Я проснулся в холодном поту от своего собственного крика.
Нет, мой сон не был кошмаром, он был прекрасен. Кошмаром была реальность.
Мне снились двое. Они были вдвоем и были счастливы. Они были влюблены и остановили время. Они встречали рассвет. Я не знаю, что с ними было до и после этого момента. Это все было неважно. Важным было только здесь и сейчас, а здесь и сейчас было поистине прекрасным.
Я видел крышу небоскреба, залитую тьмой, скрывающейся от первых лучей солнца. Огромное солнце, почему-то кровавого цвета, медленно выползало из-за дальних домов и заливало мир недобрым кровавым светом, который был все же лучше чем беспредельная тьма. На краю крыши, свесив ноги в пустоту, сидели две фигуры. Они сидели против солнца, и мне были видны лишь их силуэты, но этого было достаточно. Они обнялись, пытаясь согреться, а ее волосы красиво развивались на ветру. И на эти короткие мгновенья, они стали одним целым.
На эти короткие мгновения они Любили. Возможно что-то подобное было у них и до, и может быть после, но в эти мгновения они осознали всю глубину этого чувства. Они растворились в окружающем мире, и растворившись озарили все Любовью. Как-то незаметно, но невероятно быстро, Любовь стало источать, нет, скорее отражать, все окружающее. Любовью стало светиться и кроваво-красное солнце, и безбрежный выцветший Город, раскинувшийся под их ногами, и даже беспросветная Тьма, притаившаяся в самых глухих углах. Все стало излучать Любовь и это поражало сильнее всего. Весь этот жуткий и нездешний пейзаж вдруг стал невероятно родным и прекрасным, безумно прекрасным, уносящим человеческое сознание за приделы реальности. И все это сделали всего две фигуры, обращенные ко мне бесформенной спиной и застывшие в ожидании Чуда!
А потом появились Глаза. Эти Глаза пытались затеряться в складках моей памяти, и я этого истово желал, но я их вспомнил. Они, как-то незаметно сложились из отдельных черточек, казалось изначально присутствующих на пейзаже рассвета, и выгравировались в пространстве, не заслонив но завладев всем окружающим миром. Они смотрели в меня. Они смотрели не мигая мне прямо в глаза, и читали все мои мысли и помыслы, читали мою душу. Они читали меня так глубоко, как, казалось, даже я в себя никогда не заглядывал. И это пугало.
Пугало, потому что я знал о них все. Пугало, потому что они знали обо мне все. Пугало, потому что я всегда их любил и ненавидел.
Я, думал, что уже забыл их, но они вернулись. Они вернулись в мои сны, в единственное место в этом мире, где я был свободен. Но в этот раз что-то изменилось. Теперь к осуждению примешалась просьба. Они просили, молили, взывали ко мне с непонятной ни мне, ни им просьбой! Я искренне пытался их понять, но у меня ничего не получалось. Мне кажется, если бы я их понял и выполнил их просьбу, они получили бы покой и оставили меня. Но у меня ничего не выходило. А глаза все так же смотрели на меня, и этот взгляд был невыносим. Казалось, прошла вечность, прежде чем я с криком не вывалился в реальность.
Сознание медленно возвращалось к реальности, и это было не менее ужасно, чем Глаза. После вида Рассвета и Двоих реальность казалась просто чудовищной. Она и была чудовищной.
В вечной полутьме моей комнаты поблескивали, полупрозрачные от десятилетней пыли, стекла окна. С потолка свисала клочьями побелка, облупившаяся от вечной сырости. Местами осыпалась и штукатурка, обнажив ребра деревянных перекрытий. А клочья переходят на стены, слезая уже старыми обоями, потерявшими от времени свой истинный цвет и орнамент. Из под обоев пестрят заголовками пожелтевшие от времени газеты. По ним судорожно прыгают жуткие тени, отбрасываемые тусклой лампой, одиноко качающейся под потолком. Прямо под лампочкой находится старый хромой стол, единственный представитель мебели в этом Богом забытом месте, не считая конечно застированого до дыр матраса, на который я и вывалился из сна. Матрас лежал прямо на полу, некогда покрытом безвкусным линолеумом, который теперь лишь рваными ошметками прикрывал давно прогнившие доски. В комнате стоял спертый, навсегда пропитавшийся плесенью и сыростью, воздух, а за окном все также лил Столетний Дождь.
