Мы полностью подчинялись нашим вожакам. Их было двое, лет по четырнадцать-пятнадцать, всего на три-четыре года старше нас, но в таком возрасте эта разница огромная. Авторитет, впрочем, держался не только возрастом. По каким-то смутным, неясным слухам оба были на примете у милиции, участвовали в кражах. Так это или не так - утверждать не берусь, но у одного из них - Васьки - была финка, которую, кА кбы невзначай он нам показывал, а она в нашем возрасте все равно, что маршальский жезл у военного чина. Конечно, финка добавляла ему очки, и в этом смысле болельщиков у него было больше. Но все решала стычка (драка) между ними. Все шло к ней.
Итак, они дрались за власть над нами, и это, в конце концов, заставило и нас сделать выбор. Васька! Дело было даже не в финке, пристрастие определялось куда серьезнее, отношением к нам. Такого презрения, таких унизительных слов, с которыми он обращался к каждому из нас, не боясь, что мы взбунтуемся, мы еще не слышали. Вот кто наш начальник, вот кто главарь! Он любого подчинит себе.
Откуда этот странный критерий? Недавно прошедшая война, рассказы вернувшихся с фронта солдат утверждали нас в мысли: для старшего по званию законов не существует. Малейшее непослушание - штрафбат. А то и расправа на месте. Невольно в мальчишеских умах возникала мысль: не так ли отбирались в войну командиры? Оружие - это оружие, но чтобы погнать людей в атаку - нужно горло. Лексика не смущала. До стеснения ли, когда ставка -сама жизнь.
Кто из "больших" (так на дворовом сленге мы называли подростков старше нас) победил, сказать было трудно, считать удары мы не умели, но единодушно указали на Ваську. Невысокий, щуплый, с широким скуластым лицом и узкими глазам, он без большого труда подчинил нас себе. С нами Васька почти не разговаривал, только отдавал короткие приказы, которые мы тут же выполняли: сбегать за "Беломором", спрыгнуть с крыши почти двухметрового сарая, изображая из себя парашютиста. Роль парашюта выполняла стащенная из дома простыня, к четырем углам которой были привязаны веревки. Мгновение - и малец лежал на землеа рядом с ним скомканная горка ткани. Простыня и не думала раскрываться. Чудо - ни одной сломанной ноги. Как мы их уберегли - непонятно.
Помню, он увлек нас и такой забавой. Надо было поймать бабочку, завернуть ее в бумагу, и этот живой конверт закопать в землю. А потом через несколько дней раскопать и посмотреть, жива она или нет.
Надо сказать, что все наши игры отличались жестокостью. Предлагал их, конечно, Васька. Но иногда с ним происходила метаморфоза: вдруг он становился тихим, угодливым, заискивающим. Такие перемены были не так часты, но каждый раз вызывали у нас нестерпимую боль. Мы страдали, видя его унижение. Так, помню, он появился среди нас несчастным, страдающим, молчаливым. Мы уже догадывались: ему от нас было что-то нужно, и еще не зная, что именно, готовы были выполнить любую его просьбу. Какую на этот раз сейчас? Все были в напряжении, а он выдерживал время, чтобы мы глубже прониклись его страданиями. Но наконец, он посвятил нас в свою тайну. Порвалась - и окончательно - футбольная камера, а ему завтра надо возвращать ее владельцу. Если он этого не сделает, то - мы уже знали, что он скажет - его убьют. Только мальчишки первых послевоенных лет, гонявшие вместо мяча консервные банки, знали, цену камеры и серьеность угрозы. На покрышках могло быть десяток заплат, но без камеры нет мяча.Никто не проронил ни слова, мы молча разошлись, ибо знали, что делать. Через час у ног нашего кумира были сложены трофеи - вещи, стащенные из дома, чтобы он мог отнести их на Тишинский рынок, и там обменять на камеру. На Тишинке было все, а мы жили недалеко от нее. Что мы принесли? электрические лампочки, серебряную ложку, простую вилку, кусок зеркала, кухонный фартук. На все был спрос.Помню, что не найдя ничего в своей комнате, я принес большую мраморную подставку под чернильный прибор, лежавший у соседки на кухонном столе, и используемый ею как разделочная доска. Такие чернильные приборы были тогда модны. Я сознался ей в краже, иначе было нельзя, все равно бы вычислили. Соседка относилась ко мне хорошо, и пообещала ничего не говорить родителям. Васька и не думал благодарить нас, равнодушно собрал все вещи и исчез. Впрочем, наутро он показал нам новенькую камеру, и мы были безмерно счастливы, что помогли ему.
