В тот, надёжно спрятанный за туманом прошлого год, с быстро наступившей весной, стояло особенно-жаркое лето. На улицах провинциального посёлка, людей не было вовсе - обезлюдевший, он казался нарисованным маслом на холсте, в жёлтых тонах, сказочным сюрреалистичным пейзажем.
Посёлок, поросший сочными зелёными деревьями, - массив которых был расчерчен серой решёткой пыльных уличных дорог, - Александровск, был наполнен летним зноем, и душистым, пьянящим запахом яблок. Спрятанный в еловом лесу посёлок, прорезала на две части блестящая на солнце отполированной сталью, ровная линия двухколейной железной дороги.
Стоял штиль, и удушливая духота не оседающей легкой дымкой повисла в разогретом воздухе. Блестящие струны рельс, уходили в одноточечную прямую перспективу, за видимый горизонт, - сливаясь в одну тонкую, бликующую на солнце стальную линию, - на конце которой, показалась маленькая, едва видимая, точка. Утопленные в бурый гравий, брусья разогретых на солнце шпал, источали терпкий креозотный запах, окутывающий примыкающие к железной дороге, пассажирские платформы. Каркас этих платформ, сделанный из толстого, деревянного бруса, - пропитанного, как и шпалы, креозотом, - имел сверху дощатый настил, и окрашенные деревянные перила, расположенные по краям платформы. Вся конструкция, была покрыта толстым слоем железнодорожной, бурой пыли, за исключением поверхности деревянного настила, по которому обычно, ходили пассажиры пригородных электричек.
Настил платформы был серо-жёлтого цвета, с бурым оттенком, и от того, казался коричневым, - словно по всей платформе разлили тёмный бейц. Подвешенные к столбам белые, эмалированные тарелки фонарей, висели недвижимо из-за штиля, словно они были жёстко соединены с металлическим каркасом, торчавшим из деревянного столба. Посередине платформы на столбах висела металлическая рама, с сеткой Рабица, на которой были закреплены жестяные буквы с названием станции.
Люди пользовались пригородными электричками мало. Расположенная в сорока километрах Москва, отсюда казалась недостижимо-далёкой, - как звезда в ночном небе, - из-за контраста между городом и деревенским посёлком; - хотя доехать до столицы на электричке, можно было за каких-нибудь сорок-пятьдесят минут. Москвичей, - у многих из которых в посёлке были собственные дачи, - здесь уважали, и подчас, относились так же, как в Москве относились к иностранцам. Москвичи, для большинства местных, были воплощением культуры, которой во многих местах так не хватало, познать которую стремились. С Москвичами старались сдружиться - чтобы при поездке в город, там был свой человек. За Москвичей старались "зацепиться", - жениться, или выйти замуж, чтобы сроднившись, перебраться в столицу, - впрочем, так было и будет всегда. Приезжавшие горожане, привозили с собой из столицы последние веяния бурно развивающейся моды, о которой, помимо городских дачников, провинциальная молодёжь получала устаревшие сведения, лишь с экранов клубных киноэкранов.
По черным нитям проводов, натянутым над раскалёнными на солнце рельсами, отдачей прошёлся стук, похожий на звук вонзаемых в плотный, промороженный снег, лыжных палок. Такой звук бывает, если по сильно натянутому тросу, ударить металлической палкой.
Это был признак того, что приближался поезд. Точка, некоторое время казавшаяся таковой, становилась всё больше и больше. Вот уже ясно очертился её квадратный контур, стал различим цвет. Показался головной вагон электропоезда "ЭР-1" - нового, современного и удобного поезда. Зеленая, с закруглёнными углами кабина, была окантована жёлтой полосой; под остеклением кабины красовалась массивная эмблема со звездой и надписью "РВЗ". Широко расставленные по бокам фары, визуально ширили кабину, и придавали внешности поезда что-то акулье. Большой циклопический фонарь, расположенный на черной шапке кабины, выглядел внушительно, и придавал поезду солидность. Выкрашенный красным, стальной отбойник, расположенный между рельсами и кабиной, напоминал о той опасности, которую мог представлять для людей поезд. Состав с шумом сбрасывал скорость, приближаясь к станции. Откуда-то на платформу выбежала горстка людей с сумками. Станция из безлюдной, тут же превратилась в многолюдную. Должно быть, всё это время жители прятались от жары где-нибудь в кустах неподалёку.
Электричка замедлила ход, и наконец, полностью остановилась напротив платформы, громко скрипнув тормозами. Окна во всех вагонах были открытыми. С шипением, открылись двери. Жители заходили в разогретые тамбуры вагонов, из которых пахло свежей краской, и деревом. Из вагонов на платформу вышло лишь несколько человек, с заспанными лицами. Так же на платформу шагнула девушка, лет семнадцати, - каблуки которой гулко стукнули под протёртым деревом настила. Вслед за ней, не спеша, вышла женщина. Девушка несла в руках небольшой, аккуратный саквояж; женщина - маленький чёрный чемоданчик, с потёртыми, металлическими нашлёпками на углах, матово поблёскивающими на солнце.