Я ненавижу этот мир. Однажды, впервые проснувшись без спирта в крови, я увидел его таким, как сегодня, и попытался даже уйти из него. Но не смог. Скорее всего, меня не пустили Глаза, а может, я просто испугался. А возможно пришла подмога в виде бутылки Доброй, но я этого уже не помню. Я уже ничего не помню. Мне кажется я всю жизнь провел в этой сумрачной комнате с бутылкой на столе.
Но сегодня бутылки не было.
Был скрюченный в судорогах желудок, было нервно и прерывисто бьющееся сердце, были, выгорающие изнутри и чуждые этому телу, вены, была головная боль, чудовищная, невыносимая, разрывающая сознание на куски, головная боль. А бутылки, спасительной бутылки, способной прекратить все мои мучения, не было!
Я бессильно лежал на обоссаном, вонючем тюфяке, пытаясь вспомнить вчерашний день. Сигарет не было, водки не было, в этом мире не было ничего, кроме боли... и странного, прицепившегося в мое сознание, сна. Последнее обстоятельство вызывало у меня двоякое чувство: с одной стороны сон давал мне непонятную и несбыточную надежду на что-то невозможное; с другой стороны, по сравнению со сном моя реальность казалось еще более жуткой чем обычно, и вторая сторона была сильнее.
Я, довольно быстро, хоть и не с первого раза поднялся на ноги и осмотрелся. Полутьма наполняла маленькую комнату с огромным запыленным окном и ободранной дверью в противоположной стене. Стены светились старыми газетами с обрывками обоев, углы терялись в паутине. Стол стоял посередине комнаты, прямо под лампой, а мое ложе лежало у окна, прижавшись к давно нетопленой батарее. У стола стояли три ящика и одна хромая табуретка, с провода лампы, прямо над столом свисала петля. Я посмотрел на нее со смешанным чувством надежды и презрения.
Хотелось пить. Мысли нехотя ворочались в распухшей голове, ничего не доводя до моего больного сознания. Меня то бил озноб, то бросало в горячку. Босые ноги сильно мерзли. Сзади дуло. Я повернулся и увидел окно. Сквозь запыленное и мутное стекло светился серый день, наполненный тоскливым дождем. Стекло излучало прохладу. Осторожно, чтобы случайно не разбить, я уперся руками в оконные створки и медленно прислонился лбом к стеклу. Немного полегчало.
Стекло действительно было холодным, и быстро привело мои мысля в порядок. Я вспомнил, что напиться воды можно из под крана, сигарету стрельнуть у соседей, хотя те меня похоже не очень любят, а водку можно на что ни будь выменять. Капли дождя, стекающие по стеклу, действовали на меня успокаивающе, и я даже подумал, что жизнь не так уж плоха...
А капли все стекали и стекали. Они создавали и разрушали таинственные узоры, как-то незаметно складываясь в изображение. Изображение глаз. Тех самых Глаз!
Эти Глаза так же как и во сне смотрели на меня и чего-то требовали. Эти Глаза непостижимым образом вырвались из моего сна и нашли меня в реальности. Я смотрел на них, они смотрели на меня, и я сходил с ума.
Я впал в какое-то оцепенение. Мое тело перестало меня слушаться и действовало само по себе. Я медленно пятился, не спуская глаз с окна и не замечая, как осколки разбитой посуды с хрустом впиваются в мои босые ноги. В горле встал ком, мои глаза неотрывно смотрели в глаза, а в мозгу раз за разом проползала одна и та же мысль: "Чего вы от меня хотите?". Но они молчали.
Внезапно они озарились солнцем и неестественно ярким светом осветили мою комнату до мельчайших деталей. Я видел каждую букву на газетах из-под обоев, я видел каждую трещинку на прогнивших досках потолка, я видел каждую муху, когда-либо попавшую в паутину по углам, я видел все и мне стало противно. Мне стало невероятно, нечеловечески противно этой жизни. Моей жизни! Похоже я впервые осознал, насколько я опустился, насколько низко я пал и насколько бессмысленно мое существование. И время застыло, и перед глазами стоял мой прекрасный сон, а я рассматривал в полете свою жуткую комнату и захотел умереть. Прямо сейчас, мгновенно и навсегда.
Споткнувшись об один из ящиков я повалился на стол. Тот, с невероятно громким треском, рухнул подо мной, разбросав ножки в разные стороны. Падая я инстинктивно ухватился за петлю и сорвал лампу, которая со вспышкой и грохотом рухнула на меня сверху, обдавая все окружающее пространство искрами.
