Всю свою незапамятную жизнь они растут рядом, слившись кронами и так же, наверное, сцепив корни. В юных красавицах с раскосыми оливковыми глазами, растущих по ручью, они теперь грустно узнают себя прежних.
С тех пор несчётные зимы мало-помалу превратили их в ревматоидных баб Яг; а вёсны всё так же наполняли соками их гудящие сосуды.
С высокими, уже полыми стволами, размашисто ветвящиеся, нынешним апрелем они махали птицам новыми листочками. Из огрубелой слоёной коры пробились жёлтенькие побеги, будто нечаянные дети у матерей-перестарков: радостно и конфузливо.
Шальные веи морочили ракитам головы, заставляли взволнованно глядеть на звёзды, вполголоса выскрипывать друг дружке сокровенные тайны, в которых уже не сквозит надежда, но слышна философия прожитых лет.
Ветры однажды стали причиной большого огня.
Каждый апрель всё живое на склоне мучилось от весеннего пала, не чая выжить. И как-то выживали, стерпливали пытку.
Кругом хатёнок, огородцев, на приручейном склоне мужики, пока заботы требовали трезвости, запаливали сухие травы. Это чтоб летом, в беспамятном пьянстве, обронив окурок, не порешить однажды с деревенькой начисто.
Нынешний огонь получился скорым и прожорливым. Ветер рваными напорами выдул из пламени стену, косо двинул её вдоль склона, то взмётывая в два роста, то притушивая не выше колена.
Травы мгновенно выгибались, съёживались и осыпались пеплом. Куст шиповника корчился дольше, пока не стал обугленной раскорякой, в которой, как в талантливой скульптуре, явлены глазу все молчаливые страданья живого.
Проглотив давно покинутый сараюшко, огонь подобрался к деревьям.
Трещала в изножье толстая кора, пузырилась и лопалась кожура на нижних первовешних побегах. Деревья крепились, а может, гул огня и ветра заглушил их стоны.
Оранжевый комбайн жара ринулся дале сжинать урожай прошлогодних трав, оставив на стволах вертлявые огневые флажки.
Не вынесла одна из ракит, подалась на подругу. Хрипло, последним голосом, как долготерпец, простонала она не то "держи", не то "держись", и грохнула голову на дружеские ветви.
Приняла, удержала вторая ракита, мягко спружинив ветвями, словно они не коряжья, а материнские ладони.