодиночке попадают в сумасшедший дом, о борьбе людей за свою душу. Эту пьесу нельзя играть без последствий. Никто и не соглашался, не брался за неё, пока не нашёлся один безумный режиссёр, который всё-таки решился это сделать. И ты знаешь, что было дальше? Он действительно таки сошёл с ума.
   - Чепуха, - уверенно и убеждённо сказал Марк, с удивлением глядя на нежданного гостя, - неужели ты в это веришь?
   - Чепуха? - запальчиво вопросил Карамазов и понизил голос, - А ты никогда не интересовался, почему я ушёл из театра, которому отдал полжизни, и где я провёл пять последующих лет своей жизни?
   - И где же? - с неудовольствием спросил Марк.
   Он недоумевающе посмотрел на неподвижно сидящего Карамазова и в голове у него начало что-то проясняться, проклёвываться, мелькнула какая-то мысль, но она была настолько кошмарная и чудовищная, что в глазах его блеснуло не понимание, а потрясение и ужас. Карамазов в ответ посмотрел на него, и кивнул головой, словно бы уловив эту его мысль.
   - Ты? - удивлённо спросил Марк.
   - Именно, - ответил тот, - да, это был я. А пьесу написал мой безвременно погибший старший брат.
   Карамазов встал с кресла и прошёлся по кабинету, одобрительно и внимательно оглядев его весь, потом неожиданно повернулся к Марку, подошёл поближе, заглянул в лицо, словно бы ища там что-то. Глаза его загорелись лихорадочным бешеным огнём.
   - Они придут и к тебе, - вдруг убеждённо заговорил он горячечным быстрым шёпотом как в бреду, - они обязательно придут к каждому, у кого есть грех или даже маленький грешок за душой.
   - В таком случае они должны прийти ко всем жителям этого города, - философски и с юмором заметил на это Марк, - и не только этого, но и ко всем остальным тоже. Вот только хотелось бы знать, уточнить, так сказать, одну маленькую деталь, кто это - они, кого конкретно ты имеешь сейчас в виду?
   - Зря ты шутишь, скоро тебе будет совсем не до шуток, - укоризненно и с обидой сказал Карамазов.
   - О ком ты говоришь? - снова спросил Марк.
   - Ты сам поймёшь кто, когда они придут к тебе, - загадочно ответил Карамазов, - мы сыграли этот спектакль и вот результат - ни у одного человека, имевшего к нему какое-нибудь отношение, не сложилась в дальнейшем нормально его судьба. Кто-то сошёл с ума, как я, кто-то тяжело заболел, а кто-то и умер.
   - А зрители? Что было с ними? - из чувства вежливости поинтересовался Марк.
   - Ничего. Их просто не было, - просто ответил Карамазов. - Была приёмная комиссия, человек пять, насколько я помню. Они должны были принять наш спектакль. Или не принять. Мы играли для них, один только раз, второго уже не было, - он злорадно усмехнулся, - они все лежали потом в соседних палатах, рядом со мной. Никто тогда не понял, что произошло, но этот спектакль запретили на всякий случай. Как ты, наверное, помнишь, тогда всё было намного строже, чем сейчас. Так что если ты не хочешь, чтобы они пришли и за тобой тоже, оставь этот сценарий в покое, забудь про него, как про дурной сон, выбрось его из головы, - дружески посоветовал он.
   - Не могу, - упрямо сказал Марк.
   - Почему? - требовательно спросил Карамазов.
   - Потому что это мой последний шанс, и другого у меня уже не будет, - сказал Марк и откровенно признался, - у меня последняя стадия рака. Я приговорён, и мне терять нечего. У меня даже цепей нет, как у пролетариата, - пошутил он.
   - А вот на этот счёт ты очень даже заблуждаешься, - печально покачал головой Карамазов и со значением произнёс. - У каждого есть, что терять. У каждого.
   - И что же? - спросил Марк довольно равнодушно.
   - А твоя бессмертная душа, ты совсем позабыл про неё? - проникновенно спросил Карамазов, весь встрепенувшись и выпрямившись, как боевой конь, заслышавший зов полевой трубы.
   Марк тяжело вздохнул и посмотрел на Карамазова как на малого наивного ребёнка.
   - Ну, при чём здесь моя душа? - спросил он устало и обречённо.
   - При том, что они заберут у тебя и её перед твоей смертью, - наставительно и зло сказал Карамазов.
   - Я же не собираюсь заключать договор с дьяволом, - довольно вымученно улыбнулся Марк, - да и искать его тоже.
   - И не надо, он сам найдёт тебя и предложит тебе такие условия, заломит такую цену, что ты просто не сможешь отказаться, - убеждённо сказал Карамазов.
   - Ты же знаешь, я никогда не шёл ни на какие принципиальные, а уж тем более сомнительные сделки, - отмахнулся Марк, - в мелочах - да, а в принципиальном - нет, никогда.
   - Но здесь случай то особый, ты не забывай. И достаточно тебе дать хоть какую-нибудь слабину, допустить малейшую оплошность и всё - ты пропал, - предостерёг его Карамазов. - Подумай хорошенько, стоит ли рисковать? Может, всё-таки возьмёшься за другую пьесу? - уже с безнадёжностью, дрогнувшим голосом спросил он, видимо понимая всю бессмысленность и бесполезность своего вопроса.
   - Нет, - наотрез отказался Марк. - Спасибо за предупреждение, но я всё-таки рискну. Риск, говорят, дело благородное.
   - Смотри, не прогадай, - вкрадчивым голосом предупредил Карамазов, недобро усмехаясь.
   Уже перед уходом, он неожиданно повернулся к Марку и спросил:
   - А ты знаешь, что существует такая степень перевоплощения, такая степень вживания в роль, которую нельзя переходить ни одному артисту, какой бы талантливый и гениальный он не был, иначе он просто сойдёт с ума. Он слишком сильно, слишком далеко уйдёт в свою роль, и уже не вернётся обратно, свихнётся на этой почве.
   - Это и называется - погружение в роль, - усмехнулся Марк, уже не воспринимая всерьёз ни самого Карамазова с его сказками, ни его предупреждения.
   - Но есть грань, которую нельзя переходить без последствий. Кстати это касается и режиссёров и их отношения к своему спектаклю. Смотри, как бы у тебя не появился повод во всём убедиться на своём собственном примере, на своей собственной шкуре, - сказал напоследок Карамазов, - и учти, что на этот счёт существует последнее и самое важное доказательство, самый главный аргумент.
   И только когда за Карамазовым захлопнулась дверь, Марк вдруг вспомнил, что кто-то ему говорил, что тот уже лет пять, как умер. "Должно быть, я зашёл в кабинет и задремал, и мне это всё приснилось, - подумал удручённо Марк, - ещё один признак старости и болезни, раньше со мной никогда ничего подобного не было". Но где-то в глубине души он чувствовал неуверенность, потому что серьёзно сомневался - было ли это сном. " Что ж, во всяком случае, предупреждён, значит, вооружён", - подумал он весело, пытаясь заставить себя даже во вздорном, нелепом сне найти себе хоть какую-то опору, хоть какой-то оптимизм для себя.
   Ада вышла из театра и как всегда в последнее время задумчивая уже направлялась домой, как вдруг увидела нечто необычное. Это был просто виолончелист, но какой! Печальный и одинокий он сидел на раскидистой ветви большого дерева, росшего во дворе театра, и старательно водил смычком по струнам виолончели, выуживая из них какую-то заунывную нездешнюю мелодию. Он смутно напоминал ей кого-то. Ада вгляделась внимательнее, и глаза её округлились - это был котообразный толстяк из видений. Он не доиграл последнюю ноту мелодии, которая резко оборвалась, повиснув в воздухе, пружинисто спрыгнул на землю, коротко мяукнув, и растворился, как будто его и не было. "Сон продолжается", - поняла Ада, но это открытие отнюдь не обрадовало её, потому что она не спала. Ада испугалась, что начала путать сон с явью. А чем это может закончиться для человека, она хорошо понимала. Она внезапно поймала себя на мысли, что боится сойти с ума. "Нет, я не сумасшедшая, и я не схожу с ума", - упрямо и твёрдо сказала она, убеждая себя и, почувствовала большое облегчение, поняв, что может рассуждать трезво и здравомысляще. Значит ещё не всё потеряно, и всё можно исправить, надо только постараться держать себя в руках и не сдаваться, потворствуя своим страхам и галлюцинациям. "Всё это мне только кажется", - внушала она себе, зажмурившись и стараясь не смотреть на дереве, когда проходила мимо него. Она открыла глаза и перевела дух, убедившись, что толстяк не появляется. Через двадцать минут Ада подошла к своему дому, высившемуся неподалёку от проспекта, на котором располагался её театр. Прежде чем зайти во двор, ей как всегда надо было пройти через всегда сумрачную подворотню, в которой она всегда чувствовала себя дискомфортно, но подойдя ближе, она увидела огромного чёрного пса, караулившего проход и оскалившего клыки при виде её. Она знала всех собак живущих в доме, их было не так уж много, а во дворе собаки сроду не водились. Это же был совершенно незнакомый пёс, похожий не то на добермана, не то на ротвейлера, Ада толком не разбиралась в породах собак, а этот, судя по всему, был ещё и помесью бульдога с носорогом с примесью крокодила. Он глухо заворчал басом, шерсть его стала дыбом. Ада невольно остановилась в нерешительности. "Как же мне его пройти?", - подумала она. Пёс уходить явно не собирался. Она обошла дом и зашла с другой стороны двора, с другого входа. Пёс был уже тут как тут и всё также стоял яростный и нерушимый как скала, как Цербер, грозный страж ворот подземного мира, полный решимости не пропустить, не впустить Аду в желаемую обитель, всегдашнее убежище от житейских невзгод - её квартиру. Так и стояла бы она, если бы не подошли люди и пёс не вынужден был бы, рыча, отступить, проигравший, но не сдавшийся и, по-видимому, не отказавшийся от своих намерений. Во всяком случае, так показалось ей, когда она проходила вместе с людьми мимо внушающего уважение и страх, непримиримого пса. Когда она оглянулась уже у порога подъезда, сама не зная зачем, что она хочет увидеть, то собаки возле подворотни уже не было, вместо неё там стоял в сумерках всё тот же котообразный, кудрявый, печальный виолончелист, но уже без виолончели. Она присмотрелась внимательнее и увидела, что огромный, чёрный пёс покорно сидел возле его ног. Виолончелист дружески помахал ей шерстистой когтистой лапой и вместе с псом растёкся лужей по асфальту выщербленной, мягко освещённой луной, дороги.
  
   Глава 24
   Священник
  
   Отец Арсений скинул мокрый плащ с плеч, аккуратно повесил его на деревянную вешалку в прихожей и прошёл в комнату. По своему обыкновению он был строг и молчалив, но в этом молчании ощущалась не торжественность, а подавленность и даже уныние, которое являлось страшным грехом для верующего, а тем более для священника. Но у него была причина, которая оправдывала тон его настроения. Дело было в том, что он окончательно разуверился в боге, и это было не бурное неверие, неприятие всех и всяческих абсолютов, присущее чаще всего молодости, не кратковременное заблуждение, а трезвое, продуманное, выверенное, прочувствованное состояние его души и ума. К своему неверию он шёл много лет. Его отец тоже был священником и ещё с детства он знал, чем будет заниматься, когда вырастет. После окончания духовного училища он тридцать лет служил Ему, будучи простым священником в большой церкви на Николиной заставе. Первоначально он был горячо и страстно верующим, но постепенно, с возрастом, с пришедшим жизненным опытом, пыл его начал охладевать, но долго ещё тлел маленьким угольком в золе неверия, оставшейся от прежнего огня веры. Ни разу он не слышал ответа на свои мольбы и молитвы - бог молчал, и вера его начала понемногу угасать. Он по-прежнему выполнял все обряды и таинства, но уже без прежнего энтузиазма и страсти, а больше по привычке, а отчасти из чувства долга, как выполняют бессмысленную, но обязательную работу. Сначала, по молодости лет, он обижался на бога, метался и сомневался в себе, своих взглядах, но с течением лет стал спокойнее и безразличнее относиться ко всему, очевидно накапливалась усталость от прожитой жизни. Он больше не мог верить, но безверие несло пустоту и бессмысленность существования для него, ведь у него ничего больше не было кроме его веры. И теперь он находился в очень сложном положении. Он не мог больше верить и, как честный человек, а он без сомнения был честным и порядочным человеком, должен, обязан был сложить с себя церковный сан и уйти в мир. Но ему самому даже не хотелось себе в этом признаваться, ибо чтобы он делал в миру, если вся его жизнь протекала в лоне церкви? У него не было никакой другой профессии, а было одно только призвание - служить Ему, тому, который никак не хотел отзываться, вступать с ним в диалог и никак не давал знать о своём существовании. Он хотел молиться и не мог - молитва больше не приносила облегчения, потому что была теперь не способом общения со всевышним, а бессмысленным набором слов и устаревших фраз, в которых он по существу больше не нуждался. Мир пересилил, он стал атеистом. "Атеист-священник - звучит неплохо", - усмехнулся он вяло, по привычке, иронизируя над самим собой, но не выдержал - худощавое вытянутое лицо его поморщилось, скривилось как от физической боли от этой подавляющей мысли, которая порой доводила его до исступления своей откровенно издевательской сущностью и насмешкой. Несмотря на то, что это было правдой, признавать очевидное не хотелось, и он иногда спорил сам с собой, пытаясь убедить себя в том, что на самом деле всё обстоит совсем не так, как кажется, на первый взгляд и что на самом деле он верит, просто меньше и по-другому, чем раньше. Но поскольку в глубине души он точно знал, что это неправда, то переубедить себя не удавалось почти никогда, как бы ему этого не хотелось. Отец Арсений не сдавался и находил всё новые и новые доводы, ссылался на опыт святых отцов церкви, у которых тоже наблюдались минуты сомнения в вере, придумывал изощрённые, веские аргументы в свою пользу, но каждый раз терпел сокрушительное фиаско от самого себя и своей неуёмной гложущей его совести. В такие дни он сутулился ещё больше, как будто стеснялся своего высокого роста и стремился уменьшиться в размерах, чтобы стать незаметным, невидимым для всевидящего ока того, в чьё существование он так сокрушительно и позорно не верил. Он чувствовал, что расплата уже близка и недалёк тот день, когда с него спросится за всё, что он сделал и не сделал в своей томительно долгой никчёмной жизни. Но спрашивать будет не тот, которому он пытался посвятить свою жизнь, а кто-то другой, намного более мелкий, глумливый и опасный. Одним словом он полностью разуверился в существовании бога, но никак не мог, как он ни старался, разувериться в существовании сатаны, дьявола, который, кажется, поставил своей целью каждый день напоминать о своём присутствии и доминировании здесь, в этом мире, напрочь лишённом божьей благодати и милости, как это теперь представлялось мятущемуся сознанию отца Арсения. Поэтому он смотрел на мир мрачно и с некоторой опаской, прекрасно представляя все его искушения и соблазны, с которыми, как правило, не удавалось справиться большинству из власть предержащих, да и простых граждан тоже, паствы его церкви, в чём ему не раз приходилось убеждаться на исповеди. За редким исключениям люди позорно и пагубно проигрывали вечный бой с сатаной, подобострастно сдаваясь на милость победителю, с радостью поддаваясь всем его искушениям; а Он не давал о себе знать, ни разу не ответил, наказав зарвавшихся грешников, не только позволяя им роскошно и благополучно жить, но зачастую позволяя страдать невинным и истинно добродетельным людям. И никаким тайным, неведомым людям смыслом объяснить это было невозможно, отец Арсений понял это с постепенно пришедшим к нему жизненным опытом. Просто Его не было, не существовало в природе или за её пределами, а присутствовал и управлял миром тот, кто явно не мог быть и не собирался быть всеблагим и милостивым, благоволящим к праведникам и наказывающий грешников, напротив, дело обстояло с точностью до наоборот. Отец Арсений давно понял, кто на самом деле управляет земным миром, но так и не смог с этим полностью смириться и предпочитал думать, что Его нет, чем согласиться, что всем заправляет некая злая всемогущая сущность, присутствие которой он с каждым днём ощущал всё сильнее и сильнее. "Даже если предположить, что Он есть, существует, то, наверное, он забыл о нас и занят другими, более важными делами", - с раздражением думал отец Арсений. О том, что праведников ожидает благодать в другом не нашем мире, он предпочитал не думать, справедливо полагая, что тот, кто отдал на откуп дьяволу наш мир, может также спокойно отдать и другой, даже если он существует, в чём он сильно сомневался. Исходя из своего нелёгкого жизненного опыта, он больше не мог полагаться просто на веру, ему нужны были веские и неопровержимые доказательства божьего существования, божьего промысла. А поскольку их не было, он жил и мучился, пытаясь бороться с сомнениями, и каждый раз проигрывая. Казалось бы, что он теперь свободен как никогда, как птица в полёте, но неверие приносило не желанную ожидаемую свободу, а лишь мрак и пустоту. Жить, надеясь только на самого себя, было морально тяжело и бесцельно, бессмысленно. " Если бога нет, то тогда действительно всё можно, но зачем тогда всё и для чего?", - думал в смятении отец Арсений и чувствовал, что снова проваливается в пустоту. Круг замыкался, и из этой теологической путаницы для него не видно было никакого выхода. "Не хочу бродить в темноте и во мраке, как слепец, - думал он, - и если я не могу, как не стараюсь, верить в неисповедимость дел господних, то лучше я не буду верить ни в кого, чем верить, что бог злой или что он и является дьяволом. Лучше быть атеистом, чем дьяволопоклонником". Но неспокойная мятежная душа его металась, не давала покоя ни самой себе, ни тонущему в своих сомнениях отцу Арсению. "Положись на господа нашего и ни о чём не думай, уповай во всём на него и всё будет хорошо", - говорил ему бывший наставник. Но хорошо не только не становилось, а наоборот оборачивалось всё хуже и хуже. В таких тяжких сомнениях и находился отец Арсений, когда к нему, после очередной вечерней службы в храме, за помощью обратился очередной мятущийся, нуждающийся в божьем слове и благословении прихожанин. Это был Кукольник.
   - Я хочу покаяться, - заявил он с ходу, разом отрезая, отметая обратный путь.
   Видно было, что это решение далось ему нелегко и он, очевидно, до сих пор сам сомневался в правильности сделанного им выбора, и раздумывал до последнего момента, не повернуть ли обратно, вспять, пока ещё не поздно и ещё можно избежать пагубных и необратимых последствий для него, которые непременно, он это предчувствовал, последуют после этого посещения.
   Отец Арсений оторвался от мучительных раздумий, поднял на него замутнённый тяжкими сомнениями взор и внимательно посмотрел в отчаянные отрешённые глаза Кукольника, который, казалось, видел уже перед собой нечто такое, что позволяло ему уже ничего не бояться. Но сколько раз он уже слышал эти слова и выслушивал после этого самые разные, порой очень неприятные, тяжёлые истории. Было ли в них искренне раскаяние? Да, конечно было. Но сколько раз после этого бывало, что люди, получив прощение, грешили снова, иногда намного тяжелее и страшнее, чем раньше, вероятно убеждённые, что можно снова прийти и получить отпущение всех грехов. Грешили, исповедовались и снова грешили - вечный круговорот, исказивший первоначальный замысел покаяния до неузнаваемости, до отторжения, вызывавший раньше у него возмущение, а теперь только досаду и несколько высокомерную брезгливость.
   - В чём ты хочешь покаяться? - грубо спросил он у своего несвоевременного, хмурого посетителя, вовсе не убеждённый в том, что ему хочется это знать.
   - В своих грехах, - уверенно ответил Кукольник так, как будто уже не раз в мыслях проводил этот разговор и отвечал на все могущие быть заданными ему вопросы.
   - И что же у тебя за грехи? - спросил отец Арсений, втайне надеясь, что список совершенных грехов будет не очень длинным и можно будет опять заняться привычной рефлексией на столь мучившую его тему и быть может даже найти достойный выход. Должен же он был когда-нибудь найтись, ведь не был же он таким уж страшным грешником?
   - Я служу сатане, - коротко ответил Кукольник, ясно и отчётливо выговорив эти кощунственные слова.
   Отец Арсений ещё долее внимательно вгляделся с него. Человек как человек, среднего роста, неприметный, с виду ничего необычного, а совершенно спокойно признаётся в самом тяжком и постыдном грехе, очевидно не понимая всю ответственность заявленного. Правда руки его, беспокойно перебиравшие тонкие кожаные перчатки с вышитой на них монограммой, предательски дрожали, выдавая подавленность, а голос был хотя и спокоен, но напряжён, как тетива натянутого до упора лука. Где-то он уже видел, встречал уже эту монограмму, причём не так давно, но отвлекаться не следовало, потому что человек ждал.
   - И как же ты служишь? - терпеливо задал он следующий неизбежный вопрос.
   - Я помогаю заменять людей, - откровенно признался Кукольник.
   - Каких людей? - также монотонно спросил Отец Арсений, уже начиная скучать. Вероятно очередной сумасшедший, в последнее время их, почему-то, развелось очень много в городе. Неизвестно по каким смутно возникшим ассоциациям, но он отчего-то вспомнил прокуратора Иудеи Понтия Пилата, тоже вынужденного задавать людям назойливые вопросы. Аналогия была страшная, ведь тот допрашивал людей, а он исповедовал и причащал, и, следовательно, необходимо было изменить тон вопросов, чтобы уйти от кощунственных и неприятных для него сопоставлений. Он вспомнил, что тогда в том городе появился Спаситель, но его не приняли, что в конечном результате плохо закончилось и для города и для его людей. "Интересно, а что было бы, если бы там появился дьявол?", - подумал отец Арсений, но решил, что ничего особенного, ибо дьявол всегда находится с ними, среди людей или внутри них. "А если Антихрист?", - продолжал размышлять он дальше, одновременно вслушиваясь в исповедь Кукольника и невольно сопрягая слова Кукольника со своими мыслями.
   - Всяких людей, - продолжал между тем Кукольник. - Всех, кто не желает подчиняться.
   - И что ты делаешь с ними? - терпеливо, как и полагалось примерному священнику, спросил отец Арсений.
   - Я ничего не делаю. Ну не совсем ничего. - Кукольник разволновашись, запутался и смешался. - В общем, я только делаю свою работу - кукол, как две капли воды, похожих на тех, кого они заменяют.
   - Кто они? - уже начиная заинтересовываться столь странным бредом, спросил священник.
   - Как кто? Я же и говорю - демоны, - удивился бестолковости священника Кукольник. - Они самые и есть. Они заменяют настоящих людей на подделки, ну, в общем, на кукол. Но души у них нет, - почему то шёпотом добавил он и неожиданно для отца Арсения перекрестился, - это только имитация людей. Очень искусная, я хороший художник. Правда они всё же сильно отличаются от людей, души то нет и, понятное дело, это рано или поздно становится заметным. Даже выражение лиц у них другое, чем у оригиналов, это многие замечают, но я в этом не виноват - я могу создать лицо, но выражение, это у них своё, не от меня. Знаете, я только потом понял, зачем я им, почему у меня появился такой дар - видеть и уметь изображать всю грязь нашего мира. Я думаю, что я заразился этим там, у них, в их мире. Я с себя ответственности не снимаю, далеко не всякий может быть подвержен этому заражению. Значит изначально что-то во мне было, какая-то гнилинка, а они только помогли ей разрастись и заполнить всего меня. Мой грех - мой и ответ. Я понимаю это и признаю. И хочу покаяться.
   - Постой, постой, - остановил его, начинающий что-то понемногу соображать, отец Арсений, - не всё сразу. Значит, ты утверждаешь, что в городе появился сатана или, вернее, его сын и наместник - Антихрист? И они заменяют людей на механических бездушных кукол? Я правильно тебя понимаю?
   - Совершенно верно, - согласился Кукольник, - только не на механических. Я и сам не понимаю этого, они становятся как бы живыми, но бездушными. Да и не в этом суть, самое главное, что настоящие люди, куда-то исчезали после приготовления заменителей, манекенов. Так было сначала. А теперь всё стало ещё намного хуже - исчезнувшие люди стали возвращаться, но это уже не они.
   - Как это не они? - недоверчиво спросил отец Арсений.
   - А так. Отличить их от их самих прежних ещё сложнее, чем от кукол, - пояснил Кукольник. - Но у меня такое ощущение, что они уже не просто бездушны, они полны дьявольских козней и замыслов сатанинских. Они теперь не люди, а бесы, нелюди. Вот в чём дело. И я в этом невольно участвовал. Ну не совсем невольно, но я не хотел такого, не думал, что всё так будет. Я просто хотел, чтобы меня оставили в покое и перестали мучать призраки, бесы. Я был просто одержим ими после того посещения. Но я не думал, что всё так обернётся и это не я притащил сюда эту заразу. Я думаю, что они сама давно планировали это, подготавливали. И это случилось.
   - Подожди, - перебил его отец Арсений. - Расскажи обо всём подробней.
   И Кукольник рассказал обо всём, что произошло с ним в последнее время. Отец Арсений внимательно слушал, не веря своим ушам, но глядя на взволнованного Кукольника он видел, что тот не лжёт, а говорит о том, что совершенно искренне считает правдой. Ему очень бы хотелось думать, что Кукольник и вправду просто очередной городской сумасшедший, но что-то мешало, не давало ему поверить в это. Он вдруг вспомнил, где он видел такие же монограммы, похожие на хищно раскрытые чёрные шестипалые ладони. Он видел похожие узоры на одежде у некоторых бывших прихожан, оставивших церковь и более не посещавших её никогда, но тогда он не обратил на это особого внимания. "Чудны и неисповедимы пути твои, боже, пускай я больше и не верю в тебя", - подумал он и по привычке перекрестился. Даже если всё рассказанное Кукольником - правда, то, что это меняет? Ведь это же, вроде бы, только подтверждало его подозрения о том, кто в реальности управляет миром и людьми.
   - Я не хочу больше служить им, - сказал Кукольник, - я хочу заслужить прощение за все свои прегрешения. И я готов понести заслуженное наказание.
   - Отпустить тебе грехи я не могу, но ты должен молиться об отпущении грехов и я буду молиться за тебя, - честно и сконфуженно ответил отец Арсений, сам чувствуя, как фальшиво звучат его слова, слова неверующего, по существу отрёкшегося от своего призвания, предназначения, а значит и от бога, служителя. - Ты сам почувствуешь, когда будешь прощён.
   Кукольник разочарованно, но с пониманием вздохнул. Вероятно, он и сам не рассчитывал на быстрое прощение.
   - И ещё одно, я хочу, я прошу вас, чтобы вы помолились за прощение души дьявола и сына его, Антихриста, - сказал он.
   Отец Арсений изумлённо и непонимающе посмотрел на Кукольника.
   - За кого ты просишь, я не понял? - переспросил он.
   - За дьявола и его сына, я верю, что они могут исправиться и измениться, - терпеливо повторил Кукольник. - Ведь согласитесь, каждый заслуживает прощения и у каждого должна быть надежда, шанс быть прощённым.
   - Но они не хотят прощения, да и кроме того, у них, согласно нашим канонам, увы, нет души, - возмутился священник. - Я уж не говорю обо всём остальном, связанном с ними, их именем и делами.
   - В отношении души это только ваши церковные измышления, - ответствовал Кукольник. - Вы много встречались с ними лицом к лицу? А я встречался и убеждён, что все бесы, на самом деле, мучаются и жаждут прощения, возможно сами не понимая того, может быть, оттого они так и терзают нас, людей. У каждого живого существа есть, должна быть душа и я прошу, требую, чтобы вы помолились и за их души тоже. Вы никогда не думали, что за свои грехи и высокомерие мы сами после смерти можем превратиться в бесов? Все мы создания божьи и все заслуживаем прощения, на том стою, и стоять буду, - неожиданно твёрдо закончил Кукольник свою речь.
   "Да, ты и впрямь сумасшедший. Молиться за дьявола, надо же такое придумать", - подумал отец Арсений, но вслух ничего не сказал, промолчал. Всё что нужно, было и так сказано, и добавлять было нечего. Кукольник ушёл, а он остался и долго сидел в мучительных раздумьях обо всём произошедшем и о будущем - своём и города, пока не устал думать. Он уже было поднялся со стула, на котором сидел, с удовольствием потягиваясь, чувствуя, как разминаются застоявшиеся суставы, как вдруг шорох у него за спиной заставил его опустить руки и, не оборачиваясь, насторожиться.
   - Ты всё правильно сделал, священник, - раздался у него за спиной приглушённый, шедший как будто из самых тайников его души, хриплый голос. Отец Арсений обмер и повернул голову, с трудом поворачивая разом закоченевшую шею, и увидел незнакомого субъекта с неподвижным строгим лицом, стоящего прямо там, где ему не положено было стоять - в алтаре за престолом.
   - Ты всё сделал верно, - повторил тот.
   Безликий, а это был именно он, вышел из алтаря, прошёл мимо иконостаса, скупо похвалил:
   - Хорошие картинки, очень забавные. Нам давно нужен был такой пастырь для нашей паствы. Ты нам подходишь. Осталось обговорить условия нашей дружбы и взаимовыгодного сотрудничества. Мы возьмём этот храм себе, нам он приглянулся.
   - Кому это - нам? Кто это вы? - подозрительно и вопреки предложению незнакомца совсем недружественно спросил отец Арсений, холодея от собственных недобрых предчувствий.
   - Расслабься и не бери ничего в голову - мы друзья, - успокоил тот, примирительно махнув рукой - А кто мы, ты и сам знаешь, ты же не дурак. По крайней мере, догадываешься. Верно?
   - Нет, не верно. Я вас знать не знаю и не хочу знать, - гневно возразил отец Арсений, столбенея от ярости.
   - А вот это напрасно. Не надо так с нами, - укоризненно сказал Безликий. - С нами так нельзя. Ты к нам с добром и мы к тебе с приветом. А не хочешь по-хорошему, ну, что ж, можно и по-плохому, господин атеист, - последнее слово он произнёс, медленно и с чувством проговаривая каждый звук, как будто это доставляло ему непередаваемое удовольствие.
   Безликий спокойно смотрел на священника с ничего не выражающим лицом, в котором не дрогнул ни один мускул, вероятно в силу отсутствия такового.
   - Ну, зачем же так, зачем так грубо, - примиряюще сказал ещё один субъект, нелепо одетый, точно какой-то шут гороховый, выйдя откуда-то из-за колонны, - свои же люди, я думаю, договоримся и решим всё мирно, полюбовно.
   - В общем так, священник,, ты будешь теперь работать на нас, - сухо и повелительно сообщил Безликий, - если не хочешь неприятностей.
   - Вот значит как? - с удивлением протянул отец Арсений и вспомнил рассказ Кукольника. Он, кажется, начинал понимать, с кем имеет дело - А если не буду, если я хочу неприятностей? - отец Арсений шёл на явный откровенный конфликт с незнакомыми посетителями.
   - Хочешь - получишь, - пообещал Безликий и улыбнулся недобро, - ты теперь поп-расстрига, вне закона.
   И было в его улыбке что-то такое, страшное, тёмное и глубинное, что заставило отца Арсения поёжиться и побледнеть.
   - Вне вашего закона, - пояснил Шут, - и соответственно попадаешь под юрисдикцию нашего закона, теперь и твоего тоже. Ты теперь наш вместе со своими потрохами.
   Они оба захохотали и смеялись долго, всласть.
   - Я ещё не сложил сан, - с возражением напомнил священник.
   - Ну, так сложи, - посоветовали они.
   - Я передумал. Я решил остаться. Только что, - сообщил священник, внимательно следя за гримасами на лицах или том, что так называлось у людей, у незваных гостей.
   Они перестали смеяться, у обоих недобро потемнели глаза.
   - Или тебе напомнить твои мысли? - с угрозой в голосе спросил Безликий. - Кем ты себя возомнил, священник? Или ты думаешь, что мы будем потакать твоим капризам? Ты отрёкся от Него, и теперь ты наш навеки-вечные, навсегда, запомни это. Твоя душа, как и весь ты сам, принадлежит нам.
   - Я вот шиш вам с маслом, - и отец Арсений показал им сложенную из трёх своих крепких длинных холёных пальцев правой руки незамысловатую недвусмысленную фигуру, общеизвестную в народе как дуля или кукиш. - Я лучше в монастырь уйду, но вам служить не буду, отказываюсь, так и запишите, убогие.
   - Запишем, запишем, - успокоил его Безликий, - мы всё запишем: и про неверие твоё запишем, и про халатное бездушное отношение к порученному тебе делу и про твой отказ отпустить грехи падшему, нуждающемуся в твоей помощи человеку. Никуда ты, мил человек, от нас не денешься, тебе некуда деваться, окромя нас.
   -Да он пошутил, правда же, пошутил? - Шут с надеждой уставился на отца Арсения, сощурившись, ощерив огромный, словно желающий его проглотить, щербатый рот в гнусной усмешке.
   - Нет, я не шутил, - спокойно и даже с каким-то вызовом то ли им, то ли самому себе, ответил отец Арсений.
   - Ну, вот те здрасти, я ваша тётя, приехали, дальше некуда, за что боролись, на то и напоролись, - юродствовал Шут, кривляясь.
   - А может, вы ему не нравитесь, - сказала невесть откуда взявшаяся вальяжная дама в тёмной вуали и длинном вечернем платье, которая приятно потягиваясь, возлежала на кожаном диване, - может он предпочитает иметь дело с дамой. Ну, что лапочка? Контракт будем подписывать или обойдёмся так, соглашением на словах?
   - Уйди, - глухо, морщась как от зубной боли, прорычал отец Арсений.
   - Кровью надо подписывать, кровью, - пролаял Шут.
   Отец Арсений всмотрелся подслеповатыми глазами - нет, это лаял не Шут, рядом с ним сидел на задних лапах какой-то собакоголовый субъект внушительного вида, похожий не то на добермана, не то на ротвейлера. Священник поднял руку и инстинктивно, защищаясь, по привычке, перекрестился сначала сам, а потом начал крестить всю эту развесёлую братию.
   - Э-э нет, без веры, креста нет, - весело сказал Шут и, гротескно парадируя священника, начал креститься наоборот, начиная снизу, и кланяться на все стороны. Это вызвало бурный смех, всем им стало ещё веселее, только Безликий грубо буркнул отцу Арсению:
   - Помаши мне ещё ручонками, руки-то поотрубаю, по самое не балуй.
   Адский пёс грозно заворчал и, подойдя на задних лапах к двери, спокойно улёгся возле неё, очевидно вознамерившись охранять её. Священнику стало не по себе, все пути отступления были отрезаны, выход закрыт.
   Дама игриво улыбнулась священнику:
   - А вы такой милый, может, поиграем?
   И прямиком направилась к нему, по пути преобразуясь, меняясь, трансформируясь во что-то другое, глубоко чуждое ему; и когда она подошла к нему, это была уже не дама, приятная во всех отношениях, а свиноподобная туша с щетинистым рылом и маленькими круглыми глазками. Она приятно похрюкивала и ласково поводила пяточком из стороны в сторону, как бы принюхиваясь к чему-то, потом поморщилась, вероятно, ей не очень понравился человеческий дух и профессиональный запах ладана и воска, исходивший от священника.
   - Тьфу, мерзость какая, - снова перекрестился священник и начал горячо молиться. И на этот раз не то перекрещивание, не то молитва, не то всё вместе, но они возымели своё действие. Туша, гнусно воняя, начала разлагаться, размываться в контурах, растворяться в воздухе. Вместо неё стояла писаная красавица с золотыми волосами. Она рухнула на землю, притворно вздохнула и томно произнесла:
   - Ты погубил меня своими чарами, змей, так целуй же меня скорей, целуй, мой коварный соблазнитель, мой победитель.
   - Победитель малолетних и скудоумных, - ловко ввернул, прорычал собакоголовый.
   - За соблазнение малолетних строго взыщется, - прикрикнул Шут строго.
   - Боже за что мне это, свят, свят, - горячо зашептал отец Арсений, отступая от них подальше и крестясь.
   - Нет, врёшь, не уйдёшь, от нас ещё никто не уходил, - зашумела гоп-компания. - Быть тебе сатанистом, грешник, ужо мы тебе покажем, ирод, нехристь.
   Они заулюлюкали, загалдели, засвистели, словно перед ним была целая толпа лиц цыганской, славянской или кавказской национальности. А на самом деле национальности у них, отродясь не было. Откуда ей было взяться, родимой, у нечисти? Примерно так, думал отец Арсений, молясь и торопливо крестясь как на пожаре.
   - Ага, о боге вспомнил, грешник, - дружно завопили они. - А где ты раньше был?
   - Где ты раньше был, целовался с кем, что ж ты раньше меня не нашёл, - талантливо и мелодично, похрюкивая, запела вновь ожившая красавица, снова обратившаяся в свинью, и приближаясь, протягивая к отцу Арсению свои длинные волосатые нежные руки и ласково причмокивая грязным, испачканном, вероятно в навозе, пятачком.
   - Ох, грехи мои тяжкие, - молился отец Арсений, путая и забывая от волнения слова.
   - Мы твоя благодарная паства, окормляй нас, отче, - вопили они в полном восторге оттого, что у них будет собственный батюшка, собственный священнослужитель.
   - Ну что же ты, иди ко мне мой избранник, мой малыш, - капризно надув рыльце, позвала свиноподобная дама. - Оставь свои глупые молитвы, тем более, что они всё равно не помогут, и займись мной, мой обольститель, мой гадкий мальчишка, мой сладкий карапуз.
   И она с чувством заблеяла как коза, раздольно, во всю свою ширь, во всю дурь, разевая пасть с острыми зубами, строя священнику свои подведённые свинские глазки и игриво поводя оголёнными плечиками, которые были прелесть как хороши.
   - А давай-ка станцуем канкан, а? - неожиданно предложила она и, заскочив на амвон, принялась по нему энергично скакать, бесстыдно задрав подол верх до самого живота и высоко поднимая кривоватые, поросшие короткой шерстью, толстые в ляжках ноги. Между ног её алчно зияло широко распахнутое, разверстое как приглашение в ад, лоно.
   - Вам нельзя там быть, - побледнев от такого кощунства, пробормотал отец Арсений, - боже, прости им, они не ведают, что творят.
   - А вот и ведаем, вот и ведаем, - хором закричали они и торжествующе залаяли, завыли, закудахтали, пялясь на него.
   - Это просто пир духа какой-то, - ликовала свиноподобная дама.
   - Сама ты пердуха, - дружно орали остальные.
   - Чур, меня, чур, - продолжал молиться дрожащий как в ознобе отец Арсений, надеясь только на чудо. И оно свершилось, божья благодать снизошла на своего недостойного сына.
   - Чур, меня, чур, тебя, - лениво произнёс Безликий, холодно, безразлично оглядывая иконы, амвон, алтарь и прочий церковный, нисколько не пугающий его антураж. - Ну что ж, на сегодня концерт по заявкам телезрителей окончен. Боевое крещение состоялось.
   - До скорой, обязательной встречи, - как оглашённые, восторженно заорали остальные, - священничек ты наш, наш крестничек.
   Они подошли к окну.
   - Хрен вам, хрен нам, разойдёмся по домам, - похабно пробормотал Бездикий и грязно, с чувством, выругался. - Не забудь окропить помещение. Улетаем.
   Фигуры замерли, покачнулись и, поднявшись высоко в воздух под самый потолок, вылетели прямо через закрытое окно, напоследок упредительно помахав ему указательными перстами.
  
  
   ГЛАВА 25
   Нечисть у Шамана
  
   Когда Шаман очнулся после коварного , нанесённого по подлому, сзади исподтишка удара, он долго не мог прийти в себя и отлёживался у себя дома, лечась домашними средствами, травами. Постепенно ему стало лучше, и он уже выходил на улицу, посидеть на деревянной старой лавочке перед своим домом. Ему не нужно было долго ломать голову, чтобы понять, кто нанёс ему травму и вывел его из игры, - однозначно, это были либо пришлые, захватывающие власть в городе, либо их приспешники, натравленные на него. Он не мог понять только одного - чем он мог помешать этим пришельцам из другого мира. Может быть, они не такие уж и все сильные? - мысль эта не давала Шаману покоя, побуждала не сидеть сиднем на печи, а действовать, пока ещё не было поздно, но что можно было сделать, что предпринять он не знал и от этого к мрачному настроению, овладевшим им в последнее время, присоединялось чувство беспомощности, бессилия и досады на себя и окружающий мир. Но Шаман не был бы Шаманом, если бы он не понимал всю тщетность и бесполезность непродуманных попыток изменить что-то в той ситуации, что складывалась в городе. Судя по всему, единственное, что ему оставалось теперь, это только ждать их посещения. И оно не заставило себя ждать.
   Как он и предчувсвовал, они пришли к нему поздно вечером, как и положено, на закате дня всей своей честной компанией, когда он сидел на стуле у окна и смотрел, как он делал часто теперь, на небо, ожидая появления первой звезды. Не зная почему, но он нередко теперь смотрел на звёзды по ночам, не потому, что его мучала бессонница, а, наверное, как на единственно доступный ему пример вечности прямо перед глазами, потому, что глядя на них, он думал о вечном, ведь они будут всё также холодно мерцать в вышине, когда давно уже не станет ни его, ни даже этого мучающегося, страдающего от недостижимости гармонии и совершенства мира.
   Он почувствовал их появление, как чувствуют лёгкий ветерок, не слыша его, но ощущая почти незаметный небрежный холодок, волной пробежавший по спине.
   - Что же ты старик всё воду мутишь? - грустно и обречённо спросил Безликий, прохаживаясь по комнате за спиной у Шамана, который даже не повернул в его сторону головы. - И чего тебе не живётся спокойно? Всё ищешь неприятностей на свою старую голову? Так ты их найдёшь. Что тебе неймётся, а?
   Шаман не отвечал, глядя не на непрошенных гостей, а в пространство за окном перед собой, будто видел там что-то видимое только ему одному и невидимое другим.
   - И что тебе этот город? Чем он хорош сейчас? - продолжал между тем Безликий, обхаживая его - Ты посмотри, как живут тут люди.
   - Нормально живут, как обычно, - сказал Шаман и неприязненно, с плохо скрываемым раздражением посмотрел на них. - Как все.
   - Э-э, нет, свой лимит грехов они уже исчерпали, - не согласился Безликий, поглядывая на других, будто ища согласия.
   - Не вам судить, - с отвращением сказал им Шаман и сурово процитировал, - не судите и не судимы будете.
   - Да нет, нам, нам, а кому же ещё? - удивился Безликий. - Мы просто очищаем город от скверны и мерзости.
   - Как вы можете очистить город, если вы сами и есть скверна и мерзость? - спокойно возразил Шаман.
   Желтоглазый человек в чёрном, сидевший в кресле и до этого времени молчавший, усмехнулся:
   - Наивно рассуждаешь. Посуди сам, мы ничем не можем ухудшить положение в городе, потому что дальше уже некуда. Патриархи, Кукловоды, Пастыри - они заполонили город, они уже превратили жизнь в нём в ад, преисподнюю. Разве это нормальная жизнь. Куда уж хуже?
   - Но в этом городе много нормальных людей, как быть с ними? Почему они должны отвечать за других? - спросил Шаман, забывая, что о том же самом он недавно спорил с Андреем.
   - Ты ошибаешься старик, в этом городе нет невиновных, - сказал Хозяин, а это был, конечно, он. - Даже если у этого, данного человека нет грехов, значит, они есть у его родных и близких, и он виноват в том, что не удержал их от соблазна. И каждый ответит за грехи свои, своих близких и этого города.
   - Вы же не сделаете лучше, вы сделаете только много хуже, - с болью в дрогнувшем голосе сказал Шаман. - И вот тогда жизнь людей превратиться действительно в ад, а город в преисподнюю.
   - А сейчас чем она лучше? Ты посмотри вокруг, - указал ему чёрный. - И все считают такую жизнь нормальной. Никто кроме тебя не возмущается.
   - Неправда, вокруг много хороших людей, - не сдавался Шаман, - но вы предпочитаете их не замечать, они вам глаза колют. А если и заметите, то тем хуже для них, вы сделаете всё, чтобы уничтожить или изменить их. Вы ведь хотите захватить город.
   - Да он давно уже наш, - засмеявшись, сказал Безликий. - Только ты ещё предпочитаешь не замечать этого. Слепым жить легче, да Шаман?
   - Мы вот думаем, не наказать ли тебя, и если ты предпочитаешь ничего не видеть, может и вправду сделать тебя слепым? Как ты думаешь, Шаман? - спросил Чёрный.
   Он подошёл ближе, встал лицом к лицу напротив Шамана, так они и стояли - один высокий, чёрный и страшный, другой - невысокий, мрачный и строгий.
   - Мы дадим тебе последний шанс для исправления. Но учти, если ты не уймёшься, мы найдём способ наказать тебя и твоих близких, - пригрозил чёрный.
   - Мы пришли к тебе не с пустыми руками. У нас к тебе предложение, - сказал Безликий.
   - Весьма ценное предложение, - встрял и тут Шут, - а точнее даже бесценное.
   - Работать на нас, - уточнил Шут.
   - Ты в своё время разочаровался в церкви и ушёл из неё, - напомнил Хозяин.
   - И правильно сделал, - свирепо рявкнул Безликий, - все бы так!
   - Молодец, гусар! - горячо одобрил и Шут.
   - Ты отрёкся от церкви и с той поры всё больше приближался к нам, - заметил Хозяин.
   - Я не отрёкся от церкви, я просто не нашёл себя в неё, - разъяснил Шаман, - но в бога я верю и церкви я не враг, а скорее, наоборот, союзник. Служить богу можно по-разному в меру своих сил, наклонностей и способностей.
   - Слова, слова, слова, - подытожил Хозяин, - а впрочем, можешь в это верить, если тебе очень хочется. Но только учти, что церковь не одобряет такого рода деятельность как у тебя, с её, надо признать справедливой точки зрения, это всё бесовщина худшего толка, а значит ты наш, признай это.
   - Нет, - не согласился Шаман.
   - В своих путешествиях в иные миры, к духам, ты ходишь туда, куда ходить нельзя без последствий. Ведь это всё от лукавого. Церкви же нужна просто вера, и только вера, вот и всё. Ну, ещё послушание. А ты общаешься с духами, то есть с бесами, демонами, то есть с нами.
   - Я помогаю людям, - возразил возмущённый этим перевёртыванием всего с ног на голову, этой словесной абракадаброй, Шаман.
   - Но с чьей помощью? Ведь тем самым ты отвергаешь их от лика божьего, от того, кто не может или не захотел помочь им, и непроизвольно отдаёшь их совсем в другие руки. Они уже не верят в божью милость и мощь, и предпочитают другие силы, отнюдь не божеские. Ты прямой дорогой ведёшь их к нам Шаман.
   - Что может быть плохого в том, что люди выздоравливают? - возмутился Шаман.
   - Это хорошо, это замечательно, - ввязался Безликий и заверил, - и ты сможешь их лечить ещё лучше, ещё эффективней, если обратишься напрямую к нам, без околичностей.
   - Мы поможем тебе, - заверещал Шут, - а ты поможешь нам, вот и ладушки.
   - Согласись на нашу помощь, только и всего, - дружественно предложил Хозяин, - ведь ты же умный человек, уповай только на нашу силу.
   - Никогда, - сразу же и наотрез отказался Шаман, - это будут уже не те люди. Вы так просто никому и никогда не помогаете.
   - Ну почему же, - не согласился Хозяин, - ведь вылечил же ты, например, этого своего приятеля Воскобойникова и не без нашей помощи, учти это. Ведь он был уже у нас, но мы отпустили его. И теперь человек живёт, забот не знает, радуется жизни.
   - Дочь растит, - подсказал Безликий.
   - Значит, всё не так уж и страшно, - продолжил Хозяин.
   - Не так уж страшен чёрт, как его малюют, - захихикал страшный, безумный Шут.
   - Он вернулся с того света не один, - возразил Шаман, - а с хвостом, вот и таскает теперь ваш хвост в виде призраков.
   - Свой хвост, - мягко оспорил Хозяин, - свой.
   - Почему его теперь должны тревожить мертвецы? - с негодованием спросил Шаман.
   - А кого же ещё? - страшно удивился Хозяин. - Его грехи, ему и отвечать, что же тут непонятного? Но всё равно, ты спас его от верной смерти, можешь спасти и других, ещё очень многих.
   - А что взамен? - спросил Шаман угрюмо и жёстко.
   - А ничего, ровным счётом, совершенно ничего, - затараторил Шут, - ничегошеньки нам от тебя не надо. Мы только тоже хотим помогать людям, заниматься святым делом, так сказать, быть может, даже жертвуя собой, - он всхлипнул от нахлынувших чувств и пустил слезу, - быть таким же подвижниками, как и ты.
   - Нужно только твоё добровольное согласие на нашу помощь, - кротко пояснил Безликий, - но ты не будешь работать на нас, нет, ты будешь, как и прежде, работать на людей. Мы поможем осуществлять твою святую миссию - вызволять людей из беды, помогать им, лечить их, врачевать их совершенно пропавшие, безнадёжные души.
   - Худшей беды, чем вы, быть не может, - сказал Шаман, - вы же потом и заберёте это их самое главное - души.
   - Совершенно несправедливое и исключительно оскорбительное, обидное обвинение, - заспорил Шут, - и вообще, сколько разговоров из-за такой ерунды! Кто её видел то, эту вашу, так называемую, душу. Предмет так сказать неодушевлённый, неосуществлённый, да попросту не существующий в природе, во всяком случае, в нашем бушующем, бурно развивающемся, изменяющемся мире. Разве её кто-нибудь измерял, взвешивал, фотографировал, запротоколировал, в конце концов? Да, может, и нет её вовсе в природе? А вы тут мучаетесь, дискуссии устраиваете на пустом месте. А у нас помощь вполне внятная, зримая и понятная. Мы помогаем всем желающим, а не только тем, кто молится и постится круглый год и помощь наша реальна, осязаема, можно помацать, а не пустые невыполнимые обещания о будущей жизни в раю. Мы даём людям рай здесь и сейчас, поэтому они и выбирают нас.
   Шут перевёл дыхание от столь длинной и выспренной речи.
   Шаман отрицательно покачал головой:
   - Слова ваши лукавы и обманчивы, как впрочем, и всегда. Вы несёте только страдания, ими и питаетесь. За каждое ваше благодеяние вы потребуете сторицей и расплата будет жестокой.
   - Признай нас и служи нам, - грубо потребовал Безликий.
   - Никогда, - вновь отказался Шаман.
   - Ты и о своих грехах не забывай, - напомнил Хозяин, внимательно следивший за их спором, - а лично у тебя их, как и у всех других, немало. Запомни, ты помогал людям только благодаря нам, только с нашей незримой помощью.
   - Это опять обман. Я помогал тем, что вырывал их души у вас, возвращал их.
   - Это тебе так только кажется, это иллюзии, - просветительским тоном сказал Хозяин. - Ты никогда не думал, что с ними бывает потом? На самом деле каждый такой человек будет потом расплачиваться за своё, так называемое выздоровление и возвращение души, другими бедами и напастями. А если не он сам, так его близкие и родные. И за это они совершенно справедливо должны сказать спасибо тебе. Вот и твой Воскобойников мучается теперь. Ты думаешь - ты помог ему? А что если он теперь сам, самовольно, по собственному почину, вдруг возьмёт и покончит с собой от невыносимости жизни и бессмысленности собственного бытия? Так помощь ли это?
   - Вы только что утверждали, что я помог ему выжить с вашей помощью? - возмутился Шаман двуличием нечистых.
   - Но ты не подумал, к чему это приведёт, - осуждающе сказал Хозяин.
   - Нет, ты не обманешь меня лукавый, - убеждённо заявил Шаман.
   - Просто ты и раньше работал на нас, но, наверное, не знал этого, или может всё-таки знал или подозревал? - спросил Хозяин.
   Не дождавшись ответа, Хозяин продолжал:
   - Мы лишь предлагаем тебе, твари ничтожной перед лицом вечности, официально оформить наше партнёрство, наши многолетние дружественные отношения. Теперь ты можешь стать Великим Шаманом, чёрным Шаманом.
   - Я никогда не пойду на сделку с вами и меня вам не обмануть, - упрямо отверг все предложения Шаман.
   - Что ж, очень жаль, - произнёс Хозяин, - ну а если мы лишим тебя всех твоих шаманских способностей, может, передумаешь? Ты ведь и на самом деле мог бы помочь всем своим друзьям и просто знакомым: Воскобойникову не покончить с собой, Алексею вернуть свою возлюбленную. Ты сможешь спасти многих людей, которые просто пропадут без твоей помощи, и их смерть и несчастья будут на твоей совести. Разве ради этого нельзя пожертвовать самим собой и своей никому не нужной, никчёмной душой?
   - Зачем тогда вам я? - устало спросил Шаман. - Разве мало желающих, отдать вам свою душу задаром?
   -Э-э, нет, - отрезал Хозяин, - нам нужны все вы, большие и малые, умные и глупые, мы никого не оставим без нашего неусыпного внимания.
   - Я не только никого не спасу своей жертвой, а наоборот только погублю и себя и других, - убеждённо сказал Шаман.
   - Ну что ж, тогда ты сам себе враг, - подвёл черту Хозяин, - мы хотели по-честному, по-хорошему, впрочем, как и всегда.
   И, не выдержав, попенял Шаману, укорил его:
   - Как вы люди любите всё усложнять, всё испортить, извалять в грязи самую прекрасную, светлую идею. На самом деле это вы настоящие монстры, вы, а не мы, наивные, чистые, невинные как дети создания, за какие-то грехи богом посланные сюда, на эту проклятую им землю.
   - Да, конечно, а вы только помогаете выявлять нам наши дурные качества и наклонности, - усмехнулся в тон ему Шаман.
   - Да, именно, именно, - неожиданно согласился с ним Шут, с интересом внимающий их содержательной беседе.
   - И меня вы стукнули по голове исключительно из милосердия и человеколюбия, - предположил Шаман.
   - Ладно, кончай балаган, - велел Хозяин, - мы даём тебе возможность, Фома неверующий, убедиться в наших чистых намерениях и помыслах. Ты можешь провести повторный сеанс и на этот раз спасти Ольгу, вырвать её из жадных, ненасытных лап этого, совсем обезумевшего от своей страшной веры, гнусного фанатика и подлого лицемера Пастыря.
   - Послушай добрый совет, - добавил внушительно Безликий, - проведи этот свой сеанс и убедись сам, лично, в нашей силе и в нашем могуществе и тогда ты поймёшь, кто здесь истинный хозяин. И учти это твой последний шанс, больше уговаривать не станем.
   И добрые как самаритяне благожелатели неспешно и степенно, с достоинством удалились, оставив Шамана в его недобрых размышлениях.
  
  
   Глава 26
   Оппозиция
  
   Город по прежнему был похож на настоящий, во всяком случае, очень напоминал его. В нём было всё: движение людей и машин, эмоции - зависть, злость, восторг, и всё же из него как будто убрали какой-то очень важный механизм, стержень, как будто вынули душу. Со стороны, извне он полностью напоминал город, но изнутри было видно, что в нём почти не оставалось настоящей жизни, а была только её искусная имитация. Наблюдая всё это, Андрей долго не мог понять, чего же ему не хватает, пока его не осенило: во всём этом движении нет ни малейшего смысла, есть движение ради движения. Мелкие цели, тщеславные стремления, показушное радушие. Они изо всех сил пытались сымитировать жизнь, но это у них не очень получалось. Настоящего, подлинного не было, были мелкие желаньица, возня. Даже в пороках не было подлинности, аутентичности, идентичности людям, не было настоящих страстей и одержимости, настоящих чувств, то есть всего того, что приводило бы в движение жизнь. Эти персонажи постепенно, исподволь заполняли город, просачиваясь поодиночке и мелкими ручейками, выхолащивая его. Они забирали у города лучшее, лучшую кровь, лучшие чувства, мысли, оставляя взамен там мелкое, неважное, несущественное. Конечно, замены многих людей, особенно чиновников, не заметил бы никто, включая их родственников и их самих, поскольку разницы между заменяемыми и заменяющими, фактически не было никакой. По-видимому, пришлые некоторых и вовсе не трогали, находя, что они хороши и так, такие, какие они есть.
   Как и во всяком уважающем себя крупном поселении, в городе тоже была оппозиция власть предержащим. Оппозиция города представляла собой пёструю, гремучую смесь из высших слоёв общества, недовольных, что её не допускают до кормушки или допускают, но не настолько много, как ей того хотелось бы. Её верхушку, ядро составляли люди, почему-то, очевидно по недоразумению, относящие себя к сливкам общества, интеллектуалам. Среди них был и известный главный редактор одного из центральных каналов телевидения и по совместительству одной из главных оппозиционных газет, Иван Александрович Измайлов, который играл далеко не последнюю роль в городе. К нему и заглянули как-то вечером на огонёк, домой, незваные пришлые, претендующие на роль новоявленных хозяев города.
   Иван Александрович уже успел уютно расположиться в большом кожаном кресле перед телевизором, чтобы наслаждаться видами своего канала, оплаченного Финансистом, когда в дверь неожиданно и отрывисто резко, начальственно позвонили. Домработница открыла дверь и против обыкновения пропустила гостей, не спросив разрешения у редактора. Они гуськом прошли в зал, где восседал в своём кресле как на троне, царил главный редактор, а по совместительству и один из главных оппозиционеров города, и рядком встали прямо напротив него.
   - Вот зашли посмотреть, как ты живёшь, болезный, - сказал Безликий, который внушал страх редактору одним видом своего абсолютно неподвижного свирепого лица, на котором шевелились одни только губы. - Не нуждаешься ли в чём. Ежели так, то ты не стесняйся, жалуйся, родной, пока есть возможность.
   И они пристально уставились на редактора. Однако он, потрясённый видом непрошенных, незваных гостей, растерянно молчал.
   - Ну что в молчанку будем играть или как? - недружелюбно спросил его Безликий, сверля его взглядом.
   Но, так и не дождавшись ответа, он продолжил:
   - Теперь ты будешь работать на нас в открытую, лучшее перо города и страны, её недремлющая совесть.
   Простодушный Безликий, нисколько не колеблясь, как всегда прямо приступал к делу или к телу:
   - Разумеется, ты и раньше работал на нас, но ведь ты не знал этого, хотя наверняка подозревал, признайся, борзописец.
   - Мы решили, что оппозиция, это тоже, далеко не последняя часть власти и вас нужно тоже взять под наш неусыпный контроль, - посчитал своим долгом вежливо пояснить Хозяин и, глядя на остолбеневшего, глупо выглядевшего редактора, пригрозил. - Но учти, нам не нужны глупцы, дураков и без вас хватает, а нам нужны рассуждающие и размышляющие личности, думающие личности. Разумеется, думающие так, как нам надо, строго в определённом русле.
   - Надо напустить на людей псевдоинтеллектуалов вроде тебя, пускай задуряют мозги, засоряют их, охмурёнными людьми легче управлять, легче их заменять, чтобы не было заметно, - с охотой разъяснил Безликий. - То есть ты будешь заниматься тем же, что и раньше, тем же блудоумием, только более интенсивно и осознанно, без иллюзий и шор, под нашим чутким руководством.
   - Это неправда, - жалко пролепетал редактор, поправляя очки на носу - мы не относимся к власти, мы оппозиция.
   - Разве? - страшно удивился Хозяин. - Значит, мы глупые чего-то недоглядели, недодумали? Ая-яй, а мы то, наивные, думали, смекали по-другому. А может, ты кому-нибудь другому попробуешь засирать мозги, а не нам, сердешный?
   - Ну, что такое официальная власть - химера, пустой звук, - ввязался в разговор Шут. - Нет, настоящая власть над душами и умами людей у вас - любителей пера и экрана, скромных служителей средств массовой информации и коммуникации, - сочно со вкусом проговорил он и был на этот раз непривычно серьёзен, без обычных кривляний, даже по-своему страшен.
   - Да, мы несём свет людям, просвещаем их, - гордо сказал редактор и попытался посмотреть на них свысока сквозь стёкла очков, но выглядел при этом довольно жалко и убого.
   - Какой свет? - грубо перебил его Безликий. - Тьму вы несёте, тьму, как вам и положено по штату и призванию, по велению сердца, так сказать.
   - Ну, не ругайте его, он хороший, - заступился за него ласково и дурашливо Шут, - он такой же, как мы, наш человек.
   - Ты нам нужен, - прямо, без околичностей, заявил Безликий, - раньше дурил мозги по призванию, а теперь будешь делать так, как мы тебе скажем. Да не волнуйся ты так, твоя работа почти ничем не будет отличаться от прежней.
   - Кто вы? - сумел выдавить из себя потрясённый, растерянный редактор, понемногу начиная приходить в себя и приобретать обычно свойственную ему солидность и уверенность, без которой он никогда бы не смог выполнять свои руководящие функции и работать на столь высокой должности.
   - Мы твоя неусыпная, недремлющая совесть, народный контроль, - пошутил Шут и ласково пожурил его. - Разве ты не узнал нас, лапуся?
   - Мы твои новые-старые хозяева, олух, - пояснил грубый и нетактичный Безликий.
   Они со значением посмотрели на редактора и до того, кажется, наконец, начало доходить с кем он имеет дело, он был далеко не дурак и по долгу службы хорошо знал, что происходит в городе, хотя до поры до времени не придавал этому слишком большого значения, думал, что всё это враки, просто массовая паника, вызванная нищетою и скудостью обычной, повседневной, духовной жизни простых обывателей, падких от этого на скандальные развлечения, слухи и разоблачения.
   - Но я не могу... - начал было редактор, быстро соображая в уме, чтобы такое возразить, какую бы найти зацепку, отговорку, чтобы уйти от этого опасного, ненужного ему сейчас разговора, к которому он не был пока готов, а может быть и не будет готовым никогда. - В конце концов, у меня есть обязательства, долг перед народом, господа.
   - Ты же хотел свободы? - прямо спросил Хозяин. - Что ж, теперь она у тебя будет, ешь её с потрохами. Здесь наши идеалы и замыслы полностью и безоговорочно совпадают. Теперь у тебя есть полная свобода действий, никто не будет связывать тебе руки. Больше того, ты и будешь продолжать проповедовать свою, столь дорогую тебе, свободу, полную свободу ото всего: обязательств, морали, семьи, религии.
   - Вы хотите всё изменить? - с появившемся интересом спросил редактор.
   - Мы уже всё меняем, - солидно пояснил Безликий.
   - Мы пересмотрим всё, всё будет новое, не такое как раньше, - продолжил торжественно вещать Хозяин. - Новая мораль, новая религия. Религия денег, например. А семью мы отменим, ну или изменим на худой конец, пусть все живут с теми, с кем захотят, мужчина с мужчиной, женщина с женщиной, это и будет теперь называться семьёй.
   - Могут с животными жить, - подсказал Шут, - с овцами там или со змеёй.
   - С животными нельзя, это зоофилия, статья светит, - засомневался Безликий, - да и потом, прошу прощения, со змеёй неудобно, у ней анатомия не та.
   - Статью мы отменим, - уверенно сказал Шут, - у нас же полная свобода, а со змеёй можно что-нибудь придумать, голь на выдумки хитра.
   - Правильно, - подумав, согласился Безликий, - свобода так свобода, никаких ограничений быть не должно.
   - Но вы не утрируйте, господа, свобода - это священная корова нашей демократии, - запротестовал возмущённый редактор и заартачился, явно набивая себе цену. - Нет, я так не могу, есть же правила, законы, в конце концов, в том числе и неписанные...
   - Мы их заменим, не все, только те, которые нам мешают, создают препоны нашим действиям и вы, оппозиция, свободные демократы, должны нам помочь в этом, - грубо перебил его Хозяин. - Ты знаешь, что такое семь смертных грехов? Так вот их на самом деле гораздо больше и вы теперь, с нашей помощью конечно, должны внушить людям, что это норма, что грешить - это хорошо и нормально, и что так и должны поступать нормальные, современные люди, чтобы идти в ногу со временем, а не выглядеть жалкими неудачниками и лузерами. Задача ясна, коллега? Запомни, это очень просто: полная свобода ото всего и грешить - это нормально. Всё, что раньше было хорошо, это теперь плохо и несовременно, а то, что было плохо, теперь оправданно, хорошо и даже необходимо.
   - Но тогда всё разрушится, должны же быть какие-то законы, - попытался жалко возразить редактор.
   - Это и есть наш закон - полная свобода, - сказал Хозяин, - вот скажи, положа руку на сердце или что там у тебя вместо него, а что переменилось в городе по большому счёту, после того, как мы изменили некоторых людей? Ровным счётом, ничего. Но это только начало, всё ещё впереди, нам с вами ещё предстоит долгая, сложная работа по изменению этого прогнившего, катящегося в тартарары, мира.
   Он грозно посмотрел на редактора и изрёк:
   - Разумеется, косные ретрограды и ренегаты попытаются вам помешать, но вы должны денно и нощно обличать их, их грязные происки по возвращению старого порядка с устаревшей, выброшенной на свалку истории, моралью. Вы - это настоящий прогресс и новая культура, вы наше передовое знамя. Новое время - новая, соответствующая его духу мораль.
   - Хорошо, допустим, я соглашаюсь и помогаю вам, - сказал хитромудрый редактор, оттягивая время, - но скажите, зачем вам-то это всё надо?
   - А ты и не понял? - засмеялся Безликий и беззлобно, по-доброму выругался, - эх, ты мудило, учишь вас, учишь, а ума всё не прибавляется, один мусор в голове.
   Внезапно он стал серьёзным и повторил ранее сказанное:
   - Ну, хорошо, давай в открытую, мы бесы и теперь наша власть в городе, и вы тоже теперь работаете на нас, впрочем, как и всегда, но теперь честно, с пониманием и осознанием того, на кого вы работаете, - он не выдержал непроходимой тупости редактора и сорвался на грубость, - осознал, интеллектуал сраный, сволочь, интеллигент паршивый?
   - Ну не будем ругаться, не будем, он всё хорошо осознал, он догадливый, - успокоил Безликого Шут и ласково погладил по голове редактора, - он разумный, университет закончил и всё про всё и про всех теперь знает, превзошёл все науки, учёный ты наш, академик, красавец.
   И он смачно, взасос поцеловал редактора прямо в его победно сияющую лысину и протёр её не совсем чистым платочком, достав его из кармана грязной вязаной жёлтой кофты, в которую он был с шиком одет.
   - А теперь, академик, оппозиционер, надо нести нашу с вами веру, наши идеи в массы, в народ, так сказать, - сказал грубый, неделикатный Безликий, - будем охмурять людей толпами, быстро и поголовно. Для этого и нужны, да нет, просто необходимы, средства массовой информации.
   - Поголовье людей значительно увеличилось в последнее время, - согласился Шут, - создалась критическая масса.
   - Вот мы эту массу и используем по полной программе, - засмеялся Безликий.
   - Что-ж, - подвёл итог Хозяин, - за что вы боролись, на то и напоролись.
   И они грубо, похабно заржали дикими, нездешними голосами.
   - Но, наш спонсор, наш добрый меценат, наш финансист, - попробовал ещё раз робко возразить редактор, - он не одобрит всего этого.
   - Финансист? - недобро усмехаясь, спросил Хозяин. - Мы знаем, что он был вашим хозяином, но он всегда работал на нас, хотя, наверное, тоже не подозревал этого. Вам всем очень нравиться прикидываться паиньками и наивными людьми, но с нами этот фокус не пройдёт. А ваш финансист - это же не человек, а механизм по счёту денег, робот, его и менять не надо, он изначально наш с потрохами. А впрочем, так и быть, по просьбе трудящихся, - тут он ласково посмотрел на редактора, - и, идя вам навстречу, мы назначаем дружеское и почти любовное свидание с твоими друзьями и нашим преданным другом и сторонником финансистом.
   - Мы верные поклонники его таланта в области обдирания населения и сравнительно честного отъёма денег у него, - паясничая, заметил Шут, - во всяком случае всё в рамках закона, для того он и придуман, болезные.
   - Вы променяли дух на деньги, сделали свой выбор сами и теперь пеняйте только на себя, расплата не заставит себя ждать, - наставительно сказал Безликий. - На двух стульях сидеть не получится, или вы с нами, или против нас и тогда мы примем свои надлежащие меры. И вы не будете больше добрыми наставниками молодёжи и прогрессивными просветителями отсталых, закосневших в своём упрямстве масс. Если понадобится, найдём замену и вам, любезные.
  
   Глава 27
   Обряд
  
   У него многое не получалось так, как он хотел, как задумывал, но никогда ещё Алексей не чувствовал такой опустошающей тоски и безнадёжности как теперь, после того последнего их разговора.
   - Я всё равно останусь с тобой, даже если ты выйдешь замуж за другого, - сказал он как-то Ольге, не подозревая, что это ещё не самое худшее из того, что может быть, из возможного, - ты всё равно всегда будешь помнить меня и, значит, я всегда буду в тебе, внутри тебя.
   Он, обнимая, целовал её тогда и чувствовал, как вожделение, грубое желание начинает переполнять, охватывает его всего целиком, и он всем своим телом, плотно прижатым к её телу, ощущал её горячую дрожь и понимал, что она чувствует его желание и отвечает ему, испытывает то же самое чувство, и тоже хочет его. Кто из них тогда хотел другого сильнее, было не так уж важно, главное, что они хотели друг друга, и им было хорошо вместе. А теперь они были бы далеко друг от друга, даже если бы находились рядом, в одной комнате и это было самое ужасное из того, что могло произойти с ними.
   И Алексей решил попытаться использовать последнюю возможность спасти её, вырвать из цепких тенет Пастыря, умело оплетавшего словесными кружевами всякого, кто вздумал бы спорить с ним, то есть обратиться за помощью к тому, кто не раз помогал их семье, к Шаману. Он поговорил с братом и тот согласился с ним, попутно рассказав о своих проблемах и о Хозяине. Потрясённый и, по-настоящему, испуганный услышанным, Алексей отправился к Шаману.
   - Не переоценивай моих возможностей, - отрезвляюще сказал Шаман, - я подозреваю, что на самом деле он вовсе не человек. Он послан, чтобы заманивать в свои сети тех, кто отшатнётся от Хозяина и его нечисти, и будет искать помощь. А где её искать, как не у проповедника божьего слова. Фальшивого псевдопроповедника, ведущего вместо спасения, в адскую бездну на погибель.
   - И что нам теперь делать? Разве выхода нет? - в отчаянии взмолился Алексей.
   - Я могу попробовать помочь тебе, если ты привезёшь её ко мне, - нерешительно сказал Шаман, - но обещать ничего не могу. Нужно провести обряд изгнания бесов и возвращения души. Конечно, если получится.
   - Разве шаманы занимаются этим? Разве это не дело церкви? - удивился Алексей.
   - Церковь тебе не поможет, - со вздохом сказал Шаман. - Да ты и сам знаешь это, ты ведь не пошёл в церковь, а пришёл ко мне. Когда-то я ушёл из церкви, потому что почувствовал, что она не может помочь человеку, она может дать только утешение, но не реальную помощь. А я реально помогал людям, лечил их, иногда даже безнадёжных, от кого отказалась медицина. И мне неважно было, кто передо мной, атеист или верующий, главное, что ему нужна была моя помощь.
   - Весь вопрос в том, как её привести, - задумчиво сказал Алексей, - как уговорить прийти, она ведь действительно не понимает, что ей нужна помощь. Её голова полностью задурманена, она смотрит на него как на мессию, спасителя.
   - Если не остаётся ничего другого, привези её обманом, - посоветовал Шаман. - Скажи, что помощь нужна тебе, что ты болен, и она должна поучаствовать в обряде, чтобы помочь тебе.
   - Она отправит меня на лечение к Пастырю. Ему она верит безоговорочно.
   - А ты скажи, что если я не смогу помочь тебе, то ты сам пойдёшь к Пастырю. Или придумай что-нибудь другое, чтобы она согласилась. Будь настойчивее, ведь речь идёт о близком для тебя человеке, а в конечном итоге речь идёт о спасении её души, - невесело заключил Шаман.
   Особо долго раздумывать, времени у Алексея не было, и он вынужден был согласиться на вариант Шамана, несколько усовершенствовав его для вящей убедительности и правдоподобности. Он приехал к Ольге на следующий же день, предварительно не позвонив - из суеверия, чтобы ничего не сорвалось. На его счастье она оказалась дома и, казалось, очень была удивлена его приходу.
   - Я уж думала, что ты больше не придёшь, - сказала она своим милым грудным голосом, глядя на него своими большими удивлёнными серыми глазами, и он почувствовал знакомое волнение в груди и, чтобы скрыть это, в замешательстве забормотал что-то несуразное, но потом, решившись, сказал ей:
   - Я очень болен, Оля. В прошлый раз я не хотел тебе этого говорить. Но теперь...мне просто не к кому больше ехать, не к кому обратиться. Сергея больше нет, а Андрей постоянно занят своими делами, ему вечно некогда.
   - Чем же ты болен? - недоверчиво спросила Ольга.
   - Понимаешь, мне в последнее время снятся какие-то кошмарные сны, они совершенно измучили, измотали меня. И мне уже наяву начало мерещится, чёрт знает что, - Алексей, пряча глаза, отворачивая их в сторону, врал достаточно убедительно, тем более, что события, происходящие с ним, были действительно неординарные, и, по-видимому, Ольга всё-таки поверила ему, была вынуждена поверить, вспомнив произошедшее с ней.
   - Я всего начал бояться, иногда мне кажется, что я схожу с ума, - он поднял глаза и посмотрел на Ольгу, чтобы увидеть её глаза и удостовериться, убедиться в том, что она верит ему.
   - Тебе надо к Пастырю, - сразу же сказала Ольга, как только поверила ему.
   - Нет, я уже был у него и участвовал в обряде причащения новичков к вашей вере. Им устроили такое испытание... Не знаю, что они там видели в своих видениях, но у меня было такое ощущение, что вот они-то точно сошли с ума. Я хочу съездить к Шаману, ты его знаешь, и прошу тебя помочь мне.
   - И что я там должна делать? Чем я могу помочь тебе? - недоумевающе спросила Ольга.
   - Я прошу тебя поучаствовать в процессе камлания, я надеюсь, что это поможет мне, должно помочь.
   - А зачем там я?
   - Видишь ли, там, в этом процессе должен участвовать человек, близкий больному. Иначе полного излечения может не наступить. Оля, для меня это очень важно, я прошу тебя.
   Алексей умоляюще, с надеждой посмотрел на Ольгу.
   - Мне нужно посоветоваться с учителем, - неуверенно сказала она.
   - Разве ваше учение не призывает помогать людям? Я думаю, что он был бы только рад, если бы узнал, что пытаешься помочь мне, - вкрадчиво сказал Алексей, - и потом, разве ты обязательно должна советоваться с ним по каждому вопросу? Ты думаешь, что у него нет других дел, как заниматься ненужными ему пустяками.
   - Люди это не пустяки для него, - возразила Ольга.
   - Ну, хорошо, расскажешь ему, когда мы вернёмся, пусть это будет сюрприз для него, пусть он увидит, что ты тоже можешь помогать людям, может быть, тогда он будет обращать на тебя больше внимания, - пошёл Алексей на последнюю, не нравившуюся ему уловку.
   И она сработала.
   - Да он в последние дни и вправду обращает на меня мало внимания, - пожаловалась она Алексею, не понимая, что этим она приносит ему ещё большую боль. И это было так не похоже на неё, всегда такую чуткую, тонко чувствующую другого человека и его чувства, что это лишний раз подтвердило для Алексея, что с ней происходит что-то не то, что она сильно изменилась, с того момента, как познакомилась с Пастырем, и что её срочно надо спасать.
   - И если Шаман, не сможет помочь мне, я тебе обещаю, что тогда я обращусь к вашему Пастырю, - сказал он.
   И Ольга, немного подумав, согласилась поучаствовать в процессе, как она считала, поддавшись на его уловки, излечения Алексея, а на самом деле в обряде возвращения своей души.
   - Когда нужно ехать, когда будет это камлание? - спросила она.
   - Прямо сейчас, - сказал Алексей, - я уже договорился.
   По дороге он позвонил и предупредил Шамана, что они едут к нему на обряд, и когда они приехали к нему, всё уже было готово и можно было начинать.
   Для подобных обрядов у Шамана в доме была выделена специальная, отдельная, самая большая комната. Шторы были плотно завешены, и в комнате царил загадочный полумрак, скупо освещаемый только масляными светильниками, расположенными по углам помещения. Шаман дал им выпить какой-то тошнотворно горький, тёмный, густой напиток, похожий на отвар трав. Выпив его, Алексей с Ольгой сели прямо на ковёр, постеленный на полу у стены, а Шаман встал напротив них с бубном и начал напевать какую-то странную непонятную печальную песню. Пел он, казалось, бесконечно долго, и они задремали под его ритмичное пение, погрузившись каждый в свои видения. А Шаман всё пел и пел и, с каждым последующим куплетом, дорога расстилающаяся перед ним, становилась, виднелась всё отчётливей и он пошёл по ней, продолжая напевать. Дорога шла вверх всё круче и круче, и подниматься по ней было очень тяжело, но, невзирая на это, Шаман шёл вперёд, пока не уткнулся в ворота. Он с большим трудом открыл их, прошёл через просторный, захламлённый разными ненужными вещами, двор и, решительно распахнув дверь, вошёл в большой угрюмый дом. Люди, сидевшие там вокруг стола и обсуждавшие какие-то свои дела, тут же повернулись к нему и он сразу, по описанию, узнал среди них Пастыря, хотя ни разу в жизни не видел его.
   - Ты зачем сюда пришёл? - хмуро спросил его Пастырь.
   - Ты сам знаешь, - ответил Шаман.
   - Тебе не нужно здесь быть, - недовольно сказал Пастырь, - ты язычник, грешник, ступай на своё капище, к своим духам.
   - Верни мне то, зачем я пришёл и я уйду, - потребовал Шаман.
   - Она моя, - коротко ответил Пастырь, - она теперь истинная христианка, истинно верующая.
   - Отдай её мне, - настойчиво повторил Шаман.
   - А что взамен? Что ты можешь мне предложить? Свою грешную душу? Что у тебя есть, язычник? - презрительно спросил Пастырь.
   - Взамен я уйду, - пообещал Шаман.
   - Ты и так уйдёшь и не получишь ничего, - Пастырь о чём-то задумался, глядя на Шамана. - Ты что всерьёз полагаешь, думаешь, что она захочет уйти от меня, давшего ей веру и надежду, с тобой, погрязшим в мерзостях и грехах своего в конец пропащего мира? Впрочем, если сумеешь увести её, она твоя. Вот она, бери её, если, сможешь, и уходи.
   И он через окно показал на толпу безмолвных бледных людей, похожих на тени, тихо стоявших возле дома. Шаман вышел из дома и подошёл к ним. Все они были на одно лицо, словно сделанные под копирку и где среди них была она, понять было совершенно невозможно. Ритмично ударяя в бубен, Шаман снова запел, вкладывая в песню всю свою душу и силу, и постепенно тени стали исчезать, растворяться одна за другой, пока не осталась одна, самая тихая и невзрачная.
   - Я, пожалуй, возьму вот эту, - сказал Шаман и взял её за руку, как Орфей Эвридику, и повёл за собой. Рука эта была бесплотная, бестелесная и её приходилось очень сильно сжимать, чтобы она не ускользнула, не выскользнула из рук. Он повёл её за собой назад по дороге, но идти было не легче, а гораздо труднее. Призрачная фигура нисколько не помогала Шаману, даже не пыталась, напротив, казалось, она тормозила движение, мешала ему идти, словно ей не хотелось возвращаться назад, к людям. Шаман понимал это, но продолжал тянуть её вперёд за собой, однако силы его были не безграничны и иссякали. Наконец он не смог больше удерживать её с собой, она выскользнула у него из рук и тихо поплыла назад, к дому, из которого они ушли. Всё было кончено, Шаман понял, что он не сможет её вернуть назад, она сама не хотела этого, а без её помощи и желания он был бессилен. Обряд возвращения души закончился ничем, Пастырь оказался сильнее его, и это не сулило ничего хорошего ни ему, ни всем остальным.
  