Комната погрузилась почти в полную тьму. Единственным источником света оставалось ненавистное окно, которое из-за своей мутности и загрязненности освещало едва ли пару метров вглубь комнаты. В темноте лишь поблескивали редкие искры на проводах лампы.
С меня спало оцепенение, и вдруг накрыло волной ненависти. Ненависти к себе, к этой комнате, к этому столу, лежащему под моей спиной, к этому миру и к этому окну. Окно я ненавидел больше всего. Именно за ним прятался Столетний Дождь, весь мир и солнечный свет, так редко появляющийся в этом богом забытом месте. Но главное, именно через это проклятое окно в мир явились Глаза, растревожившие мои сны и мою реальность. И я должен был его уничтожить.
Осторожно, как будто я мог спугнуть жертву, я начал ощупывать окружающее пространство в поисках оружия. Моя рука быстро нащупала ножку табуретки. Ухватив ее покрепче я вскочил на ноги и с диким криком рванул к окну, неся перед собой табуретку. Очень скоро послышался звон разбивающегося стекла, яркий свет резанул мне по глазам и табуретка улетела в белую пустоту. Я чуть не вывалился вслед за табуреткой, и лишь в последний момент схватился руками за край окна, больно порезавшись и наполовину свесившись наружу. И мир обрушился на меня.
За окном, оказывается, был рассвет! За окном, оказывается, была весна! И Столетний Дождь кончился и мир просыпался. Улыбаясь и умываясь первыми лучами солнца, отраженного от мокрых крыш и площадей, он просыпался пением птиц и первыми прохожими. Мир врывался в заспанные окна лучами солнца, и будил людей. Он дарил им хорошее настроение и надежду. Местами наивную, местами бессмысленную, но такую мне сейчас нужную, надежду.
Меня этот свет пугал. Он будил во мне давно забытые и забитые человеческие чувства. Любовь, радость, надежда, которые я пытался вывести из себя как мусор, как опасную инфекцию, способную навредить всему организму, сейчас поднялись во мне из каких то недоступных мне глубин и затмили бережно взращиваемую и лелеемую ненависть. И меня это пугало.
- Не-е-ет! - неожиданно для самого себя я услышал собственный голос, который сорвал последние оковы разума с моего страха. Не помня себя я рванулся из комнаты чуть не вышибив дверь. Я вырвался в спасительную полутьму коридора, но это не дало мне успокоения. Я носился по помещению, казавшемуся мне таинственным и ужасным, заполненным неподвластными разуму страхами и существами, хотя в другое время мог бы пройти по этому коридору с закрытыми глазами. Я стучался во все двери, не понимая, зачем и для чего я это делаю. И мне открывали. Мне открывали заспанные, несчастные люди, забитые жизнью и этим домом до уровня своих собственных теней. Но мое воспаленое воображение видело в каждом из них тех самых монстров.
Мне открывала огромная, высушенная временем жаба, смотрящая на меня своими выпученными глазами со страхом и невыразимой грустью. Мне открывал человек, похожий на крысу, с глазами бусинками и вечно дергающимся воспаленным носом, который быстро оглянувшись по сторонам что-то злобно пропищал и закрыл передо мной дверь. Я не понимал, что они мне говорили, страх полностью овладел моим сознанием и телом. Я стучался во все двери подряд, оттуда выглядывали существа, от которых я в ужасе пятился. Существа, злобно жестикулируя и крича на меня громко закрывали дверь, а я, движимый сумасшествием, уже стучался в следующую. Из очередной двери выглянул огромный кабан, после чего я оказался у противоположной стены, на полу и с кровоточащим носом. Меня это не остановило. Я продолжил колотить во все двери подряд, выкрикивая что-то жуткое и бессмысленное.
Я думал, что это безумие, пока не столкнулся с ней. Она была маленькой девочкой с ангельским личиком. Она в ужасе отпрянула от меня, когда после встречи с очередным кабаном я плакал сидя на полу и размазывая слезу по своему кровавому лицу. Она хотела мне помочь, но взглянув в мои глаза отпрянула в ужасе! Я бы наверное и сам испугался себя в этот момент, но когда я взглянул на нее я понял, что такое НАСТОЯЩИЙ СТРАХ! У нее были глаза. Те Самые ГЛАЗА! В этот момент я понял, что такое Безумие.
