Она услышала сперва сильный толчок, сначала вжавший её в сидение, а потом резко бросивший вперед, и по микросекундах, вроде со стороны, увидела свой полет к спинке сидения напротив. Казалось, эти двадцать сантиметров она летела вечность, после которой последовал страшной силы удар и сразу же возникла такая острая боль в сердце, от которой кругом пошла голова и крики боли и отчаяния других пассажиров ей слышались все слабее и слабее. Неуправляемую маршрутку с потерявшим на эти пару секунд сознание водителем несколько раз качнуло влево вправо и вынесло в кювет. Машина чудом не перевернулась, но сразу же все наполнилось запахом солярки, который подействовал на нее лучше нашатырного спирта и вгвоздил одну мысль: надо поскорее выбираться с этого места, которое через секунду может стать пылающим адом. Выбраться мешала туша сидящей справа от нее попутчицы, которая расползлась рядом по сидению и всей своей обездвиженной и подозрительно беззвучной массой напрочь перекрывала выход к спасению. Посмотрела на окно рядом - попробовала его своим кулачком пару раз ударить, но поняла, что для этого надо пудовые мужские кулаки или чугунную голову - и потом в бессилии и в поисках помощи повернула голову назад, отметив, что шея слушается этой команды, а значит шейные позвонки неповреждены, что уже хорошо. Ее полузатуманенный от боли в груди взгляд, словно в каком-то слайд-шоу, выхватывал фрагменты случившегося - искалеченные тела стонущих, плачущих и орущих от боли пассажиров, разбросанные по всему салону вещи и довершающий агонию вращения огромный арбуз, к удивлению целый и блестящий. Завершал слайд-шоу последний кадр, который не забудется ей до конца жизни и которого она бы не хотела видеть даже в самом страшном кошмаре.
Если бы не тоненькая кровяная струйка из его рта и широко открытые от боли или удивления немигающие глаза, можно было подумать, что человек спит. Сперва она так и подумала, но через секунду вторая волна сердечной боли привела ее в чувство и ей вдруг резко все происходящее стало глубоко равнодушным. Что-то внутри надорвалось и обломилось. После нескольких виртуальных смертей в ее жизни он теперь ушел от нее навсегда.
Навсегда - это без права на возвращение. Это - никогда, НИКОГДА!.. больше вместе.
Это были странные для обоих отношения, которым даже объемный, в миллион слов, словарь еще не придумал эквивалента.
Не любовь. Слишком разные, разбросанные машиной времени по разным полюсам начала и заката жизни. Что их могло, но так и не успело объединить, так это чувственность и ранимость, отсутствие оберегающего и хранящего покрова типа кожаного для их душевно-сердечных мышц и пучков оголенных, как высоковольтные провода, нервов.
Нет, не любовь, не дружба, ничего такого. Неумение быть услышанным из-за негласного правила - ПРО ТАКОЕ не говорят языком, и даже не пишут. ТАКОЕ передают любящим преданным взглядом и легким прикосновением пропитанных неудержимой страстью рук.
Да и времени, той роскоши, которую умеют ценить единицы из тысяч, судьба им не выделила. Вечная ее спешка и откровенная демонстрация плотного графика студентки, дразнящая его и заставляющая опускаться руки, а также показная или наоборот, прячущаяся, целеустремленность и утилитарность (мне надо то-то и то-то, без намека на вопрос: может и тебе чего-то надо, скажи! Я попробую помочь!..) не давали шанс ни одному термину или понятию хоть как-то определиться даже с примерной дефиницией происходящего между ними.
Впрочем, термин был. Всеобъемлющий. Черт знает что и зачем - ему название.
Никто из них не отдавал себе отчета, зачем всё это. Он хотел бы, как только впервые увидел ее глаза, улыбку, услышал голос и ошарашенный ее женскими, или, скорее - девичьими, достоинствами, хотя бы находиться рядом, не питая никаких иллюзий на взаимность. В то же время постоянно изгонял эти мысли, эти чувства уж слишком близко находились на грани педофилии, чуждой и органически им неприемлемой, и это ему удалось настолько, что со временем переросло в табу даже помышлять о чем-то другом, кроме невинных и невзначайных прикосновений и детских чмоков в щечку. Но, после ее ухода, он часами мог разглядывать ее фотографии и тогда опять основной инстинкт гнал его на поиск новых встреч, которые неизменно, с фатальной предрешенностью, оканчивались прощальным обменом взглядами печальных глаз и нерешительным движением несмелых рук, этим табу, как надежными немецкими полицейскими наручниками, скованными.
Иногда шел обмен эсэмэсками, там можно было позволить себе большее, но нерешительность его рук сказывалась и на их содержании, основной мотив которых сводился или к обозначению тоски или - места и времени предстоящей встречи.