   Глава 28
   Игра с Паукообразным
  
   Теперь он не мог отступать, ему просто некуда было отступать, он сжёг за собой все мосты, и терять ему больше было нечего. Да, он был игрок, игрок до мозга костей, до последней извилины в своём скособоченном от постоянного игрового перенапряжения мозгу и поэтому воспринимал произошедшее с ним, как ещё одну игру, быть может, не менее интересную, чем прежние, хотя и принципиально отличающуюся от них своими правилами и условиями, не исключено, что и исходом. На кону была его жизнь, он был предупреждён об этом и ему не давали повода сомневаться в конечном исходе. Поэтому он не поехал к Нине после игры, но она сама приехала к нему на следующий день, утром.
   - Ты проиграл, - совершенно безнадёжно сказала она, - ты обещал мне что-нибудь придумать, но вместо этого ты проиграл.
   - Да, - спокойно сказал он, - я проиграл, но это не трагедия, трагедия была бы, если бы я выиграл эту ненужную мне игру. Но я сделал то, что должен был и теперь с тобой ничего не должно случиться.
   - Ты сам-то веришь в то, о чём говоришь? - возразила Нина. - Они найдут другой способ добиться своей цели, а ты потеряешь свою жизнь.
   - Что ж, выбора у меня не было, ты это знаешь не хуже меня, я сделал всё, что мог, от меня теперь ничего не зависит.
   И они обречённо замолчали, говорить больше было нечего, всё вроде было сказано. Откуда им было знать, что на самом деле далеко не всё было кончено, а может быть, наоборот, всё только ещё начиналось, ибо пришедшим, по-видимому, был важен не только результат, но и то, как он был достигнут и кроме того им, очевидно, важна, интересна была игра, сам процесс её, со всеми присущими ей достижениями и неудачами, потому что никому не интересна победа, доставшаяся даром, без труда, которая теряет тогда весь свой вкус и аромат. Ночью ему приснился жуткий, пугающий сон, будто он играл в карты с каким-то странным непонятным существом, похожим на огромного, в человеческий рост паука, с восемью то ли лапками, то ли руками, которыми он очень живо перебирал, раскладывал карты, хитро поглядывая на него выпуклыми фасеточными нечеловечьими глазками. И карты тоже были очень странные, как будто живые: картинки на них шевелились, вздыхали, если он делал неправильный по их карточному мнению ход, высовывали языки, дразнясь, даже угрожали ему, строя страшные рожицы и до удивления напоминали ему некоторых его знакомых, правда, искажённых, деформированных до почти полной неузнаваемости. Все мы только карты в чьих-то заботливых руках и нами тоже играют, подумал он почему-то во сне. Но человекообразный паук или паукообразный человек, точнее существо, шутить было не намерено и играло всерьёз, с азартом, вдохновением и хитроумным, подлым жульничеством. На кону стояло его превращение: проиграв, он должен был превратиться в это несуразное, противоестественное, мерзкое существо, а оно должно было превратиться в человека, с которым играло, то есть в него самого. Перспектива превращение в насекомое отнюдь не прельщало его, вызывая отвращение и страх, и он старался, как мог, как умел, не проиграть этому живущему во сне монстру, питающегося его страхами, но карты не слушались его, произвольно, по своему желанию меняя масть и значение: король мог обернуться шестёркой или семеркой, а туз десяткой и только дама, приятно, со значением потягиваясь и щуря на него свои красивые близорукие глаза, всегда оставалась сама собой, вероятно из вредности, изменяя лишь только свою масть, как прихотливая взбалмошная женщина меняет платье на маскараде или балу. Против обыкновения ему не везло, он проигрывал, с ужасом осознавая, что здесь его договор с нечистой силой не действует. А может быть, он не действует уже и вообще и в реальности, думал он, забыв во сне, что он мечтал избавиться, освободиться от своего злополучного, проклятого дара - вечного везения в картах. В результате паук всё-таки, несмотря на все старания Игрока, выиграл и стал превращаться в него. А он, в свою очередь, стал превращаться в это проклятое существо: руки его стали вытягиваться, обрастать какой-то шерстью, обретать неведомую прежде им цепкость, тело стало тяжёлым и неподатливым, голова сплющилась и на ней стали появляться, отрастать длинные усики, к его удивлению и возмущению - ведь усики вовсе несвойственны паукам и у его визави их не было, а значит он, возможно превращался во что-то другое, чем паук, может быть ещё более страшное и мерзкое, живущее только в снах, создание. Он почувствовал в этом какую-то исключительную подлость, вопиющую несправедливость и наглое нарушение правил игры, но тут к своему великому облегчению Игрок проснулся, так и не успев до конца обернуться этим чудовищем. Было уже утро и, ещё не успев, как следует отойти ото сна, сбросить с себя произведённое этим сном впечатление, он поднялся с кровати, прошёл на кухню и занялся приготовлением завтрака, гадая про себя, к чему может быть такой сновидение - к добру или худу. В дверь громко и настойчиво позвонили и он, пройдя в прихожую, посмотрел в глазок. За дверью было тихо и темно, наверное, на лестничной площадке опять перегорела лампочка.
   - Кто там? - спросил он, дивясь про себя, почему посетитель не воспользовался домофоном.
   - Свои, - ответил чей-то хриплый, приглушённый голос, - открывай.
   - А я, собственно никого не приглашал и не жду, - сказал обозлённый наглым ответом Игрок.
   - А нас не надо приглашать, мы всегда приходим без приглашения, - ответил тот же наглый голос, - открывай, а не то дверь сломаем и сами войдём, Игрок.
   И тут Игрок насторожился, это могли быть только люди Патриарха или того хуже - его новых грозных хозяев. Он с минуту постоял, раздумывая, и решил всё же открыть - убежать всё равно не удастся, но если бы даже ему удалось убежать в этот раз, его всё равно бы нашли рано или поздно. Двум смертям не бывать, а одной не миновать, решил он и открыл злополучную дверь. На пороге стояли двое: один - собакоголовый гигант в шляпе, чрезвычайно напоминающий головой собаку, и человек до удивления похожий на существо из сна, со слишком длинными ногами и руками до колен, и коротким крепко сбитым туловищем. Собакоголовый снял шляпу и церемонно поклонился, а второй, из сна, просто приветственно кивнул головой и, не ожидая приглашения и наступая на Игрока, они протопали в квартиру, не снимая обуви, которая, впрочем, была чистой и не пачкала ковёр, лежащий на полу в комнате.
   - А мы к вам по одному весьма щекотливому дельцу, - сказал паукообразный, блудливо улыбаясь маленьким, будто булавочным ртом с сильно развитой верхней челюстью, напоминающей жвала и слегка отвисшей нижней челюстью.
   - Должок за тобой, приятель, - сказал собакоголовый хриплым басом, похожим на лай и вдруг широко зевнул как собака, открыв огромную пасть, обнажая розовые младенческие дёсны и весьма крепкие острые белые клыки, вызывающие неприятные и недвусмысленные ассоциации. - Сам знаешь кому.
   - А вы кто такие будете? - грубо и подозрительно спросил Игрок, уже догадываясь о возможном ответе, неприязненно рассматривая посетителей.
   - Мы твои ангелы хранители, твоя судьба можно сказать, - ответил собакоголовый, очевидно, не лишённый чувства юмора, в отличии от своего приятеля, который смотрел на Игрока абсолютно серьёзно, без тени усмешки на маленьком, сморщенном точно печёное яблоко, невыразительном лице.
   - Мы могли бы тебя просто казнить, - сказал он, - но мы предлагаем тебе игру.
   - Верную игру, - подтвердил собакоголовый, - используй свой шанс, не оплошай.
   - Только на этот раз игра будет честной и смотри, не дури, пощады не будет, - предупредил паукообразный и сорвал с шеи Игрока верную иконку-амулет.
   Дело начинало принимать скверный оборот, но Игрок всё ещё надеялся как-нибудь выпутаться из этой ситуации, как он не раз выпутывался раньше, бывало и из более тяжёлых положений.
   - Ну что, будешь играть? - спросил паукообразный с сомнением глядя на Игрока, очевидно, тот не вызвал у него доверия.
   - Буду, - решительно ответил Игрок, а в принципе, что ему ещё оставалось делать?
   - Играть будем на твою возлюбленную, на Нину, - быстро сказал собакоголовый.
   - Нет, на неё я больше играть не буду, - сразу же отказался Игрок, - делайте со мной, что хотите, хоть режьте на куски.
   - И порежем, если надо будет, ты не сомневайся, - с угрозой в голосе сказал собакоголовый, - ты какие кусочки предпочитаешь - большие или маленькие?
   - Ну а ты на что предлагаешь играть? - вкрадчиво спросил паукообразный.
   Игрок понял, что надо что-то предлагать и лучше бы сделать это ему самому, иначе предложат они и это наверняка, будет, что-то ужасное, совершенно неприемлемое для него. Выхода не было, и он решился. Была не была.
   - Я предлагаю играть на мою свободу, если выиграю, то я навсегда свободен, чтобы ко мне не было никаких претензий.
   - А если проиграешь? - весело спросил собакоголовый.
   Игрок растерялся, он не успел ничего придумать, и поэтому не знал, что отвечать.
   И тогда за него ответил паукообразный.
   - Если ты проиграешь, твоя душа будет навечно принадлежать нам, - сказал он тоном не то, что не допускающим возражений, а даже не принимающим в расчёт, что они могут быть, появиться у Игрока. И игра началась.
   Паукообразный достал, извлёк из глубокого кармана шикарного пальто (и Игрок, любящий и ценящий красивые вещи, сразу заметил и оценил качество пальто), несколько замешкавшись, поискав, покопавшись там, карты и, поплевав на ладони, принялся тщательно тасовать их, размеренно, ловко и необычайно быстро, так, что глаз не успевал заметить их перемещения, двигая непомерно длинными руками с тонкими вытянутыми пальцами, словно бы суча паутину. По-видимому, он был в ударе и не собирался скрывать этого от Игрока, озадаченного быстротой и ловкостью, невесомостью движений длинных рук паукообразного. Игрок собрался было возмутиться, что паукообразный тасует без предварительной договорённости о том, кто будет перемешивать карты, но быстро передумал, справедливо полагая, что не в его положении возмущаться и выдвигать условия, хотя раньше никогда такого бы не допустил. Паукообразный дал Игроку сдвинуть шапку колоды и раздал карты. Такого плохого набора карт Игрок давно уже не помнил, было ясно, что фортуна отвернулась от него и теперь, наверное, уже навсегда. И Игрок стал проигрывать, сдавать одну партию за другой.
   - Не всё коту масленица, - удовлетворённо констатировал собакоголовый, - похоже, тебе сегодня ничего не светит.
   - Ничего, не везёт в картах, повезёт в любви, - подмигнув, успокоил Игрока паукообразный урод, явно на что-то намекая.
   Игрок смотрел на очередной набор никуда не годных карт, полученных при раздаче (было абсолютно ясно, что они никуда не годятся и играть такими картами совершенно невозможно), и сам не заметил, как откуда-то из самой забытой глубины сознания, там, где хранятся детские впечатления и переживания, всплыла позабытая детская молитва, которую он сам не знал где услышал, и неизвестно как запомнил, а скорее всего, не он запомнил, а совершенно непроизвольно сама эта молитва отложилась во впечатлительном детском мозгу. Неизвестно почему и зачем он повторял её про себя, как повторяют, бог весть, откуда всплывшую песенку или навязчивый где-то услышанный стишок. И всевышний как будто услышал его незатейливую молитву, он начал отыгрываться, выигрывать одну партию за другой, словно удача на какой-то краткий миг вновь повернулась к нему непостоянным ветреным лицом. Усталые, они закончили поединок уже вечером вничью.
   - Что ж сегодня тебе повезло, но ты не думай, что тебе также повезёт и в следующий раз, - злобно пролаял на него собакоголовый и с угрозой пообещал, - мы ещё вернёмся и продолжим нашу игру, игра ещё не закончена, запомни это.
   Паукообразный забрал карты, аккуратно положил их в тот же карман, из которого доставал их и они молча удалились, а уставший до предела, измотанный и совершенно разбитый Игрок остался в своей квартире, не зная смеяться ему или плакать. Но, во всяком случае, он получил пусть и временную, недолгую, но всё же отсрочку и за это время ему надо было что-нибудь придумать, чтобы спастись, другого шанса судьба ему не предоставит, он это предчувствовал и всё-таки был совершенно счастлив, что остался живой и невредимый уже второй раз. Судьба явно благоволила к нему, но больше испытывать, искушать её он не хотел и не собирался, понимая, что свой лимит везения он уже наверняка исчерпал до самого дна и быть может ещё глубже.
   И тут в душе его словно что-то проснулось, пробудилось, что-то давнее, глубокое, спящее в нём от рождения и тогда под угрозой вечного проклятья, он дал себе святое слово никогда в жизни больше не играть в карты и другие азартные игры.
  
   Глава 29
   Кукольник и Ахава
  
   После того как Кукольнику было отказано в прощении и благословении священником, а значит и самой церковью в его лице, он запил и добросовестно пил три дня, а на четвёртый день у него было видение: из-под кровати выполз большой, длинный червь и ухватив беззубым ртом за ногу, начал медленно и верно заглатывать его, как удав кролика. Заглатывание это не было больным, наоборот, скорее оно было приятным, как будто тёплая, бархатная волна катилась вверх по ноге: от носка к колену, от колена к бедру. Он чувствовал, как понемногу растворяется, переваривается в желудке этого гигантского червя и вот, когда от него оставалась только одна голова, и он уже предвкушал своё полное блаженное уничтожение, погружение в нирвану, червь вдруг остановился, и он с ужасом осознал, что на самом деле червь этот - это он сам и заглатывает он небольшую, деревянную, православную икону, которую он недавно повесил на стене в спальне над кроватью, в надежде избавиться от своих страхов и видений, вернее старательно пытается заглотить. "Должно быть я слишком много нагрешил и не будет мне спасения, - испуганно подумал он, - и меня, конечно же, не оставят в покое"
   - Я могу помочь тебе, - вдруг доброжелательно сказала икона.
   Он присмотрелся к ней повнимательнее, и с изумлением обнаружил, что на иконе нет изображения какого-то очередного святого, а на него смотрит с деревянной лаковой поверхности ухмыляющаяся морда какого то кудрявого котообразного толстяка.
   - Я теперь за святого, - с удовольствием сообщил этот развязный толстяк, - а что, разве не похож? Ты знаешь, что на некоторых иконах, святой Бонифатий изображён с собачьей мордой?
   - Святой Христофор, - совершенно машинально поправил Кукольник.
   - Неважно, разве их всех упомнишь? - отмахнулся толстяк, - войти то можно?
   - А если я скажу - нет, ты уйдёшь и оставишь меня в покое? - с иронией спросил Кукольник.
   - Если ты скажешь - нет, то я-то уйду, но придут другие, не такие доброжелательные, как я, - с угрозой в голосе обидчиво сказал толстяк. - Позвать их?
   - Валяй, - махнул рукой Кукольник, которому стало всё равно.
   - Да ладно, не будем дискутировать, - сказал толстяк, с трудом вылезая, выползая из иконы, - что ж их такими узкими то делают? Я бы этих иконописцев ..., - и он злобно и со вкусом грязно выругался.
   - Есть меньше надо, - посоветовал Кукольник, наливая в прозрачный узкий фужер очередную порцию красного сухого вина. Он поднял фужер и, неизвестно зачем, посмотрел сквозь него сначала на свет, а потом и на толстяка.
   - А так ты выглядишь гораздо симпатичней, - весело сообщил он толстяку, - а то - урод уродом, смотреть невозможно, сто килограмм срамоты и непотребства.
   - Да ты на себя бы посмотрел, - обиделся толстяк, - тоже мне Ален Делон уездного масштаба нашёлся.
   Но он быстро успокоился, очевидно, не желая сейчас сориться с Кукольником.
   - А у меня к тебе деловое предложение, - радостно поведал толстяк, - я к тебе по делу.
   Видя, что Кукольник никакой особой радости не изъявляет и по-прежнему смотрит на него со скепсисом, толстяк деловито уселся на стул напротив него, закинув ногу на ногу.
   - Ты ведь хотел избавиться от нас, не правда ли? - спросил он участливо, - что ж, изволь. Сделаешь свою последнюю работу, и ты свободен как птица в полёте.
   - Какую работу? - спросил Кукольник не слишком то заинтересованно.
   - Ещё одну куклу, - пояснил толстяк, - куклу девушки.
   - Какой девушки?
   - Красивой девушки, - плотоядно облизнулся толстяк.
   - А что будет с самой девушкой? - поинтересовался Кукольник.
   - А тебе, не всё ли равно? - равнодушно спросил толстяк.
   - Нет.
   - Раньше было всё равно, что изменилось?
   - Всё, - коротко ответил Кукольник, не желая вдаваться в ненужные подробности и детали.
   - Ты случаем не заболел, дружок, нет? - заботливо спросил толстяк, подойдя ближе и щупая ему холодной, как лёд, кистью лоб. - Похоже, что нет, холодный. Тебе нельзя болеть, ты нам ещё нужен, живой и здоровый. Береги себя, не сиди на сквозняках. Видишь, мы о тебе заботимся. А о ней можешь не беспокоиться, забудь, с ней будет всё хорошо, как и с другими, куклы которых ты сделал. Учти, не ты один их делал.
   - Вот как? - иронически спросил Кукольник.
   - А ты думал, что ты один такой мастер и в одиночку заполонил весь город своими глиняными изделиями, созданными из ничего, из праха, чудило? - засмеялся толстяк.
   - Вроде того, - вынужден был согласиться Кукольник.
   - И заметь, ни один из них не отказался от сотрудничества с нами, - доброжелательно сказал толстяк, - только ты один чего-то всё страдаешь и мучаешься, человек с больной, дефективной совестью. Тебе чего, больше всех надо, совестливый ты наш, страдалец, неспящая совесть города и уезда?
   - Я так больше не могу, - измученно и честно сказал Кукольник, - я очень устал.
   - А что так, совесть замучила? - притворно удивился толстяк. - Что ж она тебя раньше не тревожила, когда ты работал на нас? Скажи честно, ты, когда на улице со своей работой сталкиваешься, гордость за свой труд испытываешь, если узнаёшь, конечно?
   Толстяк подмигнул и издевательски захохотал, а потом резко оттолкнувшись ногами, ловко запрыгнул на шкаф и уселся там, подогнув под себя ноги калачиком. Он достал из-за спины скрипку и заиграл какую-то печальную, протяжную мелодию.
   - Девушка лежит у тебя в мастерской на диване, - опустив скрипку, крикнул он, причём музыка играть при этом не переставала, - сделай работу и ты свободен, голову даю на отсечение, твою, разумеется.
   Он сжал своё тело как пружину и, распрямившись, выпрыгнул в раскрытую форточку. А мелодия ещё звучала некоторое время, неземная и прекрасная, как всё в этом мире, не осквернённое разрушительным прикосновением человека.
   Заинтересованный занимательным прыжком толстяка с четвёртого этажа, Кукольник выглянул в окно, надеясь увидеть его там, неподвижно лежащим на газоне или корчащегося в предсмертных судорогах. Но толстяка нигде не было, газон был ничуть не примят, только какой-то огромный чёрный пёс рыл землю рядом с клумбой, а снизу с тротуара ему приветственно махал рукой какой-то человек с жёстким, суровым лицом и длинными чёрными волосами, стянутыми сзади в конский хвост, это был Константин Ахава собственной персоной.
   - Легок на помине, - пробормотал Кукольник, давно с детских лет знакомый с ним, но слегка недолюбливающий его из-за его одномерности и ограниченности, как он считал.
   Ахава быстро, чуть ли не бегом поднялся к нему на четвёртый этаж, нисколько не запыхавшись.
   - Зачем пожаловал? - спросил Кукольник, который давно не видел его, занятый своими неправедными, недобрыми делами. Ахава по-своему обыкновению начал разговор резко.
   - Я давно слежу за тобой, - сказал он, - вернее за тем, что ты делаешь, ты давно перешёл уже все рамки дозволенного, и стал преступником.
   Кукольник судорожно, истерически расхохотался.
   - Да если бы я был просто преступником, то ты не поверишь, я бы сейчас счастлив был, - горестно сказал он. - Я бы всё, что угодно отдал за то, чтобы быть просто преступником. Но всё намного хуже, чем ты думаешь, я не преступник, я святотатец и гореть мне вечно в аду. За что я сейчас и выпью.
   И он снова наполнил фужер из тонкого прозрачного стекла до самых краёв красным ароматным вином, а он любил именно такое и, не торопясь, небольшими глотками, со вкусом выпил. Ахава в глубоком изумлении молча смотрел на него. И Кукольник, измученный, вымотанный навязчивыми, назойливыми призраками своего обезличенного сознания, рассказал ему всё как на духу, как раньше священнику.
   - Да брат, ну ты попал, - сказал обескураженный, потрясённый Ахава, недоверчиво косясь на него.
   - Влип, как кур во щи, - подтвердил уже слегка захмелевший Кукольник, - по самое не балуй. И из этого болота мне, судя по всему, уже не выбраться. Я пропал и, что хуже всего, и моя несчастная душа тоже. Так что держись от меня подальше, если не хочешь сам вляпаться в неприятности, я теперь как чумной или заражённый, только вот не знаю чем, - заключил он грустно.
   Ахава задумался, сопоставляя последние, произошедшие с ним события и пришёл к некоторым, судя по выражению его лица, весьма невесёлым выводам.
   - Значит, в городе, если верить твоим словам, орудует нечистая сила? - спросил он.
   - А ты что, сам ничего не замечаешь, не видишь, что происходит в городе? - грубо ответил вопросом на вопрос Кукольник.
   - Вижу, - спокойно сказал Ахава, - и я даже знаю, что тебе делать. И тебе и всем остальным, оставшимся пока ещё самими собою, людям.
   - А ты абсолютно уверен, что я остался человеком? - с иронией спросил Кукольник, но где-то в глубине души всё же надеясь на какой-то неведомый, не найденный им выход, ведущий наверх, к свету из той мрачной, безнадёжной пропасти, где он оказался. - Интересно и что же нам это делать?
   - Вам нужно к учителю моему, к Пастырю, - предельно серьёзно сказал Ахава, - только он сможет вам помочь, больше никто.
   И он повторил со всё возрастающей уверенностью:
   - Больше никто.
   Кукольник помолчал, раздумывая, постучал ногтём по стеклу фужера, оно отозвалось ему чистым хрустальным звоном.
   - Расскажи мне о нём, - нерешительно потребовал он, - кто он, твой спасительный учитель?
   - Он мессия, пророк, пришедший на землю спасти нас, - совершенно серьёзно и уверенно, без тени сомнения, ответил Ахава, - он несёт свою веру и все, кто причастится его вере, будут спасены, и им нестрашна будет никакая нечистая или ещё какая-нибудь другая сила. Вступай в наше братство, в наш Орден и ты сразу же освободишься от власти этих выродков, этих жалких самозванцев.
   - И в чём заключается ваша вера? - с заинтересованностью и одновременно с вполне понятным сомнением спросил Кукольник, по-прежнему разглядывая свой пустой фужер, который выглядел сиротливо и убого без вина, как будто бы прося наполнить его до отказа.
   - Мы верим в бога, но не в того беззубого, добродушного, всепрощающего старичка, каким его обычно представляют и в которого верит большинство людей, нет, а во всемогущего, всеведущего, наказывающего за грехи, требующего послушания и соблюдения всех обетов и выполнения всех его законов, и именно мы несём его волю, а точнее именно его волю мы и несём, - важно сказал Ахава и предложил, - поговори с учителем и сам всё поймёшь. Приходи завтра к нам и всё увидишь сам.
   - Хорошо, я подумаю, - вежливо согласился Кукольник, вновь наполняя фужер ароматным красным, - до завтра.
   И Ахава ушёл, погружённый в размышления об услышанном, простодушно радуясь, что завербовал, раздобыл ещё одного члена для своей всемогущей секты.
   А Кукольник отправился в мастерскую, которая была неподалёку от его квартиры, и принялся за дело. Он решил всё-таки сделать эту свою последнюю куклу, чтобы попробовать развязаться, разойтись со своими хозяевами, если получится, по-доброму, хотя и сильно сомневался в этом благополучном для него исходе. Он был подавлен, хотя где-то внутри него появилась и тлела крохотная надежда на то, что слова Ахавы окажутся правдой и ему действительно помогут вернуться к людям из не жизни, имитации её, в настоящую жизнь. Как и положено в нечистом деле, он трудился всю ночь, глядя на крепко спящую на его диване, усыплённую нелюдями Нину, и к утру нелёгкая, опротивевшая ему работа, была закончена - кукла-обманка была готова к вступлению к предназначенной для неё вроде бы тонкой, но на самом деле примитивной игре. Утром сладкая, неразлучная, взаимодополняющая друг друга парочка - Шут с Безликим, забрала готовый продукт - куклу и так до сих пор и не проснувшуюся Нину. Они одобрительно пробурчали что-то Кукольнику на прощание, дружески похлопали его по плечу, от чего у него поползли мурашки по коже, и к его большому облегчению удалились, ничего не пообещав и ничем не обнадёжив его напоследок. Утомлённый, не выспавшийся Кукольник лёг спать прямо у себя в мастерской на том же самом, ещё теплом диване, где перед этим лежала обездвиженная, блаженно не ведающая ничего в своём сладком сне Нина.
   В тот же день Лже-Нину отправили к Игроку на пробу, посмотреть, как он отреагирует, сможет ли отличит от настоящей. Предыдущие куклы выходили неплохо и хорошо адаптировались, иногда лучше настоящих, поскольку у них не было ни подлинных чувств, ни сомнений, ни страданий. Словно тихие блудницы, обладающие недюжинными способностями усыплять, успокаивать самое бдительное недремлющее око, они пробирались назад в семьи, откуда забрали незаметно для остальных настоящего человека, и тихо угнездялись, устраивались там, заменив его собой и ожидая до поры до времени распоряжений своих истинных коварных хозяев.
   Игрок, казалось, ожидал её приезда, он сидел мрачный и угнетённый предстоящими грозными для него событиями, в своей квартире, как солдат в окопе перед атакой, настороженный и готовый ко всему - и к атаке и к отражению её, и к смерти, если к ней вообще можно быть готовым.
   - Тебе надо развеяться, разогнать тоску, - сказала коварная Лже-Нина,- мне кажется, ты всё преувеличиваешь, всё не так уж и страшно. Помирись с ними и все вопросы разрешатся сами собой.
   - Помириться? С ними? - изумлённо спросил Игрок. - О чём ты говоришь?
   - Всё очень просто, - деловито сказала лживая обманка, эта жалкая пародия на человека, - у тебя просто нет другого выхода, ты же сам всё прекрасно понимаешь. Послушай меня, у нас, женщин особая интуиция на такие вещи, смирись и живи как все остальные нормальные люди, такие же, как мы с тобой, мы ничем не лучше их.
   Он с удивлением посмотрел на неё.
   - Что ты мне предлагаешь? - спросил он.
   - Пойди, поговори с ними, повинись, и они всё поймут и всё простят тебе, - ласково и уверенно сказала Лже-Нина и потёрлась нежно щекой о его острое из-за худобы плечо.
   - Но я ни в чём не виноват перед ними, - растерянно сказал он, сражённый её напором, - а если они снова предложат мне играть на тебя, что тогда?
   - Предложат - играй, - равнодушно пожала плечами кукла, как будто бы речь шла не о её жизни, её судьбе.
   - А если я проиграю тебя? - уже начиная раздражаться, выходить из себя спросил Игрок, он не мог понять перемены в ней, её настроения и отношения к происходящим событиям.
   - Ну, что ж, значит, так тому и быть, - философски спокойно, с фаталистической обречённостью ответила она.
   Игрок не мог поверить собственным ушам - выходит всё, о чём они говорили с ней, о чём мечтали, её сочувствие и любовь были только сладким обманом, миражом?
   - Тебе всё равно с кем быть, с кем жить? - удивлённо и недоверчиво, всё ещё надеясь, что он ошибается, что-то не так понимает, спросил он.
   - Да что ж, детей вместе не крестить, - озорно засмеялась она и этот смех чёрным,
   страшным эхом отозвался в его душе. Он удручённо и горестно смотрел на неё, не веря своим глазам, абсолютно ничего не понимая - разве может так человек так измениться за один только день? Это же невозможно.
   - Ты пойми, бедовая твоя голова, горе моё луковое, - наставительно сказала женщина, - они новые хозяева, они всё решают, кому жить, а кому умереть. А нам остаётся только одно - покориться и делать то, что они скажут. Вот и вся премудрость.
   Это был абсолютно не её слог и не её стиль поведения и разговора, и он слишком сильно бросался в глаза, чтобы его не заметить. "Её охмурили, загипнотизировали", - с ужасом и отчаянием подумал Игрок, всё ещё надеясь на чудо, что она вот сейчас улыбнётся, скажет, что пошутила и снова будет сама собой, прежней, обаятельной, весёлой Ниной, такой, какой он любил её, а не этой холодной бездушной куклой. Но чуда не происходило, она стояла, равнодушно улыбаясь и глядя на него бесчувственными прозрачными глазами, в которых не светилось ничего - ни тепла, ни сожаления к только что сказанному, произнесённому ей сейчас ему приговору.
  
  
   Глава 30
   Муки режиссёра
  
   После того, проведённого в театре Шутом вместо вышедшего из строя Шамана, сеанса изменённого состояния сознания, все актёры пагубно и необратимо изменились - они стали какими-то угрюмыми и подавленными, погружёнными в собственные мысли и заботы, словно в душе у каждого завёлся какой-то незримый гигантский червь, который грыз их изнутри, постепенно пожирая не то, чтобы их плоть, что было бы ещё не так трагично и страшно, а поглощая их душу, что было намного опаснее и страшнее и для них самих, и для театра. Какие могут быть игроки из людей озабоченных только своими чувствами и мыслями и невосприимчивыми не к чему другому, а тем более к своим ролям и к игре. Марк Наумов ходил как в воду опущенный, он чувствовал, что произошло что-то непредвиденное и страшное, совсем не то, на что он рассчитывал, давая согласие на проведение сеанса, но, что именно произошло, он не мог понять, и мучился больше других, остро ощущая свою вину перед артистами. К Шаману он решил больше не обращаться, даже не подозревая, что тот не при чём, и нисколько не виноват во всех этих бедствиях, свалившихся на театр. Актёрская игра не клеилась, и он не знал, что ему предпринять, чтобы спасти премьеру, на которую он так рассчитывал. После очередной неудачной репетиции он сидел у себя в кабинете и обречённо раздумывал, не бросить ли ему всё и не уйти ли действительно на пусть и недолгую, кратковременную, но давно заслуженную пенсию, пока ещё есть какое-то время пожить для себя, сославшись на своё здоровье. Останавливало его только одно - ему не хотелось признавать своё поражение. Ведь это фактически означало сейчас его несостоятельность как режиссёра, а значит, наступала пора уходить из театра, и уходить не с триумфом и блеском, как он рассчитывал, а тихой сапой, поджавши хвост, то есть происходило и сбывалось именно то, чего он боялся больше всего на свете. "Человека можно сломать, но нельзя победить", - вспомнил он слова классика и болезненно поморщился, потому что оказалось, что можно и сломать, и победить одновременно, да ещё и напоследок выкинув его из профессии. "Я должен взять тайм-аут, нельзя раскисать, уныние - страшный грех, всё ещё образуется, может образоваться, - поправил он сам себя, - всё ещё можно исправить, нужно только усилие и время". Но вот времени то у него как раз и не было, до премьеры оставалось совсем немного, совсем чуть-чуть, ему самому, судя по всему, оставалось немногим более, и он вынужден был, обязан был торопиться, чтобы не отстать от графика и не провалить всё, не подвести множество небезразличных ему людей, надеющихся и рассчитывающих на него. Тяжело вздохнув, он встал, подошёл к большому, во весь рост зеркалу, висящему в его кабинете напротив кресла, возле входной двери и обомлел. Всё дело в том, что в зеркале отражался не только он сам, как и было положено по всем законам физики, но и ещё два каких-то подозрительных субъекта, которые не без комфорта, уютно расположились напротив друг друга в зеркальных отражениях двух его кожаных кресел, стоящих по бокам большого письменного стола. Судя по выражению их сумрачных лиц они явно не питали ни друг к другу, ни к нему особо тёплых, дружеских чувств. Марк со страхом отвернулся от зеркала и посмотрел назад - там никого не было, кресла были пусты. Он снова повернулся к зеркалу - да нет, они были здесь, вот они, и смотрели на него с явной неприязнью.
   - Ну что ты вертишься как вошь на гребешке, - брезгливо сказал один из них, высокий, одетый во всё чёрное, один голос которого почему-то внушал режиссёру ужас, это был Хозяин собственной персоной, - стой, где стоишь, смирно.
   - Оставь его в покое, - строго прикрикнул на него другой, с чеканным орлиным профилем, Пастырь, и повернулся к режиссёру лицом, - вам всем пришло время выбирать, с кем вы, с нами или с этой нечистью, с проходимцами.
   Трудно говорить с призраками, видимыми только в зеркале, поэтому Марк по вполне понятным причинам растерялся и не знал, не понимал, что сказать, что ответить. К тому же неясно было - были ли это галлюцинации, непонятно чем вызванные, может быть перенапряжением уставшего мозга, или просто вдруг сошедшая с ума объективная реальность, забывшая на время о своих суровых неизменных законах. От этой мысли, промелькнувшей у него в голове, ему вдруг стало смешно. "Я схожу с ума, вот подарок на старости лет, добро пожаловать", - весело подумал он, справедливо полагая, что раз уж он сошёл с ума, то ему уже нечего больше терять, и теперь всё позволено, всё разрешено.
   - Ступай сюда, к нам, - повелительно позвал его Хозяин.
   И он, сам не ожидая того, шагнул прямо в зеркальную гладь стекла, прохладную как холодный ручей в знойный полдень. Он подошёл ближе к этим к этим странным существам, судя по всему нездешнего мира.
   - Ну, вот теперь можно и поговорить, - добродушно предложил Хозяин.
   - Ему с тобой разговаривать не о чём, нечистый, - сурово сказал Пастырь.
   - А это ему решать, монах, - возразил Хозяин.
   - С одним из его присных, Шутом, ты уже познакомился, - охотно сообщил Пастырь, - после этого знакомства твои актёры играть не могут. Это их подлые штучки.
   - Ну-ну, не надо всё драматизировать, - успокоительно возразил Хозяин, - ничего страшного с вашими актёрами не случилось, просто они увидели мир таким, какой он есть на самом деле, без прикрас и иллюзий, а заодно и заглянули на самое дно своих чёрных, гадких, испорченных душ. У каждого есть такое дно, закоулки души. Зато теперь они точно знают, кем они являются на самом деле и действительно смогут играть намного глубже и сильнее, ну точнее те из них, кто сможет играть после пережитого, после свидания с самим собой неподдельным и настоящим.
   - А те, кто не сможет? - негромко, с тихой горечью спросил режиссёр, с ненавистью глядя на этих чужаков, этих проходимцев, с такой лёгкостью рассуждающих о самых важных для него сейчас вещах, как будто бы речь шла о чём-то пустячном, неважном, сиюминутном.
   - Того ждёт утешительный приз - прозрение относительно себя и всего мира. Согласитесь, разве это не стоит пережитых эмоций? Они теперь прозревшие люди, просветлённые, как Будда или Христос.
   И хозяин неудержимо, бурно расхохотался. Его самоуверенность и апломб вызывали в Марке неподдельное отвращение.
   - Он просто морочит тебе голову, такова его сущность, лукавого. Мир и на самом деле плох, безрадостен и безблагодатен, это правда, но есть спасение для тех, кто уверует в нашего бога и уйдёт к нам, оставит этот погибший, бесприютный мир навсегда. Только у нас есть спасение, остальных же ждёт он, - Пастырь недружелюбно кивнул головой в сторону самоуверенно ухмыляющегося и корчащего ему рожицы Хозяина.
   - Как ты любишь всё усложнять, фарисей и начетник, живи и радуйся, и дай, ради бога, жить другим. Вот наш девиз, - ответил спокойно Хозяин, который очевидно никогда не лез за ответным острым словом в карман.
   - Одни только соблазны, - возразил Пастырь, - мишура и блёстки, и ничего больше.
   - А ничего больше и не надо! Именно в них вся радость, вся сладость мира, вся его сущность, весь аромат и вся прелесть. Зачем им сопротивляться, зачем избегать удовольствий? Не понимаю, - искренне недоумевая, сказал Хозяин, - тем более, что жизнь так коротка и может оборваться в любой, абсолютно независящий от тебя момент.
   - Только ради этих соблазнов тебе придётся предать всех и вся, - усмехнулся в свою очередь Пастырь, - отказаться от всего, что дорого для тебя, а настоящего наслаждения ты так и не получишь, так, один обман. Ибо настоящее наслаждение и истинный вкус жизни можно почувствовать, получить только в вере, нашей вере.
   - Проводя всю жизнь в молитвах, постах и ночных бдениях. Слуга покорный, покорнейше благодарю, но нам этого не надо, мы жить хотим, правда, художник? - спросил Хозяин, обращаясь, прежде всего, к Марку. - Каждому нормальному человеку подавай жизнь, пусть даже с её искусами, а не её суррогаты и паллиативы. Грех это и есть жизнь, а с вашей монашеской точки зрения и сама жизнь - это грех.
   - Ты сам-то понял, что сказал, враг рода человеческого? - жёстко спросил Пастырь. - Изыди сатана.
   - Куда же я изыду, ведь я уже здесь, не в том, бренном мире? - простодушно удивился Хозяин. - Здесь мы равны, это нейтральная территория, пространство между мирами. Здесь у нас паритет, равновесие сил. А скоро и весь город будет моим. На вашей стороне только горстка жалких неудачников и рогоносцев, тупых, одурманенных тобой фанатиков. А остальные все мои. Я - истинный хозяин этого до безумия прекрасного в своей греховности мира. Я здесь правлю балом.
   "Какой безнадёжный, бесконечный спор без конца и начала", - устало и равнодушно подумал режиссёр и проснулся. Оказалось, что он задремал от усталости, вымотанный дневными делами и заботами, пока сидел в своём кресле и размышлял о предстоящем спектакле. Привидится же такое, подумал он и уже со сладостью потянулся, расправляя суставы и онемевшее, дряхлеющее тело, собираясь встать и идти домой, когда в дверь тихонько постучали. "Кого ещё принесло в такой поздний час?", - с глухим раздражением, что случалось с ним теперь частенько, подумал он и насторожился, невольно вспомнив приход Шамана и связанные с ним последующие неприятности, и недовольно крикнул в пустоту перед дверью:
   - Войдите.
   Тотчас же в дверь вошёл тот самый вертлявый, сомнительный человечек, который проводил злополучный сеанс в театре, только уже без усов и бороды, в жалкой помятой кепочке, почему-то с бубенцами.
   - Вот зашёл посмотреть как у вас дела, проконтролировать, так сказать, - жеманничая и кривляясь, гнусаво сказал он.
   Марк просто ошалел от такой выдающейся наглости этого фигляра-самозванца, хотя кривляния этого клоуна и шута, вызывали в нём сейчас не смех, а скорее ужас и оторопь. Но Марк был не робкого десятка и никогда не был трусом, а произошедшие в театре после предыдущего посещения этого нахального самозванца, события настраивали его отнюдь не на дружеский лад.
   - А ты не знаешь, - зловеще сказал он, мысленно уже прикидывая, что бы с ним сделать такое, чтобы было без членовредительства и крови.
   - Напрасно сироту обижаете, - паясничая, плаксиво сказал фигляр, - а я, между прочим, к вам по делу, с весьма ценным предложением.
   - Таким же, как в прошлый раз? - иронически поинтересовался режиссёр, пристально разглядывая подозрительного субъекта, силясь понять, что он из себя представляет, и на кого работает.
   - Прошлый раз была ошибка, ошибочка вышла, неудачи у каждого случаются, нельзя быть таким вредным и злопамятным, - оправдывающимся тоном зачастил субъект, но тут же изменил тон. - Но, как известно, нет худа без добра, а добра без худа, и мы можем выжать максимально возможный эффект из прошлого сеанса, - торжественно сказал он и дружески, интимно подмигнул режиссёру как бы намекая на что-то, на какие-то могущие быть более близкими отношения.
   - Какой ещё эффект, чёрт бы тебя побрал? - не выдержав, взорвался, потрясённый такой невообразимой наглостью, окончательно выведенный из себя режиссёр, приподнимаясь из-за стола и собираясь если и не задать трепку этому наглецу, то, во всяком случае, поговорить с ним уже по-другому, по-мужски, без экивоков и сантиментов и вышвырнуть самозванца из кабинета.
   - Мы можем сделать другой спектакль, - вдруг вкрадчиво и тихо сказал, как промурлыкал, кто-то у него за спиной.
   Это было до того неожиданно, что мороз прошёл у него по коже, он ведь совершенно точно знал, что в кабинете никого не было, кроме них с этим базарным фигляром. Марк вздрогнул, и, удивлённый и испуганный до предела, очень медленно, будто боясь расплескать что-то очень ценное, не головой, а всем корпусом повернулся назад. Позади него у стены стоял какой-то невысокий плотный человек с невыразительным, тусклым, неподвижным лицом и стеклянными глазами, и укоризненно покачивая головой, смотрел на него.
   - Ну, зачем же так волноваться, дружок? - ласково спросил он, не меняя выражения лица, похожего на приклеенную маску, и дружелюбно предложил, - мы всё уладим, всё исправим, дайте только срок.
   Марк молча, совершенно сбитый с толку внезапным появлением неизвестного, ошарашенно смотрел на него, не зная, что сказать.
   - А вот это вы, батенька зря, зря молчите, молчанием делу не поможешь, совершенно напрасно вы нам не доверяете, - искренне огорчился Безликий, а это был, конечно, он собственной персоной.
   - Вы собственно кто такой и как сюда попали? - выйдя из ступора, сделав над собой усилие, пересохшим от волнения голосом спросил Марк.
   - А он, собственно говоря, со мной, - очень умело и вовремя ввязался в их разговор вертлявый, - и предложение наше весьма и весьма серьёзно и даже грандиозно. Видите ли, ваш вариант, ваша трактовка спектакля не совсем удачна, не совсем подходит к современным сложившимся условиям и устоям. И поэтому мы решили её немного, ну совсем маленечко, подкорректировать, для пользы дела, разумеется. Например, нам не совсем нравится концовка. Ну, что это такое, в самом деле, почему добро вечно должно побеждать зло, тем более что не совсем ещё понятно, где это самое пресловутое добро, а где настоящее истинное неподдельное зло. Всё так изменчиво, так расплывчато, так относительно, в конце концов, в нашем современном мире, - затараторил, зачастил он, - что тут, сам чёрт ногу сломит, разбираясь в понятиях и представлениях, тем более, что у всех они различные, а иногда и совсем разные, а то и прямо противоположные.
   - В общем, так, деятель, концовку изменишь, - веско и угрюмо сказал Безликий голосом, не принимающим никаких возражений, - а иначе до твоей нежеланной пенсии и не дотянуть можно, не дожить, разумеется, совершенно случайно.
   И он не засмеялся, а именно заржал каким-то утробным конским ржанием обезумевшего от течки жеребца.
   Потрясённый до глубины души, Марк дрожащими руками судорожно уцепился за крышку стола, всем своим существом чувствуя недоброе, зловещее, тёмное, грубо вторгающееся в его жизнь и главное в дело, которое для него, может быть, было едва ли не важнее самой жизни, но разбираться в этом ему не хотелось, тем более сейчас, когда на него навалилось столько проблем, каждая из которых требовала своего решения, а главное, сил, нервов и времени, которого у него совсем не оставалось. Режиссёр был человеком отчаянным и смелым, и умел собираться с мыслями и силами, когда это требовалось.
   - Я попрошу вас покинуть мой кабинет, - твёрдо и веско сказал он и подошёл вплотную к Безликому, от которого так и разило крепким дешёвым одеколоном, очевидно заглушающим его натуральные естественные запахи гадкой нечеловечьей природы.
   - Да ты не гоношись, гаер, - глумливо и весело посоветовал балаганный фигляр, - чувак дело молотит, колода.
   И он снова подмигнул режиссёру одним глазом, а вторым блудливо косил куда-то за его спину в сторону кресла, на котором тот только что сидел, погружённый в нелепый сон.
   - Я бы не торопился на вашем месте с выводами, молодой человек, - послышался ещё один солидный и громкий, странно знакомый голос, почему-то доводящий режиссёра до трепета. Цепенея от ещё большего страха, чем он испытал перед этим, и непроизвольно вжимая голову в плечи, он повернулся - на его месте в кресле, небрежно развалясь, сидел тот самый субъект в тёмном костюме из сна, который вызывал у него необъяснимый ужас и которого называли там Хозяин. "Словно вся нечисть, нечистая сила собралась, - вдруг мелькнуло у него в голове, - да что же это такое?"
   - Сделай то, что тебе говорят, и у тебя будет невиданный успех, это мы тебе гарантируем, - покровительственно сказал Хозяин, - измени спектакль так, как тебе сказали. Это будет наш спектакль и твой триумф. Как он назывался - "Огонь, который всегда с тобой"? А мы назовём его, скажем так - "Огонь, который ждёт вас всех" или например "Очищающий огонь"! Устраивает?
   - Я не буду делать такой спектакль, - глухо и твёрдо, как об окончательно решённом, сказал режиссёр.
   - Отчего же? - очень вежливо спросил Хозяин. - Что тебя не устраивает? Не стесняйся, поведай нам о своих проблемах, не бойся, жалуйся, пока есть возможность.
   - Просто не буду и всё, - упрямо и так же твёрдо повторил режиссёр.
   - Кто ж отказывается от успеха, чудак? Э-э голубчик, это просто упрямство, а упрямство - плохая черта характера, за которую очень многие поплатились в своей жизни, - назидательно сказал Хозяин.
   - Иногда нет, - возразил упрямый режиссёр.
   - Послушай, - проникновенно сказал Хозяин, - будем откровенны, это ведь твой последний шанс, последняя возможность и другой, как ты сам знаешь, у тебя больше не будет. Тебе же нужен успех? Ты его получишь. Это будет такой грандиозный, потрясающий успех, которого у тебя не было никогда в жизни, даже в лучшие твои, золотые годы, я тебе гарантирую это. От тебя требуется только одно - согласие, остальное обеспечим тебе мы, теперь твои самые верные и единственные друзья, ведь все остальные твои друзья уже ушли из жизни, не правда ли?
   - Вы мне не друзья, - поморщившись как от невыносимой боли, глухо возразил Марк.
   - Но ведь и не враги, - парировал его слова Хозяин, - поверь нам, мы желаем тебе только добра, тем более, что наши желания сейчас совпадают.
   - Разве? - удивился режиссёр, через силу выдавив из себя что-то вроде улыбки.
   - Конечно, - горячо заверил его Хозяин, - нам тоже нужен успех твоего спектакля, - и сразу же поправился, - нашего совместного спектакля. Ну что ты упрямишься, тебе жить осталось - раз, два и обчёлся, и всё, финита ля комедия. Так заверши своё дело, свой жизненный путь с триумфом, с успехом, уйди из жизни, как и жил, победителем, непобеждённым.
   Хозяин говорил фактически те же самые слова, что и не раз говорил себе сам Марк, но сейчас почему-то они звучали абсолютно фальшиво, как сложная мелодия у плохого музыканта, даже зловеще, совсем не так, как они звучали у него, как их слышал и понимал он, Марк, словно дурная пародия или глумливый шарж на дорогие для него, значимые вещи.
   - Так ты принимаешь наше предложение, спрашиваю тебя в последний раз, другого не будет? - холодно и зло спросил Хозяин.
   - Лови момент, дурень, - тихо посоветовал ярмарочный фигляр, - пока он добрый.
   - Нет, - ещё раз твёрдо подтвердил своё решение Марк.
   - Ну что ж, тогда нам придётся принимать экстренные меры, а ведь так не хотелось, - покачал головой Хозяин, - эх люди, люди, до чего ж вы упрямые, упёртые создания. И ничему-то вас жизнь не учит. Но вот скажи, чего ты упрямишься, ведь всё равно будет, по-моему? Молчишь? Ну, молчи, молчи, говорливый ты наш, оратор. Но учти, пощады не будет никому - ни тебе, ни твоим артистам. Положа руку на сердце, тебе это надо? Ведь у всех у вас есть семьи, дети. Может быть, ты хочешь, чтобы мы и к ним заглянули в гости на огонёк? Я думаю, что в отличии от тебя, они здравомыслящие люди, и с охотой согласятся на наше предложение? Не думай, что ты такой незаменимый, этот спектакль с удовольствием поставят и без тебя, всегда найдётся кому, но для тебя шанс будет уже упущен, и теперь уже навсегда, навеки-вечные, подумай об этом. Кстати греческие философы утверждали, что некоторые люди являются отражениями, отображениями тех людей, которые жили задолго до них. Тебе случайно незнаком святой мученик Марк? Ты не религиозный человек, я надеюсь? Так вот, его жизнь в чём-то удивительно похожа на твою. Он тоже отдал самого себя служению одному делу, пожертвовал всем. И чего же он добился? Ты знаешь, как он закончил свои дни? В нищете и забвении. Он погиб, его распяли на кресте. Ты же не хочешь повторить его судьбу до самого конца?
   И тут, неожиданно для самого себя, Марк вдруг вспомнил давний случай из детства, произошедший с ним в деревне, когда он бежал за лекарством для заболевшей матери и путь на мост через реку ему пригрозила огромная чёрная собака. Другого пути не было, и он должен был выбирать: или идти прямо на собаку и попробовать прогнать её, но она была очень страшная, или вернуться домой и сказать, что аптека не работает. Тогда он выбрал второе, мать выздоровела и без лекарств, а Марк долго мучился, но потом постепенно забыл про этот случай, который почему-то вспомнился ему сейчас.
   - Что, история повторяется? - спросил Хозяин насмешливо. - Извечная проблема выбора? Добро или зло, быть или не быть и прочая чепуха и баланда? Тогда ты сделал правильный выбор, смотри не ошибись сейчас. Даём тебе сроку неделю, балаганный дрессировщик лицедеев и скоморохов, а потом пеняй на себя, жертва вечерняя.
   И они, молча и степенно удалились, а Марк Наумов остался, потрясённый и совершенно подавленный этим разговором.
  
   Глава 31
   Поиски книги
  
   Андрею приснился смешной и забавный сон. Как будто бы они сидели в большой комнате перед ярко пылающим камином, и было очень уютно и тепло, негромко играл старый граммофон - с затёртой пластинки басистый Шаляпин весело напевал: "Сатана там правит бал". И он вёл долгий и странный литературный диспут с Хозяином и его компанией, и тот говорил ему:
   - Это что у тебя ещё за роман, гнусная смесь низкопотребного фольклора и старых сплетен с примесью мистицизма. Какая выдающаяся гадость, ваш похабный роман! Что это ещё за достоевщина у тебя здесь получилась? Всё сжечь, всё немедленно в печь! Тоже мне ещё, доморощенный Гоголь-Яновский нашёлся.
   - А я вот люблю литературу, - мечтательно сказал Шут с томным выражением на зловещем лице, которое от этого стало ещё кошмарнее, - особенно романы, они исключительно хороши для растопки печей, в них очень много страниц. Лепота!
   - А я слышал, что рукописи не горят? - усомнился Безликий.
   - Всё враки, горят, горят, ещё как горят, - возразил Шут, нежась возле камина, - но лучше всего многотомные сочинения, надолго хватает, иногда и дров никаких не надо, одних книг хватает, особенно если писатель попался плодовитый, а сейчас очень много плодовитых писателей. Люблю плодовитых писателей.
   - А я либералов люблю, - сказал Хозяин, задумчиво глядя на огонь. - О, это сладкое, благозвучное слово - либерал, оно приятно щекочет нёбо и ласкает измученный слух, оно наполняет душу восторгами, надеждами и утешением, оно обещает нам многое, очень многое - изменённое прошлое, желанное и надёжное настоящее и светлое многообещающее будущее. Словно тихие незаметные змеи, словно незримые лярвы, они заползают, проникают в души людей и развращают их, играя на самых низменных чувствах - алчность, стяжательство, похоть, мздоимство. Они оправдывают всё, возводя грех в ранг идеала, абсолюта, да что там, в ранг добродетели, делая из него фетиш, желанную цель достижения для всех. И вот уже предательство и подлость - это только желанная свобода делать то, что хочешь. Ведь главное - это свобода без оглядки, без всяких ограничений. Бери свободы, сколько получится, сколько унесёшь, сколько утащишь, сколько сможешь вместить в своей куцей беспроблемной головке.
   - Да ведь развалят так и город и страну, - робко попытался возразить Андрей.
   - Это сладкое, вкусное слово - либерализм, свобода всех от всего, от всяких обрыдевших до оскомины, до скрежета в зубах, ненужных обязанностей. Особенно перед своим надоевшим народом, - продолжал Хозяин. - О, либералы настоящие иезуиты духа, под маской благопристойности и заботы о благе народа, они тихо проворачивают свои собственные тёмные делишки, уж я-то знаю, поверьте мне, уничтожая тем самым тот самый народ, о котором они так заботливо пекутся, - он звучно рассмеялся, - браво, господа темнилы!
   - Безвременье, что поделаешь, а главное - рынок всё решит, - поддакнул Шут, наливая себе в рюмочку водки, - рынок отныне ваш непоколебимый и всеобъемлющий бог, и ныне и присно и во веки веков, аминь. А всё остальное теперь не нужно.
   И он с удовольствием опрокинул эту рюмочку в себя.
   - Человек рождён быть свободным. И такой человек прямиком идёт к нам в сети, бери его тёпленьким, пока он ещё живой, пока шевелится. Все грехи возведём в ранг высшей ценности, высшей добродетели и заставим всех служить им. Мы должны внушить им это. Ибо это теперь и есть долгожданное, выстраданное благо! Для нас любимых, разумеется. Пусть как чума, как зараза передаётся от дома к дому, от сердца к сердцу, от человека к человеку. Пусть будет эпидемия безумия и алчности, пусть она распространяется повсюду, отныне можно всё!
   - Всё, что приносит прибыль, - согласился Шут, - лишь бы не попасться, разумеется. А ля гер ком а ля гер, господа. Се ля ви, как говорится, граждане потерпевшие, попавшие под этот могучий каток.
   - Святым делом занимаемся, - с удовольствием вставил и Безликий, - возвращаем, несём людям желанную свободу, о которой народ просто таки мечтал веками. Вековая мечта: можно делать всё, что захочешь и при этом главное, чтобы ни за что не отвечать. Разлюли малина, просто праздник души какой-то, пир духа. А может быть мы на самом деле ангелы, а братцы?
   - А почему бы и нет? Посмотри на меня внимательнее, - попросил его Шут и повернулся зачем то в профиль, - у меня нимб над головой случайно ещё не появился?
   - Тьфу на тебя, - замахал на него руками Безликий, - ещё сглазишь и в самом деле появится. Прости меня господи, грешного, недруга твоего.
   - Да такая свобода опасней тирании, - заметил Андрей, - они ввергнут страну в пучину бедствий и страданий, попросту уничтожат её.
   - Да, развалят страну, - вздохнул Безликий. - Это пострашнее казней египетских будет. Вам всегда не везло с так называемой элитой, с теми, кто якобы всё решает, а потом расплачивается своими неумными головами к вящему удовольствию населения и к их большому собственному удивлению. С власть предержащими и их непотребным окружением.
   - Тебе то, что? - удивился Шут.
   - За державу обидно, она нам ещё очень даже пригодится, - расстроился Безликий за страну и пожаловался Шуту, - кого же мы тогда развращать будем, ежели они за нас сами всё и сделают? Они сами нагло пытаются выполнять наши функции, наши прямые и непосредственные обязанности. Это просто бесчеловечно, возмутительно и непорядочно по отношению к нам; это настоящий беспредел, мы будем жаловаться, в конце концов, в вышестоящие инстанции.
   - Беспредел и есть, форменный патентованный беспредел. Но ты особо не переживай по этому случаю, на наш век стран и городов хватит, всё ещё впереди, - успокоил, утешил его Шут и обратился к Андрею. - А ваша страна нищая, деревянная и опасная, даже и для нас, грешных, а уж вашему-то человеку честь - одно только лишнее бремя, что впрочем, обнадёживает и внушает некоторые надежды и оптимизм относительно её тёмного будущего под нашим неусыпным бдительным руководством. Да, милок, голым профилем на ежа-то не сядешь, конфуз может получиться.
   - Где-то я уже это слышал, - удивился во сне Андрей, - где то читал.
   - Ишь ты, честь, - удивился и Безликий. - Честь - штука хитрая, тонкая и бесприбыльная. На что она вашему человеку? Маета одна, колгота.
   - Э-эх, родимые, заживём, загуляем. Ох и развернёмся же мы здесь на славу! Никого не пропустим, все будут наши. А эти так называемые ваши либералы - это наш форпост, наш авангард. Их беречь надо, как зеницу ока, холить и лелеять! - хищно улыбаясь, сказал Шут. - Ведь они наши самые преданные рабы, самые верные слуги. Не за страх, а за совесть служить нам будут, помани их только свободой и они твои с потрохами, ешь их с кашей. Для них это слово как приманка, как булка хлеба для голодного, как дерьмо для мух.
   - Фальшивые они какие-то, ущербные. Их, видать бог обидел, или природа отдохнула на них по полной программе, - недовольно пробурчал Безликий, - таких и соблазнять, охмурять-то не нужно, и так наши; да и неинтересно, признаться, колер не тот. Пианист не играет на гармошке, а мы мастера своего дела, лично я люблю высший пилотаж в соблазнении, совращении людей.
   - Всё вздор! - не согласился Хозяин, - они нам ещё как подойдут! Как никто другой. Я за одного настоящего либерала пять, - он поднял шестипалую ладонь вверх, - революционеров и преступников отдам, да ещё и в выигрыше останусь. Никто так не может, не умеет растлевать души, как они со своей свободой. Все свои собственные слабости и пороки, все прегрешения проще и легче всего оправдывать и объяснять так называемой свободой. Они наши всей своей мелкой, нищей душонкой. Наши люди, одной крови с нами.
   - Правда, они этого ещё не знают, - захихикал Шут.
   - Мы не люди, - искренне обиделся за своих Безликий, - зачем нас обижаешь? Мы существа порядочные, свой закон блюдём, своих никогда не трогаем, не гнобим, как они, за Можай не загоняем.
   - Что ж, узнают в своё время, - не обращая внимания на слова Безликого, сказал Хозяин, - куда торопиться? Возьмёмся за дело, покажем этому пропащему городу, где тут раки зимуют. Устроим здесь шабаш, хаос и вакханалию. К нашему счастью, вами управляют нищие духом. А духовная нищета, как известно до добра не доведёт, а вернее, она приведёт к нам, прямой дорогой. Да здравствуют нищие духом!
   - Вот настоящее кредо современного истинного либерализма! - в полном и неповторимом восхищении от речи Хозяина, прошептал Шут, - ну прирождённый оратор! Учитесь братцы, пока он ещё живой.
   - Типун тебе на язык, - холодно поправил его Безликий, - поживём ещё, покувыркаемся.
   - Блаженны нищие духом, ибо их есть царствие небесное, - как пономарь гнусаво и глумливо затянул Шут.
   Безликий громко захохотал.
   - А может всё дело не в либералах, не только и не столько в них, во всяком случае, - задумчиво спросил Андрей, скорее самого себя, чем их. - Может всё дело в природе человеческой?
   - В ней, в ней самой, болезный, - сказал Шут, - именно она и виновата во всём, - и торжественно повысил голос, - предлагаю всегда и всё сваливать именно на природу человека. Очень удобно, между прочим, рекомендую. С неё и взятки гладки. Не придерёшься. Всегда будешь прав.
   - Да, великое дело свобода, - с упоением сказал Хозяин, - но у неё есть один маленький, не всегда заметный, к счастью для нас, крохотный недостаток - с ней уметь управляться надо, а иначе наломаешь таких дров, такую кашу заваришь, что столетиями будешь потом разбираться и неизвестно ещё, разберёшься ли. А не готовому к ней человеку, рабу - свобода одно только лишнее бремя, как и честь, да и всё остальное, что к ней прилагается, ныне совсем позабытое. Свобода предполагает и ответственность, которой ваши хитрые и умные либералы тщательно избегают. А иначе вы короткой прямой дорожкой шествуете прямо к нам, видимо вас никто об этом не предупредил. Так-то вот, господа мыслители мои доморощенные, птицы мои нелетающие, соловьи не поющие.
   - Но есть же свободные страны, - сказал Андрей, - где свобода - это благо.
   - Ты имеешь в виду те страны, которые находятся к западу от вас по стрелке компаса? - иронически спросил Хозяин.
   - Мы там уже давно и славно поработали, - облизнулся Шут.
   - Это давно уже наши страны, за них можешь не беспокоиться. Скоро и у вас всё будет как у них, - с пафосом сказал Безликий и съязвил, - так что можешь радоваться, юродивый.
   - Ты всё врёшь бес! - не выдержал Андрей.
   - Отнюдь. Зачем нам врать? - спокойно возразил Безликий. - Конечно, внешне там всё вполне благопристойно, привлекательно, блестит и сверкает, как на витрине. Но вот внутри, ты бы знал, мы действительно хорошо там поработали по растлению населения, есть, за что нас похвалить. Мы потрудились на славу, на совесть, - похвастал он. - Они давно уже служат золотому тельцу, Мамоне, а, следовательно, нам. Человечество - очень благодарный материал, из него можно лепить всё, что угодно, как из глины.
   - Смотрите, не надорвитесь, - съязвил Андрей.
   - Не надорвёмся, можешь не волноваться. Мы выносливые, тем более, что работаем на себя. Своя ноша не тянет. А вот на кого работаешь ты? - сурово спросил Хозяин.
   - Я тоже на себя, - сказал Андрей.
   - Ой, ли? Ты уверен? - язвительно спросил Хозяин. - А может быть, ты искренне заблуждаешься? Не хочешь думать о себе, подумай об Аде, ты ведь верной дорогой ведёшь её к гибели. Или тебе всё равно?
   - Главное, что мы вместе. Мы теперь всегда будем вместе, - убеждённо сказал Андрей. - Если суждена погибель, что ж пусть будет так, но вместе.
   - И опять ты заблуждаешься, - сказал Хозяин, - вы не одно целое, вы разные, а вовсе не двуликий Янус, с одним телом и двумя лицами, и не сиамские близнецы, хотя мы можем устроить и такое. Не веришь?
   - Верю, верю. И даже нисколько не сомневаюсь, что вы способны на подобную мерзость, - ответил Андрей. - Всё что дурное, то вы, несомненно, можете. Добра от вас вовек не дождёшься.
   - Добро не наш профиль, мы не по тому ведомству, - равнодушно пояснил Безликий, - за добром обращайся в другое учреждение, если вам там помогут, конечно, в чём, лично я, очень даже сомневаюсь. Там тебя так одарят добром, что не унесёшь.
   Хозяин засмеялся и посмотрел на Андрея.
   - А может быть всё-таки, лучше наше зло. Во всяком случае, всё честно, без обмана. Подумай. Напиши эту священную книгу, чёрную библию для нашей паствы. Поверь мне, в накладе не останешься. Будешь иметь всё, что можно и нельзя, и ещё Аду в придачу. Да что там, десять таких Ад! Предложение очень серьёзное и заманчивое, не всем такое делаем, только лучшим людям этого давно уже пропащего славного города. Подумай только - всё, весь мир у твоих ног. Что тебе ещё надобно, старче? И за это за всё - одна только малость - отдать свою совершенно никчёмную душу. Исключительно выгодное предложение. Ты ведь даже не знаешь, есть ли она у тебя? Учти, что анатомия её не находит. Ещё древние греки искали.
   - Есть, есть, - ответил Андрей, - и зачем мне всё, если я буду уже не я? Пойми простую вещь - я такой, какой я есть и не хочу быть другим, а потеряв душу, я стану уже другим, не собой. А я не хочу терять того, что у меня есть - чувства, мысли, память, в конце концов.
   - Ну, это всё можно изменить при желании, - обнадёжил его Хозяин. - Большого труда не составит.
   - А душу изменить не можете, да? Не получается? - не без злорадства спросил Андрей.
   - Личность можем, и даже некоторым изменили, а душу нет, если только человек сам не поможет нам в этом, - честно сказал Хозяин, - такая вот закавыка и каверза.
   - Очень для вас прискорбно, да? - снова ядовито спросил Андрей.
   - Да нет, не совсем. Нам и своего хватает с избытком, того, что есть, - спокойно пояснил Хозяин. - Зря между прочим, кочевряжешься, всё равно исход будет за нами. Всё и все работают на нас, даже время. Жалкая кучка отщепенцев вроде тебя, ничего не решает и ничего не изменит. Совершенно напрасно тратишь своё время и силы, да и наше тоже. Ну, да ладно, поговорили и будет. А теперь, учись щелкопер и борзописец, как писать надо, - произнёс Хозяин. - Где этот наш новоявленный гений со своим злополучным опусом?
   Вперёд вышел двуликий толстяк и умильно облизнулся, повернувшись к ним котообразным улыбчивым лицом.
   - Я здесь, шеф, - тихо и проникновенно сказал он.
   - Ну, читай, свой шедевр, бумагомаратель, - приказал Хозяин.
   - Я тут некоторых ваших авторитетов почитал, - смущённо сказал котообразный Андрею, - для красоты я их объединил, вывел гибрид так сказать, как Мичурин, и вот, что получилось в сухом остатке. Извини за высокий штиль, не мог удержаться.
   - Да читай же ты, бестолковый, тоже мне юный мичуринец выискался, - не выдержал Шут.
   И Котообразный начал громко и с выражением читать, облизываясь и довольно жмуря зелёные кошачьи глаза.
  

Трактат о выборах или собачий член как абсолютное торжество мировой демократии

  
   С президентом одной довольно крупной известной страны случилось однажды несчастье, а точнее произошёл неприятный казус. Зайдя однажды в ванную комнату, чтобы помыться, он к своему немалому удивлению обнаружил, что у него пропал... как бы это точнее сказать - его детородный орган. Там, где ему полагалось бы быть по всем соображениям, и предназначено было быть самой природой, было гладкое пустое место. Это происшествие немало озадачило и огорчило вышеуказанного президента не на шутку. Член - дело не шуточное, это вам не какой-нибудь нос или скажем там ухо, которое, при необходимости, можно и ладошкой прикрыть. Член - дело важное, интимное. Кто будет голосовать за человека, у которого нет мужской силы и стати? Хотя с другой стороны, подумал он, кто об этом может узнать, ведь не будут же в самом деле, заглядывать ему в штаны? Кто посмеет? Всё можно будет сохранить в тайне, которую в самом крайнем случае, можно будет доверить только самым близким, доверенным и проверенным людям, которые даже под страхом смертной казни не выдадут её никому, никакому врагу. Ведь это дело государственной важности и значения, а значит государственная тайна. Успокоенный подобными мыслями, президент отправился принимать послов другой не менее крупной державы.
   А пропащий важный орган в это время разгуливал по улицам столицы, пользуясь неожиданной свободой. Говорят, что видели его в самых разных местах - в сквере, где он заигрывал с женщинами, в редакции одной либеральной газеты, отпускающим своевольные смелые шутки в адрес правительства, которого он нисколько не боялся, видимо в силу своего совсем недавнего высокого положения в общественной иерархии. Ведь президент вышеуказанной страны ввёл добрый обычай при встрече с нижестоящими чиновниками (а к таковым относились практически все они) и депутатами парламента, не пожимать им руку, а подставлять совсем другое место, а проще говоря, зад, в котором его личным портным предусмотрительно было оставлено большое красивое отверстие на брюках. Чиновники и депутаты его партии становились на колени и смачно, со вкусом целовали его в обозначенное нежное место, а иногда, забывшись в упоении и восторге, попросту облизывали и покусывали, вытирая затем чистым крахмальным платочком. Президент не любил грязи там, где ей не полагалось быть по закону. А поскольку член, ничтоже сумняшеся, почитал себя стоящим по рангу ничуть не ниже ягодиц президента, а то и выше, то он в отношении правительства и парламента страны выбирал отнюдь не самые лестные выражения, чем заслужил немалое доверие и уважение оппозиции и либералов. И ещё он почему-то стал истинным любимцем женщин и особенно геев. И поскольку на носу были выборы в президенты страны, все они дружно решили, что лучшего кандидата со своей оппозиционной стороны им не найти и дружно проголосовали за данный мужской орган. Да и то сказать, откуда же им было знать, обнимая, лобзая и поздравляя его, что он имеет некоторое, а точнее самое непосредственное отношение к ненавидимому всеми фибрами их либеральной души президенту страны? Они этого, конечно же, не знали и знать не могли, что полностью оправдывает их перед лицом истории. Итак, член стал единым кандидатом от оппозиции на выборы главы государства. И единственное, что смущало его, так это то, что ежели он изберётся, то как же благодарные чиновники, в которые, он, конечно же, возьмёт своих доблестных соратников-либералов, смогут выполнять вышеуказанный добрый обычай - целовать его в зад, ведь зада-то у него как раз таки и отродясь не было. Но с другой стороны этим можно было воспользоваться и себе во благо - отменить данный обычай, якобы с либеральной, прогрессивной целью, как устаревший и не соответствующий больше современным взглядам страны, устремлённой в будущее, и заменить его на другой более продвинутый и демократичный - бухаться на колени и, стукнувшись лбом об пол, целовать ручку, тем более, что это исторически было более близко менталитету страны и правящей элите. "Мой народ будет очень любить меня, когда я стану президентом, ведь он постоянно поминает меня и посылает ко мне, к месту и не к месту, на площадях, улице, да и дома тоже", - с гордостью за страну думал член. Правда, иногда, в подпитии, он надменно и с пафосом именовал себя не иначе, как священным древним фаллосом и требовал поклонения себе как богу.
   А президент, думал о предстоящих выборах, на которых он не мог более избираться, потому что по каким-то дурацким обычаям, взятым к тому же из-за проклятого рубежа, нельзя было избираться на третий срок. "А ведь у нас в стране, всегда говорили, что бог троицу любит", - с разочарованием думал президент. Но нужно было что-то решать и срочно предпринимать. Он хотел было предложить в кандидаты от своей правящей партии выставить свою любимую собаку, нисколько не сомневаясь, что любящий его, не чающий в нем души, послушный народ непременно изберёт, проголосует именно за неё. Но умные высокооплачиваемые советники совершенно разочаровали его. Они были большие профессионалы в своём деле и смогли убедить его, что народ не будет голосовать за лабрадора, вот если бы у него был ротвейлер, доберман-пинчер или на худой конец какая-нибудь легавая. А лабрадор это несерьёзно, нет в нём нужной строгости, внушительности и стати, слишком добрая собака. "А может, подойдёт мастиф?", - с исчезающей надеждой спросил президент. "Нет, - строго и неумолимо сказали они, - мастиф это не демократично, народ нас не поймёт и не поддержит, не наша собака, не патриотично, хотя и политкорректно". А надо заметить, что президент этот был настоящий, неподдельный, кондовый патриот - он даже на обед ел пельмени с морошкой и клюквой, пил только водку, закусывая блинами с квашеной капустой, и плясал камаринскую исключительно под балалайку. Хотя валенки и стёганую ватную фуфайку почему-то всё же не носил, предпочитая стильное двубортное пальто с меховой оторочкой. И когда он приказал им найти выход из создавшейся ситуации, кто-то из них, очевидно, самый умный и дотошный додумался перечитать классиков и почти сразу же обнаружил нужное решение. В одном из рассказов повествовалось, как из собаки без особых проблем можно было получить готового человека. Нужно было просто произвести необходимую простенькую операцию, что и было виртуозно проделано опытными пластическими хирургами. И так как собаку называли Франки, а оперировал её хирург Штейн, то данному, полученному таким незамысловатым образом человеку придумали соответствующую фамилию - Франкинштейн, а имя выбрали патриотичное, народное, то есть нарекли Иван Ивановичем. Просто, со вкусом и демократично. И таким образом новоиспечённый кандидат от правящей партии был готов к суровой предвыборной борьбе и предстоящей нелёгкой победе. Нрава он был лёгкого, всяких премудростей не одобрял, играл на балалайке и любил блины с маслом, но иногда, будучи в хорошем настроении после пары рюмок, прямо намекал на свою связь с древним богом Анубисом и святым Христофором, про Цербера он, однако, не упоминал. Президент тоже был весьма доволен, что нашёл подходящего человека, которому можно было передать этот важнейший для страны пост.
   Итак, на выборах в президенты страны сошлись: кандидат от оппозиции - бывший самый важный и главный орган президентского тела и кандидат от правящих кланов - верный президентский пёс, переделанный соответствующим образом в самого настоящего человека, ноу хау (или гау ноу) и гордость президентской администрации.
   В результате после долгих переговоров обе стороны сошлись на компромиссе: президентом станет Франкиштейн, а в премьер-министры возьмут бывший президентский член. Правда, президент на предварительной встрече с оппозицией, всё время косился на него, мучительно вспоминая, где же он его уже видел и кого он ему напоминает. "Может быть моего отца, он был такой же лысый и худой" - думал он, глядя на его красное лицо. Но вспомнить так и не смог. Да и то сказать, разве ж можно было в этом вальяжном солидном господине узнать то, что неоднократно держал в своих руках и чем пользовался для разнообразных приятных целей? А новоиспечённому премьер-министру в первый же день после выборов приснился страшный сон - как будто бы зад бывшего президента тоже решил зажить свободной жизнью и создал в парламенте свою партию в противовес ему. И вот будто бы в парламенте развернулась настоящая борьба между лояльной премьер-министру партией членоголовых и предателями - партией жополицых. А никаких других партий будто бы и не было. Он проснулся в холодном поту и с облегчением убедился, что это был только сон - никакой партии жополицых не существовало и в помине, а зад бывшего президента находился, где ему и полагалось быть от рождения - в строго отведённом для этого случая месте. "А ежели все благородные органы начнут метить в парламент и на высшие должности, это, что же тогда получится? - с возмущением и тревогой подумал премьер-министр, думая о прямой кишке и аппендиксе, - или мы сможем с ними объединиться и создать коалицию спасения родины?". После выборов все ведущие газеты мира писали, что ни в одной стране мира ещё не было настоящей демократии, потому что, несмотря на политкорректность, нигде не додумались выбрать президентом собаку, пусть и переделанную. А вот в этой стране смогли, и теперь она невольно являлась самой передовой и демократичной страной всего земного шара, а может быть и всей вселенной, и всем остальным, более отсталым в этом смысле слова, странам следовало бы поучиться у неё настоящей подлинной демократии и свободе. А в народе это правительство стали, не мудрствуя лукаво, называть по-простому, любовно - "собачий член". И по всякому поводу, да и без повода тоже, стали отправлять, посылать всех к нему.
   И страна, по-прежнему загнивая, широким жизнерадостным шагом отправилась в светлое демократическое будущее, развиваясь в указанном ей собакой и бывшим детородным органом президента направлении.
  
   Все выслушали опус котообразного в полном молчании и неодобрении. Котообразный сжался, предчувствуя оплеухи, и повернулся к ним злобным собачьим лицом.
   - И как это тебя угораздило? - сочувственно спросил Хозяин.
   - Сочинение книги, создание произведения - это всегда таинство, - заступился за него Андрей.
   - Решительно протестую, это только злобный пасквиль на ваши самые свободные и демократичные в мире выборы, - с чувством заявил Шут. - Почто туземцев-то обижаешь, обалдуй и охальник?
   - Нечего сказать, шедевр, - покачал головой Хозяин. - Похоже на грубую компиляцию, слабоватенькая имитация прежних авторов.
   - Это просто дань уважения классикам, - стал оправдываться обидевшийся Котообразный.
   - Да, Гоголь-Яновский отдыхает, - с неприкрытой иронией заметил Безликий, - жидковат ты против авторитетов. Но в принципе ты прав, кому хрящик свинячий, а кому хрен собачий. Свобода, мать её так!
   - Ну, ладно, давайте не будем ругать его, он ещё только учится, - заступился за котообразного Шут.
   - Про бесов один наш знаменитый писатель уже писал в позапрошлом веке, - пожав плечами, задумчиво сказал Андрей, произведение Котообразного не произвело на него особого впечатления, - всё равно лучше не придумаешь.
   - Да разве ж это бесы были, - обиделся Шут за свой народ, - обижаешь, начальник.
   - Так - бесенята, подумаешь, пятьдесят миллионов угрохать хотели, - язвительно сказал Андрей.
   - Да, детвора, а вот ваши либералы или псевдолибералы, хотя какая, собственно говоря, разница, вот они-то настоящие, махровые бесы. Молодцы, наш контингент, - не унимался неуёмный Безликий. - Куда там пятьдесят миллионов, бери выше и круче, они всю страну разрушить хотят, чтобы на карте одно только пустое белое место и осталось, голая степь с лесами, выжженная земля. И тишина. Дай им только волю.
   - И дадим, - сказал Хозяин.
   - И заметь, от чистого сердца хотят, - одобрительно сказал Шут, в восхищении закатывая глаза, - искренние, чистосердечные люди, настоящие патриоты, не подделка какая-нибудь, бриллианты чистой воды.
   - Дорога к нам в ад вымощена, прямо таки выстлана, благими пожеланиями и намерениями людей, - охотно согласился Безликий. - Лепота!
   - Срамота, - негодующе возразил Андрей.
   - Для кого - срамота, а для кого и лепота! - категорически не согласился с ним Шут. - На вкус и цвет - товарищей нет.
   - Да не повезло вам с так называемой элитой, - сочувствующе заметил Безликий. - Подведут они вас всех под монастырь. Впрочем, сами виноваты, что позволили ущербным, неполноценным людям вести вас, фактически, в пропасть, в некуда.
   - То есть к нам, - мяукнул Котообразный.
   - Взять бы их всех, тысяч сто, да на Колыму, на лесоповал, лес валить, - предложил Шут, - с полной конфискацией и без права помилования.
   - Никак нельзя, - возразил Безликий, - это наши люди, наш контингент, пропадём без них, канем в Лету.
   - Да я помню, помню, - со вздохом сказал Шут и со вкусом, сочно добавил, облизываясь, - а всё же было бы весьма неплохо.
   - А вы, в общем-то, не такие уж и страшные ребята, - расслабившись, заметил Андрей.
   - А вот на этот счёт ты очень даже заблуждаешься. Нечисть тоже разной масти бывает, как и карты, - грозно просветил его Шут, - вот мы, например, самой страшной - червонной, кровавой и мы ещё вам покажем кузькину мать, у вас всё ещё впереди. Готовьтесь, православные, мусульмане и прочие буддисты. Нам ведь всё едино, кому эту мать показывать. В гробу все одинаковые будете, как новорожденные. С чем пришли, с тем и уйдёте, граждане. Не толпитесь, выстраивайтесь в очередь.
   - Ничего, как-нибудь справимся, прорвёмся, - излишне самоуверенно заявил во сне Андрей, надеясь на русское "авось".
   На этих своих последних словах Андрей с разочарованием и проснулся, так и не доспорив, и сразу же вспомнил, что реальность очень отличается ото сна, где даже чужаки выглядели не злыми, а какими-то домашними и уютными, совсем безобидными.
   У них с Адой теперь не было больше другого выхода, как только отыскать эту опасную книгу. Они слишком хорошо понимали это, как понимали и то, что, возможно, те, другие, тоже действительно ищут её; и если они найдут её раньше, то спрячут её навсегда и надёжно, и тогда городу несдобровать - рухнет последняя надежда на спасение хоть кого-то из этого ада, в который обещали превратить город нежданные пришельцы из тьмы.
   - Кто последний видел эту книгу? - спросила Ада у Андрея.
   Они сидели у него дома в комнате - он за столом, она на диване.
   - Она была у моего брата, но он погиб при невыясненных обстоятельствах, - напомнил Андрей и задумчиво произнёс. - Знаешь, о ком я всё время думаю? Об антикваре. Мне почему-то всё время кажется, что он сказал далеко не всё, что знал.
   - Мне тоже так кажется, - согласилась Ада и тут же с тревогой спросила, - а ты почему так думаешь?
   - Он явно знает что-то ещё и скрыл это от нас, - высказал предположение Андрей. - Что-то если и не о Сергее, то об этой загадочной книге, - и неожиданно сознался, - знаешь, иногда, всё это напоминает мне какой-то затянувшийся кошмар, будто я сплю и никак не могу проснуться, как ни стараюсь, или театр абсурда наяву.
   - Мне давно всё это напоминает дурной сон, - вздохнув, сказала Ада и сделала вывод. - Значит надо снова ехать к нему и попытаться узнать всё, что можно.
   - А если снова не скажет? - вполне обоснованно спросил Андрей, вспомнив об их прошлой встрече.
   - Значит надо придумать что-то такое, чтобы сказал, - убеждая скорее не его, а самую себя, сказала Ада, - иначе всё бесполезно, и мы никогда не найдём эту книгу, а значит и выход из сложившейся ситуации. Тогда мы действительно погибли.
   На их счастье антиквар снова оказался дома, как и в прошлый раз.
   - Что вы от меня ещё хотите? Я сказал вам всё, что знал, - выразил он своё неудовольствие их приездом, неприязненно глядя на них своими маленькими хитрыми глазками из-под насупленных косматых бровей.
   - Нам кажется, что далеко не всё, - возразил Андрей. - Вы ведь наверняка знаете что-то ещё, поделитесь своими знаниями с нами и вам сразу станет легче.
   - А мне и так нетяжело, - активно возразил антиквар, - это вам надо думать, как спастись.
   - А вы не собираетесь спасаться? - спросила Ада.
   - А я уже стар и никому не нужен, - уверенно ответил антиквар.
   - Очень опасное заблуждение, вы очень ошибаетесь, - возразил Андрей. - Если я их правильно понимаю, им нужны все, буквально все, весь город и все люди. И вы в том числе, - заявил Андрей.
   - Я уже старик, на что я им? - равнодушно сказал антиквар.
   - Из принципа. И потом, а вдруг на что-нибудь да сгодитесь? - подсказал свой ответ Андрей неразумному, упрямому, несговорчивому старику.
   Старик хитро посмотрел на него.
   - Пригодилась бы девка на свадьбе, да бабой стала. Эх, молодой человек, я уже не гожусь даже на макулатуру. А вам, так и быть, подскажу, где надо искать.
   Он поманил их к себе старым морщинистым пальцем, похожим на дверной крючок.
   - Вам нужен человек, готовый на всё ради этой книги, - сказал он торжественно и тихо, почти шёпотом.
   - Вы думаете, книга у него? - недоверчиво спросила Ада.
   - Как вы думаете, кто мог пойти ради неё на всё, даже на убийство вашего брата? - спросил старик, повернувшись к Андрею.
   - Не знаю, - честно ответил Андрей.
   Антиквар покачал головой, скептически глядя на Андрея.
   - Не хотите думать, - укоризненно сказал он. - А впрочем, вы ведь не очень хорошо знаете историю, правда?
   - А причём здесь история? - искренне удивился Андрей.
   - А при том, - внушительно сказал старик, - что в истории был уже один человек, готовый на всё ради этой книги.
   - И кто же он? - спросил Андрей, который ещё не понял к чему ведёт старик, но уже начиная смутно догадываться о чём-то.
   - Иуда! - торжественно и даже с патетикой сказал антиквар, подняв вверх всё тот же морщинистый указательный палец, и внимательно посмотрел на Андрея, явно ожидая реакции того.
   - Иуда? - растерянно переспросил Андрей.
   - Да, Иуда. Тот самый, - подтвердил старик.
   - И что, он искал какую-то книгу? - с сомнением спросил Андрей.
   - Он предал Христа ради этой книги, - сообщил, выдал им неожиданную информацию антиквар, - неужели вы думаете, что тридцать сребреников представляли для него такую уж большую ценность? Нет, он просто знал, что у Христа была эта книга, и хотел получить её в награду за предательство. Но его обманули, книги он не получил и покончил жизнь самоубийством как известно.
   - А книга? - спросила Ада.
   - Книга исчезла неизвестно куда, кто-то взял её, может быть римляне, может быть иудеи, никто этого не знает, - ответил антиквар.
   - Интересная версия, - пробормотал Андрей, - но я о ней, думаю, как и многие другие, ничего не слышал.
   - Да, об этом знали очень немногие, - согласился, закивал головой старик.
   - Но, на сколько, я знаю, в то время ещё не существовала книг и даже рукописей, а были свитки из папируса, - сказал Андрей, - это даже я знаю, хотя конечно я не такой знаток истории как вы, - язвительно добавил он.
   - Вот именно, - торжествующе сказал антиквар, - а у него, у их Учителя, уже тогда была рукопись, когда их ещё не придумали, когда их не было и в помине, они появились значительно позже, эта была первой! Откуда вы думаете, она взялась? И даже более того, - сказал он взволнованно, почти шёпотом, - эта рукопись, эта рукописная книга сохранилась до сих пор целой и невредимой. Сами подумайте, возможно ли это было с простой книгой?
   Андрей непонимающе и с раздражением посмотрел на старика.
   - Ну, и что это нам, в конце концов, даёт? - спросил он.
   - Ну, если верить в теорию о перевоплощении душ, то вам надо искать человека, как две капли воды похожего на него, - нисколько не сомневаясь, твёрдо сказал антиквар.
   - Мы даже не знаем точно, какая была внешность у Иуды, - справедливо заметил Андрей.
   - При чём здесь внешность? - возмутился антиквар и с досадой на непонятливость Андрея подсказал, - вам надо искать человека, похожего на него как две капли воды не внешностью, а своей сутью, вам нужно искать махрового предателя. Вот кто вам нужен.
   - Да в наше время, предателей хватает с избытком, их полно, - вмешалась Ада, - боюсь, что порядочных людей может быть несколько меньше.
   - О, нет, - уверенно сказал антиквар, - это не обычный предатель, каких, в самом деле, много. В нём должно быть что-то выдающееся, Учитель не брал к себе в помощники банальных, стандартных людей. А Иуда был один из его любимых учеников. Это должен быть человек довольно известный, он по сути своей, по своим достоинствам не сможет оставаться в тени, даже если захочет, характер выдаст его. Искать надо среди известных людей, предавших своего благодетеля, это должно быть серьёзное предательство, а не какая-нибудь мелочь. Этот человек далеко не так прост и зауряден, это не серость, это личность, пусть и отрицательная.
   Андрей в раздумье и недоумении долго смотрел на старого антиквара.
   - Подсказка более чем сомнительная, - сказал он, наконец, - даже если всерьёз принять теорию о перевоплощении душ, чего, кстати, совершенно не приемлет христианство, то всё равно, зачем ему теперь эта книга?
   - Некоторые специалисты в области религии считали, что он перевоплощался уже очень много раз, и каждый раз искал эту книгу, - со значением сказал антиквар. - Одни полагали, что с её помощью он, вероятно, рассчитывал заслужить прощение, другие, что он хочет с помощью её уйти в другие миры и тем самым избежать наказания за предательство. Во всяком случае, книгу он так и не нашёл. Есть легенда, что он будет перевоплощаться хоть бесконечно, и мучиться, предавая и страдая за своё предательство, до тех пор, пока не заслужит прощения свыше, - просветил их антиквар. - Я лично полагаю, что он, наверное, и сам не знает, как может заслужить себе прощение. Я сомневаюсь даже, что он знает, кто он есть до самого последнего момента, до смертного часа, когда истина приоткрывается перед ним на смертном одре. Я думаю, что он ищет эту книгу, не понимая, зачем она ему, инстинктивно, как бабочка летит на свет огня, или понимая неправильно, превратно. Может у него даже есть своя теория, чтобы обосновать свои подсознательные, инстинктивные действия.
   Старик злорадно засмеялся и в этот момент он был чем-то очень неприятен Андрею, в нём само будто приоткрылась какая-то червоточинка, какая-то гнилинка, какая-то щелочка в то внутреннее его пространство, которое он видимо, очень тщательно скрывал от окружающих, а может быть и от себя самого, опасаясь чего-то или кого-то.
   - Уж больно всё сложно, заморочено, - сказал Андрей.
   - Ну, в жизни далеко не всегда всё так просто, - с издёвкой сказал антиквар, - как кажется на первый взгляд некоторым примитивным индивидуумам.
   - И всё-таки, зачем ему эта книга? - спросила Ада, - как он может спастись с помощью её, заслужить прощение?
   - Этого я не знаю, я говорю о мифах, легендах. Может быть, он хочет вернуть её тому, кому она принадлежала первоначально. Я рассказал о том, что знаю, а решать, собственно говоря, вам.
   Когда они возвращались от антиквара, Андрей нехотя сказал Аде:
   - Во всяком случае, это хоть какая-то зацепка, другой у нас нет, придётся искать предателя.
   - И не просто предателя, а того, кто предал своего учителя, благодетеля, - заметила Ада, - и при этом он должен раскаиваться и думать о самоубийстве.
   - Ну, это совсем не обязательно, - не согласился Андрей, - об этом достоверных данных нет.
   - А о чём есть? - совершенно резонно спросила Ада.
   Андрей не ответил ей, понимая всю справедливость заданного ей вопроса.
   - Ведь повесился же он на осине, значит раскаивался, - сказала Ада, будто пытаясь кому-то что-то доказать или убедить в чём-то.
   - Это тоже неизвестно достоверно, - возразил Андрей. - Это всё, как правильно сказал старик, мифы и легенды древних христиан.
   - И всё же мне кажется, что он прав и надо искать современный аналог, отражение того самого первоначального прототипа - Иуды, - первой разорвала молчание Ада.
   - И кто же он, этот современный Иуда? - задумчиво спросил Андрей, скорее самого себя, а не Аду.
  