Посёлок был застроен множеством деревянных, аккуратных домов, по улицам между которых проходили вымощенные белым щебнем дороги, с вытоптанными человеческими ногами до земли, обочинами. Сухой, горячий воздух, был наполнен пьянящими запахами цветов и растений, контрастирующими с теми запахами, которыми был наполнен городской воздух. Пахло и хвоей от елового леса, - который располагался недалеко, и был виден со станции. Вообще, если ехать на поезде, и непрерывно смотреть в окно, то станция всегда неожиданно выныривала из сплошной стены частокола елового леса.
Вдыхая свежий воздух, женщина, - которую звали Муза, - чуть запрокинув голову назад и прикрыв глаза, озвучивая свои мысли, обратилась к дочери:
-Городской воздух более насыщен диоксидом углерода, который в 1,5 раза тяжелее воздуха - поэтому концентрируется у земли и более опасен для маленьких детей. Так же городской воздух богаче многими другими химическими элементами - здесь же, воздух чистый, и свежий, из-за большей концентрации аллотропной модификации кислорода - озона.
Она с шумом выдохнула и выпрямилась. Женщина работала инженером в химической лаборатории, на фабрике по производству косметики, и когда забывалась, начинала выражаться профессиональным языком, не всегда сразу понимаемым окружающими людьми.
Двери поезда закрылись, и он уже набирал ход, когда где-то за гранью видимости, затарахтел мотоциклетный двигатель, звук которого становился всё громче. Наконец, показался и сам мотоцикл, вместе с двумя парнями, которые улыбались светящимися счастьем, беззаботными улыбками. Волосы их были приглажены ветром назад. На первый взгляд, они были чуть старше, чем приехавшая на этой электричке, девушка Грета.
Мотоцикл, окутанный клубами пыли, рокоча двигателем, лихо выскочил из-за поворота, на большой скорости. Он стремглав пронёсся мимо придорожной, деревянной просиженной до дерева скамеечки. Произошло это в нескольких сантиметрах от увенчивающей два выкрашенных зелёной краской пня, доски. При виде этого, у Греты, которая и сама любила риск, сжалось сердце - казалось, что мотоцикл сейчас снесёт потёртую скамейку вместе с пнями, на которых она закреплена!
Тут же улицу окутала завеса из пыли. Мгновение назад прозрачный, воздух - который с таким удовольствием смаковала Муза, - тут же наполнился клубами пыли, перемешанной с бензиновым перегаром, и окрасился мутным цветом хаки. Было похоже, что мотоциклист из хулиганских побуждений, нарочно ехал по обочине, чтобы поднять протекторами шин, как можно больше пыли. Увидев стоявших на платформе женщин, мотоциклист на время сбросил скорость, для того, чтобы лучше рассмотреть приехавших только что, горожанок. То, что это были именно горожанки, было понятно сразу - по ярким, белоснежным платьям, и городским туфлям. Чемоданчик в руке так же намекал, что две дамы приехали к кому-то гости, скорее всего, на лето.
Музу можно было считать смелой женщиной, поскольку назвать немецким именем свою дочь, родившуюся за год до окончания войны, решился бы далеко не каждый. Сама женщина объясняла этот поступок ,интересующимся людям, своей любовью к актрисе Грете Грабо. И действительно, сама Муза вполне соответствовала образу этой актрисы: она была женственна, но притом чуть грубовата; мечтательна, и интеллигентна. Даже в самой внешности Музы, было нечто схожее со знаменитой актрисой - с виду она была будто бы родной сестрой актрисы.
Среди интересующихся, были и сотрудники "МГБ", к которым однажды, была вызвана повесткой Муза. Ей предложили стать внештатным сотрудником, - то есть, доносчиком, - упомянув некоторые острые ситуации по работе, заодно поинтересовавшись, почему у дочери Музы немецкое имя? От вербовки спасло одно - от страха, - который был у каждого гражданина перед всемогуществом этой структуры, - она надела разные туфли. В конце разговора, был задан вопрос, требующий однозначного ответа: будете сотрудничать? Или нет? Она сидела на табуретке, стоявшей посередине пустой комнаты, в которой кроме письменного стола, за которым сидел офицер, не было другой мебели. Над ней низко висела лампа, и её начало трясти от нервного напряжения, которая испытывала женщина - о, сколько раз она видела этот кабинет в кошмарных снах! Она не могла согласиться, и отказаться тоже было невозможно. Муза молчала. Прошла минута, офицер от скуки стал изучать внешний вид Музы, и тут он заметил, что туфли на её ногах разные.
-Почему у вас разные туфли? - спросил он, и только тут женщина сама заметила это.
Она посмотрела на туфли, виновато посмотрела на офицера, и недоумённо, извиняясь, развела руками.