Спустя несколько месяцев на кухне его квартиры - не помню, как попал туда, большая честь - я увидел соседский мрамор и серебряную ложечку, и понял, что ничего он не выменивал и ни от кого не спасался. У него была собственная камера, универсальный обменный товар, тогдашняя валюта, которую он держал на случай выгодной сделки. Понятно, своей. А так он не прочь был получить наши приношения.
Время от времени мы собирались вместе и делали попытку освободиться от этой темной, сковывающей душу зависимости. Заранее договорившись о времени, прокрадывались на жаркий и темный чердак двухэтажного деревянного дома, который стоял посреди двора и делил его на две части: задний и передний двор. В нем, кстати, была коммуналка, в котором обитала наша семья. Четверо в 10 кв. метрах. Сам дом, невзрачный, , ничем не примечательный, построенный, видимо, после революции, так и простоял в центре Москвы (наш адрес - Оружейный переулок, рядом с площадью Маяковского) еще несколько десятилетий. Не снесли его именно потому, что находился он во дворе, и с улицы не был виден. Утопая в бархатной пыли, мы разбредались по концам чрдака. Влажные наволочки, пододеяльники, простыни то и дело укутывали нас с ног до головы - здесь сушили белье. Иногда ловила вязкая и плотная паутина, ее непросто было отодрать. В общем, пространство под крышей как могло, сопротивлялось нашему вторжению: словно говорило: я не для вас. Но что делать? Больше спрятаться было негде. Здесь мы были предоставлены сами себе, обретая свободу от всех наших командиров: родителей, соседей и даже дворника. Все чему-то нас учили. Учили жить. Но мы сами знали, как жить.
Несмотря на темный и пустынный объем, нам совсем не было страшно. Мы же знали, что так или иначе должны погрузиться в спасительные солнечные лучи, проникающие через слуховые окна, и оказаться в центре танцующих пылинок, наполняющих солнечный свет. Вот, кто был рад нашему приходу: пылинки! Мы тоже были рады им, стараясь почаще вступать в щедрый столб света, чтобы побыть немного в окружении этих беспечных детей солнца. Как же хорошо здесь было! Нее хотелось уходить.
Позже, в классе 9-10-м у одного из окон я соорудил свое рабочее место, а по сути, заимел свою собственную комнату, где мог уединиться, делал там уроки, читал, и даже играл сам с собой в шахматы. Две табуретки, одна из которых служила сейфом, и была оббита с трех сторон фанерой, а на четвертой была самодельная дверца, и маленький замочек. Мой собственный тайник! Он был самый ценный предмет чердачного гарнитура, ибо в нем хранился мой дневник. Как я наслаждался! Один! Но одиночество оказалось иллюзией. Однажды я, потрясенный, увидел замочек взломанным. Соседи? Или - страшно подумать - родители? Я был скрытным мальчишкой, родителям хотелось знать, чем я живу. Я вспоминал, что я писал там, и холодел. Долгое время избегал встреч с любыми взрослыми
Но особенно беспощадны мы были и мы к папам и мамам наших сверстников, правда из соседнего дворов. Не секрет, что дворы враждовали между собой. Зайди паренек случайно к соседям - уйдешь избитым. Причина самой вражды более, чем убедительна: они болели за другую команду. Болели ведь дворами. Нашим избранником был Спартак. Не имея возможности постоянно доказывать его превосходство своим соседям-сверстникам, мы выбирали для этого их родителей.
Впрочем, может, я сейчас выдумываю причину шкоды. Желание сделать что-то непозволительное, никогда не оставлявшее нас - разве этого мало? Тем более, что условия для этого были идеальны. Соседний дом окнами выходил на наш двор. Грех не воспользоваться такой близостью жертвы.