  
   Часть II
  
   Глава 32
   Обида
  
   Заплутав, заблудившись в тёмных, ненасытных коридорах своей выборочной, слабеющей с возрастом памяти, и ненароком вернувшись к позабытому прошлому, к истокам, он как будто бы снова обрёл столь необходимый ему покой и ясность мысли потерянной, ушедшей навсегда юности, от которых был избавлен необходимостью борьбы за существование, выживание себя и своих близких, своей семьи. Он вовсе не был кровожаден, жесток или коварен, как считали многие другие, а особенно пострадавшие от него люди, а просто жил так, как хотел и мог - чтобы его не трогали пустые суетные повседневные заботы о хлебе насущном, о безопасности и прочей ненужной, необязательной чепухе, ни в коей мере не затрагивающие основные вопросы человеческого бытия. Он только выбрал свой путь, не оглядываясь на мнение чужих, ненужных, неинтересных ему людей, пусть даже и сильных мира сего, он давно понял их цену, не надеясь на хрупкость и изменчивость их настроений, не озираясь по сторонам в поисках подходящей добычи, а просто неустанно шёл к своей цели, видимой лишь ему одному. Он был талантлив и умён, и свободно, особо не напрягаясь, мог быть разным, оставаясь в тоже время самим собой, тем же самым. Высокий и худощавый, с непроницаемым, ничем непримечательным лицом, он тем не менее мог с лёгкостью менять облики словно актёр, меняющий грим и маски. Только грим и маски заменяло ему его собственное лицо: когда нужно неподвижное и даже тупо покорное, когда нужно живое и приветливое, а при необходимости - умное и обаятельное. Словно бы кто-то невидимый вместе с ним лепил из податливой, гуттаперчевой болванки необходимые ему лики, наивно и слепо надеясь, что в череде, веренице сменяющихся разнообразных образов, однажды получит то единственное, необходимое ему выражение, обличье, которое приблизило бы его к недостижимому идеалу, той самой родоначальной форме, первообразу, который стал прародителем всех лиц и форм, присущих человечеству, своеобразной основе всех форм, всего сущего. Но эта игра стоила свеч только при одном условии - что решение есть. Он иногда думал, что природа или господь бог или кто-то ещё, распоряжающийся всем, решающий всё, или они все вместе, играют в эту игру сами с собой с одной единственной целью - развлечься в пустынном мраке вечности от безысходности и скудности собственного однообразного существования, бесцельного и бессмысленного в своей убогости, в отличии от него, у которого была и цель и способы достижения её. Он должен был пожертвовать лучшим из того, что у него было - совестью, моралью, идеалами, молодостью, в конце концов, для того, чтобы они, развлекаясь своей безобразной игрой, смогли понять через его образ и образы миллионов других людей и живых существ этой вселенной, которые они принимали, какие-то необходимые только им самим вещи; а люди и прочие существа - это был просто материал для их вселенского эксперимента, позорного и пагубного и для них самих, и для всех остальных в самой своей сути, в самой сущности. Так он думал, и никто не сумел бы разубедить его в этом и убедить в обратном. Ожесточение, ярость, борьба - это всё было не для него, он был изначально рождён не для этого, а для чего-то другого, иного, чем это убожество, серая унылая безбожная жизнь, страшная в своей повседневном однообразии и жестокости. Но ему поневоле приходилось принимать навязанные ему правила игры и быть жёстким, даже жестоким, чтобы выжить и добиться своей цели - освобождения в конечном итоге от этих правил, законов и оков этого мира. Во всяком случае, на самом деле он хотел бы получить только одно - благословенное спокойствие и тишину, несущую гармонию и покой, отринув суетность и ничтожество этого бездушного мира, не могущего прийти к согласию и спокойствию. Стоило ли беречь такой мир, погружённый в наказанье за что-то, за какой-то неведомый проступок, прегрешенье господу богу, в хаос и тоску однообразия и повседневности, словно жена Лота, завороженная, превращённая из живого страдающего, мучающегося существа в свою полную противоположность - соляной столп, памятник самой себе. И он чувствовал, как эти ненужные ему, деформирующие его изменения постепенно происходили и в нём самом, отзываясь на вызовы окружающей, пытающейся сломать его действительности. И всё-таки, не смотря ни на что, даже и с таким миром приходилось считаться. Пытаясь не поддаваться на его соблазны и угрозы, но принимая его таким, каким он был, необходимо было сохранять свой статус и взгляд на него и остальные, присущие ему вещи, надеясь однажды победить навсегда не то, что представляло опасность для него или его семьи, или свой страх, нет, а именно что самого себя. Победить, избавившись от всего - боли, страха, сомнений, слабостей - и таким образом стать окончательно свободным не только от оков мира, но и от себя самого теперешнего, самой последней и крепкой привязи к миру, этому миру, на которую от рождения подсаживают каждого человека и каждую живущую здесь тварь, не давая им соединиться, слиться с настоящей, абсолютной действительностью - божественной запредельностью, которая в конечном итоге и является одной из ипостасей господа бога, не желающего допустить до себя свои творения - своих грешных, непослушных, но ищущих его, своего вечного отца, алкающих его заботы и внимания, покинутых, брошенных им на произвол судьбы, детей. А такую свободу ему могло дать только положение и место Патриарха, да ещё, может быть, книга, которую он искал, сам не зная зачем, но смутно подозревая, что она ему очень нужна. Он всегда хотел стать другим, большим, чем он являлся сейчас, на самом деле, и чувствовал, что у него есть право на это и силы для этого, а книга могла помочь ему в этом.
   Так думал и чувствовал он, Александр Прохоров, человек, который по праву должен был занять то подобающее ему положение в жизни города, на котором восседал, обитал сейчас Патриарх, который сначала поднял его из самой грязи, а потом оттеснил, вывел его из борьбы за высшее место, из высшей лиги, пусть и на время, очевидно, опасаясь за свой престол. И теперь он был вне игры, но не как игрок, который нарушил правила и запреты, а как человек, могущий составить реальную опасную конкуренцию самому Патриарху, грозному и могущественному. И хотя он по прежнему занимал такое высокое положение, которому позавидовали бы многие из стремящихся наверх к власти, ему конечное было этого мало и он затаил великую обиду, разумеется, до поры до времени, не выказывая и не показывая её. Он хотел намного большего и никакие лицемерные утешения и подачки Патриарха не могли успокоить его уязвлённого самолюбия и поколебленной, оскорблённой гордыни. И теперь он хотел мести, и не просто мести, а такой мести, чтобы затушить, погасить пожар, горевший в его душе и выжигающий его изнутри. Он терпеливо, трепетно ждал подходящего, удобного для него случая, внешне не показывая этого, и что-что, а ждать он умел, натренированный самой непростой, не балующей его жизнью. Он был наготове как мина замедленного действия, как взведённый курок, ожидающий нажатия пальцем терпеливого стрелка.
   Прохоров подошёл к сейфу, в котором лежала заветная книга, дожидаясь своего предназначенного ей часа. Чего он ждал, он и сам сказать не мог, но чувствовал, что время её ещё не пришло, а кроме того он и сам толком не знал, зачем она ему, хотя желал её страстно и уже давно, сам не помнил с каких пор. Так порой влюбленный в некий женский идеал юноша бессознательно ищет его всю свою жизнь, а когда находит, то не знает, как к нему подступить, что с ним делать и даже чувствует некоторую опустошённость, разочарование и сомнение - а нужна ли она ему была на самом деле или это был только мираж, фикция, некий недостижимый идеал, к которому стремишься всю свою жизнь, а достигнув, убеждаешься, что не так уж он и хорош, как ты себе представлял и нужен он был тебе только для того, чтобы было к чему-нибудь стремиться. Он встряхнул головой, отгоняя ненужные, глупые мысли. Эта книга была ему нужна и её время ещё придёт. Прохоров отошёл от сейфа, так и не открыв его. Он, конечно же, был в курсе всех дел, происходящих, творимых в последние месяцы в городе и нисколько не сомневался, что пришлые придут к нему снова, как это уже было около месяца назад, когда он вроде бы проявил любезность и отдал им одного человека в обмен на обещание в своё время помочь ему справиться со своими проблемами, а именно с Патриархом. На самом деле они только помогли ему избавиться от этого человека; хотя он, конечно, мог бы с лёгкостью управиться с ним и сам, но он не любил мараться и, когда была возможность, всегда предпочитал, чтобы это делали за него другие. Но на этот раз, он чувствовал это, они должны были прийти к нему не для того, чтобы помочь ему, а для того, чтобы он тоже сделал свой выбор. И он дождался своего часа - они действительно заявились к нему всей своей честной компанией..
   - И кажусь я себе в эту пору пустотою из звуков и боли
   Обезумевшими часами, что о прошлом поют поневоле.
   Чёрный, со вкусом процитировал поэта и спросил сочувственно:
   - Ну, что тяжело тебе, сиротинушка ты горемычная?
   - Мы, как и обещали, поможем тебе поквитаться с ними со всеми, с теми, кто обидел тебя, - веско сказал Беликий Прохорову, - они ответят за всё причинённое тебе зло. Ты много лет шёл к своей цели, жертвовал всем ради неё одной и вот, когда ты уже почти был на Олимпе, когда уже почти добился своей великой, не побоюсь этого слова - святой цели, - голос Безликого возвысился до патетики, - тебя, великого человека задвинули мелкие и по существу ничтожные люди, жалкие в своём провинциальном убожестве, жажде наживы и власти, такие как Патриарх.
   - Патриарх не убожество, - сказал, справедливости ради вынужденный возразить, Прохоров.
   - Да это неважно, - отмахнулся Безликий, - и тебе ничего не оставалось другого как молчать и терпеть, терпеть свой незавидный удел. Но теперь ты не должен больше таскать каштаны из огня для них, потакать их мелким страстишкам, теперь ты на коне и можешь отомстить им всем, этим жалким людишкам. Покажи им всем, кто ты такой и кто здесь настоящий хозяин. Пусть они почувствуют это, ощутят на своей собственной шкуре твой праведный гнев, твою всепоглощающую ярость и твою ослепительную милость к тем, кого ты пожалеешь, пощадишь.
   - И как же интересно этого добиться? - спросил, не обращающий на некоторую выспренность и цветастость фраз, практичный Прохоров, всегда улавливающий самое главное, самое основное в текстах произносимых речей, ловко отделяя его от второстепенного, или попросту ненужного ему.
   - О, это очень просто, - залихватски, молодецки подлетел к нему каким-то фертом, каким-то чёртом вездесущий, пронырливый, феерически энергичный Шут. - Надо всего-навсего, просто подписать, подмахнуть одну маленькую бумажку, один маленький договорчик, и ты навсегда станешь всемогущим и свободным ото всего, как ты и мечтал, настоящий властелин мира, да что там, всей вселенной. Мечты сбываются. Просто подмахни бумажку, будущий повелитель города.
   - Я ведь уже уже помог вам с тем человеком, - напомнил он.
   - Будем предельно откровенны: ты помог не столько нам, сколько себе, единственному и любимому, - сказал в ответ Хозяин. - И это мы тогда помогли тебе. А вот теперь у тебя верный шанс выиграть джек-пот, вытянуть счастливую фишку.
   Прохоров задумчиво посмотрел на Шута, вся эта гоп-компания не только не внушала ему доверия, но и наводила на вполне определённые размышления о тщетности и ущербности мира, который могли захватить столь убогие, приземлённые, пошлые существа как эти пришлые. И всё-таки это действительно был шанс для него, шанс ненадёжный, призрачный как эти духи земли или зазеркалья, неизвестно откуда возникшие, взявшиеся, свалившиеся на головы несчастных горожан как снег на голову, к всеобщей беде и погибели, и его можно было, да нет, надо было использовать в свою пользу. И Прохоров решил, решился сыграть ва-банк.
   - Что вы хотите от меня и что вы можете для меня сделать? - сразу переводя вопрос на сугубо практичные рельсы, без всяких экивоков спросил он.
   - Вот это правильно, вот это дерзко, грандиозно, сразу видно опытного, практичного, делового человека, с ходу берёшь быка за рога, уважаю, герой! - зачастив, проблеял Шут.
   - Мы не просто поможем тебе убрать Патриарха, мы хотим заменить его тобой, как ты и мечтал, хотя боялся в этом признаться кому бы то ни было, кроме самого себя, - спокойно и солидно, как и подобает хозяевам, сказал Хозяин и добавил, - он что-то перестал выполнять наши требования и стал напрямую манкировать своими непосредственными обязанностями, халтурить стал одним словом. А это не дело, это до добра не доводит, далеко ли так до беды, разве нет? - и, пригнувшись к нему, сурово произнёс - Нехорошо срать там, где ешь, запомни на будущее, сынок. Я чувствую, что нам с тобой ещё предстоит длинный и извилистый путь.
   - Да, действительно, так и до беды недолго, - эхом отозвался глумливый изворотливый Шут.
   - Я не хочу его смерти, - сразу же сказал Прохоров, который не хотел чувствовать себя впоследствии неблагодарной скотиной. - Я просто хочу, чтобы он не мешал мне, вот и всё.
   - А кто говорит о смерти? - удивлённо спросил Хозяин. - Никто и не говорил о смерти, боже упаси, ты совершенно неверно истолковал наше предложение. Мы просто заменим его на тебя, вот и всё. Будут, как это у вас говорится, и волки сыты, и овцы довольны.
   - А что взамен? - упрямо продолжал гнуть свою линию Прохоров, пытаясь дотянуться, добраться до прямого ответа на свой ребром поставленный вопрос. - Что буду должен я?
   Гости хмуро и неприязненно посмотрели на него.
   - А ты оказывается гусь, - удивлённо сказал Безликий, - мы к тебе со всей нашей широкой душой, понимаешь, а у тебя всё какие-то еврейские штучки, какие-то вопросы задаёшь, причём самые нелепые и смешные, всё ищешь лучших условий. Но, впрочем, хорошо, ладно, так и быть, я тебе отвечу - взамен ничего, ты только тоже должен будешь помочь нам в этом деле, а точнее ты должен помочь сам себе. Не понял?
   Прохоров отрицательно покачал головой.
   - Ты должен снова войти, втереться в доверие к Патриарху и тогда мы поможем тебе по-тихому, без шума убрать, а точнее заменить его на тебя, под нашим прикрытием разумеется. Задание понятно? - хрипло спросил он, заглядывая своими пустыми стеклянными глазищами, кажется, в самую душу Прохорова.
   Прохоров вспомнил, чем он был обязан Патриарху, выведшего его в люди, из грязи в князи, и червячок сомнения снова зашевелился у него в душе, он не любил неблагодарности у других и сам не хотел быть неблагодарным, это слишком сильно задевало его больное самолюбие.
   - Ну, хватит фиглярничать и ломаться, великовозрастный недоросль, не валяй дурака, и ступай на трон, царствовать, - сказал брезгливо Безликий, - а то хочешь и рыбку съесть и всё остальное сразу. Так не получится, дружок, надо выбирать, расставлять приоритеты, так сказать. Или ты взойдёшь на свой, выстраданный тобой, трон и тогда нечего чистоплюйствовать, и ты - герой, гусар, или ты размазня и рохля, и тогда не о чём с тобой говорить таким серьёзным господам, как мы. Выбирай и смотри не ошибись, темнота, деревня, второго раза не будет, никто его тебе не предоставит. Решайся, ну.
   Он внимательно посмотрел на сомневающегося Прохорова и усмехнулся, вернее, на его вечно замороженном лице появилась какая-то жуткая гримаса.
   - Тебе поможет тот, кого ты ненавидишь больше всего на свете и от кого ты раньше никогда и никак не ожидал помощи, - сказал он, - и убивать никого не надо, тебе нужно просто и элементарно ждать звонка, вот и всё, что от тебя требуется в настоящее время, герой.
   Прохоров ещё раз тщательно взвесил все за и против, и, придя к выводу, что это лучший вариант из всех реально возможных на сегодняшний тяжёлый день, вынужден был всё-таки согласиться. Он только попросил отсрочку в подписании договора до того момента, когда он станет на место Патриарха. Таким образом, была заключена только устная формальная сделка, не имеющая, как он думал, ничтоже сумняшеся, настоящей юридической силы. Он не знал, да просто и не мог знать, что юристов они не уважают и презирают так же, как и банкиров, политиков и всех прочих двуликих, лицемерных лжецов.
   Уже перед уходом, Хозяин внезапно повернулся к Прохорову, будто что-то вспомнив и ненавязчиво произнёс:
   - Да, ещё одно, чуть не забыл, у тебя есть одна вещица, которая тебе не принадлежит. Ты догадываешься, о чём я? Так вот, ты не хочешь отдать её нам? Зачем она тебе? Ты ведь даже не знаешь, что с ней делать и даже более того, ты боишься её. Поверь мне, от неё у тебя будут одни только неприятности. Патриарх рано или поздно узнает о ней, и что ты думаешь, он сделает в первую очередь? Ну, вот то-то же, конечно, он заберёт её. Так что подумай над моими словами пока ещё не поздно.
   Прохоров промолчал, сделав непроницаемое лицо, хотя прекрасно его понял.
  
  
   Глава 33
   Нелюди и Нина
  
   - У нас на тебя свои, особые планы, - счастливо и радостно улыбаясь во весь свой немалый щербатый рот, сказал ей Шут.
   Нина очнулась (но ещё не совсем, не полностью пришла в себя) в совершенно незнакомом для неё месте. Она с недоумением смотрела на него, не понимая, чего хочет от неё этот смешной и в тоже время чем-то очень жуткий субъект со столь богатой мимикой, одетый невыносимо неряшливо, похожий на ярмарочного балаганного скомороха.
   - Ты будешь доставлять людям радость, делать их счастливее. Природа щедро одарила тебя разными дарами, - сказал Шут, оглядывая её обнажённую изящную фигурку и пышные груди, - просто отрада для глаз, надо использовать их прямо по назначению.
   Нина окончательно пришла в себя и села, согнув ноги и прижав руками колени к подбородку и обняв их, чтобы хоть как-то прикрыть свою неожиданную, постыдную наготу.
   - Кто вы и чего вы хотите от меня? - спросила она, с отвращением глядя на этого наглого паяца и его вечного спутника - Безликого, который, конечно же, находился тут же, рядом с ним.
   - Мы твои благодетели и спасители, - торжественно сообщил Шут, - твои лучшие друзья.
   - Твой друг, твой возлюбленный играл на тебя в карты, - грубо и нетактично напомнил, как пролаял, Безликий, который находился тут же, рядом с Шутом, - как на обыкновенную, ненужную ему более вещь, как на шлюху.
   - Разве так поступают настоящие друзья? - с печалью и дрожью в голосе добавил Шут.
   - У него не было выбора, - спешно возразила Нина дрожащим от волнения голосом, - он был вынужден так поступить.
   - Да был у него выбор, был, - зло и агрессивно сказал Безликий, - выбор есть всегда, деточка. И, конечно же, он согласился играть, когда на кон поставили его жизнь, будь она неладна, куда бы он делся.
   - И проиграл, - напомнила им в свою очередь Нина, - проиграл свою жизнь из-за меня.
   И она протестующе посмотрела на них своими огромными голубыми глазами, в которых было всё: и боль и страх за любимого человека, и ужас перед незнакомцами, и одновременно гордость за человека, которого она выбрала и который не предал её в трудную минуту.
   - Просто так вышло, фортуна - капризная, непредсказуемая вещь, - недовольно сказал Шут. - Но теперь никто больше не будет играть на тебя в карты, никто не посмеет этого сделать, мы не позволим, поверь, уж мы сумеем защитим тебя от этих гангстеров и подлых негодяев.
   - Да, мы будем твоя защита, - подтвердил Безликий, - твоя крыша, как здесь говорят в высших салонных кругах, в высшем свете.
   - И ты будешь дарить людям радость, - оптимистично и с восторгом продолжал Шут, - он не заслуживает такой девушки как ты. Ты будешь настоящей, истинной жрицей любви и блаженства.
   - Что вы хотите от меня? - с ужасом и содроганием спросила Нина, понемногу начиная смутно догадываться, с кем она имеет дело и что они на самом деле хотят от неё (ведь слухи о творящемся в городе, доходили и до неё).
   - Мы просто хотим помочь тебе, - гримасничая, развязно пояснил Шут, - видишь ли, мы выявляем, даже, лучше сказать, добываем у каждого человека из его глубинных недр, его истинную сущность, его роковое, так сказать, предназначение, о котором он сам, заметь, может и не знать, не догадываться, и помогаем ему реализовать, развить его, то есть, в итоге, самого себя.
   И Шут пришёл в неописуемый восторг от столь длинной и сложной, многоумной фразы, доступной далеко не каждому, по его мнению, даже могучему интеллекту.
   - То есть вы хотите, чтобы я стала проституткой? - изумлённо спросила потрясённая Нина, желая прояснить ситуацию окончательно.
   - Да, - весело согласился было Шут, но тут же быстро опомнился и бурно запротестовал, - нет, нет, не проституткой, а свободной женщиной, нимфой, русалкой, дарящей людям блаженство и радость. Разве это такая плохая миссия? Ты будешь делать людей счастливее и удовлетворённее своей жизнью, - терпеливо пояснил он, доброжелательно глядя на неё.
   - А как же моя жизнь? Разве она ничего не стоит? - поражённо спросила вконец обескураженная Нина.
   - Она будет принесена на святой алтарь служения людям, - важно и охотно пояснил Шут, - разве ж это не счастье?
   - Вы издеваетесь надо мной? - высказала предположение Нина.
   - Отнюдь, ни в коем случае, - запротестовал, отчаянно замотал головой Шут, - наоборот, мы ликующе предвосхищаем твой невиданный, неслыханный успех и заранее радуемся за тебя, как за родную! - и гнусаво добавил, интимно глядя на неё. - Ты ж нам таперича не чужая.
   - Да, не волнуйся ты так, - успокоил её Безликий, - мы создадим тебе все условия для работы.
   - Заметь, лучшие условия, - радостно похвастался Шут, - только у нас, эксклюзив. Будешь кататься как сыр в масле и горя не знать. А с этим твоим Игроком у тебя одни только проблемы в жизни. Он тебе не пара, пожизненный лузер и альфонс.
   - Аферист, истинный аферист, - подтвердил Безликий, - вот как бог свят.
   - Жигало, - ввернул и тут своё меткое словечко Шут. - А у нас-то как тебе все будут рады. Ты будешь купаться в любви и ласках сотен мужчин круглые сутки, постоянно, вот тебе истинный крест, - но креститься не стал, - и за это ещё будешь иметь много-много денежек.
   И он ласково и поощрительно, покровительственно улыбнулся ей.
   - Верните мне одежду, - так жёстко, как только могла, потребовала Нина, - я не никогда не буду проституткой, и вообще я не собираюсь быть игрушкой в ваших руках, кто бы вы, не были.
   Нечистые молча и пристально посмотрели на неё, разглядывая, будто в первый раз увидели.
   - Так вот значит ты как, мы к тебе как к человеку, а ты с нами вот как, - со скрытой угрозой в голосе сказал Шут и не на шутку огорчился. - Как это низко и подло! Да ты настоящая нигилистка! Ну, ничего святого у этой молодёжи. Кто её воспитывал? Как тут запущено воспитание.
   - Обманщица, - вторил ему как эхо Безликий, - гнусная мошенница.
   - Мы к тебе со всей душой, - продолжал между тем Шут, - а ты к нам своей, пускай и соблазнительной и аппетитной, задницей, бесстыдница. Сидишь, голая тут, разнагишалась, понимаешь, нас пожилых людей в грех и заблуждение вводишь. Стыдно должно быть, а ещё дочь бизнесмена называется, небось, и пионеркой была в детстве, распутница, греховодница! Грех тебе!
   Безликий тяжело вытер пот со взмокшего от возмущения, каменного лба.
   - Хорошо, пусть будет по-твоему, - сказал он, - попробуем по-другому.
   Он шагнул к ней ближе, так, что она почувствовала его тяжёлое зловонное дыхание, прорывающееся сквозь пелену дешёвого парфюма, которым он, очевидно, пользовался, не считая нужным применять для общения с людьми более дорогой и приятный, но с другой стороны, очевидно, всё же учитывая, что ему приходится с ними работать.
   - Ты знаешь, что твой отец тяжело болен? - угрюмо спросил он её, взирая, со всё возрастающим удивлением, на это хрупкое, изящное и вроде бы совершенно беззащитное и наивное существо, которое осмеливалось перечить им, поскольку глядя на неё, невозможно было догадаться о её практичности, здравомыслии и стойкости, хотя ей, очевидно, было очень нелегко в настоящий момент, ведь весь её небольшой, небогатый жизненный опыт не сумел, не смог её подготовить к той роли и к тому положению, в котором она оказалась, очнувшись, очутившись сейчас, здесь, в этой тесной комнате на старом потёртом диване перед этими невнятными, непонятными для неё, загадочными и чрезвычайно опасными, как она это уже поняла, субъектами.
   - Знаю, - грубо и с вызовом ответила Нина, она действительно знала о проблемах со здоровьем отца, о чём тот нимало не догадывался, - и что? Какое вам до этого дело?
   "Будь, что будет", - решила она про себя, понимая, что ей всё равно пропадать, и сразу, с облегчением, к своему немалому удивлению, почувствовала себя смелее, раскованнее и свободней.
   - А то. Помочь ему можем только мы и никто более, - сурово ответил Безликий. - А будем ли мы ему помогать, зависит только от тебя и твоего желания помогать нам. Вот такая вот загогулина, сестрёнка. Смекай теперь сама, стоит ли работать на нас или нет? Ты же всегда была смышлёная девочка, вот и думай, жить твоему отцу или пора в страну вечной охоты. Тем более, что его там давно уже ждут, и далеко не с самыми лучшими намерениями, я тебя уверяю. Он давно уже стоит одной ногой на пороге смерти, а точнее говоря, он уже как-то побывал там у нас, только в качестве посетителя, туриста, так сказать. Ему тогда повезло, помог ему один нехристь и шарлатан вернуться, с которым мы ещё как надо разберёмся в своё предназначенное время.
   Шут с деланным сочувствием посмотрел на неё, и слеза умиления блеснула на его глазах.
   - Помоги отцу, девочка, и он ещё будет жить долго и счастливо. Да и жизнь твоего Игрока, тоже в немалой степени зависит теперь только от тебя самой. Будут они жить или нет, решай сама, здесь и сейчас, а нам с тобой вошкаться некогда, нас ещё люди ждут, - и пожаловался, - очень много неохваченных ещё нами, к сожалению, людей осталось, очень много предстоит тяжёлой и кропотливой, я бы даже сказал нудной работы.
   Безликий буйно и невыносимо злорадно расхохотался.
   - Пожалей папаньку-то своего старого и мил дружка, может ещё пригодится на что-нибудь, - посоветовал ей Шут, сделав неприличный жест рукой и подмигнув, и бесстыдно захохотал, вторя Безликому.
   - А если я не буду, если я не хочу, отказываюсь быть вашей рабой, проституткой, тогда что? - дерзко спросила Нина.
   - Тогда они оба умрут у тебя на глазах, - печально ответил Шут, - и смерть их будет мучительной, тяжёлой и страшной, врагу бы не пожелал такой, - и укоризненно посетовал. - Ну, зачем ты нас вынуждаешь на такое, побойся бога, православная! Окстись, господь с тобой, - и нравоучительно добавил, - учти, бог всё видит, всё знает, и каждому воздаст по заслугам, по делам его. Так что не морочь нам головы, родная, соглашайся. Тебе всё зачтётся, всё простится, мученица ты наша, страстотерпица, забубённая головушка.
   И Шут поощрительно и с одобрением улыбнулся ей. Он не то, чтобы откровенно глумился над ней, а скорее уговаривал, умасливал, ища подходящие пути-дорожки к её неопытному девичьему сердцу. И ведь было уже нашёл, возрадовался аспид её горю и сомнениям, возможности надругаться над христианским непорочным телом. Но Нина вовсе не собиралась сдаваться и торговать своим телом даже для спасения любимого человека и отца:
   - Ни отец, ни Костя не одобрили бы меня, если бы я согласились такое решение! - сказала она и гордо и непреклонно добавила, сама поражаясь своей смелости, - Я не собираюсь иметь с вами никаких дел. Немедленно отпустите меня, - решительно и энергично потребовала она.
   - А то что? В милицию позвонишь? - весело отозвался Шут, показывая, что он тоже не лишён чувства юмора.
   - Вот что деточка, мы тут пришли не шутки с тобой шутить, - угрожающе сказал Безликий, - не хочешь по-хорошему, ну что ж давай по-плохому, - и крикнул куда-то в сторону, - Нина номер два, заходи.
   И в комнату вошла молодая красивая девушка в строгом длинном платье, в которой Нина с удивлением и страхом узнала самую себя.
   - Не хотел тебе говорить, - торжествующе сказал Безликий, - но ты сама вынудила, упрямая ты наша. Знакомься - Нина номер два, а на самом деле, единственная и неповторимая, настоящая теперь Нина. И она уже живёт с твоим бывшим, - он подчеркнул это слово, - возлюбленным. А тебя можешь считать, уже нет, мы изменили твою внешность до неузнаваемости.
   И потребовал:
   - Иди, подойди к зеркалу, красавица ты наша.
   Ошарашенная, выбитая из колеи Нина нерешительно подошла к большому зеркалу, висевшему на стене, робко, с недоверием заглянула в него и обомлела. С серебряной глади амальгированного стекла на неё презрительно, бесстыдно и цинично, взглядом прожжённой стервы, глядела незнакомая ей обнажённая женщина, близоруко щурясь пустыми невыразительными глазами. И только присмотревшись внимательнее, Нина с ужасом обнаружила себя - где-то далеко в глубине тёмных дышащих зрачков, жалко улыбающуюся дрожащими губами, беспомощно и трогательно бьющуюся об угрюмую темноту ночи.
   - Ну что убедилась? - спросил Безликий. - Неужели ты думаешь, что для нас это так сложно? Мы можем всё, - гордо и с пафосом объявил он, - а ты всё равно будешь работать на нас, неважно в каком облике, главное, что это всё равно будешь ты, - и презрительно и брезгливо добавил, - а со временем ты действительно станешь такой, не ты первая, не ты и последняя. Вот так то, курочка моя, лапонька, кисонька! - торжествующе подвёл он итог.
   Нина потрясённо и обескураженно молчала.
  
   Глава 34
   Роман
  
   Ему снова приснились роды и это отвратительно извивающееся, измождённое, измочаленное, изнурённое схватками женское тело, бурно извергающее, исторгающее из себя ребёнка с большой, непомерно развитой головой, который вылезал, выползал из отверстого истерзанного лона молча и неотступно, как какое-то кошмарное, чудовищное существо, весь в материнской крови и какой-то белой мутной слизи. Роман встал с кровати и, пошатываясь со сна, подошёл к столу, на которой стояла початая бутылка с виски, налил себе на треть стакана и залпом, не морщась, выпил. Что означал этот странный сон, преследовавший его в последний месяц, он не знал, но неосознанно чувствовал, что это как-то связанно с его профессией и это категорически не нравилось ему, не могло понравиться, как не нравилось и последнее задание, последний заказ, полученный им накануне. Роман не мог понять, что с ним происходит в последнее время, из него будто вынули какой-то несущий стержень, какое-то основание, которое сдерживало на себе всё сложное многоэтажное здание его личности. Испытываемые им прежде страсти, глубокие чувства, иногда даже доставлявшие ему мучения, куда-то ушли, взамен пришло ледяное спокойствие и безразличие. Он даже пробовал молиться, хотя и не был особо религиозным человеком, но почему-то не смог, и при этом хорошо чувствовал, что потерял что-то очень важное, может быть самое главное в себе, и поэтому не мог быть спокоен. Из него будто что-то убрали, но видимо, не до конца, что-то вопреки чьей-то злой воле, всё-таки осталось как саднящая рана и это не то, чтобы мешало ему жить и работать, а доставляло какую-то неудовлетворённость и собой и своей жизнью, и чувство утраты и опустошённости.
   Задание, полученное им, было вроде бы весьма простым и незатейливым, он должен был найти одного человека.
   - Ты должен найти его за две недели, - сказал этот желтоглазый человек, одетый во всё чёрное, траурное.
   - Почему так быстро? - спросил Роман, не любящий торопиться
   - Поверь мне, так надо, - с нажимом ответил человек в чёрном и напористо продолжал. - Я плачу вам деньги и хорошие деньги, очень хорошие, а вы делаете свою работу, качественно и в срок. Всё понятно?
   Маленькая фирма (частное агентство), возглавляемая им и состоящее всего из двух людей - его самого и его помощницы, занималась разными мелкими делами - розыску пропавших людей, поиску частной информации, и так далее, которыми бы не стали заниматься, утруждать себя по различным причинам государственные органы. Фирма не процветала, хотя нельзя было и сказать, что была в особом убытке, до определённого момента дела шли не шатко, ни валко. Но теперь после одного провального дела, фирма была на грани разорения. Деньги были нужны позарез, и он нехотя согласился, тем более, что эта была его работа, хотя этот человек очень не понравился ему, да и само дело было тёмное. Нужно было найти человека, исчезнувшего около месяца назад, это был молодой художник по имени Сергей Курташёв. Заказчик предупредил, что одним из последних, кто мог видеть этого человека, был другой художник, более известный в своих узких кругах как Кукольник. Его и решил навестить первым делом Роман. Наведя о нём нужные справки, он узнал его адрес и поехал прямо к нему домой.
   Квартира - студия Кукольника поразила его. Она вся была заполнена иконами, старинными и не очень, и свеженарисованными картинами, которые вперемежку друг с другом были повсюду - лежали на полу и стульях, стояли на подрамниках и прямо на столах, висели на стенах. Большие и малые они, казалось, царили в этой комнате, и всё же не определяли в ней атмосферу, мрачную, пустынную и неуютную, а какая-то общая неухоженность, неслаженность бытия этого места. На столе стояли и лежали пустые стаканы и бутылки из-под спиртного вместе с различными небольшими иконками, но Кукольник был абсолютно трезв. Он воспринял приезд Романа без энтузиазма. Он был в своём обычном пасмурном настроении. Тихий, сосредоточенный и мрачный он старательно лепил что-то из глины, время от времени приглядываясь к своему отражению в зеркале, стоящему напротив него, но большей частью лепил по памяти. Роман всмотрелся внимательнее в то, что лепил Кукольник. Это была точна его копия, один в один, вылитый Кукольник, только из глины в натуральную величину.
   - Из праха созданы, - бормотал Кукольник, - в прах и уйдём.
   - Что вы делаете? - спросил Роман.
   - Себя, - ответил Кукольник, - я должен сделать себя. Я знаю, что следующим буду я, и что они придут за мной, и поэтому я должен сделать это и не для того, чтобы облегчить им работу, а затем, чтобы быстрее покончить со всем этим, иначе они не дадут мне уйти спокойно.
   - Куда уйти?
   - Совсем уйти, - мрачно и спокойно ответил Кукольник, - я сам сделаю это, чтобы они дали мне возможность уйти, распрощаться навсегда с этим неуютны миром, юдолью скорби и печали.
   - Зачем? - спросил Роман, ничего не понимая, но чувствуя, что за этим что-то стоит, что-то кроется, возможно, опасное и жестокое.
   - Потому что я не могу больше ждать, у меня нет сил, больше ждать, когда они придут за мной, - пояснил Кукольник. - Вот моя копия, пожалуйста, ешьте с маслом, а меня живого они не получат, нет!
   - Кто придёт? - спросил Роман, остро ощущая, что вот сейчас приоткроется какая-то завеса, скрывающая от него до поры до времени что-то очень важное, пелена спадёт с глаз, и прояснит ему и что-то относительно его самого и его переживаний в последнее время. Ведь в последнее время и с ним самим творилось что-то странное, неладное, нелепое, непонятное для него самого.
   - Они, - ответил Кукольник и с отчаянием и озлоблением добавил, - теперь-то я думаю, что всё дело в книге. В этой проклятой рукописи, которую я купил у этого хромого антиквара. Он нарочно показал её мне, надеясь сбыть, а я, как последний дурак, купился на его уловку.
   - И что это за книга? - без особого интереса спросил Роман, не желающий слишком далеко уклоняться от интересующей его темы и в тоже время понимавший, что если он хочет что-то узнать об интересующем клиента человеке, он должен дать возможность Кукольнику выговориться до самого конца. Так он делал всегда, сколько себя помнил, и это часто приносило нужный ему результат.
   - Я не знаю, что это за книга, но она приносит несчастье всем своим владельцам, - сказал Кукольник. - У меня большие проблемы. Вот и человек, которого вы ищете... что с ним?
   - Он исчез, - коротко и неэмоционально ответил Роман, ища ниточку, зацепку, чтобы перебраться, перейти, наконец, к нужной ему теме.
   - Его жена купила у меня эту книгу, она большая любительница старинных, ценных книг, - сказал Кукольник, вспомнив Анну, жену Курташёва, с которой он встречался уже несколько месяцев втайне от её мужа, - а уже от неё он получил эту книгу, насколько мне известно.
   - Зачем?
   - Она хотела, чтобы он как специалист, интересующийся историей, изучил эту книгу, сделал о ней заключение. Насколько я знаю, он по образованию историк.
   Неожиданно он истерично рассмеялся:
   - Вот я и думаю, не вляпался ли он в какую-нибудь историю.
   - А его самого вы не видели? - уточнил Роман, цепляясь за последнюю надежду в этой цепочке.
   - Нет, его самого я никогда не видел, да и зачем он мне? - ответил Кукольник.
   Он помолчал, отстранённо разглядывая своё глиняное изделие, вероятно так же, как тот пресловутый раввин разглядывал своего созданного им Голема.
   - Но я знаю, что этой книгой интересовался ещё один человек, - многозначительно сказал он вдруг, - очень интересовался.
   Роман сразу же навострил нюх.
   - Кто он? - спросил он.
   - Он? Он очень опасный человек, хотя может и не очень известный, правая рука Кукловода, его теневой помощник, он всё время остаётся в тени, при любых раскладах и обстоятельствах, - ответил Кукольник. - Александр Прохоров, слышали о таком?
   - Да, кое-что слышал, - подтвердил Роман, смутно чувствуя, что приближается к разгадке тайны исчезновения художника.
   - Вот он и искал эту книгу. Это очень древняя книга, рукописная. Какие-то древние тексты, молитвы и заклинания. Говорят, что это тайная часть библии, написанная самим Христом, которую он не решился отдать своим ученикам, понимая, что они ещё не созрели для этого. Считается, что благодаря этим молитвам, можно воскрешать мёртвых, излечивать больных, изгонять бесов, можно даже открывать ворота в иные миры, например, попадать в ад, или в рай по своему усмотрению, желанию, возможно, это и есть восьмое таинство, о котором нигде не говорят.
   И Кукольник многозначительно замолчал, разглядывая своё создание, ища, чтобы поправить в нём, как истинный художник он всегда стремился к совершенству.
   - Странные существа могут прийти из этих миров, - вдруг сказал он, - очень странные, и мы совершенно не готовы принять их такими, какие они есть, а они нас такими, какие есть мы. Я думаю, что исчезновение Курташёва как-то связано с Прохоровым, он искал книгу и знал, что она у художника. Кви продест - ищи кому выгодно.
   - Так значит Прохоров? - спросил Роман. - А зачем ему эта книга?
   - Этого я не знаю, - ответил Кукольник, - но она была ему очень нужна, он искал её повсюду и довольно давно, как я понял. Спросите у него сами, а мне нужно заниматься делом, моим последним делом - лепить свою смерть, - он захохотал судорожно и истерично, потом так же внезапно смолк.
   - Я должен искупить свою вину, - вымолвил он, - а сделать это можно только самопожертвованием. Нужно принеся что-то в жертву, - пояснил он, - а у меня нет ничего особо ценного, за исключением самого себя, и значит, я должен принести в жертву самого себя.
   - Разве есть такая вина, которую нельзя искупить другим способом? - холодно удивился Роман.
   - Да, - твёрдо и непреклонно ответил Кукольник, - есть. Я согрешил против замыслов божьих, против облика задуманного и созданного промыслом божьим, помогал исказить лик созданий божьих. И я великий грешник. И буду я судим по делам своим, и гореть мне вечно в аду.
   - А вы не преувеличиваете? - осторожно, стараясь не задеть религиозных чувств отчаявшегося, чересчур экзальтированного грешника, спросил Роман. - И не слишком ли вы много на себя берёте? Как это можно исказить лик созданий божьих? Это невозможно, - искренне не понимая, о чём идёт речь, возразил Роман и с опаской, участливо спросил. - Или нарисовали что-нибудь не то?
   - Всё возможно, всё, - горячо возразил Кукольник, - нужно только перешагнуть через себя, нарушить законы божьи и принять бесовские и тем самым исказить, извратить свой собственный лик на потребу нечестивым мыслям и желаниям.
   "Эк, куда его занесло!" - подумал Роман, но вслух ничего не сказал, он узнал самое главное, то, что было ему нужно, а остальное его не касалось, это было делом самого Кукольника.
   - Но я очищусь, - напоследок заверил его Кукольник, - я обязательно должен очиститься. И я нашёл верный способ - я должен принести себя в жертву ради спасения других, чтобы они не смогли через меня добраться до других. И я свой долг выполню до самого конца, будьте покойны. Мою душу они не получат. Пусть получат моё тело, этого я, к сожалению, предотвратить не могу, но не душу, - убедительно и патетично возвестил Кукольник.
  
   Глава 35
   Встреча нечисти с Финансистом
  
   Встреча с финансистом была назначена и состоялась в знаменательный для него день - пятницу, 13 числа у него в просторном, хорошо и со вкусом обставленном модным дизайнером, кабинете. Он родился в этот день и очень любил его, выделяя в календаре, всегда счастливый, мистический для него, в этот день всегда происходили приятные ему, благоприятные события, которые зачастую, как ни странно, были очень неблагоприятны и даже трагичны для других. Присутствовали: со стороны Хозяина - вся его гоп-компания, со стороны финансиста, Аристарха Жигалова - он сам и его карманный главный редактор, который большую часть встречи робко молчал, не решаясь встревать в беседу столь многоуважаемых, могущественных личностей, сильных мира сего.
   - Пожалуйста, располагайтесь, - вежливо сказал Аристарх. Это был человек ещё относительно молодой, во всяком случае, нестарый, как баскетболист высокий и стройный, с острыми, но мягкими чертами лица, которое казалось бы даже добродушным, если бы не слишком внимательный взгляд и жёсткие складки возле рта. Одет он был в очень дорогой, стильный и неброский костюм, истинную цену которого могли понять бы только знатоки. Это был высший шик среди людей его круга - носить относительно неприметные, но очень дорогие фирменные вещи, не бросающиеся в глаза. У него был принцип, который он соблюдал неукоснительно - для себя всё только самое лучшее везде и всегда. Когда ему поступило предложение встретиться с пришлыми, которое ему передал редактор, находящийся, как, впрочем, и добрая половина средств массовой информации города у него на содержании, он крепко задумался. А подумать было о чём. Дела его были далеко не так хороши, как, казалось бы, на первый взгляд, да и на второй тоже. Дело было не только в конкурентах, с ними-то как раз, почти всегда относительно легко было договориться без особых проблем. Всё дело было в Патриархе, договориться с которым было невозможно, у того были свои принципы и взгляды на жизнь, а кроме того делиться властью он никогда и ни с кем не собирался. Это был тупик, выбраться из которого собственными силами не получалось. А эти пришельцы могли бы быть весьма кстати, но было абсолютно неясно, что они потребуют взамен своей помощи. В сказки о существовании какой-то там души Аристарх как умный и образованный человек никогда, разумеется, не верил и на все слухи о продаже души смотрел весьма скептически. Он был человек очень прагматичный и трезвомыслящий, а временами даже циничный (иначе он бы ни за что не поднялся по карьерной лестнице так высоко). Поэтому он долго размышлял, какую выгоду можно извлечь из нашествия этих пришлых, которые, он был уверен в этом, не задержаться здесь, в его городе надолго, и пришёл к некоторым выводам и решениям.
   Компания расселась вокруг него в широкие кресла из дорогой бегемотовой кожи, свободно развалясь в живописных, непринуждённых позах.
   - Ну что ж, приступим прямо к делу, - предложил не любящий терять время даром Жигалов, - чем мы обязаны столь высокочтимому посещению и чего вы от нас хотите?
   - Мы хотим переделать этот город и этот мир по нашим лекалам и предлагаем вам работать на нас, - просто и веско сказал Хозяин. - Вы будете делать то, что мы вам скажем, но при этом, разумеется, нисколько не ограничиваем вашей свободы и фантазии в заданном направлении.
   - Иными словами, вы хотите, чтобы мы стали вашими рабами? - уточнил финансист, беря со стола дорогую сигару и раскуривая её.
   - Ну, зачем же так грубо и примитивно? О нет, это нам совершенно не трудно было бы сделать и без вашего согласия, - опроверг его предположение Хозяин. - Разве ж нам этого надо? - обратился он к своим присным.
   - Ну, конечно же, нет, - тут же откликнулся Шут и укоризненно добавил, обращаясь к Аристарху, - мы хотим от вас совсем немного, совсем малого, всего лишь любви и признания. Мы же со своей стороны питаем к вам самые нескромные, интимные чувства и только хотим полной взаимности и понимания.
   - Вот видишь теперь, чего мы хотим, - сказал Хозяин и внушительно добавил, - глас народа - глас божий.
   - И что мы должны, по-вашему, делать? - затягиваясь сигарой, с виду спокойно и неэмоционально спросил Жигалов.
   - Мы уже говорили вашему помощнику - нести в массы идею и идеалы свободы, - неторопливо и с достоинством пояснил Хозяин, - свободы ото всего.
   - Но абсолютная, неограниченная свобода - это же полное разрушение личности, её крах, - усомнился в сказанных Хозяином словах умный финансист.
   - Скорее переделка её под нас, - уточнил свою позицию Хозяин, - а впрочем, пусть будет и разрушение, это нам тоже подойдёт. Вам-то что до этого? Я надеюсь, что вы отнюдь не страдаете от избытка альтруизма? Вы от этого совершенно ничего не теряете, и даже напротив, многое, очень многое, приобретаете.
   - Значит вам нужно полное разрушение человека, изменение и уничтожение его как такового? - с интересом спросил Аристарх, с любопытством глядя на Патриарха.
   - Ну, в некотором роде - да, можно и так сказать, - не стал протестовать Хозяин.
   - Простите, а какой в этом наш интерес? - снова поинтересовался Аристарх.
   - Например, остаться в живых, - дерзко встрял невоспитанный Безликий.
   - Не волнуйтесь, он всё преувеличивает, ни о каком вашем уничтожении речь не идёт, - успокоил их Хозяин, с раздражением глядя на недипломатичного Безликого. - Просто наши интересы здесь совпадают, вы же тоже хотите власти над городом, хотя сами люди вас по большому счёту не интересуют, ведь для вас главное это деньги, я правильно говорю? - обратился он к Жигалову.
   Тот неопределённо мотнул головой.
   - Тогда давайте разделим по справедливости зоны нашего влияния, вы получите свои деньги, а мы власть, - предложил щедрый Хозяин.
   - Но у нас и так есть и деньги и власть, - не согласился Аристарх.
   - Ну, денег много не бывает, - успокаивающе сказал Хозяин, - а у вас их будет намного-намного больше, да что там, у вас будут все деньги этого города и не только. А вот власть в городе реально принадлежит не вам, и вы это очень хорошо понимаете. Мы устраним Патриарха, он стал слишком стар и архаичен со своими принципами для современного мира, и поставим во главе города другого человека. Нам не нужны люди с принципами, скорее нам нужны люди абсолютно без них, вот как вы.
   - Но у меня есть принцип, и мой принцип - это деньги, - беззастенчиво и откровенно возразил циничный финансист.
   - И правильно, - одобрил Хозяин, - вот все бы так, и тогда у нас не было бы никаких проблем. А то возишься здесь со всякими... - вспомнил он кого-то, - я, конечно, не вас имею ввиду.
   - Но кроме того я никогда не веду свои дела с сомнительными, незнакомыми мне личностями, без репутации или с неудовлетворительной репутацией, - продолжил финансист и пояснил, - себе дороже выйдет.
   - Что ж, тоже неплохой принцип, - похвалил Хозяин, примерно уже представляя себе, к чему ведёт и куда клонит зарвавшийся финансист.
   - И этими сомнительными во всех отношениях личностями являетесь сейчас вы, - закончил свою мысль ледяным тоном Аристарх, холодно и внимательно глядя, как он всегда делал с недобросовестными партнёрами, отчего у них мурашки бежали по коже, прямо в жёлтые с необычными вертикальными зрачками глаза Хозяина.
   Сбоку к финансисту угрожающе подошёл вплотную Безликий и стал, навис, тяжело дыша, над ним.
   - Значит теперь вот так вот, да? - с видимой обидой спросил он раздосадованный донельзя, - и в нашей помощи ты вероятно тоже не нуждаешься? Отвечай паразит, когда с тобой разговаривают.
   Финансист неопределённо пожал плечами, показывая всю неуместность и бесполезность этого грубого и глупого, по его мнению, вопроса.
   - Так значит, тебе всё-таки нужна власть, - сделал соответствующий вывод, Хозяин, - это очень прискорбно, а я думал, что мы договоримся.
   - Без власти всё равно рано или поздно не будет и денег, - спокойно сказал Жигалов, - да и зачем они нужны эти деньги, если они не дают власть?
   - Я думал, ты умнее, - грозно сказал Хозяин, - с кем ты вздумал тягаться, сосунок?
   - Я вовсе не собираюсь с вами тягаться, - миролюбиво сказал финансист, - но у меня к вам есть деловое встречное предложение.
   - И какое же? - без особого любопытства, довольно равнодушно спросил Хозяин.
   - Стать равноправными партнёрами, - выдал на-гора финансист, - я нужен вам, вы нужны мне, а власть в городе пополам.
   - А ты не думал, тебе не приходило в твою безумно умную головку, что мы справимся со всеми проблемами в городе и без тебя? - язвительно спросил его Безликий.
   - Конечно, справитесь, но со мной то вы управитесь с ними гораздо быстрее и лучше, качественнее, - охотно ответил Жигалов. - Я хорошо знаю этот город и всех его значимых людей, а вам нужны верные помощники и компаньоны.
   Посетители быстро переглянулись. Предложение финансиста, кажется, имело смысл.
   - И что ты имеешь нам предложить взамен на наше согласие? - начальственно и по-деловому спросил Хозяин.
   - Полную помощь во всём, во всех ваших начинаниях, и естественно, в том, о чём вы говорили, - подтвердил свои намерения финансист. - Мы с удвоенной силой будем пропагандировать идеалы свободы, как вы и пожелали, ото всего, привязывающего человека к каким-либо ценностям, тем более что здесь наши намерения совпадают. Отныне ценность будет только одна - свобода реализовывать все свои, даже самые дикие, разнузданные желания, не сковываемые ничем, никакими устаревшими нормами и моралью, а тем более религией или воспитанием. Мы будем каждый день, круглосуточно нести свои идеи в массы с экранов телевидения и страниц газет.
   - Это - замечательно, - горячо одобрил Шут, - но при этом вы не должны забывать и о деньгах, об их важной роли в воспитании подрастающего, юного и не очень, поколения. Пусть люди обогащаются любыми доступными им и даже недоступными способами, и храни их при этом бог.
   Он заразительно весело захохотал, и к нему немедленно присоединилась вся их честная компания.
   - Люди и так уже обогащаются любыми способами, этому их учить не надо, - поморщившись, ответил финансист, который совсем не разделял их веселья, - об этом позаботились мы сами и уже очень давно. А вот идеалы свободы удаётся привить пока ещё не всем, далеко не всем, люди очень консервативные существа, не понимают своего счастья, сопротивляются, глупые. Цепляются изо всех сил за устаревшие понятия - совесть, честь, порядочность. Чистые безумцы.
   - Нужно больше работать над этим, - проблеял тенорком, советуя Шут, - как говорится не покладая рук, в поте лица своего, как говорил ваш создатель.
   Финансист брезгливо посмотрел на него, решая, стоит ли тратить время на это недоразумение в клетчатых штанах, потом решив, что видимо всё-таки стоит, успокоительно ответил:
   - Этот вопрос мы уладим, решим, а вот что всё-таки делать с Патриархом?
   - А вот это уже наши проблемы, об этом ты не беспокойся, дружок, - сухо ответил, указав ему на его место Хозяин, - ты занимайся своими проблемами, дерзай, твори под нашим строгим, неусыпным контролем, а мы будем помогать тебе всем, чем сможем, ростовщик. Где этот твой клоун, паяц?
   Редактор нерешительно выглянул из-за плеча финансиста.
   - Иди сюда, - грубо приказал ему Хозяин.
   Тот подошёл поближе.
   - Ты всё понял, разносчик вестей и сплетен? Теперь будешь работать на нас, как впрочем, и делал раньше, только теперь уже в открытую, - сказал Хозяин.
   - Понятно тебе, папарацци несчастный? - добавил Шут.
   Редактор хотел для приличия поломаться, как он делал это всегда, набивая себе цену побольше, и из чувства собственного достоинства, но быстро понял, что здесь, с этими новыми хозяевами, этот фокус не пройдёт и смирился.
   - Да, - вынужден был согласиться он, по привычке с лёгкостью меняя своих хозяев.
   Как и для всякого истинного либерала для него настоящим хозяином, кому он готов был верой и правдой служить, был тот, кто больше платил, а здесь явственно ощущался запах очень большой наживы.
   - Надо говорить - да, господин, глупый раб, холуйская твоя морда, - жёстко поправил его Безликий.
   - Да, господин, - подобострастно кивнул головой махровый либерал, гигант прогрессивной мысли и отец современной русской демократии, великий просветитель народа, вихляясь, извиваясь всем своим дородным барским телом от желания понравиться, как дешёвая уличная проститутка или дворняжка. Как истинный лакей духа, он уже готов был служить новому хозяину душой и телом, лишь бы хорошо, щедро платили за его незатейливые, продажные услуги. Он был по-своему счастлив. Хозяин, подойдя ближе, протянул к нему руку, желая оставить на нём свой след, как свидетельство договора, а счастливый редактор не понимая, что с ней делать, низко наклонившись, ткнулся в неё губами и сочно поцеловал. Юркий Шут, быстро подскочив к редактору, задрал вверх ему пиджак прямо вместе с рубахой, и Хозяин приложил к его белой коже прямо напротив сердца свою шестипалую лапу.
   - Кто сказал, что на тебе пробу ставить негде? Ещё полно места, - хозяйски пошутил он, - каждый пастух должен клеймить своё стадо, каждую скотинку, а как же иначе? А у меня здесь из либералов набралось уже целое стадо абсолютно добровольных помощников.
   На коже отчётливо остался огненно-багровый след его кисти как постоянное напоминание о том, кому он теперь должен вечно служить верой и правдой как подлинный, заправский холуй. "Ничего, - подумал редактор, смущённо и блудливо улыбаясь, - жить то ведь как-то надо".
  
   Глава 36
   Священник у Пастыря
  
   В секте Пастыря народу прибывало с каждым днём всё больше и больше. Чем хуже шли дела в городе, тем больше становилось жаждущих, алкавших уверовать во что-то сильное, действенное, реально могущее противостоять действиям Хозяина, и не желающих мириться с позорным порабощением города. Но были среди пришедших и другие, ищущие не только и не столько боя, сколько истинной веры, разочаровавшиеся в официальной, беспомощной против чужаков, религии. Именно к ним и относился и отец Арсений, который тоже пришёл однажды на собеседование к Пастырю и который уже очень сильно устал от своего безверия и всерьёз подумывал о самоубийстве. Удерживало его от этого только какая-то оставшаяся ещё от прошлого, почти позабытого времени, когда он искренне и безоговорочно верил, затухающая, угасающая уверенность, что этого делать нельзя ни в воем случае и не потому, что официальная религия обещала, что в таком случае он не попадёт в рай - обиталище святых и угодников, к которым он так стремился всей своей пропащей, незащищённой душой, а потому, что в нём ещё жило, изначально присущее всем людям живое и здоровое чувство, необходимости жить вопреки всему - сомнениям, метаниям, вздорным теориям, выдуманным из головы или даже разочарованию во всём живущем, да и в самом боге тоже.
   - Ты перестал верить в бога, единого и всемогущего? - прямо спросил священника суровый Пастырь.
   - Я не чувствую его больше, не вижу его проявлений нигде, - честно и покаянно ответил отец Арсений.
   - А раньше чувствовал? - требовательно спросил Пастырь.
   - Не то, чтобы чувствовал, - замявшись, после короткого раздумья, ответил священник, - но мне, во всяком случае, часто казалось, что вот ещё немного, и я увижу или почувствую его, или если не его самого, то хотя бы его длань, даже тень его длани, или тень от тени его длани, и пойму что-то очень важное для себя, быть может, даже его замыслы. Желания предерзкие и невыполнимые.
   - А ты пробовал молиться? - уже значительно более мягко спросил Пастырь.
   - Да, но это больше не даёт мне утешения, я не могу молиться так, как раньше, у меня ничего не выходит, наверное, без веры нет и молитвы.
   - Да, - задумчиво сказал Пастырь, - богооставленность - страшная вещь. И не ты один на ней сломался.
   - Притомился я зело сильно, отче, - с тоской признался отец Арсений, употребляя старославянские, церковные слова не только для того, чтобы усилить речь и впечатление ею произведённое, а ещё и потому, что он не нашёл других современных слов, которые бы полно и адекватно отражали и состояние его души и усталости от всего, в том числе, и в первую очередь, и от самого себя и своего безверия; а также и всю степень опасного и пагубного безразличия, овладевшего им в последнее время ко всему на свете и к самому себе тоже.
   - Уныние - страшный грех, сын мой, - назидательно напомнил ему Пастырь, - мы должны бороться с ним всеми доступными нам силами и способами.
   Он покровительственно похлопал по плечу священника.
   - Но ты не зря пришёл к нам, как и все остальные страждущие души, ищущие веры и покаяния. Сейчас ты увидишь раскаявшегося грешника, - сказал Пастырь и добавил сочно, со вкусом, - страшного грешника, которому не смогла помочь ваша вера. Ваши церковники даже не пытались, даже не пробовали помочь ему, наставить на путь истинный, вопреки своим лживым обещаниям, а вот мы смогли спасти его, помогли ему обрести свой настоящий, предназначенный богом, облик, своё подлинное лицо и предназначенье, вот и думай, чья вера крепче и надёжнее, истиннее. Какие ещё тебе доказательства нужны? Вот истинное благодатное преображенье именем и словом господним. Вот он, зри его.
   В комнату вошёл Кукловод, вернее то, что от него осталось. Священнику приходилось видеть его и раньше, и знал, как знали и все остальные жители города, кем он является и чем занимается, но то, что он увидел сейчас, разница в нём бывшем и теперешнем, поразило его - небо и земля, это был уже не тот Кукловод, которого всё знали раньше.
   Его было не узнать, он изменился странным и необратимым, коренным образом - стал как будто старше, похудел, седины заметно прибавилось и в выражении его лица и глаз появилось что-то, не то, чтобы скорбное, но тяжёлое, неподвижное, как будто он нёс тяжёлую ношу, как будто увидел что-то такое, что навсегда изменило его характер, отношение к миру и себе, а значит и его судьбу, его карму.
   - Как ты себя чувствуешь теперь, брат? - ласково обратился к нему Пастырь.
   - Хорошо, - ответил Кукловод, со страхом и трепетом глядя на него, - божьим благословением.
   - Какая у тебя теперь цель в жизни, твоя истинная цель? - снова спросил его Пастырь.
   - Нести веру людям, - без колебаний твёрдо ответил Кукловод, - спасать людей от этого пагубного, погрязшего во всех возможных грехах мира.
   "Какое время на дворе - таков мессия", - неожиданно ненароком вспомнилось священнику и ему вдруг стало неприятно и вместе с тем сладостно жутко, как бывает в раннем детстве, когда со страхом и непонятным восторгом входишь в тёмную, страшную комнату, не зная чего там ожидать - ужаса или того, что всё-таки всё обойдётся; боишься, но всё равно идёшь, что-то неодолимо манит, притягивает туда, ведь темнота может манить и притягивать к себе не слабее, а иногда и сильнее, чем свет (особенно если человек сам предрасположен к этому).
   - Вот чем он стал, - с гордостью за проделанную нелёгкую работу, сказал Пастырь, - сравни, кем он был и чем стал. Ты можешь увидеть и остальных, спасённых нами, но я думаю, что теперь после увиденного тобой сейчас, в этом особой необходимости нет.
   Потрясённый священник молча кивнул. Увиденное и впрямь произвело на него неизгладимое впечатление, гораздо большее, чем он мог бы себе представить и вообразить, вопреки его ожиданиям, Пастырь всё-таки сумел поразить и завоевать его доверие, а это было очень нелегко, учитывая его сегодняшнее настроение и настрой.
   - Тебе ведь нужно, чтобы бог откликался на твои просьбы и молитвы? - спросил Пастырь. - Для тебя это самое главное? Наш бог слышит людей и их молитвы.
   - Бог один и един во всех своих ипостасях, - смиренно возразил священник.
   - Да, бог то один, - подтвердил Пастырь, - да только вера у всех разная, вот и получается, что бог у всех разный. И наш бог откликается на молитвы и помогает людям через нас исправляться, становится лучше, чище и целеустремлённее, каждому даёт свой шанс. Весь вопрос в том, готов ли человек к нему? Мы реально переделываем мир к лучшему, скоро ты сам убедишься в этом. Проводите его в комнату для гостей, и поговори с ним, разъясни ему всё, - обратился он к Ахаве, который стоял рядом, тут же.
   - Все члены нашего Ордена разделены на две касты, - рассказывал по дороге Ахава священнику, - приближённые и послушники.
   - То есть? - не понял отец Арсений.
   - Те, кто пришли к нам добровольно, по зову души и сердца, и кто не может по другому, - объяснил Ахава, - и те, кого обратили в послушники силой, насильно. Но те тоже работают на Орден не на страх, а на совесть, ведь они уже безвозвратно изменились, а для этого им пришлось прожить ещё одну, отнюдь не такую лёгкую жизнь. Вообще, чтобы понять простые и очевидные вещи, некоторым людям мало одной жизни, в отличии от нас с вами, - сказал Ахава священнику.
   - И они проживают ещё одну жизнь? - удивился отец Арсений, с сомнением глядя на Ахаву.
   - Да, только мысленно, но ведь для человека воображаемое, разумеется, если он в него полностью поверит, ничем ни различается от настоящего, эффект то тот же и даже ещё лучше. Так что они проживают ещё одну жизнь как настоящую, подлинную. Только так можно спасти их, помочь им.
   - И это помогает? - с сомнением спросил священник.
   - Да, причём всем, - подтвердил Ахава, - исключений не бывает, к каждому можно найти свой ключик, и наш учитель делает это виртуозно. У него дар, он - мессия.
   Вроде бы всё было логичным и правильным и всё же что-то не нравилось отцу Арсению, что-то беспокоило его мятущуюся душу. "Насилие, - внезапно понял он, - это всё равно насилие над душой, над личностью человека, его духом". Вот что ему не нравилось. Он всегда верил в добрые помыслы человека и в то, что веру и благодать можно нести насилием, в это ему верилось с трудом, а точнее совсем не верилось, как бы добросовестно он не старался убедить себя в обратном. Как он ни пытался, он не мог в это поверить.
   - Что делать, если у некоторых людей прозрения можно добиться только таким способом, - словно бы прочитав его мысли, пожал плечами Ахава.
   - Но если так продолжится дальше, то скоро весь город разделится на два лагеря, - сказал отец Арсений, - одни у вас в Ордене, другие будут на службе у Хозяина. Где же альтернатива и тому, и другому?
   - А её и нет, - сразу же ответил Ахава, - только так и никак иначе. Времена такие, выбора особого нет, или с нами, или у Хозяина на празднике жизни, только вот этот праздник, как правило, заканчивается очень плохо для всех, - и внезапно спросил священника, - ты готов к этому? А к служению всевышнему?
   - Я всю свою жизнь служу ему, посвятил ему, - смущённый внезапным вопросом и высокопарностью слога, ответил отец Арсений.
   - И чем же он ответил тебе, чем помог? - усмехнулся Ахава. - Бог, которому ты молился, не отвечает, он молчит, потому что его нет - он умер. Единственный отвечающий бог - у нас, он послал к нам Пастыря с его учением, и теперь мы переделаем весь мир во славу божью. Превратим весь мир в послушников.
   - Вы хотите весь мир превратить в монастырь? - удивился священник и снова с сомнением спросил. - И это будет лучший мир из всех возможных?
   - Это будет единственно возможный мир, - ответил Ахава. - Выбирать не приходится, просто потому что выбора больше нет.
   - Ну, а те, что с Хозяином? - спросил священник. - Что будет с ними?
   - У них тоже есть ещё шанс прийти к нам, а остальные погрузятся в хаос и тьму, и прямой дорогой попадут прямо в ад, который уже ждёт их, с распростертыми объятиями. Такова их единственная перспектива, другой, увы, нет. Спасёмся только мы и никто больше.
   - И для этого нужно отказаться от всего мира? - неуверенно спросил отец Арсений.
   - Но наша вера стоит того, - тихо и внушительно произнёс Ахава, - она заменит и мать, и отца, и друзей и родных. "Приходите ко мне страждущие и убогие", - процитировал он, - все получат у нас своё утешение и обитель.
   - Ну, а те, кто хорошо устроился в этом мире, этой жизни, сильные и удачливые? - спросил отец Арсений, - и которым нет дела до страждущих и убогих, как быть с ними?
   - Тех, кто не придёт к нам, и кого мы не успеем переделать, рано или поздно неминуемо возьмёт под свою опеку, под своё крыло Хозяин. Как я уже сказал, их ждёт ад. Это его паства, он будет управлять их тёмными душами, да, впрочем, уже и управляет. Тех, у кого в душе грязь и тьма, естественно будет ожидать ад - тёмное войдёт в тёмное, сольётся с ним, станет его составной частью. Мир ждёт хаос и ад, - снова повторил Ахава, - и мы его единственная надежда.
   - Как всё мрачно и безысходно, - поразился отец Арсений, - а как же искусство, театр, кино, развлечения, в конце концов, что будет с ними?
   - То, что нам нужно, мы оставим, не изменим, - успокоил его Ахава. - Всё остальное от лукавого. Мы уберём только грязь, похоть, грех, это мы с корнем уничтожим, выкорчуем, иначе Хозяин опять через это прокрадётся к нам, как вор, в души и сердца людей и начнётся всё сначала, заново, снова, да ладом.
   Домой отец Арсений возвращался задумчивый и печальный, размышляя обо всём увиденном и услышанном как о приговоре себе и своим несбывшимся надеждам. Про себя же он непоколебимо решил, что больше не пойдёт в секту Пастыря, ни под каким предлогом, она вызывала в нём ужас не меньший, чем присные Хозяина. Он твёрдо решил вернуться в лоно родной церкви и покаяться во всех своих грехах.
  
  
   Глава 37
   Ефим и бестии
  
   - У нас к тебе дело, - сказал Безликий.
   - Очень важное, нужное, неотложное дело, - добавил Шут, - нужное города, для общества, для людей, в конце концов. Видишь ли, мы ведь появились, пришли сюда не просто так, от нечего делать, как будто нам заняться больше нечем, как некоторые вероятно думают по глупости и малолетству. Нет. У нас чрезвычайно важная миссия и конкретная задача, цель, которую ставит перед нами наша беспокойная недремлющая совесть, мы должны значительно улучшить жителей этого славного города, усовершенствовать их моральный облик, так сказать. А для этого надо сделать что? - спросил он Ефима.
   - Что? - переспросил в свою очередь его Ефим, не понимая, к чему тот ведёт свою речь.
   - Их надо переделать, - подняв тощий грязный палец вверх, торжественно сказал Шут, - и мы уже делаем это, так сказать работаем над этим не покладая рук, в поте лица своего, уже вовсю изменяем людей к лучшему, можно даже сказать - заменяем людей, до того сильно они изменяются. Но к нашему глубокому сожалению, у нас, кристально чистых душой и сердцем гуманистов, слишком маленькие возможности. Нас так мало, беззаветно преданных всей душой своему нелёгкому делу, а людей так много и они так закоснели, закоренели в своём невежестве и упрямстве, что прямо не знаем, что делать. В общем, нас категорически не устраивают масштабы производимых нами перемен.
   - Мы хотели бы поставить дело по замене, по исправлению людей на поток, - сказал Безликий, - и здесь нам очень даже может помочь твоя фабрика. Мы перепрофилируем её, и она будет выпускать людей, улучшенные образцы, а не оружие, как сейчас, хотя конечно, это дело тоже очень нужное и полезное для населения.
   - Но это же штучная работа, штучный товар - люди, - возразил Ефим, - никак не возможно на поток. Качество будет уже не то.
   - Ничуть. Качество нисколько не пострадает. Мы будем привозить туда только самых твердолобых, неподатливых и оголтелых, самых неподдающихся нашему благотворному, и я бы даже сказал тлетворному перевоспитанию, фанатиков, и начнём переделывать их, делать из них настоящих, стоящих людей. Поставим это благородное, но неблагодарное, хлопотное дело на конвейер. Так будет гораздо проще и рациональней, - сказал, как отрезал, Шут.
   - Но как вы сможете изменить их, разве такое возможно? - искренне удивился Ефим, не понимая.
   - Элементарно, - пробасил Безликий. - Это делается элементарно, дело за малым - нам нужно только твоё принципиальное согласие.
   - Да я, в принципе, не против, - не очень понявший, что к чему, озадачился Ефим и поинтересовался, - а что я буду с этого иметь?
   - О-о, очень многое. О деньгах ты вообще не беспокойся, - деловито сказал Шут, - этот вопрос мы решим, уладим. У нас уже есть потенциальный источник финансирования, добровольный спонсор, правда он об этом ещё не знает, - Финансист, - почему то шёпотом сообщил он, - он так и горит желанием, просто сгорает от нетерпения помочь нам и всё устроить. Вот он нам всё и профинансирует.
   - И как же всё это будет происходить? - поинтересовался Ефим.
   - Да очень просто, - с охотой пояснил Безликий, - мы привозим людей, полный грузовик, для компактности уложенных штабелями, кладём их на конвейер, и пропускаем через наш агрегат, через нашу умную машину. И дело в шляпе.
   - А на выходе уже получаем готовый человеческий материал! - торжествующе ликуя, воскликнул неуёмный Шут, не в силах сдержать своё восхищение.
   - Что за машина? Какая машина? Откуда машина? - заволновался, тоскуя, Ефим.
   - Об этом тоже можешь нисколько не волноваться, мы же сказали тебе, мы всё решим, всё уладим. Машину мы тебе доставим в лучшем виде. Техника на грани фантастики, со знаком качества. Всё должно соответствовать современности.
   - Импортная, - восхищённо шепнул Шут, - с гарантией, фирменная.
   Всё это, откровенно говоря, очень не нравилось Ефиму, и он решил сделать хитрый ход, с целью уклониться от возлагаемой на него миссии и как-нибудь увильнуть от тягостных для него обязательств.
   - Я бы, честно говоря, как патриот, лучше бы поддержал отечественного производителя, - нерешительно предложил он.
   - Э-э, милой, у нас так делать не умеют, а там всё давно уже на поток поставлено. Что вы хотите, Европа, цивилизация, - подсказал Шут. - Вам ещё расти, и расти до них, до их потрясающего уровня по оболваниванию, то есть я хотел сказать по воспитанию, выращиванию однообразно безликих людей, так называемой серой массы. И, заметь, что все они при этом считают себя исключительно индивидуальными и неповторимыми личностями. Класс! Вот как надо работать, учитесь, юнцы.
   - Свобода, брат, полная и безоговорочная свобода, - сказал Безликий, - что хочу, то и ворочу, то и делаю, и всё, заметь, строго в рамках закона. Вам бы, лаптям, вовек до такого не додуматься. А на самом деле всё очень даже просто и примитивно, надо только выбрать во главу соответствующих людей, лучше натуральных, я не о сексуальных предпочтениях сейчас говорю, прохиндеев. И тогда любое извращение, любую дурь, в ранг закона возвести можно; и жить себе спокойненько, припеваючи, не о чём себе не думая и не сожалея. В общем, здравствуй, жопа, новый год.
   - Да, свобода, оно конечно, дело хитрое, - согласился Ефим и почесал задумчиво голову, хитро поглядывая на нежданных гостей.
   - А может лучше выращивать готовый материал из пробирок, я читал, что так уже можно. Генная инженерия, - с удовольствием проговорил он солидное слово. - Или забирать детей из семьи в раннем детстве и воспитывать как вам надо, как вас устроит, в вашем интернате.
   - Не получится, уже пробовали многие, ещё до нас, - покачал головой Безликий. - Всё равно будет брак. Человеческий материал он очень упорный, косный, будет сопротивляться нужному, необходимому воспитанию изо всех своих жалких сил. Да и хлопот слишком много. Нет, мы не будем искать лёгких путей, и пойдём другим своим путём. Самых упорных и упёртых будем переделывать на твоей фабрике. Остальных переделаем и так. Наш добрый друг, наша добрая фея, Финансист, нам уже обещал свою безвозмездную помощь, щедрая душа, по выведению новой породы людей - свободных и независимых ото всего, мешающего им наслаждаться своей полнокровной жизнью.
   - Это будут настоящие вольные птицы, люди нового поколения, - мечтательно сказал Шут. - И, может быть, и мы, жалкие мечтатели, последние романтики уходящего века, доживём до этого, до этой сладкой светлой минуты, когда их будет подавляющее большинство, и они навсегда изменят этот страшный, враждебный всему прогрессивному, всему окрыляющему, косный мир, и превратят его в самый настоящий ад. Виват новому поколению, строителям преисподней!
   - На это будут работать все средства массовой информации, школа, пропаганда...
   - Не забудь про всемирную паутину, - ненавязчиво напомнил Шут.
   - Мы воспитаем, изменим людей без всяких пробирок и интернатов. Точнее это будут уже даже не люди, а нелюди высшей породы, высший сорт, ровно такие, как нам надо, пальчики оближешь, - заключил Безликий. - Ты доволен, фабрикант?
   Ефим пробормотал что-то невнятное.
   - Ну, вот то-то же, - сказал Шут. - Работаешь на вас, работаешь, а в ответ и спасибо не услышишь. Нет, всё-таки неблагодарный вы народ, люди. Тёмные, чёрствые, бездушные и неблагодарные. На, целуй скорей руку, болван, мы теперь твои новые хозяева, и нам некогда тут с тобой лясы точить, прохлаждаться.
   - Делом надо заниматься, дорогой, делом, - подтвердил и Безликий, - история не ждёт, она любит юрких, проворных и изворотливых. Таких вот, как мы.
   - Не гожусь я на такую работу, стар уже. Но я знаю того, кто может помочь вам лучше, чем я, - умоляюще сказал Ефим, - зовут его Артамонов Евлампий Харламович, записывайте адрес.
   - Соскочить хочешь? - недобро спросил Безликий, неприязненно глядя на него своим неподвижным лицом, в котором меняли выражение только прозрачные, как стекло, глаза. - А ты знаешь, что мы с тобой можем сделать, моль белая?
   - Да что вы, как можно, - горячо запротестовал испуганный Ефим, - я для дела стараюсь, чтобы как лучше было, презентабельней.
   - Ты нам тень на плетень то не наводи, - угрожающе процедил сквозь зубы Безликий, - на кого голос повышаешь, на кого батон крошишь, убогий? На чью мельницу воду льёшь, увалень? За дураков нас держишь? Да мы тебя в бараний рог свернём, с потрохами съедим, выплюнем и не заметим, понял, отрок?
   Ефим всхлипнул и промокнул сухие глаза несвежим носовым платком.
   - Напрасно вы меня обижаете, - жалобно запричитал он. - Я для вас стараюсь, просто хочу как лучше. Для вас же так лучше будет, поймите, сами потом ещё спасибо скажете.
   - Ох, маета одна с вами, колгота, - широко зевнул всей своей пастью Безликий.
   - Ну, ладно, так и быть, неслух, на этот раз мы поверим тебе. Но учти, в первый и последний раз. Ну, диктуй злодей, - милостиво согласился, разрешил Шут, - да ты не расстраивайся, да и не раздваивайся тоже, - неудачно скаламбурил он, - пока, во всяком случае. Мы подумаем, какое тебе найти достойное применение, работящий ты наш, вечный труженик, сеятель и хранитель.
  
