Старый князь Александр Гаврилович со дня основания придерживался твердых монархических убеждений и строгих жизненных правил, почерпнутых из идеалов ушедших эпох. Когда же новый век принес с собой невероятные научные и технические открытия, князь отнесся к ним с подозрением, полагая, что они могут подорвать незыблемые устои и покорить человека бренным желаниям.
Однако в один судьбоносный день эти самые новшества потрясли самые основы его миропорядка. Указом императора всем подданным было велено получить из столичного Ведомства продолжительности жизней индивидуальный расчет приблизительной даты их смерти на основе последних достижений науки. Для князя это стало поистине роковым вызовом.
С одной стороны, высочайшее предписание не подлежало обсуждению. С другой - ведомость, вскоре доставленная гонцом из Петербурга, открывала князю, что ему остается жить не более трех лет согласно произведенным ему вычислениям. Столкнувшись с этой неумолимой цифирью, старый князь пережил несвойственное ему потрясение.
Ранее он со стоическим спокойствием взирал на смерть, как на неизбежный конец любого земного существования. Но теперь этот конец обрел зримый облик и фактически низвел князя до роли prisonnière собственной судьбы, взяв его бытие в строгие временные рамки. Александр Гаврилович впал в тяжкие раздумья - всю жизнь он руководствовался только вековыми традициями, а теперь вдруг сама наука диктует ему дату его кончины, подобно дню исполнения смертного приговора.
В этом крылась поистине дьявольская издевка новых веяний над устоями прошлого, против которых тщетно было бы распинаться. Князь решил достойно принять этот дьявольский дар современности, но осмыслить его значения до конца так и не смог. Он провел оставшееся время, погрузившись в мрачное безмолвие, сторонясь близких и ни с кем не деля своих сокровенных терзаний. И когда из Петербурга пришла новая ведомость, извещавшая об ошибке и прибавлявшая князю еще десять лет, он уже потерял волю к жизни как обреченный узник, который так и не смог примириться с обретенной свободой.
Вот такой трагический финал ожидал тех, чей ум был слишком глубоко укоренен в прошлом, чтобы принять откровения безжалостной современности. Они так и не смогли осмыслить и усвоить истинный смысл нового знания о пределах своего существования.
...Сам же князь, доживая свой обманчивый век, все более ожесточался духом. Каждый новый день обретал в его глазах форму новой петли, сжимавшей кольцо вокруг его существования. Он не находил больше радости ни в обычных развлечениях, ни в семейном кругу, ни даже в размышлениях о превратностях бытия.
Вместо того, чтобы принять дар хотя бы ограниченного знания о сроках своей жизни и использовать это время наиболее плодотворно, князь запирался в себе, все больше проникаясь мраком будущего. Лишь изредка он изливал свою желчь в исступленных монологах:
"Мы были вольны неведением о том, что ждет нас за гранью бытия. Но ныне сами же похитили эту свободу у себя! Новая наука, по праву ставшая мерилом нынешнего безверия, отвергла таинство смерти и низвела его до роли арифметической задачи. Ни древние мудрецы, ни философы, ни духовные учители не могли вместить эту дьявольскую возможность - узнать наперед дату, после которой нас попросту не станет..."
"О, если бы только это научное откровение не посещало нас! Мы продолжали бы свое плавание по реке жизни, не ведая ни дня, ни часа ее окончания. Питали бы надежды, лелеяли мечты, вершили дела - ибо сами были распорядителями своего пути. Но ныне... ныне мы все обречены на ту же безысходную роль prisonnière собственной судьбы. Недаром древние inculti именовали ученых "испорченными". Да, воистину испорчен ум человека, посягнувшего на последнее tabu естества..."
Лишь в редкие просветы этого мрачного настроения князь обретал прежнее хладнокровие и признавал: "Нет ничего удивительного в том, что именно знание приблизило нас к пониманию конечности своего бытия. Ибо где же еще может вести наука, как не к концу всего сущего..."
В таких мучительных раздумьях и терзаниях старый князь доживал остаток дней, так и не примирившись до конца с роковым знанием, обрушившимся на него под самый занавес его жизненного пути.