Он понимал, что у нее есть своя жизнь уже зрелой и полноценной девушки, свои физиологические и возрастные надобности, естественное стремление к реализации вечной мечты двадцатилетних о Принце на белом коне, в роли которого он явно и безбожно не годился. С каждой новой встречей таяла надежда на хоть какую-то взаимность, хоть на настоящий, в губы, поцелуй, хоть на невинное прикосновение к ее груди или просто на обнимки, тело к телу. Он часто проигрывал всё это в своем воображении, но ни посиделки за собственноручно приготовленным ужином, ни пару рюмок коньяка, ничего не могло сломить сложившийся за эти пару ритуал этих встреч, порой ему казалось, что даже будь они законными мужем и женой, всё это продолжалось бы до скончания века.
Может, виною тому была и ее позиция, решительное неприятие любых телодвижений, выходящих за рамки светского ужина и офисной работы и удивленно-недоумевающий далеко не теплый взгляд, когда он делал робкие попытки вырваться из привычного для нее стиля обхождения.
Он слишком дорожил даже такими отдушинами в своей жизни, как этими непостижимым образом сотканных из противоречий мук плотского желания и страха потерять или испугать и разочаровать ее, встречами, что был буквально парализован последним.
Даже мысль потерпеть мужскую неудачу меньше приходила в голову, чем СТРАХ больше не увидеть ее за этим столом, в этой из солдатской простотой и неизысканностью холостяка обустроенной общаговской комнате.
Он никогда не спрашивал ее, даже вполусерьез, есть ли у него шансы, как у мужчины, и не потому, что боялся услышать приговор или насмешку типа "Зеркало разве молчит?..", а потому, что, как опытный серцеед и неплохой психолог, напрочь не видел хоть каких-то признаков или исходящих ОТ НЕЁ флюидов женского интереса. Или - может, она еще больше его пыталась скрыть это, чтобы не быть обвиненной в провокационном поведении или поддержании даже самого невинного флирта.
Не считать же провоцирующими на проявление основного мужского инстинкта несколько ее попыток игры вытянутой рукой, которую надо было перехватить и сделать попытку поцеловать по-настоящему? Равно, как и ее комментарий к его почти слезливому подростковому признанию своей боязни, в котором она призвала перебороть страх и проявить волю к достижению поставленной цели?
Его мучило и то, что, имея опыт богатейший опыт любовно-амурных связей с девушками и женщинами, число которых его перестало интересовать после того, как оно перевалило число прожитых им лет, он застыло и безнадежно остановился , будто околдованный, именно на ней. Той, о которой он больше всех мечтал и которую носил в своих мыслях и постоянно грезил, как о чем-то большом, светлом и несбыточном.
Когда она написала ему СВОЕ, он был несказанно поражен и обрадован, что таки не ошибся, она талантлива и у нее тоже есть и чувство слога, и своеобразный стиль, и авторский шарм. И свежесть вымороженного зимой и только занесенного в крестьянскую избу белья.
И когда она посоветовала прочитать "11 минут" Коуэльйо, он был сперва сбит с толку содержанием - историей бразильской девушки Марии, ставшей или сделавшейся проституткой, но оставшейся Женщиной.
Только потом, вчитываясь в эту драму, увидев выделенные ею тушовым карандашом места в книге, распечатанной на обратной стороне ее студенческих работ, он понял, насколько она близка, родственна ему по восприятию мира и человеческих взаимоотношений, насколько ранима и вместе с тем агрессивна ко всему, что ей может угрожать или по каким-то причинам кажется неприемлемым или отвратным.
На странице 118-й он нашел описание сцены близости Марии с художником, впервые за несколько последних лет он сам с каждым прочитанным словом погружался в нирвану, ему не верилось, что можно так полно, точно и емко описать происходящее с тобой, а может и не с тобой, и при этом оставаться НАД всем этим.
До нее начали доноситься сирены пожарников и милицейских автомашин. Через минуту в салон маршрутки ворвались спасатели, два из них за руки ноги вытащили не приходящую в себя соседку, а она осторожно начала свой путь к жизни, которая после всего происшедшего обещала стать другой.
Чуть позже подъехали кареты скорой помощи. В первую положили раненых. Во вторую - ЕГО.
Слегка потачиваясь, она обошла машину, буквально нанизанную на носовую часть огромного КРАЗа с камнем, водитель которого уснул за рулем и врезался в идущую впереди и притормозившую маршрутку. У пассажиров двух задних мест не было ни одного шанса остаться после этого живыми.
Она вспомнила его полные недоумения и разочарования глаза, когда сказала ему, что не будет сидеть на заднем сидении и перешла на пару сидений вперед. На обломках разбитого стекла левой фары на ветру еле шевелился полуразорванный кулек, из которого торчал какой-то бумажный сверток. Она машинально протянула руку, чтобы поправить его, но потом так же машинально взяла и развернула. Тоже на стандартной бумаге для офиса там было мелким 10 шрифтом что-то написано.
НЕ СУДЬБА!
Стоп, да он же что-то говорил о своей книге под таким названием! Это ЕГО!!!
Она дрожащими непослушными руками засунула этот сверток себе в черную сумку, где уже лежали так и непрочитанные до конца "11 минут"...