  
   Глава 38
   Прохоров и Патриарх
  
   Как и Кукловод, Прохоров умел ждать, когда это было ему нужно, сказывался непростой жизненный опыт бывалого игрока, да и выучка Патриарха не прошла даром. Он не знал, кто поможет ему, пришлые не сказали этого, но он чувствовал, что это кто-то хорошо знакомый, из ближнего окружения Патриарха, настолько близкий к нему, что он мог бы ощутить его дыхание, если бы прислушался, может быть равный по возможности влияния на патрона самому Прохорову, когда тот был ещё в силе, при власти. Поэтому он не очень удивился, когда Кукловод, главный его соперник в борьбе за место у подножия трона Патриарха, за должность первого и главного его помощника, первого визиря в свите падишаха, как ему и обещали те, пришлые, сам позвонил ему по телефону и предложил встретиться. Борьба за собственное существование приучила его не доверять никому, кроме самого себя, но на этот раз он не почувствовал никакой угрозы, а небольшой, минимальный риск был просто необходим в его работе, являлся если и не гарантией успеха, то хотя бы хорошим шансом на него.
   - Нам нужно встретиться, - просто сказал Кукловод своим скрипучим низким голосом.
   - Хорошо, - настороженно ответил Прохоров, ища ловушку и к своему облегчению и одновременно разочарованию не находя её.
   И два бывших противника, два не то, чтобы врага, но извечных соперника за место под солнцем, встретились на нейтральной территории - маленьком уютном кафе на самой окраине города под оголившимися осенними липами, протягивающими свои печальные безлиственные ветви к небу, как будто бы в прощальной поминальной молитве.
   - Куда ты пропал? - приличия ради спросил Прохоров вместо приветствия, хотя на самом деле ему было не просто глубоко безразлично, куда он пропал, и интересовало лишь одно, чтобы он больше не появлялся у Патриарха и не стоял у него на пути к власти, - нет, на самом деле он подспудно и страстно желал, чтобы Кукловод исчез бы раз и навсегда, как будто бы его и не было, как будто бы он и не рождался на этот свет.
   - Теперь это не важно, - сказал, отмахнулся как от ненужного, пустячного, Кукловод, - теперь важно другое - нам нужен Патриарх.
   - Кому это вам? - скромно поинтересовался Прохоров, невольно напрягаясь, всматриваясь в глаза Кукловода.
   - У меня теперь другой хозяин, намного более могущественный, чем Патриарх, - с глубоким удовлетворением и гордостью спокойно сообщил ему Кукловод, - и я работаю теперь на него.
   - На Пастыря? - уточняюще спросил Прохоров.
   - Ты слышал о нём? - удивился Кукловод.
   - Да, слышал, - подтвердил Прохоров, - в городе о нём бродит много разных слухов. Он действительно так хорош, как о нём говорят или это всё брехня?
   - Встреться с ним и сам узнаешь, - загадочно ответил Кукловод, с удовольствием отхлёбывая из маленькой чашечки мелкими глотками горячий, ароматный кофе, который делали только в этом кафе по особому фирменному рецепту.
   - Да, ты знаешь, как ни странно, я что-то не горю желанием встречаться с ним, - с лёгкой иронией ответил Прохоров, подозрительно глядя на него.
   - А зря, - совершенно серьёзно сказал Кукловод, - он бы мог помочь и тебе. Он всем может помочь, он избранный.
   - Но всё дело, видишь ли, в том, что я не нуждаюсь в чьей-либо помощи, и у меня нет никаких проблем, - довольно сухо сказал Прохоров.
   - Я тоже так думал, пока не встретился с ним, - горячо, волнуясь, что было совершенно не похоже на него - холодного и безжалостного убийцу, возразил Кукловод. - Но теперь я думаю и чувствую по-другому. И ты тоже будешь думать по другому, тебе достаточно будет только встретиться с ним и поговорить.
   Но что-то в его тоне настораживало Прохорова, что-то не нравилось ему.
   - Я подумаю над этим, - уклончиво ответил Прохоров, желая изменить тему разговора.
   Кукловод пожал плечами, он понял Прохорова.
   - Скажи, ты действительно не жалеешь, что связался с этим, как его, Пастырем? - вдруг спросил Прохоров.
   Кукловод протяжно вздохнул.
   - А что, у меня был выбор? - вопросом на вопрос ответил он. - На самом деле, выбора давно уже нет ни у кого из нас, вы просто ещё не поняли этого. Он не оставляет никакого выбора и со временем он придёт к каждому из вас. Я просто первым попал под раздачу, я был первым, но далеко не последним. Всех вас ждёт та же участь, тот же удел. Вы все станете такими же, как я.
   Он наклонился вперёд, через столик, поближе к Прохорову, и заговорил тихо, почти шёпотом, словно боясь, что кто-то, незримый, услышит их:
   - И по правде говоря, я уже даже не знаю, кто лучше, а кто хуже, тот, кем я был ещё недавно или тот, что я сейчас. Конечно, я раньше был не подарок и натворил много дел. Но, во всяком случае, я был самим собой, таким, каким меня создал господь, а сейчас... Может быть, мне лучше было умереть. Я чувствую, что я это уже не я, особенно ночью, когда не спится, разные мысли приходят в голову. Но хуже всего это мои сны, во сне я чувствую себя свободным и счастливым, прежним, а просыпаешься и понимаешь, что это был только сон. А иногда снятся такие кошмары, что не приведи господь, страшно и вспоминать, не то, что рассказывать. Вот такие вот дела.
   Они внимательно посмотрели друг на друга, помолчали.
   - Хорошо, теперь давай о деле, - сказал Кукловод обычным своим скрипучим голосом. - Сейчас наши с тобой интересы в отношении Патриарха совпадают. Отдай его нам, и ты сможешь со спокойной совестью занять его место. Теперь он мешает всем, он стал лишним в этой игре.
   - А ты? - спросил Прохоров. - Разве ты больше не хочешь на его место?
   - А я больше не играю в ваши игры, - сказал Кукловод.
   - С каких это пор? - вежливо поинтересовался Прохоров.
   - С тех самых, что познакомился с Пастырем, - так же вежливо ответил Кукловод, - я же уже сказал тебе, я стал другим.
   - А почему ты сам не вернёшься к нему и не сделаешь всё сам? - подозрительно спросил Прохоров.
   - А потому, что он умный и опытный, самый опытный из нас всех, и он сразу всё поймёт с одного только взгляда, - сказал Кукловод. - Я стал другой, и он, в отличии от тебя, сразу увидит это, и больше не будет доверять мне так, как раньше. Ты - другое дело, тебе он поверит, если ты придёшь к нему сам и попросишься на моё место. А потом в удобный момент, просто снимешь охрану и позвонишь мне. Вот и всё, что от тебя требуется.
   - Как у тебя всё просто, - раздраженно сказал Прохоров.
   - А у тебя? - спросил Кукловод, исподлобья пристально глядя на него своим тяжёлым свинцовым взглядом. - Не слишком ли всё сложно?
   Прохоров ещё раз внимательно всмотрелся на Кукловода и, совершенно машинально отметил, что в чём-то Кукловод действительно изменился, в выражении его глаз появилось что-то новое - скорбное, тяжёлое, и это новое совсем не понравилось ему, так как старого Кукловода он знал хорошо, назубок, а с этим новым ещё только предстояло разбираться и пока неизвестно было, что он представляет из себя теперь, и какую новую угрозу и опасность в себе несёт. Хотя, в сущности, он был прав - ещё совсем недавно и помыслить было невозможно о том, чтобы свалить Патриарха, но события, происходящие в последнее время в городе, совершенно поменяли весь расклад сил и Патриарх не только не был больше самой могущественной силой в городе, а скорее даже наоборот, чем-то не угодив пришлым, стал всем мешать, стал лишним, лишней фигурой в этой сложной, много комбинационной игре, и его всё равно устранили бы рано или поздно, не те, так другие. Двум хозяевам в одном доме не бывать, два медведя не уживаются в одной берлоге, как известно, ещё хуже, если их несколько, и странно было, что сам Патриарх, несмотря на свой богатый жизненный опыт и недюжинный нюх на опасности, не чувствовал, не понимал этого. А может и понимал, но ничего не мог поделать, это было не в его силах, выше его стремительно уменьшающихся как шагреневая кожа, возможностей. И этим грех было бы не воспользоваться.
   - Ладно, договорились, - согласился Прохоров, на самом деле как осторожный человек всё ещё раздумывая над заманчивым предложением, от которого пока ещё можно было отказаться.
   Но придумывать веские причины, чтобы добиться встречи с патроном ему не пришлось, на следующий день, утром Патриарх сам вызвал его к себе. Он тотчас приехал к Патриарху, и сразу же был допущен пред его светлые очи.
   - Я вызвал тебя поговорить о Кукловоде, - не мудрствуя лукаво, прямо сказал ему Патриарх, который только что вышел из сауны и был в купальном халате, - он исчез больше двух недель назад, его, конечно, ищут, но до сих пор не могут найти. А дела не ждут, мне нужен толковый помощник и я подумал о тебе.
   Он посмотрел на Прохорова. Прохоров помалкивал, хотя мог бы напомнить Патриарху, что тот сам отстранил его от самых основных и самых важных дел. Но припоминать таки вещи - себе дороже выйдет, конечно же, Прохоров прекрасно понимал это, и не собирался упускать свой шанс вернуться в большую игру, а если повезёт и всё получится, как они замышляли, то с помощью Хозяина и Кукловода, рассчитывал занять и место Патриарха, которое в результате их несложной комбинации, он надеялся, станет вакантным, пустым, а точнее, просто освободится для него.
   - Мне кажется, что пока не нашли Кукловода, мы все в большой опасности. И я предлагаю усилить бдительность и удвоить охрану, - играя на опережение, предусмотрительно предложил он Патриарху.
   - Вот сам и будешь охранять, сам и будешь отвечать за это, - приказал ему в ответ на его предложение Патриарх с облегчением (ещё одной проблемой меньше, а их у него в последнее время было ох как немало), доверяя ему как прежде, как ещё не так давно, самое ценное и главное из того, что у него было - свою драгоценную жизнь.
   - Хорошо, - просто и послушно ответил Прохоров.
   - В довесок ко всему прочему у нас в городе появился ещё и какой-то Пастырь, - сказал Патриарх, - и, судя по тому, что я о нём слышал, он тот ещё фрукт. Он делает с людьми невесть что, после общения с ним они становятся его добровольными рабами, фанатичными послушниками. Я видел этих людей, это уже не они. Как он это делает, никто не знает, но он постоянно ищет себе всё новую паству, и он очень опасен. Вот я и думаю, не попал ли наш Кукловод к нему? Я уже посылал туда своих людей, разведать обстановку, но пока ещё не один не вернулся. Это наводит на некоторые размышления, не правда ли? Берегись его, похоже, что он представляет серьёзную угрозу для нас и нашей безопасности, наших дел.
   - Хорошо, буду иметь в виду, - сказал Прохоров.
   Он с чувством, крепко пожал протянутую ему белую, узкую, никогда не знавшую физического труда, ладонь Патриарха, и удалился восвояси. Он в тот же вечер заменил часть охраны Патриарха на своих людей. А поздно вечером, уже почти ночью, когда все уже спали, он позвонил Кукловоду:
   - Тебе нужен был Патриарх? - спросил он коротко.
   - Да, - так же коротко ответил Кукловод.
   - Планы не изменились? - на всякий случай уточнил Прохоров.
   - Нет, - заверил его Кукловод.
   - Я заменил часть охраны на своих людей, теперь будь готов. Когда он будет окончательно доверять мне, я заменю всю охрану полностью и позвоню тебе, тогда ты приедешь к нему на дом и заберёшь его, он будет один и он будет твой, - и Прохоров положил трубку телефона.
   Нельзя сказать, что он сдал Патриарха с лёгкостью, нет, хотя нельзя и сказать, что он сделал это скрепя сердцем или под давлением обстоятельств, это тоже было бы неправдой. Он был слишком многим обязан Патриарху, в какой-то момент тот фактически заменил если не отца, то старшего брата точно, и он по-своему даже любил его, но произошедшие события последнего времени и отстранение его от власти, сильно повлияли на него. Прохоров понял, что, как и прежде, он один против всего мира, и рассчитывать может только на себя, как всегда и было с самого раннего детства, когда он попал в детдом и пробивал в дальнейшем себе жизненную дорогу самостоятельно и упорно, надеясь только на себя самого. А Патриарх, по-видимому, уже исчерпал себя, и был уже далеко не тот, что раньше, иначе он ни за что не позволил бы так легко провести себя. К тому же он действительно рано или поздно узнал бы о книге, и, без всякого сомнения, сразу же забрал бы её у него, что сыграло далеко не последнюю роль в решении сдать Патриарха. Он не знал, да и не мог знать, что Патриарх, не желая изменяться, покончит с собой, так и не согласившись стать марионеткой Пастыря, ведь подчиняясь Хозяину он сохранял хоть какое-то подобие свободы воли, здесь же её не было и в помине, Пастырь не терпел её ни в своих подчинённых, ни в людях вообще. Впрочем, это его уже не касалось, он своё дело сделал и считал, что ничем больше не обязан ни Хозяину, ни кому-то было ещё. Успокоив себя такими мыслями, Прохоров подошёл к сейфу, в котором лежала заветная книга, достал её, и положил перед собой на стол. Зачем ему была нужна эта книга, он не знал и сам, но ему всё время казалось, что он буквально с самого рождения чувствовал какое-то смутное неясное желание и даже томление, будто чего-то не хватало в этой его бурной, полной опасностей жизни, чего-то очень важного и нужного ему, а чего он и сам понять не мог, пока совершенно случайно не узнал о существовании этой книги и только тогда он сразу понял, что так долго и безуспешно ищет. Он никогда и раньше не пытался обуздывать свои безумные желания и чувства, разве что мог отложить их исполнение на какое-то время, а после того, как он понял, чего ему не хватает в жизни, он стал искать эту загадочную мифическую книгу повсюду, и не так, как опытный коллекционер ищет какую-нибудь редкую марку или монету, а как смертельно больной человек ищет необходимое ему лекарство, панацею, которое одна только может спасти ему если не здоровье, то хотя бы жизнь и душевное равновесие, спокойствие. И он искал её пока не нашёл, за ценой, что бы под ней ни подразумевалось - деньги или человеческая жизнь, он никогда не стоял, и даже не думал об этом. Для достижения результата и своей цели он всегда был готов буквально на всё, а совершение преступления в кругах, в которых он жил и вращался, считалось в порядке вещей, нормой, необходимой для выживания и благополучия. И вот теперь, когда эта книга была у него, лежала перед ним на столе, он не знал, что с ней делать. Конечно он слышал о всех тех возможностях, которыми она обладала и которыми можно было воспользоваться умелому человеку, если бы он соблаговолил переводчика с древнееврейского или перевёл бы сам с помощью словаря, что при желании, было не так уж и сложно. Но он, Прохоров, почему-то никак не решался этого сделать и просто хранил её здесь, в своём сейфе, стоящим в его спальне. Каждый вечер, после всех своих дел, он приходил к себе в спальню, доставал её и просто сидел, глядя на неё и почему-то не решаясь даже открыть её, словно околдованный неведомыми силами, точно тот араб из сказки перед заветной пещерой с сокровищами, позабывший волшебные тайные слова и напрасно, тщетно силящийся их вспомнить.
  
  
   Глава 39
   Роман и Елена
  
   Роман понял, что человек, которого он ищет, как-то связан с Прохоровым, и надо искать здесь. "Здесь рой, крот, здесь", - вспомнилось вдруг ему. Сам не зная почему, но он чувствовал, что ему самому ничего не добиться от Прохорова, никаких ответов, тот не выдаст ему своих тайн, а скорее всего даже не станет с ним разговаривать, не подпустит к себе и близко, и, невольно, на ум Роману пришла его помощница, Елена. Она появилась у него около месяца назад и сразу приглянулась ему и своей внешностью и своим спокойным, доброжелательным, располагающим к себе характером. А внешность у неё была довольно привлекательная и запоминающаяся - стройная, шикарная фигура с длинными ногами, каштановые волосы, коротко стриженные, большие зелёные глаза, обворожительная улыбка. С её приходом в конторе стало как будто светлее, как будто луч света заглянул к ним. Только она одна со своими умением войти в доверие, женским обаянием и тактом, со своей присущей ей в полной мере, как и всем другим красивым и умным женщинам, женской магией, могла бы приблизиться к нему настолько близко, что сумела бы узнать у него, о интересующем клиента пропавшем человеке, о Сергее, всё, что необходимо было узнать. А время поджимало. "Ей нужно сблизиться с ним, причём настолько сильно, чтобы он полностью доверял ей, только тогда он расскажет ей всё, что нам нужно, необходимо знать. И сделать это нужно в кратчайшие сроки, но как этого добиться?" - подумал он. И в голову ему пришла самая простая, банальная и естественная в этих обстоятельствах мысль - она должна была сблизиться, а может быть и переспать с ним, и не просто сблизиться и переспать, а так, чтобы он, хитрый, опытный человек и делец, поверил ей; поверил сразу, безоговорочно и безальтернативно, причём настолько, чтобы захотел поверить ей, практически случайной знакомой, свои самые сокровенные тайны. Это выглядело невероятным и невозможным, но это необходимо было сделать, чтобы спасти его самого и его фирму от неминуемого грядущего разорения. "Ничего себе, лёгкая задачка, нечего сказать", - невесело подумал он. Тем более, что предстояла ещё одна, не менее, а может быть и более сложная задача - уговорить сделать это Елену, которая была вроде бы свободна, не замужем и без интимного друга, насколько он это знал, но которая была влюблена в него самого, он чувствовал это, как это чувствует любой неглупый, опытный, повидавший многое в своей жизни холостой мужчина. "Нужно сыграть на её чувствах ко мне", - довольно быстро нашёл он нужное решение, но эта мысль была не то, чтобы противна ему, нет, он давно уже не испытывал сильных чувств по отношению к кому-либо или чему-либо, а вызывала какое-то смутное, глухое раздражение и была ему чем-то неприятна. Он понимал умом, что заставлять женщину, любящую тебя, спать с другим мужчиной, пусть даже всего один только или несколько раз, пусть даже ради важного, нужного дела, нехорошо, но не чувствовал этого ни душой, ни сердцем. "Значит надо уговорить её пойти на это любой ценой, любым способом. На всякого царя Давида найдётся своя Вирсавия, ради которой он пойдёт на всё", - окончательно решил он и успокоился, как успокаивался всегда, когда находил нужное и единственно правильное решение, заданной ему обстоятельствами, задачи.
   Он встретился с Еленой в тот же день, спустя всего час после своего донельзя странного разговора с Кукольником, в своей конторе.
   - Человек, которого мы так усиленно ищем, был как-то связан с Прохоровым, - сказал он ей, глядя ей прямо в глаза.
   - Почему ты так думаешь? - удивилась Елена, по привычке откидывая пальцами каштановую чёлку со лба.
   - Потому что именно у него была книга, которую очень долго и безрезультатно искал Прохоров, - объяснил Роман, как всегда любуясь на неё - у неё была отличная стройная фигура с продолговатыми длинными породистыми ногами, отлично прорисовывающимися сквозь любую одежду, сквозь любую ткань, особенно когда она сидела так, как сейчас - слегка их раздвинув, натягивая узкую юбку округлыми коленями. - Вот я и думаю, а что если он из-за этой книги, убрал этого художника, который как выясняется, был к тому же ещё и историком. Уж слишком плохая репутация у этого Прохорова. Ты же о нём слышала?
   - Я даже знакома с ним, - огорошила своим признанием его смущённая Елена.
   - Вот это здорово! И давно? - удивился Роман.
   - Мы познакомились два месяц назад, перед тем, как я устроилась сюда на работу. Он искал себе секретаря, и я пошла на собеседование с ним, а потом он пригласил меня в ресторан и даже пробовал ухаживать за мной, дарил мне подарки и цветы.
   - И что было дальше? - с любопытством спросил Роман, удивляясь и досадуя на себя за то, что он, оказывается, совершенно ничего не знает о ней, её личной жизни. - Вы встречаетесь до сих пор?
   - Нет, - негромко ответила Елена.
   - Почему? - спросил Роман.
   - Потому, что я встретила тебя, - честно и откровенно призналась Елена.
   Роман не нашёлся, что сказать и они замолчали. Молчание, впрочем, длилось недолго.
   - А что это за таинственная книга? - спросила Елена.
   Роман коротко пересказал разговор с Кукольником. К его немалому удивлению Елена слушала очень внимательно, без всяких скептических улыбок.
   - Я давно знаю Прохорова, - сказала она, - это не тот человек, который будет гоняться за призрачными химерами. И если он что-то ищет, значит, всё очень серьёзно.
   - Ты что, всерьёз веришь в эти рассказы о других мирах, о воротах в них? - поразился Роман, считавший, что хорошо знает умную, практичную, реалистичную до мозга костей Елену и никак не ожидавший такой спокойной реакции.
   - Я верю в то, что Прохоров очень здравомыслящий человек и если он что-то ищет, значит ему это очень надо, - невозмутимо ответила Елена.
   - А нам очень надо найти этого художника, Сергея Курташёва, - подхватил Роман, - а единственная ниточка, ведущая к нему, это Прохоров.
   - Не забывай, пожалуйста, о его жене и других его знакомых, надо поговорить и с ними, - подсказала Елена.
   - Поговорить, конечно, надо, - задумчиво сказал Роман, - но клиент уверял меня в том, что они ничего не знают и не могут знать. Он говорил только о Кукольнике, а Кукольник о Прохорове.
   - Но ведь он мог и ошибаться, искренне заблуждаться, - заметила Елена.
   - Что-то не очень похоже на нашего клиента, что он любит ошибаться, - не согласился с ней Роман.
   - Никто этого не любит, а всё же ошибаются, - продолжила настаивать на своём Елена.
   - Мы конечно проверим и другие версии, - сделал вид, что согласился с ней Роман, - и всё же интуиция подсказывает мне, что они правы, и искать следует здесь, у Прохорова, - и неожиданно заключил, выдал, - ты должна сблизиться с ним и узнать у него всё о Курташёве и этой загадочной книге, а ещё лучше добыть эту книгу.
   - Ничего я никому не должна, - возмутилась Елена, - и вообще, как ты себе это представляешь, и что это значит - сблизиться?
   Роман в замешательстве пожал плечами:
   - Ну, сблизиться... ты сама должна понимать, что это значит, не маленькая.
   Они с напряжённым вниманием посмотрели друг на друга.
   - Ты что, толкаешь меня к нему в постель? - напрямую спросила возмущённая до глубины души Елена, не любящая двусмысленностей и неясности в важных для неё вопросах и никак не ожидавшая для себя такого поворота событий.
   - Так надо для дела, - настойчиво сказал Роман, нисколько не чувствуя себя при этом подлецом; он, наверное, даже не понял бы, если кто-нибудь обвинил его сейчас в этом.
   Елена смотрела на него и не могла понять, как он может говорить такое, человек, к которому она втайне испытывала самые нежные и трепетные чувства, и который стал для неё самым близким и родным за последнее время. Неожиданно она судорожно всхлипнула и, достав платок из сумочки, принялась вытирать мигом увлажнившиеся глаза с потёкшей тушью.
   - Ты пойми, так надо для дела, - продолжил уговаривать её Роман, - никто не заставляет тебя вступать в длительные отношения с ним, нам нужно только узнать необходимую для нас информацию и всё.
   Лучше бы он этого не говорил, она метнула в него полыхающий негодованием взгляд больших зелёных глаз, и уже собралась заканчивать этот неприятный для неё разговор.
   - Я тебе не проститутка, - тихо, но гордо и с обидой сказала она, намереваясь удалиться.
   - Тогда мы пропали, точнее я пропал, - обречённо, с надрывом сказал Роман, - у меня накопилось столько разных долгов, которые мне не простят, уж слишком серьёзным людям я должен. Они меня уберут.
   Елена с недоумением посмотрела на него - она знала о текущих долгах их фирмы, которые бывают почти у каждого работающего учреждения, но и предположить не могла, что дела у них так плохи и безрадостны.
   - О чём ты говоришь? - удивлённо спросила она. - Какие ещё долги?
   - Мои долги, личные, - пояснил Роман, - я никогда не говорил тебе о них, но я очень много должен и это дело для меня единственный шанс выпутаться из этой ситуации. Иначе меня просто убьют.
   - Есть же другие способы, - сказала она, наивно глядя на него так нравящимися ему искрящимися глазами.
   - Какими другими способами, Лена, какими? - надломлено спросил Роман. - Это мой единственный шанс, или для меня всё кончено. Мне нужна эта информация, я должен узнать, что он сделал с этим чёртовым художником, куда его дел.
   Он умоляюще посмотрел на Елену.
   - Ты мой единственный шанс остаться в живых, - глухо сказал он, - и я прошу тебя, я умоляю тебя, помоги мне.
   И в голосе его прозвучала такая вселенская тоска и безнадёжность, что любящее сердце Елены не выдержало этой атаки и дрогнуло, дало слабину.
   - Ну, я, конечно, могу попробовать, - неуверенно сказала она, но тут же поправилась, - но обещать я ничего не могу, и спать с ним я не буду. Только на этом условии я попробую помочь тебе узнать всё, что можно об этом художнике.
   - Ты спасаешь меня, - радостно сказал он, втайне торжествуя, ликуя, что так удачно провернул первую и, как он думал, самую сложную часть своей хитроумной комбинации. Он обнял её и расцеловал, глядя в её счастливые, посветлевшие глаза. "Они не столько зелёные, сколько серые", - невольно подумал он.
  
   Глава 40
   Котообразный и Андрей
  
   Он пришёл, заявился к Андрею рано утром, когда тот вовсе никого не ожидал и уже почти совсем сник духом. Андрей только что проснулся и лежал, раздумывая, встать или ещё полежать в тёплой постели.
   - Эй, хозяева, гостей принимаете? - весело и зычно вопросил Котообразный, высунув своё лицо, напоминающее плутоватую кошачью морду, прямо из стены спальни, похожий на жуткий барельеф, в котором странным образом одновременно сочетались черты грубого языческого божка Баала и изящной египетской богини Баст. Несочетаемое, вопреки всему, вполне сочеталось в нём, а может быть, и было его фирменным знаком.
   И, поскольку Андрей грустно промолчал, он, кряхтя, вылез весь целиком и примостился на кровати рядом с ним.
   - Вот зашёл поговорить, побалакать о жизни, покалякать о делах ваших тяжких и скорбных, - сказал Котообразный, хитро улыбаясь, - помочь вам мудрым советом, ежели что. И учти на будущее, что кот - символ потусторонней, ночной, запредельной мудрости. Как и сова, только ещё умней.
   Андрей приподнялся в кровати и посмотрел на него внимательней - Котообразный выглядел слегка помятым и неухоженным.
   - И зачем ты мне это говоришь? - настороженно спросил он. - Зачем явился, почему хочешь помочь нам?
   Котообразный прищурился, лениво сморщил свою плоскую кошачью физиономию.
   - Потому что мне совсем не нравится ваш мир, - нехотя, но честно признался он. - Видишь ли, я совсем не хочу оставаться здесь навсегда, вовсе не горю желанием. Я хочу к себе, домой, где всё страшно, мрачно и понятно. В родные и понятные ужасы и кошмары. Одним словом, хочу в до ужаса родные места. А здесь у вас всё так запутано и сложно, так бестолково и цинично, вы и сами не можете ни в чём толком разобраться. Вы хуже, чем кошмар, даже для самих себя. Вы много хуже, чем мы. Одним словом, вы люди. К тому же я не совсем из их компании, я гораздо древнее, когда то был древнеегипетским божком Бесом и охранителем домашнего очага. Как хорошо было тогда! Но с той поры прошло столько времени и многое изменилось. И теперь я тоже демон, можешь сказать спасибо этим крестопоклонникам, всех нас, древних богов, записавших в демоны. Что поделаешь - варвары.
   - Домой? - задумчиво и с сомнением повторил Андрей, не обращая внимания на остальные слова демона. - А где он этот ваш дом? И есть ли он? Он вам не приснился? Честное слово, мне иногда вот кажется, что на самом деле нет никакого дома ни у вас, ни у нас. И ещё, что все мы - только разнообразные маски на лице всевышнего - и вы, и мы - в игре, которую он играет сам с собой от скуки и своей невыносимой лёгкости бытия. Только вот почему-то для нас всё это очень плохо заканчивается, вся эта игра и клоунада, не по-божески. Кошке - игрушки, мышке - слёзки. Не прими на свой счёт, кошастый.
   - Не кощунствуй, отрок, он этого не любит, - строго предупредил его Котообразный, негодующе покачав головой и показав пальцем вверх, - молод ты ещё и зелен. К тому же ты очень крупно ошибаешься и на этот раз тоже: ваш христианский бог слишком серьёзен и сух, он не признаёт игры и поэтому всех более древних богов и божков, существовавших до него, считает демонами и своими лютыми заклятыми врагами. Иди уже тогда дальше, до самого конца, как восточные мудрецы, и замени никчёмного, играющего с самим собой от скуки, бога на пустоту. Всё веселее будет. Безучастный равнодушный бог, это же страшно. Разве он не равноценен своему полному отсутствию или пустоте? Так всё же логичнее будет, и не так обидно для вас, - и, понизив голос, приглушённо спросил. - Ты хочешь верить в пустоту, священную пустоту, пустоту, полную сюрпризов, загадок и соблазнов, несущую в себе всё, всю полноту миров, реальностей и снов, ада и рая? Пустоту посвящённых, избранных?
   Андрей почему-то вздрогнул, представив себе воочию эту оглушающую пустоту, вызывавшую в нём необъяснимый страх и лёгкий приступ тошноты.
   - Нет, - решительно отказался он. - Я ещё пока в здравом уме и полном сознании, я нормальный человек, и я не могу верить в пустоту, пусть даже и в такую, какую ты описал. И вообще, я её себе даже представить не могу, а ты говоришь - верить!
   - А напрасно, батенька, совершенно напрасно, - назидательно заметил Котообразный. - Пустота - это же так чудесно и великолепно. Ничто - это обратная сторона всего существующего, его изнанка, сущность, только и всего. Из пустоты, из нечего вы возникли, в пустоту, в ничто и уйдёте, в конечном итоге. Всё суета и тщета, всё только иллюзия. Как полёт бабочки. Краткий миг бытия и потом снова небытиё, ничто, пустота.
   - Да ты, как я посмотрю, философ, мудрец, - иронически усмехнувшись, сказал Андрей. - Но могу тебя обрадовать и удивить - из пустоты могут возникнуть, появится только такие монстры, как вы и ничего более. На большее у неё, у твоей хвалёной пустоты, ни фантазии, ни возможностей не хватит, - брезгливо заметил он.
   - Это твоя очередная мулька, - недовольно сказал Котообразный. - Ох и зануда же ты. А ты никогда не думал, что пустота - это только другое лицо бога, которым он поворачивается к своим незрелым, но надо это признать, мудрым людям Востока? - промурлыкал Котообразный. - До другого его лица, другой ипостаси они, очевидно, ещё не доросли с твоей точки зрения. А может быть она им просто не нужна? - провоцирующе спросил он. - Что поделаешь, тёмные люди. Восток - дело древнее, тонкое и тёмное.
   - Ничего, они дозреют когда-нибудь, - успокоил, утешил его Андрей, - когда появится необходимость общения со всевышним.
   - А если оно им попросту и не нужно это общение? Всё дело в том, что для другого его лица нужно слишком много сил и энергии затратить, чтобы уметь общаться с такой личностью, как всевышний, - сказал Котообразный. - И это сложно. А здесь всё просто - сиди и медитируй, ищи пустоту внутри себя, которая является отражением пустоты внешней, вернее, её частью. А главное и делать-то совершенно ничего не надо. Философия недеяния и нечувствования, понимаешь. Приобщайся, родной.
   - Благодарю покорно, спасибо, но это не для меня. Очевидно, это для очень ленивых, - высказал предположение Андрей. - И, вообще, в этом есть что-то очень холодное, нечеловеческое, тепла не хватает. Как можно общаться с пустотой? А с богом можно, по крайней мере, тем, кто умеет, кто слышит его.
   - Но, признай, одновременно, в этом есть и высшая мудрость - сидеть, ничего не делая, и просто медитировать. В этом что-то есть. Впрочем, справедливости ради, надо заметить, - сказал он, - что у вас, христиан, ничем, в сущности, не лучше - сиди себе и молись. Ну да ещё соблюдай себе пост и аскезу. Вот и всё. Всё остальное тебе подадут на блюдечке с голубой каёмочкой. Так что хрен редьки-то не слаще, хотя своё всегда родней и ближе, своя рубашка ближе к телу, не потому что лучше, а потому что своя. А что же касается пустоты, то с ней не общаются, её постигают. Но зато потенциально она полна всего. Подумай. Может, понравится?
   - Дети с голоду помрут, если сидеть, ничего не делая, и медитировать, - насмешливо сказал Андрей. - Дурь какая-то, блажь. Может ещё и травки покурить для полного удовольствия, для полноты ощущений?
   - Можно и травки, если без неё не получается входить в нирвану, - согласно кивнул головой Котообразный и блаженно пояснил. - А дети, согласно этому учению, тоже только лишь иллюзия, мираж, фата моргана. Впрочем, как и всё остальное. Майя по ихнему. От слова - маяться, вероятно, дурью.
   - И всё-то ты врёшь, блаженный! Зачем же тогда вообще жить, если всё только лишь иллюзия? Не лучше ли сразу в могилу? - с раздражением сказал Андрей.
   - Вот ты и просветлел и стал просвещённым, Буддой, - насмешливо сказал Котообразный. - С чем я тебя и поздравляю, господин Гаутама. Пустоту уже видишь? Не мерещится ничего в дали?
   Он заразительно засмеялся и смеялся долго и со вкусом.
   - А на самом деле они живут, чтобы понять, что жизнь - это плохо, гадко, мерзко, - успокоившись, наставнически сказал Котообразный, с удовольствием входя в образ ментора, - поэтому лучше сразу же впасть в нирвану и уйти от этой жизни с её трудностями. Покончить со всем разом. И чем быстрее, тем лучше.
   - В другую реальность? - не понял Андрей. - Но это же эскапизм, надувательство чистой воды.
   - Нет, совсем уйти, - пояснил Котообразный, - туда, за горизонт, в пустоту. В страну вечной охоты. Где семьдесят две вечных девственницы на любой вкус и круглогодичный вечнозелёный сад с фонтанами и гуриями.
   - Не понимаю я этого, - вздохнул Андрей.
   - И не поймёшь. Потому что ты - человек не восточный, деятельный. И сидеть - это не про тебя. Тебе нужно действовать, что-то делать, - Котообразный вскочил и замахал руками, изображая действия. - А просто сидеть и ждать у моря погоды, ты не можешь, не способен. Сгоришь от переживаний.
   - Если просто сидеть и ждать, то вы ведь захватите весь город, - с негодованием сказал Андрей.
   - Да мы и так его захватим, независимо от того будешь ты что-то предпринимать или нет, фактически, вы уже обречены, - пожал плечами Котообразный. - Но вот если вы все будете просто сидеть и медитировать, абсолютно ничего не делая, то кого и зачем нам тогда захватывать? Как можно тогда будет творить зло? Кому вы тогда будете нужны со своей медитацией? Подумай сам своей многоумной головой, мыслитель доморощенный. Действие, деяние - это всегда зло, которое как своё следствие, как хвост, постоянно тянет за собой целую цепочку, вереницу зла, обманов и соблазнов. Это и есть на самом деле та самая пресловутая великая цепь бытия. Все вы связаны между собой причинно-следственными связями, то есть действиями, а, следовательно, злом. Почитай-ка святого Франциска Асизского, или на худой конец Фому Аквинского. Не очень умно, но зато без затей, без этих ваших, с ума меня сводящих, душевных вывертов и изгибов. У настоящего философа всё должно быть предельно просто, как мычанье или дыханье, чтобы мог понять и ребёнок. А всё остальное от лукавого, то есть от нас, любимых. Мысль есть зло, как любил говаривать старикашка Тертуллиан.
   - А ты, значит, предлагаешь вести растительную жизнь, без мыслей, чувств, движения, но зато в медитации? - презрительно спросил Андрей. - Без божества, без вдохновенья, без слёз, без жизни и любви. Ну, спасибо тебе, родной, утешил сироту, подсказал верную дорогу.
   - Ну и что? Здоровее будешь. И чем тебе не нравятся растения? - возмутился Котообразный и злорадно заметил. - Во всяком случае, зла-то от них никому нет, в отличии от вас.
   - Это от растений-то нет вреда? - притворно удивился Андрей. - А сорняки, а аллергия?
   - Это для тебя они сорняки и аллергия, а для природы разницы никакой нет, что ты, что они, всё едино. И это ещё не известно, кто тут из вас сорняк с её точки зрения, и от кого больше вреда. Я вот, например, считаю, что от вас, - строго сказал Котообразный. - А чувствовать и переживать, даже думать, ты можешь сколько тебе угодно, тебе этого никто не запрещает, от чувств, вреда никакого нет, правда и особой пользы тоже. Сиди себе и переживай на здоровье. А ещё лучше медитируй. И флаг тебе в руки и три пера в зад, как говорил славный предводитель вашего погибающего города, которого, заметь, именно мы убрали. Делать только ничего не надо, - хмуро подчеркнул он.
   - Что воля, что неволя, всё равно? Так что ли? - усмехнулся Андрей.
   - Совершенно верно, это и есть высшая мудрость, но вам до неё ещё расти и расти, - быстро согласился Котообразный. - Это и есть другой, самый короткий и совершенный путь совершенствования и спасения. Как я уже говорил - путь недеяния. Рекомендую. Дёшево и сердито. Приобщайся.
   - Да ты, я смотрю, самый хитрый бес из всех них, - довольно проницательно подметил Андрей. - Соблазн восточной философией - очень хитро, - сказал он и сделал неожиданный вывод, - но глупо. Это действительно не про нас. В нашем климате, если ничего не делать, долго не проживёшь, быстро протянешь ноги от голода и холода.
   - И избавишься тем самым от навязчивой иллюзии жизни по их мудрым восточным представлениям, - подхватил Котообразный. - Сиди себе и медитируй, лепота! - и недоумевающе спросил. - Чего тебе ещё надо для счастья, сирота казанская?
   - Значит вам того и требуется, - сделал невесёлый вывод Андрей. - Тяжёлая же у них была жизнь, если они мечтали скорее от неё избавиться. А по мне, так пусть уж лучше будет эта иллюзия, она мне очень даже нравится, - бодро сказал Андрей. - Пусть уж лучше я буду страдать и мучиться, чем жить растительной жизнью, без мыслей и чувств, как крапива или лопух в придорожной канаве. Так что не дождётесь, страдальцы.
   - Ну и дурак, - глубокомысленно изрёк Котообразный и с досадой прибавил, - а ведь мог бы всё закончить разом и никаких тебе проблем. Учишь вас, дураков, учишь, а толку никакого, всё как об стенку горохом.
   - Жизнь один раз даётся, и другого раза нам никто не даст, - веско сказал Андрей, с сожалением глядя на этого примитивного резонёра.
   - Тоже не факт, - важно заметил Котообразный, хитро прищурив глаза. - Раз всевышний может всё, то теоретически говоря, он может дать и другой раз, и ещё следующий, и следующий, если будет в хорошем настроении, конечно. И будешь себе жить припеваючи в лучшем будущем, в следующей жизни. Может, начальником родишься, если карма хорошая будет, а то и вообще ангелом. Не желаешь?
   Андрей молча покачал головой. Они оба так увлеклись своим разговором, что не заметили, как под кроватью Андрея бесшумно возник коварный Шут и с вдохновением принялся прислушиваться к их занимательному разговору.
   - Ну, что ж, я честно хотел как лучше, но вам всё неймётся. Тогда остаётся другой путь, - сокрушённо вздохнул Котообразный. - Путь действий, более длинный и ущербный, с жертвами и потерями, но ты сам того пожелал.
   Он подобрался поближе к Андрею.
   - Я действительно хочу помочь вам и поэтому дам верную подсказку, - загадочно шепнул Котообразный на ухо Андрею, подмигнув. - Десять праведников в этом городе, конечно, не наберётся, я полагаю, куда там, а вот семь мучеников за свою веру, неважно какую, семь страдальцев, очень даже может быть, вполне возможно. Запомни хорошенько, хотя бы семь. Но лучше - больше. И тогда у вашего обречённого града появляется хоть какой-то шанс, может быть даже неплохой шанс.
   И, увидев, как недоверчиво Андрей смотрит на него, сказал раздосадовано и с упрёком:
   - Железобетонно, век воли не видать, зуб даю на отсечение. И все радуются и дружно перестают плакать и рыдать. Найди их и дело в шляпе. Только ради бога, не тяни кота за хвост, - совсем по-дружески посоветовал он. - Время не ждёт, часики уже тикают, песок понемногу вытекает.
   - И где же я их найду этих самых мучеников? И почему именно семь? - недоумевающе спросил Андрей. - Что за сакральное число? Почему не три, не пять, в конце концов?
   - Кто знает? У бога свои игрушки, свои заморочки. Почему семь дней в неделе? А семь цветов радуги? А семь нот? Даже смертных грехов и то семь, очень жаль, что не больше, - ответил Котообразный и с досадой произнёс. - А, впрочем, что бог? Вы все здесь страдаете упорным желанием внести в свою повседневную, банальную, обыденную жизнь что-нибудь сакральное, мистическое, священное, придать ей какой-то высший смысл, связать с запредельным. В этом вся ваша примитивная сущность, всей вашей так называемой, культуры, откровенно говоря, самой по себе жалкой и никчёмной, без связи с всевышним. И если отсечь вас от него, то, что останется в сухом остатке? Пшик и ничего более. Прах земной. Юдоль скорби и отчаяния.
   И тут же с любопытством спросил, сыто жмурясь:
   - А собственно что тебе не нравится в числе семь? Сколько бы ты хотел, отрок?
   - По-моему, достаточно было бы и одного, - подумав, не очень уверенно выдал Андрей.
   - Один - это слишком мало, - категорически не согласился Котообразный. - Ни то, ни сё. Ни богу свечка, ни чёрту кочерга, - и промяукал, цитируя, - единица-ноль, единица-вздор, голос единицы тоньше писка, кто его услышит?
   - Ну, хорошо, три, - пошёл на компромисс Андрей. - Три - хорошее число, тоже сакральное. Например, троица. Или сообразить на троих, - тоже начал юродствовать он, подражая самому Котообразному.
   - Ладно, не торгуйся, ты не на базаре, - строго заметил ему Котообразный, обиженный его тоном, - сказано семь, значит семь. И баста, на этом всё, не устраивай катавасию. Это ваша единственная возможность спастись, - и злорадно добавил. - Хотя лично мне кажется, что легче найти в аду семь праведников, чем у вас в городе этих самых пресловутых, семь мучеников. Но чем чёрт не шутит, пока бог спит. И на старуху бывает проруха, случается, что и петух яйца несёт.
   - Так вы, стало быть, блуждаете между мирами и порабощаете их? - вдруг спросил Андрей, осенённый догадкой, внезапным и судорожным прозрением.
   - Да ничего подобного, - ушёл в полную отрицаловку Котообразный. - Просто ваш мир, это, на самом деле, одновременно есть и тот, другой мир. По существу, это одно и то же. Вы просто не видите этого, не умеете видеть. Но ведь сущность от этого не меняется. Стражи врат, грешники и мученики, святые и пророки, даже книга, - всё есть!
   Он начал громко рассуждать вслух:
   - Эти семь мучеников должны быть из разных жизненных сфер и точно отражать саму сущность вашего города, его настоящее, подлинное лицо. Ну, например, - и он стал с удовольствием перечислять, сгибая пальцы на когтистой руке, похожей на лапу, и как будто вспоминая что-то, - воин, священник, бандит, дева, человек искусства, человек науки, любящая женщина. Вполне подходяще. Последовательность не имеет значения, в любом порядке, можно даже скопом, суть не в этом. Да, самое главное, чуть не забыл, они должны представлять те самые семь родов, с которых начинался город. Может быть, именно поэтому их и должно быть семь?
   И он задумчиво произнёс, продолжая вспоминая:
   - Когда-то этот город тоже начинался с жертв, впрочем, как и любой другой, вот и теперь нужны искупительные жертвы, ничего не поделаешь, жизнь - вещь жестокая, сентиментальностей не любит. И кстати, город ваш тоже стоит на семи холмах, как тебе, наверное, известно.
   Он мрачно усмехнулся:
   - А может быть, и число мучеников зачитывается по числу холмов, почему нет, кто знает? Должно быть, вам просто не повезло с городом.
   - Как же их определить эти самые роды? - задумчиво спросил Андрей.
   Котообразный тяжело и протяжно вздохнул.
   - Этого я не знаю точно, но думаю, что ты сам почувствуешь и поймёшь, когда это произойдёт. Сердце и интуиция подскажет. Но и это ещё не всё, - сказал он. - Всё дело в том, что по преданию, два последних мученика должны добровольно принести себя в жертву, иначе ничего не получится. В этом весь фокус и одновременно вся прелесть момента и сложившейся непростой ситуации. Вишь, как всё запутано, как сложно. А книгу эту, пагубную для вас всех, необходимо сжечь, - вдруг сказал он. - И над ней произнести имена всех этих мучеников. И смотри ничего не перепутай, а то не получится.
   - Ничего, как-нибудь сами разберёмся, - пробурчал Андрей.
   - Ничего вы сами не разберётесь, - раздражённо промяукал Котообразный, - слушай, что тебе говорят. И хватит меня затыкать, сами вы скоро до ручки дойдёте, доразбираетесь со своими неразумными мозгами и двумя слабыми извилинами, да и те-то от шапки.
   - Ладно-ладно, иди, иди, давай, убогий, - начал прогонять его Андрей, которому уже надоел этот разговор и докучливый собеседник, - подадут в другом месте, а я по субботам не подаю, нынче скоромный день.
   Котообразный тут же, не мешкая, повернулся к нему злобной собачьей мордой, и угрожающе прорычал:
   - Ты ещё не знаешь, что вас всех ждёт. Сущий ад. Смотри, как бы потом не пожалеть. Локти кусать будешь, волосы на себе рвать, а уже ничего не исправишь, потому как карма, должок за всеми вами, грешниками. И учти, что время платить по счетам уже пришло, уже наступило.
   - Ничего, потерпим, - махнул рукой Андрей. - Бог терпел и нам велел. А вот насчёт семи мучеников я подумаю.
   - Ну, думай-думай, мыслитель доморощенный. Странный всё-таки вы народ, люди, - покачал Котообразный кудрявой головой. - Нет, не нравится мне здесь, маета одна с вами, колгота.
   А Шут, притаившийся под кровати и внимательно, пристально следящий за ними, глумливо пробормотал себе под нос:
   - Ну, что ж, раз ты так любишь святую троицу, то насчёт неё я, так и быть, озабочусь, может быть, тоже сделаю тебе весёлый сюрприз, запомнишь на всю жизнь, узнаешь, как с нами спорить и подлых предателей слушать. Будет тебе святая троица. А с тобой, кот драный, мы ещё разберёмся, будешь у нас на задворках преисподней двор мести.
  
   Глава 41
   Повторный обряд Шамана
  
   После неудачно проведённого сеанса Алексей неожиданно для всех ударился в религию, начал изучать религиозную литературу, и стал не то, чтобы набожным, но внешне как-то тише и спокойней. Никто ведь не знал, что творится внутри него, а у него там на самом деле всё бурлило и кипело, ища выхода. Он пробовал молиться, но боль, поглощающая, гложущая его, от этого не стихала, видно он что-то делал не так, как надо. Накануне к нему пришёл Ахава и потребовал, чтобы он участвовал вместе с ними в изъятии и доставке Патриарха прямиком в орден Пастыря для исправления и преобразования.
   - Это твоя святая обязанность - помочь нам, - несколько самонадеянно и самодовольно заявил он.
   - Я не могу этого сделать, - решительно отказался Алексей.
   - Почему? - требовательно спросил Ахава, не сводя с него жёстких глаз.
   - Потому что я не уверен, что это хорошо, - честно ответил Алексей.
   - Значит, исправлять негодяя - это, по-твоему, нехорошо, да? - язвительно, с подковыркой поинтересовался Ахава, испытывающе глядя на него.
   - Но при этом мы, напрочь, ломаем человеческую личность, - сказал Алексей, - человека. И ещё неизвестно, что мы получаем на выходе. Религиозного фанатика, одержимого, как ты или полностью сломанного человека, как Кукловод? Или что-то ещё более худшее? И я, честно говоря, ещё не знаю, что лучше, а что хуже. Куда ни кинь - везде клин. Какая, в конце концов, разница, чьим именем творить насилие, божьим или дьявольским? Результат то, всё равно, один - слом человека, уничтожение его как личности.
   - У тебя в голове полная каша, - убеждённо сказал Ахава. - Ты просто запутался, заблудился в трёх соснах. Тебе остаётся только положиться на проводника, который выведет тебя из этих трёх сосен, то есть на нас.
   - Лично я не хочу в этом участвовать, этим заниматься, - продолжал упорствовать Алексей.
   - Ах, ты чистоплюй хренов, - разозлился Ахава, - а ты думаешь, что всё само собой произойдёт, получится, будто по мановению волшебной палочки, и все люди вдруг станут хорошими и сердечными, ангелами небесными? Да нет, родной, вынужден тебя крупно разочаровать, само собой ничего не произойдёт, не сдвинется с места ни на сантиметр, ни на йоту. Для этого надо как следует поработать, повозиться в говне, в грязи, замарать свои чистые ручки, только так можно добиться успеха, преобразовать и общество и человека. Любишь кататься - люби и саночки возить.
   - Замаравшись в этом дерьме, ты и сам перестанешь быть человеком, превратишься невесть в кого, в одного из этих пришлых, - непреклонно сказал Алексей. - А тогда какая разница?
   В результате они так ни до чего и не договорились, и разошлись очень недовольные друг другом.
   Алексей искал выход в религиозных книгах, но не находил его и постепенно внутри него назрело решение провести ещё один сеанс камлания по возвращению её души, но на этот раз лучше подготовиться к нему и путешествовать уже теперь с Шаманом вместе, вдвоём. Конечно, если такое возможно. Разговор с Шаманом получился тяжёлым и тягостным для них обоих, но, в конце концов, Алексею удалось-таки добиться согласия Шамана на проведение повторного сеанса. Видно было, что Шаман согласился на это скрепя сердцем, нехотя, вынужденно уступив Алексею.
   Вечером того же дня Алексей, после своего разговора с Шаманом, в котором всё-таки сумел убедить его в необходимости проведения ещё одного сеанса обряда по возвращению украденной души своей бывшей жены, уже шёл по вечернему городу к Ольге. Он смотрел на людей и думал, что на них на всех, по сути, уже вывешены ценники, в порядке их значимости для города, а значит и для тех, пришлых, тоже, только они ещё не знают этого и даже, вероятно, не подозревают об этом. А на самом деле, на ценниках, вывешенных на них, должно быть написано - совсем пропащие, потому что пропасть должны были все они, скопом и поодиночке, сейчас или потом, рано или поздно, всем им уже был вынесен приговор, только они ещё не знали этого, живя своей привычной обыденной жизнью. Хотя многие из них, наверняка чувствовали что-то, быть может, не очень осознаваемое, но гнетущее и скорбное, что-то нависшее над городом и их мирными, не ведающими страха, домами. Но они не знали, что нужно делать, куда нужно бежать, что предпринимать, чтобы спастись от грядущего ужаса, и от этого ещё больше упрятывали свои головы в песок, прятались в самих себя, как улитка в свой незамысловатый домик, пытаясь избежать потрясений, не могущие защитить ни себя, ни своих близких, детей и родных. Другие, более чуткие, растерянные и безумные, в ожидании неминуемой беды метались по городу, ища спасения, но везде их находили хитроумные помощники Хозяина и Пастыря, и растлевали, совращали их души угрозами и посулами, соблазнами и обещаниями, они не щадили никого. Третьи, самые умные и дальновидные, сами шли на закланье беспощадному, вездесущему врагу, и несли свои души - чистые и не очень, грешные и святые, но видимо крайне необходимые суровым, не знающим жалости, завоевателям.
   - Нам надо провести ещё один сеанс, - сказал Алексей оторопевшей от удивления Ольге.
   - Я уже сделала всё, что могла, для тебя, - не согласилась Ольга, - но не сумела помочь тебе.
   - Надо попробовать ещё раз, - настаивал он.
   - Я не могу, - сказала она.
   - Но почему? - удивлённо спросил он.
   - Значит, на то есть свои веские причины, - не раздумывая, ответила она.
   - Я всё же хочу знать, хочу услышать их от тебя, назови мне их, - категорично потребовал Алексей, не отставая от неё.
   Она посмотрела на него, на его решительный вид, и убедилась, что он не отстанет, пока не услышит правду.
   - У меня будет ребёнок от тебя, - чуть слышно сказала Ольга и спросила чуть-чуть погромче, отчётливей. - Ну, что услышал? Теперь доволен?
   Сказать, что Алексей был потрясён, это значило бы не сказать ничего. Он стоял, как вкопанный, как молнией поражённый, и тупо смотрел на неё, беззвучно шевеля губами, (слова не шли у него из горла), силясь осознать значение произнесённых ею слов, пытаясь понять, что это значит для них обоих, ибо теперь, после произнесения этих простых, незамысловатых слов, он уже не мог больше отделять её судьбу от своей и думал о них обоих, как об одном целом, неразделимом, словно двуликий Янус, одно существо с двумя лицами и телами, сросшимися в одно, единое целое, с единой общей кровеносной системой, одними лёгкими, одним сердцем и одним общим на двоих плодом, покоящемся, произрастающем в её материнском чреве, как зерно в поле.
   - Тогда нам обоим тем более необходимо провести этот сеанс, - приглушённым, словно он боялся вспугнуть кого-то (ребёнка?) голосом, сказал, пришёл к совершенно неожиданному для неё выводу Алексей.
   - Зачем? - подозрительно спросила Ольга у него.
   - Чтобы спасти тебя от Пастыря, - прямо и откровенно заявил Алексей, перестав играть с ней в прятки. - На самом деле этот обряд нужен тебе, а не мне. Мы проводили его для тебя.
   К его глубочайшему изумлению, она ничуть не удивилась.
   - Я так и чувствовала, - тоже откровенно призналась она и сказала, - но ты ошибаешься, меня не от кого и незачем спасать, подумай лучше о себе.
   - Ладно, хорошо, я просто хочу узнать, проверить, кто сильнее, за кем правда - за Шаманом или за твоим хозяином - Пастырем, - схитрил Алексей. - Или ты боишься узнать неприятную для себя истину, боишься разочароваться в нём?
   - Ничего я не боюсь, - глухо сказала Ольга и тут же поправилась, - я боюсь только за своего ребёнка.
   - Ребёнок не пострадает, - уверил её Алексей и предупредил, - и учти, что как его отец я тоже имею на него свои права.
   - Я ведь могла и не говорить тебе, - подчеркнула Ольга.
   - Но ведь ты всё же сказала? И правильно сделала - ребёнку нужен отец, - упрямо сказал Алексей.
   - Пастырь наш любящий, добрый вождь и духовный отец, будет и ему отцом, - возразила Ольга.
   - Ребёнку нужен его родной отец, - уточнил свою мысль Алексей.
   - Давай прекратим этот никому не нужный спор, - раздражённо предложила Ольга, ей, очевидно, начал надоедать этот разговор.
   - Хорошо, - согласился Алексей и попросил, - но мы должны провести ещё один сеанс и тогда я оставлю тебя в покое.
   - Даже если у вас ничего не получится, и не будет, по-вашему? - заинтересованно спросила оживившаяся Ольга.
   - Даже если так, - согласно кивнул головой Алексей.
   - Ну, хорошо, - дала, наконец, согласие Ольга, - пусть будет по-вашему, пусть будет этот ваш пресловутый сеанс, всё равно ведь от тебя не отвяжешься. Но это будет последний раз, другого раза не будет.
   Теперь, после её неожиданного, так поразившего Алексея, признания, словно бы незримая пуповина ещё не родившегося ребёнка, связывала воедино в одно целое всех троих вместе с их нерешёнными и неразрешимыми проблемами. Этот ребёнок связывал, кроме того, их всех в одно целое и со всем миром, ибо что этот мир, как не соединение мужского и женского начала с рождением в результате, нового, несущего на себе печать, благословение, а иногда и проклятие своих родителей и предков, отражающихся в нём как облака в реке, в его облике, привычках и характере, и иногда настолько явственно проглядывающих в нём, что начинало казаться, что мир и люди в нём, это извечное повторение, круговорот одних и тех же лиц и персонажей, одних и тех же характеров, поступков и судеб, основанных на всё тех же извечных мотивах и стремлениях. Но на самом деле старое никогда полностью не повторяется в новом, оно только видится так в нём нашему искажённому исторической памятью взгляду, воображению.
   И они провели этот обряд, этот второй сеанс, снова, как будто попытавшись опять, вновь войти в одну и ту же воду, но уже с другим, прямо противоположным, ожидаемым результатом, в том же месте и в тоже время, у Шамана в его доме. Они сидели в тех же позах, на полу возле стены, а он снова пел свою тягучие, длинные, печальные песни, кажущиеся, а может и являющиеся, на самом деле, одной и той же нескончаемой, бесконечной песней. Как и в прошлый раз, они сидели в полутьме и смотрели друг на друга, пока не впали в транс под действием этой заунывной песни и тошнотворного напитка. Но на этот раз они путешествовали в другом мире - потустороннем мире духов и призраков, - уже втроём - Алексей, Шаман и Хозяин, ощущая его невидимое присутствие не только всей своей кожей, но кажется, всеми клеточками своих невесомых, призрачных тел. Он был здесь, с ними, незримо участвуя в их путешествии и они невольно, подспудно, надеялись на его силу и мощь его влияния на этот мир духов, ведь он сам был как бы другой ипостасью владыки царства мёртвых, квитэссенцией его духа и он один мог помочь им в их благородном, но тягостном, изматывающем, требующем всех их сил, деле. Они снова пошли той же дорогой, потом через какой-то крутой горный перевал. Навстречу им неспешной вереницей шли несколько человек. Первым с трудом передвигаясь, шёл какой-то невысокий человек лет сорока с чёрными усиками и лысый. Увидев Шамана с Алексеем, они перегородили им путь.
   - Вам дальше дороги нет, - с угрозой и агрессией в голосе сказал человек с усиками. - Вы навсегда останетесь здесь, с нами.
   - Почему? - спросил Алексей.
   - Потому что на тебе кровь, на всём вашем проклятом роду кровь.
   - Вы ошибаетесь, - запротестовал, заспорил Алексей, сам понимая всю абсурдность и нелепость ситуации, в которой он оказался - он спорит с призраками, которых в принципе, по определению, не существует, не может существовать в природе, - я никого не убивал.
   - И всё-таки это так, - упрямо сказал человек, а точнее его призрак. - Ты наш должник, должок за тобой. На всей вашей семье кровь. И кто-то должен за это ответить. Мы не выпустим вас.
   В полной растерянности Алексей шагнул к нему ближе.
   - Кто вы? Я вас не знаю, - с тревогой спросил он.
   - А ты у брата своего спроси, единоутробного, у Сергея, у душегуба, - посоветовал призрак.
   - Но он мёртв, - растерянно сказал Алексей.
   - Но его нет среди нас, - возразил въедливый призрак. - А значит, он живой и вы ответите за него.
   - Пропустите их, - раздался вдруг голос невидимого Хозяина, - он за брата не ответчает, да и за своего отца тоже. Сын за отца не ответчик. Каждый отвечает только за себя.
   И призраки, духи умерших людей, глухо ропща и стеная, что и здесь на этом свете тоже нет справедливости и равноправия для всех, с явной и видимой неохотой расступились, пропустив их дальше. "При чём здесь мой отец и мой брат?" - с яростью и недоумением подумал растерянный Алексей. Они прошли через перевал, вошли в тот же дом и снова увидели Пастыря, сидящим за столом в окружении множества призрачных людей.
   - Отдай то, что не твоё, что не принадлежит тебе, - потребовал Шаман у Пастыря.
   - Опять ты, назойливый язычник. Здесь всё моё и всё принадлежит мне и только мне, - вполне резонно и ожидаемо ответил Пастырь.
   - Она не принадлежит тебе, она не вещь, - вмешался Алексей, не выдержав.
   - Хорошо, - неожиданно согласился Пастырь, - но взамен я тоже потребую кое-что. Пусть это будет равноценный обмен. Тебе понятно это? Ты согласен на это?
   - И что ты хочешь взамен её души? - не понимая, спросил Шаман.
   - А взамен её души и не забудь тела тоже, я потребую тебя, - выдал вдруг Пастырь, - ты должен остаться здесь, вместо неё, язычник. Только тогда я отпущу её в мир. Тем более, что она всё равно вернётся ко мне. А ты больше не будешь отвращать народ от лика божьего своими языческими, греховными, шарлатанскими приёмами.
   - Извини, но им нужна жертва, - сказал незримый Хозяин у них за спиной и громко захохотал, - я же обещал , что помогу вернуть Ольгу, насчёт тебя же договора не было.
   И тут Шаман понял, что он поверил тому, кому нельзя верить ни в коем случае, и теперь должен расплачиваться за это, пострадать за то, что пошёл на сделку со своей совестью и договор с тем, с кем никогда и ни о чём нельзя договариваться, ни при каких обстоятельствах, если хочешь остаться цел и невредим. Впрочем, он знал, на что шёл.
   - Но в принципе, ты можешь оставить её здесь и просто уйти назад, - утешительно добавил Хозяин.
   - Нет, - спокойно сказал Шаман, - без неё я никуда не уйду, я остаюсь здесь, - и обратился к Алексею, - быстро забирай Ольгу и уходи отсюда, она во дворе, позади дома.
   - А как же ты? - растерянно спросил Алексей.
   - Уходи, нет времени на рассуждения и сантименты. Я остаюсь вместо неё, - решительно сказал он Пастырю.
   - Э нет, - сказал Пастырь, - он тоже должен мне кое-что пообещать, если хочет вернуть свою жену.
   - Что? - мрачно спросил Алексей.
   - Ты поможешь нам исправить Патриарха, поможешь привести его к нам для преобразования, изменения. Обещаешь?
   Алексей на секунду заколебался, но потом всё же решительно сказал:
   - Обещаю.
   - Что ж, я верю тебе, - сказал Пастырь, - смотри не обмани, ты слово дал. Иди, забирай свой желанный приз. Но помни - она всё равно вернётся к нам, без нас она уже не сможет. Здесь её настоящий дом, только здесь она будет по-настоящему счастлива, мы её семья.
   Алексей вышел во двор позади дома, как ему и велел Шаман, нашёл Ольгу, взял за руку и быстро повёл её за собой прочь от этого дома той же дорогой, что и пришёл сюда, а Шаман остался там, вместо неё.
   Когда Алексей с Ольгой очнулись, они увидели неподвижно лежащего Шамана - он был в коме и почти не дышал. Они не стали отвозить его в больницу, потому что поняли - там ему ничем не смогут помочь. И Шаман остался в своём доме, неподвижный как скала, без единого движения лежащий на своём ложе, погружённый в свои бесконечные сны и видения, в вечном плену у Пастыря. Ухаживать за ним они попросили соседку, посулив ей деньги. Но та отказалась их принять, сказав, что будет смотреть за ним и так, бесплатно, потому что именно он, сумел вылечить когда-то её безнадёжно больного, неизлечимого официальной медициной сына, не взяв с неё плату, и теперь она в вечном, неизбывном долгу у Шамана и будет только рада, хоть как-то помочь ему, и отплатить свой долг.
  
   Глава 42
   Посетители у Андрея
  
   Он совсем не ожидал подобных посещений и не был готов к ним. То, что к нему может прийти не только нечисть, но и люди, это ему почему-то и в голову не приходило, хотя он и был абсолютно уверен в том, что пришлые не оставят его в покое. И к нему пришли, заглянули вечером на огонёк трое его старых недобрых знакомых - Гнусарёв, Гибкий и Угол-Лысуха. Двое из них, Гнусарёв - настоящий великан - огромный, неуклюжий, даже громоздкий, и маленький, подвижный, юркий Угол-Лысуха, в паре они оставляли вполне комическое впечатление, годное для какого-нибудь телевизионного шоу, но Андрею было совершенно не до смеха - он совсем не предполагал, что от них можно было ожидать, ведь для успеха своей карьеры они не гнушались ничем, ни какими способами, были способны на что угодно, пуститься во все тяжкие, он знал это абсолютно точно. Третий - Гибкий вполне соответствовал своей фамилии - тонкий, гибкий, он как будто не двигался, а прогибался, склонялся вперёд под тяжестью давящих на него обстоятельств. Это был довольно таки мерзкий тип с бегающими глазками и неопределённо блуждающей хищной улыбкой на бледном лице. Не раздеваясь, они прошли в комнату - великан не спеша, вразвалочку, маленький просто юрко пронырнул в неё, а Гибкий словно прополз, склоняясь, падая при каждом шаге. В комнате Угол-Лысуха остановился перед зеркалом шкафа и пригладил и без того гладко прилизанные волосы, с удовольствием любуясь своим отражением.
   - Вот зашли к тебе на огонёк, извини, что без приглашения, - со смущённой улыбкой рокочущим зычным басом сказал Гнусарёв, - пришли не званы, уйдём не драны.
   - Аки святая троица, - поддакнул Гибкий, - или чрезвычайная тройка. Выбирай, как тебе больше понравится.
   И сам довольно засмеялся своей совершенно неуместной шутке.
   - Давненько у тебя не был, - проговорил Угол-Лысуха, скептически оглядывая обстановку в комнате, - а мы ведь к тебе не просто так зашли, а с неотложным важным разговором.
   - Ну, говорите, - разрешил Андрей, - зачем пожаловали?
   - Тебя ведь уже предупреждали новые хозяева нашего города? - уточняюще спросил Угол-Лысуха.
   - Ты о чём? - не понял Андрей.
   - Ну, ты дурачком то не прикидывайся. О том, что ты должен всеми силами помогать нам, сотрудничать с нами, - сказал Угол-Лысуха, а Гнусарёв снова неопределённо и вместе с тем смущённо улыбнулся.
   - С вами? - удивлённо спросил Андрей. - С кем это, с вами?
   - С нами - истинными патриотами своего города, - несколько напыщенно сказал Угол-Лысуха. - Да, мы теперь работаем на них, на новых хозяев, как и многие другие, самые разумные, самые передовые люди нашего славного города.
   - Зачем вам это надо? - недружелюбно спросил Андрей.
   - Они новые хозяева, - просто ответил Угол-Лысуха, пожав плечами.
   - И мы хотим помогать им в их нелёгком святом деле, - уточнил Гибкий.
   - Хотите, значит? - язвительно спросил Андрей.
   - Конечно. А вот те, кто не будет помогать им, то есть нам, те долго не проживут, - с угрозой в голосе пояснил Угол-Лысуха.
   - А вы знаете, кто они? - с интересом спросил Андрей.
   - Конечно, - подтвердил Угол-Лысуха, - а какое это, собственно говоря, имеет значение?
   - Вы знаете, кто они и вы хотите работать на них? - удивился Андрей.
   Это не укладывалось у него в голове, хотя он и подозревал, что от этих людей можно было ожидать чего угодно.
   - Мы уже работаем на них, - подтвердил Угол-Лысуха едва ли даже не с гордостью, - и тебе тоже настоятельно советуем, рекомендуем - подчинись их требованиям, упрямец.
   - Приди, повинись, поклонись, голова-то чай, не отломится, - сказал и Гибкий. - И по умней тебя люди пришли, поклонились и теперь живут как люди, по-человечески.
   - С нечистью? - на всякий случай уточнил Андрей. - По человечески?
   - С ними самыми, - утвердительно кивнул головой Гибкий.
   - Работать на них? Я не собираюсь иметь с ними вообще ничего общего, - сказал Андрей. - Это просто подло.
   - Почему? - возразил Угол-Лысуха. - А по-моему, наоборот, очень даже умно. А вот ты поступаешь очень глупо. Разве ты не понимаешь, против чего ты собираешься идти, против кого? Они сметут тебя как пылинку со стола, как козявку и даже не заметят.
   - А зачем же тогда они послали вас? - задал вполне закономерный вопрос Андрей.
   Угол-Лысуха недобро усмехнулся.
   - А ты не дурак, - сказал он.
   - Чтобы мы поговорили с тобой и попробовали тебя уговорить, - честно признался Гнусарёв
   - Почему именно вы?
   - Что-то ты сегодня слишком много вопросов задаешь, - недобро прищурился Гибкий. - Послали, значит, так надо, значит, нам доверяют.
   - Это за какие такие боевые заслуги? - поинтересовался Андрей.
   - Это совершенно неважно, - прошипел Гибкий, - ты нам лучше вот что скажи - тебе что, больше всех надо? Ты что, самый умный, да? Делай, что тебе скажут, и у тебя не будет никаких проблем, а будет всё хорошо, - он осклабился в хищной усмешке, - будешь кататься, как сыр в масле. Ну, чего ещё тебе нужно? Чего ты выступаешь?
   - Мне нужно, чтобы они оставили меня и мой город в покое, - совершенно честно ответил Андрей.
   - Да не будет этого, ты и сам это очень хорошо понимаешь, - сказал проницательный Гибкий, - неужели это неясно? Они уже здесь и они уже хозяева. А мы должны только подчиняться и помогать им, иначе будет плохо, очень плохо.
   - Кому плохо? - тихо спросил Андрей.
   - Плохо будет всем, - довольно убедительно ответил Угол-Лысуха, - и виноваты будут в этом, такие как ты. Безумные упрямцы и фанатики. Ты хоть понимаешь, против кого ты прёшь, букашка? Это же сила, нечеловеческая мощь. У вас против неё ничего нет, вы голы, безоружны и беспомощны, аки младенцы. Они разотрут вас всех в порошок и будут абсолютно правы, потому что за ними сила. Ну, давай начистоту, да, мы предлагаем тебе сделку. Пиши эту свою книгу, как пишется, и ты будешь в шоколаде, от тебя больше ничего и не требуется. К другим у них более тяжёлые требования. Я вот, например, сам, собственноручно отвёл к ним свою жену на переделку, она, как и ты, пыталась сопротивляться, бестолковая, и я сдал её. А ведь я любил её, - он судорожно всхлипнул и уставился бешеными глазами на Андрея, - но сдал, потому что так надо, для дела. А ты выёживаешься тут как студентка-первокурсница, как какая-то блядь, из-за какой-то сраной книжки.
   Андрей присмотрелся к нему повнимательней: Угол-Лысуха и так-то не отличался особым умом, а теперь и подавно довольно - он сильно деградировал за то время, тот недолгий срок, что он его не видел.
   - Ты сошёл с ума, - убеждённо сказал Андрей, - помогать им?
   - А что тут такого? - спросил Гибкий. - Боишься свои ручки замарать? Хочешь жить, умей вертеться. Те, кто не приспособится, тот погибнет. Захочешь жить, ещё и не на такое пойдёшь, - убеждённо сказал он. - И ты пойдёшь, не таких уламывали. Ишь ты, скоромного в пост захотел, интеллигент сраный.
   - И не смей искать того, чего искать нет надо, себе дороже выйдет. Не по Сеньке шапка. Ты меня понял? В общем, последнее китайское предупреждение тебе, другого не будет, - сказал Угол-Лысуха и обратился к Гнусарёву и Гибкому, подал им какой-то знак, - давай, делай, а то за разговорами и до свету не управимся.
   Они дружно подскочили к Андрею, силой посадили его на стул и Гнусарёв своими громадными медвежьими ручищами прижал его руки к столу. Угол-Лысуха подошёл ближе и примерившись, огромным тесаком с размаху отсёк ему безымянный палец на левой руке. Андрей вскрикнул от боли, из обрубка пальца хлынула кровь.
   - Это тебе на память, - внушительно сказал Угол-Лысуха и с силой прижал рану салфеткой, лежащей на столе, - чтобы ты не забывал о нашем разговоре.
   Гнусарёв ласково и застенчиво улыбнулся.
   - Так оно даже лучше будет, - смущённо пояснил он, - красивше. Да не тужи ты так, хлопчик. Потерявши голову, по волосам не плачут, соколик.
   - Напиши этот роман, как велено, умник, - тоном, не терпящим возражений, приказал Угол-Лысуха, - иначе будет гораздо хуже, в следующий раз отрежем всю руку, по самое не балуй. Да и то сказать, у нас не забалуешь, за нами не заржавеет. Я не шучу, как ты, наверное, уже понял. Теперь наша власть, таких правильных людей, как мы. А вот с вами, интеллектуалами несчастными, маргиналами и лузерами, мы разберёмся по-свойски, по полной программе, вы у нас землю жрать будете и кровью под себя писать. Запомни, теперь у нас полная свобода и можно всё, что захочешь, чего наша широкая душа попросит. Хозяин нас всех прикроет, теперь за нами сила и власть.
   На этом они откланялись, и неспешно и торжественно удалились, весело насвистывая.
  
   Глава 43
   Время убийцы
  
   Роман сидел в своей конторе и с большим удовольствием читал дневник Прохорова, время от времени смущённо хмыкая, вероятно, на самых интересных и пикантных местах. Рядом на столе лежала это загадочная книга в потрёпанном, торжественно чёрном, кожаном переплёте с глумливо перевёрнутым вверх тормашками крестом на обложке.
   - Ты молодец, - одобрительно сказал он Елене, которая стояла тут же, рядом с ним, - на дневник я и не рассчитывал. Кто бы мог предположить, что этот человек может вести дневник? Зачем он ему? - недоумевал он и удивлённо спросил. - Как ты достала его?
   - Ты просто не представляешь себе, на что мне пришлось пойти ради этого, лучше не спрашивай, - горестно и опустошённо сказала уставшая, морально подавленная Елена.
   - Ты украла их! - внезапно догадавшись, с уверенностью сказал Роман.
   - Да, - просто ответила Елена, - и я ненавижу и тебя и себя за это. Человек доверился мне, а я обманула его и украла эти несчастные документы для тебя как последняя воровка. Но я не спала с ним, так и знай. Я просто незаметно вытащила у него ключ от дома из кармана пальто, а потом ушла, хотя он и не хотел отпускать меня. Но перед этим подсыпала ему снотворное в спиртное, он всегда его пьёт на ночь, чтобы уснуть спокойно, это знают все, и через час он уснул, а я зашла в дом и взяла эти проклятые документы у него из сейфа.
   - А где был ключ от сейфа? - поинтересовался Роман.
   - У него в ящике письменного стола, - устало сказала Елена, - об этом нетрудно было догадаться.
   - А его охрана? Где была она?
   - Её не было в этот вечер, он всех отпустил домой. Охранник сказал, что он почему-то теперь так часто делает по вечерам, не хочет никого видеть рядом с собой или возле себя, или даже возле своего дома, это его страшно раздражает. Он хочет, чтобы на расстоянии ста метров никого вокруг не было. А может быть, если бы у него была такая возможность, то и на расстоянии ста километров. Мне кажется у него какие-то большие проблемы с самим собой.
   - Он такой мизантроп? - задумчиво спросил Роман. - Но это же опасно, неужели он этого не понимает. Или не боится?
   - Похоже, что теперь он вообще никого не боится, - заметила Елена, - но не из-за излишней самоуверенности, а из-за чего-то другого. Он и раньше-то был весьма своеобразный человек, а теперь вообще стал какой-то странный и нелюдимый, все говорят, что за последнее время он очень изменился и не в лучшую сторону.
   - Что ж, хорошо, - удовлетворённо сказал Роман, откинувшись на спинке кресла, на котором он сидел.
   - Тут к тебе посетитель, - информировала его Елена, - а я ухожу домой, я очень, очень устала за последние дни и мне просто необходим отдых, я чувствую себя совершенно больной и разбитой. До понедельника на меня не рассчитывай, можешь считать, что меня нет, что я умерла, исчезла с лица земли, - сказала она, не боясь накликать на себя беду, она не была суеверной, может быть и зря.
   - Да, конечно, можешь отдохнуть и завтра не выходить на работу, - рассеянно отозвался Роман, занятый чтением дневника, всецело погружённый в него.
   Елена накинула плащ и ушла, вероятно, домой, а к Роману в кабинет зашёл старый прихрамывающий еврей с серебряной серьгой в левом ухе. Это был старый антиквар собственной персоной. Роману уже приходилось один раз сталкиваться с ним по роду работы. Он прошёл в кабине и уселся на стул перед столом, за которым сидел Роман.
   - Я всё знаю, - с ходу заявил тот с едва заметным, слабым еврейским акцентом, - я всё знаю о вас и вашей помощнице.
   "Евреи в древности не носили серёжек в ухе, это знак рабов", - вдруг вспомнилось Роману, слегка удивившемуся, что он откуда-то знает это. Он вежливо и без особого интереса поинтересовался у этого чудного антиквара:
   - Что вы знаете?
   - Я знаю, что вы украли книгу у Прохорова, - сказал антиквар, - я слежу за ним уже достаточно давно и знаю, что ваша помощница сделала это. Я видел, как она заходила и выходила из его дома.
   - Зачем вы следили за Прохоровым? - насторожился Роман.
   - Потому что, воплощение Иуды в современном мире, это он, - разъяснил антиквар. - Я давно понял это, я старый человек, но моя голова ещё работает достаточно ясно, получше, чем у многих молодых.
   "Здорово живёшь, - подумал Роман, - ещё один сумасшедший, скоро их некуда будет девать, можно будет складывать в банку и солить".
   - Вы должны отдать эту книгу мне, - заявил старик, - а иначе я сдам вас Иуде Прохорову и его людям, и уверяю вас, что вам не поздоровиться. Отдайте мне эту книгу, слишком многие её ищут.
   - А вам-то она зачем? - полюбопытствовал Роман.
   - Я должен её уничтожить, - чуть не плача сказал старик, - пока она не попала не в те руки, - и признался, - это я продал её Кукольнику.
   - Это мы знаем, но вот зачем? - спросил Роман.
   - Я рассчитывал, что он откроет врата, - торжественно сказал антиквар. - Я должен был сам сделать это, но я не решался, долгих семь лет я томился и мучился, но всё-таки так и не решился, и продал её Кукольнику в надежде, что он сделает это, я переложил свою работу на него. Я слабый человек, я знаю это, как знаю, что не должен был делать этого. И он сделал мою работу за меня. И теперь на него пало проклятие. Я должен бы радоваться, но с тех пор, как он сделал это, я тоже не нахожу себе места. С моей помощью он открыл ящик Пандоры, я сделал это и именно я должен уничтожить эту проклятую книгу.
   - Откуда она у вас и что это за книга? - задумчиво спросил Роман.
   - Она передавалась у нас в роду из поколения в поколение, а откуда она взялась, я не знаю, но теперь, кажется, догадываюсь. Я думаю, что я последний из рода Иуды.
   - Того самого? - удивлённо спросил Роман. - Из библии?
   - Да, совершенно верно, - уверенно ответил антиквар.
   - Но, насколько я помню, у Иуды не было детей, - неуверенно возразил Роман.
   - Официально да. Но у него была женщина, которая родила от него уже после его смерти. Теперь я думаю, что это именно она спрятала эту книгу, потому что боялась за него. Видимо она пыталась спасти его от него самого. Раньше я думал, что он хотел получить её от Христа, своего учителя. Но теперь я думаю, что наоборот, он не получил её, а скорее всего, её внушили, нашептали ему те, кто сейчас хозяйничает в нашем городе - нечисть, бесы. Одно понятно, что написать её должен был приближённый Христа, на которого падала тень его силы и величия. Должно быть, в этом для них была особая прелесть и искушение.
   Антиквар на секунду задумался, потом сказал с сожалением:
   - Видать всё-таки была в нём какая-то гнилинка, что из всех учеников они выбрали именно его, Иуду, он был самым слабым звеном, и они использовали его в своих целях. Они правильно рассчитали, что Христа он выдаст из страха, что тот разоблачит его и отберёт книгу, которая могла дать ему такую силу и власть. Они думали, что он откроет им эти врата в наш мир, но он не успел, книга ушла из его рук. Это их книга и поэтому они и ищут её, чтобы никто не смог больше закрыть врата и чтобы они остались здесь навсегда, навечно.
   - А зачем вы хотели открыть эти самые, как вы говорите, врата? - с удивлением глядя на странного сумасшедшего старика, спросил Роман.
   Антиквар тяжело вздохнул и вытер носовым платком капли пота со лба, который он не торопясь, достал из кармана своего немодного, долгополого пальто. Вероятно, признания давались ему нелегко, но очевидно ему необходимо было выговориться перед посторонним человеком, не знавшим его близко, чтобы облегчит себе душу; наверное, слишком много в ней накопилось такого, что не давало ему покоя и бередило, тревожило его как саднящая незаживающая рана.
   - Семь лет назад погибла моя единственная дочь, и я остался совсем один и был зол на весь мир, ненавидел всё на свете, - сказал антиквар. - Солнце больше не светило в мои окна. Вам это трудно понять, у вас, по-видимому, ещё нет детей.
   - Но ведь прошло столько лет? Почему именно сейчас вы продали эту книгу? - поставил вопрос ребром беспощадный Роман.
   Антиквар отвёл взгляд на окно, потом снова повернулся к Роману, очевидно, ему нелегко было говорить.
   - Потому, - ответил он, - что я увидел одного из тех, кто виноват в её гибели, Андрея Курташёва. Он живёт и здравствует, а моей дочери больше нет, и уже никогда её не будет. Понимаете, никогда! - крикнул он, раздражаясь.
   Он с яростью посмотрел на Романа и тот подумал, что, против ожидания, старик ещё очень силён, в нём ещё много жизненных сил.
   - Значит, по вашим словам, Кукольник открыл врата и впустил нечисть в наш благословенный мир? - суховато, без особых эмоций, подвёл итог Роман словам старика, с интересом глядя на него.
   - Вероятно так. Думаю, что так. Но я и представить себе не мог, что он отдаст её брату того самого Курташёва, Сергею. Думаю, что у того книгу затем забрал Прохоров, а его самого просто убил, не мудрствуя лукаво, вы же знаете кто он. Кстати, тот самый Андрей Курташёв, который виновен в гибели моей дочери, приходил ко мне, с женой, как я понял, и искал эту книгу и своего пропавшего брата. Насколько мне известно, он обращался и к Шаману тоже за помощью. Известная личность? Так вот сейчас он в коме лежит у себя в своём доме. Так-то вот. Надо знать с какими силами ты связываешься и не рисковать понапрасну. Я думаю, что Шаман несколько переоценил свои силы.
   Старик снова достал носовой платочек из кармана и зачем-то вытер и без того сухие губы.
   - Именно тогда, после их посещения я и додумался до всего этого, и вышел на Прохорова. Он - Иуда, он, больше некому, подумал тогда я. Ирония судьбы - не захотел быть учеником у Христа, стал, будто в насмешку, а может быть в наказание, учеником и подручным у главного бандита в городе - Патриарха. Эх, молодой человек, отдайте эту злосчастную рукопись мне, и я всё прекращу. Я всё начал, я и закончу. Учтите, что её ищет и Пастырь тоже.
   - А это ещё кто? - пренебрежительно спросил Роман.
   - Это очень могущественный человек, с необычной силой, а может вовсе даже и не человек, у него своя религиозная секта, - пояснил антиквар. - И если он первым найдёт вас, то я вам не завидую. У вас просто нет выхода, рано или поздно, но кто-нибудь из них доберётся-таки до вас.
   - Если это такая могущественная книга, то почему я должен отдать её вам? - задал вполне резонный вопрос антиквару Роман, - и вообще, почему я должен верить всем этим бредням сошедшего с ума старика? Почему я должен верить вам?
   - Потому что только так можно спасти этот мир, этот город, - глухо и спокойно ответил старик, глядя ему прямо в глаза, очевидно желая что-то увидеть там, но не увидел и вновь отвернулся к окну.
   - Э-э, этот мир давно уже никому не спасти, - философски заметил Роман, закидывая ногу на ногу, и побарабанил пальцами по крышке стола, ожидая, когда старик уйдёт себе восвояси, покинет его кабинет и можно будет, наконец, заняться стоящим делом, а именно продолжить чтение увлекательного дневника Прохорова, который, как теперь неожиданно выяснилось, был ещё одновременно и воплощением Иуды в этом времени. "Да, - подумал Роман, - наверное, действительно, для каждого времени должен быть свой Иуда". Но эта мысль почему-то не порадовала его. "А Христа нет, вот парадокс, - продолжал думать он, - как же может быть Иуда без Христа? Кого он может предавать, Патриарха? Но это же смешно даже сравнивать - Христос и отъявленный негодяй, бандит, его полная противоположность. Действительно, будто в насмешку. Должно быть, это действительно ему в наказание".
   - Отдай мне книгу, подлец! - вдруг закричал разъярённый антиквар и стремительно бросился на Романа, но тот с лёгкостью отбросил взбесившегося старика назад одной рукой, не вставая со своего места.
   - Охолонись трошки, - холодно сказал ему Роман, - а не то, не ровен час, штаны свои потеряешь, воитель, Аника-воин, спаситель мира, супермен хренов.
   - Отдайте мне её, - умоляюще попросил старик, прикладывая руки к груди.
   - Нет, - коротко отрезал, уже начинающий уставать от претензий и требований старика, Роман и шутливо добавил, - не будет тебе прощения, окаянный аспид. Отправляйся-ка ты домой, старик. Выпей коньячку и ложись спать, баиньки, пока поясницу не прихватило.
   Но антиквар шутки не оценил.
   - Ты будешь проклят, - грозно закричал он и, видя, что его слова не возымели на Романа никакого действия, угрожающе добавил, - я сейчас, отправлюсь, но не домой, как ты, вероятно, думаешь, а прямиком к Прохорову, пускай он с тобой разбирается, у него с тобой будет разговор короткий, он не любит долго рассусоливать. От него живым не уйдёшь! Ведь я же русским языком всё объяснил тебе, разложил по полочкам. Чего ещё тебе надо, чтобы всё понять?
   "А ведь старик и вправду может подвести меня под монастырь и сдать Прохорову, - неожиданно подумал Роман, - надо с этим что-то делать, необходимо что-то предпринять". И мысль, пришедшая ему в голову, с одной стороны ужаснула его своей отчётливой простотой и ясностью, а с другой было совершенно понятно, что поступать следует только так и никак иначе.
   - Ладно, хорошо, - сказал он и небрежно кивнул головой на подоконник, - она там, можете её взять.
   - Спасибо, - подлетел к нему обрадовавшийся старик с прояснившимся лицом и взволнованно и горячо стал жать ему руку, - а вы молодец, сказать по правде, я не рассчитывал, не ожидал, что вы так легко согласитесь. Вы благородный человек. Вот как плохо не верить людям, будет мне урок на будущее.
   На глазах антиквара блестели росинки слёз. Всё его лицо как будто просветлело и помолодело. "А он не такой уж и старый, как мне показалось на первый взгляд", - вдруг с удивлением подумал Роман. Старик и предположить не мог, что никакого будущего у него не будет, он повернулся, чтобы подойти к окну, а Роман, шагнув к нему одним широким, энергичным шагом, быстро и хладнокровно ударил его по голове тяжёлым мраморным пресс-папье, которое он взял со своего стола, прямо в затылок. Старик, не крикнув, а как-то коротко охнув, осел и упал навзничь с проломленным черепом, по которому заструилась кровь, с выпученными глазами и перекошенным ртом. Очевидно, смерть застала его врасплох и он, не успев понять, что с ним произошло, умер быстро, почти мгновенно и без мучений.
  