Необходима была достаточно длинная прочная нитка, английская булавка, и само орудие пытки - гвоздь или шайба. Шкода называлась "постукалочка". Булавка вкалывалась в раму или форточку, привязывались гвоздь или шайба, и мы, малолетние безжалостные вандалы, спрятавшись за мусорным ящиком, приступали к задуманному: методично натягивали и отпускали нитку, в результате чего металлический предмет безостановочно и ритмично бил по стеклу. Не перестающий стук в окно мог кого угодно свести с ума. Когда ошалелый хозяин, уже наказанный городом: он и его семья жили в полуподвальном помещении, и из своего окна видели лишь ноги прохожих, так вот, когда хозяин высовывался в форточку, гвоздь мгновенно поднимался вверх, уходил из его поля зрения. И никого вокруг! Кто стучал? Растерянный человек вне себя прибегал в наш двор, но мы заранее резко дергали нитку, булавка вырывалась, и мы сейчас же подтягивали ее к себе. Все улики исчезали. Прокричав страшные проклятия в адрес неведомых бандитов, грозя милицией, несчастный и ни в чем не повинный жилец уходил, но только он скрывался, мы вновь крепили булавку к раме. Пытка, которую выдержать было невозможно, продолжалась. Мы были счастливы.
Надо признаться - задний двор принадлежал не только нам. Здесь располагались сараи, свой у каждой семьи, в которых хранились дрова на зиму (они выдавались тоже по талонам, как продукты по карточкам, и потеря их была такой же трагедией, как потеря карточек.
Основные площади двора - в войну и еще несколько лет после нее занимали огороды, у каждой семьи несколько грядок, без которых Москва вряд ли пережила бы трудные годы. Огороды в центе Москвы! На них высевались - нет, не клубни картофеля, а очистки с бережно сохраняемымиглазками, лук, редиска, капуста, и все такое. Каждая семья окучивала и пропалывали эти грядки. Помнится, что редиску долго держали в земле, пока ботва не начинала куститься и цвести, чтобы можно было собрать семена и посеять их на следующий год. Перезревшая редиска была на вкус совсем деревянной, но политая подсолнечным маслом посыпанная крупной солью, съедалась с непередаваемым наслаждением.
Вдруг во дворе появились два новых сарая, которые заняли два молодых скульптора, ставших потом знаменитыми, Кербель и Цигаль. Они отлавливали мальчишек, платили им какую-то мелочь, и использовали как натурщиков. Так, левая рука ангелочка Володи Ульянова в одежде а ля рюс (знаменитая скульптура кербеля), которой он опирается на стопку книг, сложенных на тумбочке, эта рука моя. Сами книги по формату и толщине явно недетские, возможно, научные или философские. Меня с того времени занимал вопрос: что же все-таки читал основоположник в нежном возрасте ? Какие книги формировали его характер и образ мышления? Ни в одной из его биографий об этом ни слова. Что же касается одолженной руки, я гордился этим. Много позже, показывая своим знакомым из других городов Третьяковку и подводя к маленькому Ленину с кудрявой головой, я хитро спрашивал:
- Узнаете?
Сразу после огородов стоял полуразрушенный кирпичный забор, а за ним находилась знаменитая Оружейная баня. Окнами она выходила на наш двор, а за окнами было -теперь внимание! -женское отделение. По шатким кирпичам мы взбирались на верх забора, предварительно оглядывая двор. Чего доброго, расскажут родителям. И становились чуть ли не против одного из окон. Его стекла были желтого цвета от электрической лампочки, одиноко, как мы знали по мужскому отделению, свисавшей с потолка, и не защищенной даже самым дешевым плафоном. В этом желтке двигались тени. Одна стояла, другая наклонялась, третья несла шайку. Стекла окон, естественно, были матовыми. Но то, что видели, нас вполне удовлетворяло. Жизнь теней была настолько интересной и увлекательной, что вполне заменяла другие впечатления. Мы долго не сходили с забора.
И вот вместе с этой полубеспризорной и запретной жизнью была и другая, глубинная, тщательно скрываемая, существовавшая лишь в чистых мечтах и фантазиях. Сейчас я говорю о себе. Дело в том, что кроме нас, шпаны, в доме появились брат и сестра. Семья заняла половину первого этажа деревянного дома, и жила отдельной, закрытой жизнью. Во всяком случае, брат и сестра не спешили познакомиться с нами, коренными обитателями двора. Мы только знали, что глава семьи - генерал, за которым каждое утро приезжает машина, и куда-то его увозит. Военными чинами Москва в то время была переполнена, мы привыкли к форме, поэтому даже генеральский чин не оградил бы брата и сестру от наших задираний. Надо же было отомстить парочке за равнодушие к нам!