Наверное я ее ударил... наверное ударил еще раз... наверное меня кто-то остановил, потому что я ее больше не бил... били меня. Сквозь вконец озверевшие хари я видел ее заплаканное и в кровь разбитое лицо... и хохотал. Потому что я смотрел ей в глаза и видел Глаза! Глаза, пришедшие из моего прошлого, вырвавшиеся из моего сна, вернувшиеся с того света с одной целью - уничтожить меня. Но они этого не добьются! Я САМ!!!
Я не знаю, сколько меня избивали. После того как они ушли, я еще долго лежал, пытаясь совладать с ворохом мыслей, разрывающих мою голову. Меня мучило все то же похмелье, осложненное потерей крови и избитым телом. С трудом поднявшись на ноги я медленно и неуклюже, опираясь на стенку, побрел в туалет. Коридор тонул в полутьме, освещаемый только единственным мутным окном, находящимся в конце коридора. Вокруг была все та же тишина. Те кто имели возможность, вырвались хоть на время из этого жилого склепа. Кто не имел возможности - медленно разлагались сидя у телевизора. Я не был не первым не вторым и медленно передвигался в его кишках.
Дойдя до окна я повернул налево и вошел в туалет. Там жутко, невообразимо воняло. Пытаясь не замечать запахов и видов я прильнул к жуткому ржавому крану с мутной красноватой и почти теплой водой. Другой здесь не было, да и эта сейчас казалась мне невероятно вкусной. Стало немного легче. Я поднял глаза и встретился со своим отражением в убогом, заляпанном засохшей пеной и еще какой-то непонятной грязью, зеркале. Жутко. На меня смотрел древний, побитый жизнью и людьми старик, с уставшими глазами наполненными вселенской грустью. Да, я давно потерял счет времени, но мне не могло быть больше сорока!
Когда-то, невообразимо давно, я был красив. Я был успешен и любил жизнь. Я зарисовывал, записывал ее на полотна, которые расходились по музеям мира и радовали критиков. Я любил себя, я любил женщин... одну женщину. Как же это было давно, наверное в другой жизни.
Теперь я не жил, я существовал, получая некое подобие жизни только с алкоголем в крови. Я мечтал прекратить это существование, но боялся. Смертельно боялся того, что за чертой, смертельно боялся причинить себе боль, смертельно боялся крови. Смешно звучит, да?
Это все я обдумывал, рассматривая свое отражение в зеркале. Зеркало запотело. Я провел рукой, пытаясь очистить зеркало от влаги, заодно и стереть хотя бы частично с него грязь. Мои руки оставляли капли воды. Капли соединялись в ручейки, ручейки создавали узоры, узоры соединялись в глаза. Опять Глаза!!! Они сводили меня с ума, они разрывали эту реальность на куски, они НЕНАВИДЕЛИ меня!
Меня захлестнула волна ненависти. Ненависти к этим глазам, ненависти, как инстинкта самозащиты. Я закричал что-то невразумительное и начал бить по зеркалу кулаком. Я бил долго, с упоением. Осколки стекла впивались мне в окровавленные костяшки, зеркало покрывалось мелкими трещинами и наполнялось моей кровью, а я все бил. Я остановился только окончательно выбившись из сил, но и после еще долго и злобно дышал, облокотившись на раковину, и пытаясь восстановить дыхание. Отдышавшись я снова посмотрел на зеркало... и обомлел.
Все зеркало покрылось глубокими и частыми трещинами. Осколки стекла, местами вывалившись, а местами повиснув, наполнились моей кровью и создали таинственный рисунок. На рисунке были не Глаза, на рисунке был Рассвет. Тот самый рассвет, что приснился мне перед тем, как появились глаза. Тот самый рассвет, что впервые за долгое-долгое время всколыхнул во мне живые чувства. Тот самый рассвет, что был за моим разбитым окном.
Этот рассвет вдруг с новой силой возник перед моими глазами, и я вдруг понял, что от меня требовали Глаза. Я должен был зарисовать, записать этот рассвет, для всех кто отчаялся, кто видел Столетний Дождь и хочет стать пеплом. Для всех тех, кому еще предстоит это познать. Я должен!