  
   Глава 44
   Предательство Романа
  
   "А ведь, пожалуй, старик блефовал, на самом деле он никогда бы не сдал меня Иуде Прохорову, очень похоже, что он ненавидел его, - подумал вдруг Роман, глядя на мёртвое тело антиквара, - и ни за что на свете он не хотел бы, чтобы книга вновь попала к нему, иначе бы он давно отдал её, и не Кукольнику, а самому Прохорову, ведь он же знал, что тот ищет её". Мысль эта была чрезвычайно неприятна ему, нудела и ныла где-то в темечке, в самой глубине его воспалённого мозга. Он и сам не понимал, что на него вдруг нашло, никогда раньше он не убивал людей, и даже помыслить о таком не мог, как не мог и представить себя убийцей. Но хуже всего было то, что он убил безвинного человека, убил просто исходя из собственных надуманных страхов и подозрений. И теперь он, Роман Делищев, был убийцей! Это не укладывалось у него в голове. У него было такое ощущение, что всё это происходит или не с ним, или в каком-то дурацком кошмарном сне и нужно только как следует напрячься, и он проснётся у себя в кровати в своей комнате, а старый антиквар будет как всегда стоять у себя в магазинчике за прилавком. Но он слишком хорошо понимал, что это не сон, и что это именно он убил этого человека и убил его ни за что. Осознание этого было невыносимо для Романа, и он постарался просто выбросить его из головы, забыть как дурной сон. Он отвёз антиквара в лес, в небольшой овраг, и там похоронил, закопал его без ненужных почестей и молитв. А вот что делать с этим чувством, с осознанием себя убийцей он не знал. Теперь, после того как он вывез и закопал труп антиквара в лес, и книга была у него, казалось, он мог бы расслабиться. Задание клиента было выполнено, он узнал, что сделали с Сергеем Курташёвым и кто это сделал. Но что-то не давало Роману покоя, что-то свербило его похолодевшую, потерявшую всякую чувствительность душу, какая-то смутная мысль или подозрение, он сам не мог понять что это, пока прозрение само не пришло к нему. Елена, вот кто был причиной его беспокойства и смутного, неосознанного волнения. Она знала всё про него, она видела, как антиквар приходил к нему, наконец, это она украла для него эту книгу и она могла выдать его, и совсем необязательно специально, умышленно, нет, она могла сделать это непроизвольно, случайно проболтаться знакомой или подруге, женщины зачастую бывают легкомысленны и беспечны, даже самые умные и осторожные их них. А кроме того ему совершенно не хотелось, чтобы о наличии книги у него знала хотя бы одна живая душа, хотя бы один человек. Это должно было быть тайной, полной тайной, о которой никто не должен был знать.
   В первую же ночь после убийства, ему приснилась огромная крыса, размером почти с человека, которая подбежала к нему, к его кровати, и он с ужасом увидел, что у ней человеческое лицо, и это было лицо старого антиквара, который с любопытством принюхивался к нему своей крысоподобной острой усатой мордочкой, по видимому собираясь съесть его. Это было ужасно, и в страхе он проснулся весь мокрый от пота с частым сердцебиением в груди. "Приснится же такое", - удивлённо подумал он и снова заснул. На этот раз ему снилось, что он поднимается по лестнице почему-то с топором в руках, и понимает, что собираясь убить антиквара, не помня во сне, что он уже убил его наяву. Он медленно, осторожно ступая, поднялся по одному пролёту лестницы, потом по-другому и тихонечко, бережно, боясь разбудить антиквара, открыл входную дверь в квартиру и... увидел самого старика, стоящего возле самой двери и протягивающего к нему свои руки. Он вгляделся - да, так и есть, в руках у антиквара была его отрубленная голова, которая ехидно, насмешливо улыбалась и вдруг схватила, цапнула его острыми зубами на палец. Он пригляделся получше, и в страхе отпрянул - это был не антиквар, это снова была та самая большая крыса, которая была в предыдущем сне, она шипела на него и пыталась укусить. В таких кошмарах прошла вся его ночь. А утром он снова вспомнил о Елене, она была единственной, кто видел, как антиквар заходил к нему, и могла ненароком сдать его. С этим необходимо и срочно надо было что-то делать. И выход напрашивался сам собой - с ней надо было поступить так же, как и с антикваром, убрав, спрятав все концы в воду, и всё же он не мог решиться на это. И, чем больше он думал об этом, и чем больше убеждался, что это единственный и правильный выход из создавшейся ситуации, тем больше он не хотел и опасался этого. Почему то он теперь боялся подходить к зеркалам, ему начало казаться, что оттуда на него смотрит кто-то другой, а не он сам. Тогда он просто убрал их из комнаты, а оставшееся в шкафу, которое невозможно было убрать, завесил плотной тканью, чтобы оно не просвечивало. На следующую ночь он крепко заснул и проснулся от того, что кто-то скребся в платяном шкафу. Он нехотя, позёвывая, встал и открыл шкаф. Там в самом углу между одеждой сидел маленький дрожащий ребёнок, и невооружённым взглядом было видно, что ему холодно. Даже не думая рассуждать, откуда он здесь взялся, да ещё в ночное время, Роман взял его на руки и прижал к себе, желая согреть. Вдруг кто-то тихонько засмеялся, противно захихикал, совсем рядом, Роман взглянул на ребёнка и обомлел: у ребёнка было лицо антиквара и оно, ухмыляясь и дразнясь, показывая сизый язык, смотрело на него. Он в страхе проснулся. И теперь антиквар стал мерещиться ему повсюду - в витринах магазинов на лицах манекенов, в отражениях на поверхности чайника или оконного стекла, в лицах случайных прохожих, идущих ему навстречу, абсолютно везде он видел его, человека, которого он убил, отправил к праотцам, ни за что ни про что. Это было невыносимо, и он стал бояться людей, да и себя самого тоже. Но даже и теперь мысли о Елене не отпускали его, несмотря на все его страхи и видения. Елена была опасной и лишней, её просто необходимо было куда-то деть, убрать из игры. Только так можно было сохранить тайну книги, хотя он даже не знал ещё, как можно применить, употребить эту книгу с пользой для себя, что с ней нужно и можно делать, и какую власть она может ему дать. Это всё необходимо было ещё выяснять, это он оставил на потом, а сейчас перед ним вставал один вопрос - что делать с Еленой? И точно так же как в вопросе с антикваром, ему опять вырисовывался только один ответ, но Елена была не антиквар, с ней его связывали самые близкие и дружественные отношения и решиться на самые серьёзные меры, как в вопросе со стариком, было не так-то просто даже для него. Он был в растерянности: с одной стороны это было надо сделать - устранить её, с другой - он никак не мог решиться на это. "А пусть это сделает кто-нибудь другой", - подумал он, и у него сразу полегчало на его зачерствевшей, оледеневшей душе, хотя какой-то осадочек всё равно оставался и он хорошо знал, что этот осадочек теперь никуда не уйдёт и останется с ним на всю его оставшуюся никчёмную жизнь. Итак, теперь, после того как он принял столь необходимое ему решение, оставалось только найти того, кто исполнил бы его быстро и желательно безболезненно, ибо Роман не хотел, чтобы она страдала и мучилась перед смертью, всё таки она была ему далеко не безразлична, к тому же он знал, что и она испытывала к нему какие-то, и он знал какие, чувства, а теперь выходило, что он вроде бы предавал её. От этой, пришедшей сейчас ему в голову мысли, он поморщился и с трудом отогнал от себя ненужные сейчас эмоции и переживания. Дело прежде всего, а эмоции потом, а лучше вообще никаких ненужных, излишних эмоций, ни сейчас, ни потом, когда дело будет сделано и тем более нужно будет не переживать, а наслаждаться в полном смысле плодами рук своих. Так кто же может исполнить задуманное? И только один ответ приходил ему в голову - это должен был сделать сам Прохоров, у которого, судя по всему, были серьёзные чувства к ней. "Но как сделать так, чтобы она не выдала меня?", - спросил он у себя и вдруг неожиданно понял, что ничего делать не надо, что она и не выдаст его, потому что любит, а не одна нормальная женщина никогда не выдаст того, кого действительно любит, даже под страхом смерти. Во всяком случае, у него откуда-то была твёрдая уверенность, что Елена его не выдаст. "Можно ли рисковать? Можно, если только она сама не будет знать, кто выдал её", - окончательно решил он, испытывая крайне сложные противоречивые чувства - ему было очень жаль её, но кем-то всё равно, рано или поздно, пришлось бы пожертвовать - или им самим, или ей. И он, как трезвомыслящий практичный человек, естественно, выбрал её. "А осадочек-то всё равно останется", - подумал он и пошёл на улицу искать телефон-автомат, чтобы позвонить Прохорову и сообщить ему изменённым до неузнаваемости картавым голосом, кто украл у него дневник и книгу. И Роман не ошибся в своих расчётах, люди Прохорова действительно привезли Елену к своему хозяину.
   - Зачем ты это сделала? - с болью в дрожащем голосе, искренне не понимая, спросил её Прохоров. - Зачем? Чего тебе не хватало?
   Он помолчал, потом вскинул глаза на неё.
   - Я один, совсем один. Семья давно уже не живёт со мной, мы абсолютно чужие друг другу и развелись, ты же знаешь. Я бы всё сделал для тебя, всё.
   - Понимаешь, эта книга очень важна для меня, - продолжал он, не дождавшись от неё ответа. - Я искал её всю свою жизнь, как и тебя. Правда, сам не знаю зачем. У тебя было бы всё.
   - Но не любовь, - тихо возразила Елена.
   - Любовь? - поражённо спросил он.
   Он совсем забыл, что любить может не только он, но и она тоже, но увы, отнюдь, совсем не его.
   - Так вот в чём всё дело - ты любишь другого человека и поэтому выкрала мой дневник и книгу для него? - спросил он, всё более уверяясь, что это так и есть. - Это он велел тебе сделать это? Он послал тебя ко мне? Тогда вот что я тебе скажу - он не любит тебя совсем, иначе бы он никогда не поступил так и не отправил бы тебя ко мне, не стал бы подвергать тебя такой опасности.
   - Я сама, - упрямо сказала Елена, - я сама сделала это, никто меня никуда не посылал и ничего не велел.
   - Значит, ты не отрицаешь того, что это ты взяла эти вещи? - он был очень удивлён и рассержен.
   - Нет, - честно призналась Елена.
   - Ну, зачем они тебе? - с удивлением, непонимающе спросил он.
   - Не скажу, - глухо сказала она.
   - Ты даже не знаешь, что с ними делать, - с великой досадой сказал Прохоров. - Они несут большую опасность для меня и ещё большую серьёзную опасность для города, для всех нас. Неужели ты не понимаешь этого? Ладно, дневник, бог с ним, он несёт угрозу только для меня. Но книга, это очень опасная вещь, настолько, что ты даже не представляешь себе, с ней нельзя шутить. Это непростая книга. Знаешь, когда я нашёл её, я не знал что мне с ней делать, - откровенно признался он. - Вернее знал, но как бы тебе это сказать, боялся что ли, или не решался. Сам не знаю. Но знаю только, что если я воспользуюсь её силой и властью, я перешагну какую-то черту, которую нельзя перешагивать безнаказанно, без последствий для себя, я чувствую это. Я жаждал и боялся её одновременно. Она послана мне не к добру, - покачал головой Прохоров, - она несёт в себе ужасные силы, о которых тебе лучше не знать, и которые сомнут меня самого, если я воспользуюсь ею, да и любого другого тоже. Пойми - есть силы, вещи, с которыми нельзя шутить, это слишком чревато. И у меня такое ощущение, что кто-то уже воспользовался ей и невольно впустил духов зла в наш город, - с печалью и грустью сказал он. - И уже идут тяжёлые последствия, нам всех ждут большие неприятности. Видишь, я вполне откровенен с тобой, мне нечего от тебя скрывать.
   Прохоров ещё раз покачал головой.
   - Даже я сам воспользовался один раз услугами этих незваных гостей, о чём теперь очень сожалею. Но что сделано, то сделано. Одного я никак сам не пойму - зачем я искал её все эти долгие годы? - он недоумевающе взглянул на неё, и видно было, что он действительно не понимает этого. - Но те, кто пришёл за ней, кто пришёл в наш город, от меня её никогда не получат, я клянусь тебе, не получат в любом случае, только не им. Я прошу тебя, верни мне эту злополучную книгу, иначе быть большой беде. Я запру её в сейф и никто больше не воспользуется ей, не найдёт её.
   - Я же нашла, найдут и другие, - возразила Елена, - и вообще её у меня нет.
   - А где же она? - спросил Прохоров, всё ещё надеясь услышать правдивый ответ.
   - Этого я сказать не могу, но она в надёжных руках.
   - Насколько надёжных? - с иронией поинтересовался он.
   - Абсолютно надёжных, - отрезала Елена.
   - Лена, не играй с огнём, - буквально взмолился Прохоров, - я прошу тебя, верни мне книгу, иначе...
   - Что иначе? - тихо спросила она.
   - Иначе я вынужден буду, понимаешь, вынужден, принять крайние меры, - превозмогая себя и свои чувства к ней, сурово сказал он.
   - Какие?
   - Лучше бы тебе этого не знать, - со вздохом сказал он.
   - А я хочу знать, что ты со мной собираешься сделать, - негромко произнесла Елена.
   - Ты сама прекрасно понимаешь, что после того, что ты мне сказала, я не могу отпустить тебя просто так, - честно и открыто сказал Прохоров, глядя ей прямо в глаза.
   - Меня убьют? - только и спросила Елена.
   - Верни то, что не твоё, то, что взяла, и тебя тотчас же отпустят, - умоляющим тоном попросил Прохоров. - Прошу, дай мне возможность отпустить тебя. Назови мне хотя бы имя, только имя и ничего больше.
   - Нет, - сказала она ещё раз, и он понял, что дальше разговаривать уже не имело больше смысла, она никогда не отдаст ему книгу и никогда не выдаст того, кто послал её за ней.
   Он не стал больше расспрашивать Елену, а тем более пытать, как сделал бы со всяким другим человеком, осмелившемся сотворить с ним такое (а он воспринимал это не просто как воровство, или как вероломное и коварное предательство, а, фактически, как крушение всех своих идеалов, светопреставление), а лишь приказал тихо и безболезненно усыпить её, после проведённого разговора, отравив таким ядом, чтобы она просто и без мучений уснула навсегда. Очевидно она всё же была очень дорога ему, но поступиться своими принципами и потерять лицо он тоже никак не мог, иначе всё то, чем он дорожил и что представляло главную ценность для него в этой жизни, потеряло бы всякий смысл, и он остался бы совершенно ни с чем, живым мертвецом, живым трупом, который бы ходил, дышал, ел; но всякий глядя на него, сразу бы сказал, что он уже давно мёртв и двигается только по инерции. Елена не сказала ему ничего, не выдала Романа, но Прохоров как опытный, бывалый человек, и сам понял, что надо искать заказчика среди её близких и знакомых.
  
   Глава 45
   Ефим и священник
  
   Холодный осенний ветер пронизывал, казалось до костей, промозглая погода вполне соответствовала пасмурному настроению людей. На кладбище было тихо и безлюдно. Присутствовали только Ефим с Ниной и Курташёвы, они стояли несколько поодаль от него, все вместе - Андрей с Адой и Алексей с бледной, унылой, притихшей Ольгой, которая почти не поднимала потухших глаз. Она всё ещё не могла опомниться, прийти в себя после последнего обряда и почти ни с кем не разговаривала. На похоронах Анны Ефим совсем не плакал, осунувшийся и побледневший, он молча стоял возле её открытой могилы у гроба и сухими, без слёз глазами смотрел на неё. Кто убил её он не знал, но нисколько не сомневался, что пришлые тоже приложили к этому свою пакостную руку, так просто погибнуть она не могла. Её нашли во дворе его дома, лежащую на скамейке, и принесли к нему домой люди, знавшие его и её. За эти три дня, прошедшие после того, как её принесли к нему, и до её похорон, он очень сильно изменился, стал заговариваться, разговаривать сам с собой и невидимыми собеседниками, как будто бы с умершими родственниками. И вот теперь он стоял и думал, думал о многом произошедшем, вспоминая свою дочь. Он не мечтал о мести, слишком хорошо понимая, с кем он имеет дело и что это ему не по зубам, но работать на них, на убийц своей дочери он тоже теперь не хотел и не собирался. Нина стояла рядом с отцом, плечом к плечу, по щекам её текли слёзы, время от времени она вспоминала о них и вытирала глаза платочком, а потом снова стояла, не обращая на них внимания. Постращав напоследок, пришлые её отпустили, сказав, что ещё заглянут к ней попозже, когда она им понадобится. И вот она стояла здесь на похоронах своей сестры. Её сестра была мертва, и ничего поделать с этим было уже абсолютно нельзя. Она понимала, что такое может случиться и с ней, а вернее обязательно случится, если она не поддастся на уговоры нечисти. Но это почему то уже нисколько не пугало её, наверное, она просто устала бояться, ведь когда человек теряет всё, что только можно потерять, он переходит какую-то черту и уже ничего не страшится, понимая, что хуже уже не будет.
   После похорон Курташёвы на поминки оставаться не захотели, и поэтому Ефим отменил их. Да и то сказать, кому было собираться на них? Людям было не до чужих похорон, у каждого теперь была своя беда, своя боль, своё горе.
   - У них есть одно зеркало, в которое нельзя глядеть, - сказала ему Нина после возвращения, - иначе ты рискуешь поменяться местами со своим отражением. Оно выйдет и будет жить твоей жизнью, а ты останешься там, в зеркале навсегда. Так они заменяют людей, когда это им нужно сделать без особых хлопот, быстро.
   - Зачем же им тогда куклы? - вполне резонно спросил Ефим.
   - Очевидно, просто куражатся, заставляя людей работать на себя, - пожала плечами Нина. - Перед тем, как отпустить меня они сказали мне, что самое интересное то, что эти ожившие отражения иногда сами не знают, не догадываются, кто они есть на самом деле, хотя смутные терзания могут мучить их всю оставшуюся жизнь. У этих пришлых очень специфический, больной юмор. Они реально больные на всю голову.
   Совершенно машинально Ефим отметил про себя, что родинка на лице Нины была не на правой щеке, где она была всегда, а на левой. И он, подняв правую руку, абсолютно непроизвольно перекрестился. "В жизни больше не подойду к этим зеркалам", - решительно подумал он.
   После похорон дочери вместо поминок Ефим отправился к священнику, который отпевал её, то есть к отцу Арсению.
   - Вот пришёл, - смущённо, что было совершенно непохоже на него, сказал Ефим отцу Арсению, - покаяться хочу, грешен.
   - В чём вы хотите покаяться? - сурово спросил отец Арсений, привычный к покаяниям и исповедям, и сам в последнее время мечтающий покаяться и получить прощение, если и не от всевышнего, то, для начала, хотя бы от людей и родной церкви.
   - Грешен, собирался работать на нечистую силу, - признался Ефим, - заблуждался, признаю и уповаю только на милость божью.
   - И вы тоже? - удивился отец Арсений, вроде бы уже отучившийся, отвыкший удивляться в последние дни.
   - Да, наверное, как и многие другие в этом городе, - подтвердил Ефим. - И теперь желаю покаяться и понести заслуженное наказание, обращаюсь в лоно родной церкви, преклоняю колени, прошу защиты и убежища от бесовских сил.
   - Вот все вы так. А раньше ты о чём думал, на что надеялся? - с горечью спросил отец Арсений, думая не столько о нём, сколько о себе.
   - Раньше думал только о прибыли, - признался прозревший, кающийся Ефим, - ну, и о деле, о деньгах тоже. Как и все остальные, я ни чем не хуже и не лучше других. Все мы одним миром мазаны, прости меня господи.
   - А теперь, значит, одумался и о душе печёшься? - с упрёком спросил священник.
   - Только на божью помощь и церковь и уповаю. Больше нигде защиты нет, - твёрдо сказал Ефим. - Помоги, батюшка, вовек не забуду твоей милости.
   - А не поздновато обращаешься? - хмуро спросил отец Арсений, скептически разглядывая удачливого и пронырливого фабриканта.
   - Сам понимаю, что поздно, - виновато сказал Ефим, опустив голову. - Но лучше поздно, чем никогда. Иначе я пропал, погиб. И не то страшно, что погибну, а то, что и после смерти не найду желанного покоя и прощения, - и с испугом шёпотом признался. - Мне в последнее время иногда стало казаться, что кроме меня вообще никого нет на белом свете, а весь этот мир, только выдуман мной, мерещится мне или снится. И я начинаю бояться, что в один прекрасный момент я закрою глаза, а потом открою или проснусь, а вокруг ничего и никого нет, одна пустота кругом. И буду я висеть в тёмном пустом пространстве совершенно один. И никого.
   Он торопливо перекрестился.
   - А что если весь этот мир и вправду только моя иллюзия, выдумка, или чья-то зловещая игра или шутка? Закрываю глаза и страшно. Я этого жутко боюсь. Пусть уж будет лучше этот мир со всей своей грязью и недостатками. Человеку нужны люди, он один быть не может, - решительно заявил Ефим.
   - Это всё от лукавого, - утешил его отец Арсений, - его дьявольское искушение и наваждение. Запомни - мир есть, он реально существует, и мы тоже есть, так что ничего не бойся, не страшись.
   - Вам легко говорить, вы под защитой всевышнего. А я? Сам по себе, устал я от этого. Пропадаю я, отпусти грехи батюшка, Христом богом тебя прошу, спаси хоть одного, пускай даже самого пропащего, самого грешного человека. А потом, завтра у меня будет ещё одно важное, неотложное и, может быть последнее дело.
   "Да ты и так, наверное, уже пропал", - подумал священник, но вслух ничего не сказал и согласился отпустить грехи пропадающему в конец дельцу. Приехав домой, Ефим ощутил пронизывающую щемящую тоску в сердце и смятение в душе. Он почти всю ночь размышлял о чём-то и молился, ощущая неизбывную потребность духа в этом, неизвестно откуда, из каких дебрей памяти взяв слова, он ведь делал это фактически первый раз в жизни. Уснул он уже почти под утро, чувствуя успокоенность и наполненность духа, как после прослушивания хорошей глубокой музыки, затрагивающей самые тайные струны сердца и души. Его отпустило, он расслабился и был почти счастлив и спокоен.
   А Нине привиделся страшный и непонятный сон. Будто к ней пришла женщина, абсолютно неразличимая с ней внешностью, похожая на неё как две капли воды, и беззастенчиво заявила:
   - Настоящая Нина - это я, а ты просто-напросто самозванка.
   - Нет, я - это я, - стала настаивать на своих правах и самоиндефикации Нина.
   Они начали бороться и, когда Нина потянула свою двойницу за руки, внезапно верхняя часть до пояса этой Лже-Нинны отделилась, повинуясь её движению, и отлетела куда-то вбок. А внутри её, как в матрёшке, находилась другая лже-Нина, поменьше размером, которая ловко и быстро отбросила в сторону нижний остаток тела, выскочив из него как из обветшавшего комбинезона, сбросив его, как змея сбрасывает старую кожу, и пропищала тонким нахальны голосом:
   - Это я настоящая Нина, оригинал, а ты только моя жалкая копия, подделка.
   Нина схватила за руки и её и с силой потянула вверх. Ожидания её оправдались - так и есть - маленькая лже-Нина снова разделилась на две, быстро опавшие, части, и внутри её снова сидела уже совсем крохотная, миниатюрная копия, которая едва слышно пискнула:
   - Я - настоящая, живая, а ты только моя двойница, ничтожный суррогат.
   Ей показалось, что остановить это бесконечный процесс деления не будет никакой возможности. Она проснулась вся в слезах и поняла, что находится в беде и нужно срочно принимать какие-то серьёзные меры. Утром Нина, встав перед зеркалом и разглядывая себя, долго пыталась понять, что же в ней не так, в чём её проблема и что её теперь делать.
  
   Глава 46
   Праздник
  
   На следующий день после похорон, в первый раз, после длительного перерыва, они снова собрались все вместе, как когда-то, но на этот раз уже вчетвером, без Сергея с Анной, вечером, на квартире у Андрея за празднично накрытым столом со свечами, перед камином, отмечать освобождение Ольги и возвращение её к Алексею. На этом настоял Алексей, он хотел как-то развлечь, оживить Ольгу, привести её в чувство, отвлечь от мрачных мыслей и воспоминаний, чтобы она снова стала сама собою, той прежней Ольгой, которую он знал и любил. Пройдя в комнату, они по очереди расселись за столом на свои обычные места, где они садились и раньше, ещё не так давно, в приснопамятные времена, в полном молчании, как будто бы выполняя давно заведённый, неведомо кем и когда, печальный ритуал. Фигуры их с виду скованные, холодные и безжизненные, на самом деле ещё были полны скрытой нерастраченной энергии, могущей быть беспощадной и неистовой, это можно было заметить по скупым, но сильным движениям их, сжатых как пружина, тел. Лица их были печальны и скорбны, но уныния на них не было и в помине. Они собрались за этим столом все вместе и сидели в молчании словно бы в ожидании чуда или того чудесного волшебника, который одним мановением своей волшебной палочки расколдует их, разгонит их боль и скорбь, и оживит их восковые неподвижные фигуры. И как будто бы не было другой силы, могущей, способной заставить их пошевелиться, разорвать ледяные оковы молчания, растопить лёд, околдовывающий их, сковавший их чресла в холодном безмолвии, овладевшем ими, казалось на столетия, на века. Общее настроение было подавленным и гнетущим.
   - Ну что ж, - сказал, наконец, Андрей, разрывая это всеобщее, гнетущее молчание, царившее в комнате, - я думаю, что всё-таки не стоит отчаиваться и прежде времени хоронить себя. Ведь мы ещё живы и мы ещё поборемся. У нас ещё есть шанс.
   И оглядев всех, кто сидел с ним за столом в этот пасмурный осенний вечер, внезапно просветлевшими глазами, упрямо повторил, будто споря с кем-то невидимым и могучим, беспощадным:
   - Пусть небольшой, но всё-таки есть. А значит есть и надежда.
   - Они уйдут. Они всё равно уйдут, должны уйти, - вдруг тихо сказала Ада, - город не примет их, чужаков и захватчиков. Они чужие здесь всему и всем, они совсем из другого, страшного, неприемлемого для нас мира. Им нечего здесь делать.
   - Уже принял, - с досадой вздохнул Алексей. - Они просто переделывают его под себя, вот и всё.
   - Нет, не всё, - горячо возразила Ада, бездонные чёрные глаза её были полны гнева и протеста. - Пока мы живы, мы будем сопротивляться и бороться.
   - Они слишком сильны, - невесело сказал Андрей.
   - Они сильны нашими страхами, - возразила Ада. - И чем больше мы их боимся, тем сильней и уверенней в себе и своих силах они становятся. И поэтому я предлагаю тост - выпить за то, чтобы ничего не бояться, и ещё за то, что мы, несмотря ни на что, всё-таки ещё живы и остаёмся прежними, самими собой, и надеемся на лучший исход. За нас!
   - Пир Валтасара, - обречённо сказал Алексей, - пир во время чумы, на краю пропасти.
   - Ну и пусть, - вдруг сказала Ольга, которая до этого сидела молча, задумчиво глядя на огонь в камине, - пусть даже и так, всё равно. А я всё равно выпью, пусть даже и за нашу погибель.
   Они дружно встали, повинуясь неожиданному позыву души, со звоном чокнулись и выпили вино до дна из тонких праздничных фужеров синего стекла. На душе у них несколько отлегло, повеселело, глаза заблестели оживлённей, и беседа потекла живей.
   - Мы здесь, как и прежде, - ностальгически сказала Ада, вспоминая прошлое, - и всё в той же компании. Прошло так мало времени, а такое ощущение будто прошла целая вечность, и нас отделяет от прошлого настоящая пропасть, которую не перепрыгнуть, не перейти.
   - Слишком много событий, - печально сказал Андрей, - трагических, печальных событий.
   - Не хватает только Сергея с Анной, - грустно заметил Алексей.
   И они снова замолчали, вспомнив о вчерашних грустных похоронах Анны.
   - О нём нет никаких новых сведений, новостей? - спросил Алексей у Андрея.
   - Нет, - ответил Андрей, - ничего нового, всё по-старому.
   - Знаешь, мне почему-то кажется, что всё, что происходит с нами в последнее время, как то связано с его исчезновением, - высказал предположение Алексей.
   - Возможно, - согласно кивнул головой Андрей, - я тоже об этом думал.
   - Если бы он попал к Пастырю, я бы рано или поздно обязательно увидела бы его, - сказала Ольга и печально подвела итог своим наблюдениям. - Но его там не было.
   - Он мог исчезнуть и по другим причинам, - сказал Андрей, - здесь могли постараться и пришлые.
   - Не думаю, - сказала Ада, - иначе они давно бы уже нашли эту книгу. А старик сказал, что они её всё ещё ищут.
   - Он может и ошибаться, - возразил Андрей.
   - Перед своим последним камланием Шаман сказал мне, что книга сама найдёт нас, - вспомнил внезапно Алексей.
   - Это как так? - озадаченно спросил Андрей, уставившись на Алексея.
   - Я не знаю, спроси что-нибудь попроще, - устало ответил Алексей, - так сказал Шаман, а я только привёл его слова. Вероятно, так ему сказали духи его предков.
   - И что же мы должны ничего не делать и просто сидеть ждать? - изумлённо спросила Ада.
   - А я, лично, верю Шаману, - заявила захмелевшая Ольга. - После того, как он меня спас, да ещё такой ценой, я верю во всё, что он говорил, что предсказывал.
   - Пока что меня нашли только эти, - Андрей неуклюже потряс левой рукой с забинтованным обрубком безымянного пальца, - и ещё они обещали вернуться.
   - Вернуться, встретим, - пообещал Алексей, недобро щурясь. - Жалко, что ты был один. Мы бы разобрались с ними.
   - Мы должны пообещать друг другу, что если кто-нибудь узнает что-нибудь об этой злосчастной книге, то сразу же сообщит другим, - сказала Ада. - А ещё лучше уничтожит её.
   - Кстати, а что ты сделаешь со своим романом, со своей книгой? - заинтересованно спросил Алексей.
   - Я его сожгу, - быстро, не раздумывая, ответил Андрей.
   - И ты так легко говоришь об этом? - изумлённо спросил Алексей.
   - У меня просто нет другого выхода. Я должен сделать это.
   - Может, переделаешь? - предложил Алексей.
   - Нет, его, к сожалению, уже не переделать, не исправить, они никогда не дадут мне этого сделать, остаётся только одно - сжечь этот роман дотла, - с горечью сказал Андрей.
   - Может быть, тогда они оставят тебя, наконец, в покое? - с надеждой спросила Ольга.
   - Вряд ли, - с вполне понятным сомнением ответил Андрей, - скорее, наоборот, в отместку уничтожат меня или придумают какую-нибудь другую каверзу.
   - С них станется, - согласился Алексей. - От них можно ожидать чего угодно, любой пакости.
   - А я думаю, что Андрей прав, - сказала задумчиво Ада, - и рукопись надо действительно сжечь. Причём немедленно, тянуть незачем, это только осложняет тебе жизнь. Чтобы у них не было никаких надежд и иллюзий относительно тебя. В огонь её.
   Андрей, сходив в свою комнату, принес рукопись, бережно погладил по коленкоровой обложке, он никак не решался сделать задуманное.
   - Ну, что же ты? - спросила Ада.
   Андрей нерешительно взглянул на Аду, потом на Алексея, который кивнул ему, и, собравшись с силами, со вздохом бросил её в полыхающий камин. Рукопись как-то необычайно быстро занялась огнём.
   - Я думаю, что они ещё придут к нам, - задумчиво глядя на догорающую книгу, на туго скручивающиеся от огня, на глазах темнеющие страницы, превращающиеся в пепел, в золу, в ничто, сказал Андрей и поворошил уголья стальной кочергой, чтобы она лучше горела и сгорела дотла.
   - Придут, непременно придут, - согласился с ним Алексей, - и мы должны встретить их во всеоружии.
   - У нас нечего им противопоставить, - сказал Андрей с грустью.
   - Кроме самих себя, - добавила Ада, - а это уже немало. Мне почему-то кажется, что они ничего не смогут с нами сделать, если мы не будем бояться их.
   - Будем мы их бояться или не будем, на самом деле это ничего не изменит, - сказал Алексей, - а поэтому я предлагаю веселиться и забыть всё на свете, хотя бы на этот вечер.
   - И пусть идёт всё к чертям, - неожиданно согласился и Андрей.
   Они снова наполнили бокалы замечательным красным вином и, дружно и со звоном чокнувшись, выпили.
   - Ко мне недавно приходил один из них, из пришлых, наверное, самый приличный, похожий на кота, - сказал Андрей, решивший поделиться важной информацией с остальными. - Так вот он сказал, что если в городе наберётся хотя бы семь мучеников, то город спасётся.
   - С чего это вдруг такие откровения? - полюбопытствовала Ада.
   - Он сказал, что ему здесь не нравится, и он хочет назад, к себе домой, - задумчиво пояснил Андрей. - И знаешь, я склонен ему верить. Мне кажется, ему врать - резона нет.
   - Остаётся дело за малым, - с грустным смехом сказала захмелевшая Ада, - найти, выявить этих мучеников. Или обрести.
   - Сдаётся мне, что в этом городе, скоро будет много мучеников, - совершенно серьёзно сказал Алексей. - Если дело так же пойдёт и дальше, то, как бы все мы не попали в их число.
   В этот момент в дверь резко и отрывисто позвонили. Все застыли на месте как вкопанные, каждый там, где стоял. Братья быстро переглянулись, и Андрей осторожно подошёл к двери, внимательно и напряжённо прислушался, потом заглянул в глазок и только затем открыл дверь. За дверью стоял Ефим, лицо его было потухшим, опустошённым и каким-то задумчивым, постаревшим. Он тихо поздоровался. Они в недоумении смотрели на него.
   - Очень хорошо, что вы все здесь, - сказал он, небрежно оглядев накрытый стол. - Празднуете?
   - Проходите, - вежливо предложил Андрей.
   Ефим прошёл в комнату, сел на свободный стул.
   - У меня к вам есть один разговор, вообще то он касается только мужчин. Но раз уж вы все здесь... То ладно, скажу при всех.
   Он с грустью и сожалением посмотрел на Андрея с Алексеем.
   - Я хотел поговорить с вами о вашем отце, - глухо сказал он.
   - Об отце? - удивился Андрей. - Но ведь он уже давно умер, что о нём говорить?
   - Умер, да не совсем.
   - Что значит не совсем? - удивился Андрей.
   Алексей молчал, угрюмо разглядывая Ефима, которого он втайне недолюбливал также как и его брат.
   - А вы знаете, кто ваш отец? - негромко спросил Ефим.
   - Конечно, - усмехнулся Андрей и повторил, - но какое это имеет значение, его давно уже нет в живых, больше двадцати лет.
   - Ничего вы не знаете, - грубо сказал Ефим, - ваш отец жив и здоров, и вполне благополучно здравствует. И вы даже знаете его.
   Братья напряжённо смотрели на Ефима расширившимися глазами, больше не задавая вопросов.
   - И кто же он? - вместо братьев спросила Ада.
   - Патриарх, - спокойно ответил Ефим, - он ваш настоящий отец. Ваш батюшка.
   В комнате в который раз за этот вечер воцарилось гробовое молчание.
   - Патриарх? - изумлённо спросил Алексей, глядя на Ефима как на идиота.
   - Он самый, - ответил Ефим, - собственной персоной, прошу любить и жаловать.
   - Этого не может быть, - уверенно сказал Андрей. - Вы что-то путаете. Это обман.
   - Никакого обмана нет, - возразил Ефим, - он и есть, Патриарх.
   Андрей вдруг вспомнил о зове крови, о котором говорил Хозяин при первой их встрече.
   - Ваша мать рассталась с ним, не смогла больше выносить его... скажем так, работу, то, чем он занимался, и уехала из города надолго, - начал рассказывать Ефим, хотя его никто не просил об этом. - Она долго терпела, ругалась с ним, предупреждала, что бросит его, если он не остановится. И он даже обещал всё бросить, но не смог. И тогда она приняла это своё решение. Она поставила ему, вашему отцу, условие, что он не будет разыскивать их, а иначе она расскажет всем о его делах. А она знала о них совсем не мало, уж вы мне поверьте, и могла быть важным свидетелем.
   Ефим невесело усмехнулся:
   - У вашего отца был тогда очень нелёгкий период в жизни, всё могло закончиться очень плохо для него, и он согласился, ему просто больше ничего не оставалось делать, иначе его бы быстро сожрали, воспользовавшись возможностью. А потом, через несколько лет, после смерти своего отца, ваша мать тайно вернулась вместе с вами. Вспомни, - попросил он Андрея, - ты как старший сын должен это помнить. Естественно, что Патриарх ничего не знал об этом. Она сменила себе фамилию, но вам почему-то оставила прежнюю, отцовскую, только изменила ударение. Ваша мать была очень умная и волевая женщина.
   - Но вы-то узнали её при встрече? - спросил Андрей.
   - Да, когда несколько лет назад я встретил её перед свадьбой Сергея с Анной, то почти сразу узнал её, и она меня тоже. Но она просила меня ничего не говорить Патриарху, хотя прошло столько лет. И я обещал ей и сдержал своё обещание, - торжественно сказал он.
   - И он никогда не искал своих сыновей? - с недоверием и возмущением спросила Ольга.
   - Ну, почему же, искал, потом, когда появилась возможность. Но было уже поздно, их следы затерялись, а вернее ваша мать очень умело запутала их. Жизнь - сложная вещь, дорогие мои. В ней не всегда получается так, как ты хочешь, даже у сильных мира сего.
   - Зачем же она вернулась? - внезапно спросил Алексей.
   - Зачем? - переспросил Ефим. - Кто знает. Чужая душа - потёмки, а женская, тем более загадка. Ну, например, так - может быть хотела позже встретиться с ним, а удостоверившись, что он неисправим и по-прежнему занимается своими тёмными делами, передумала. А может быть, у неё были какие-то свои планы и резоны. К тому же это её родной город.
   - И никто не видел её и не узнал, и не доложил ему? - с сомнением снова спросила Ольга.
   - Она была сирота, и у неё не было родственников, кроме отца, который давно умер, - вместо Ефима ответил Андрей.
   - Да, - согласился Ефим, - к тому же она поселилась совершенно в другом районе, город то большой. Да и она с возрастом здорово изменилась, видать жизнь её была не такая уж и лёгкая.
   - Да, можно прожить всю жизнь, и так и не встретить того, кого хочешь видеть больше всего на свете, - задумчиво сказала Ада, думая не о Патриархе, а о чём-то своём.
   - Ну, она то видела его, я в этом абсолютно уверен, - сказал Ефим, - всё-таки он был всегда на виду, хотя и старался держаться в тени, известная личность в городе.
   - И всё-таки здесь что-то не сходится, - упрямо сказал Алексей. - Не могла она столько времени молчать и скрывать это от нас.
   - Может и могла, - мрачно заметил Андрей. - Она была очень сильным человеком и себе на уме.
   - Да уж, не слабее самого Патриарха, - согласился Ефим. - Она любила его и всё-таки ушла от него. Я полагаю, что из-за вас, она не хотела, чтобы вы выросли под его влиянием и стали такими же, как и он, ваш отец. Она не хотела для вас такого будущего. Видимо она мечтала о чём-то другом.
   - Это всё очень грустно, - печально сказала Ольга.
   - Грустно или не грустно, но это так. Он ваш отец, и вам придётся смириться и жить с этим. И ещё - он вовсе не такой уж плохой, как вы себе это представляете. Можете мне поверить, уж я-то его хорошо знаю. А вернее знал. Это ведь именно благодаря ему построили самый большой церковный храм возле парка, и на его деньги; он настоял, когда все были против, вопреки всему. Правда за последнее время он очень изменился, стал каким-то другим, и последние события говорят вовсе не в его пользу.
   - Он же людей убивал, - решительно запротестовал Алексей, - во всяком случае, по его приказаниям убивали. Он - убийца.
   Ефим вздохнул, видно было, что ему тяжело объяснять им некоторые вещи, которые для него были простые и ясные.
   - Попытайтесь это понять, - тихо сказал он, - он просто жил в ногу со временем, подстраивался под него, плыл по течению. Не убил бы он, убили бы его. Поверьте мне, он никогда не трогал простых людей. Он скорее жертва обстоятельств и времени.
   - Да конечно, сказки для легковерных и слабоумных, - язвительно кивнул головой Андрей.
   - Мы тоже живём в это время, но, как ни странно, никого не убиваем, - напористо сказала Ада. - Каждый выбирает свою дорогу сам и совершенно незачем сваливать всё на время и обстоятельства.
   - Ну, что ж, я сообщил вам всё, что считал нужным, - поднялся Ефим, - а теперь я пойду, мне надо идти. А вы празднуйте, у вас ещё вся жизнь впереди.
   - Да уж, впереди, - мрачно усмехнулся Андрей.
   - Скажите, - обратился он к Ефиму, - а почему вы именно сейчас сообщили нам это? Что изменилось? Почему не раньше?
   - Всё изменилось, - сурово ответил Ефим. - Всё рушится буквально на глазах. И у меня больше нет времени, пришла пора раздавать все долги, и я не мог, не считал возможным больше молчать. Хочу, чтобы вы всё знали. Кто знает, может быть, больше и не увидимся?
   И он ушёл при полном осуждающем молчании окружающих.
   - Ты думаешь, он сказал правду? - спросил Алексей у Андрея.
   - Не знаю, но очень похоже, что так, - ответил Андрей. - Но я точно знаю только одно, что это не испортит нам праздника. И мы будем отмечать его на зло всем чертям и пришлым, кто бы они не были.
   И они снова, в который раз за этот вечер, дружно подняли свои бокалы с великолепным красным вином и выпили.
   А потом был пир и веселье, не обременённое больше ничем - ни страхом, ни страданиями и болью. Они будто разом скинули с себя на время тяжёлый, неподъёмный груз, который давил им на плечи и не давал разогнуться и жить нормально.
  
  
   Глава 47
   Ахава и Алексей
  
   - Я пришёл за обещанным, - едва скрывая трепещущую в его глазах радость, торжествующе и несколько игриво сказал Ахава. - Ты обещал Пастырю, что поможешь нам привести Патриарха к вере. И вот я здесь. С утра у ваших ног.
   - Не могу, - сказал Андрей.
   - Почему? - нахмурился Ахава, игривость его сразу как рукой сняло.
   - Он мой отец, - коротко ответил Алексей.
   - Что значит твой отец? - не понял Ахава и сомнением переспросил, - Патриарх твой отец?
   Некоторое время он непонимающе смотрел на Алексея.
   - Ты знал об этом и молчал всё это время? - наконец, спросил он, осознав услышанное. - Хорошенькое дело, нечего сказать. Не знал, не подозревал, что ты можешь так искусно притворяться. Артист, истинный артист, настоящий лицедей.
   - Я сам узнал об этом только вчера, - не вдаваясь в подробности, ответил Алексей.
   - Замечательно, - Ахава прошёлся по комнате, раздумывая, потом остановился напротив Алексея.
   - Так отдай нам своего отца, - сказал он тихо, - приобщись к божьей благодати, сделай святое дело - избавь город от этого лицемерного пособника дьявола и убийцы. Ты знаешь, сколько на нём крови? По крови аки по суху. Помнишь о чём говорит святое писание - оставь отца своего и мать свою. А тем более такого отца.
   - Отцов, как и матерей, не выбирают, - пояснил прописную истину Алексей, - какой есть, какого господь дал, - сказал он, стараясь говорить в понятных, по его представлению, Ахаве терминах.
   - Ты же сам сказал, что узнал о его существовании только вчера. Какой же он тебе отец? А может тебя просто обманули, банально развели?
   - Нет, не обманули, - с ходу отмёл все возражения Алексей. - И знаешь, я думаю, что Пастырь знает об этом.
   - Может быть. Он знает многое, о чём не ведаем мы, - согласился Ахава. - Но это ничего не меняет ни для тебя, ни для нас, отец он тебе или нет. Ты должен для освобождения города от этого мерзкого чудовища сдать его нам. А мы уж как-нибудь по-свойски разберёмся с ним. Помни, ты обещал, только поэтому тебе вернули Ольгу, позволили забрать её.
   - Там, у вас остался Шаман. Вам этого мало?
   - Конечно, мало, - уверенно ответил Ахава, - уговор есть уговор, братец, обещанное надо исполнять. Давши слово держись.
   - Но я не могу помогать вам, я не могу сдать вам родного отца, какой бы он ни был, - вырвалось против его воли у Алексея.
   - Ты должен пожертвовать личным для общества, для общего блага, - назидательно указал Ахава, - отбрось все свои личные чувства, тем более, что у тебя их и нет по отношению к нему. Он ведь на самом деле тебе не отец, он не воспитывал тебя. Он тебе никто. Ноль без палочки. Пустое место и даже хуже.
   - Я не могу вам сдать отца, какой бы он ни был, - упрямо повторил Алексей. - Это страшный грех.
   - Ты собрался рисковать своей женой и своим благополучием, всем, что имеешь, и ради кого? Ради непонятно кого? Ну, ты и глупец! - не выдержал Ахава.
   - Пусть глупец, пусть дурак, но не Иуда. И отца я не сдам, вот и весь сказ, - отрезал Алексей.
   - Но ещё вчера ты согласился на это, - напомнил Ахава.
   - Вчера я ещё ничего не знал. А теперь я отказываюсь, нет на это моего согласия, и не будет.
   - Ты ещё пожалеешь об этом, - с угрозой, неспешно сказал Ахава. - Жалеть убийцу, виданное ли дело? Ты определённо сошёл с ума. Да будь у меня хоть десять отцов и десять матерей, я бы всех их отдал Пастырю для переделки, перевоспитания для общего блага. Ты пойми - так надо.
   - Кому надо?
   - Всем. И тебе самому в первую очередь, - уверенно ответил Ахава. - Тебе станет легче, когда ты избавишься от этого груза, от этой непосильной для тебя ноши - отец-убийца. Ты думаешь так легко жить с этим ощущением, что твой родной отец - душегуб и нехристь. Сколько на нём крови?
   - С этим я сам как-нибудь разберусь, какая ноша для меня посильная, а какая нет, - решительно сказал Алексей, - без чужих советов и людей.
   Ахава решил изменить свою тактику ведения разговора.
   - Ты пойми, голова твоя садовая, ему самому будет так значительно лучше. Он приобретёт свою утраченную душу, станет верующим человеком, истинно верующим, послушником, исправится. Ему отпустят все его грехи.
   - Человек сам должен выбирать свой путь, - продолжал упорствовать Алексей.
   - А если этот путь ошибочный, тогда как? Разве не святое дело - помочь ему вновь найти себя, если он сбился с верной дороги, верного пути? Помоги своему отцу, Алексей, спаси его, пока ещё не поздно. Приведи его к Пастырю, только Пастырь может ещё спасти его.
   - Да видать уже поздно, - устало сказал Алексей, - пусть доживает так, как есть.
   - Никогда не поздно вернуться к своим истинным истокам, в лоно истинной церкви, нашей церкви, - заверил его Ахава и строго повторил. - Говорю тебе ещё раз - помоги ему, великому грешнику и душегубу, выведи из темноты на свет, спаси его.
   - И всё-таки он должен это сделать сам, добровольно, - сказал Алексей.
   - То есть, ты хочешь сказать, пусть убивает и грешит дальше? - с иронией спросил Ахава.
   - Я ему не судья, сын не судья отцу своему, - тихо сказал Алексей.
   - Ты заблуждаешься, и очень сильно ошибаешься. Ты просто самоустраняешься, испугался взять на себя решение, ответственность. Но тебе придётся это сделать рано или поздно. Лучше бы раньше. Выбирай сам: твой отец-убийца, изверг рода человеческого или вера. Сроку тебе до вечера, подумай и реши. Выбор за тобой. Как решишь, так и будет. Позвонишь мне, я буду ждать твоего звонка. И помни: от тебя зависит и твоя судьба, и судьба Ольги тоже.
   Алексей хорошо понимал, что ему грозит, если он откажется и в этот раз тоже, и поэтому долго раздумывал, взвешивая все "за" и "против". Это решение далось ему очень нелегко. Он позвонил вечером Ахаве и, скрепя сердцем, согласился участвовать в их мероприятии по доставке Патриарха к Пастырю, но с условием, что после этого они, наконец, оставят его и Ольгу в покое, хотя отлично понимал чего стоит их слово. Но выбора у него, как он считал, уже не было.
  
   Глава 48
   Пастырь и Шаман
  
   - Ну, всем ли ты доволен, всё ли хорошо, - скромно спросил Пастырь, с симпатией разглядывая Шамана, - или... не очень?
   - Что ты хочешь от меня? - спросил Шаман напрямую, не любящий околичностей.
   - Я считаю, что ты вовсе не пропащий, а только заблудившийся человек, говорю тебе это честно и откровенно. Не чета этим другим, мерзким грешникам, которых мы исправляем. И поэтому я очень хочу, чтобы ты раскаялся в своих богомерзких, языческих, шарлатанских деяниях. И принял бы истинную веру, нашу, христианскую, - доброжелательно и терпеливо пояснил Пастырь.
   - Я от неё никогда и не отказывался, но ведь служить богу можно по-разному, - пояснил свою позицию Шаман.
   - Как же ты не отказываешься, когда занимаешься язычеством, шаманизмом? - удивился Пастырь.
   - Ну и что из того? Просто я общаюсь с духами непосредственно, без посредников. Что в этом плохого? Это ничем не мешает богу. Я думаю, что у него хватает других проблем, а особенно сейчас.
   - Не богохульствуй, - нахмурился Пастырь. - Ты общаешься с духами, а точнее с бесами, а не с богом. В этом твоя вина и твой грех.
   - С богом общаться трудно, - сказал Шаман. - Лично я не знаю таких людей, которые общаются с богом. Много бы я дал, чтобы общаться непосредственно с ним, но это слишком высокий уровень для нас, простых смертных.
   - Для тебя, Шаман, для тебя, - сухо поправил его Пастырь, - говори о себе.
   - Да я и говорю о себе. Приходится обращаться в инстанции пониже. Но это отнюдь не означает, что я отвернулся от него. Да это и невозможно, он всегда невидимый рядом с нами и внутри нас. Но общаться с ним невозможно, - со вздохом сказал он, - это я хорошо понял. Это не значит, что ему нет дела до нас, просто нам никогда не понять его замыслов, мы слишком малы и ничтожны для этого.
   - Если что-то невозможно для тебя, - терпеливо сказал Пастырь, - то это ничего не говорит о других.
   - Думаю, что это невозможно не только для меня, грешного, но и для нас всех, и для тебя тоже, - высказал своё предположение Шаман и спросил его прямо в лоб. - А ты абсолютно уверен, что действительно служишь богу? Ошибиться ведь так легко.
   - И кому же я, по-твоему, служу? - язвительно спросил Пастырь. - Будь так любезен, разъясни мне серому и неразумному, просвети убогого.
   - Я не знаю, но уж точно не богу милосердия и прощения, - заявил Шаман. - Ты заставляешь людей поклоняться своему богу силой, насильно и тем самым ломаешь их, калечишь их души. Дорога в ад, как известно, вымощена благими намерениями. Хочешь ты того или нет, но служишь ты в действительности богу зла и агрессии. Сатана так хитёр и коварен.
   - Ты очень сильно заблуждаешься, язычник, - сказал Пастырь. - Есть люди, для которых то, что ты называешь насилием, это единственный способ вернуть им человеческое, их достоинство, сущность и предназначение, вернуть им веру. Думаешь, мне это так легко даётся? Но так надо. А без веры человек ничто и никто, просто пыль под солнцем времени, прах перед лицом вечности. Кто мы в этой жизни и куда идём? Ты когда-нибудь задумывался об этом, Шаман?
   Шаман пожал плечами.
   - Я просто делаю то, что могу, помогаю людям. Спасаю их здоровье, а иногда и жизни. А вот ты напоминаешь мне инквизитора. Под словесным туманом скрывается насилие, а значит зло.
   - Сила - это далеко не всегда зло, запомни это, и в отличии от инквизиции, я не убиваю людей, - с жаром возразил Пастырь, - я только исправляю их, возвращаю к богу, поворачиваю к нему их глубоко ущербные души. Это мой долг и моя обязанность перед всевышним, а значит и перед самим собой. А вот ты своими действиями лишь отвлекаешь людей от раздумий о тщете всего сущего, существующего на земле, отвращаешь их от лика божьего, не даёшь им задуматься о смысле своего существования здесь, потворствуешь их слабостям и грехам. Ты ведёшь их в свои хитроумные коварные сети, завлекаешь их в западню язычества с помощью своих бесов.
   - Но именно я реально помогаю людям, - горячо возразил Шаман, - а не делаю из них одержимых, как ты.
   - Нет, реально, может быть и против своей воли, ты губишь их. После твоих действий они перестают верить в бога, единого и всемогущего. Тебе не ведом промысел божий, зачем же ты постоянно пытаешься вмешаться в него с помощью своих бесовских трюков и фокусов? Учти, что это тяжкий грех, бесовщина.
   - Помогать людям - грех? Спасать их жизни - грех? - в величайшем изумлении спросил Шаман. - Что же тогда не грех?
   - Отвращать их от лика божьего, от веры - без всякого сомнения, грех, - твёрдо и непреклонно сказал Пастырь. - Чем ты и занимаешься, вольно или невольно. Сбиваешь людей с истинного пути.
   - Бесы бы никогда не стали помогать людям, - категорически не согласился Шаман.
   - С какой тайной целью они могут делать это, ты не знаешь. Как не знаешь и того, что потом бывает с этими людьми, спустя некоторое время, тоже. Если ты, предположим, спас человека, а он потом убил десять, спрашивается - кому же ты помог в реальности, кому сделал лучше? Бесам?
   - Да, я не могу предусмотреть этого, - вынужден был честно признать Шаман, - но если так думать, если всегда предполагать только плохое, то тогда и действительно помогать никому и никогда не надо. Иезуитская логика, страшная и безнадёжная логика.
   - Помогать можно и нужно, но только словом божьим, и не как иначе, всё остальное от лукавого, чтобы увести людей с истинного пути, запутать их, - Пастырь с сожалением и укором посмотрел на него как на глубоко заблудшую овцу в своей пастве. - И на самом деле, человеку ничего больше и не нужно кроме веры. Человек, изначально, по природе своей, существо религиозное, оттого и разумное и духовное, он живёт и спасается только верой. А без веры он всегда будет лишь мучиться и метаться, в поисках себя и своего места в этом безумном мире, и никогда не найдёт, если не обретёт её. Потому что в нём самом есть частица бога. А часть всегда ищет целое, стремиться к ней, ищет возможность вернуться в неё, соединиться с ней. Только в этом счастье и смысл, пойми это, неразумный язычник. Повторяю - верой одной жив человек. И не потворствуй ложным поискам и заблуждениям, не сбивай людей с пути истинного и, главное, единственно верного, ведущего к цели их существования - единению со всевышним.
   - Даже против их воли? - с сомнением спросил Шаман.
   - Да, даже так, - твёрдо сказал Пастырь.
   - Но человек - прежде всего существо думающее, разумное, - не согласился Шаман, - и он может поверить в бога только тогда, когда сможет непосредственно общаться с ним, или хотя бы ощущать его присутствие в своей жизни хоть в чём-то. По-другому не получится, никак, - решительно сказал он.
   - Да пойми, это даётся далеко не каждому, - с чувством сказал Пастырь, - это надо ещё заслужить, иногда всей своей жизнью. А разум иногда только мешает понять истину, он слишком слаб и может заблуждаться, лучше слушай своё сердце, оно не обманет. И, главное, человек должен страстно хотеть этого общения, стремиться к этому всей своей мятущейся душой. Ищите и обрящете, так сказано в Священном Писании.
   - Вот и получается в итоге замкнутый круг, - торжествующе, что поймал его в западню, в ловушку, сказал Шаман, - чтобы общаться с богом, или хотя бы чувствовать его, надо стремиться к этому и жить этим. А для того, чтобы стремиться к этому, надо поверить в бога или хотя бы допустить возможность его существования. А для этого, в свою очередь, надо опять-таки почувствовать его присутствие в своей жизни.
   - Чтобы почувствовать его присутствие, вовсе не обязательно стремиться к нему, - спокойно ответил Пастырь, глядя на Шамана как на малого ребёнка. - Надо просто остановиться и прислушаться к себе, задуматься о своей жизни, вот и всё - круг разомкнут. Видишь как просто. Он, как ты верно заметил, всегда с тобой рядом. Просто не отталкивай его, и он обязательно поможет тебе. Мы все только лишь его дети.
   - К сожалению, он помогает далеко не всем и не всегда, - усмехнулся Шаман. - Вероятно, мы брошенные дети, беспризорники.
   - Значит, на то есть свои, неведомые нам, причины, и не нам судить об этом, - строго сказал Пастырь. - Ну, а всем прочим, ненаблюдательным, мы поможем разорвать этот твой замкнутый круг. И запомни, только с ним твоя жизнь обретёт наполненность и смысл.
   - Но ведь своими действиями вы просто убиваете, губите всё живое в душе человека, - воскликнул Шаман. - Жизнь человеку дана в радость, должна быть в радость, а не тяжёлым грузом, давящим на плечи, который надо поскорее сбросить с себя и забыть, не его проклятием.
   - Мы убиваем не живое, мы убиваем все пороки, животные страсти и начала в нём, - пояснил Пастырь, - освобождаем от них, делаем свободным.
   - А одновременно, заодно, освобождаете и от всего человеческого, пусть грешного и земного, и что остаётся в результате? Только жалкое подобие человека, его скелет. А где плоть и кровь? Ошибки и заблуждения? Поиски и стремления?
   - Надо же, приравнять грехи и заблуждения к самому человеку, к его сути, - усмехнулся Пастырь. - Это только опасная и запутывающая ересь, которую необходимо искоренять, выжигать калёным железом, - сурово сказал он.
   - Даже путём превращения живого в мёртвое? - с огромным сомнением спросил Шаман.
   - Теперь ты рассуждаешь как Хозяин, как один из его приспешников, - печально указал Пастырь.
   - Нет уж, вот с этим мне совсем не по пути, - решительно запротестовал возмущённый Шаман. - Он же просто бес, дьявол, погибель человеческая. Да он ничем иным и не притворяется, не находит нужным.
   - Но ты, может быть, сам не замечая того, тем не менее, льёшь воду на его мельницу, вольно или невольно, - сказал Пастырь. - Мы не превращаем живое в мёртвое, мы лишь возвращаем человеку его истинный облик, снимаем всё поверхностное, наносное, ненужное. Вам лишь внушили, что вы без этого не можете, и что грехи - ваша сущность. Это всё происки нечистого, его работа. И пойми - выбора у людей сейчас нет - или с нами, или с ним.
   - Я выбираю свой путь - третий, - решительно сказал Шаман.
   - Да третьего не дано, пойми это, наконец, слепец, - чуть ли не простонал в отчаянии Пастырь, - это только твоя гибельная иллюзия и заблуждение. Сними наконец шоры с глаз!
   Он встал, заканчивая беседу, и снова с грустью посмотрел на Шамана.
   - А значит, ты останешься здесь, с нами, навсегда, навечно, - подводя черту из невесёлому разговору, произнёс он. - К моему большому сожалению, это слишком рискованно и чревато, оставлять тебя на свободе, ты чересчур неблагонадёжен и опасен. И тебя, судя по всему, уже не переделать, не переубедить, ты закоснел в своём страшном заблуждении, в своём грехе, и не хочешь видеть истину.
   - Ну, значит, так тому и быть, - сказал, поднимаясь, и Шаман. - Но для меня истина в другом, а значит служить ни вам, ни ему, я никогда не буду, отказываюсь. Я уж лучше буду сам по себе, в своём закоснелом заблуждении, как ты выразился.
  
   Глава 49
   Дневник Иуды
  
   Роман сидел в кабинете своей конторы и с упоением и интересом читал дневник Прохорова, там было много всего интересного и описывалось достаточно красочно, художественно и правдиво, очевидно у человека, писавшего его, был недюжинный талант беллетриста. Сведения, сообщающиеся там, были потрясающие, некоторые неожиданные, и на всё у автора её была своя собственная, отличная от других точка зрения, изобличающая в нём скорее философа и мыслителя, чем бандита, и больше нигилиста и скептика, чем мизантропа. И всё шло замечательно и хорошо до тех пор, пока Роман не дошёл до того злополучного места, где Прохоров начал писать о Сергее Курташёве. То, о чём сообщал в своём дневнике Прохоров, потрясло его и просто не укладывалось в голове у Романа. А он писал, что после того, как Сергей Курташёв отказался отдать ему эту книгу, он силой забрал её у него, а его самого сдал его Хозяину, который сам пришёл к Прохорову. И тот совершенно изменил душу этого художника, а значит и его психику, его личность как таковую. Хозяин дал ему новое имя Роман и выпустил в мир со стёртой, изменённой, искорёженной памятью, внушив ему что-то про его прошлое. И где теперь бродит этот Роман, человек с исковерканной судьбой, Иван, не помнящий родства, писал Прохоров, никому не известно, вроде бы по слухам работает частным сыщиком, впрочем, ему Прохорову, нет до этого абсолютно никакого дела, судьба этого человека не интересовала его. Интересно, писал ещё Прохоров, что жену этого Курташёва, Анну, в наказание за что-то, а может забавы ради, тоже совершенно изменили, внушили ей другое имя и где она сейчас, никто не знает, может быть опять рядом со своим бывшим, изменённым мужем. Это может знать только Хозяин, тот, кто придумал всё это неизвестно зачем, вероятно из любви к импровизации, и игривости и живости своего непредсказуемого ума. Ведь нечистый - известный шутник, и главный провокатор на этом свете. Дочитав до этих слов Прохорова, Роман почувствовал себя плохо, хотя он и был человеком отменного здоровья. Ведь по этим записям прямо выходило, что исчезнувший в небытии, пропащий Сергей Курташёв, это он сам и есть! А его помощница Елена - это его бывшая жена Анна! "Но я же ясно помню своё прошлое, кто я. Или ...не помню? - растерялся вдруг Роман. - Так кто же я? Неужели это чёртов Иуда прав? Этого не может быть! - подумал он, - мне просто кто-то хочет запудрить, заморочить мозги. Нет, шалишь, не выйдет, не на такого напали. Меня вам не свести с ума, это просто всё их проделки, этой нечисти". И он, изо всех напрягая мозги, пытался вспомнить своё прошлое, какие-то эпизоды из него, но на ум приходили только какие-то клочки, отрывочные бессвязные воспоминания, которые абсолютно невозможно было точно идентифицировать, как-то связать с собой нынешним, настоящим или с прошедшим, с собой прошлым. Всё совершенно перепуталось у него в голове, и он никак не мог понять, правда ли написана в этом чёртовом дневнике или это очередная ложь, которой была пропитана вся его жизнь в последнее время. Было очевидно, что он запутался и выпутаться самостоятельно из этой ситуации, ему будет, ой как нелегко. Ведь, если всё написанное в дневнике, правда, и вся его жизнь - это только выдуманный, внушённый ему, лживый мираж, а, похоже, что так оно и есть, Прохорову незачем было врать, он писал для самого себя, то вся его жизнь, все его планы и мечты летели к чёрту, к псу под хвост, разрушались как дом, построенный из песка и сам стоящий на зыбучем песке. Ему оставалось только напиться, но он не мог позволить себе и этого, потому что люди Прохорова идя по следу, могли прийти и к нему, даже обязательно должны были прийти, в поисках книги и дневника, и он должен был встретить их во всеоружии своего изворотливого, хитрого ума, чтобы не попасть впросак, чем-нибудь ненароком не выдать себя и суметь переиграть их, чтобы они ушли от него не с чем, пустые, как и пришли. Он должен был быть сильнее и хитрее их всех, чтобы выиграть эту игру, ведь на кону стояла его жизнь, а наградой могло стать могущество и власть над миром, которой не было ни у кого из власть имущих.
   - Правильно мыслишь, мыслитель, - вдруг кто-то сказал у него прямо за самой спиной. Он испуганно обернулся. Это был Хозяин собственной персоной.
   - Я думаю, ты уже догадался, кто я, по глазам вижу, ты же у нас очень умный и самый хитрый, впрочем, признаться, не без моей помощи, - сказал Хозяин, - но ты не знаешь самого главного - Кукольник специально, преднамеренно сдал тебя Иуде, в надежде заполучить твою жену, она была его любовницей, спала с ним. Но я её не осуждаю, ты ведь так увлёкся своими делами, что перестал обращать на неё внимание. Вспомни, когда у вас последний раз была близость с ней? Телесная я имею в виду. Не помнишь? Ах да, у тебя же теперь проблемы с памятью.
   Похоже, было, что он издевался. Роман не ответил.
   - Очень жаль. Ты сам виноват, не уделял нужного, необходимого внимания своей жене и поплатился за это, как и многие другие на твоём месте. Это ведь она подсунула тебе книгу, которую подарил ей Кукольник, на что он и рассчитывал. Она, конечно, не знала, что всё так обернётся, но это её нисколько не оправдывает. Спать - спи, сколько захочешь и с кем захочешь, это я, конечно, не осуждаю и даже напротив, всемерно одобряю и поддерживаю. Но зачем же так подставлять своего, пускай и нелюбимого, постылого мужа? За это и пострадала, теперь ты в свою очередь подставил и предал её, вы квиты.
   Хозяин упругой походкой прошёлся по кабинету Романа, вернулся, встал напротив него. Роман, сжав словно бы в ожидании удара своё сильное тело, следил за ним напряжённым взглядом.
   - Заметь, твоя жена изменяла тебе и справедливо, но ты всё равно по-своему любил её, хотя и вечно был занят своими делами. А в образе Елены уже напротив она была влюблена в тебя как кошка и готова была ради тебя на всё. И что же? Ты, нисколько не сомневаясь, не колеблясь ни минуты, при первой же возможности сдал её Иуде. Таков весь ваш человеческий род. У вас тут целая череда взаимных предательств и подстав, непонятно даже кто виновник торжества, а кто жертва вечерняя. И это мне признаться очень нравится, это по мне.
   Он заглянул в глаза Роману.
   - Но зачем же надо было антиквара-то убивать? По задуманному он должен был встретиться со своим прямым предком Иудой, который, к смеху сказать, намного моложе него, и передать ему книгу, которую тот сам, добровольно, вернул бы нам, её истинным хозяевам. В этом был весь смысл, вся соль, весь цимес. Впрочем это всё ещё впереди, я надеюсь. Игра должна быть интересной, захватывающей, иначе будет просто очень скучно и вам и нам жить на этом белом, не люблю этот цвет, свете. Впрочем, мы на тебя не в обиде. И даже больше того, мы предлагаем тебе работать на нас, сотрудничать с нами.
   Он сделал паузу в своей речи, ожидая звуков восхищенья и одобренья и заранее, а предвкушении, улыбаясь, и, не услышав их, спросил напрямую:
   - Как тебе наше заманчивое предложение? Смотри не упусти свой шанс, далеко не каждому он даётся.
   - Значит я всё-таки Сергей Курташёв? - угрюмо спросил Роман, выслушав всю его речь, с недоверием глядя на Хозяина.
   - Нет, ни в коем случае! - с восторгом сказал Хозяин, - теперь ты хитроумный Роман Делищев, матёрый сыщик, моё создание и творение, и я тобой очень горжусь. А ловко я всё замутил, а? - совершенно по-детски похвастался он. - У каждого есть свои маленькие слабости, даже у меня, любимого. Но зато ты больше не этот глупый художник, который бы никогда не пошёл на сделку с нами, чистоплюй паршивый. Он был нам не нужен. Да и тебе он больше не нужен, давай избавляйся скорей от всех его комплексов, которые всё ещё крепко сидят в тебе, мы не смогли, не сумели их вытравить их все из тебя до конца. Понимаешь, нам никак не удаётся переделать человека до конца, что-то всё равно остаётся в нём, и чем крепче в нём его личность или вера, тем труднее изменить его. А иногда и вообще невозможно, слишком сильное сопротивление индивидуума, тупое ослиное упрямство сильного организма, иногда при этом человек погибает, что поделать, как говорится - издержки производства. Но в этом нет ничего страшного, мы просто создаём ему равноценную замену из куклы, для этого у нас есть признанные мастера. От оригинала не отличить, один в один, только ещё лучше, совершеннее. Незаменимых как известно, у нас нет. Так становись и ты, наконец, самим собой, сильным, умным, хитрым, беспринципным, беспощадным и к врагам, и, тем более к друзьям, и ты завоюешь весь мир, он будет твой, будет лежать у твоих ног, а мы, твои верные друзья, поможем тебе в этом. Давай, соглашайся скорей, неразумный, хватай своё счастье, не упускай свой шанс, пока есть возможность.
   - Я должен подумать, - сказал потрясённый всем услышанным и прочитанным Роман, не успевая всё переработать, он оказался совершенно к этому не готовым, не подготовленным.
   - Как вы люди любите всё усложнять, - в очередной раз с досадой удивился Хозяин и предупредил, - всё равно же придёшь ко мне. Ну, ладно, думай. Только поторопись, мы долго ждать не станем, поезд может уйти и без тебя. Останешься ни с чем, мыслитель, Спиноза.
   - Да я, похоже, уже остался ни с чем, - скорбно и устало, разом опустошённый до самого донышка, сказал Роман.
   - Выше нос, не падай духом, - приободрил его жизнерадостный Хозяин, - тебе просто нужно опомниться и переварить, обдумать хорошенько всё услышанное. Крепись и дерзай, тебя ждёт твоё великое будущее. Кстати, тут к тебе могут заглянуть нежданные гости, твои старые, заклятые друзья, так ты не расстраивайся особо по этому поводу, не бери в голову. Ко многим теперь будут приходить странные гости. Что поделаешь, время сейчас такое, весёлое.
   И он с дерзким хохотом буквально исчез, испарился в воздухе, как будто бы провалился сквозь землю.
   "Да великое будущее, - горько и с ненавистью подумал Роман, после его ухода, - быть вашим верным прихвостнем, прихлебателем, слуга покорный, очень нужно было, всю жизнь мечтал, а хрена с маслом вы не хотите? Вся моя жизнь насмарку, оказалось, что это вовсе не моя жизнь, а сплошной обман и предательство, а я только игрушка в чужих непотребных руках. Связался чёрт с младенцем. Но я не хочу быть игрушкой!". У него будто что-то прорвало внутри, разорвав его обычную холодность и нечувствительность, и он, пожалуй, впервые за последний месяц, вдруг почувствовал необычайный прилив эмоций и страданий. Он отодвинул книгу от себя подальше. Он больше не хотел ни читать дальше этот поганый дневник, ни смотреть на эту книгу, тем более раскрывать её. Он больше не хотел вообще ничего. Неимоверная, вселенская усталость и безнадёжность вдруг навалились на него. И он не выдержал этого груза, который просто раздавил его как ничтожную букашку, и безнадёжно заплакал, понимая, что это конец не только его планам, но и ему самому, потому что ему не хотелось дальше жить с осознанием всего произошедшего с ним. Он вдруг начал вспоминать реальные эпизоды из своей прошлой жизни, они нахлынули на него бурным потоком, и это всё было невыносимо для него сегодняшнего, холодного, бесчувственного, законченного эгоиста и циника, каким его сделал Хозяин. "Что они со мной сделали? Подумал Роман. - Кем я был и кем стал? Я был порядочным человеком, а стал негодяем. Как теперь быть?" Он вспомнил лежащее на полу тело убитого антиквара и содрогнулся. И в этот момент в дверь сначала тихонечко постучали, а потом кто-то тихо поскрёбся как кошка, хотя у него работал дверной звонок. Роман вытер рукавом свитера глаза, подошёл к двери и, отперев, решительно распахнул её. Первым, что он увидел, была знакомая, мерзко хихикающая, старческая физиономия. За дверью стоял старый антиквар в измятой, пахнувшей землёй, одежде, в которой Роман похоронил его, собственной персоной. Он шагнул мимо онемевшего Романа и прошёл прямо в комнату.
   - Что, не ожидал? - спросил он и снова гаденько захихикал. - А я тебя теперь часто навещать буду. Я тебе снился? Небось вспоминал меня? Вспоминал, - уверенно произнёс он, хищно оскаливаясь, и во рту у него мелькнули ослепительно белые молодые клыки, испачканные кровью.
   - Я же убил тебя, - прошептал поражённый Роман, у него от волнения вдруг на секунду даже пропал голос. - Я убил тебя.
   - Ну да, убил, - равнодушно подтвердил антиквар, - а я и есть неживой. Я к тебе теперь неживой приходить буду, чтобы ты не забывал меня, убивец, душегуб.
   - Зачем? - не выдержав, закричал Роман. - Зачем?
   - Да ведь мы с тобой теперь одной верёвочкой связаны, куда ты, туда и я. Да не дрожи ты так. Не бойся, пока не трону, - успокоил его антиквар.
   - Но мертвецы не могут ходить, - убеждённо сказал Роман, - мертвецы должны лежать в могиле.
   - А я вот хожу, как видишь, - возразил антиквар, - да нынче в городе такие дела творятся, что теперь ко многим в гости мертвецы захаживать будут, такие, брат, дела. Уж ты не обессудь. Большие перемены теперь в городе. Добрый совет на будущее, когда в следующий раз убивать будешь, то ты голову-то отсеки и похорони отдельно, а ещё лучше осиновый кол вбей в сердце, чтобы незваные гости по ночам не беспокоили. А я, мил человек, и к своей могиле то толком привыкнуть не успел, тем более, что и могилы то нет. Ты же меня прямо в землю закопал, - укорил его антиквар. - Без покаяния и причащения.
   - У евреев нет причащения, - не очень уверенно возразил Роман.
   - И что теперь? Значит можно прямо в землю зарывать как собаку? Так что ли? - с угрозой в голосе спросил антиквар.
   - Я похороню тебя, похороню, по человечески, - горячо пообещал испуганный Роман, не каждый день ему приходилось беседовать с восставшим из могилы мертвецом.
   - Да уж ты постарайся, будь так любезен, - кивнул головой антиквар. - Хотя, впрочем, по большому счёту, это уже не имеет значения. Я всё равно буду приходить к тебе. А как ты думал? Убил и всё - все концы в воду. Нет, дорогой, шалишь, теперь, пока ты живой, мы с тобой неразлучны, как влюбленная парочка.
   И он снова противно и мерзко захихикал, запрокидывая седую, уже начинающуюся разлагаться голову вверх, скаля клыки, кося ввалившимися глазами на Романа.
   - Откуда у тебя такие клыки, старик? - удивился Роман.
   - Так я же теперь, благодаря тебе, нежить, - охотно разъяснил старый антиквар, - и должен теперь питаться кровью, чтобы были силы навещать тебя.
   - А кровь откуда? - холодея от недобрых предчувствий, спросил Роман.
   - А я, перед тем как к тебе зайти, наведался к твоей соседке по подъезду, этажом ниже, - спокойно сказал старый антиквар. - Не слыхал, как кричала, нет?
   - Так ты теперь будешь людей убивать? - недоверчиво, с ужасом спросил Роман.
   - А что, только тебе одному можно? - зловеще спросил антиквар. - А ты что думал, что я теперь цветочки-лютики на лугу буду собирать? Да, я убил её. Да ты не бойся, на тебя не подумают, ты же у нас хитрый, умеешь следы скрывать. Отмоешь.
   - А почему должны подумать на меня? - подозрительно спросил Роман.
   - А на кого же ещё? - сильно удивился антиквар. - Кровавые следы то куда ведут? К твоей квартире. Вот то-то и оно. А что касаемо до соседки, то она теперь будет, как и я, между небом и землёй, ни живая, ни мёртвая, ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Тоже будет родственников и знакомых по ночам навещать с доброй целью - кровушки напиться.
   "Боже, как я устал от этих своих видений, как я устал от тебя, старик", - обречённо подумал Роман.
   - Ну, это ещё как посмотреть, это ещё неизвестно, кто чьё видение, - всерьёз обиделся антиквар. - Мне вот, например, наоборот кажется, что на самом деле, это ты мне мерещишься, и поверь мне, я далеко не в восторге от этого своего отвратительного видения. У тебя, где можно руки помыть, там да? А то, знаешь ли, замарал, а я, признаться, очень не люблю грязи, я же не ты.
   Антиквар показал Роману руки - они были все в крови. Он сыто и довольно улыбнулся и прошёл в ванную комнату, от него несло земляной сыростью и тленом. И до Романа наконец дошло, что ему действительно теперь никогда не избавиться от старика-вампира, он будет как тень преследовать его везде, куда бы он не убежал, куда бы не скрылся. Потрясённый, он сидел на стуле и отчётливо слышал, как ванной комнате течёт вода, и старый упырь, громко напевая что-то себе под нос, моет руки. "А не сон ли всё это? - вдруг подумал он, - наверное, я просто сплю и это просто мой очередной кошмар. Что-то в последние дни я стал путать явь со сном. Надо только постараться напрячься и я проснусь". Он напрягся, но желанного пробуждения не происходило, и даже напротив, звуки воды стали постепенно становиться всё громче и громче, а голос антиквара стал всё отдаляться и отдаляться от него. Под монотонное журчание воды он как будто бы задремал, и воспоминания снова потекли перед ним широким прозрачным потоком, как вода прорвавшая, наконец, дамбу. И тут он вдруг вспомнил всё, в том числе и то, что было последними его воспоминаниями перед превращением в бесчувственного Романа. После того, как жена показала ему эту странную книгу, рукопись, он, не удержавшись от любопытства, всё-таки начал переводить её со словарём. После первых же переведённых слов у него от восторга занялось дыхание. Он понял, какое сокровище попало ему в руки, и забросил все свои, даже самые срочные, дела, работал днём и ночью, делая перерыв только на еду и краткий необходимый ему сон, и перевёл её всю за неделю. Переводя, он одновременно попробовал произносить записанные там не то молитвы, не то заклинания, и на собственном опыте увидел и понял, какая страшная сила заключалась в них. Воровски, как тать, пробравшись ночью в морг, он попробовал оживлять мёртвых и к его великому ужасу, удивлению и восторгу у него это получилось. В полном изумлении он смотрел как трупы, оживая, открывают незрячие глаза и поднимаются из своих ящиков, в которых их хранили. Это было похоже на сон, но он не спал. Другой человек на его месте, испугавшись, бежал из морга бы сломя голову и сразу бы прекратил свои опасные эксперименты навсегда, но только не он. Опыты с мертвецами только раззадорили его, возбудили аппетит. Тогда он попробовал лечить неизлечимо больных и его снова ожидал успех - они все выздоровели. Правда, что было потом с ними и их близкими, он точно не знал, да это и не интересовало его. По слухам, они превращались в нечто совершенно противоположное им самим по характеру и привычкам, приобретали странные наклонности - один, например, стал людоедом, другой маньяком, убивавшим людей и под конец распявшего на кресте живьём священника и выбросившегося потом из окна восьмого этажа с криком "я-демон", третий просто сошёл с ума и всё время твердил, что он побывал в аду и рыдал при этом, потом он бросился под машину и погиб. Но это уже были не его проблемы. Но самое главное, самое интересное началось тогда, когда он нашёл, отыскал в книге возможность путешествовать между мирами. Хотя сначала для этого ему пришлось пожертвовать жизнью своей кошки, книга требовала жертв, их жизненной силы, но это стоило того, подобных ощущений и переживаний он не испытывал никогда в своей жизни. Потом по мере приобретения опыта, он стал заходить в своих путешествиях всё дальше и дальше, и впечатления становились всё более сильными, неожиданными и глубокими, это затягивало его в себя намного сильнее любого наркотика, любого развлечения. Но требовались всё большие жертвы и, наступил момент, когда жизненной силы животных уже было недостаточно, требовалась энергия человека. Он вовсе не стремился стать чернокнижником или магом, он просто хотел, желал, жаждал ещё и ещё раз испытать эти необычные ощущения, увидеть то, что никогда и нигде не мог бы увидеть иначе, в своей обычной жизни. Он уже не мог обходиться без этого, как наркоман без дозы наркотиков. Обыденная жизнь казалось ему теперь банальной и скучной. Он уходил в другую реальность как в сон, полностью погружался в неё, только впечатления были намного ярче, необычней и сильней, чем даже в яви. Это не было грёзами, миры были предельно реальными и осязаемыми до боли. В этих мирах он мог всё, мог быть, кем угодно, могли сбывать любые его мечты, любые желания, даже самые причудливые, прихотливые и необычные. Но бывали и страшные миры, где ему просто чудом удалось избежать смерти или превращения во что-то настолько жуткое и отвратительное, такое, на что не хватило бы воображения и у самых смелых фантастов. Он вовсе не собирался, не хотел никого убивать. Он просто с помощью заклинаний из этой книги входил в тела других людей, вытесняя их собственную личность, и странствовал, таким образом, в этих реальностях в другом теле. Для того, чтобы у него хватало сил осуществлять эти странствия, он вынужден был использовать энергию и силы других людей, одиночке были не под силу такие далёкие, энергозатратные путешествия. Он продолжал использовать чужие тела и их силу даже после того, как узнал, что после этих путешествий эти люди долго и тяжело болели. Для него это было откровением, в книге не предупреждалось об этом. Но для того, чтобы отказаться от своих странствий и скитаний по чужим мирам, у него уже не было больше ни сил, ни желаний, без этого он уже не мог жить. "Я ведь тоже рискую наравне с ними", - рассуждал Сергей. Он хорошо запомнил ту свою первую жертву, которая умерла, не выдержав психических перегрузок, видно для неё это оказалось чересчур сильным испытанием, сил её не хватило. Это был ещё не старый человек, лет сорока с небольшим, лысый, с аккуратными чёрными усиками. После одного такого их совместного путешествия он сошёл с ума и выбросился из окна. После его смерти Сергей не хотел больше заниматься этим и честно пытался сопротивляться своим желаниям и даже всерьёз думал о самоубийстве. Но долго выдержать он не смог, ему жизненно необходимы были эти миры, он не мог жить без них, а, значит, необходимы были и жертвы. Он стал выбирать людей помоложе и посильнее, но и они не выдерживали слишком длительных утомительных путешествий и заболевали или сходили с ума. Сколько их было, он и сам не помнил. Возможно, некоторые из них тоже кончали жизнь самоубийством, он боялся интересоваться этим. "Я не виноват, что они такие слабые, - оправдывался он перед самим собой. - Ведь я же выдерживаю". Со временем он стал проводил в других мирах времени куда больше, чем в этой реальности, которая казалась ему просто скудной и убогой по сравнению с тем, что он видел и испытывал там. Сергей больше не мог остановиться, хотя временами ему казалось, что он сходит с ума и начинает путать те миры и этот, он словно бы бредил или галлюцинировал наяву, или одновременно жил в нескольких реальностях. Это было прекрасно и чудовищно одновременно. В основном это были другие миры, но бывали и приятные исключения, когда всё происходило в мирах до удивления похожих на этот. Особенно Сергею запомнился момент, когда в одном из этих чудных миров он был каким-то жилистым стариком, вершащим суд над каким-то палачом по имени Михаил, и мучающим его за то, что он вытворял на этой грешной земле, устроив ему настоящий ад. Был он и каким-то странным паукообразным субъектом, играющим в карты с каким-то печальным долговязым карточным шулером, которого ему обязательно надо было обыграть, а он не смог этого сделать. И страшным гномом, гоняющимся за очень красивой, но несчастной актрисой. И даже карточным шутом - джокером, играющим с людьми в разные игры, от которых они сходили с ума, а ему было очень весело и забавно, особенно когда он им снился в их ночных кошмарах. В какой-то момент, он начал сомневаться, не происходит ли всё это на самом деле только у него в голове, и едва не поплатился жизнью за это. После этого шрамы на руке служили ему вечным и наглядным напоминанием о том, что все его путешествия не только зримы и осязаемы, но и вполне реальны. Хотя, иногда он всё же думал о том, что шрамы могут образоваться и от переживаемого у него в мозгу, а не только от событий, происходящих в реальности, он читал о таких странных вещах. "Да и что такое наша реальность, как не наши переживания, и какая, собственно говоря, разница, происходит ли это во сне, наяву, или в грёзах, если для меня всё это так реально?" - думал он, когда на время сомнения вновь овладевали им. Так бы он и бродил, блуждал между мирами, путаясь и сомневаясь, расплачиваясь жизнью и здоровьем других людей, если бы не Хозяин. Однажды к Сергею приехали люди Прохорова и отвезли его к своему патрону, который и сдал Сергея Хозяину в обмен на обещание помочь разобраться с Патриархом. Книгу Прохоров, впрочем, оставил себе.
   - Ты только плод моего больного воображения, моя фантазия, - заявил Сергей, глядя в невообразимые, змеино-жёлтые глаза Хозяина, - на самом деле тебя просто не существует.
   - Вот как? - всерьёз удивился Хозяин, рассматривая его, как учёный рассматривает блоху под микроскопом.
   - Да, ты - очередная фантазия моего мозга, вызванная этой чудовищной книгой, - убеждённо сказал Сергей.
   - Уверяю тебя, у тебя ещё будет возможность убедиться в обратном, - пообещал Хозяин, с любопытством глядя на Сергея. - Эту возможность я тебе охотно предоставлю в своё время.
   Сергей заглянул в бездонные вертикальные зрачки Хозяина, расширившиеся, казалось, во все глаза, заполнившие их до самых краёв, и невольно смутился.
   - Во всём виновата эта чёртова рукопись, эта книга, - виновато сказал Сергей, - с тех пор, как она попала ко мне в руки, я уже не могу отличить реальность от видений, а по ночам меня мучают кошмары. Днём видения, которые я не могу отличить от реальности, а по ночам кошмары, и так без конца. Это всё от лукавого, другие миры, другие реальности. И хуже того у меня такое ощущение, что я и сам иногда являюсь ночным кошмаром для кого-то. Вот так и живу.
   - Так сжёг бы её или выбросил, - участливо посоветовал Хозяин.
   - Не могу, я уже не могу без неё обходиться, и мне почему-то кажется, что ты это знаешь, - неуверенно сказал Сергей.
   - Ты хотел бы освободиться от её силы? - спросил Хозяин.
   - Да, - не раздумывая, твёрдо ответил Сергей.
   - Я могу помочь тебе, - предложил Хозяин.
   Он помолчал, раздумывая о чём-то, почёсывая крутую, изломленную бровь, потом поднял голову.
   - Так ты любишь быть не тем, кто ты есть на самом деле, любишь превращения? - спросил он не без иронии у Сергея. - Похвальные стремления. Что ж я помогу тебе, теперь ты навсегда станешь другим, не самим собою и забудешь, кем ты был. И не в других мирах, а в этом, своём родном и любимом. Родину не меняют, сынок. В гостях хорошо, а дома-то оно завсегда лучше. Жаль, что приходится напоминать тебе об этом.
   - Бесовская сила, - понял Сергей и поднял руку, чтобы перекреститься, но не успел.
   И когда он вспомнил все эти события, восстановив их очередность, то понял, до него дошло, что всё, произошедшее с ним потом, было только естественным ходом событий, расплатой за содеянное им с помощью этой сатанинской книги. "Хозяин здесь не причём, он как всегда лукавит, - понял Сергей, вспомнив слова Хозяина о том, что он был глупым чистоплюем, - я сам выбрал свой путь, я знал, на что иду". Конечное, виноват он был, прежде всего, сам, ведь он мог с самого начала отказаться от этих путешествий, которые не сулили ему ничего доброго, а книга только выявила, нашла его слабые, уязвимые места. И, самое главное, только сейчас он понял, что ему нужно было, что он обязан был сделать теперь, когда всё встало, наконец, на свои места и прояснилось. У него оставался только один выход. Было, впрочем, ещё одно, последнее, завершающее дело, которое он должен был осуществить перед уходом из этого жестокого, равнодушного мира. Старый антиквар говорил, что его брат, Андрей Курташёв, ищет эту книгу, значит, необходимо было переслать её ему. Но перед этим ему вдруг мучительно захотелось сделать хоть одно какое-то доброе дело, хоть чем-то оправдать своё существование на этой земле. Хотя бы одно. И он решил попробовать при содействии этой книги помочь Шаману, попытаться спасти его, прекрасно понимая при том, как трудно это ему будет сделать.
  