Окончательно отношение к переселенцам определил один эпизод. Мы видели, как однажды, без отца его дети выходили из машины! То есть, они могли прокатиться в ней! О таком никто из нас не мог и мечтать. Становилось понятным их предполагаемое высокомерие. Наверно, понимали свое превосходство. И кК защита - реакция: ну и пусть себе катаются.. Пусть уж лучше остаются для нас случайными, чужими, даже несуществующими новоселами, которых мы не видим, у них своя жизнь, а какая она, нам неинтересно. Так мы решили, и с тех пор перестали обращать на них внимание.
Но только не я! Ира...Так звали девочку. Я не разделял показного презрения двора. хорошо знал каждое движение ее глаз, бровей, губ. Иногда в одиночестве, гуляя по двору и видя знакомые банты, прятался в темные провалы подъездов, и оттуда в безопасности и пугающей близости впивался глазами в столь волнующие меня черты лица. Вопреки ожиданиям, она совсем не была высокомерной! Она что-то говорила собаке, до меня доносились обрывки ее слов, и это были самые обыкновенные слова, с которыми люди и животные общаются между собой. Правда, мне они тогда казались самыми умными, самыми чистыми и нежными из всего, что можно было придумать. В холодные зимние дни, когда я сидел дома, а стекла рамы, заковывал мороз, дыханием проделывал в замерзшем, заснеженном стекле дырку и часами дожидался, когда мимо окна пройдет девочка с собакой. Это были единственные наши свидания - если их можно так назвать. Других не было и не будет. Никогда не возникнет случай, чтобы она оставила на мне взгляд, услышала меня. Это "никогда" сводило меня с ума.
Но случай как раз представился.
По обыкновению однажды мы собрались на заднем дворе. Скучающий Васька длинно сплевывал между зубами, придумывал, чем бы нас занять. Неизвестно откуда вдруг появилась серая полосатая кошка, конечно, бездомная, и не боясь, подошла к нам: не накормят ли? Васька оживился, стало ясно, что затея найдена. Он спрыгнул с досок, на которых сидел, медленно подошел к кошке, и стал гладить ее по спине, потом за ушами, та благодарно урчала, ластилась к нему, чтобы своим худым истощенным телом показать признательность за ласку. А еще близость душ - человека и кошки - о чем уже, кажется, забыли. Рука Васьки все время двигалась, делалась нежнее и ласковей. Вот она приблизилась к хвосту, кошка совсем уже стала ручная, ее благодарное урчание заполнило весь задний двор. И тут пальцы, только возвращавшие ей забытые было нежности, стали сжиматься, и вдруг превратились в безжалостно терзающие ее тело железные оковы. Васька сжал ее хвост, а затем мгновенным резким движением поднял ее вверх. За хвост! Видимо, кошка сразу не поняла коварства своего благодетеля, и бессильно повисла в воздухе, но уже в следующее мгновение она каким-то невероятными, должно быть отнимающим все силы движением выгнулась и почти горизонтально распласталась над землей. Ее лапы беспомощно царапали воздух. При этом она мяукала, визжала, хрипела, понимая, наверно, всю свою беспомощность, всю безвыходность своего положения. Злой рок за что-то наказал ее, прибавив к страданиям ее голодной жизни еще и нестерпимую боль, и стыд от позорной, несвойственной кошкам позе. На наших глазах жалкий тонкий кошачий хвостик вдруг стал увеличиваться в диаметре и становился похожим на толстый корабельный канат. Жуткое зрелище. Таких мук, наверно, кошка еще не знала.
Мы стояли вокруг и угодливо смеялись. Конечно, нам не было смешно, но наш кумир именно для нас придумал этот невероятный трюк, как не поблагодарить его и выразить ему свое восхищение. Чувствовалось, что Васька блаженно качается на волнах нашего подобострастия.
И в это время показалась Ира. Не знаю, как она оказалась на заднем дворе, она никогда сюда не заглядывала, но, видимо, услышала стенания несчастного животного, и по нему нашла нас. Собаки с ней не было, и это делало ее перед лицом десятка мучителей, по сути, нас всех, совершенно беззащитной. Я вспоминаю эту сцену, закрываю даже глаза, чтобы снова воспроизвести ее, но не могу. Хрупкая девчушка в светлом летнем платьице и широко раскрытыми глазами перед беспомощно повисшей и хрипящей кошкой, которую окружает свора радостно кричащих, изнывающих от восторга мальчишек, одна перед всеми - нет, такого просто не могло быть. Но ведь было!
- Отпусти, - тихо сказала она.
- Ты кто? - процедил Васька сквозь зубы.