Я рванул в комнату, окрыленный давно не посещавшим меня чувством вдохновения. Я ворвался в комнату как ураган и стал судорожно искать мольберт и краски. Они должны были быть где-то поблизости, с ними ничего не могло случиться, я хранил их как свою жизнь, как свою совесть... я бы не за что их не променял! Я вновь и вновь переворачивал все в своей маленькой комнатушке, отгоняя от себя единственную правильную мысль: "Я променял их на водку!". Когда эта мысль наконец дошла до моего сознания, меня прорвало. Я рыдал навзрыд, проклинал и о чем-то умолял свою судьбу, бился головой и руками об стены, кружился по комнате и разносил все, что попадалось под руку, пока наконец не обессилел и не впал в апатию. Обессилев я мешком свалился у стены и бессмысленно уставился на противоположную стену.
Все потеряно. Все бессмысленно. Все пропито.
Возможно единственная цель, для которой я жил все последние годы, оказалась недоступной. Ко мне медленно возвращались воспоминания. Мольберт я продал уже около года назад. Бумагу и эскизы - в течении полугода. Палитру наверное с месяц, а краски... Краски я продал только вчера.
Из разбитого окна бил яркий свет, освещающий всю комнату. Солнечные зайчики, отражаясь от разбитого стекла, разбросанного по всей комнате, бегали по потолку и стенам. Само стекло светилось как россыпь драгоценных камней. Рубинами светилась кровавая дорожка, ведущая от моих ног. Руки тоже были в крови. Костяшки пальцев были изодраны в клочья и беспрестанно кровоточили. Мне было все равно.
Все эти мысли, эти наблюдения, проходили как бы мимо моего сознания, зависшего на мысли "Все потеряно. Все бессмысленно. Все пропито". Что-то треснуло даже в моем подобии жизни, и я понял, что больше никогда не смогу жить так, как жил вчера. Что-то упущенное витало поблизости, но уже невероятно далеко, и продолжало меня манить. Наверное я умирал. Похоже Глаза все-таки победили.
Противоположная стена была ярко освещена солнцем и казалась снежно белой. Выцветшие обои, клочьями свисавшие со стены; старые газеты, пожелтевшие от времени и табачного дыма; все уступало упругому солнечному свету и сливалось в девственно белый цвет. Белый, как хороший холст.
Какая то необыкновенная мысль зародилась в глубинах моего сознания и попыталась пробиться мне на глаза. Повинуясь какому-то импульсу, но не выходя из апатии, я подошел к противоположной стене и стал срывать остатки обоев. Те срывались невероятно хорошо, и вскоре я увидел только старые газеты, выцветшие почти до однородного цвета. На газетах высыхали кровавые разводы от моих рук. Моя мысль наконец то пробилась ко мне... и я обомлел.
Медленно, как будто мог спугнуть мысль, я посмотрел на свои руки. Потом на стену. Потом отошел как можно дальше, чтобы увидеть все перспективу... и понял. Я понял чем и где я буду рисовать.
Я не знаю сколько я работал. Наверно люди столько не живут, но солнце ни разу не уходило с небосвода. Оно даже не меняло положение! Приток крови ухудшался, и мне приходилось делать все новые и новые глубокие разрезы тупым ножом, чтобы добывать краску. Но дело двигалось. Стена постепенно покрывалась моей кровью, которая оттенками рождала мою будущую картину. Мою последнюю картину.
Я думал, что потеряв столько крови человек должен потерять сознание или умереть, но я продолжал работать. Я не мог остановиться не на секунду, потому что если бы я остановился, я бы упал замертво. И я работал, нанося все более и более глубокие раны своему многострадальному телу.
Наконец, закончив последний штрих, я отошел от стены, чтобы в последний раз взглянуть на картину. Коснувшись спиной противоположной стены я бессильно сполз по ней, ни на секунду не сводя глаз с картины. Я знал, что в моем теле больше не осталось ни капли крови. Я уже давно не слышал своего сердца. Я знал, что уже мертв, но ни капли об этом не жалел. Потому что у меня вышло!
На противоположной стене был изображен тот самый рассвет, который я когда-то увидел во сне. Он был расписан на всю стену, но лишь малую часть его занимало главное - двое. Он был написан моей кровью, и естественно написан в красных тонах, но при этом светился умиротворением, спокойствием и любовью. Он светился счастьем. Он дарил счастье.
Я обессилено сидел, облокотившись на стену и смотрел на портрет. Я чувствовал, как невероятно быстро наступает трупное окоченение и счастливо улыбался. Я смотрел на картину, когда наступила темнота.