  
   Глава 50
   Премьера
  
   То, что генеральная репетиция не удалась, это почувствовали буквально все, включая не только актёров, но и гримёров, костюмеров, и весь прочий обслуживающий персонал, необходимый для проведения спектакля, но для Марка это было уже неважно. После, по существу провалившейся репетиции, он собрал всех актёров, не только занятых в спектакле, а вообще всю труппу, прямо в репетиционном зале, в котором они проводили эту последнюю репетицию перед премьерой.
   - Вы все, наверняка уже знаете, что творится, что происходит в нашем городе в последнее время? - задал он риторический вопрос, заранее уверенный в ответе. Глаза его загорелись недобрым, фанатичным огнём. - Так вот, все эти события непосредственно коснулись и нашего театра тоже.
   Марк давно уже понял, что зря грешил на Шамана, и что он совершенно непричастен к событиям, произошедшим во время того злополучного сеанса по изменению состояния сознания.
   - Вы все конечно помните тот злосчастный сеанс, после которого всё так изменилось и пошло не так как надо, - устало сказал он. - И вы все, наверное, уже догадываетесь, кто на самом деле провёл его и кому мы обязаны всеми теми впечатлениями, внёсшими совершеннейший разлад в наши души. Наверняка, ко многим из вас уже заходили эти навязчивые, назойливые гости, чужаки. Я скажу вам больше, много больше, они уже были здесь и выдвинули нам свои условия, а точнее предъявили ультиматум. Или мы играем по их правилам, ставим спектакль так, как им надо, или у нас будут крупные неприятности, очень крупные, они уже пообещали мне их. Сегодня вы все играли без огня и задора, без куража и драйва, это было трудно не заметить, но я не виню вас, это не ваша вина. Но я честно хотел как лучше, хотел успеха для всех нас, ведь мы заслуживаем его.
   Он замолчал, но, справившись с волнением, неторопливо продолжил:
   - А завтра... что будет завтра, не знает никто. У нас есть выбор - отменить спектакль, чтобы начать репетировать так, как хотят они, эти пришлые, либо всё-таки провести эту нашу премьеру. Я предлагаю обсудить это.
   - А что будет, если мы всё-таки сыграем спектакль? - мрачно спросила Ираида Блестящая.
   - Я не знаю, - честно ответил Марк, - но думаю, что что-то очень плохое. Может быть, нас просто убьют.
   Кто-то испуганно охнул, но большинство людей скорбно молчало.
   - Или что-нибудь похуже того, - задумчиво сказал Иван Златоуст.
   - Может быть и хуже, - согласился с ним режиссёр.
   - Это всё так ужасно, - печально сказала одна из молодых актрис, чуть не плача и казалось невероятным, как прекрасное кукольное личико её может вместить в себя всю ту боль и страдание, которые на нём отразились. Вероятно, сказывалось профессиональное мастерство.
   Было совершенно очевидно, что большинство актёров просто в подавленном состоянии, а некоторые из них - в ужасе и панике. Вероятно, что, по крайней мере, к некоторым из них, гости уже действительно приходили, и отнюдь не с пустыми угрозами и обещаниями. Чужаки умели находить у людей их слабые, больные места и брать их за живое.
   - Что ж тут обсуждать-то, - сказала одна из актрис, потрёпанная жизнью и личными невзгодами, - надо соглашаться с их требованиями. Тогда нас не тронут.
   - А ты уверена? - спросил пожилой артист, с тщательно выбритым, скорбным как на поминках, лицом, - а я вот лично наоборот думаю, считаю, что тогда-то и наступит всем нам самый настоящий конец, крышка, амба, одним словом.
   - Да, ситуация, - произнёс другой, высокий и худощавый, - куда ни кинь - везде клин.
   - Видно нам и вправду конец, - высказалась ещё одна актриса, уже в возрасте, но молодящаяся.
   - А раз всё равно конец, то хоть поиграем напоследок, - оптимистично предложил кто-то молодой, - семи смертям не бывать, а одной не миновать.
   - Тебе хорошо рассуждать, ты один-одинёшенек, а у меня семья и трое детей, - резонно возразил другой с испитым, усталым лицом, - куда они без меня?
   - Тут нужно как следует, хорошенько подумать, - раздались отдельные голоса из труппы, - такое с кондачка не решают, дело серьёзное, обмозговать надо.
   - Верно! - решительно поддержали их другие.
   - Да, быть или не быть - вот в чём вопрос? - задумчиво сказал кто-то
   - Ну, вот и думайте, - подвёл итог режиссёр, - да хорошенько думайте, соображайте. И каждый пусть решает сам за себя - играть ему или нет, быть или не быть. Завтра премьера. Заставлять никого не буду, но и отменять спектакль пока не будем. Утро вечера мудренее.
   Эта ночь была непростой для них для всех, каждому предстояло посоветоваться с семьёй, если конечно она у него была, и решить этот важный, необходимый вопрос - играть или не играть? На кону было слишком многое, может быть сама жизнь их самих и их близких и родных, имели ли они право рисковать ими? Почти никто не сомневался, что если понадобится, то пришлые применят силу, нисколько не задумываясь.
   На следующий день режиссёр мрачный и угрюмый одиноко сидел у себя в кабинете, ожидая дальнейших событий. Он не знал, придёт ли кто-нибудь вообще, но для себя вопрос он уже давно решил. Жить ему, судя по всему, оставалось не так уж и долго, и он хотел этот нерастраченный, недолгий остаток её прожить так, как хотелось бы ему, а не так, как диктовали эти незваные пришельцы из другого, глубоко порочного, с его точки зрения, и чуждого нам мира. К его глубокому удивлению, пришли все, никто не отказался, не заболел, не стал искать вескую причину, чтобы избежать своей, предназначенной ему судьбы. Угрюмые и отрешённые, они собрались в зале, где проводили свою последнюю репетицию, постояли все вместе молчком, словно исполняя какой-то священный ритуал или творя неслышную молитву всевышнему, потом также молча и тихо разбрелись по своим гримёркам.
   - Всё равно нам терять уже нечего, - философски спокойно сказал режиссёру Златоуст, выражая всеобщее мнение, - эх, была - не была, помирать так с музыкой. Ничего, прорвёмся.
   И долгожданный спектакль всё-таки состоялся. Ада не принимала в нём участие, после смерти Анны у неё будто бы что-то перевернулось в душе, и она всё-таки отказалась от своей долгожданной роли, опасаясь за себя и за Андрея, и ушла из основного состава в дублирующий. Поэтому она наблюдала за течением спектакля из-за кулис. Никогда ещё актёры не играли с таким упоением и рвением, с таким азартным вдохновением и сумасшедшим куражом; они играли, словно бы балансируя на грани здравого смысла и безумия, этого мира и запредельности, на пределе своих человеческих сил и возможностей, ведь каждый из них отчётливо понимал и помнил, что этот спектакль может сыграть свою обещанную роковую роль и стать последним в их жизни. И они и играли как последний раз в своей жизни. Над ними всеми словно бы висел незримый дамоклов меч ожидавшейся мести, и отчаяние заставляло их играть на такой остроте, на таком надломе и надрыве, что временами казалось, что они не выдержат и в самом деле свалятся в чёрный бездонный омут безумия и безысходности. Временами ошалевшим зрителям казалось, что это уже не игра, а что-то другое, гораздо большее, чем просто игра, и натянутая до предела невидимая струна сейчас просто не выдержит и со звоном лопнет и будет что-то страшное, неумолимо беспощадное, которое проглотит их всех в одно мгновенье; и они нисколько не удивились бы, если бы актёры вдруг спрыгнули со сцены в зал и устроили бы что-то невиданное, вроде массового самоубийства или бойни. И действительно, в конце спектакля уже почти все зрители были абсолютно уверены, что актёры и в самом деле сошли с ума, и теперь очередь за ними. Играть так было невозможно, немыслимо, теперь это было уже явно выше человеческих сил, превышало их. Напряжение среди зрителей в зале всё нарастало и нарастало, кто-то не выдержал и упал в обморок, кто-то закрыл лицо руками и плакал, другие молились в полный голос, многие не выдержали, и выбежал из зала, сломя голову, в ужасе держась за неё подрагивающими руками. И когда спектакль закончился, в зале несколько минут царила полная тишина, оставшиеся зрители словно бы ещё не поняли, не осознали, что всё закончилось вполне благополучно и пристойно, и, ко всеобщему удивлению и удовольствию, все остались живы и вроде бы здоровы - и актёры и зрители. Затем был шквал эмоций, зрителей словно бы прорвало. Успех был грандиозный и потрясающий, овации не смолкали полчаса. Зрители встали и аплодировали, они не хотели уходить, снова и снова вызывая счастливых вымотанных до предела актёров на сцену. Это был их долгожданный и полный триумф, как и мечтал режиссёр, и одновременно начало их конца, но актёры и режиссёр были не просто счастливы, они были ошеломлены своим неслыханным успехом и улыбки счастья не сходили с их лиц, хотя они хорошо помнили, чем они вынуждены будут заплатить за него, и за своё своеволие и упрямство. А потом была обещанная расплата, она не заставила себя долго ждать.
   - Ну, здравствуй дружок, - они уже поджидали Марка в его кабинете, как всегда зайдя туда без спроса и разрешения.
   - А не пошли бы вы к чёрту! - вместо приветствия зло сказал им Марк.
   - Только что от него. Да ты не кипятись, - добродушно сказал Шут, - мы всё понимаем, усталость, болезнь и всё такое прочее, вполне понятные и простительные человеческие слабости. Так ты, стало быть, думаешь, рассчитываешь, что у вас полный успех, триумф, счастье? Не хотелось бы тебя разочаровывать, но, увы, вынужден это сделать. Ведь счастье - это такая хрупкая, ненадёжная вещь, вот она, казалось, только что была, и нету. Кстати ты не подумал, что будет со зрителями после твоего спектакля? Нет? А зря. Должен тебя слегка огорчить - всех их - и тех, кто, не выдержав, ушёл, и тех, кто всё-таки остался, уже ждёт с распростёртыми объятиями психлечебница. Они все уже ненормальные, сумасшедшие, умалишённые, с чем я тебя искренне и поздравляю, господин маньяк, господин одержимый, господин буйно помешанный. Ты получил то, чего так долго добивался с упорством, достойным лучшего применения.
   - Нет, вам больше не обмануть меня, жалкие фигляры и шуты, - с чувством сказал усталый, но довольный и торжествующий режиссёр, - это всё только обман, одурманивание, мираж, я вам больше не верю. Пускай вы убьёте меня, но я всё-таки сделал свой спектакль назло вам и вы уже ничего не сможете изменить. Мы победили.
   - Да ты выгляни в окно, болезный, сам всё увидишь, - угрюмо посоветовал Безликий сочувственно глядя на него.
   Несчастный Марк выглянул в окно. То, что этого не надо было делать, он понял очень быстро. С его второго этажа при ярком освещении уличных фонарей всё было видно отчётливо, ясно и понятно, как на ладони. Никогда в своей долгой и наполненной событиями жизни он не видел ещё лиц с такими странными выражениями: там было всё - безумие, отчаяние, безысходность, мрак, ужас и полная отрешённость от всего. Не было только весёлых, счастливых, довольных лиц, на которые он так сильно рассчитывал, уповал, или хотя бы задумчивых и сосредоточенных, ни одного нормального, осмысленного лица - именно таков был итог долгожданной премьеры их злополучного спектакля.
   - Теперь ты всё видишь сам, собственными глазами, - вполне удовлетворённо резюмировал Безликий. - Я надеюсь, что ты не думаешь, будто твои глаза обманывают тебя? Хотя мы можем и такое, что там скрывать, но только не в этот раз. Ты хотел перейти, превзойти все пределы возможного, допустимого и ты перешёл их. Что ж ты не радуешься, великий победитель самого себя, повергатель миражей и ветряных мельниц? Или ты передумал? А ведь тебя, как умного и порядочного, как человека, предупреждали заранее - откажись от своего пагубного и глубоко вредного, тлетворного замысла, не переступай того, что не дозволено, не положено переступать людям. Что позволено Юпитеру, то не позволено быку, всем известно. Но нет, где там, твоё непомерное самолюбие и неимоверная гордыня тебе, конечно же, дороже. Учти, что гордыня - страшный грех, и даже более того - смертный грех, по вашей же вере, и за неё принято наказывать. Кстати, ты знаешь, что раньше лицедейство тоже считалось страшным грехом, вас даже на нормальных кладбищах и то не хоронили, горемыки, не считали возможным. Так что куда ни кинь - у вас двойной грех и расплата тоже будет вдвойне, как и полагается.
   - Да ты не расстраивайся так, не переживай, - участливо сказал Шут, - в аду тоже есть театр, сцена и очень благодарные зрители, правда немного попахивают, время, знаешь ли, но в этом нет ничего страшного. И некоторые из твоих актёров даже уже успели побывать там с нашей помощью, конечно, и принять непосредственное участие в спектакле, что очень помогло им потом в их блистательной, виртуозной игре на сцене здесь. С другими поиграли вообще без сцены, что называется, натурально, живьём, что ещё гораздо лучше и более захватывающе. Хотя, может быть, они даже ничего так толком и не поняли, - философски заметил он. - Что поделаешь, ведь говорят же, что вся жизнь - игра и мы лишь актёры в ней. Но, во всяком случае, все они были в полном и диком восторге. Спроси их сам, если не веришь. Такое не забывается, до конца жизни помнить будут, вспоминать нас добрым, незатейливым словцом.
   Они дружно засмеялись.
   - А мы сейчас просто зашли напомнить о себе, чтобы ты не забывал нас, своих старых добрых друзей, - вежливо сказал Шут, - и уже уходим, удаляемся, устраняемся от тебя подальше. Ты нам больше не нужен, ну, стал не интересен, отработанный материал, пора на свалку. Всё преходяще, а ты уже сыграл свою отведённую тебе роль.
   - Вы все будете наказаны за своё непослушание, - торжественно и с пафосом сказал Безликий, - твои обезумевшие актёры теперь будут обязаны вечно, каждый вечер играть этот проклятый спектакль, независимо от своей воли и желания, больше вас спрашивать никто и никогда не будет, только его и никакой больше. И они будут не просто играть, они будут на самом деле проживать эти жизни на сцене, там, где они должны мучиться - они будут мучиться и истекать кровью на самом деле, там, где с них должны снимать кожу живьём, её будут снимать натурально, без шуток, всё будет всерьёз, игры закончились. И это будет повторяться раз за разом на протяжении столетий, целую вечность. И каждый раз на зрителей всё это будет оказывать такой же волшебный эффект, такое же чудесное воздействие, что и сейчас. После этого твоего спектакля это грандиозное, это умопомрачающее в буквальном смысле этого слова, зрелище будет преследовать их всю оставшуюся жизнь, не отпуская их ни на минуту, ни днём, ни ночью в их безумных, тревожных снах и видениях, они все будут постепенно, шаг за шагом, сходить со своего невеликого и уже навсегда контуженного ума. И виноват в этом будешь только ты, прочувствуй всю прелесть этого, безумец и слепец. А эти, - он кивнул головой на окно, - они уже начали, лёд тронулся, процесс запущен. Итак, мы уже уходим, исчезаем с твоей сцены, как актёры, сыгравшие свою пусть маленькую, незаметную, но решающую роль. А ты остаешься, для тебя уже наступил твой долгожданный занавес, но не покой, не надейся, ибо для тебя всё ещё только на самом деле начинается, несчастный.
   И они действительно бесшумно удалились. А он бездыханный остался лежать на полу у себя в кабинете, без жизни и чувств.
  
   Глава 51
   Спасение Шамана
  
   Сергей приехал к Шаману уже ближе к вечеру, когда печальное солнце уже почти скатилось за горизонт и длинные тени беззвучно скользили вдоль домов и деревьев. Он неторопливо прошёл вдоль палисадников с опавшей листвой, притаившихся за оградами по вечернему унылых серых домов, постоял немного возле ворот, жадно вдыхая свежий загородный воздух и глядя на потемневшее небо, на котором уже появилась первая вечерняя звёздочка, потом отворив калитку, поднялся на крыльцо и отрывисто и уверенно постучал в дверь. Он специально выбрал именно это время суток, когда книга начинала набирать свою полную силу. Он приехал бы и позже, ночью, но его бы просто не пропустила в дом соседка, ухаживающая за находящимся в коме Шаманом, она и так с большой неохотой впустила его, опасливо поглядывая на него, очевидно, его вид не внушал ей доверия. Да и то сказать, события последних дней совершенно вымотали его, он выглядел измученным и усталым, как беговая лошадь после скачек. Он сказал, что хочет попробовать помочь своему старому знакомому Шаману, читая над ним молитвы. Она недоверчиво и подозрительно покосилась на него, но ничего не сказала и молча вышла из комнаты, оставив его наедине с неподвижно лежащим Шаманом. Сергей расположился на скособоченном деревянном стуле, сиротливо притулившимся рядом с кроватью, и посмотрел на Шамана. Тот лежал обездвиженный и бледный, с заострившимися как перед смертью чертами лица, и жизни в этом лице совершенно не было, словно бы роковая печать уже была наложена на него. Сергей осторожно достал из принесённой им кожаной сумки заветную книгу и бережно развернул её. Он довольно быстро, без особого труда, нашёл нужные ему заклинания на заложенном заранее месте, и начал медленно и монотонно, с особым выражением читать пожелтевшие страницы, с легко узнаваемым для него, корявым, но вполне разборчивым почерком бывшего апостола, апостола-изменника, апостола-предателя. Листая ветхие, пропахшие, кажется, самим временем и пылью, страницы, и привычно произнося древние слова, он как всегда и сам не заметил, как погрузился в сладкую, сладостную полудрёму, и привычная атмосфера инобытия и нереальности всего происходящего захлестнула, охватила его, хотя всё и было предельно реально до безумия, до бегущих мурашек по коже.
   На этот раз он попал в какой-то тёмный мрачный город, где улицы освещали лишь на редкость тусклые покосившиеся фонари, хаотично разбросанные там и сям без всякого порядка, словно бы архитектор, планировавший их, находился в беспробудном запое или был тяжко и неизлечимо болен и зол на всё человечество. Сергей долго и упорно блуждал по этому наводившему тяжёлую тоску городу, ища Шамана, но везде натыкался только на каких-то сомнительных субъектов, с глубоким подозрением смотревших на него, такого живого и энергичного. Шамана нигде не было. Наконец, усталый и разочарованный он вышел к какой-то закусочной, располагающейся в подвале, и, совсем отчаявшись найти Шамана, зашёл в неё, надеясь передохнуть, а если повезёт, то и услышать что-нибудь о интересующем его человеке. Внутри царил полумрак, было сыро, сновали какие-то не то люди, не то тени, на столах стояли сальные огарки свеч, которые не столько светили, сколько чадили, и пахло неимоверно скверно, чем-то тухлым, прогорклым, вперемежку с кислым запахом вина и смрадным запахом давно немытых тел. Он прошёл подальше внутрь и сел за грязный столик, стоящий в углу помещения. За столом, опустив голову на руки, спал какой-то человек, черт лица его совсем не было видно в полумраке помещения.
   - Ну, что будем заказывать? - вдруг спросил чей-то очень знакомый, старческий голос над его головой.
   Сергей удивлённо поднял голову. На него насмешливо смотрели подслеповатые глаза старого антиквара, он язвительно и со значением улыбался. Сергей невольно вздрогнул, вспомнив их последнюю встречу.
   - Давно не виделись. Какими судьбами в наши края занесло? Нелёгкая притащила в наши Палестины? - что-то уж больно ласково спросил антиквар, кладя свою руку ему на плечо, леденящий холод которой ощущался даже через плотную ткань куртки.
   - Человека я одного ищу, - откровенно признался Сергей, отойдя, оправившись от испуга, и недовольно покосился на неприятную руку антиквара.
   - Какого ещё человека? - недоверчиво спросил антиквар, в упор разглядывая Сергея,
   - Шамана, - доверчиво пояснил Сергей, на всякий случай, решив вести себя предельно вежливо и корректно. Тем более, что ему было здесь кого опасаться и бояться, желающих разобраться с ним, судя по всему, было предостаточно - с избытком и ещё больше.
   - Шамана? - подозрительно переспросил антиквар, продолжая сверлить его маленькими хитрыми глазками из-под кустистых бровей.
   - Да, его самого, - подтвердил Сергей. - Он должен быть где-то здесь, у вас.
   - У нас здесь много людей, - задумчиво сказал антиквар, почесав переносицу, - в основном, конечно, такие как я, не упокоенные, но в последнее время появилось и много других, ещё не умерших. Пришлые поставляют их сюда, а взамен оставляют там у вас двойников, обманки. И, кажется, они вполне успешно справляются там вместо своих оригиналов.
   - Шаман пока тоже не умер, сейчас он только в коме. Он только хотел помочь моему брату и за это поплатился. Его можно как-то найти? - с надеждой спросил Сергей, всерьёз уповая на осведомлённость и незлобливость антиквара.
   - А ты у Антона Карамазова спроси, вот он лежит, рядом с тобой, - указал на спящего антиквар, - устал, утомился с дороги, бедняга.
   Он растолкал спящего. Тот поднял голову от стола, прищурившись, посмотрел на них.
   - Вам нужен Шаман? - спросил он, позёвывая спросонья и прикрывая рот рукой, - Спросите вон его, он не так давно видел Шамана в вашем мире, ему и карты в руки, - Карамазов вяло кивнул на соседний столик. - А я очень устал и хочу спать, - и нехотя пояснил Сергею. - Был недавно у вас в гостях, навещал своих старых добрых знакомых, которые почему-то были мне не очень-то рады. Сколько ни стараешься, сколько ни пытаешься предупредить людей там, у вас, всё бестолку. Вот и он мне не поверил и мучается теперь, - он вновь осуждающе кивнул на соседний столик. - У меня такое смутное ощущение или подозрение, будто я выступаю в роли Кассандры. А это забирает так много сил и энергии, вы бы только знали! Это просто кошмар, прямо-таки издевательство над всяким здравым смыслом, пора бы уже жаловаться, да только не знаю кому, - пробормотал он и, опять зевнув, положил голову на руки и снова заснул безмятежным сном.
   Судя по тому, как он счастливо заулыбался во сне, точно младенец, очевидно, ему приснилось что-то очень весёлое и приятное. "Наверное, что-то из его прошлой жизни в мире людей, когда он сам был ещё человеком и помыслить не мог о своих дальнейших превращениях и злоключениях. Никто не знает своего будущего. Никто", - философски заключил Сергей и, невольно повинуясь словам Карамазова, нерешительно повернул голову к соседнему столику. За ним сидел печальный и понурый Марк.
   - Я знать не знаю, ведать не ведаю, где находится ваш Шаман, - недоброжелательно и хмуро сказал он сразу же. - Он хотел помочь и мне, да только что из этого вышло? Один конфуз. Они сильнее его. Вон спроси у того протосущества, их здесь полно, может, что и знает. Шляются здесь без дела, думать мешают. А я должен думать, я должен понять, - с усилием произнёс он, поморщившись как от боли, и потёр лоб ладонью, - что же я сделал не так в своём спектакле, в чём была моя главная, фатальная ошибка? Пока я этого не пойму, мне не будет покоя.
   Очевидно, он не мог понять или принять, что всё уже кончено, и от него уже ничего не зависит, он уже не в силах изменить хоть что-нибудь.
   К ним подошёл какой-то несуразный несформировавшийся субъект. Разговаривать он уже почти не умел, но слова выговаривал почти правильно, только путал спряжения и склонения, да и звуки произносил не совсем верно, вкривь и вкось, с запинками, словно заплутавший иностранец, или тяжелобольной.
   - Несформировавшиеся души, неполноценные, брак, - бывало пояснил многоопытный, всё знающий антиквар. - Живут на земле такие люди с ущербными душами и не знают, что их ждёт в будущем, здесь. Там они, как правило, большие люди, начальники, а здесь... впрочем, сам всё видишь. Тут свои правила и скидок на должность, увы, никому нет. Даже жалко их. Их души немы и беспомощны, потому что и так изначально сирые и убогие, да ещё и в придачу они ими от рождения никогда и не пользовались. В дальнейшем, вероятно, пойдут на переработку, на понижение - в насекомых там или в рыб каких, а пока тут вот кантуются, маются, ждут своей очереди на перерождение, планы на будущее строят.
   И старый антиквар рассыпался мелким ехидным смешком. Сергею показалось что-то подозрительное в этом смехе, послышалось в нём что-то не здешнее, не потустороннее, а что-то гораздо более опасное и зловещее. Он внимательнее присмотрелся к антиквару - да, так и есть, слишком тревожный и нездоровый блеск глаз выдавал его с головой - это был не он, а только его гротескное подобие, мерзко ухмыляющийся двойник. Сергей, на всякий случай, повнимательнее присмотрелся и к остальным существам, сидящим за столиками, и теперь, при более тщательном и подробном осмотре, он и в самом деле убедился, что это тоже были только лишь копии, грубые подделки настоящих душ. Все они, недобро улыбаясь, скаля зубы, смотрели на него. По спине его пробежал леденящий, зловещий холодок. Внезапно дверь в подвал отворилась, и внутрь вошёл другой антиквар, точная копия своего сидящего двойника.
   - Это только мой здешний двойник, оборотень, - сказал антиквар, - здесь у каждого есть такой, мы уже привыкли. Вечно с ними путаница. Ху из ху? - по всей видимости, пошутил он. - Ладно, не будем терять время, пойдём со мной. Не обращай на них особого внимания, все они тут любят такие плоские и неумные шутки. Это ещё невинные шалости и забавы, знал бы ты, на что они способны, когда разозлятся, когда раздухорятся, на какие проделки. Что поделаешь, нечисть, - со вздохом, осуждающе произнёс он. - Бездушны и бездуховны, совсем как мы, грешные, прости меня господи, ничтожного и лукавого раба своего. Но я исправлюсь, - пообещал он, - я не они, - и тут же признал со вздохом. - Хотя все мы здесь мечтаем исправиться и освободиться от своей кармы, от того, что натворили там, у вас, при жизни.
   И он, грустно насупившись, замолчал, словно высказал всё, что хотел, что накипело на душе. Они выбрались из подвала, и уже вдвоём пошли по улицам этого фантасмагаричного, как будто возникшего в чьём-то причудливом странном сне, города-миража. Они долго ходили по сумрачным плохо освещённым улицам, но навстречу им попадались только всё такие же тени, жалкие подобия людей.
   - А это ты приходил ко мне или это снова были только их шутки? - вдруг спросил подозрительно Сергей, обращаясь к антиквару.
   - Я приходил, я, можешь успокоиться, угомониться, - подтвердил антиквар. - А что мне прикажешь делать? Ты мой убивец и мы с тобой теперь не разлей вода, связаны навек, сынок, куда ты, туда и я, как нитка за иголкой. Но никаких издевательств над тобой со стороны этих мерзавцев, я не потерплю. Тебя имею право и буду мучить только я. Запомни это хорошо. Это моя прерогатива. Ты мой и я тебя никому не отдам, на этот счёт можешь быть совершенно спокоен. Справлюсь и сам, - гордо сказал он.
   Сергей ничего не сказал в ответ, только недоумевающе и с осуждением покачал головой. Они остановились перед старым обшарпанным низким зданием.
   - Пришли, - степенно, как и полагается хозяину, сказал антиквар и гостеприимно пригласил, - сюда, заходи. Шаман должен быть где-то здесь. Осталось только найти его и можешь считать, что твоё дело в шляпе. Раз, два, три, четыре, пять, мы идём тебя искать. Кто не спрятался, я не виноват, - что-то уж больно игриво произнёс он.
   "Как бы опять не двойник, устал я уже от них. Дурная бесконечность, дурная множественность, - разочарованно подумал он. - Наверное, и ад - это тоже только дурная бесконечность, без смысла и цели, вот и всё. Кажется, в математике это называется фракталом. Если здесь появиться ещё и мой двойник, то я, наверное, с ума сойду".
   - Сейчас мы его вмиг тебе отыщем, не беспокойся. От нас нигде не скроешься, не спрячешься, найдём даже под землёй, - пошутил он, весело подмигнув. Настроение его, по каким-то неведомым причинам, видимо поднялось.
   Они с трудом отворили замшелую деревянную дверь на неподдающейся заржавевшей тугой пружине, и зашли внутрь. Оказалось, что это было что-то вроде букинистической лавки, точно такой же, какая была у антиквара в их городе, только намного больше. Антиквар первым смело шагнул в букинистическую лавку, как к себе домой, а за ним протиснулся и недовольный Сергей. Ему изрядно надоело уже блуждать по этим пустынным безжизненным улицам. На полках лавки стояло столько редких, раритетных и ценных книг, что глаза его невольно разбежались. Он был очень охоч до таких книг и всегда мечтал оказаться в такой вот лавке, где можно было бы найти всё, что душе угодно, что пожелаешь, абсолютно любую книгу, иногда ему даже снилась в юности, что он бродит вот по такой сокровищнице и выбирает нужные манускрипты. Ведь окунаясь в мир книг, он практически погружался в те же миры, что и в последующем, когда заполучил эту заветную и проклятую книгу Иуды и бродил в чужих реальностях.
   - Мне нужна книга, - сам не зная зачем, очевидно оттого, что растерялся и не знал что сказать, произнёс Сергей.
   - Какая книга? - вежливо спросил маленький старичок продавец, чем-то отдалённо напоминающий самого антиквара.
   - "Деяния псевдо-апостолов", - ответил первое, что на ум пришло, Сергей.
   - О, да вы видно знаток, сразу видно, уважаю. Но это очень редкая книга, - значительно сказал старичок, внимательно и с уважением посмотрев на него.
   Он пугливо оглянулся по сторонам, и. наклонившись через прилавок к Сергею, шёпотом сказал:
   - Зачем вам псевдо, молодой человек? Возьмите настоящих, недорого возьму. Не пожалеете. Даже не факсимиле, оригинал. От самого автора, с автографом.
   - Настоящие-то нынче не в моде, - промурлыкал какой-то тип с кошачьей физиономией в смешной шляпе, случайно остановившийся рядом, поблизости от них. Он вдруг завалился на прилавок, перевернулся на спину и принялся по нему елозить, сладострастно выгибаясь, до удивления напоминая при этом своим видом разъевшегося, разжиревшего кота. Сергей осуждающе покосился на него, а краем уха услышал странный разговор каких-то двух субъектов, примостившихся возле него с другой стороны.
   - Как же-с, хорошо помню, статья так и называлась "Имплантация зла в невинное тело старой декадентки", или нигилистки, уж не помню толком, - говорил один - толстый, вальяжный и важный с непроницаемой, почти неподвижной физиономией. - Это он про Раскольникова и старуху. Имя автора вот только запамятовал. Забористо написано, по-нашему, по-рассейски.
   - А почему имплантация именно зла? - спрашивал другой, тонкий, жеманный, с очень подвижным, выразительным лицом.
   - А что топор, по-вашему, это добро? - язвительно ответил вопросом на вопрос толстый. - Понимаете, по замыслу автора, он как бы с каждым ударом своего нешуточного острозаточенного топора вгонял, внедрял в её невинное старушечье тело что-то недоброе, тёмное, злое. Как бы имитация, сублимация полового акта, устранение всех своих юношеских комплексов. А с другой стороны налицо - устремление в светлое будущее и разрыв с проклятым прошлым в виде этой процентщицы. Причём по-нашему, со звероподобным рвением и накалом. Подлинно шекспировские, высокие страсти, мон шер ами!
   - А вы знаете, какая была на самом деле настоящая фамилия у этой старушонки, которую студентик завалил, топориком грохнул прямо по темечку? - с каким-то садистским удовольствием вопросил тонкий. - Каренина, она самая, точно вам говорю. Говорят её в молодости какой-то граф поматросил и бросил. Вроде даже под паровоз кидалась, да чудом выжила, уцелела. И чуть не спилась, да-с. А потом она, чтобы выжить и себе на пропитание заработать, в процентщицы и подалась и псевдоним себе попроще взяла, вымышленный, вроде, как и не из благородных. Так-то вот-с. А Толстой про неё всё придумал, чтобы родственника своего оправдать, графа этого. Вроде как она умерла, а он раскаивается. Чтобы ответственность снять, отмазать. Да-с. Говорят, в молодости первая красавица Петербурга была, чудо, как хороша. А теперь вон вишь - топором по голове и вся недолга. Времена такие, прости господи меня грешного. Жестокий век, жестокие сердца. Куда катится этот мир?
   - Чепуха, и всё-то ты врёшь. И чего талдычит? - категорически не согласился толстый. - Это всё современные писаки придумали - постмодернисты. Сами они ничего дельного придумать не могут, вот и воруют у старых мастеров слова. Всё это они сбондили и переврали. Такой вот народец гадкий, хотя и креативный, пронырливый. Всегда нос по ветру держат, окаянные.
   - А вот и не чепуха, - запротестовал тонкий, - воля ваша, а всё оно так и было. Вот те истинный крест.
   Он торопливо и набожно перекрестился, но сделал это как-то странно - левой рукой изобразил фигу, и положил её сначала в область паха, затем к сердцу, а потом ко лбу и к правому плечу, описав, таким образом, скорее не крест, а что-то вроде круга или овала - вполне очевидных символов бесконечного повторения и однообразия. "Наверное, католик или протестант, или сектант какой", - удивлённо подумал неискушённый в церковных делах Сергей.
   - Ты-то сам видел что ли? - презрительно и пренебрежительно спросил толстый, не меняя выражения лица.
   - То-то и оно, что собственными глазами наблюдал, имел удовольствие, вот как вас сейчас, - забожился тонкий. - Граф тот потом в конармейцы записался, по фронтам мыкался, сердешный. Отважный был парень, нечего сказать, сколько бронепоездов с рельсов спустил, ну не нравились они ему почему-то, видеть их не мог, одного их виду на дух не переносил. Враз побелеет, хотя и был за красных, и кричит: "Гранату мне, гранату" и ну её прямо под паровоз. А что от него, от паровоза потом останется, пионеры на металлом сдают. А студент этот, Раскольников, в комиссары подался, точно вам говорю, в большие люди выбился. А всё благодаря своему дару - нюх у него особый на контрреволюцию, на старушек развился, - тонкий осуждающе покачал головой. - Он же старушек с тех пор страсть как невзлюбил. Как увидит где, какую старушонку, так тотчас, сразу хвать её за цугундер, и в чека на допрос, выявлять контрреволюцию, крамолу, значит. Старушки они же такие, вредные. Одна ему всю жизнь снилась, с детства повадилась ходить, стерва. Придёт, встанет возле него и молчит таинственно. И чего от парня хочет? Потом скажет так негромко - тройка, семёрка, туз. И исчезает, проваливается как сквозь землю. Вот и понимай, как знаешь. Он даже в карты не играл, так обозлился на них, на старушек, потому и покушение на одну из них устроил, на Каренину. Классовая вражда, знаете ли, антагонизм, - с трудом выговорил он труднопроизносимое слово.
   - Так его ж вроде посадили? - удивлённо спросил толстый. - Замели на каторгу к декабристам, во глубину сибирских руд. Как скрытого ярого врага народа и деспотии, их священного садомазохистского самодержавного союза.
   - А революция его взяла, да и освободила как пострадавшего от проклятого царского режима, да-с, - торжествующе сказал тонкий. - А потом он в начальство вышел, и даже орден получил за заслуги перед отечеством - Анну-Елизавету первой степени на шею, верно вам говорю. Это две великомученицы, пострадавшие от старого режима - Анна Каренина и сестра её погибшая Лизавета. Он же, Раскольников, их обоих в молодости топориком и порешил. Вот в честь их, как пострадавших от мирового империализма, и борцов за права трудящихся женщин, орден и назвали, который ему, аспиду, и вручили. Вот такие вот тёмные дела в нашем отечестве творятся, вот такая вот загогулина, понимаешь, получается.
   - Да это ещё что, подумаешь, одну старушку загубил, и орден за это получил, это ещё чепуха, семечки, некоторые людей пачками гробят и безо всяких топоров обходятся, своими силами. И ничего, живут себе припеваючи и в ус не дуют, - осуждающе сказал толстый и посмотрел при этом почему-то на Сергея.
   Сергей поморщился, услышанный разговор был донельзя абсурден, нелеп и неприятен для его слуха.
   - Мы тут одного человечка ищем, - вовремя вмешался в их спор, пока они ещё по старой доброй русской традиции не дошли до рукоприкладства, до кулачного боя, антиквар, ловко, как щука, вклинившись между ними. - Шаман, не слыхали про такого?
   - Как же не слыхали, мил человек? Чай не в лесу обитаем. Личность-то известная, - сказал тонкий, почёсываясь. - Слыхивали, соколик. Да только нет его здесь. Он давно уже за границу уехал, в Баден-Баден, лечиться. Сколько можно мухоморы то потреблять? Ни один желудок не выдержит такого невежливого обращения с собой.
   - Ну что ты всё брешешь? - возмутился толстый. - Какая ещё заграница? Здесь он, здесь, родимый сидит, в этом доме, больше негде. Где ж ему быть, если не здесь? Здесь и ищите. Ибо сказано в священном писании, - поднял он толстый как сосиска палец вверх, - ищите и обрящете...
   - Стучите и откроют, просите и ответят, толкните и получите, - продолжил было аналогичный ряд тонкий, но толстый всё-таки договорил, не обращая на него абсолютно никакого внимания:
   - Так-то вот, православные. Туточки этот басурманин, злодей прячется. Наверное, мухоморов опять натрескался и лежит, кайфует в других мирах, среди духов. С него, язычника, и не такое станется.
   - Сколько уже народу отсюда повыводил, антихрист, злыдень. Тьму. Виданное ли дело? И нормальных людей-то уже, почитай не осталось, - жалобным голосом запричитал тонкий, - и поговорить-то теперь уже не с кем, хоть сам с собой разговаривай или со своим отражением. Чур, меня, чур. Спаси и сохрани, оборони от этого негодяя и подстрекателя, обидчика сирых и убогих.
   - Да, одни двойники, да оборотни остались, - подтвердил и толстый, - прах его побери, забодай его нечестивого комар.
   - Его какой-то Пастырь ищет, на днях тут такой шмон устроил, - грустно и доверчиво сообщил шустрый старичок продавец и восхищённо добавил, - он недавно в наших краях объявился, авторитетнейший человек, да-с. Сразу видно, гуру, он бога зрит. Вот как я вас сейчас, - поясняюще добавил он Сергею, видимо не надеясь на его сообразительность.
   - Да будет вам, полно болтать-то. Очередной проходимец, псевдопророк, - презрительно сказал тонкий, - псевдомессия. Подумаешь! Мнит себя спасителем людей. Тьфу на него, отраву! Да здесь у нас таких навалом, пруд-пруди. Ходовой товар, был бы спрос.
   - На таких-то спрос всегда сыщется, - брезгливо старичок продавец.
   - Э-э, нет, - категорически не согласился толстый, - это ты, брат, не путай. Не соглашусь. Этот в своём роде уникум. Лично я бы с ним связываться не стал, и вам настоятельно не советую. Ему палец в рот не клади, откусит по самый локоть, да ещё и скажет, что так и было. Он очень опасен, самонадеян и непредсказуем. Этот ещё дров наломает, будьте покойны, покойнички.
   - Да мы вроде и так давно уж покойны, - печально сказал тонкий. - Скоро и нам весь срок выйдет, освободимся и поплывём мы в неведомые дали на всех парусах под попутным ветром.
   - Да вы не слушайте их, им просто потрепаться со свежими людьми охота, вам туда, там другая половина этого города, - махнул головой старичок в сторону тёмного коридора, уходящего вдаль. - Проводить вас не могу, нам туда никак нельзя-с, порядок, знаете ли, такой, - и со значением шепнул, - табу, строго взыщется, добавят срок на полную катушку.
   И Сергей с антикваром торопливо двинулись по коридору в том направлении, которое он им по-дружески указал.
   Уже уходя, они услышали остаток их разговора.
   - Простите, а как назывался тот пикантный рассказик-то? - томно спрашивал тонкий, сладострастно облизываясь.
   - В ожидании Йодо или шестьсот шестьдесят шестой сон Веры Павловны, - важно отвечал толстый, - из эротического сборника "Тысяча и одна горячая ночь нимфетки Веры Павловны и товарища Сосо или светлый тантрический путь в капитализм" под редакцией бравого старика Набока Мазох-Чернышевского, великолепнейшего словесного фокусника и эквилибриста. С цветными картинками и комментариями. Про то, как народ слаженно и дружно сливается в экстазе со своим широко разрекламированным в средствах массовой информации светлым будущим. Зело борзо, православные!
   - Вот так и всегда, вот так-то и мы, всё чего-то ждём, всё ждём, а жизнь-то и уходит, - печально сказал тонкий. - Комментарии-то небось, похабные, всё нецензурщина?
   - Ну, это уж как водится, - степенно подтвердил толстый, - комментарии народные, доподлинные. Народ ведь, как всегда, стоит в привычной позе. Что с него взять, болезного?
   Постепенно, с расстоянием, разговор их затух, слился с тишиной.
   - А ты знаешь, что это тоже были бесы? - хитро улыбаясь, спросил Сергея антиквар.
   Сергей неопределённо пожал плечами, скрыв своё удивление.
   - Они тут везде, развлекаются со скуки, шкодят сукины дети. А с другой стороны - чем им ещё-то здесь заниматься пока свой срок в образе бесов не отбудут? Видать много нагрешили в той, вашей жизни, если обличье бесов приняли. Но эти ничего, эти вроде мирные, наверное, их скоро простят.
   Сергей снова промолчал, он совершенно не знал, что сказать.
   - Потому и не пошли с нами, что нечисть, им в ту половину нельзя, там только для людей, для нас, - важно сказал антиквар, поддерживая разговор.
   - Для живых или мёртвых? - с интересом спросил Сергей.
   - А это совершенно неважно, - недовольно ответил антиквар, почему-то раздражаясь от его вопроса.
   Они шли уже достаточно долго, и Сергей поневоле удивился длине этого коридора, снаружи здание казалось таким небольшим и коротким. Наконец коридор закончился большой площадкой, с двумя дверями.
   - Тебе сюда, - с завистью сказал антиквар, кивнув на одну из дверей, самую обшарпанную и невзрачную, - иди один, мне туда нельзя, туда можно только живым, ещё не умершим. А мне, увы, в другую дверь. Оставь надежду, всяк сюда входящий, - грустно пошутил он, взявшись за ручку двери, и вздохнул, - Надеюсь, ещё увидимся в другом, лучшем мире.
   "Интересно, какой мир он имел в виду на этот раз? Я уже давно запутался в них и выхода не вижу. И, почему так безнадёжно, словно он знает что-то, о чём он не сообщил мне? Или чувствует что-то недоброе?", - угрюмо подумал Сергей, настроение его явно начало ухудшаться, портиться в предчувствии чего-то, не то, чтобы опасного для него самого, этого он не боялся, нет, а представляющего опасность для задуманного им предприятия. Ему вдруг на секунду представилось, что всё это происходит только у него в голове, и что же тогда должно ожидать его впереди, если в сознании у него, а тем более в подсознании такой хаос и неразбериха? Он немного потоптался перед дверью, отгоняя глупые и совершенно неуместные мысли, потом решительно тряхнул головой и, нажав на медную, позеленевшую от времени, стёршуюся ручку, открыл её. К его удивлению за дверью коридор продолжился, но на стенах с обеих сторон в ряд висели сплошные зеркала, от пола до потолка. Полностью зеркальные стены - это было омерзительно. Потом была ещё одна дверь, а за ней коридор раздвоился, зеркала появились и на потолке тоже, а потом и под ногами, на полу. Сергей выбрал левый коридор и пошёл по нему. Потом ещё было много развилок и дверей: зеркальный коридор изгибался, множился, шевелился, словно живое существо, разбивался на огромное, бесконечное количество переходов и коридорчиков, плавно переходящих друг в друга, каждый из которых оканчивался дверью, а то и не одной, за которыми снова были всё-те же очередные коридоры и зеркала. Он словно бы попал внутрь чудовищно огромного неведомого животного - порождения чьего-то болезненного кошмара, но продолжал упрямо идти по этому коридору, отражаясь в бесконечных зеркалах со всех сторон - и сбоку, и снизу, и сверху, точно шёл не один, а с нескончаемыми двойниками, которые будто бы дразнили его, издевались над ним. Иногда ему мерещилось, что они выскочили из зеркал и идут рядом с ним. Он испуганно поворачивал голову - нет, отражения шли только в зеркалах, слепо и покорно повторяя, копируя каждое его движение, словно бы они испытывали от этого удовольствие. И, казалось, что этому лабиринту не будет конца, и это будет длиться целую вечность. В какой-то момент ему даже было показалось, что если бы он исчез, то совершенно ничего бы не изменилось и они всё также продолжили бы своё движение уже без него, по привычке. "Нет, вам меня не заменить, - погрозил он им пальцем, - вы только мои бесчисленные отражения, без меня вас тоже не будет". "Может быть, это и есть моё личное наказание и моя личная вечность, и мне предназначено бродить здесь до скончания времён", - утомлённо и безнадёжно подумал он. Наконец он не выдержал этого с ума сводящего его напряжения от безмолвных отражений и тишины, в которой звучали только его тихие шаги, и побежал. Впереди вдруг мелькнуло что-то красное, как будто бы платье женщины. Она полуобернулась к нему лицом, и он мог бы поклясться, что это была Анна. Он рванулся и побежал за ней быстрее, в тщетной надежде догнать, и бежал долго и упорно, но не догнал. "Наверное, тоже показалось, откуда бы ей здесь взяться", - подумал он, отдыхиваясь, переводя дыхание, но смутная тревога уже сосала его сердце. Совершенно выдохшийся и усталый он обречённо толкнул первую попавшуюся, маленькую боковую дверь, ожидая увидеть там всё тот же, нескончаемый зеркальный коридор, но, к своему удивлению, оказался в небольшой светлой комнате. В комнате было совершенно тихо, только слышно было, как где-то за стеной тикают неспешные ходики. Три стены этой комнаты тоже были зеркальными, но зато четвёртая была увешена множеством различных икон с горящими перед ними лампадами, которые придавали помещению уютный и обжитой вид. Прямо посредине комнаты стоял низкий деревянный стол, а за ним одиноко и неподвижно, как истукан, как сфинкс, сидел на узенькой лавочке Шаман, повернувшись к стене с иконами сосредоточенным и хмурым лицом. Он отражался, множился в трёх зеркальных стенах словно бы в качестве компенсации за своё вынужденное одиночество и затворничество. Вопреки ожиданиям Сергея, он даже не взглянул на него или хотя бы в его сторону, нисколько не заинтересовавшись нежданным появлением, словно бы это только отвлекло его от каких-то важных, не терпящих отлагательства размышлений. И тогда озадаченный Сергей решил с ходу взять быка за рога и проявить инициативу самому.
   - Здравствуй, я пришёл за тобой, - заявил он, шагнув к нему.
   На непроницаемом лице Шамана не дрогнул ни один мускул, он не выказал абсолютно никакого удивления. Шаман безучастно смотрел на Сергея, похоже не понимая, кто он и зачем он здесь, не узнавая его.
   - Я за тобой, - повторил Сергей, подойдя ближе, вглядываясь в это, казалось, навеки застывшее, окаменевшее лицо, неподвластное никаким молитвам, никаким заговорам и заклинаниям, удивляясь его безучастности и холодности. Он никогда не видел у него такого лица.
   - Мне никогда не выбраться отсюда, - спокойно и негромко сказал Шаман. - Из этой комнаты может выйти только один человек. Да и то не всегда.
   Видимо, он всё же узнал Сергея, только не показал вида, или просто его появление не произвело на него абсолютно никакого впечатления.
   - Тогда уходи ты, - уверенно сказал Сергей, присаживаясь с ним рядом на лавку. - Мне всё равно уже не жить, - пояснил он, - мой срок уже вышел, слишком много грехов на душе. Я так больше уже не могу, да и не хочу. А ты ещё можешь что-то сделать там, на воле, среди своих, среди живых людей. Помоги им, глядишь, и мне это зачтётся.
   Шаман внимательно и пристально посмотрел на него, потом одобрительно улыбнулся, очевидно, всё поняв.
   - Хорошо, - согласился он, - может быть тебя Пастырь и отпустит. Держать тебя здесь, ему резона нет.
   - Нет, я уж лучше останусь здесь. По крайней мере, Хозяин меня здесь не достанет, - твёрдо, как о давно решённом деле, сказал Сергей, - похоже, что ему сюда хода нет. Может быть, здесь я обрету желанный покой, и эти призраки перестанут мучать меня.
   Он с досадой посмотрел на стены.
   - А эти зеркала, их нельзя убрать? - нерешительно предложил он.
   - Нет, - с видимым сожалением ответил Шаман. - Очевидно, они должны символизировать выбор: или ты сам со своими бесконечными надоевшими отражениями, или всевышний. Слишком явное противопоставление христианской и некоторых восточных религий. Или язычества и христианства. А может быть, мне так только кажется. Но я уже устал смотреть на них, видеть их не могу. Должно быть, до конца жизни я не смогу теперь смотреть в зеркала. Ты бы знал, какое это мучение - всё время видеть только самого себя и никого больше. Настоящая пытка.
   - Но почему же, есть же ещё и иконы? - тихо спросил Сергей.
   - Вот и весь твой выбор, - невесело подытожил Шаман. - Хотя, может быть, для тебя он придумает что-нибудь другое, повеселее, более соответствующее его представлениям о тебе и твоём предназначении.
   Сергей нерешительно замялся, потом тихо сказал:
   - И ещё, у меня будет к тебе одна небольшая просьба - отдай эту книгу, ты понимаешь о чём я, Андрею. Он знает, что с ней делать. Я не смог, а он сможет, он сильный.
   Шаман ещё раз внимательно посмотрел на него, потом согласно кивнул головой. Недолгий разговор был окончен, больше им нечего было сказать друг другу.
   В тот же вечер Шаман очнулся у себя дома в постели. Он слабо застонал и, чуть-чуть приоткрыл глаза. Некоторое время он лежал так, смотря прямо перед собой, приходя в себя, слабо шевеля пальцами рук и ног. Потом, заметив краем глаза что-то сбоку от своей кровати, он с большим трудом слегка повернул голову и увидел Сергея. Сергей бледный и неподвижный лежал на полу рядом с его кроватью без сознания. Но на губах его застыла спокойная и умиротворённая как у Будды улыбка. Шаман в точности исполнил просьбу Сергея и отнёс книгу Андрею, правда без предварительного звонка (сотовыми телефонами Шаман не пользовался из принципа), но того, к несчастью, не оказалось дома, и тогда он просто положил её ему в почтовый ящик в надежде, что тот скоро вернётся и откроет его, и написал ему записку, которую воткнул за ручку двери. И откуда-же ему было знать, что за Сергеем уже следили люди Прохорова, как за бывшим начальником Елены и возможным подозреваемым. Увидев, что Сергей зашёл к Шаману домой, они стали наблюдать и за ним тоже. Они проследили за ним до самого дома Андрея, достали эту книгу из почтового ящика и, быстро смекнув в чём дело, без проволочек отнесли её своему хозяину, Иуде.
  
   Глава 52
   Пастырь и Патриарх ( Земное и небесное)
  
   Он пришёл к своей вере не сразу, а шёл к ней долгим и причудливым путём с лишениями и разочарованиями, присущими каждому поиску своего истинного призвания. Он пришёл к богу постепенно, шаг за шагом смиренно приближаясь к нему, вымеряя каждый свой шаг в соответствии со своими меняющимися представлениями о себе, мире и вере. Сначала он довольно успешно поднимался вверх по служебной лестнице в миру, и был довольно крупным начальником, от которого зависели судьбы других людей, но это не приносили ему должного удовлетворения и тогда он разочаровался в этой своей деятельности и отказался от неё. Он оставил мир и ушёл монахом в монастырь и жил там до тех пор, пока исподволь, поначалу незаметно для него самого, к нему не пришло просветление. Когда у него появилась эта уверенность, что он не такой, как другие, когда у него появились эти необычные способности, он и сам толком не помнил. Просто в какой-то момент, он понял, что может гораздо больше, чем другие и на него как будто наложена обязанность, как будто кто-то свыше положил на него печать, горящее клеймо на его сердце, нести веру людям, восстанавливать утраченное благочестие. Далеко не сразу он понял и осознал, кто сделал это, наложив на него то ли проклятье, то ли благословение, но, во всяком случае, очень тяжёлую, тяжкую ношу, это точно. Одно время он даже думал, что это ему наказание за прегрешенья в прошлой жизни, его персональный собственный ад. В то время идеи шведа Сведенборга и гностиков были ему очень близки и отвечали собственным представлениям о мире. "Должно быть, я очень нагрешил в прошлой жизни. Может быть, я уже в аду и сам не замечаю этого. Что же я такого натворил?", - думал он до тех пор, пока не понял, что сами эти мысли грешны и безбожны. Прозренье пришло к нему значительно позже, сначала он просто хотел восстановить в людях утраченную, но крайне необходимую им, он был абсолютно и непоколебимо уверен в этом, веру. Лишь потом он понял, что это господь избрал его, чтобы нести слово божье страждущим и ищущим, помогать слабым и немощным духом, утешать убогих, искоренять крамолу и еретиков, исправлять неверующих, в общем восстанавливать порядок и справедливость на этой не оставленной, вопреки мнению многих, не забытой богом, земле, в соответствии с волей божьей, которую, нисколько не сомневаясь, он нёс людям, своей неизбывной пастве. Он был их учитель и пророк, их духовный хлеб, именно на него была возложена обязанность и ответственность за них, он чувствовал, что отвечал за них перед богом, и это накладывало особую печать на все его действия и помыслы. Он нёс им слово и волю божью, а значит, они обязаны были подчиняться ему и его воле как отражению той, высшей. И как верный признак этого была дана ему сила и мощь, он мог воздействовать на людей, как никто другой до него, действительно исправлять, переделывать их, выпрямляя их деформированные нелёгкой жизнью, искорёженные души. Это был его крест и его миссия, именно так он это воспринимал. Однажды ночью он по привычке не спал, а лежал, творя молитвы и смотря в темноту перед собой, которая, казалось, всё сгущалась и сгущалась перед ним, и вдруг его осенило - внезапно Пастырь понял, что на самом деле он вовсе и не человек, человек не может уметь такое, а значит он - кто-то другой. Он долго думал над этим, пока на него не сошло какое-то озаренье или просветленье: на самом деле он - архонт, мессия, посланный на землю, чтобы спасти этот мир от скверны и зла. Но будто бы в опровержение этого в эту ночь ему приснился очень яркий и до ужаса реалистичный сон, скорее это был даже и не сон, а видение или воспоминание. Пастырь увидел казнь Спасителя и понял, что был каким-то образом и сам причастен к этому - он не поддержал, не помог ему тогда, и даже более того - была и его доля вины в его смерти, это было очевидно. Это был явно знак свыше, и он понял, что должен заслужить своё прощение и исправить тот свой грех, тянущийся за ним уже столь долгое время. Может быть, для этого и была дана ему столь невероятная сила, кто знает? Во всяком случае, теперь с этого момента он твёрдо знал, что должен нести веру людям несмотря ни на что, преодолевая любые препятствия и трудности, стоящие на его пути, пути веры. По совести говоря, ему и самому не доставляло никакого удовольствия творить насилие над людьми, но это было необходимо для них самих, даже если они сами не понимали и не принимали этого, и он с благой улыбкой на устах, делал это, то, что должен был, что считал нужным сделать. Но в последнее время сомнения, как назло, стали одолевать его всё чаще и чаще. Да, он исправлял людей, приводил к вере силой, насилием над их душами, их личностями, ради их же блага, ради спасения их душ, но что он получал в результате? Зачастую совсем не то, что ожидал, на что рассчитывал. Ведь вера, в конечном счёте, должна была приносить им радость, счастье и успокоение их душам, а не страдание и страх. И здесь, в этом крайне важном для него вопросе у него как будто бы произошло раздвоение личности. В нём как будто бы боролись два человека, две личности: одна говорила, что страх и трепет перед мощью бога - это хорошо и пусть боятся и трепещут, приобщаться к вере можно и через страх тоже, особенно если нельзя по-другому; другая, что божья благодать - это добро и благо, душевное равновесие и невозмутимость духа для всех, а не для особо избранных и одарённых. И как соединить эти две свои половины личности в одно целое, он не знал и оттого мучился и сомневался. Он не хотел разделять людей на два сорта: одним - страх и ужас, а другим - спокойствие и благодать; это в корне противоречило его стремлениям, а на деле выходило именно так, он не мог закрывать на это глаза и не видеть этого. И то, что он видел, всё больше и больше не нравилось ему и приносило мучительные нравственные страдания. По природе своей он не был жесток и искренне хотел для людей другого, счастья и радости, а приходилось фактически ломать людей через колено, исправлять все вывихи их изъеденных молью от неиспользования душ. "Как можно по-другому из махрового убийцы и законченного негодяя, сделать верующего, истинно верующего человека? - думал он. - Только так, только насилием, иного способа, к сожалению, просто нет, не существует в природе. Буду нести свой тяжкий крест и дальше, убеждать кого словом, а кого и делом. Пусть лучше будут послушники, даже фанатики, чем убийцы и негодяи. А со временем они действительно превратятся в верующих, уже не за страх, а за совесть. Время сильнее нас, оно возьмёт своё". Но всё дело было в том, что взамен получалось что-то совсем несуразное, не то, что он хотел - сломав личность, он не получал другой, желаемой, а получал послушное, на всё готовое убожество и это поневоле коробило его и оскорбляло его чувства. Он всё чаще задумывался над тем, то ли он делает, что ему делать дальше и как спасти этот мир и людей. Он чувствовал, что что-то было не так и это не так было в нём самом. И поэтому он возлагал большие надежды на заветную книгу, которую он тоже искал, считая, что она может помочь ему увеличить его силу и привести весь мир к необходимой ему вере.
   Вот и беседа с Патриархом получилась тяжёлой и совсем не такой, как он хотел.
   - Господь наш суров, но благостен, он обратил свой лик и к тебе великий грешник, - сказал Пастырь Патриарху, - он готов простить и тебя, несмотря на все твои богомерзкие прегрешенья. Но сначала ты должен искренне покаяться во всех своих грехах.
   - Мне каяться не в чём, - спокойно сказал Патриарх, - как жил, так и умру, достойно.
   - Это ты-то жил достойно? Желаешь до самого конца упорствовать в своих грехах и заблуждениях, аки пёс смердящий? - с негодованием спросил Пастырь.
   - Желаю, - ответил Патриарх, - жил, как умел, как мог и за всё я отвечу там, а не здесь, - он кивнул вверх. - И ему, а не тебе.
   - Вот как? Значит, убивать и нарушать все законы, какие только возможно, и божьи и человечьи, проливать кровь, это, пожалуйста, с превеликим удовольствием. А покаяться - нет, душа не дозволяет? - снова строго спросил Пастырь. - А может не душа, которой у тебя, увы, похоже, что и нет, а гордыня твоя тщеславная и греховное самолюбие? Муторно мне от тебя, грешник, и от таких, как ты, ой как муторно.
   - А ты не смотри, - доброжелательно посоветовал Патриарх, - глядишь, полегче станет, полегчает.
   Пастырь внимательно и с сочувствием посмотрел на него.
   - На что ты надеешься грешник? - спросил он, - Ты знаешь, что тебя ожидает?
   - Я всё знаю, - жёстко сказал Патриарх, - и ничего не боюсь. В этой жизни я достиг всего, чего хотел, чего желал, и мне нечего и некого бояться, ни тебя, ни твоих слуг.
   - Ничего ты ещё не знаешь! - с яростью накинулся на него Пастырь, - ничего! Ты, наверное, думаешь, что геена огненная, которая ждёт вас всех, это только слова, вздорный вымысел выживших из ума фанатиков, порождение безумной фантазии? О как я устал, от таких глупцов, как ты! За что мне такая тяжёлая ноша нести веру таким, как ты, за что такое наказание божье, за какие прегрешенья?
   - Видать много нагрешил, - с издёвкой сказал Патриарх.
   Пастырь подошёл ближе, взгляд его, казалось, прожигал Патриарха насквозь.
   - Не тебе бы радоваться, грешник, - с едва уловимой угрозой в голосе сказал он. - Дьяволу и мамоне служишь, бесов тешишь, пёс.
   - Да лучше я ему служить буду, чем тебе, - спокойно ответил Патриарх. - Он даёт мне хоть какую-то, да свободу, а у тебя чистое рабство.
   - Он даёт тебе свободу творить зло, - заметил Пастырь.
   - Но всё-таки свободу. А твоё добро хуже зла! Ты навязываешь свою волю другим, превращаешь людей в быдло, бессловесных рабов. Да лучше умереть, чем так жить. Я всегда делал то, что считал нужным и моя совесть чиста и спокойна. Да, мне иногда приходилось отступать от своих принципов под давлением обстоятельств, но не в главном. Мне не в чём себя упрекнуть, я делал то, что позволяли условия, ситуация и не моя вина, что иногда выходило не так, как надо. Покажи мне хотя бы одного властителя без греха. И если найдётся хоть один такой, смело можете кидать в меня камни.
   - Но не у всех на руках кровь, как у тебя, - вкрадчиво возразил Пастырь.
   - У всех, - уверенно заявил Патриарх, - у кого-то явная, у кого-то скрытая - в виде налогов, поломанных и исковерканных судеб, неисполненных обещаний, обязательств и всего прочего, что сопутствует любой, слышишь, любой власти. А если и есть исключения, то значит им просто очень повезло, и обстоятельства им дали такую возможность (а они только умело использовали её), обойтись без крови - явной или скрытой. У меня такой возможности просто никогда не было. Я ничем не хуже их, а может быть и лучше, потому что ещё неизвестно, как они повели бы себя в предложенных мне обстоятельствах, сколько бы наломали дров и поломали судеб. А я всегда умел обходиться малой кровью.
   - Да ты просто герой! - насмешливо сказал Пастырь. - Награды не потребуешь, нет?
   Патриарх предусмотрительно промолчал. Пастырь прошёлся по комнате, раздумывая о чём-то, потом снова остановился напротив Патриарха, заглянул ему в глаза.
   - Нет, ты лукавишь, подлый раб зла. Тебе просто нравится творить зло, вот и всё. А свобода, люди и обстоятельства тут абсолютно не причём, - убеждённо сказал Пастырь, - готовься, завтра у тебя будет обряд посвящения. У тебя ещё есть время до завтра вспомнить все свои грехи и покаяться в них. Подумай об этом.
   - И что, после этого вы меня отпустите? - с усмешкой спросил Патриарх.
   - После обряда ты сам не захочешь уйти, - наставительно сказал Пастырь, - готовься, великий грешник к искуплению и преображенью в раба божьего. Не хочешь быть божьим человеком, так будешь ему рабом. Запомни, власть духовная всегда выше власти земной и всегда перевесит её, заставит подчиняться себе.
   - Посмотрим, - угрюмо ответил на это Патриарх.
   На этом разговор окончился, а наутро должен был состояться обряд посвящения. Но обряд не состоялся. "Помоги мне, и я буду честно - верой и правдой служить тебе" - взмолился Патриарх, взывая к Хозяину, после того как его отвели и поместили в комнату под замок.
   - И рад бы, да не могу, - сказал низкий хрипловатый голос у него за спиной, - ты ведь был нечестен со мной, пытался хитрить, а мы такие вещи никогда не прощаем.
   Патриарх повернулся. "Почему он всегда прячется за спиной?" - невольно подумал он. "Я тот, кто всегда за твоею спиной, смертный", - также мысленно ответил ему Хозяин. Он сидел на стуле, запрокинув нога на ногу и неспешно, со вкусом шлифовал изящной маникюрной пилочкой свои длинные чешуйчатые ногти, больше напоминающие когти.
   - И рад бы в рай, да вот грехи не пускают. А прочем, изволь, я так и быть, помогу тебе, - сказал Хозяин, - но и ты в свою очередь, тоже должен помочь мне, отплатить, так сказать, добром за добро. Мне кажется, что это будет справедливо и в тоже время гуманно в отношении тебя.
   - Чем же я могу помочь тебе? - спросил обескураженный Патриарх.
   - У тебя ведь есть три сына? - вкрадчиво спросил Хозяин.
   - Два, - поправил его Патриарх, - и я даже не знаю где они. Живы ли они?
   - Живы, живы, чего и тебе желают, - успокоил его Безликий, который сидел рядом с Хозяином, - хотя вряд ли, уж больно у тебя слава нехорошая. Да поди наговоры, врут люди то, как сивые мерины.
   - Да нет, не два, а три сына, - настаивал на своём Хозяин, - третий родился уже после того, как твоя жена ушла от тебя. Сообщаю - она была беременна твоим третьим сыном и ушла от тебя, будучи беременной. Вот в чём была твоя ошибка, твой фатальный промах - ты искал женщину с двумя детьми, а надо было с тремя. Что ж, и на старуху бывает проруха, - быстро утешил он.
   - Три? - потрясённо и недоверчиво спросил Патриарх.
   - Три, три, - подтвердил Хозяин. - И теперь ты должен пожертвовать одним, подчёркиваю только одним из них для меня. Всего то.
   И он широко и радушно улыбнулся, блеснув своими ослепительно жёлтыми, золотистыми змеиными глазами.
   - Ну, какая тебе разница, - уговаривая, сказал он, - ты ведь был уверен, что у тебя только два сына. Ну, вот пусть и останется два. Третий, как говорится, лишний. Младший меня, пока, во всяком случае, не интересует, он и так будет бороться с Пастырем, как сможет, как сумеет, я чувствую, что он уже вполне созрел для этого. Второй, средний, уже и так мой до гробовой доски. Итак, что же остаётся в сухом остатке? А остаётся третий, твой старший сын, Андрей. Ты помнишь, почему ты так его назвал? В честь своего отца, тот ещё был фрукт, родитель твой покойный. Правда, твоя жена по простоте душевной думала, что вы назвали его в честь какого-то очередного святого, наивная женщина, у христиан их много, я бы даже сказал с избытком, на все случаи жизни. Вот он-то, Андрей, мне и нужен прямо-таки позарез. Отдай его мне. Он должен написать для меня одну книгу, так пустячок, он ведь у тебя писатель, ты, наверное, не знал?
   - Я ничего не знал, - грубо ответил Патриарх, досадуя на глупейший с его точки зрения вопрос.
   - А в самом деле, что же это я? - спохватился Хозяин. - Конечно же, ты ничего не знал. Да, так вот, значит, он должен был написать нам одну книгу. Так, небольшой опус, манускрипт для избранных. А он ломается, как дешёвый пряник, не хочет, сопротивляется, упирается, глупый, изо всех своих силёнок. А недавно и вовсе в огонь её бросил, подлец такой, весь в папашу, не приведи господь. А ведь я к нему, как к родному, всей душой, лично его уговаривал, увещевал, обещал все блага мира. И что-же мне он в ответ? Вот все вы люди таковы, неблагодарные, порочные создания. Ну, так вот, уговори, уломай его написать эту чёртову книгу, какую он сам знает, любым, доступным тебе способом - угрозами, обещаниями, шантажом, подкупом, обманом, любым, каким пожелаешь, какое твоё отцовское сердце подскажет, какое широкая душа попросит. Ведь твоя душа всё равно давно уже принадлежит нам, целиком и полностью. Вот тебе и карты в руки, это будет твой карт-бланш, возможность реабилитации за то, что пытался обмануть меня. Тебе ведь это не сложно, а мне, знаешь ли, приятно будет, потешишь старика. Для меня очень важно, чтобы это сделал именно ты - родной отец.
   - Папашка, значит, - кивнул головой и Шут, - родитель евонный.
   Он сидел здесь же, возле Безликого на другом стуле.
   - Родная кровь, - подал голос и Безликий, который морщась, с отвращением и негодованием разглядывал разнообразные иконы, висящие на стене, косился на лики святых, - всё не чужой человек. И сынку твоему, я думаю, приятно будет, ежели к нему с просьбой вновь обретённый родной отец обратится.
   - Я не знаю, где мои дети, - ответил внезапно осипшим голосом, с изменившимся, потемневшим лицом Патриарх, по-видимому, его задели за больное место. - Я не смог найти их.
   - А между тем они живут в одном городе с тобой, - сочувственно сообщил Хозяин, - и не так уж и далеко от тебя, в трёх кварталах отсюда, пешком дойти можно, если пожелаешь, конечно.
   - Может плохо искал? - сочувственно спросил Шут. - Мы же вот нашли.
   - Искал хорошо, - сухо и неприязненно ответил Патриарх, с неудовольствием глядя на этого развязного фигляра.
   - Дочка твоего приёмного брата, Ефима, вышла замуж за одного из них, - с удовольствием пояснил Шут. - Ты его хоть раз видел?
   - Сергей Курташёв? - удивлённо спросил Патриарх. - Мой сын?
   - Да, он, - подтвердил Безликий. - Как видишь, фамилия почти как у тебя, только ударение другое.
   Патриарх как стоял, так и сел на стоящий с ним рядом стул, вернее в изнеможении опустился на него.
   - Правда, дочка то ефимовская того, уже мертва, - с сожалением заметил Хозяин и философски подытожил. - Что ж, далеко не все из нас выживают в этом сложном сумбурном современном мире, да ещё в такое, не побоюсь этого слова, сложное непредсказуемое время. Естественный, знаете ли, отбор. Некоторым не повезло, ей например.
   - А твой младший сынок, Алексей, сдал тебя Пастырю с потрохами, - радостно сияя, сообщил, наябедничал Шут.
   Патриарх с нескрываемым раздражением посмотрел на него.
   - Ещё бы, он же не знал, что я его отец, - заступился он за незнакомого ему сына.
   - Да нет, вынужден тебя, к моему глубочайшему сожалению, серьёзно огорчить - знал, - развёл руками Хозяин. - Твой приёмный брат, Ефим, счёл своим пренепременнейшим долгом сообщить им об этом накануне.
   - Он знал, что я его отец и всё-таки сдал меня? - изумлённо спросил Патриарх.
   - Ну а чего ты хочешь? - грубовато спросил Шут и глубокомысленно изрёк. - Эх, молодёжь, молодёжь, ветреность и легкомыслие - вот ваше имя. Совершенно никакого почтения к заслуженной старости и седине, к старикам. Ведь ты, конечно же, заслужил себе спокойную, почётную старость своей неустанной заботой и трудом на пользу обществу?
   - Я ещё не старик, - с негодованием возразил Патриарх, не в силах оправиться от свалившихся ему на голову неожиданных новостей - его дети живы и здоровы, и один из них даже уже успел предать его.
   - Это совершенно неважно, - отмахнулся Хозяин, - главное, что твои дети живы и здоровы, если, конечно, не считать беспокоящих их в последнее время навязчивых, назойливых призраков. Но ты знаешь, они вовсе не жаждут увидится с тобой. Как ни странно, не горят желанием, что, впрочем, и не удивительно, учитывая какую жизнь ты ведёшь. Ведь ты, в их представлении, просто бандит с большой дороги.
   - С очень большой, с огромной, - уважительно подчеркнул Шут, желая подсластить пилюлю Патриарху.
   - Но нас, как истинных поклонников литературы, Талии, Мельпомены и, естественно, Гекаты, главным образом интересует третий, старший из них. К большому сожалению, из них троих только он и именно он обладает недюжинным литературным талантом, способностью творить. Вот он и должен создать нам это Священное Писание от нас. Что поделаешь? Для этого нужен именно он, человек с даром писания и, что особенно важно, насилия. Нужно, чтобы оно было у него в крови, наследственное. А таковым в городе оказался только один человек, самый неподходящий, самый негодный из всех троих из-за своего постоянного интеллектуального самоедства и глупых религиозных исканий - твой старший сынок, Андрей Курташёв, прошу любить и жаловать. Отдай его нам, всё равно тебе он не нужен, тебе не справиться с ним, от него у тебя будут одни только неприятности, причём большие неприятности и проблемы. Но мы можем тебе помочь избавиться от них. А у тебя, заметь, ещё целых два сына останутся, и мы поможем тебе вернуть их. Слава богу, их матушка уже умерла и она не сможет препятствовать нам в этом. Скверная была старушонка, прости господи, богомольная. Соглашайся, родной, предложение заманчивое, очень заманчивое.
   - Эксклюзив, - сказал своё веское слово и Шут. - Наше слово на вес золота и даже ещё дороже.
   - Меня ведь сдал другой сын, - тихо сказал Хозяин.
   - Другой нам пока без надобности, он ещё не сделал своего великого, предназначенного ему дела. Мы надеемся, что он поможет нам управиться с Пастырем. Мы сами ничего не можем с ним сделать, - сказал Безликий, - он не в нашей юрисдикции.
   - Да и не хотим, - на всякий случай соврал Шут.
   - Это должен сделать человек из его команды, его секты, - пояснил Безликий, - в этом весь шик и блеск, вся прелесть момента. Лучше бы его ученик, конечно. Только представьте: ученик убивает своего учителя, ну или хотя бы предаёт на худой конец. Когда-то нам этот фокус вполне удался. Красота! Но, впрочем, сойдёт и так. Всё равно очень хорошо и даже чудесно. Загребать жар чужими руками и заставлять для тебя таскать каштаны из огня других, что может быть лучше, в этом высшее удовольствие и высший пилотаж.
   - Пусть это сделает Алексей, - внушительно сказал Хозяин, - а мы посмотрим, что у него получится. Наши места в первом ряду, а ещё лучше в вип-ложе. И поверьте мне на слово, за аплодисментами дело не станет.
   - Даже Авраам не убоялся, сдал любимого сына своего Исаака, чем же ты лучше, ирод? - укоризненно спросил Шут у угрюмого Патриарха. - Ты-то своего даже и не помнишь.
   "Вот сукины дети", - с горечью и неприязнью подумал Патриарх.
   - На том и стоим, батюшка, на том и стоим, - весело и игриво засмеялся Хозяин. - Ну, мы, пожалуй, пойдём себе восвояси. А ты тут себе подумай, покумекай, на досуге, как следует. А как примешь соответствующее решение, будь так любезен, сообщи, пожалуйста, нам. Да смотри, не дури тут у нас, не балуй. В общем, просто скажи вслух, что ты согласен. И можешь не беспокоиться, не сомневаться, мы услышим.
   - У нас очень хороший, чуткий слух, - с гордостью сказал Шут. - Мы слышим даже то, что от нас хотят утаить разные несознательные элементы.
   Патриарх долго стоял в своей комнате, в которую его поместили, после их ухода, перед большим зеркалом, висевшем на стене, и о чём-то упорно размышлял, задумчиво глядя на своё отражение. Он вспоминал свою, видимо уже прожитую жизнь, раздумывал, мог ли он прожить её по-другому. Сожалел ли он о чём-либо? Вполне возможно, но времени что-то исправить, у него уже не было. Исход был предрешён. Затем, всё взвесив и как следует обдумав, Патриарх вскрыл себе вены на руке осколком зеркала, которое он разбил. Так его и нашли лежащим в луже крови среди осколков зеркала, в каждом из которых он отражался весь целиком, как в возможном варианте другой непрожитой им жизни.
  