Мы понимали, насколько коварен его вопрос. Ему важно было вызвать ее на разговор, а потом уничтожить издевательской репликой, показать, что она бессильна что-либо сделать. И кто здесь хозяин.
Ира смотрела, прямо глядя ему в глаза. Васька тоже не сводил с нее взгляда, насмешливо кривя рот. Он сделал в ее сторону шаг, и чуть отвел руку с кошкой назад. Она не отступила. Никогда больше я не видел таких широких гневных и презрительных глаз. Только тут я заметил, что они светло-карего цвета.
"Сейчас", - подумал я. Мне сразу отчетливо вспомнились все разговоры, витавшие вокруг Васьки, и то, что он участвовал в каких-то квартирных кражах, и то, что кого-то пырнул ножом, и человек умер в больнице, а милиции его отпустили за недоказанностью улик, и вдруг понял, что все именно он мог это сделать. Сейчас он покажет ей! Его отведенная страшная рука была беспощадна. Бессильной, беспомощной кошкой он со всего размаха ударит Иру по лицу! Жалость была ему неведома. Ради того, чтобы показать свою власть он ни перед чем не остановится.
Сейчас или никогда - твердо сказал я себе, и чтобы окончательно победить страх, закрыл глаза, и тут же ясно увидел, как встаю между Васькой и Ирой, и твердо, а главное, независимо, произношу: "Хочешь бить - меня". Может, я чуть запоздал, но когда я поднял веки, то увидел совсем другую картину: Кошка улепетывала со всех ног, Иру, спокойно уходившую к дому. Только когда она исчезла, Васька крикнул ей вслед обидное слово, а за ним мальчишки, вышедшие из оцепенения, стали повторять его. Злости в их тоне не было. Они кричали и при этом смеялись. Спустя какие-то секунды я тоже присоединился к ним. Я повторял это слово, которое смешило остальных. Но в моих глазах стояли слезы.
Вот и все. Так закончилась моя первая любовь. Я месяц не выходил гулять. Я чувствовал себя раздавленным, уничтоженным, ненужным.
Чтобы мучительнее казнить себя, я десятки раз завершал тот страшный удар, которым угрожал Васька, после чего мое тело становилось слабым и беспомощным. Я понимал: что это расплата за бессилие и трусость. Васька перестал для меня существовать. Такое ничтожество! Но именно это ничтожество виновато в самом большом несчастье моей жизни.
А Ира? В самых сумасшедших фантазиях я уже не мог представить себе, что когда-нибудь скажу ей хоть слово. Она меня никогда не простит. Ира окончательно исчезла из моих мечтаний. Все мои мысли были сосредоточены на глубине моего падения.
Я хотел умереть.
Однако за этот месяц в моей душе происходила какая-то другая работа, не совсем осознаваемая мной, которая разматывала невероятно запутанный клубок нравственных понятий. Она заполняли мою душу. Может это и было движением юного существа к взрослению. Познание новых и уже безусловных ценностей, о которых мы читаем в детских книгах, и чаще всего пропускаем мимо ушей, становилось насущной потребностью.
Проходя однажды по двору, я вдруг снова наткнулся на Ваську. Вокруг него уже не было толпы ребят, а вертелось двое прихлебателей, самых ничтожных из нашей компании, которые были рабами не только у него, но и у нас. Такая свита унизила бы любого правителя. Васька вопросительно посмотрел на меня, я скользнул по нему равнодушным взглядом и увидел его таким, каким видимо он был на самом деле: примитивным, злобным, хитрым. Мне показалось, что на его лице появились старческие морщины. Не в этом ли истинная разгадка нашего бессловесного и позорного рабства? Это был вовсе не подросток, а вполне взрослый человек тридцати, а может, всех сорока лет. Взрослый человек маленького роста, карлик. Чудовищный карлик, которому, как в сказках, ведомы секреты всемогущей власти над людьми, власти над их волей. Мы были для него не мальчишками, а куклами, марионетками на ниточках, которых, когда хочет, он доставал из ящика и приводил ниточки в движение.
Но всему приходит конец. Как замечательно, что у сказок он, как правило, хороший конец. Теперь карлик потерял силу. Он был беспомощен и жалок, а главное, совершенно безразличен нам, мальчишкам. На заднем дворе никто уже не собирался. Я вдруг об этом подумал, но не испытал никакой радости и сожаления. И еще - вдруг мне стало неинтересно все мое прошлое. Появились другие заботы.
С большим наслаждением втянул в себя холодный осенний воздух и понял, что жить стоит.