  
   Глава 53
   Блеск и нищета Артамонова
  
   - Душа размаху требует, широты и размаху! - зычно шумел, вещал на весь зал огромный как медведь Артамонов Евлампий Харламович, дико вращая бешеными глазами. - А вы мне крылья то не подрезайте! Не подрезайте мне крылья то, аспиды, а то и на вас, иродов, управу найду. Молоды ещё, сукины дети, меня учить!
   Он в сердцах стукнул, громыхнул по столу пудовым кулачищем, зыркнул на них своими свирепыми глазищами, закусив огромный пушистый ус.
   - Да, ты не кипятись, не кипятись, голуба, - успокаивал его Шут, ласково поглаживая по плечу, как взбалмошную капризную женщину, - будет тебе и размах и крылья, будет, всё будет, красавец ты наш, дай только срок, вот ужо войдём мы во власть и заживём тогда на славу дружной семьёй, как надо заживём, потерпи немного, осталось недолго. Скоро и мы будем на коне. Будет и на нашей улице праздник, обязательно будет, не всё этим проходимцам жировать, не всё этим жирным котам масленица. Надо только немного потерпеть, надо только выучиться ждать, надо быть спокойным и упрямым. Господь терпел и нам велел. Всё получим, всё наше будет, всех превзойдём.
   - Нет, вам меня с панталыку-то не сбить, с моей верной колеи! Я на своём стоял, и стоять буду твёрдо, дот смерти. Я хочу, желаю, чтобы мир содрогнулся, услышав мою грозную роковую поступь. Воли хочу! Чтобы всё трещало и рвалось, вертелось и кружилось! Вся эта заплесневевшая, прокисшая планета. Жизни хочу, а не этого киселя! Чтобы весело было, с размахом и куражом, с фантазией и выдумкой. Вот как я хочу! Вот чего хочу! А вы мне что предлагаете и о чём талдычите уже битый час? Манную кашку, таблетки для больных, страдающих диареей. Тьфу, на вас и ваших детей, - и он смачно высморкался и сплюнул на плиточный, изразцовый пол харчевни, в которой они сидели за столиком, с аппетитом выпивая и закусывая, чем бог послал. А послал он им в этот день, как, впрочем, и во все остальные, очень много - стол был наполнен, забит едой до отказа.
   - Но у нас нет детей, - меланхолично заметил Безликий, - у нас, горемычных, только вы и есть - наша благословенная, блаженная паства, о благополучии которой мы неустанно печёмся день и ночь. Сироты мы, да и вы тоже сироты, всеми покинутые и забытые, заброшенные в мир равнодушным, позабывшим о нас, о своих бедных несчастных детях, отцом. Одни, словно былинки в поле. Полный экзистенциализм, одним словом, чистой воды.
   Он был явно не в настроении, уныл и косноязычен.
   - Да, именно этого мы и хотим, - горячо уверил Артамонова Шут. - Наши желания совпадают целиком и полностью, в большом и малом, в высоком и низком, в дальнем и ближнем, в сильном и слабом, в сладком и горьком, в умном и глупом, в радости и в беде, в горестях и разлуке, в славе и бесславии, в юности и старости...
   Безликий стукнул Шута по спине так, что там что-то зазвенело, похоже, что у того заело пластинку и он никак не мог закончить свою прочувствованную речь.
   - В общем, даже и в мелочах, - с облегчением завершил, закончил, наконец, тот свой нескончаемый монолог, - аминь.
   Он опрокинул рюмочку, занюхал рукавом, сладостно, со вкусом чихнул и тяжело вздохнул, переводя дух.
   - Благодарствую, - наклонив голову, сказал он Безликому, - спасибо тебе, друг.
   - Завсегда пожалуйста, - пожал плечами тот, - всегда рад помочь товарищу в радостях и горестях.
   - Так ты согласен, надёжа наша и опора? - с неугасающей надеждой спросил Шут у Артамонова, вперив в него неподвижные, как у принявшего дозу наркомана, зрачки.
   - А что я должен делать? - вместо ответа, угрюмо и недовольно спросил Артамонов.
   - Да так, ничего особенного, - ответил Шут, сметая рукой невидимые соринки с плеча Артамонова, - людей.
   - Людей? - недоверчиво спросил Артамонов, косясь на Безликого, уж слишком тот не напоминал человека.
   - Да людей, - подтвердил Шут, не обращая внимания на подозрительный и шальной взгляд Артамонова и разъяснил. - Людей нового типа, улучшенной породы, племенной, хоть сейчас на выставку или на размножение.
   - Людей это хорошо, - задумчиво сказал Артамонов, - это вы очень верно, правильно придумали, это вы молодцы, и давно пора. Хорошая мысль, заманчивая идея, как это мы сами не догадались, своим умом до этого не дошли. Вот что значит образование! Людей это по мне, это я люблю. Даёшь людей будущего, без страха и упрёка, без раздумий и колебаний!
   - Да ты всё на лету схватываешь, милый ты наш! - восхитился Шут и пояснил. - Мы будем привозить их на вашу с Ефимом фабрику по одному и скопом, дружным коллективом, так сказать, и там переделывать по нужному образцу, по лекалу. А на выходе, пожалуйста, получайте готовый товар, годный для употребления. Употреблять их по назначению соответственно будем мы.
   - А образец-то хороший? - подозрительно спросил Артамонов. - Плохого нам не надо, не требуется, не потерпим, мы фирма известная, брак делать никак не можем. Конкуренция, понимаете ли, - оправдывающимся голосом сказал он, - конкуренты в миг сожрут, дай им только возможность. Честно вам скажу, ничего не утаю, как на духу, дрянь, а не людишки, - дашь им палец, откусят по самый локоть, а то и по самое не балуй, вот такой у нас народ, шельмы, а не народ, сплошные прохиндеи и жулики, разбойники и конокрады, а то и вовсе казнокрады и мздоимцы, антихристы. Вот с такими и живём, работаем, - пожаловался он.
   - Да, тяжело вам. Понимаем, всё понимаем, дорогой ты наш человек, человечище, - сказал Безликий, льстя самолюбию Артамонова, самозабвенно, любовно хлопая его по каменному, крутому плечу.
   - У нас очень качественный образец, - похвалился Шут, - скажу тебе без ложной скромности и бахвальства, в своём роде лучший. Люди выйдут - первый сорт, пальчики оближешь и не подавишься, разве только слюной.
   И он звучно поцеловал свои сложенные пучком, видимо давно немытые, грязные пальцы, пытаясь наглядно показать какие будут люди, с нежностью и любовью поглядывая при этом на неуклюжего, рыжего Артамонова, похожего на клоуна из заезжего балагана, после представления зашедшего, как водится, в трактир выпить и закусить на досуге, попробовать местных явств, чем потчуют в местном кабаке.
   - Не, первый не годится, у нас только высший, - не согласился Артамонов и ещё раз звучно высморкался, но на этот раз в носовой накрахмаленный платок с вышитым петухом, явно подаренный ему кем-то из немногочисленных поклонниц, ездящих за балаганом. - Первый никак нельзя, некондиция, отстой.
   - Ну, будет тебе и высший, - согласился Шут, - в общем не пожалеешь, ещё поблагодаришь и внукам потом рассказывать будешь о том, как с нами работал на благополучие, на благоденствие и развитие страны. На ночь, вместо сказки, чтобы лучше спали с приятными сновидениями, чтоб мы им приснились к их великой радости и счастью.
   - А платить кто за это будет? - проформы ради поинтересовался въедливый, во всём любящий дойти до самой сути, до самой сердцевины, Артамонов. - Пушкин что ли?
   - Ну, зачем же Пушкин? Не тревожь усопшего, да ещё на ночь глядя, типун тебе на язык, ещё привидится ночью, греха не оберёшься, такой кошмар. Чёрный, кудрявый, да ещё и в придачу стихи читает на французском. Ужас. Хаос и вакханалия. Нет, нам этого не надо, - сказал Шут. - А деньги что, это ерунда, деньги то. Деньги - это навоз, нынче нету, завтра - воз. Тити-мити, тьфу, презренный металл. Не в деньгах счастье и даже не в их количестве. Что мы, жалких ассигнаций, что ли не найдём, не напечатаем? Деньги то для нас - это не проблема, деньги будут, - успокоил его Шут. - Желающие заплатить за это всегда найдутся, в очередь выстроятся, только позови, только свистни, ещё конкурс устроим из желающих и радеющих, пусть экзамен сдают, клоуны, чтобы всё как положено, чин чинарём. Вот хотя бы этот ваш Финансист. Чем плоха, с позволенья сказать, его вполне подходящая нам персона-кандидатура? Уважаемый человек, между прочим, известная в городе личность, не хрен собачий, не пальцем деланный. Не карикатура какая-нибудь. Сам Патриарх его в гости на чай приглашает, сушки-баранки с ним ест, и различные комплементы делает - так и сыпет, так и сыпет, да ещё и конфеткой сироту угощает. Не всякому дано. По Сеньке и шапка. Может быть, со временем даже вашим президентом станет, не чета вам, нерасторопным. Ну, если мы поможем, разумеется, если порадеем за родного, не лишнего нам, человечка, если замолвим за него доброе словечко перед тем, кем надо. Очень даже может быть, а по сравнению с нынешними, так он и вообще красавец, орёл. Только что не летает. Ну да, сойдёт и так, тоже чай не бояре. Переможетесь и так, правоверные.
   - Да этот удавится ради копейки, с чего бы ему вам помогать? Он без своей выгоды и жопу с табуретки не поднимет, - сказал грубый, нетактичный и неделикатный Артамонов, не ведающий тонкого литературного штиля и любящий выражаться простонародно и грубо, зачастую с крепким словцом, то есть, как придётся и получится, как бог на душу положит и как чёрт ему наворожит.
   - Поднимет, поднимет, - успокаивающе сказал Безликий, - и не только её поднимет, а ещё и побежит вприпрыжку, галопом, как молодая лошадь на скачках за призом. Когда мы зовём, к нам все не просто бегут сломя голову, а летят как пчёлки, только что не жужжат ещё при этом.
   Он пронзительно и скрипуче засмеялся, совсем как человек, которого, как следует, пощекотали под мышками и в других интимных местах давно немытого тела. И Шут поддержал его в этом совсем нелёгком для нечисти деле. А Артамонов нет. Притворяться настоящими, подлинными людьми - нелёгкое дело и тяжёлая ноша даже для нечистых, что уж тут говорить о самих людях. Им всегда проще быть самими собой.
   - Мы ему сделаем предложение, на которое он просто будет вынужден согласиться. Он как благородный человек, человек слова и чести, не сможет нам отказать, он слишком многим нам обязан - своим богатством, положением в обществе, в конце концов, которое, не приведи господь, может оказаться таким хрупким и ненадёжным в случае чего, если он нам чем-нибудь не потрафит, если проштрафится, - сказал Шут. - Назвавшись груздем, полезай-ка, братец, в кузов, вот так-то. И не вороти нос от своих спасителей и благодетелей, а то всякое может случиться, по-всякому обернуться. Ведь, можно и безо всего остаться.
   Он покосился на Артамонова.
   - Но впрочем, нет, я верю в него, как в истинного недюжинного патриота своей многострадальной родины. Он наш человек, стоящий, надежный, настоящий Микула Селянинович, спаситель отечества, герой, за ним, как за каменной стеной. С ним бы я и в разведку пошёл, и к девкам на гулянку, везде гож, везде пригож, - в припадке чувств Шут истерично, навзрыд всхлипнул и утёр глаза рукавом вязаной жёлтой кофты, одетой на нём. - Ах, оставьте меня, оставьте, не трогайте, - замахал он руками, - а не то я сейчас прослезюсь. Не бередите мою тонкую ранимую душу своими грязными лапами. Я всегда плачу, когда говорю о святом для меня, об истинных героях нашего времени, о настоящих людях, людях слова и дела, наших благодетелях.
   - Надёжа и опора всему государству, - важно подтвердил и Безликий. - Монолит, глыба, скала, матёрый человечище, побольше бы нам таких, больших и разных, богатых и не очень, но лучше бы, конечно, очень.
   - Бессеребренник, бес ему в ребро, ради серебра точно работать не будет, только за золото высшей пробы, - одобрительно сказал Шут. - И мы это золото ему предоставим в большом количестве, как царю Мидасу. Жалко нам дерьма, что ли? Да ладно, что это мы всё о нём, да о нём. Ты то как, друг? Потянешь такое серьёзное и, не побоюсь этого громкого слова, ответственное дело, о котором мы все радеем, даже болеем душой, которой, впрочем, у нас нет, и телом, которое тоже не наше?
   - А что же у вас есть? - простодушно удивился наивный и, тем не менее, вопреки расхожему мнению, очень богатый Артамонов.
   - А у нас есть одно большое и искреннее желание помочь вам всем скорее сдохнуть, - с чувством сказал Безликий и засмеялся. - Шучу, конечно. Люблю хорошую задорную шутку, особенно с хорошим и приятным во всех отношениях собеседником, в хорошей компании, да ещё и под водочку, под закусочку.
   - Он шутит, - пояснил Шут, с недовольством посмотрев на Безликого и задумчиво произнёс, - хотя шутить должен бы, вроде бы я, по долгу службы и призванию. Всё то у нас перепуталось, всё не как у людей. А может быть мы и впрямь, взаправду не люди? - с деланным изумлением спросил он у Артамонова, точно только сейчас до него это дошло. - Тогда почему вы так похожи на нас, до смешного, точно наши испорченные копии, словно с нас лепили, один в один? Глупые и смешные, напыщенные и нелепые пародии на нас, и ничего больше. И чего таких жалеть, обихаживать? К тому же абсолютно бесполезные, никчёмные.
   - Но-но, ты тоже палку то не перегибай, знай меру, - строго сказал ему Безликий. - Подумай сам своей умной кудрявой головой. Куда мы без них? Опять таки, кого просвещать и совращать будем, на путь истинный наставлять, как добрые наставники и учителя, как добрые пастыри и самаритяне рода человеческого? Самих себя, что ли?
   Он обратился к Артамонову:
   - Сил-то хватит, болезный, потянешь это дело, не подведёшь? А то смотри, не ровен час, не справишься, семь шкур потом с тебя спустим, голым отпустим и скажем, что так и было.
   - Кто, я вас подведу? - изумился Артамонов. - Да виданное ли это дело, чтобы я кого-нибудь когда-нибудь и подводил? Не бывать этому никогда, вы слышите меня, досточтимые, никогда, - обиделся он. - Да чтоб мне провалиться на этом самом месте! Да чтоб у меня волосы нигде не росли, кроме головы и подмышек. Никогда, никогда я никого не подводил. Вот только одного почтенного промышленника в прошлом месяце, да того биржевика намедни, да ещё этого заводчика в пролом году, - принялся перечислять он со вкусом, загибая пальцы, но пальцев двух рук быстро перестало хватать, - да ещё, может быть, дюжину-другую бизнесменов, проходимцев, мздоимцев. Но ведь они сами, подлецы, виноваты - не подставляйтесь, не дразните гусей на переправе, не соблазняйте смирных, слабых мира сего, славных мирян своими богатствами и казной, не трясите мошной! А так, никогда! Ни в жизнь! Хотите, землю есть буду, камни грызть, нищим по миру пойду, на последние деньги куплю себе шарманку с обезьянкой и попугаем, и пойду по дворам побираться в нищем рубище, - он звучно всхлипнул, - но чтобы Евлампий Артамонов, а это звучит гордо, прислушайтесь, обманул кого-нибудь или подвёл, этому не бывать! Сказал, как отрезал. Моё слово чугунное, кремень, крепче камня и железа, крепче алмаза. Вы, кстати, какое слово предпочитаете? Вам какое подойдёт?
   - Э-э, нам, пожалуй, любое, - довольно равнодушно сказал Безликий, - берём в любой валюте, лишь бы было платежеспособным.
   - Да, он над нами издевается, - сказал Шут, недобро ухмыляясь.
   - Отнюдь! - не согласился Артамонов. - Я к вам как к родным людям, как к спасителям. И всё исполню, всё сделаю, как самому себе. Слышите, всё, как и обещал, качественно и безотлагательно, в срок, как только, так сразу, ещё до первой звезды, слово бизнесмена и олигарха. Ну, век воли не видать, сладких булочек не есть. Дорогие мои, хорошие...
   Он даже хотел было запеть осанну и многие лета пришедшим, но, к счастью, вовремя передумал и остановился.
   - Ну, хорошо, мы пожалуй, поверим тебе, честный и добрый человек, правдолюбивый ты наш, - сказал Безликий, - тем более, что деваться тебе всё равно некуда с нашей подводной-то лодки.
   Он интимно шепнул что-то Шуту на ухо.
   - К тебе есть и ещё одно, - вальяжно сказал тот, - очень важное и безотлагательное дело первостепенной важности, которое мы можем доверить только тебе и никому в этом городе больше.
   - Какое? - с интересом спросил Артамонов, сразу навострив уши и нос, сделав стойку, как охотничья собака перед вкусной и лёгкой добычей.
   - Видишь ли, мы поручили вести нашу воспитательную, проще сказать, растлевающую работу с экранов и страниц средств вашей массовой информации, ну, в общем, средств оболванивания, одним добрым людям, - сказал Безликий. - Но, признаться, мы им не очень-то доверяем, этим гражданам, которые взялись провернуть это важное для нас, как, впрочем, и для всего прогрессивного человечества, дело. Вот такие, брат, дела, как сажа бела. Финансист - слишком холоден и циничен, безликая счётная машинка, кукла без души и сердца, а это далеко не всегда хорошо в нашем благородном богоугодном деле, сам понимать должен. Редактор - выскочка и слишком большой холуй, а мы, как и всякие другие разумные существа, не очень-то доверяем холуям и выскочкам, плебеям, скакнувшим из грязи в князи. А нам нужен настоящий энтузиаст своего дела, настоящий потомственный аристократ, такой вот как ты. Ты же ведь аристократ, правда?
   И Артамонов, аристократов видящий только на картинке, да ещё в кино и по телевизору, тотчас же гордо выпятил грудь колесом и, молодцевато подкрутив рыжеватый ус, сделал умное лицо - ну молодец молодцом, хоть сейчас в строй или на манёвры. Примерно так он представлял себе истинных аристократов или дегенератов, он их не очень-то различал, по простоте душевной.
   - Энергичный, ещё не старый, и с принципами, идейный, значит, - продолжил Безликий. - Комиссуем тебя для этого жизненно важного дела, будешь теперь как наш чрезвычайный комиссар. Пыльного шлёма, правда, к тебе не прилагается. Извини, брат, пока не предлагаем, излишним будет, да и хлопотно.
   - Я весь к вашим услугам, - радостно сияя как новый медный пятак, сказал Артамонов, - обойдусь как-нибудь и без шлёма, по старинке, своими домашними средствами. Щипчики, знаете ли, буравчики там всякие и прочий домашний скарб.
   - Ну, ты не очень-то, не балуй. Знаем, мы эти средства, - поморщившись, сказал Безликий, - опять мучить и истязать ни в чём не повинных людей будете, ироды. Гурманы истязаний, истинные ценители мучений и страданий, романтики членовредительства. По мне, так лучше сразу, мешок на голову и в прорубь, вот и вся недолга, а мучить-то зачем? Али на вас креста нет, православные? Даже у нас жалость есть, иногда появляется, во всяком случае, к некоторым отдельным, глубоко испорченным индивидуумам. Давай-ка, братец ты мой, обойдись без насилия, без поножовщины.
   - Без мучений и насилия никак нельзя. Не полагается. Это может вам, нечистой силе, можно, а нам никак-с нет, нельзя, по статусу не полагается, - твёрдо и непреклонно сказал железный Артамонов и извиняющимся голосом прояснил свою позицию. - Тёмный ведь народ, не поймёт, ещё и смеяться будут, взялись, мол, не за своё дело, не в свои сани сели, боитесь белые барские ручки свои замарать, в дерьме испачкать, ваше благородие. Так что помучить и поистязать это обязательно, это уж как водится, а то уважать не будут и всякий страх потеряют. Да вы не бойтесь, у нас в народе это страсть как любят, больше того вам скажу, жить без этого не могут, мечтают об этом, как о манне небесной, вот как бог свят, - в запальчивости он хотел было перекреститься, но вспомнив с кем говорит, быстро передумал. - Что вы хотите, темнота, деревня, всё ещё щи лаптем хлебают.
   - Так ты хорошенько запомни, их нужно контролировать, за ними нужен глаз да глаз, за всеми этими малахольными шельмами с начальственными рожами. Да и за народом тоже постоянный пригляд нужен. Так ты нам для этого дела очень даже подойдёшь, - одобрительно сказал Безликий, - как раз то, что нам и надо. Гарный хлопец, гусар, истинный гусар!
   - А вы мне, - довольно сказал Артамонов и пообещал, - вы можете не волноваться за порученное мне дело, я вас не подведу, даже младенцев в колыбелях и тех растлим, даже животных, никого не пропустим.
   - А вот животных можете не трогать, животных жалко, пчёлки там, червячки, кузнечики, - вмешался возмущённый Шут, - что мы ироды какие-нибудь? Животные - они же полезные, коровки там разные, собачки, - продолжил он перечислять, - они молочко дают, прохожих пугают, их надо холить и лелеять. Я их очень, очень люблю, особенно если их хорошо, как следует приготовить, с хренком, с чесночком там, в сметанке, очень уважаю. Тоже понимать надо.
   - Хорошо-с, не извольте беспокоиться, - твёрдо заверил довольный Артамонов. - Всё будем делать с размахом, с масштабом, всё как положено, по плану. Даёшь пятилетку в три дня, воспитательную революцию в умах глубоко отсталого от мирового прогресса населения. Мы из них таких шельм и проходимцев сделаем, в такие дебри заведём, что вы сами изумитесь и своим глазам не поверите. Сделаем всё как надо, не боитесь, всё будет в полном ажуре.
   - Ну, бог в помощь, Иван Сусанин ты наш, проводник душ человеческих, бессменный, - с чувством сказал Безликий, прощаясь, - и помните, за святое дело, взялись, не подведите, братцы, а уж мы-то за ценой не постоим.
   - Всё сделаем, кормильцы, всё в точности исполним, как велено, можете не сомневаться, будете довольны, - всхлипывая и лобзая ручку Безликого, лепетал мокрыми губами Артамонов, - да мы за вас, за это святое дело, ваше благородие, спасибо, что доверили, а уж мы не подведём, да мы за вас...
   Он махнул нелепо рукой, отворачиваясь, чтобы скрыть слёзы и разрыдался в припадке верности и верноподданнических чувств.
   - Ну, будет, будет, - расчувствовавшись, сказал Шут, - а то мы и сами расплачемся, а нам это по службе не положено. Мы же нечисть, сам понимать должен.
   - Умеют же эти люди всё себе на пользу пустить и нас раззадорить, - повернувшись к Безликому, с невольным уважением и неподдельным восхищением сказал он.
   А Артамонов после их ухода вдруг задорно и отчаянно пустился в пляс, вприсядку, с уханьем и гиканьем, и плясал долго, сочно и со вкусом под завалящуюся гармонику местного полупьяного баяниста, игравшего фальшиво и невпопад, пока не свалился под столом и не заснул беспробудным, мертвецким сном.
  
   Глава 54
   Финансист и Прохоров (Ущербные люди)
  
   Деньги всегда обладали для него могущественной, сверхъестественной, почти мистической силой и притягательностью. Некоторые любят живопись, другие театр или музыку, он же любил деньги, и не просто любил, а боготворил, был предан им душой и телом, был их верным истовым жрецом, отправляющим священный культ. Он служил своему божеству самозабвенно и беззаветно, так, как некоторые не служат и своим природным или племенным богам, отдавая ему всё свободное время, способности и силы. Деньги приводили его в священный трепет и, беря в руки ассигнации в любой, пусть даже самой захудалой валюте, он чувствовал примерно то же, что чувствует истинно верующий человек, беря в руки какие-нибудь мощи или предметы культа. Он любил их как таковые, в независимости от принадлежности к стране, или времени выпуска, и был готов в буквальном смысле молиться на них. У него была неплохая нумизматическая коллекция, начиная от ракушек и древних монет до современных купюр различных стран и разного достоинства. Он прочитал гору специальной литературы и знал о деньгах, их происхождении, перемещении, преобразовании, конвертации и тому подобном, - всё и ещё больше, поскольку чувствовал их сверхъестественную сущность не умом, а чем-то другим, чему он и сам не смог бы дать точного определения. Конечно, они давали ему силу и мощь, возможность приобретать то, что он хотел и любил - вещи, услуги, женщин, уважение, статус в обществе и многое другое. Но в отличии от многих других богатых людей, для него деньги были не просто эквивалентом затраченного на них труда или вещей, которые он мог бы приобрести, а Святым Граалем, божественной субстанцией, к которой он относился как к живому существу, и искренне и свято верил, что у них есть тайная душа, которую они раскрывают только посвящённым людям. Если бы он умел сочинять, то слагал бы им гимны, и творил молитвы, как единственной божественной силе. Сменялись века и тысячелетия, правительства и эпохи, и только деньги оставались неизменно вечными, меняя только свой внешний облик, но не сущность, вложенную в них богами. А он был твёрдо уверен, что их изобрели боги и вложили в них свою бессмертную душу, ибо людям было бы не под силу придумать такое: вечность - удел только богов, а судьба людей - лишь тлен и забвение. Он чувствовал их душу, и они отвечали ему взаимностью, ибо, что такое любовь без взаимности и ответных чувств? Конечно, он знал миф о золотом тельце из Ветхого завета, но совершенно не придавал ему никакого значения, для него это было только глупой легендой, пустой выдумкой древних моралистов и ретроградов, не умеющих жить самим и не дающих жить другим так, как они хотят и могут согласно своим наклонностям и способностям, ограничивая их свободу. В смутные чёрные времена всегда появляются, берутся, как будто бы из ниоткуда, выносятся на поверхность мутной воды, как мусор, различные тёмные подозрительные личности, разного калибра и значения, и начинают потихоньку прибирать власть в городе и стране к своим липким загребучим рукам. В этот чёрный период он и выскочил как чёрт из табакерки и вполне успешно, согласно своим порочным наклонностям, занялся сначала коммерцией, а потом и финансами города, стал финансистом, уважаемым членом города, общества, хотя во все остальные благополучные времена его и близко бы не подпустили к порогу любого приличного дома. Всё решает время и люди.
   После того, как Финансист узнал сначала об исчезновении, а потом и о смерти Патриарха, он пришёл к Прохорову поговорить об интересующих его делах. Он был давно знаком с ним и чувствовал себя в его обществе вполне свободно, комфортно и раскованно.
   - Ты ведь теперь у нас вместо Патриарха? - вежливо, но с напором спросил он, закуривая свою длинную сигару и усаживаясь в кресло напротив Прохорова. - Он, конечно, был могучий старик, гигант, что и говорить, я всегда очень ценил и уважал его. Но между нами говоря, в последние годы он был уже не тот, уже несколько устарел со своими принципами и предрассудками, его время давно и безвозвратно ушло. Что делать, время не щадит никого, - с притворным сочувствием вздохнул он. - Он динозавр, мастодонт прошлого века, а сейчас нужны другие виды, более современные, подвижные и продвинутые, вписывающиеся в суровую окружающую действительность. Иначе просто не выдержать всё возрастающую конкуренцию со стороны других, молодых и голодных хищников.
   Худое подвижное лицо его было самодовольно и пресыщенно.
   - Чего ты хочешь? - прямо спросил его Прохоров, со скрытой неприязнью глядя на Жигалова, которого он недолюбливал, искренне считая, что тот за деньги и мать родную продаст.
   - Я хочу всего лишь одной простой вещи - свободы, - ответил финансист, поглядывая на Прохорова из-под приопущенных век так, чтобы не было видно выражения его глаз, - для себя и всех остальных.
   - Кто ж тебе её не даёт? - раздражённо спросил Прохоров, с неудовольствием откидываясь на спинку кресла.
   - Патриарх. Он не давал нам развернуться в полную силу, - тихо и спокойно разъяснил финансист, но в голосе его слышалась скрытая досада и обида. - Но теперь его нет, и мы можем всё исправить, с помощью пришлых и твоей, разумеется. Тебе ведь они тоже наверняка помогли. Я полагаю, что Патриарх неспроста так вовремя исчез. И теперь именно мы можем стать истинными хозяевами этого города, нашего города, - со значением подчеркнул он. - Я предлагаю союз и свою дружбу, в обмен на твою помощь.
   - А пришлые? - Прохоров с удивлением посмотрел на самодовольного финансиста.
   - А они как пришли, так и уйдут, - пренебрежительно пояснил финансист. - Я не верю, что они останутся здесь надолго. Здесь для них не климат, они чужие всему и всем.
   - С тобой же они нашли общий язык, - довольно равнодушно сказал Прохоров.
   - Ну и что? - скривился финансист. - Это совершенно ничего не меняет. Я совсем другое дело. Далеко не все такие, как я, - справедливости ради вынужден был признать он. - Но рано или поздно, они всё равно уйдут. А мы останемся. И мы, как умные и практичные люди, должны извлечь из этого их пребывания здесь максимально возможную пользу, выгоду.
   Он нагнулся к Прохорову.
   - Ну, ты же сам знаешь, что я тебе объясняю, деньги живут только в свободной среде, - вкрадчиво и тихо сказал он, - это их родная стихия. В другой они просто задыхаются. Поэтому нам, деловым людям, нужна максимальная свобода. С твоей помощью мы сделаем этот город действительно нашим. Твои возможности и наши деньги - идеальный вариант, верный выигрыш, джек пот. Не упусти свой карт бланш.
   Но лицо Прохорова оставалось непроницаемым и холодным.
   - Или хотя бы не мешай нам, - зло сказал финансист, почувствовав в этой непроницаемости угрозу для себя, - и будешь регулярно получать свою заслуженную долю. Очень немаленькую, между прочим.
   - Уж не хочешь ли ты меня купить? - презрительно спросил Прохоров.
   - Ни в коем случае, - с чувством запротестовал финансист. - Партнёрство, только партнёрство и ничего более.
   Финансист остановился и на секунду замолчал, потом решительно произнёс, слегка понизив голос:
   - И ещё одно. Они хотят создать завод по переделке людей.
   - Тебе-то зачем это надо? - неприязненно просил Прохоров, с удивлением глядя на него.
   - А нам это подходит, - с удовольствием сказал финансист, потирая широкие ладони. - Главный идеал для этих новых людей создадим мы. Внушим им через средства массовой информации и другие каналы. И это будут деньги. Такими людьми, на самом деле, куда легче управлять, чем этим сбродом, что есть сейчас, - брезгливо сказал он.
   - А если они тебя самого со временем за эти деньги возьмут, да и сковырнут, сбросят к чёртовой матери, тогда как? - спросил Прохоров. - Не думал об этом? За ноги, да об пол. И вся недолга.
   - Нет, - убеждённо сказал финансист, - можешь не беспокоиться, уж об этом я как-нибудь позабочусь. Я всегда буду для них кумиром. Им нужен будет идеал перед глазами, как пример для подражания, их духовный папа - вождь, отец и учитель, идеологический вдохновитель. Да с такими деньгами я куплю всё и вся, и смогу быть совершенно спокоен, спокойно спать сладким безмятежным сном в своей кровати.
   - Всё когда-нибудь заканчивается, - философски сказал Прохоров, скептически глядя на него, - и спокойствие тоже.
   - Но не деньги, не их власть, - высокомерно и горячо возразил финансист, с важностью глядя на него. - Сколько будет существовать человечество, столько будут существовать и деньги, в любой форме, неважно какой - ракушки, ассигнации, электронные платежи, в любом другом виде. Хотя лично я предпочитаю, по старинке, золото. Оно мне сердце греет. Деньги - это плоть и кровь современного человечества, его святой дух-покровитель.
   - Люди гибнут за металл? - с усмешкой спросил Прохоров.
   - Нет, не за бездушный, холодный металл, - не согласился самоуверенный финансист. - А за горячее, обжигающее душу благо, плоть и кровь всего сущего. Деньги - душа этого мира, его сущность. Вынь у него, у этого мира, его душу, что останется?
   - Довольно оригинальная концепция золота, - холодно улыбнулся Прохоров, - первый раз слышу.
   - Зря смеёшься, совершенно напрасно, - обиделся финансист. - Истину, истину говорю я тебе. Всё уйдёт, превратиться в тлен, в прах, а золото останется как эквивалент самой жизни.
   - Послушай, Аристарх, а у тебя самого, душа-то есть? - вдруг с сомнением спросил Прохоров. - Тебя что-нибудь вообще интересует, кроме денег и власти?
   Он внимательно посмотрел на финансиста.
   - Душа - понятие нематериальное, не из нашего мира, это я для образности так сказал, чтобы понятней было, не придирайся к словам, - с досадой отмахнулся финансист. - А меня интересуют куда более прозаические, практичные вещи.
   - Понятно, - негромко сказал Прохоров сам себе, - значит, ты хочешь, чтобы я помог тебе? - ещё раз на всякий случай переспросил он.
   - И себе, таким образом, тоже. Ну, или хотя бы не мешал, - уточнил финансист. - Мы, кстати, тоже можем помочь тебе.
   - Да? Интересно, как и в чём? - заинтересовался Прохоров.
   - Мы поможем тебе создать нужный имидж, твой то не очень привлекательный, - торжественно сказал финансист. - Имидж благодетеля и отца нации, я надеюсь, тебя устроит?
   - Это ты серьёзно? - удивился Прохоров.
   - Абсолютно, - подтвердил финансист. - Ты будешь царствовать, но не править. А править будем мы - деловые люди города, те, на ком он держится.
   - Семибанкирщина? - процедил сквозь зубы, усмехнувшись, Прохоров. - Или семибоярщина? А ты знаешь, что далеко не все из них закончили хорошо.
   - Ну, зачем же так? Брось это глупое название, - раздражённо махнул рукой финансист. - Просто мы реальные люди, люди слова и дела. Убери нас и всё рассыплется в прах, в тлен. Нами всё держится в этом городе и вообще в этом мире.
   - Народ вас не поддержит, - резонно возразил Прохоров.
   - Народ? Какой ещё народ? Ах, этот. Да кто его будет спрашивать? - пожал плечами финансист. - А впрочем, ты прав, да, пока ещё нет, не поддержит. Но ведь мы будем неустанно работать - и день, и ночь, над его исправлением и улучшением. Мы сумеем затронуть в них такие струны, разбудить в них такие инстинкты, что мама не горюй. Вот они скоро, где будут все у нас, - он показал мосластый волосатый кулак. - Всех купим и продадим, а потом ещё раз продадим и купим, но уже подешевле, по дешёвке.
   - И не страшно так жить - никаких идеалов и устремлений в жизни, кроме денег? - печально и задумчиво спросил его Прохоров.
   Финансист недоумевающе уставился на него, лицо его испуганно исказилось.
   - Да шучу я, шучу, - успокоил его Прохоров. - Не пугайся ты так.
   - Ну, а ты тогда ради чего живёшь? - нахраписто спросил финансист, успокаиваясь.
   - Ради чего я живу? - задумчиво переспросил Прохоров. - Не знаю, но уж точно не ради денег или власти.
   - Тогда ради чего? - не отставал назойливый, настырный финансист и спаясничал. - Ответь мне, если можешь, научи неразумного.
   - Вряд ли ты это поймёшь, Аристарх, вряд ли твои повёрнутые на деньгах мозги способны уяснить это, - с глубоким сомнением произнёс Прохоров. - Я хочу, как бы тебе это объяснить, приблизиться к богу, стать к нему ближе. Хочу получить божественную благодать и, главное, спокойствие, которого у меня от рождения, отродясь, не было на душе. Не понимаешь?
   Финансист и в самом деле непонимающе посмотрел на него, самодовольное лицо его при этом выглядело весьма глупо. Потом до него, очевидно, дошло, и он осклабился.
   - Эк, тебя занесло, куда хватил, куда замахнулся, - недоверчиво сказал он. - И, очевидно, для этого ты и убивал людей? - с подвохом, язвительно спросил он.
   - А вот это не твоего ума дело, это тебя не касается, - поморщившись, огрызнулся Прохоров и, всё-таки не удержался, пояснил, больше для самого себя, чем для финансиста. - Значит, так надо было для дела. Мы устраняли только тех, кто очень мешал нам поддерживать нужный порядок в городе. Без этого жертв было бы ещё больше, намного больше.
   - Какая трогательная сентиментальность и забота о людях. Да нет, я не возражаю. Я даже искренне тронут, - проникновенно, с деланным сочувствием заговорил финансист и, не сдержавшись, усмехнулся. - Вот уж не думал, что ты такой идеалист.
   - Ты много о чём не думал, - сухо сказал Прохоров, уже сожалея о своей минутной слабости и откровенности с этим типом. - Гляди, как бы не пострадать от этого. Учти, что непрозорливые, недогадливые умирают первыми. Вот так-то. Как бы и с тобой чего-нибудь не случилось, не произошло.
   - Разыгрываешь? - подозрительно спросил финансист. - Понимаю, не дурак. Ну, хорошо, ты будешь иметь, ну предположим, пятьдесят процентов от всего. Как тебе такой вариант? Пойдёт?
   - А я ведь не шучу, - тихо, но с угрозой в голосе сказал Прохоров, правая щека его нервно дёрнулась. - Не всё меряется на деньги. Так что можешь умерить свой пыл. И не на какие сделки я с тобой не пойду, - покачал он головой.
   - Выходит, что я зря на тебя рассчитывал, и ты ничем не лучше Патриарха? - разочарованно спросил финансист. - Очень прискорбно.
   - Не лучше, - подтвердил Прохоров. - Но кое-что сделать для тебя, я всё же смогу.
   - И что же? - неуверенно и подозрительно спросил финансист.
   - Например, сдам тебя Пастырю, - спокойно пояснил Прохоров. - Слышал о таком?
   Краска медленно сползла с самоуверенного лица финансиста.
   - Плохая шутка, очень плохая шутка, - произнёс он могильным голосом. Очевидно, он уже очень хорошо был наслышен о Пастыре, и осведомлён о его делах, о том, что он делает с людьми.
   - Ну почему же? - с усмешкой спросил Прохоров. - Пусть он с тобой разбирается. Я вот думаю, что ты ему очень даже подходишь, и он будет очень рад тебя видеть и просто счастлив познакомиться с тобой.
   - Ну, вот ещё, - финансист сначала побагровел, пошёл пятнами, и это очень странно смотрелось на его ухоженном, холёном лице, а потом побелел, - обойдусь как-нибудь и без него. Не хочешь помогать - и не надо, - примирительно сказал он.
   Он как будто бы сразу потускнел и съёжился, вся его самоуверенность и самодовольство куда-то исчезли.
   - Сами со всем справимся, - миролюбиво сказал он.
   - Ну, справляйся, справляйся, - медленно проговорил Прохоров, - но только помни, что рано или поздно Пастырь доберётся и до тебя тоже, и вот тогда тебе несдобровать. Он научит тебя родину любить, - Прохоров грязно и с чувством выругался.
   - Ну, тогда, адью, желаю здравствовать, провожать не надо, - быстро начал прощаться напуганный финансист, - у меня дела, я пошёл. Ещё увидимся.
   - Надеюсь, что нет. Думаю, что никогда мы больше не увидимся, по крайней мере, в этом мире. Да оно и к лучшему, - глухо пожелал ему вслед Прохоров, - прощай, мон шер ами. До встречи в лучшей жизни.
  
   Глава 55
   Кукловод
  
   Вся привычная система координат Кукловода рухнула после обряда посвящения, и надо было выстраивать теперь новую, подходящую под его теперешние представления и взгляды на жизнь и себя самого, а это было не просто сложно, а адски тяжело, всё его прежнее глубоко порочное существо, живущее где-то глубоко внутри него, противостояло этому, протестовало против изменений, не желая мириться с этим, но изменяться было надо. Он не столько понимал это, сколько чувствовал.
   После того, как он вместе с Ахавой и Алексеем доставил Патриарха к Пастырю, настроение у Кукловода окончательно испортилось, и он стал вести себя крайне странно и неадекватно. Забившись в какой-нибудь угол, он мог там сидеть часами, неподвижно глядя в одну точку перед собой и, как будто, мысленно разговаривая и споря с кем-то, иногда грозил кому-то указательным пальцем. А когда он узнал о самоубийстве Патриарха, то свихнулся окончательно, на него будто бы нашло затмение, умопомрачение. Он пришёл взглянуть на мёртвого Патриарха и даже посмотрел зачем-то в разбитое зеркало, висящее на стене, и в какой-то момент, ему было показалось, что оттуда на него смотрит кто-то чужой в его обличье, не он сам. Он не узнал самого себя! После этого он почти совсем перестал есть и разговаривать, общаться с другими людьми, словно бы это потеряло для него всякий смысл, всякое значение.
   "Не трогайте его, у него сейчас кризис и переоценка ценностей, - настойчиво внушал Пастырь окружающим его верным единоверцам, - нужно только время и всё пройдёт само, вот увидите, всё как рукой снимет, рассосётся, и мы с вами увидим совершенно другого, обновлённого, изменившегося Кукловода". Но на самом деле вышло всё совсем по-другому, что поделать, желаемое и ожидаемое зачастую не совпадает с реальностью, воочию реализовавшимся, и сбывается с точностью до наоборот. Воплотившиеся вывихи и выверты времени никто не может предугадать, никто, даже мессия, если бы он соблаговолил ступить на эту грешную землю.
   В тот вечер Кукловод стоял на коленях перед иконой и изо всех сил пытался молиться, но у него ничего не получалось, сколько он ни старался, сколько ни тужился.
   - Что родной, не получается, никак? - посочувствовал кто-то рядом с ним.
   Не вставая с колен, он повернул голову и увидел худую как смерть, молодую женщину с исступлёнными запавшими глазами в тёмном платье, сидящую рядом с ним и неотрывно, застывшим взором следящую за его бесплодными, тщетными попытками. Рядом с ней сидела очень маленькая девочка, совсем младенец. Черты лица её почему-то очень напоминали Ахавины, но проявлялись нечётко, были более расплывчатыми и мягкими.
   - Что не приемлет бог твоей молитвы? - спросила женщина. - Не можешь помолиться? А знаешь почему? Нет? А ты вот на это посмотри.
   И она протянула к нему свои тонкие бледные руки с исколотыми, убегающими венами.
   - Твоя работа? - тихо спросила она. - Твоих рук дело?
   - Я тебя не знаю, - испуганно ответил Кукловод, - и знать не хочу. Уйди, сгинь с глаз моих долой, нечистая сила, - отмахнулся он от неё и неловко, неумело перекрестил её.
   - Зато мы тебя слишком даже хорошо знаем, родимый. У-у, короста, упырь. Что в праведники метишь, грехи замаливаешь, думаешь, господь примет твою вконец прогнившую душонку, даст тебе благословенный, желанный покой? Окстись, окаянный. И не надейся, не рассчитывай. За всё ответишь, ирод, антихрист. Будет тебе покой, ещё как будет! Отольются тебе наши слёзы.
   - Я что, тебе насильно вкалывал, - возмутился испуганный Кукловод. - Сами виноваты, нечего с больной головы на здоровую сваливать. Любите кататься, любите и саночки возить, наркоши проклятые.
   - Да, ладно тебе, оставь мужичка в покое, - небрежно сказала другая, вошедшая прямо через стену, женщина. - Пусть лучше ширнётся, как следует, на славу, глядишь, ему сразу и полегчает, станет хорошо.
   Комната стала быстро заполняться невесть откуда взявшимися людьми. Кукловод поднялся с колен и выпрямился, встал во весь свой немалый рост. У всех у них были характерные запоминающиеся особенности - руки с исчезающими синими венами, похожими на замысловатые причудливые татуировки, все в отметинах от многочисленных инъекций и застывшие, расширившиеся, тёмные зрачки, делавшие женщин загадочными, похожими не то на кокоток высшего света, не то на актрис, а мужчин на зомби. Они плотной толпой окружили несчастного Кукловода, и стали дружно уговаривать его ширнуться или хотя бы, на худой конец, закинуться. Вид у них был жуткий и участливый. Они сочувственно похлопывали его по плечу, щупали ему руки и восхищённо цокали языками, заводили глаза под потолок.
   - Отличные вены, превосходные, - завистливо говорили они, - просто отпад. И ты ещё раздумываешь, в чём-то сомневаешься с такими венами? Да тебе, брат, сам бог велел, ты посмотри сам какие синенькие, хорошенькие - пригоженькие, узловато выпуклые, просто разлюли малина, произведение искусств, а не вены. Это тебе брат не фунт изюма, нечего тут и думать, вмажься и лети, пари над грешной землёй, как Гагарин.
   - Вмажься, родненький, ширнись, - ласково нашёптывали томные женщины они на ушко, горячо дыша в ушную раковину. - Ты же ведь любил кокс, а это ещё лучше будет, заберёт тебя вмиг. Вот же оно счастье, совсем рядом. Ежели другого не дано, то нечего и претендовать.
   - Соверши святое дело, душу выпусти из тела, чтоб свободна и легка, полетела в облака, - процитировал кто-то и счастливо засмеялся, очевидно, уже успев принять свою дозу.
   - Всего одну только махонькую, крошечную дозочку, маленький, - говорила, заглядывая ему в глаза огромными зрачками, симпатичная женщина в синей кофточке и протягивала заполненный тёмной жидкостью шприц, - и все проблемы сразу уйдут, испарятся сами собой. Тебе сразу станет легче, вот увидишь. Посмотри, как нам хорошо, любезный ты наш, красавчик - красатуля.
   И им действительно было хорошо - совершенно обкуренные, одурманенные, бледные лица, счастливые бессмысленные слюнявые улыбки, расширившиеся зрачки и дрожащие пальцы, фактически это были уже не люди, а только подобия людей. Ему совершенно неожиданно стало страшно, как и тогда в обряде посвящения.
   - А ты, знаешь ли, дорогой, что для человека является самым сильным наркотиком, самой большой засадой и приманкой? - вкрадчиво спросила его бархатным завораживающим голосом какая-то шикарная дама изрядных габаритов в платье с глубоким, внушающим ему невольное уважение, декольте.
   Он загипнотизированно заглянул ей в глаза, как кролик удаву, ужасаясь и дивясь одновременно, словно в предвкушении чего-то необычного, волшебного. Глаза его от ужаса восхищённо расширились, он не мог отвести от неё потрясённого завороженного взора.
   - Это, конечно же, кровь, милый мой, кровь уже ширнувшегося другого человека, - уверенно ответила дама сама себе и хищно протянула к нему свои необычайно длинные руки. - Итак, принимай свою привычную дозу и иди же ко мне скорей поближе, милёночек, поспешай, я тебя сейчас приласкаю, зацелую до смерти, мой несносный шалун, мой проказник, моя законная и желанная добыча, - прорычала она уже хриплым мужским басом.
   И тотчас же окружавшие его люди как по команде приоткрыли свои рты, которые оказались и не ртами вовсе, а хищно распахнутыми, разверзнутыми пастями. И в глубине этих пастей начали расти прямо на глазах огромные острые белоснежные клыки.
   - Ты ведь утолишь нашу нестерпимую жажду? - теперь уже невыносимо нежным контральто попросила дама. - Моченьки уже нашей нет терпеть. Нам ведь совсем немного надо, всего нечего, каждому по маленькому пустяковому глоточку. С тебя ведь не убудет, правда? Ты же не дашь умереть от неутолимой жажды близким тебе людям, ведь это мы из-за тебя подсели на наркотики, с твоей неусыпной помощью и благословением. Помоги теперь и ты нам.
   - Да нюхни ты кокаинчику, терпила, не мучься, пожалей себя, - хором советовали собравшиеся, толпясь вокруг него.
   Дама шагнула к нему ближе, совсем близко, двумя руками взяла его за широкий отворот рубашки.
   - Ну, не хочешь морфина, ладно, обойдёмся и без него. Просто нюхни кокса, закинь в себя пару таблеточек, а потом отдай нам свою кровь, у тебя же её много, да ты не бойся, мы всю не выпьем, оставим и для следующего раза тоже. Нам ведь теперь к тебе долго ходить, крёстный ты наш, наш спаситель и избавитель от мук.
   Она сделала печальное лицо и пожаловалась:
   - Ты бы знал, какое это жуткое невыносимое мучение желать и не мочь утолить свою жажду. Нам ведь было сказано, что утолить свою несносную жажду мы сможем только твоей кровью, милый.
   - Твоей, твоей, любезный ты наш, - дружно подтвердили и остальные тоже, - кончай ломаться, как кисейная барышня, поворачивайся живей, нюхни кокаина, да побольше, и подставляй скорей свою сладкую соблазнительную шейку, дай нам напиться твоего сока, девственный ты наш, скороспелочек.
   - Нагни выю то, долговязый, нам же так неудобно, слишком высоко, - с упрёком попеняла ему маленькая девочка.
   - И ты тоже, - с ужасом прошептал Кукловод, - туда же.
   - А ты как хотел? - строго спросила девочка-младенец. - Я из-за тебя и родиться то на свет не успела. Теперь мы будем приходить и пить из тебя кровь, понемножечку, - она жадно облизнулась, - капля за каплей, пока всю не выцедим, тогда ты умрёшь и присоединишься к нам навсегда. Не бойся, это не больно, это даже приятно, если притерпеться. Человек привыкает ко всему, - утешающе добавила эта малютка. - Скоро ты станешь таким же, как и мы, дяденька, и тебе тоже станет хорошо, как нам после дозы твоей крови.
   - Так, что утешься, успокойся и не рыпайся понапрасну, - настоятельно порекомендовала дама, обмахиваясь кружевным китайским веером, который она достала из кармана.
   Они снова потянулись к нему. Кукловод стал торопливо креститься и бормотать молитвы, слова нашлись сами собой.
   - Господи, спаси и помилуй, меня грешного, - горячо зашептал он.
   И нелюди стали понемногу исчезать, растворяться постепенно в воздухе, как сахарная вата растворяется в воде, глядя на него укоряющими жадными взорами - сначала исчезли ноги, потом руки, туловище, и наконец, последними, угасли их головы, вернее даже не головы, а их улыбки - хищный оскал губ, мерно клацающие зубы.
   - Мы к тебе ещё вернёмся, придём, так и знай, - затухающими вдали голосами угрожающе гудели они, - мы с тобой теперь одной крови, одного поля ягоды, кровопийца. Тебе никуда от нас не деться, мы всё рано вернёмся и выпьем тебя до дна, сосуд мерзости и греха, лихоимец.
   - Изнахрачу, изувечу, - злобно прорычала дама и исчезла, пропала, как будто её и не было.
   И они действительно стали приходить к нему теперь буквально каждый вечер, терроризируя его, увещевая поддаться на их уговоры и добровольно отдаться им, стать таким же, как они - упырём-вампиром. Не выдерживая их самонадеянных претензий и наглых притязаний, он пытался спрятаться от них, но тщетно. Они искали и находили его везде, где бы он ни спрятался, куда бы ни пытался скрыться от них. Иногда, развлечения ради, они превращали свои поиски в весёлую игру в прятки с ауканьем и смехом, хотя он прекрасно осознавал, что они с самого начала великолепно знают, где он прячется от них, и только притворяются, ломают комедию, разыгрывая его.
   - Ау, где же ты, наш маленький, выходи, мы тебя сегодня не обидим, не тронем, - звали они могильными голосами, заглядывая во все шкафы, под все кровати в комнате и всегда, к своему вящему удовольствию, в конечном итоге находили его, вытаскивая из очередного угла.
   И это было невыносимо.
   - Ко мне накануне вечером твоя покойница жена приходила вместе с твоей дочкой, - сказал Кукловод Ахаве утром на следующий день после их первого посещения. - Как бы не зачастила, царствие ей небесное.
   Тот внимательно посмотрел на него.
   - Как ты понял, что это была она? Как она выглядела? - напряжённо спросил Ахава.
   - Я понял это по ребёнку, девочке, она очень была похожа на тебя, один в один, твоя вылитая копия.
   - Не родившаяся благодаря тебе копия, - проскрежетал зубами Ахава.
   - Они тоже обвиняют меня в своей смерти, - угрюмо сказал Кукловод.
   - Так оно и есть, ты виноват, - подтвердил Ахава.
   - Знаю. Молчи, - прошептал Кукловод, неприязненно глядя на него остановившимися глазами.
   Они оба помолчали, прислушиваясь к далёким звукам, шедшим с улицы.
   - Они сказали, что теперь ко мне часто приходить будут и мучать меня. А покончить с собой, ты же вероятно знаешь, я не могу, у меня не получается, видать ещё не вышел мне весь срок.
   - А вот ко мне они почему-то не приходят, - печально сказал Ахава, глядя куда-то в сторону, - не навещают меня, будто забыли.
   - Значит, нет такой необходимости, - утешил его Кукловод, - нет у тебя греха на душе. Живи и радуйся, наслаждайся жизнью.
   - Грехи у всех есть, - сурово отрезал Ахава, - но это моё личное дело, тебя это не касается, мой грех - мой и ответ. А вот ты больше молись, чтобы они тебя простили и перестали мучать, отпустили душу на покаяние.
   В один из дней они к нему как обычно пришли, явились незваные посетители - умершая жена Ахавы с девочкой-младенцем, но почему-то не как всегда вечером, а утром, когда он только что проснулся и ещё не успел встать со своей постели.
   - Вот, принесли тебе верёвку, - сказала женщина, - как ты и хотел, как по заказу.
   А девочка весело добавила:
   - Крепкая, прочная, вешаться в самый раз будет. Ты, дяденька, вешаться то где будешь? Здесь в комнате? Можно я посмотрю? Я страсть какая любопытная.
   - Но я не могу этого сделать, - спокойно сказал Кукловод.
   - Это ещё почему? - возмущённо спросила женщина. - Все, значит, могут, а ты нет? Чем ты лучше других? По статусу не положено, не барское это дело? Что ты о себе возомнил, грешник? Помни - у бога в смерти все равны, все тут у нас будете, рано или поздно, и бояре, и нищие.
   - Не могу, потому что будет только ещё хуже, - терпеливо ответил Кукловод, - я уже пробовал, не получается.
   - Да ты просто боишься, ты трус, - несправедливо обвинила его женщина. - Ты только других убивать мастер. А как себя, так сразу же в кусты? Моя хата с краю, я ничего не знаю?
   - Нет, - стал отрицать Кукловод, - это было бы большим облегчением для меня. Лучше это, чем терпеть ваши постоянные посещения. Но господь не принимает моей жертвы, не принимает мою душу. Наверное, ещё не время, ещё не пробил час для моего исхода.
   - Напрасно ты так думаешь, - сказала женщина, - ой, напрасно. Ты особо-то не расслабляйся, смертничек, да и не зарекайся. Кто же знает, что ждёт его в недалёком будущем, кто знает?
   - Да уж с вами расслабишься, где там, - недовольно проворчал Кукловод, уже привычно крестясь и начал читать молитву сначала для защиты от нечистой силы, а потом и по своим убиенным, которым по его просьбе научил Пастырь.
   Вечером, в тот же день, он вдруг почувствовал себя лучше и вышел в парк прогуляться. Погода была чудесная, было не по-октябрьски тепло, безветренно и сухо. На земле лежала опавшая, разноцветная листва, слабо шуршащая под ногами. Он шёл, почему-то вспоминая своё детство, когда он так же вот гулял в парке с родителями, и непроизвольно улыбался. Давно ему уже не было так хорошо и уютно, так спокойно на душе, как сейчас. Впереди перед собой он увидел какую-то женщину, гуляющую по парку вместе с маленьким ребёнком. И хотя она стояла к нему спиной, он почувствовал в ней что-то хорошо знакомое, узнаваемое, но никак не мог догадаться, кто она, до тех пор, пока не подошёл поближе. И только тогда он понял, кого она напоминала ему - его покойную мать. И им внезапно стало понемногу овладевать чувство тревоги и опасности, причём он сам не мог понять, чем они вызваны. К ним подошёл какой-то человек в плаще и широкополой шляпе, тоже смутно напоминающий ему кого-то, и стал что-то настойчиво предлагать. Он присмотрелся внимательнее, так и есть, не зря на душе его заскребли кошки, это были наркотики, они родимые, они самые. Очевидно было, что этот человек предлагал ей ширнуться, причём прямо здесь и сейчас, на месте. "Если бы моя мать в своё время употребляла наркотики, то я бы, наверное, и не родился, не появился на свет. А может, оно для всех и к лучшему бы было?", - подумал вдруг Кукловод. Женщина запротестовала, стала отмахиваться от человека, но тот был напорист и нагл, он напирал и явно не хотел сдаваться и отступать, вероятно, собираясь достичь своей намеченной цели любыми доступными ему способами, даже прямым насилием. Это привело Кукловода в ярость, он шагнул ближе, схватил наглеца за руку, тот попытался вырваться, между ними завязалась нешуточная борьба. Кукловод и сам не понял, когда и откуда тот выхватил нож и ударил, саданул его прямо под левое ребро. Кукловод покачнулся, взмахнул руками, ища опору. И только тогда человек поднял своё лицо, и Кукловод смог разглядеть его из-под полей шляпы. К его полному изумлению это был он сам, это было его лицо, только значительно моложе, свежее, на нём как будто ещё не отпечатались трагические события последних дней. Кукловод согнулся от пронизывающей его боли и почувствовал в своей правой руке какую-то непонятную, неприятную тяжесть. Он взглянул на неё. В этой разом отяжелевшей руке он увидел к своему огромному удивлению окровавленный нож. Он снова поднял угасающий взор верх - никого, кроме женщины, рядом с ним не было. Человек-двойник исчез, как будто его и не было. "А может быть, его и вправду не было, может он мне только привиделся, померещился и я сам ударил себя?", - подумал Кукловод с щемящей тоской, падая на землю. Ему смертельно захотелось жить, но уже не было ни времени, ни сил. И только когда он упал на землю, женщина с ребёнком повернулись к нему, и он, теряя сознание, навеки затухающим взором увидел, что это была всё та же жена Ахавы со своим, так и не родившимся младенцем. Она спокойно и как будто бы с чувством выполненного долга смотрела на него. Кукловод умер, так и не приходя в своё новообретённое, обновлённое Пастырем (но так и не понятое им самим - нужно ли ему такое?) сознание.
  
   Глава 56
   Священник и нечисть
  
   В эту ночь ему приснился странный, жуткий и неправдоподобно реалистичный сон. Он убегал от собак, свора гончих гналась за ним по пятам. Ему казалось, что он слышит за собой их тяжёлое горячее прерывистое дыхание и визгливо-басистые вразнобой голоса. Как он не старался, он не мог, как следует, далеко, оторваться от них, бегущих по его следу, уткнувших носы, принюхивающихся к следам его ног, оставленных на примятой росистой траве. Разномастные поджарые быстрые тела, оскаленные морды, пена, капающая хлопьями из открытых разверстых пастей, и неумолкающий равномерный лай, вперемешку с рычаньем и визгом, исторгающийся из их пастей, казалось, при каждом их шаге или прыжке. Он как будто бы видел их перед собой. Он бежал по какому-то бурелому, между поваленными старыми деревьями и трухлявыми пнями, а лай слышался всё ближе и ближе к нему, он уже различал отдельные голоса собак, их было очень много, стая была по видимому довольно большой и натренированной. Но почему они гнались за ним как за диким зверем? Ведь он же не зверь, а человек, а эти охотничьи собаки приучены гнаться только за зверем. Он не мог понять этого и оттого чувствовал себя ещё хуже, чем могло бы быть, хотя казалось, что хуже уже некуда, и он дошёл до самых пределов человеческих возможностей, до своих пределов. Внезапно он понял, почему они гоняться за ним, но это понимание не только не принесло ему облегчения, но даже наоборот, усилило его страх перед преследовавшими его злобными псами. Всё объяснялось весьма прозаично - просто-напросто они были бешенными, и бежали за ним не потому, что их подгоняла злоба, ярость или инстинкт хищника, а потому что их рвение подстёгивала неизлечимая болезнь, кроющаяся, сидящая у них в мозгу и застилающая для них всё на свете - инстинкты, влечения, здравое поведение и все остальные желания, кроме одного, единственного, и оставляющая только одну цель - догнать и растерзать, уничтожить, убить свою беззащитную жертву, бегущую далеко впереди них и которую они даже не могли видеть, а могли только чуять, осязая слабый, раздражающий запах, сунув холодные мокрые носы в траву. Если они догонят его, то растерзают без колебаний, понял он и спрятался за дерево, изнемогая от усталости, сил бежать дальше у него больше не было. Преследовавшие его псы были всё ближе и ближе, стоя за деревом, он чувствовал их приближение всей своей кожей, всем своим существом. Впереди всех нёсся огромный чёрный пёс, он отчётливо разглядел его. Морда этого страшного пса до удивления была похоже на лицо - и лицо это чем-то неуловимым отдалённо напоминало лицо Кукловода. Вот они совсем рядом. Не выдержав этого зловещего напряжения ожидания, он выглянул из-за ствола дерева и успел увидеть оскаленную пасть бросившегося на него этого огромного чёрного пса, сложением похожего скорее на не на гончую, а на добермана или ротвейлера, но намного большего по размерам. И тут он проснулся, весь в холодном поту. Была ещё ночь, он встал, накинул халат и прошёл на кухню, выпить воды. Но не успел он допить до конца свой стакан с водой, как в дверь настойчиво и громко позвонили, а потом требовательно, по-хозяйски постучали. Понимая, что прятаться бесполезно и унизительно, он открыл дверь. За дверью стояла всё та же знакомая гоп-компания, и вместе с ними толпа бесновавшихся людей, а впереди всех был ухмыляющийся мерзкий Шут, который тут же весело и задорно объявил священнику:
   - А вот и мы, батюшка. Что, не ожидал, поповская морда? А мы за тобой соскучились. Что весёлые сны теперь тебе снятся?
   Не дождавшись ответа, он небрежно поинтересовался:
   - А как тебе наши собачки? Один к одному, как на подбор, хоть сейчас на выставку, лично подбирал, - похвастался он. - А ведь все когда-то были людьми, как и ты пока что. Эх, грехи наши тяжкие, - тяжело вздохнул он. - Ну, как говорится и сон в руку. Одевайся живей, мы пришли за тобой, любезный, как и обещали.
   - Куда вы меня хотите вести? - мрачно спросил отец Арсений.
   - Мы хотим, чтобы ты окрестил одну девушку, - деловито сообщил ему Шут со смехом, - она хочет попасть в необъятное лоно церкви, прямо таки жаждет, окрести её, служитель, раб божий. Ведь ты же снова рьяно взялся за исполнение своих служебных обязанностей, если мы не ошибаемся.
   - Вы не можете заходить в церковь, вы враги её и нашего господа. Зачем вам это надо? - растерянно и испуганно спросил отец Арсений.
   - Если мы враги его, то зачем он допускает наше существование, он же всемогущ, и мог бы уничтожить нас в одно мгновенье, - сказал Безликий. - Об этом не думал? Либо мы не враги ему, либо мы ему очень нужны и он терпит нас, а может в тайне, где-то в глубине души даже и любит, кто знает? Или его попросту нет, и тогда о чём говорить? В любом случае расклад неблагоприятный для тебя, долгогривый. Кругом чистый проигрыш, зеро.
   - Мы хотим, чтобы ты крестил её по нашему обряду, - вполне серьёзно разъяснил Шут. - Это будет чёрная месса.
   - Зачем вам это надо? - повторил свой вопрос, совершенно выбитый из колеи священник.
   - Ну скажем, чтобы ты доказал свою лояльность нам. Так устроит? - весело сказал Шут. - Нам нужна наша церковь и наш священник, и крестить людей и проводить таинства ты будешь теперь по нашим правилам, в соответствии с нашими законами и желаниями. Аминь.
   - Я не буду этого делать, - сразу же, во избежание ненужных иллюзий у пришлых, отказался отец Арсений.
   - Будешь, - с угрозой в голосе сказал Шут, - ещё как будешь, вприпрыжку. А иначе тебе несдобровать, отче.
   Не говоря ни слова, священник молча перекрестил его.
   - А вот это зря, - укоризненно сказал Шут, - вот этого тебе делать, никак не следовало. За ручонками своими следить надо и не сучить ими без дела. А то и оторваться могут ненароком.
   - Но я уже сделал это. Ты разве не заметил? - язвительно спросил священник. - Или ты настолько ненаблюдателен?
   - Издеваешься? - злобно прошипел Шут. - Но учти, смеётся тот, кто смеётся последним. А это явно будешь не ты, отче.
   - Делай своё дело, священник, то, что тебе велят, - сказал Безликий, - иначе худо будет.
   И они вытолкнули вперёд из своих рядов лже-Нину, которая, кокетливо улыбаясь, сначала строила ему глазки, а потом с притворной скромностью потупила вниз свои хитрые блудливые очи.
   - Мы тоже хотим иметь свою церковь, что здесь плохого? - нагло ухмыляясь, спросил Шут. - Чем мы хуже людей? Мы тоже хотим проводить свои обряды, только поклоняться мы будем нашему хозяину, а не вашему пожамконному старикашке, вот и вся разница. Сделай одолжение, послужи нам, а мы за ценой не постоим.
   - Проси чего хочешь, хлопец, - прогнусавил Безликий.
   - Может, девочек и водочки, - соблазнительно предложил Шут, - или ты предпочитаешь мальчиков? А хочешь, цыганский хор закажем, с плясками и бубенцами, на всю ночь? Будем кутить и плясать до самого утра.
   - Ежели пожелаешь, организуем тебе новую продвинутую церковь, и ты будешь во главе её - новый папа или патриарх, как захочешь, - торжественно сказал Безликий. - И твоя церковь завоюет, с нашей безвозмездной помощью, конечно же, весь мир, все континенты. У тебя будут миллионы поклонников и последователей. На тебя будут молиться как на икону, объявят тебя при жизни святым пророком, наместником бога на земле, тебе будут воздавать все положенные тебе по статусу почести. Ты будешь самый главный по духовной части. Ну чего тебе ещё надобно, старче?
   - И в придачу ещё новая модель машины марки "Жигули" и американские казначейки, - серьёзно и деловито дополнил великие посулы Шут.
   - Задницу ими себе подотри, - угрюмо посоветовал священник.
   - Ты только должен окрестить её на глазах у Игрока, её жениха, - продолжил между тем Безликий.
   - В последний раз, когда они встречались, он так трогательно на неё смотрел, так смотрел! Счастливчик, ты бы видел его, наверное, обезумел от своего счастья, - возведя глаза к небу, сообщил Шут. - Небось, не понимает, за что ему такое неземное счастье, чем заслужил, не знает, кого и благодарить за него. А благодарить нужно нас, а то возился бы с прежней невестой - то не хочу, то не буду, срамота одна! А с этой - лепота, она всегда и на всё согласная, как истинная добрая самаритянка, - и подумав, добавил, - ну, или как безотказная шлюха.
   - А Кукольника, так и быть, возьмём в крёстные, - предложил Безликий.
   И они весело и задорно расхохотались.
   - Ты пойми, что Игрок должен осознать, что не только весь мир, но и сама церковь наша, за нас, - проповеднически заявил Шут. - Мы - теперь церковь и ты будешь наш священник, да что там, наш верховный жрец. Будем приносить жертвоприношения, как раньше, лучше людьми, как в старые добрые времена, когда ещё не было всех этих крестов и прочего антуража, возродим старые добрые традиции.
   - Во славу божию, - издевательски сказал Безликий, подняв вверх указательный перст. - Зело борзо, правоверные.
   - Да здравствует алчность, трусость, подлость, зависть и прочее, - заорал Шут, - и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь!
   - Аллилуйя! - подтвердил Безликий.
   И вся толпа ликующе заорала:
   - Аллилуйя!
   Безликий убедительно пообещал:
   - А если ты, сукин сын, не согласишься, то первой этой жертвой станешь ты сам. Тебя мы принесём на алтарь новой веры. Хоть чем-то послужишь своему новому, новообретённому господу - Хозяину.
   - Он мне не хозяин, - с жаром возразил священник, - так же как и вы, нечисть, нечистые.
   - Итак, спрашиваем тебя в последний раз, тугодум, другого не будет, лови момент, пока возможно, ты согласен работать на нас, отче? - грозно вопросили они.
   - Нет, - твёрдо ответил священник, - ни за что и никогда!
   - Ну, тогда пеняй на себя, служивый, мы тебя предупреждали, - заверили они отца Арсения.
   - Да, видать и вправду, как ни старайся, черного кобеля не отмоешь добела, - угрюмо и философски заметил Безликий.
   - А мы так на тебя рассчитывали, - печально и укоризненно добавил Шут, - как ты нас подвёл. Как ты мог? А ещё, небось, порядочным человеком себя считаешь, проповеди прихожанам читаешь, нотации там разные, протопоп Аввакум недоделанный.
   - Этот неисправим, - раздался голос, молчавшего до этого, невидимого Хозяина, - его не переделать, кончайте с ним. Ату его!
   - Предав Его, я предам и себя, а предав себя, я предам и Его, - изрёк, выдал вдруг напоследок загадочную для них фразу отец Арсений.
   - Да он уже заговаривается, болезный, - дружно заорали они, и толпа поволокла его к дверям.
   Беснующиеся люди вывели его на улицу, завели в храм, заколотили на гвозди все двери и подожгли, запалили церковь с разных сторон вместе с так и не предавшим её, оставшимся с ней до самого конца, верным священником.
   - Принимай, мученическую смерть, батюшка, глядишь и в самом деле в мученики попадёшь, - со смехом сказали они ему перед смертью. - В святцы запишут.
   - Что вам привидится в том странном вечном сне, дальнейшее молчанье, - задумчиво и неточно процитировал напоследок Хозяин слова классика. - Да будет так! Аминь, грешник.
   А священник молился и плакал не о том, что он сгорает, а о том, что не верил в своего господа раньше. Он раскаивался и молил бога простить его прошлое безверие, простить этих не ведающих, что творят, людей. Но молился он, почему-то, на икону божьей матери, видимо, не решаясь молиться на икону самого спасителя, и рассчитывая, что матерь всех матерей по врождённой женской слабости и милосердию поймёт всё быстрее и простит, вымолит его душу у своего сына. Заслужил ли он своё прощение, никто не знает.
   Была ночь, и пока приехали пожарные, храм уже успел сгореть дотла, и осталась под пеплом среди головёшек, почему-то не сгорела, только одна, та самая икона божьей матери, на которую он молился о спасении своей грешной, навеки пропащей души.
  
  
   Глава 57
   Послевкусие сна (Гибель Ольги)
  
   После того праздничного вечера, Ольга как будто пробудилась ото сна к жизни, словно бы родилась заново и на всё смотрела новыми, незамутнёнными предрассудками и стереотипами, существующими у каждого живущего в обществе человека, глазами. Ей было хорошо. Они оба - и Алексей и Ольга - знали и очень хорошо понимали, как хрупко их относительное временное благополучие, что рано или поздно, за ними всё равно придут, не те, так другие, но они были готовы к этому, и жили как на краю пропасти, воспринимая каждый день, отпущенный им, как подарок, как везение судьбы, обычно не очень-то милосердной к большинству своих подопечных, а тем более в этом городе и в это время. Они будто навёрстывали упущенное время в своих отношениях, проводя вместе фактически круглые сутки, но не только не уставая от этого, но, наоборот, как будто бы набираясь друг от друга новых сил и энергии. Алексей радовался и веселился вместе с ней, но где-то в самой глубине глаз у него будто бы затаилось что-то нехорошее, гнетущее, словно бы какое-то ожидание беды за свой неисправимый грех - сдачу им родного отца Пастырю. Ольга же впервые за долгое время чувствовала себя по-настоящему счастливой и беспечной, у неё будто бы пелена спала с глаз, и мир открылся ей во всех своих буйствующих красках и проявлениях, она как будто вышла из замкнутого пространства, из норы, в которой находилась до сих пор, на свет божий и воспринимала всё очень живо и непосредственно, торопясь наполнить себя до отказа впечатлениями и радостными эмоциями, понимая, что скоро это всё закончится. Она с головой окуналась в эту реальность, упивалась ею, обычной жизнью с её мелочами, купалась в ней, открывая для себя мир словно бы впервые, как маленький ребёнок и ей было хорошо, она была счастлива. Не обращая внимания на всё происходящее вокруг, на озабоченных людей, они гуляли по улицам родного города, наслаждаясь не по-осеннему тёплыми деньками (природа будто подыгрывала им в этих их желаниях - было тепло), любовались домами, деревьями и животными, которые одни казалось не чувствовали никакой беды и по-прежнему занимались своими обычными делами. Они гуляли в парке по дорожкам, покрытыми опавшей жёлто-красной листвой, шли мимо каруселей, аттракционов, и им было очень хорошо вместе, друг с другом. Они не могли наговориться, говорили взахлёб обо всём на свете, и темы для разговора им выбирать было не нужно, это было неважно, главным был сам процесс разговора, то, что можно было свободно и легко разговаривать о чём угодно. И только одной темы они очень тщательно избегали - о Пастыре и его присных. Это не было пиром во время чумы, это было радостью свободы, освобождения от ненужных правил и запретов, скорее это можно было бы назвать любовью на краю пропасти, на краю несчастий уже поджидающих их. Счастье, к сожалению, никогда не продолжается вечно, а в их ситуации оно было так мимолётно и случайно, так призрачно и хрупко, как жизнь бабочки, только что вылупившейся из кокона куколки и выпорхнувшей наружу, навстречу свету и своей неминуемой гибели. Они старались не говорить о прошлом, но оно само напоминало о себе и каждый раз по-разному: то мрачными остекленевшими остановившимися глазами случайных прохожих, при одном взгляде на которых становилось ясно, что они не в себе и уже заражены накатившей на город чумой, то странными людьми, неприкрыто хищно смотревших на них, весёлых и беспечных, то предметами культа, оставшимися у Ольги от прошлой жизни, и напоминавшими ей о Пастыре.
   - Знаешь, я как будто бы вновь на свет народилась, - смущённо призналась Ольга Алексею, - а всё прошедшее вспоминаю как болезнь, от которой я, кажется, слава богу, вылечилась. Какое-то наваждение, морок. Он словно бы загипнотизировал меня. Я помню всё произошедшее так отчётливо и ясно, и в тоже время, такое ощущение, словно бы всё это было не со мной, а с другой женщиной и где-то очень далеко.
   - Ты теперь и есть другая, - счастливо засмеялся Алексей, - а точнее, та, прежняя, которую я любил.
   Они тщательно старались избегать разговора о будущем, но не думать об этом было невозможно.
   - Я думаю, что ничего ещё не кончено, и они, конечно, придут за нами, - сказала как-то раз Ольга.
   - Что ж, чему быть, того не миновать, - равнодушно пожал плечами Алексей, - я сделал всё, что мог, для того, чтобы они позабыли про нас. Изменить мы ничего не в силах, так чего же об этом говорить?
   Но в реальности всё произошло как-то слишком внезапно и неожиданно. Накануне ночью им обоим одновременно приснился очень своеобразный и непонятный, тревожный сон. Как будто бы они гуляли по празднично украшенному, сияющему разноцветными огнями городу. Гремели фейерверки и салюты. Было очень весело, шумно и хорошо. Вокруг бушевал карнавал, гуляли толпы народа, со всех сторон слышался весёлый смех и шутки, мелькали маски, по улицам бродило множество ряженых людей в карнавальных костюмах. Но внезапно толпа ряженых клоунов - балаганных шутов, шедших навстречу, разделила их, разметала по разные стороны улицы, будто нарочно, и они потеряли друг друга из вида. А ведь они должны были держаться друг друга, быть вместе, иначе будет беда. Они оба хорошо знали это.
   - Найди его, - успел тихо шепнуть ей на ушко один из этих клоунов с чрезвычайно живой, глумливой физиономией, - если найдёшь, то всё будет хорошо. А если нет, то пеняй на себя, раззява.
   Алексей был где-то здесь, скрывался под одной из масок, Ольга чувствовала это. Она начала заглядывать под маски, но везде находила только весёлые, довольные, перекошенные от счастья лица, его нигде не было. Ольга вошла в городской парк и увидела цирк-шапито и рядом кружащуюся карусель. На маленьких лошадках, плавно покачиваясь, сидели люди в одинаковых шутовских нарядах с раздвоенными верхушками на голове. Однообразно глумливые и скучные, как у депутатов парламента, физиономии медленно кружились перед ней, и ей почему-то вдруг показалось, что Алексей среди них, и она начала с тревогой всматриваться в их лица, надеясь отыскать, узнать его. Алексею же в этот момент тоже снилось, что он потерял Ольгу и бродил возле этого шапито и искал её, но никак не мог найти. Внезапно он увидел её, входящую в шапито. Только походка у неё показалась ему какой-то вихляющейся, странной. Он, крадучись, пошёл за ней. Ольга увидела, как Алексей заходит в шапито и бросилась за ним. Её удивило, что Алексей как-то странно шагал впереди, он как будто крался за кем-то. Но как он ни пытался убыстрить шаг, расстояние между ним и преследуемой им Ольгой не сокращалось, однако оно и не увеличивалось, что, впрочем, было неудивительно, ведь он так старался догнать её. Ольга в свою очередь шла за ним, но никак не могла догнать его, он был недосягаем. Она убыстрила шаг, потом побежала. В тот же момент, не выдержав, Алексей тоже побежал от неё и за ней по коридору, завернул за угол, и, наконец, догнав её, схватил за плечо. Она игриво обернулась с загадочной улыбкой на устах - это была не Ольга, а навязчивый кошмар, не раз появляющийся в его мучительных снах.
   - Ты? - невольно вырвалось у Алексея.
   - Я, я, я и снова я, - гнусно щерясь, прорычала дама, - кругом только я одна и никого больше. Теперь у тебя буду только я, дорогой.
   И тут Алексей вдруг понял, что Ольга умерла, что её больше нет в живых. Он горько разрыдался во сне и проснулся. По щекам его текли слёзы.
   Ольга же увидела, что он свернул за угол, потом зашёл в какую-то комнату. Она последовала за ним и опешила. Перед ней, по-сибаритски развалясь в кресле, сидел Пастырь собственной персоной и недобро улыбался. Его зловещая улыбка не предвещала ей ничего хорошего, она точно знала это.
   - Наконец-то ты пришла, гулёна, - плотоядно улыбаясь, сказал он. - Я всегда знал, что ты всё равно придёшь и будешь моя, мой цыплёночек.
   Что-то в тоне его голоса не понравилось Ольге и насторожило её. Она присмотрелась к нему внимательнее - у Пастыря было слишком живое лицо, напоминающее ей недавнее лицо шута. Он весело подмигнул кому-то за её спиной, состроив смешную и одновременно страшную рожицу. Она стремительно обернулась - сзади стояла дама, приятная во всех отношениях, у которой было почему-то её лицо, но только злобное и искажённое до неузнаваемости. Она схватила Ольгу за грудки и потянула на себя. Ольга в ответ схватила её за руки и мотанула в сторону. Дама с размаху ударилась об угол и тотчас же разделилась, расщепилась повдоль пополам, как амёба. Теперь перед Ольгой стояли уже две дамы, приятные во всех отношениях и, хищно скалясь, смотрели на неё. Липовый Пастырь сумасшедше расхохотался, запрокидывая голову и скаля острые зубы. Ольга протянула руку, желая убедиться в реальности дамы, и робко и нерешительно дотронулась до неё. В ответ дама тотчас же начала раздваиваться, множиться прямо на глазах к вящему удовольствию лже-Пастыря. Ольге показалось, что это будет продолжаться до бесконечности и скоро весь мир заполниться этими мерзкими созданиями, имеющими почему-то, будто в насмешку над ней, украденное у неё, но ополоумевшее изменённое лицо.
   Вдруг кто-то сзади, из-за спины, там, где сидел лже-Пастырь, тронул её за рукав. Она медленно и со страхом обернулась, ожидая худшего. Рядом стоял Алексей, только какой-то измождённый и худой, с впавшими щеками, под глазами у него синели тени.
   - Алёша, - Ольга обняла его и заплакала, всхлипывая. - Я нашла тебя. Я всё-таки нашла тебя.
   - Не всё так просто, Оля, - грустно сказал Алексей, - теперь ты должна помочь мне, теперь твоя очередь. Иначе меня съедят.
   - Как помочь? - растерянно и обескураженно пробормотала Ольга.
   - Откажись от своей веры и прими нашу, - тихо сказал Алексей, недвижно, как замороженный, улыбаясь, от чего у неё мурашки побежали по коже, и без эмоций глядя на неё. - Я теперь другой веры.
   - Какой другой? - неуверенно спросила Ольга.
   - Нашей, самой истинной веры, - уверенно ответил Алексей.
   - Но у нас только одна вера, - робко возразила Ольга, - для нас она истинная.
   - Нет, ты не права, - сказал Алексей. Покачав головой. - Эти люди неправильно поняли её, неверно всё истолковали. Но к счастью, нашлись другие, они всё объяснили мне. И я теперь другой веры - чёрной. Мы изуверы новой веры, но ты не бойся, она благостная. И ты будешь верить в нашу веру, тоже будешь принадлежать нам, навсегда, - твёрдо сказал он.
   - Смотри, - сказал он, - вот наш бог.
   Он показал рукой в угол. Там шевелилось что-то огромное, чёрное, мохнатое, похожее на медведя.
   - И он требует жертв, - произнёс Алексей.
   Он поднял с пола живую, трепещущую рыбу и Ольга вдруг каким-то непонятным образом поняла, что это её давно умершая мать и заплакала от жалости к ней.
   - Отдай её нашему богу, - потребовала Алексей.
   - Я не могу, - жалко пролепетала Ольга.
   - Отдай, - снова потребовал он, повысив голос.
   - Отдай меня, дочка, - вдруг слабым, измученным, материнским голосом сказала рыба, приоткрыв маленький круглый рот. - Отдай, родная, я всё равно уже не живая и только мучаюсь.
   - Нет! - испуганно закричала Ольга и, подняв рыбу с пола, прижала её к своей груди, почувствовав леденящий мертвенный холод сквозь чешую, - не отдам.
   Алексей грубо вырвал рыбу из рук Ольги и кинул её этому мохнатому чудовищу, которое утробно заурчав, принялось рвать и терзать живую плоть своими длинными когтями и запихивать себе в пасть.
   - Это теперь твой бог и ты будешь жить с ним, - твёрдо и непреклонно сказал Алексей. - Он будет твой муж и господин и будет делать с тобой всё что захочет.
   Ольга недоверчиво и с ужасом взглянула на это существо.
   - А теперь мы будем молиться ему, - жёстко заявил Алексей, - он наш повелитель, мы принадлежим ему.
   Алексей встал на колени и стал истово кланяться этому страшному созданию, склоняясь до пола.
   - Нет, нет, это не бог, это только зверь, какой-то зверь, - горячо запротестовала Ольга.
   Она бешено вцепилась кистями рук в плечи Алексея и попыталась поднять его с пола, но у неё ничего не выходило - он был слишком тяжёл для неё.
   - Встань на колени и поклонись ему, - умоляюще попросил Алексей, - покажи ему свою преданность и покорность.
   - Нет, - Ольга отрицательно покачала головой.
   - Поклонись, - настойчиво прошептал Алексей, - иначе он съест меня и станет мною, а я очень хочу жить.
   - Нет, - решительно отклонила просьбу Алексея Ольга, это существо вызывало в ней слишком большое отвращение.
   Тогда Алексей на коленях, униженно пополз к этому существу. Зверь наклонился над ним и мгновенно, Ольга даже не успела понять как, проглотил его. Она испуганно охнула и, побледнев от ужаса, покачнулась. Зверь посмотрел на неё - у него были красивого печального разреза глаза Алексея. Он шагнул ближе к Ольге, обнял её, и она вдруг почувствовала внутри него и свою мать, и Алексея, и тысячи других знакомых и незнакомых ей людей, но все они были родными и близкими, все сочувствовали и жалели её. И она снова заплакала, но на этот раз светло и радостно, с облегчением.
   - Ты теперь наша, нашей веры, - сказал ужасный зверь голосом Алексея, - отдайся и ты мне, отдай свою плоть, своё тело и душу.
   Он улыбнулся ей, у него была и улыбка её возлюбленного. И почувствовав от этой улыбки неожиданное доверие к зверю, она прижалась к нему плотнее и вдруг почувствовала, как он входит в неё. И тогда она с облегчением и жаром отдалась ему, как отдаётся женщина мужчине. А потом он начал, жадно чавкая, поедать её, начав с ног, и это было ошеломляюще приятно и прекрасно - по телу как будто катилась, проходила как волна, сладкая истома, медленно поднимаясь всё выше и выше. И он уже почти добрался до пояса, съев её наполовину, когда она почувствовала неожиданное прикосновение чего-то холодного к плечу. Она подняла удивлённые глаза - рядом с ней стоял Шут, но уже без улыбки, он был совершенно серьёзен.
   - Выбирай, и смотри не ошибись на этот раз, или ты с нами или смерть, - ледяным тоном произнёс он, - и тогда зверь съест тебя до конца.
   - Лучше смерть, - твёрдо и непреклонно ответила Ольга.
   И тотчас же всё исчезло, и перед ней снова стоял Алексей, живой и невредимый. А зверь, вместе с Шутом, куда-то исчез, испарился, как будто его и не было.
   - Что ты делаешь? - спросил Алексей, взяв её за руку. - Это всё мираж, их хитрые выдумки. Это всего лишь сон, ты спала. Но не бойся, сейчас ты проснулась, и всё будет хорошо, мы больше никогда не расстанемся, теперь всегда будем вместе.
   Сама мысль о том, что они снова могут расстаться хоть на минуту, привела её в такой немыслимый ужас и депрессию, что ей не захотелось жить. Но ведь она всё-таки действительно нашла его в этом своём сне, пусть и не с первого раза! Она счастливо засмеялась, обнимая его и прижимаясь к нему покрепче, будто желая убедиться, что это действительно он и уберечься, спрятаться от будущих, ожидающих их невзгод, и на этом проснулась с мыслью, что всё и в самом деле будет хорошо. Она не заметила подвоха и не поняла, что жестоко ошиблась и на этот раз тоже, это был лишь его двойник - до безумия похожий на него, но с абсолютно неподвижным, каменным лицом. И ещё она не знала, что вот он-то, Алексей, уже понял, что не нашёл её и горько разрыдался во сне от горя.
   Проснувшись, Ольга долго гадала, что может значить этот неприятный и туманный, бестолковый сон, но, так ничего и не надумав, решила принять душ, словно бы желая смыть с себя все ночные страхи и впечатления. Она набросила халат и пошла в ванную комнату.
   Послушники Пастыря пришли за Алексеем рано утром, когда он ещё спал, на заре. Их было несколько человек.
   - Ты ведь обещал мне, что вы оставите нас в покое, - угрюмо сказал Алексей.
   - И оставить вас погибать во тьме и невежестве? Ни за что. Ты был посвящён в наши таинства, и ты должен пойти с нами, - сказал Ахава безапелляционным тоном.
   - Ты здесь не командуй, не дома, - вежливо предупредил его Алексей. - Видали мы таких.
   - Возьмите его, - скомандовал Ахава своим присным.
   Они подошли к нему ближе. Алексей, недолго думая, взял в руки бамбуковый боккен, тренировочную имитацию меча, единственное оружие, которое у него было, всегда стоящее в углу комнаты, ощутил ладонью привычную приятную рубчатость рукоятки и вспомнил уроки японского фехтования, которым он занимался когда-то. В руках у них были тяжёлые бейсбольные биты.
   - Давай-ка без эксцессов, - раздражённо попросил его Ахава, - твоя жена нам не нужна, без тебя у неё всё равно одна дорога - к нам.
   - Без эксцессов не получится, - с усмешкой сказал Алексей, всё ещё рассчитывая на свои силы.
   Они дружно бросились на него, Алексей поднял боккен и встал в боевую стойку, приготовившись защищаться и отражать атаки. И надо же было такому случиться, что под удар дубинки помощника Ахавы попала Ольга, только что вышедшая из ванной комнаты, где она, встав пораньше, принимала душ, и которая, увидев в чём дело, бросилась защищать Алексея. Он не видел её, она выскочила у него из-за спины, и поэтому ничего не успел сделать, предпринять. Удар пришёлся ей по голове, ровно в висок, и она, молча, без стона, без звука, упала на пол, на ковёр. Кровь отлила от её лица, она стала бледная как смерть, словно бы в ней не было этой крови вовсе, словно бы она разом, моментально ушла, испарилась неведомо куда, в неизвестное неземное пространство, и только из рассечённого виска сочилась, пробивала себе дорогу среди волос, её тоненькая алая струйка. Ошарашенные люди молча смотрели на неё и друг на друга, никто не ожидал такого исхода. Они готовы были биться с ним, с сильным мужчиной, но не собирались бороться со слабой женщиной, это было чересчур даже для них, не в их правилах, и они были растеряны и подавлены. Алексей выронил боккен из дрожащих рук. Он молча подошёл к ней, присел прямо на пол и взял, положил её голову себе на колени. Он не мог ничего говорить, горло сжимали спазмы. Она умерла у него на руках, не приходя в себя, остатки жизни быстро высочилась из неё по капле вместе с этой тоненькой струйкой крови на виске. Алексей не почувствовал, как двое из них подошли к нему, подняли его под руки и повели прочь, от неё, уже не живой, от её остывающего, скорбно неподвижного тела. Он был в глубоком шоке.
  
  
   Глава 58
   Нина и Игрок
  
   Не выдержав мучительного томления и угрызений совести, Кукольник всё-таки приехал к Игроку домой, чтобы во всём признаться и повиниться, перед тем как решиться на что-то серьёзное в отношении себя. Адрес было узнать нетрудно, Костя-Игрок был знаком очень многим в городе, среди которых были и клиенты Кукольника. Дверь была почему-то не заперта и Кукольник, без звонка, без спроса, сбросив обувь в прихожей, просто прошёл в квартиру. Игрок был не один, а с Лже-Ниной, которая сидела у него на коленях, томно закатив свои прекрасные бездушно-стеклянные глаза. Вид Игрока вовсе нельзя было назвать счастливым, он сидел, опустив низко светло-русую голову, хмуро разглядывая что-то на полу перед собой, на свою спутницу не он почти смотрел, очевидно было, что он уже очень устал от неё. Увидев Кукольника, он как будто обрадовался возможности избавиться от неё и, стряхнув Лже-Нину с колен, шагнул навстречу.
   - Ты, наверное, слышал обо мне, - сказал Кукольник. - Я - художник, но называют меня чаще просто - Кукольник. Я делаю кукол для тех, с кем тебе наверняка уже приходилось сталкиваться. Ты меня понимаешь? Ты знаешь, с кем ты имел дело?
   - Да не дурак, давно уже всё понял, - ответил Игрок.
   - Да видать понял, да не всё, - возразил Кукольник, - судя по ней.
   И он кивнул головой на Лже-Нину, которая сидела скромно, сиротливо потупив глазки, не глядя на них.
   - Ты знаешь, кто это? - хмуро спросил Кукольник у Игрока.
   - Вообще-то это моя невеста, - спокойно ответил Игрок на крайне глупый и неуместный, по его мнению, вопрос.
   - Нет, это не твоя невеста, - так же спокойно возразил Кукольник. - И вообще не человек. Это только моё подлое произведение. Я ведь сказал тебе - я делал для них кукол и это одна из них, - и со скорбью добавил, - как видишь, я настоящий мастер, от настоящей почти не отличить. Это моя последняя и, пожалуй, лучшая работа.
   Игрок с подозрением, недоумевающе посмотрел на Кукольника. Тот вроде бы был трезв, но нёс такой идиотский бред, что возникало вполне понятное в этих обстоятельствах сомнение относительно его трезвости и адекватности.
   - Конечно, ты не знаешь всего о них, но ты ведь должен был слышать, что творится в городе с людьми, что с ними происходит? Но хоть что-то? - отчаянно спросил Кукольник.
   - Я слышал разные слухи, - флегматично пожал плечами Игрок. - Иногда полный бред.
   - А о внезапном и резком изменении людей не слышал? - настойчиво продолжал спрашивать Кукольник.
   Игрок снова недоумевающе посмотрел на Кукольника.
   - Слышал и такое. Разные слухи бродят в городе. Ну и что?
   - А то, что это не слухи. Я и сам приложил к этому руки, свои немалые усилия.
   - К чему? - спросил Игрок. - К слухам?
   - Да, нет, к ним, - он снова кивнул на Лже-Нину. - Дело в том, что это не твоя невеста. Я сделал её, а эти, пришлые только оживили её. Как они это делают, я не знаю. Возможно какой-то механизм внутри. Но скорее всего, нет. Она же была сделана из глины, то есть из праха, как и все мы. Только в нас вдули божественную силу, энергию, а в неё я не знаю что, какую-нибудь гадость, чёрте что.
   - Ты бредишь, - совершенно убеждённо сказал Игрок, - тебе абсолютно точно нужно к врачу, и я даже знаю к какому. Впрочем, неудивительно, - со вздохом сказал он, - я чувствую, что скоро он всем нам понадобится с такой жизнью. Мне тоже снятся какие-то кошмарные сны, и видится всё время что-то не то. Слишком сильные стрессы, человеку не выдержать.
   - Человек может выдержать всё, - убеждённо возразил на это Кукольник, - нужно только опираться на бога, на божью силу, а не замыкаться в своей гордости и одиночестве, в своей заносчивости, полагаясь только на себя. И не мечтать, что и сидя в орехе, можно обладать всем миром, всем необъятным пространством. Вот тогда то, дьявол точно найдёт тебя и заберёт к себе вместе со всеми твоими потрохами, найдёт способ соблазнить или купить тебя. В душе всегда должно быть ещё что-то, кроме заносчивости, гордыни или тем паче алчности, а иначе нечисть быстро найдёт, чем её заполнить. Свято место пусто не бывает. А ведь помощь всегда есть, всегда рядом, надо только обратиться, надо только уповать на него, а не отворачиваться в своей гордыне и невежестве. Если конечно дело не зашло слишком далеко, - тяжко вздохнул он.
   - А если зашло? - поинтересовался Игрок.
   - Ну, а если зашло так далеко, - ответил Кукольник, - то тогда всё каюк, амба, суши брат, вёсла. Это значит, ты уже приехал до станции назначения, только это не та станция, на которую ты рассчитывал. Это совсем другая станция. И ждут тебя там совсем не те, кого ты ожидал увидеть. И всё-таки, мне так кажется, нужно всегда надеяться на прощение и милость божью. Иначе всё бессмысленно, абсолютно всё. И наше существование тоже.
   - А ты философ, - с лёгкой насмешкой, но и с уважением и завистью тоже, заметил Игрок, - мастер. Ишь, как всё завернул, куда тебя занесло. Значит, надежда всё-таки есть? Есть надежда то? - с нажимом спросил он, как бы испытывая Игрока на прочность.
   - Надежда всегда должна быть, - тихо ответил Кукольник, - даже у такого великого грешника, как я.
   - Мы с тобой совершенно незнакомы, а вон в какие дебри то залезли, - удивлённо покачал головой Игрок.
   - Но ведь человеку действительно нужно прощение, совершенно необходимо. Или хотя бы надежда на прощение, ну, хоть малейшая тень, хотя бы намёк, - покаянно, с чувством произнёс Кукольник.
   - И ты, значит, приехал за прощением, - внезапно догадался Игрок.
   Кукольник виновато вздохнул.
   - Повинную голову меч не сечёт, - не зная, что сказать в своё оправдание, произнёс он. - Человек слаб и грешен есмь. Повинен, что уж тут говорить. Пришёл покаяться и если получится получить прощение. Где та, настоящая девушка я не знаю, иначе попросил бы прощение у неё. Мне кажется - она добрая девушка и простила бы меня. А что они с ней сделали, я не знаю, в этом я не виноват, клянусь тебе, вот как бог свят.
   И он перекрестился. Лже-Нина поморщилась, заскрежетала зубами как от зубной боли. И тут неожиданно послышался скрип входной двери в прихожей, слышно было, как кто-то прошёл по ней. Затем дверь в комнату тихонечко отворилась и вошла настоящая Нина. Кукольник испуганно охнул и ещё раз, снова торопливо перекрестился. А Игрок как стоял, так и сел на стул - ноги его внезапно ослабели и перестали его держать.
   - Здравствуй, Костя, - просто сказала Нина, с виноватой и смущённой улыбкой глядя на него.
   Он молча смотрел на неё, не в силах произнести ни слова. И тогда Нина подробно, во всех деталях, рассказала ему обо всём, что с ней произошло. Он изумлённо слушал её, не сводя с неё глаз, не перебивая и не задавая вопросов. А Лже-Нина насмешливо смотрела на него, щуря свои похабные, бесстыжие, но удивительно красивые глаза.
   - Это всё наглое враньё и глупый наговор, наветы, - вполне безучастно сказала она в конце рассказа Нины, невыразительно и тускло взглянув на неё, - именно я - настоящая Нина, а это только наглая самозванка, испорченный дубликат, неудавшаяся копия. Гони её в шею, вон отсюда, мерзавка. Поди прочь, нечистая сила, пся крев!
   Нина почувствовала, как обжигающе горячая кровь хлынула ей в голову, и отчаянно- безудержная ненависть захлестнула её, замутняя разум, застилая глаза. С самоуверенной лживой улыбкой на губах Лже-Нина уверенно шагнула к Нине, нахально глядя ей в глаза, и та, внезапно почувствовав какой-то безудержный, бешеный прилив сил и энергии, сама не ожидая того от себя, схватила её в охапку и в безумной ярости вытолкнула, вышвырнула в окно. Квартира находилась на третьем этаже. Все, включая опомнившуюся после минутного порыва гнева Нину, в ужасе бросились к окну и, затаив дыхание, выглянули вниз, опасаясь увидеть там бездыханное тело. Но внизу ничего не было, за исключением небольшой горки тёмной глины, лежащей прямо под окном на асфальте, которую с любопытством обнюхивала соседская кошка. После проведённого совещания и продолжительного спора они все вместе - Игрок, Кукольник и Нина - решили отправиться к Пастырю, под его защиту и покровительство.
  
  
  
   Глава 59
   Снятие проклятья с Ады
  
   Ада не принимала участие в премьере спектакля, она не входила больше в основной состав, и это спасло её. Проклятие пришлых не пало на неё напрямую, и она не должна была теперь каждый вечер против своей воли выходить на сцену под рампы огней, переодевшись в костюмы, с наложенным на лицо толстым слоем грима, как это делал основной состав актёров, и играть один и тот же злополучный, обрыдевший им всем спектакль, причём с таким надрывом и накалом, с таким напряжением, что после него всё время до следующего вечера они были полностью опустошены, выжаты как лимон, вымотаны до предела, не могли найти себе места, и мучились от этого, страдали до безумия. У них ни на что больше не оставалось ни сил, не желаний, ни эмоций - этот спектакль забирал их все, он как вампир высасывал из них все соки, забирал у них всё, оставляя взамен опустошённость и отчаяние, а зрители просто не выдерживали этого зрелища и сходили с ума. Но проклятие пришлых, пусть и не напрямую, всё же подействовало и на неё, она менялась прямо на глазах. В выражении её глаз всё чаще стало появляться что-то тоскливое и гнетуще безнадёжное, как у загнанного охотниками животного. Иногда Ада как будто бы впадала в забытьё и начинала словно бы выполнять чужие команды, лицо её при этом теряло всю свою подвижность и больше напоминало кукольное, движения становились отрывистыми и резкими, как у марионетки. Она очень страдала от этих всё учащающихся приступов, и в те всё более редкие промежутки времени, когда сознание её оставалось ясным, просила помочь ей. И к своему немалому ужасу, Андрей ясно понимал, что она имеет в виду, что подразумевает под этим. Он прекрасно осознавал, что так дальше продолжаться не может, но не знал, что ему делать, что предпринять и от этого впадал во всё большую и большую депрессию.
   - Доподлинно узнал, - сказал он ей как-то, - как минимум пять мучеников, пострадавших за свою веру, уже есть.
   - И где же нам найти ещё двух? - спросила Ада тревожно, по-прежнему думая о своём.
   Она знала, что многие актёры, чтобы снять это злосчастное проклятие, пробовали обращаться к знахарям, магам и колдунам, но всё было безуспешно, становилось только ещё хуже.
   И тогда, втайне от Андрея, Ада отправилась за помощью к Шаману.
   - Излечиться от бесов, прибегнув к помощи других бесов или духов, нельзя, невозможно, это иллюзия, ошибка, - вынужден был разочаровать её Шаман. - Ты только лишь загонишь себя в новую кабалу, и может быть ещё более худшую, чем сейчас.
   - Так что же делать? - обречённо спросила Ада.
   - Просто поверить в себя и свои силы, и не поддаваться, сопротивляться им, - посоветовал Шаман. - И ещё молись.
   - Я уже пробовала, не помогает, - с грустью сказала Ада.
   - Значит, плохо пробовала, - строго заметил Шаман, - молись ещё. Тут я тебе не помощник. С этими мне не справится, они слишком сильны. Только тебе самой с божьей помощью можно сокрушить бесов в себе, внутри себя. Так ты говоришь, что усердно молилась, от всей души?
   - Да, - просто сказала Ада.
   - Тогда тебе непременно должны были быть знаки, - сказал Шаман. - Многие люди просто не замечают их, не обращают на них внимания. Вспомни, тебе не было никаких знаков после того, как ты начала молиться?
   - Нет, - просто сказала Ада.
   - Может быть, были какие-то странные или непонятные вещи? - продолжал допытываться Шаман.
   - Нет, ничего не было, ничего необычного, - печально сказала Ада. - Если, конечно, не считать того, что я постепенно превращаюсь в куклу, жалкую марионетку. Это сводит меня с ума, мне не хочется жить.
   - Жаль, - со вздохом сказал Шаман. - А может быть, ты их просто не замечала, не хотела замечать? Положись на себя, делай то, что велит тебе твоё сердце, даже если тебе это покажется странным и неуместным.
   - Я боюсь, что я не выдержу этого и разом покончу со всем, - вдруг призналась Ада.
   - Ни в коем случае, именно этого они и добиваются, - всполошился Шаман. - Несмотря ни на что, ты должна сопротивляться и верить в себя и во всевышнего.
   - Я и верю, - уже как-то обречённо выдохнула Ада. - Что мне ещё остаётся?
   - Кстати, - вспомнил вдруг Шаман, - я знаю, где находится брат твоего друга, Сергей. Он вытащил меня фактически с того света, поменялся со мной местами. Теперь он, а не я, в коме. Похоже, что на душе его много грехов, во всяком случае, он сам так мне сказал. Его забрали люди Пастыря, он находится у него в плену, вместо меня. К сожалению, я ничем не могу помочь ему, мне не справится с Пастырем, он сильнее меня.
   Возвращаясь от Шамана, Ада шла мимо парка неподалёку от церкви. И её вдруг неумолимо и страстно потянуло сделать небольшой крюк и подойти к церкви. Вспомнив слова Шамана, она, против обыкновения, не стала сопротивляться этому своему странному желанию, и пошла прямо к церкви. К её удивлению от церкви осталось только пепелище, которое тихо ворошил ветер. Подойдя к сожжёной церкви, она увидела, как на пожарище какой-то высокий человек в длинном чёрном пальто с окладистой бородой размахивается топором, к чему-то примеряясь. Она подошла поближе и ахнула. Человек собирался рубить тёмную, обгоревшую по краям обклада икону, единственно уцелевшую после пожара.
   - Ты что, с ума сошёл, икону рубить? - Ада оттолкнула человека с топором в сторону и подняла икону с земли. На неё укоризненно, но вполне благостно смотрело грустное лицо богоматери - утешительницы и защитнице всех обиженных, слабых и обездоленных.
   - Уйди, не мешай, - пошёл на неё с топором бородатый, жёсткое лицо его с маленькими бессмысленными глазками свирепо перекосилось. - Ишь ещё защитница нашлась. Отдай мне икону и ступай прочь своей дорогой, а её я порублю в щепки, - решительно потребовал он. - Кончилось ваше время, теперь свобода, делай, что захочешь. А бога упраздняем за устарелостью и ненадобностью, - он хищно осклабился, - у нас теперь другой бог, современный, новый и он требует жертв. Смотри, как бы ты сама не стала ею.
   - Не отдам, - решительно сказала Ада, прижав икону к себе, твёрдо глядя на него, глаза её потемнели и налились силой. - Что хочешь делай, а не отдам, вот и весь сказ.
   - Да я тебя... - начал было бородатый, но не договорил.
   Они стояли один напротив другого и смотрели в глаза в глаза друг другу. Он - свирепо и зло, она твёрдо и непоколебимо. Так они и стояли некоторое время молча, недвижные как столпы, как стражи, охраняющие каждый свой мир, свою веру, каждый уверенный в своей правоте и силе, которая за ним стояла. Потом бородатый всё же отошёл в сторону, угрожающе покачивая топором в руке, видимо на всякий случай, решив не связываться с сумасшедшей бабой.
   - Ходят здесь разные умалишенные, - недовольно проворчал он, - а потом кошельки пропадают, - и пригрозил, - мы с тобой ещё увидимся, красотка, встретимся в другом месте, заноза в заднице. Я тебя хорошо запомнил, зараза.
   Ада, сняла с себя шерстяной шарф, и осторожно и бережно завернув в него обгоревшую икону, принесла её домой и поставила на комод у себя в спальне. Но, куда бы она не шла, проходя мимо, куда бы ни смотрела, икона как магнитом неизменно притягивала к себе её взгляд. Аду с неимоверной силой тянуло к ней. Наконец она не выдержала этого, подошла к комоду, встала на колени перед иконой и начала истово молиться. И постепенно икона начала как бы втягивать её в себя. Ада глядела в ставшие огромными светящиеся глаза богоматери и сама не поняла, когда почувствовала соединение, слияние с нею в одно целое. Она внезапно почувствовала себя огромной, заполнившей весь мир до отказа и сердце её до краёв переполнилось жалостью ко всему сущему, существующему и дышащему. Она сама в этот момент стала богоматерью, глядящей с жалостью и пониманием на этот пропадающий, совершенно погрязший в грехах, многострадальный мир. И тогда она поняла, что она должна делать, как избавиться от проклятия воинствующих чужаков. Она должна была попытаться спасти хотя бы одного страшного грешника - Сергея, а для этого освободить, вызволить его из плена Пастыря. Ада, одновременно ощущая себя и самой собою и богоматерью, полностью сосредоточилась на молитве уже самому всевышнему. И вот перед ней забрезжил какой-то неяркий свет, и она пошла к нему, неспешно отмеряя шаги, чувствуя внутри себя что-то новое, неведомое ей, и оказалась в каком-то зеркальном коридоре, похожем на лабиринт, который и вывел её в большую пещеру. В пещере сидело неведомое зеркальное существо, похожее на кролика, всё переливаясь отражёнными лучами света. Оно скакнуло в сторону и исчезло, слившись, соединившись с зеркальной стеной. И тотчас же из другой стены возник, отпочковался другой зеркальный зверёк, затем какое-то непонятное существо, похожее на лешего.
   - Что, нравятся, мои игрушки? - спросил кто-то у неё за спиной.
   Ада повернула голову на голос. Совсем неподалёку от неё на полу совершенно по-кошачьи сидел Котообразный и улыбался, склабился во всю ширь своей зубастой пасти. Ада шагнула к нему ближе и тотчас же предметы, все вещи вокруг вдруг начали терять свои хорошо знакомые очертания и стали преобразовываться, переходить одна в другую, не осталось ничего постоянного. Они изменялись вокруг прямо таки с калейдоскопической быстротой, меняя цвет, форму и размеры.
   - Здесь у пространства свои законы, - вальяжно сказал Котообразный, с важностью закуривая дорогую сигару, - да и у времени тоже. Поосторожней с вещами, будь с ними повежливей и поаккуратней. Если ты им не понравишься, то беда. Сядешь на табурет, а он обратиться, например, в вилы. Согласись, что будет несколько неприятно. Я же уже говорил тебе - всё совсем не то, чем кажется на первый взгляд, чем притворяется, так что будь внимательна и осторожна. Так это ты, значит, хочешь сразиться с вечными демонами своей души?
   - Нет, я просто должна освободить брата моего мужа - Сергея, - вежливо пояснила Ада.
   - Могу я спросить - зачем? - так же вежливо поинтересовался Котообразный, дымя сигарой.
   - Чтобы спасти себя и его.
   - Победить демонов, чтобы спасти Сергея, чтобы спасти себя, чтобы спасти кого? - подозрительно и недовольно спросил Котообразный. - Сама-то поняла, что сказала, чего хочешь? По-моему ты совершенно запуталась. Зачем тебе спасать себя? И от кого? От самой себя?
   - Я спасаю себя, чтобы остаться самой собой и не превратиться в бездушную, безвольную марионетку, - терпеливо разъяснила Ада.
   - Все мы, в конечном счёте, лишь марионетки у судьбы, - пофилософствовал Котообразный, - только одни знают и признают это, а другие, по своей глупости и малолетству, нет.
   На стене снова надулся зеркальный пузырь, затем преобразовался в каплю, которая отделившись, скатилась на пол и вытянулась в змею. Змея уползла, оставляя за собой прозрачный, угасающий свет.
   - Пожалуйста, пропусти меня к Пастырю, - попросила Ада, - я попрошу его, чтобы он освободил Сергея, отпустил его на волю.
   - В пампасы? - с интересом спросил Котообразный, облизываясь.
   Ада не сочла возможным отвечать на такие глупые шутки.
   - Пастырь - наг, в философском смысле слова, конечно, он пустоцвет, холоден и бездушен, как лёд, безжизненный, - с раздражением заявил Котообразный. - Смотри, смотри, вон и твои отображения отпочковались и побежали. Да ты не бойся, не волнуйся понапрасну, они как мыльные пузыри, скоро лопнут, далеко не убегут. Это только фантомы. Но стоит тебе совершить оплошность, - добавил он, понизив голос, - дать промах, и они тут же воспользуются подвернувшейся возможностью и оживут, заберут у тебя твою душу, причём навсегда.
   Котообразный провёл рукой кругом:
   - Это один из ошибочных миров. Можешь считать, что неудачная попытка господа бога, один из неудавшихся проектов. Таких в принципе много. Ваш мир удался с его точки зрения, и он до сих пор существует. По крайней мере, пока он не изменил свою точку зрения. А эти остались только здесь, и я живу, обитаю тут, я их хранитель, - и предложил. - Хочешь, оставайся здесь со мной навсегда. Заживём на славу, детишек заведём, всё как полагается. Тут очень мило и славно.
   - Пропусти меня к Пастырю, - уже не попросила, а потребовала Ада.
   - С точки зрения нарративной типологии твоя экзистенциальная фрустрация не подлежит кумулятивной логике, и хотя я и не сторонник деперсонализации... - начал было он, но увидев выражение лица Ады, осёкся.
   - Ну, хорошо, хорошо, - сказал он, - раз ты так настаиваешь, то проходи. Только не с кем не общайся, местные этого ужасно не любят. Весь этот сброд, который скопился у тебя в подсознании, обитает здесь, все твои страхи и ужасы, все твои демоны, которым не терпится вырваться на свободу. И стоит им почувствовать, что ты настоящая, живая... Вот тогда берегись, они разорвут тебя на куски, на очень маленькие кусочки, чтобы досталось каждому. Какие твои самые большие страхи, чего ты боишься больше всего на свете? Ты сама-то знаешь? Так вот, можешь считать, что это уже ждёт тебя здесь, уже притаилось за углом, в ожидании тебя.
   И верно, за углом Аду уже действительно ждал её двойник, точная копия с мёртвыми глазами и застывшим взглядом. Она тут же набросилась на Аду, пытаясь дотянуться до её горла острыми, как бритва зубами. Ада оттолкнула её, закрыла глаза и беззвучно прошептала: "Тебя нет. Ты просто моя выдумка, фантазия, блажь". Когда она открыла глаза - рядом с ней никого уже не было, её двойник исчез. Потом было много ещё оборотней, демонов и упырей. Но Ада смело шла вперёд, не обращая на них совершенно никакого внимания до тех пор, пока не подошла к железной двери. Дверь самостоятельно отворилась перед ней, и она вошла в комнату. За столом сидел мрачный как ночь Кукловод, а рядом с ним её давно умерший отец.
   - Ну, здравствуй, дочка, - весело сказал он.
   - Я тебя не знаю, - ответила Ада, с тревогой вглядываясь в полузабытые черты лица. - Мой отец давно умер. А кто ты, я не знаю и знать не хочу.
   - А ты подумай, может, догадаешься, - сказал он. - Ну что, догадалась, поняла?
   Он засмеялся, радостно потирая свои мозолистые ладони в предвкушении пира.
   - А теперь я должен съесть тебя. На вид ты очень даже аппетитная. Надеюсь, твой внешний вид меня не обманывает, и я не буду разочарован. Как ты, наверное, уже догадалась, я - пожиратель душ, поглощаю испорченные души. Их направляют ко мне. А облик отца - это чтобы тебе не так страшно было, чтобы ты приняла смерть радостно и счастливо в объятиях предка, да к тому же ещё и пикантно, представь себе - отец поедает свою дочь. Очень даже камильфо. Согласись, в этом что-то есть, какая-то пусть извращённая, но всё-таки эстетика. А этот мрачный тип, - весело кивнул он на Кукловода, - мой новый помощник. Будет здесь, у нас, отбывать свой срок, пока не получит прощение, если он его конечно получит, если заслужит. Ну не дуйся, душка. Все мы не вечны, настал и твой срок, твой черёд, прими же его как полагается, с жизнерадостной, жизнеутверждающей улыбкой на устах.
   - А если я сейчас тебе по зубам дам? - сухо спросила Ада. - А потом ещё и ещё раз, пока ты не замолчишь навсегда?
   - Зачем же так строго, как-то не по-людски получается. Я к тебе со всей, что называется, душой, а ты ко мне вон как! Как-никак, а родственники, родная кровь.
   - Ты мне, упырь, не родственник, - покачала головой Ада. - В гробу я видала таких родственников, в белых тапочках.
   - Но ведь я сижу у тебя в голове, - холодно возразил он, - я часть тебя, а значит, всё-таки родственники. И никуда тебе от меня не деться и не надейся, милочка. Мы с тобой одной крови - ты и я.
   - Где Пастырь? - спросила Ада, не желая больше вступать в бесполезные препирательства с этим глупым фантомом, болезненным порождением её фантазии или подсознания.
   - Вот за этой дверью, - весело ответил упырь, улыбаясь и показывая на маленькую незаметную дверцу у него за спиной, но глаза его при этом были злы и настороженны. - Можешь пройти, если сможешь.
   Он встал между ней и дверью, и в глазах у него засветилась лютая ненависть к ней. Он повелительно взглянул на Кукловода, и тот нехотя поднялся, угрожающе зарычал и превратился в огромного чёрного пса, похожего не то ротвейлера, не то на добермана, скалящего острые грозные клыки и преградившего ей путь.
   Ада взглянула ему в огненные глаза и бесстрашно пошла прямо на него. "Будь, что будет, хуже уже не будет", - подумала она. Она подходила к нему всё ближе и ближе, и демонический пёс как будто бы увидел что-то у неё в глазах, как будто бы не её и стал всё уменьшаться и уменьшаться в размерах, съёживаться с каждым её шагом. "Это богородица", - радостно подумала Ада. Когда же она подошла к нему вплотную и уже чувствовала его горячее, зловонное дыхание у себя на лице, пёс и вовсе исчез, растворился в воздухе, как мираж, как дым, жалобно мяукнув. Она открыла дверь и оказалась на улице какого-то тёмного города. Она долго плутала по нему, блуждая среди теней, пока не набрела на какой-то серый мрачный дом, в который и зашла. Там был только один очень длинный и узкий коридор, по которому она и дошла до ещё одной двери. "Боже, как много здесь коридоров и дверей. И зачем столько?", - подумала она, толкая эту дверь. Там за большим круглым столом сидели какие-то люди, среди них был и тот самый человек с чёрными усиками - первая жертва Сергея. Но цепкий взгляд Ады сразу нашёл среди них Пастыря. "Вот ты-то мне и нужен", - с удовлетворением подумала Ада. Он тоже заглянул ей в глаза и, как будто увидев там что-то или кого-то, встал. Остальные сидели.
   - Прояви милосердие, отпусти его, - потребовала Ада.
   - Я и так хотел отпустить его, но он не хочет уходить. Я вовсе не держу его, - сказал Пастырь, - ему здесь совсем не рады.
   - Тогда сделай так, чтобы он ушёл, живому не место здесь, - попросила Ада, - живой должен быть среди живых.
   Пастырь оглянулся на людей:
   - Ну что, отпустим его? - спросил он их. - Вы ведь тоже не сможете уйти отсюда, пока не простите его, он тоже держит вас.
   - Пусть идёт, хватит прятаться, - сказал за всех человек с усиками. - Мы прощаем и отпускаем его, но вот простит ли он себя сам и как он сможет жить дальше с этим грузом, я не знаю.
   - Он должен выстрадать положенное ему, и испить свою чашу до дна, - сказал другой человек. - В отличии от нас он сам выбрал свой путь и свою долю, никто его не заставлял.
   - Что ж, да будет так, - торжественно произнёс Пастырь, - аминь.
  
   Глава 60
   Роман и Иуда (финал)
  
   Он всегда хотел не просто гораздо большего, чем остальные, а, самое главное, он всегда хотел большего, чем был он сам во всей своей совокупности - физического тела, мыслей, чувств, опыта, всего того что и составляло его самого как такового. Он всегда хотел обладать такими вещами, предметами, людьми, и женщинами в том числе, которые были бы больше, чем он сам со всеми своими страстями и желаниями, превосходили его не в физическом (хотя иногда и в физическом), а в каком-то другом смысле. Ещё будучи юношей, он умудрился жить одновременно с двумя взрослыми, красивыми, умными женщинами, не только потому что он был сладострастник, а он конечно же был, являлся им, а ещё и потому, что ему нравилось обладать ими как таковыми, ведь они были взрослей и гораздо умней, развитей и опытней его. Но они согласились на его условия и жили вместе с ним в принадлежащей одной из них квартире. Ему нравилось наблюдать за ними, изучать их тела, привычки, повседневную жизнь, чувствуя, что всё это принадлежит ему одному и что он в любой момент может сделать с любой их них всё, что захочет, несмотря на то, что они вовсе не являлись его рабынями и, конечно же, имели обо всём свою точку зрения. Но они добровольно принимали такой образ жизни, и он, пользуясь своей привилегией мужчины, без которого они не могли обойтись в силу своей влюблённости, эмоциональной зависимости и присущей им женской слабости в отношении него, практически всегда мог настоять на своём. Он был их муж, хозяин и господин, а они, в его представлении, были лишь его собственностью, частью его самого и его мира. Хотя, конечно-же, надо было признать, что он их по-своему очень любил. Однако обладание людьми, и в частности женщинами, было нисколько не приятней обладания красивыми дорогими и особенно редкими вещами. Он считал, что красивой вещь становится только тогда, когда в ней есть своя эстетика, свой смысл, объединяющий её с целой вселенной, естественной составной частью которой она является, своя философия, зависящая от философских воззрений её творца, человека, который её изготовил, вложив в неё всю свою душу. Так думал он, Александр Прохоров. Он всегда хотел, чтобы его окружали такие люди и вещи, обладание которыми возвышало бы его самого в его собственных глазах, и выделяло на фоне других людей, делало особенным. Если господь бог или природа создали его неповторимым, ибо у него, как и у каждого живущего на земле человека, был своё индивидуальный неповторимый набор генов, то быть похожим на других, слепо копировать их и подстраиваться под общество, его законы и правила, значило идти против и природы, и самого господа бога, антиприродно и противобожно, думал Прохоров. "Я такой, какой я есть, единственный и неповторимый, такого никогда не было и больше не будет, - считал он, - и я не хочу быть таким, как другие, их копией, иначе всё бессмысленно и пошло". Он всё делал так, как хотел и считал нужным, как делал только он и никто больше. И даже мажордома, в противовес всем остальным большим людям, он завёл себе не обычного, а негра - карамаджонга, высокого, тонкого, томного гомосексуалиста, одев его в нарядный, попугайский костюм с жезлом и в чалме с плюмажем из страусиных и павлиньих перьев. Для своего окружения он старался по возможности выбирать не длинноногих красавиц-манекенщиц с их искусственными отработанными улыбками, движениями, походкой, а умных, обаятельных, привлекательных женщин, обладавших не стандартной, быстро надоедающей красотой, а пускай неброским, но индивидуальным шармом, ярко выраженной индивидуальностью, которую ценил больше всего. Дорогие картины, антикварные раритетные европейские вещи соседствовали с восточным колоритом, намёком на восточную философию - инь и ян, фэншуй и прочая экзотика, достаточно продуманно и гармонично, над чем немало потрудились его дизайнеры вместе с ним самим. С возрастом и повышением положения в обществе, когда он уже почти не зависел от мнения других людей, аппетиты его пропорционально, а иногда и нет, росли. Но встреча с Еленой - Еленой прекрасной, Еленой пленительной, Еленой обворожительной, как иногда он её в шутку называл, изменило для него всё и навсегда. Он был покорён сразу и навсегда. В отличии от других женщин, она не ворвалась вихрем и так же быстро не ушла, а плавно и спокойно вошла в его жизнь так естественно, как будто всегда была в ней. И просто выбросить её из головы как всех остальных своих женщин, с которыми расставался без сожалений и сантиментов, он уже не мог, был не в силах переломить себя, и оттого страдал и мучился теперь, сидя перед своей проклятой книгой.
   Да, он получил свою книгу назад и сидел у себя дома, в комнате, за своим письменным столом, тем самым, из ящика которого Елена выкрала ключи от сейфа. Книга лежала перед ним на столе, но он даже не пытался её открыть, неподвижно глядя на неё. Слишком дорогой ценой она ему досталась, чтобы принести радость. Ради неё пришлось пожертвовать единственной любимой женщиной, предать Патриарха и отдать его на заклание Кукловоду, фактически у него сейчас ничего не оставалось кроме этой ненавистной ему теперь книги, которую он неизвестно зачем искал с маниакальным упорством, достойным лучшего применения. Нужна ли она ему была такой вот ценой? Чего он искал в ней? Свободы ото всего сковывающего его? Освобождения? Он и сам толком не знал, поэтому и не решался открыть её, как и в прошлый раз, когда он забрал её силой у Сергея Курташёва и запер её в сейфе, а самого Курташёва сдал Хозяину. Хозяин сказал ему тогда, что он должен отдать книгу им в обмен на помощь в свержении Патриарха и водворении его на трон преступного мира. Но было ли это правдой? Они действительно помогли ему убрать Патриарха, но может быть это тоже было лишь одной из их многочисленных целей, и они только использовали его для её достижения? Он очень устал от всего этого, от всех этих бесконечных вопросов без малейшего намёка, без малейшей тени на ответ, и не хотел больше ни мести, ни денег, ни даже власти такой ценой. Теперь он хотел только одного - покоя и освобождения от всех и всего, такой свободы, дать которую может только одна вещь на свете - смерть. И он решил разрешить себе эту свободу, отправив книгу тому единственному человеку, который, по его мнению, знал, что с ней нужно сделать и мог бы справиться с ней, Пастырю. Ко всему прочему, негативному, в последние дни добавилось и ещё одно - его стало преследовать одно и то же, странное чёткое навязчивое видение, которое сначала приснилось ему, а потом стало доканывать, мучить его и наяву - какой-то хмурый, отчаявшийся человек завязывал верёвку на ветке осины, набрасывал себе петлю на шею и резким прыжком затягивал её. Прохоров осторожно, боязливо подходил ближе, чувствуя недоброе, вглядывался в лицо повешенного и с ужасом и изумлением узнавал в этом человеке себя. Он понимал, что это видение что-то да значит, что оно неспроста неотвязно преследует его, не давая покоя ни днём, ни ночью.
   В этот вечер он как обычно сидел за своим письменным рабочим столом у себя дома и опять думал обо всём произошедшим за последнее время. Перед ним стояла почти опустошённая, выпитая им бутылка хорошего шотландского виски многолетней выдержки и пустой стакан с янтарными капельками жидкости на запотевшем стекле. Он вылил остатки виски из бутылки в стакан, взял его в руку, встал и, слегка покачиваясь, подошёл к окну, за которым был всё тот же, хорошо знакомый пейзаж - деревья, небо, тусклые фонари. Шорох, раздавшийся где-то у него за спиной, заставил его удивлённо обернуться. Нахмурившись, он неторопливо повернулся назад и испуганно замер. На него из большого бронзового зеркала, висящего на стене, не мигая и не повторяя движений, смотрело его собственное отражение. Испуганный и заинтересованный, Прохоров на нетвёрдых ногах подошёл к нему поближе и пристально вгляделся. Да нет, всё было в полном порядке, отражение, как ему и было положено, безмолвно смотрело на него из стекла. "Показалось, - решил он, - нервы стали ни к чёрту".
   - Ну и что ты смотришь? Вот только мы вдвоём с тобой и остались, - устало и обречённо сказал он своему неподвижному отражению, хмуро взирая на него. - Больше никого нет, баста, финита ля комедия, цирк уехал, клоуны разбежались. И зачем мне всё, если я остался один? К чему я пришёл? Ты можешь мне ответить? Молчишь? Ну, молчи, молчи. Да и то сказать, что ты мне можешь ответить, моё бедное безмолвное отражение? Ты такой же бесприютный с рождения, как и я. Мы с тобой - два сапога пара.
   Прохоров тихо чокнулся стаканом со своим двойником из зеркала и залпом выпил виски. И тогда произошло чудо - из зеркала вышел его двойник, который весело улыбнулся, посмотрев на него.
   - Не знаю, что и сказать, - сказал этот наглый двойник, пожав плечами, будто отвечая на все заданные вопросы ему вопросы, - но ты сам так хотел этого. Теперь ты на вершине, у тебя есть всё, к чему ты так сильно стремился. Ты добился всего, чего хотел. Почему же ты не радуешься?
   Они некоторое время смотрели друг на друга - Прохоров изумлённо, недоверчиво и испуганно, двойник хитро улыбаясь.
   - Потому что у меня ничего нет, - наконец ответил ему в свою очередь Прохоров, решив, что всё едино - что разговаривать самому с собой, что со своим сумасшедшим отражением, вдруг решившим нарушить все незыблемые законы мироздания. - Одна пустота. Что у меня есть, что осталось? Семья, которую я не люблю и от которой ушёл?
   - А не нужно было жениться по расчёту, дружок, - укоризненно заметил ему мерзкий двойник.
   - Свою любимую женщину я убил, - продолжил между тем счёт к себе Прохоров.
   - Да она была тебе не пара, - отмахнулся как от назойливой мухи философски спокойный двойник.
   - Учителя, Патриарха, я предал, - упорно продолжал перечислять захмелевший Прохоров.
   - Подумаешь, какая трагедия, - поцокал языком и покачал головой подлый двойник. - Он сам во всём виноват, не надо было ссориться с пришлыми. Зато ты теперь занял его место, которое твоё по праву. Ты самый сильный, самый умный, самый хитрый.
   - Нет, я теперь - никто! - возразил Прохоров. - А ведь я хотел только спокойствия, и ничего больше!
   - Но ты хотя бы самому себе-то не ври, - сказал циничный двойник. - Спокойствия он хотел! Покой вам только снится. Ты хотел того же, что и все остальные представители вашего рода, биологического вида - побольше власти, денег и женщин. И ты получил всё это. Чего ж ты куксишься? Много власти, много денег, я же той, что всех прелестней, - пропел он, страшно фальшивя. - Да не переживай ты так, всё образуется и наладится. Живи и радуйся, пожинай свои плоды, наслаждайся жизнью!
   - Какие ещё к чёрту плоды? К чему я пришёл? - взбесился разъяренный Прохоров.
   - Ну, наверное, к тому, к чему шёл, - снова пожал плечами спокойный двойник.
   - Я один, в вакууме. Вокруг меня никого, пустота, пустыня!
   - Ну, тебе не угодишь. Ты сам так пожелал. И не слишком ли большие у тебя запросы, дружок? Ты ведь добился, чего хотел. Чего ж тебе ещё-то надобно? Остальное просто не бери себе в голову, - заметил он, взяв в руки пустую бутылку, и осматривая и принюхиваясь к ней. - Ты всё выпил и мне ничего не оставил, да? Жаль. Не забывай - тот, кто хочет слишком многого, остаётся, как правило, ни с чем. Ничего не поделаешь - таковы суровые законы вашей тутошней жизни.
   - Но ты не расстраивайся, - тут же утешил он. - Женщин у тебя ещё будет много, сам знаешь. На Патриарха наплюй и разотри, пройденный этап, отстой, мусор.
   - Тебя послушать, так у тебя всё мусор, - недовольно сказал Прохоров.
   - Главное, что у тебя теперь есть власть, - не обращая внимания на его слова, сказал мудрый двойник, - и книга. Пользуйся этим и не хнычь.
   - Книга? - ошарашенно спросил враз протрезвевший Прохоров. - Да, всё дело в ней, теперь я понимаю это. Из-за неё у меня всё пошло наперекосяк.
   - Ну, зачем всё сваливать на неё, валить с больной головы на здоровую. Сам накосячил, сам и расхлёбывай. Но я на твоём месте ничего бы не брал в голову. Тем более что всё ещё можно исправить.
   - Как исправить? - спросил изумлённый Прохоров.
   - Да так, взять и исправить. Ты меня слушай, ведь у тебя действительно теперь остался только я, твой единственный и бессменный друг, - сделал печальное лицо двойник. - Все остальные подло предали тебя, оставили одного, сбежали в иной мир. Очень гнусно и прискорбно. А выход? Выход всегда есть - вот он.
   И он кивнул на шнур от удлинителя, лежащий на полу, на люстру, висевшую над головой, и весело подмигнув, исчез. А Прохоров остался и долго сидел, продолжая размышлять над чем-то.
   На следующий день, после того, как он отправил эту книгу от себя подальше, почти в полном соответствии с этими своими видениями, Прохоров достал верёвку и завязал узел на люстре. Потом рывком выбил стул у себя из-под ног, и на какое-то мгновенье потерял сознание.
   Очнувшись же, он предстал пред очи того, кого когда-то предал и вдруг вспомнил всё, все свои многочисленные предыдущие жизни и предательства, и свои мучения после них, когда он не мог больше жить с этим грузом предательства, и, как всегда, кончал жизнь самоубийством, для того, чтобы перевоплотившись, родившись вновь, опять совершить то же самое, вспомнил всё своё бесконечное однообразное колесо рождений и смертей в разное время среди разных народов. Бесконечное отчаяние и скорбь овладели им, и он разрыдался. И тут он внезапно понял, что отдав книгу и отказавшись добровольно от власти и денег, он получил, наконец, своё долгожданное прощение и освобождение от этих бесконечных перерождений и сумел разорвать это колесо; но ещё не отмучился до конца, и должен жить и нести свой крест воспоминаний и содеянного дальше до самой смерти, и прекращать свою жизнь самовольно ему больше нельзя, иначе всё может повториться опять, а одна мысль об этом приводила его в священный трепет и ужас.
   Верёвка вдруг оборвалась, он упал, и очнулся уже на полу, корчащимся от боли в горле и нехватки воздуха. Окончательно придя в себя, он долго думал - не привиделось ли всё это ему в предсмертной агонии умирающего мозга, не было ли это только очередной иллюзией, завершающим обманом в бесконечной цепочке обманов, преследовавших его в последнее время? И решил, что всё-таки нет, уж слишком всё было реалистично и отчётливо.
   После всех этих событий Прохоров ушёл в монастырь замаливать свои и чужие грехи, пожертвовав все свои капиталы на восстановление сожженной церкви и в один из благотворительных фондов. В этом монастыре он и жил до самой своей смерти.
   А Сергей, отпущенный Пастырем после просьбы Ады, долго размышлял над своей судьбой, стараясь понять, что он должен делать дальше, после того как отправил на смерть свою жену, убил ни в чём не повинного человека, и виноват в смерти ещё многих других людей, пока не понял, что решение у него есть только одно. Переносить себя нынешнего или возврата к старому он больше не мог и не хотел, а позабыть всё и стать другим он уже бы не смог, слишком глубоко перепахали его Хозяин и эта книга, изменив навсегда его личность и судьбу. И выход у него был только один, такой же, как и Иуды Прохорова. Он выпил большое количество снотворного и тихо и навсегда уснул в тёплой воде в ванной. Что снилось ему перед смертью, никто не знает, может быть его прошлые путешествия в иные миры, но, во всяком случае, он умер с улыбкой на губах и ушёл спокойным и счастливым.
  
  
   Глава 61
   Беседа Алексея с Пастырем
  
   Алексей ждал своей участи в пустой, безлюдной, почти лишённой мебели, так, что если бы он крикнул, то ему бы отозвалось тысячекратное эхо, комнате, чем то похожей на одиночную камеру, и в тоже время, похожей на тысячи других комнат, в которых он мог вот так же тихо сидеть, неслышный как мышь в подвале, одинокий, ничтожный, раздавленный прессом времени и трагических для него событий, которые катком прошлись по нему. Приятная, убаюкивающая истома расслабления охватила его, подчинив целиком и полностью, ему ни о чём не хотелось думать, он только вспоминал самые яркие моменты и эпизоды своей жизни с ней, Ольгой, вернее они сами наплывали, набегали на него волнами, медленно, но неустанно и верно, как баржи, наполненные воспоминаниями до самых своих бортов. И он смаковал, переживал вновь и вновь, все малейшие, мельчайшие подробности и детали тех, теперь, после её смерти, казалось, уже далёких, невозвратных событий и дней. Он долго лежал так на каком-то убогом топчане, застеленным тощим тюфяком без простыни, погружённый в свои ностальгические воспоминания, пока, незаметно для него самого, в голове его не созрела какая-то упорная и дерзкая мысль. Тогда, следуя этой своей упрямой мысли, он непроизвольно нашёл, выцепил взором на столе вещь, необходимую для приведения своего замысла в исполнение. Этой вещью оказался простой костяной нож для разрезания бумаги, лежащий среди других вещей, и который кто-то, вероятно случайно, забыл здесь. Он взял его со стола и спрятал в длинный рукав своей рубахи. Вот теперь он действительно был реально, по настоящему готов к нелёгкому разговору с Пастырем. Он не знал, да и не мог знать, что в соседней с ним комнате, точно такой же, находятся Андрей с Адой, которых доставили, привезли туда послушники Пастыря для приведения к своей вере.
   Его привели в просторную и почти пустую комнату, в которой никого не было кроме самого Пастыря. В комнате были стол, стул и разнообразные иконы по стенам. Если бы здесь был Андрей, то он наверняка бы вспомнил маски, висящие на стене у Шамана, и понял бы, что они висят там не для украшения и забавы ради, а выполняют ту же функцию, что и иконы у верующих - помогают сосредоточиться и прикоснуться к другому, запредельному, сверхъестественному миру - только не посредством молитвы, а заклинаниями и магическими песнопениями, помогающими собраться, сконцентрироваться на своём желании, полностью отключившись от этого мира с его заботами и проблемами, - и переключить свой мозг на какую-то, неведомую простым обывателям, другую волну. На столе лежала злополучная книга в чёрном кожаном переплёте, отправленная Пастырю Прохоровым.
   - Мне остаётся только молиться за ваши грешные души. Этого бы не произошло, если бы она не ушла от нас, - тихо сказал Пастырь Алексею, стоя к нему спиной и не оборачиваясь, он молился на какую-то большую, почерневшую от времени икону, висевшую перед ним на стене.
   Его голос показался Алексею очень усталым и измученным.
   - И именно ты виноват в этом. На тебе грех, и теперь тебе отмаливать его. Ты должен был прийти к нам, а ты попытался обманом отворотить её лик от нас, и похитить её у нас, и вот вас настигло возмездие. Видит бог, я не хотел этого, никто не хотел этого, её ещё можно было спасти, но ты всё испортил и тут. Зачем ты взял меч, зачем взял в руки оружие? Разве враги мы тебе?
   - Я только хотел защитить её и себя от вас, - ответил Алексей ему в спину, - а вы мне не враги, нет, вы гораздо хуже и опаснее, чем просто враги.
   - Я вижу, что ты очень устал и сам не понимаешь, что ты говоришь. А мне ты думаешь легко? - проникновенно спросил Пастырь у Алексея. - Иметь дело с вами, заблудшими и упорствующими в своих грехах, думаешь, легко мне всё это даётся?
   Он повернулся к Алексею и тот увидел, что тот действительно выглядит уставшим и постаревшим, даже поблекшим.
   - Пусты твои речи, пусты, вздорны, темны и нелепы, - укоризненно сказал Пастырь, -гнев застилает твой разум. От себя вам надо было защищаться, от себя и своих дурных помыслов и поступков, а не от нас. А теперь ей гореть в аду из-за тебя. Но ты ещё можешь всё исправить - молись за неё и её заблудшую душу.
   - Вы не спасаете людей и их души, нет, - продуманно и убеждённо, с чувством сказал Алексей, - наоборот, вы их губите, отнимаете у них чувства и разум, а взамен даёте - одним страх, безразличие и пустоту, как Кукловоду, других - соблазняете бездной , властью над душами людей, как Ахаве. Вы - зло в чистом виде, - Алексей сам не зная того, повторил слово в слово, слова, сказанные Адой другому собеседнику и по другому поводу.
   - Ты всего лишь заблудшая овца в стаде всевышнего, в его пастве, - грустно ответил Пастырь, - но мы поможем и тебе, грешник. Мы спасём и тебя, таков наш тяжкий долг перед лицом господа нашего.
   - Ты сказал, что всё ещё можно исправить? - грубо спросил Алексей Пастыря и сам же и ответил, сообщил, как о давно продуманном и взвешенном решении, - я тоже так думаю. Ещё можно спасти многих и многих людей от вас и вашего пагубного, одурманивающего влияния, совращающего слабых и колеблющихся вашей псевдоверой. Да свершится воля твоя.
   Он резко шагнул к Пастырю и, выхватив костяной нож из рукава, всадил его ему прямо в сердце по самую рукоять. Пастырь пошатнулся, побледнел и упал в стоящее рядом с ним кресло.
   - Поражу пастыря, и рассеются овцы его, - тихо сказал Алексей, невольно вспомнив слова одного пророка.
   Задыхаясь, держась за нож слабеющей рукой, Пастырь подумал о том же, о чём думал всё последние дни - за какой страшный грех он был наказан подобным образом - нести веру грешникам насилием, силой обращать их в веру, пытаться сделать из них верующих людей. И вот по злой иронии судьбы от него же, от насилия и пострадал.
   - За что караешь меня господи! - простонал он из последних сил, - за что мне такой тяжкий непереносимый крест!
   И тут, перед смертью, он на минуту как будто бы потерял сознание, словно бы провалился в какую-то бездонную пустоту, очутившись в каком-то сумрачном провале и, приходя после этого в себя, Пастырь вдруг неожиданно всё вспомнил. Он доподлинно вспомнил, кем он был раньше, в своей прошлой жизни, вспомнил саму эту жизнь до мельчайших подробностей, словно бы кто-то показывал ему её, прокручивал в голове, но воспоминания эти не принесли ему ни удовольствия, ни облегчения; и самое главное - он вспомнил, чем провинился и в чём был виноват. И тогда он всё понял. Это именно он не остановил казнь того, чьё ученье не понял и принял тогда, две тысячи лет назад, испугавшись гнева кесаря и утвердив смертный приговор, и чью веру теперь он пытался нести таким страшным и искорёженным до неузнаваемости способом. Он вспомнил, как умывал свои руки, обрекая на смерть того, кому пытался служить сейчас, как мог и умел. И вот тогда ему стало по-настоящему страшно. Теперь, когда он всё вспомнил, ему стало абсолютно ясно, что никто его не наказывал, наоборот, ему была оказана высочайшая милость и дана возможность искупить тот свой страшный грех - именно он должен, призван был остановить нашествие Хозяина, запущенного по чьей-то ошибке или неведенью, а может быть с какой-то определённой целью, может быть для испытания людей, в этот мир. Ему была дана сила и власть, чтобы нести веру, а он злоупотребил ею, неся не добро, а зло. Он снова, как и тогда, наделён был властью, и за ним было решающее слово, он снова судил людей, верша их судьбы, и снова не смог использовать свою власть во благо. Всё возвратилось на круги своя - он опять не выдержал испытания, искушения властью, хотя теперь, казалось бы, ему нечего было бояться - над ним не было грозной воли римского кесаря, он сам был теперь верховной силой, решающей, вершащей судьбы людей. Нести веру насилием, самый тяжкий грех, он принял на себя добровольно, по собственной воле, понял к своему ужасу Пастырь. Это была ошибка, он снова фатально ошибся, и исправить уже ничего нельзя, у него не было больше ни времени, ни сил.
   - Господи, дай мне ещё один шанс, я всё исправлю, - простонал он в бессилии, - ещё один только шанс, я же прошу так немного, от меня зависят судьбы и жизни этих людей, и я не могу оставить их. Я должен всё исправить. Я не могу умереть, когда я всё понял. Но почему я должен умереть именно сейчас, когда я всё понял и могу всё исправить? Это несправедливо, боже, почему ты от меня отвернулся?
   От полного отчаяния и безысходности он застонал. Подскочившие тут же послушники, услышав его стон, в ярости накинулись на Алексея и, обрушив на него град ударов, мгновенно забили его своими тяжёлыми дубинками до смерти. Для этого им хватило нескольких точных попаданий. Уже умирая, Алексей увидел вдруг ту, которую он так любил - она, ласково улыбаясь, звала его, манила к себе, и он пошёл ей навстречу, навсегда покидая этот мир.
   - Оставьте его, оставьте, - прохрипел из последних сил Пастырь, но было уже слишком поздно, Алексей был мёртв.
   И тут он вспомнил о книге, о её тайной силе и необычных способностях, о которых он знал, она могла бы помочь ему - оживить Алексея, спасти его самого и дать ему ещё более могущественную власть над душами людей. Но взамен потребовала бы его душу, теперь он ясно понимал это. Ему снова предстояло сделать нелёгкий выбор, но на этот раз он не мог ошибиться, времени у него уже не оставалось. На мгновенье он засомневался, а может быть это был только обман угасающего мозга, ложная память, предсмертные видения, и не было на самом деле никакого суда и спасителя, ничего этого не было? Но он быстро отмёл эту спасительно обманчивую мысль. Он не мог, не имел право больше ошибиться. И он сделал свой выбор.
   Задыхаясь и хрипя, он с трудом, с помощью своих послушников, поднялся и сел в кресло и угасающим голосом велел созвать всех. Жизнь уходила, утекала от него по капле, он чувствовал это и торопился успеть сделать то, что должен был, пока ещё у него оставались хоть какие-то последние остатки сил и разума. Пелена уже понемногу начинала застилать ему глаза, в голове туманилось, тело ослабло. В комнате собрались все, кто находился в этот момент в его Ордене, а тело Алексея унесли послушники. Привели и Андрея с Адой и многих других людей, которых собрали со всего города, но ещё не успели обратить, привести к вере. После того, как все собрались в этой большой комнате, он, обведя затуманивающимися глазами присутствующих, с трудом ворочая отяжелевшим языком, сказал, что отпускает их всех на свободу и что вера должна быть добровольной, потому что только тогда она действительно вера, а не принуждение. Теперь каждый волен был сам выбирать себе судьбу, кто хотел, мог оставаться в Ордене.
   - Можете не бояться, у кого есть истинная вера, тот неуязвим, людей с истинной верой они не тронут, не смогут, несмотря на все свои усилия, как бы они не старались, их защитит вера, а остальным да поможет господь, - сказал он слабым затухающим голосом, с трудом произнося слова.
   Уже с угасающим сознанием, он подозвал к себе Андрея с Адой и, отдав им заветную книгу сказал, обращаясь к ним дрожащим, слабеющим голосом:
   - Эта книга будто кремень господний, на котором всевышний испытывает людей. Возьмите эту книгу. Я уже не могу помочь вам, но вы должны уничтожить её, и не просто уничтожить. Всё не так-то просто. Чтобы изгнать бесов, нужно жертвоприношение, лучше самопожертвование, только так можно справиться с ними, с их бесовской, тёмной силой, иначе Хозяин со своими присными навсегда останется здесь. Уничтожьте, сожгите её. Только тогда души всех попавших под бесовскую власть людей в этом городе освободятся, а моя душа обретёт, найдёт свой вечный покой и приют. Спасите людей.
   Затем он отпустил их и всех остальных, попросив у всех прощения и простив всех, кто был в чём-либо виноват перед ним, в том числе и своего убийцу, Алексея, жалея только о том, что не может помолиться за него, на это у него уже не было ни сил, ни времени. После этого он умер, поняв к своему глубокому облегчению перед смертью, что на этот раз он наконец-то сделал правильный выбор и всё-таки прощён тем, к кому он так стремился всю свою непростую обманчивую жизнь.
  
   Глава 62
   Жертвоприношение
  
   Отношения Андрея с Адой в последнее время не то, чтобы зашли в тупик и окончательно и бесповоротно исчерпали себя, напротив они стали ещё крепче и глубже, но вместе с тем гораздо запутанней и непредсказуемей, словно бы у двух деревьев, которые замысловато и причудливо срослись вместе в одно неразделимое целое не только своими корнями, но и всеми своими многочисленными ветвями и веточками; и совершенно непонятно было где кончается одно дерево и начинается другое, и чем всё это закончится в конечном итоге, к чему приведёт. Вернее было понятно, что ничем хорошим это не закончится, а приведёт их обоих к гибели. Это была уже даже не любовь, а какой-то странный своеобразный симбиоз и взаимопритяжение, взаимосожжение двух неприкаянных душ, ибо своей связью они несомненно и верно губили друг друга, абсолютная невозможность существовать одного без другого, упоительный союз пропадающих любовников, тонущих не в своей любви, а в своём отчаянии и безысходности. Они словно бы бросились в пропасть, и спешили успеть насладиться каждым мигом своего всё уменьшающегося бытия до неминуемого столкновения со скалистым дном, несущим им погибель. Но вроде бы недолгий плен у Пастыря и последующее освобождение изменили для них всё коренным и необратимым образом. Наконец-то у них была не только ясная и понятная цель, но теперь они твёрдо и определённо знали, что и как им нужно было делать. Больше не нужно было волноваться и переживать, ошибаясь, и снова метаться и искать то чудодейственное волшебное средство, которое смогло бы помочь им всем. Сейчас книга была у них, и оставалось только одно, последнее, решающее - выполнить то, что они должны, обязаны были сделать. Они стали сосредоточены и спокойны, но не как люди, выполнившие своё дело и расслабившиеся, давшие себе желанный и заработанный покой, и не как сдавшиеся, потерпевшие сокрушительное поражение и оттого махнувшие на всё рукой, а как сапёры добравшиеся, в конце концов, до заветной и опасной мины, могущей погубить или спасти их всех, в зависимости от того, удастся ли им справиться с ней.
   Они сидели с Адой у него дома и неотрывно глядели на книгу. Ада смотрела завороженно и немного удивлённо, а Андрей с открытой неприязнью, недоброжелательством и гневом. Лицо его было словно бы лицом древнего божка или героя, обернувшегося и навсегда застывшего в печальном и горестном недоумении. Книга была написана на незнакомом им языке, вероятно древнееврейском, довольно корявым, но вполне разборчивым и быстрым почерком. Конечно, при желании, было бы не так уж и трудно найти специалиста, который разбирался в древних языках и мог перевести её им, или найти словарь самим. Но чем больше они смотрели на неё, чем больше перелистывали пожелтевшие истрёпанные страницы, тем больше они понимали, что Пастырь был прав и никакого переводчика искать не надо, а надо, совершенно необходимо, как можно скорее сжечь её дотла, стереть с лица земли раз и навсегда, освободив мир от неё и её пагубных, тлетворных для всего живого, дышащего, чувствующего, последствий как от заразы, как от чумы. Но они, наученные горьким опытом последних дней, понимали и то, что если бы они просто сожгли её, то не было бы никаких гарантий и, даже более того, оставался бы безумно огромный риск того, что нечисть останется здесь, в городе, навечно. Они слишком хорошо запомнили последние слова Пастыря. Чтобы не только закрыть эти проклятые врата навсегда, навеки-вечные, но и чтобы, кроме того, она забрала всех этих незваных гостей с собой, книге нужна была жертва, кто-то должен был пожертвовать собой, своей жизнью. Только так можно было спасти город и людей, они прекрасно понимали это.
   - Знаешь, - вдруг почему-то вспомнил Андрей, непонятно по каким замысловатым ассоциациям, вероятней всего, потому что наступила пора подводить окончательные итоги, и в сознании всплывало самое потаённое, больное, не нашедшее себе вовремя выхода и затаившееся до поры до времени, - у меня была девушка семь лет назад. И, как-то раз, мы с друзьями решили провести обряд призвания демонов. В шутку, конечно, мы не понимали тогда, что мы делаем, молодые самоуверенные балбесы. Мы тогда очень увлекались мистикой, не соображая с чем играем, с какими силами. Она была тогда с нами, среди нас. Я был против того, чтобы она принимала участие в этом обряде, но она была настойчива, сумела настоять на своём. И я согласился, уступил ей.
   Он помолчал с минуту, переживая то, прошлое, прошедшее, но не исчезнувшее из его памяти событие, а скорее укоренившееся в нём, потом снова заговорил:
   - А она погибла. Сейчас я думаю, что, наверное, я был недостаточно твёрд. Я должен был, обязан, настоять на своём, но я не сделал этого. Мог, но не сделал. Мы слишком легкомысленно отнеслись к этому обряду. За что и были наказаны.
   - Ты мне этого никогда не рассказывал, - удивилась Ада.
   - Кому интересно вспоминать такие вещи? - тяжело вздохнул Андрей. - Это была какая-то нелепая случайность. Былого не вернёшь, не исправишь. Она как раз хотела рассказать обо мне своим родителями, а я, в свою очередь, уже собирался разорвать с ней отношения, они уже исчерпали себя, но это было очень нелегко. Но мы оба опоздали.
   Он заговорил торопясь и волнуясь, словно боялся не успеть, опоздать куда-то:
   - Всё произошло очень быстро, слишком быстро, мы ничего не успели сделать, не успели помочь ей. Она сгорела как факел у нас на глазах. И я до сих пор не пойму, что произошло, что пошло не так с этим чёртовым обрядом и почему она загорелась, воспламенилась. Никто ничего не понял. Конечно, всё потом списали на несчастный трагический случай, но забыть такое на самом деле очень трудно, невозможно.
   Он повернул голову к Аде, сказал с болью в голосе:
   - Ты знаешь, я даже не пошёл к её родителям, чтобы сообщить о её смерти, почему то не смог. Это сделали другие, чужие люди. А вот сейчас я думаю - может быть это был не просто несчастный случай, может быть, мы случайно затронули такие силы, которые затрагивать нельзя ни в коем случае, не при каких обстоятельствах, всё равно не совладаешь с ними. Не знаю.
   - Ты не виноват, - утешающе сказала Ада, - ты же не знал, что всё так обернётся. Это был просто несчастный случай.
   - Не знаю, - устало, погасшим голосом проговорил он, - а, может быть, мы просто расплачиваемся за старые грехи, прегрешения? Может быть так?
   Он виновато посмотрел на неё.
   - Вот я и думаю теперь, не расплата ли это за те, прошлые прегрешения. Ведь человеку всегда приходится расплачиваться за свои ошибки и прегрешения вольно или невольно.
   Они замолчали, раздумывая каждый о своём. И всё же Андрей не сказал ей всего, и самого главного в том числе. Всё дело было в том, что эта девушка была его двоюродной сестрой. Он сидел, вспоминая те далёкие события, как всё начиналось. Он приехал тогда к сестре, Ирине довольно поздно, был уже вечер. Он долго звонил в дверь, но ему никто не открывал. Отчаявшись, уже собираясь уходить, он нерешительно толкнул дверь, и, к его удивлению, она отворилась. Он вошёл внутрь и сразу же его почувствовал. Один из них, из давно беспокоящих его призраков был уже здесь - он притворился креслом в нелепой надежде, что его не заметят. Андрей тяжело опустился на тахту возле стола. Он вдруг вспомнил себя маленьким мальчиком, стоящим в большой тёмной комнате и настороженно смотрящим вокруг себя. В сущности, в глубине души он и сейчас оставался тем мальчиком, в полном одиночестве стоящим посредине комнаты и чего-то ожидающего. Чего? Темнота будто пульсировала вокруг него, тая в себе неожиданное и неприятное.
   - Ну, хватит притворяться, - громко сказал он, - выходи, я тебя вижу.
   Призрак шевельнулся и немедленно перестал притворяться креслом. Он приятно улыбнулся Андрею и смело уселся напротив него, продолжая улыбаться и преданно глядя ему в глаза. Молчание затянулось.
   - Где Ирина? - мрачно и безнадёжно спросил Андрей.
   Призрак улыбнулся ещё шире, явно желая угодить Андрею.
   - Где Ирина? - повторил свой вопрос Андрей, теряя терпение и время, и чувствуя, что не выдержит всего этого абсурда. Улыбающийся субъект напротив него начал напоминать ему идиота, или настойчивого китайского болванчика, слишком уж бессмысленной и чужой была его улыбка, и глаза не выражали ничего. Тот продолжал пусто смотреть на Андрея. Андрей встал, прошёл в угол и зажёг лампаду перед кивотом. Сестра его была очень богомольной. Человек он был неверующий, но сейчас ему стало почему-то не по себе. С иконы в ответ ему приветливо засветилось лицо божьей матери - суровое и строгое, но благостное. Среднего росточка, темноволосый, худощавый, хотя и крепкого телосложения, подтянутый и стройный, он стоял перед иконой, и в глазах у него сквозило отчаяние. Неизвестно отчего он вспомнил своего родного деда - поседевшего, сгорбленного в сталинских концлагерях, но не утратившего ни гордости, ни достоинства. "Гляди, Андрей, - говорил он, - всё на свете можно потерять, только не себя". "А себя терять никогда нельзя", - мысленно повторил Андрей. Он рос отстранённым, хмурым и сосредоточенным мальчиком, пожалуй, даже слишком серьёзным для своих лет. Отца у него не было, мать сказала, что он оставил их, когда они с братьями были ещё маленькими, - он всегда помнил это, что, наверное, отразилось и на его характере. Мать была для них всем и, может быть, это сказалось в дальнейшем на его отношении к женщинам.
   Андрей услышал шорох за спиной, уголок его рта нервно дёрнулся, он резко повернулся и вышел в прихожую. Сестра. И с ней ещё кто-то незнакомый в шикарном пальто с широкими плечами в ондатровой шапке, на которого падал скупой свет с лестничной площадки.
   - Ты как сюда зашёл? - удивлённо спросила она.
   - Но здесь было открыто.
   - Познакомься, это - Аристарх, - неловко сказала она.
   - Аристарх Львович, - солидно представился незнакомец в ондатровой шапке.
   Сестра зажгла свет в прихожей, и Андрей разглядел их получше. Лицо сестры было печально и устало, в уголках рта залегли лёгкие тени, но они делали её не старше, а озабоченней и взрослее.
   - Ну, что ж, проходите, - пригласила она их обоих, - устроим маленький ужин по такому случаю.
   Она сняла с себя меховую шапочку, и сноп рыжих волос разметался по её плечам. Сестра была очень красива.
   - Ты что-то плохо выглядишь сегодня, - вполголоса шепнула она Андрею, проходя вместе с ним в зал.
   Она увидела зажжённую лампаду перед кивотом, удивленно и недоверчиво взглянула на Андрея, в глазах у неё появилась радость. Она поправила свечу поровней и прошла в спальню переодеваться.
   - Вы, простите, кем работаете? - спросил Аристарх Львович, подсаживаясь к Андрею поближе.
   - Я? Я - писатель, историк, - смущённо сказал он.
   Он сидел, наклонившись всем корпусом вперёд, и сцепив неподвижные руки между колен.
   "Кто этот Аристарх и зачем он ей? Он совсем не подходит ей. Она не может его любить, а без этого она не сможет", - растерянно подумал Андрей.
   - А вы кто? - в свою очередь спросил он.
   - Коммерсант, - вежливо, но важно и с достоинством наклонил голову Аристарх Львович.
   "Коммерсант, - повторил про себя Андрей, - что ж, оно и видно...". Но что видно, он и сам не знал и поэтому продолжить свою мысль не мог. Он встал и прошёлся по комнате. С тех пор как сестра развелась со своим мужем и стала жить одна, в ней стали происходить какие-то странные изменения - она стала отстранённа, задумчива и вела какой-то свой замкнутый образ жизни. "Вы, Курташёвы, все сумасшедшие, - утверждал их вечно пьяный сосед по лестничной площадке, - и отец ваш был такой же, и вы будете такие же". Но про отца особо не распространялся, предусмотрительно помалкивал, видимо, чего-то побаивался, хотя смутно и намекал, что тот был связан с криминалом. Но тогда они ещё не знали, чего он боялся. Сосед, очевидно, знал, кто был их отец и что он жив.
   Сестра вышла из спальни, одетая в изысканно чёрное, шерстяное, вечернее платье. Андрей машинально отметил, что оно ей очень идёт. Аристарх неприятно оживился и закружил вокруг сестры, пытаясь ухаживать за ней. Андрей с разочарованием увидел, что его глупые ужимки и это нелепое ухаживание нравятся ей.
   - Ира, тебя можно на минутку, - обратился он к ней.
   Они вышли на кухню и прикрыли за собой стеклянную дверь. Некоторое время они стояли молча, она, отвернувшись в сторону, он глядя на неё.
   - Ну, что ты молчишь? - первой не выдержала затянувшегося молчания сестра. - Говори, я же вижу, что ты хочешь что-то сказать.
   Андрей, не отвечая, молча смотрел на неё, потом шагнул ближе и взял её за плечи.
   - Ира, что ты делаешь? - с отчаянием спросил он.
   У сестры, также как и у него дёрнулся уголок рта, она отвернулась, избегая его взгляда.
   - Андрей, я люблю его, - глухо сказала она.
   - Это неправда, ты не можешь любить его. Это ничтожество и это видно сразу.
   - Ты его не знаешь, ты его видишь в первый раз.
   - И достаточно, надеюсь, что в последний. Ты не должна быть с ним.
   Сестра, вскинувшись, посмотрела на него и отстранилась.
   - Андрей, это решать не тебе, - она пыталась говорить мягче, стараясь не задеть самолюбия брата. - Я сама в состоянии решать с кем мне быть.
   - Решать, конечно, тебе, - он тоже старался говорить мягче, но это у него не очень-то получалось, в голосе его проскальзывали злость и раздражение. - Но твоя судьба мне не безразлична.
   - Неужели? - она деланно рассмеялась, но увидев глаза брата, тут же спохватилась и прижавшись к его груди, проговорила медленно, подбирая слова, - прости, прости меня, Андрюшенька, я говорю глупости, но что же мне делать?
   - Хочешь, я выброшу его из квартиры, - со злостью предложил он.
   - Ты ничего, абсолютно ничегошеньки не понимаешь, - заговорила она, встряхивая рыжими волосами и перебирая складки свитера на его груди и разглаживая их.
   - Я ничего не понимаю? - спросил он с обидой. - Я что - абсолютный идиот, кретин, да?
   Он опустил голову и вздохнул:
   - Голову я ему просто оторву, как пустое ведро, вот что... как пустое ведро, - устало повторил он.
   - Андрюша, иди домой, тебе пора, - ласково попросила она.
   - А он? - с возмущением спросил Андрей.
   - А он останется, - спокойно ответила она.
   - В самом деле? - с горькой иронией спросил Андрей.
   - Да, в самом деле, - стараясь не замечать его иронии, серьёзно ответила она, - иди уже.
   Андрей долго всматривался в её глаза, силясь понять её, потом пожал плечами и молча вышел. Он быстро сбежал вниз по каменным ступенькам, на последней оступился, чуть не упал, но устоял, выпрямился и резво вышел из подъезда. Вокруг было темно и тихо. Постепенно он успокоился и остановился, глядя на её окна. Он стоял тогда во дворе перед домом своей сестры, с которой он вместе вырос и которую знал с детства, а там на втором этаже, за дверью была она со своим любовником. И он вдруг почувствовал, что не имеет права оставлять сестру там, наедине вместе с этим коммерсантом, который так не понравился ему, это было бы предательством по отношению к ней, ведь она была для него родным, может быть самим близким человеком. Он повернулся и пошёл назад, к сестре. Она открыла ему и в глазах её промелькнула радость вместе с удивлением, но она тотчас же сдержалась и, придав своему красивому лицу прежнее холодное выражение, сухо и строго спросила его:
   - Андрей? Ты зачем вернулся? Ты что-то забыл?
   - Да, забыл.
   Он зашёл в комнату. Аристарх по-хозяйски сидел за шикарно накрытым столом. Лицо его приняло крайне удивлённое выражение, когда он увидел Андрея. Но Андрей, ни слова не говоря, подошёл к нему, молча взял его за шиворот, вытащил из-за стола и вывел в полутёмную прихожую. Там он так же молчком всучил ему его вещи и выставил за дверь. По его угрюмому лицу Аристарх понял, что лучше не спорить и молча удалился, исчез из их жизни навсегда.
   - Ну и что дальше? - спросила сестра, безмолвно наблюдавшая за всем этим.
   Алексей с безнадёжной тоской посмотрел на неё и вдруг потянул её к себе и, крепко обняв, с силой поцеловал в губы. Когда он почувствовал на губах этот неожиданно знакомый вкус и тепло её гибкого тела сквозь непрочную ткань в своих ладонях, то внезапно понял, чего ему не хватало всё это время, и то неясное, что томило, мучило его постоянно, когда он разговаривал с сестрой и находился от неё слишком близко. Всё дело было в том, что он хотел её и непросто хотел, а желал по-звериному страстно, неудержимо и исступлённо, хотел каждую клеточку её горячего тела, её тепло, её вкус, её запах, всё её естество. "Это же моя сестра!", - мелькнуло в голове у него, и он сам ужаснулся своего чувства к ней. Мелькнуло и погасло. Он уже знал, что удержаться не сможет и не захочет. Она была нужна ему. Он поднял её на руки и решительно понёс на кровать. Он должен был узнать её боль; услышать, как она прерывисто дышит, изнемогая от страсти и желания; почувствовать, как они становятся одним целым, пропитываются запахами друг друга и её аромат впитывается в каждую пору его кожи; как промокают простыни под истекающей влагой их обнажённых тел. Он осторожно и бережно снял с неё сначала платье, а затем и рубашку, впервые увидев взрослую сестру раздетой, почти нагой. Она не сопротивлялась, только удивлённо смотрела на него.
   - Андрей, что ты делаешь? - с отчаянием спросила она.
   Тот же самый вопрос задавал и он сам себе, но не знал, что на него ответить.
   - Андрей, я твоя сестра, ты не имеешь права так обращаться со мной, - возмущённо сказала она.
   - Да, не имею, - ответил Андрей, разглядывая то, что много лет было запретно, и поцеловал нежную выемку между грудей, - какая ты белая...
   Он бережно освободил её груди от стягивающей ткани лифа, осторожно дотронулся губами до её тёмно-вишнёвого соска, чувствуя как тот твердеет, набухает, наливается силой под его губами. Он медленно стянул с неё оставшееся бельё, и она оказалась перед ним совершенно обнажённой. Теперь они были наедине друг с другом и близки. Никто им не мешал, и они были свободны.
   - Ты знаешь, я, кажется, люблю тебя, - неуверенно произнёс Андрей, и вдруг ему стало страшно, потому что он внезапно понял, что то, что он сказал - это правда, и он любит свою собственную сестру.
   Она молча, не отрываясь, смотрела ему в глаза и вдруг потянула его к себе и на себя.
   Он ласкал её бережно и от волнения неумело, хотя и к тому времени был уже достаточно опытным в обращении с женщинами. Её гибкое, сильное тело было мягким и податливым под его руками, он чувствовал, как она дрожит от возбуждения и желания.
   - Андрюша, мы преступники, - шептала страстно она ему и снова и снова притягивала его к себе, с силой прижимаясь к нему и жадно целуя, а затем так же неожиданно отстраняясь.
   - Мы не должны этого делать, - внезапно прошептала она.
   Она оттолкнула его и захотела встать, но он удержал её.
   - Пусти меня, - она попыталась освободиться, голос её был низким и хрипловатым, будто со сна. Андрей не ответил. Её тело, обнажённое, раскинувшееся перед ним, притягивало его взгляд как магнитом. И он ощупывал, исследовал глазами каждый бугорок, каждую впадинку, каждую пядь её тела. Он раздвинул ей бёдра и поза её стала такой бесстыдной, что она не выдержала и, покраснев, попыталась переменить её. Но он не дал ей этого сделать. Её естество, раскрывшееся перед ним, как раковина устрицы, овладело его вниманием целиком и полностью, и он всё шире и шире раскрывал её. Наконец, она вся раскрасневшаяся, пылающая от стыда, полностью раскрытая, покорно лежала перед ним. Все тайны её тела были открыты перед ним, он ясно чувствовал это. Он не потерпел бы, чтобы у неё оставалось что-то потаённое, какие-то секреты от него. Он должен был знать её всю и всё о ней.
   - Андрей, ты этого не сделаешь, - хрипловатый голос сестры дрогнул.
   Вместо ответа он решительно притянул её к себе и плотно прижался к ней. Он брал её долго и упоительно жадно, пытаясь насытить, утолить то, давно дремавшее в нём желание, о котором он и не подозревал до этого дня, но которое совершенно измучило его. Потом усталый, но довольный, он прилёг на кровати рядом с ней. Они долго молчали.
   - Ну и что мы теперь будем делать? - первой спросила она, повернувшись к нему.
   - Я не знаю, - Андрей приподнялся на локте. - А что, разве что-то нужно делать?
   Ирина, лихорадочно рассмеявшись, откинулась навзничь.
   - Ты видно ещё не понял, что произошло, что ты сделал. Не осмыслил. Мы ведь как-никак родственники, если ты ещё не забыл, - шутливо напомнила она.
   - Не забыл, - подтвердил он.
   - И то, что мы сделали - это преступление и перед людьми и перед божьим законом.
   - Разве любить - это преступление? - недоумевающе спросил он.
   - Смотря кого, - вздохнула Ирина. - Ты мой брат, а я твоя сестра, не забывай этого. Мы не должны любить друг друга.
   - Кто ж в этом виноват, если любим...
   Она села на кровати, обхватив голые колени руками. Её тонкие руки и плечи отчётливо вырисовывались, белели в полумраке комнаты.
   - Что же будет дальше? - спросила она.
   - Не знаю, посмотрим, - философски спокойно ответил он, ему не хотелось сейчас о чём-нибудь думать, было слишком хорошо для этого.
   Андрей посмотрел на неё. Сбоку в профиль, на фоне окна, освещённого, подсвеченного уличным фонарём она до удивления напоминала его самого. И действительно - выражение лица, нервное подёргивание губ, привычка хмурить брови при мысленном напряжении - во всём этом она как две капли воды была похожа на брата. Она пружинисто соскочила с тахты и, подойдя в угол к образу, стала на колени, как была раздетая, и начала молиться. Огонь лампады тускло и матово отсвечивал на её жёлтом плече и руке, всякий раз, когда она поднимала её ко лбу, чтобы сделать очередное движение при крещении. А на стене напротив узкая тень размашисто повторяла каждое её движение, и во всём этом было что-то скорее не христианское, а языческое. Ирина молилась истово, одержимо, но всем своим существом чувствовала, что её молитва пропадёт впустую и прощения не будет. И он вдруг отчётливо понял, что кроме неё, матери и братьев у него никого нет. В тот раз он остался у неё до утра.
   Андрей тяжело вздохнул, вспоминая Ирину. Три лика, три облика её он знал, но какой же из них был подлинный, настоящий? Первый - облик тихой задумчивой девочки с серьёзными серыми глазами, которыми она умела так привлекать людей, добиваясь внимания и расположения мужчин. Этот облик как живой вставал перед глазами, и здесь она больше всего нравилась ему. Второй - практичной, опытной, искушённой женщины, хитрой, своенравной, обворожительной, умеющей добиваться своего и знающей жизнь. Это был облик, который наименее нравился ему. Он не любил в ней эту женщину - сильную и уверенную в себе с повадками хищницы. И наконец, третье её лицо - это лицо не девочки и не женщины, а сладострастной самки с упоением занимающейся любовью и наслаждающейся ею, когда она мучительно и протяжно стонала, сладострастно изгибая своё гибкое, стройное, сильное тело, такое услужливо податливое под его ладонями и он ощущал её молодую горячую упругость и влагу. Она плотнее обхватывала его, стараясь теснее, до невозможности, прижаться к нему, охватить его всего, вобрать в самую себя, в свою горячую дрожащую, дышащую плоть, и стоном заглушала сладостную боль. Он чувствовал в ней что-то невыносимо животное, самочье, тяжёлое и постыдное, но манящее и притягивающее одновременно своей откровенностью и бесстыдностью желаний. Андрей с трудом отогнал мучительные для него воспоминания. Да, она всё делала умело и старательно. Это была их первая ночь. И тут же по какой-то странной закономерности, по прихотливому, причудливому изгибу своей памяти он невольно вспомнил и их последнюю встречу и вздрогнул. Воспоминания закончились.
   - Во всяком случае, теперь мы стоим перед выбором и нам нужно решать, и прямо сейчас - что мы должны делать? - сказал Андрей. - Мы можем покориться неизбежному и остаться в живых, но тогда мы потеряем себя окончательно и бесповоротно. Или же мы выбираем жертвоприношение, и тогда мы погибнем, и мы даже не знаем наверняка, поможем ли тем самым городу, спасём ли его и людей.
   - Мы должны попробовать, - спокойно сказала Ада, - это наш единственный и последний шанс. Вполне возможно, что мы и есть те последние из семи мучеников за свою веру, и всё зависит только от нас.
   - И другого выхода нет? - спросил скорее не её, а самого себя, Андрей.
   - И другого выхода нет, - подтвердила Ада.
   Они посидели ещё некоторое время молча, глядя на книгу, потом как по команде, дружно встали. Они заколотили дверь досками на гвозди изнутри, чтобы её не так-то легко и быстро можно было открыть пожарным, и чтобы всё успело сгореть дотла. Они молча разожгли огонь в квартире, запалив мебель и книги. Потом они подожгли страницы этой злополучной книги, которая быстро занялась огнём, и произнесли имена всех тех мучеников, о которых узнал Андрей, добавив к ним и свои. И, только затем, убедившись, что всё идёт так, как было задумано, и ничего уже не изменить, они приняли яд. Квартира сгорела быстро вместе с ними и злополучным манускриптом. А они очнулись уже там, где нет ни страха, ни боли, ни мучений и страданий, там, где их ждали и Алексей с Ольгой, и Сергей с Анной, и многие другие, ушедшие туда до них, в вечный мир покоя, света и счастья.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Патриарх и режиссёр (рассказ Ефима)
  
   В те приснопамятные трудные времена, когда у театра совсем не было денег, режиссёр пришёл не к кому-нибудь, а именно к Патриарху. Нечем было платить актёрам, не на что было ставить спектакли, положение сложилось совсем аховое, и режиссёр, не мудрствуя лукаво, отправился прямо к Патриарху.
   - У нас совсем нет денег, - сказал Марк, опустившись на мягкое сиденье стула. - Не на что ставить спектакли.
   - А мне то что? - грубо спросил нетактичный Патриарх.
   - Власть предержащие совершенно не интересуются театрами и культурой города, ей не до этого. Я пришёл к вам. Вы можете нам помочь?
   - А зачем мне это делать? Какой резон? - прищурившись, спросил Патриарх.
   - Но без культуры нет города! Вас не интересует состояние нашего города?
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"