-Идите! - услышала она через полминуты раздумий, - но офицеру пришлось ещё несколько раз повторить это слово, чтобы до женщины дошёл его смысл.
За спиной она услышала: "Нам такие не нужны!" Когда она пришла домой, то готова была целовать эти туфли!
На самом же деле, причины, побудившие назвать дочь Гретой, были совсем другими. В стране, побеждающей Германский нацизм, подавляющее большинство населения, негативно относилось ко всему, что ассоциативно было связано с Германией. В восприятии обывателя, Германия была Гитлеровской. Хотя, не все немцы разделяли идеи Гитлера. Это понимали образованные, интеллигентные люди, к которым относилась и Муза. Она прекрасно владела немецким языком, свободно на нём разговаривала, и любила его, - возможно так же, как можно любить хорошего актёра или эстрадного певца. С Германией связывало то, что там жили родственники, которые эмигрировали во время революции. Колыбельные песни Муза пела тоже на немецком, - как и многие песни, которые она знала. Музе хотелось, чтобы дружеские отношения с Германией, восстановились, и чтобы ожесточение, посеянное Гитлеровскими нацистами за четыре года в сердце осиротевшей, выжженной и превращённой в руины страны, исчезло. Ведь сколько людей было убито? Говорили - 10 млн., - но Муза не верила в эту цифру, и знала что минимум - вдвое больше: в каждой семье, кто-нибудь из родных, да погиб! А страна вышла из войны с населением 170 млн. - если верить переписи, результаты которой, оглашённые американской радиостанцией, по секрету сообщил один сотрудник. Муза верила в эти цифры - она посчитала, что если в семье 10 чел., и убит один из 10-и, то получилось бы 17 млн. Но она знала, что часто, люди исчезали целыми семьями. Более того, тот же сотрудник говорил, что до начала войны в стране было 196 млн. людей. То есть, получалось, что не хватает 26 млн. А если посчитать отсутствующий естественный прирост? А сколько инвалидов, выселяемых из городов, словно прокажённых, было обречено на мучительное доживание своих изувеченных войной жизней? Ещё больше людей, осталось с изуродованными душами. Музе хотелось, чтобы на месте этого ожесточения, появилось смирение с тем, что уже случилось. Чтобы людские души, озарило всепрощение, свойственное русскому человеку. Чтобы своим детям, люди передавали не злость и ненависть - а прощение и смирение. Именно поэтому, родившегося маленького ангелочка, Муза и назвала немецким именем Грета - чтобы сердца людей, увидевших девочку, таяли. И чтобы в душах, менялись ассоциации. Чтобы Германия, ассоциировалась не только с Гитлером, со смертью и огнём; не только с кровью и голодом, с болью утраты, с насилием и слёзами.
Во время войны, чтобы найти немного сил для того, чтобы ночью тушить немецкие зажигательные бомбы на Московских крышах, Музе приходилось выменивать махорку*1 на еду. Как-то раз, простояв весь день, продавая махорку, она вернулась домой, ни с чем. У неё было много махорки, но не было еды, и как жить дальше, она не знала. В порыве отчаяния, с голоду, она заплакала, неосознанно свернула цигарку, и закурила. Никотиновая горечь, перебивала горечь душевную, и чувство голода. Так она и пристрастилась к этой дурной привычке, и сейчас же, стоя у платформы железнодорожной станции, открыла серебряный портсигар, достала папиросу и, чиркнув блестящей бензиновой зажигалкой, закурила. Грете нравился запах крепкого табака, нравился белый озорной дымок, поднимавшийся вверх от кончика табачного угля. Мама казалась такой строгой, серьёзной, с папиросой в руке... видеть женщину с папиросой, на улице, Грете удавалось не часто. Не многие женщины курили - это всё же вызывало некоторое общественное осуждение, - поэтому, если приличные женщины и курили, то делать это старались незаметно для окружающих. Муза не была исключением, но в минуты сильного душевного волнения, она закуривала неосознанно, по привычке. При всей интеллигентности Музы, сигарета в руке придавала ей оттенок лихой и отчаянный, - эта видимость, всегда вызывала добрый смех, у хорошо знающих женщину, людей.
После окончания войны, страну быстро восстанавливали из руин, и вот уже, забылись тревожные голодные ночи, звон бьющегося стекла, крики, вой сирен, комендантский час. Началась мирная жизнь, и люди жили, любили и возрождали разрушенную страну, поднимая её из праха. Минули тяжёлые, голодные дни и бессонные ночи, но пристрастие к проклятому табаку, как память, как шрам, осталось с Музой навсегда.
-Не смотри на них! Не видишь - это шантрапа! - сказала Муза, поймав взгляд Греты, обращённый к мотоциклу.
-Я не на них, а... на мотоцикл! Вот бы на таком прокатиться!
Мотоцикл, и в правду привлекал к себе вынимание. Он был выкрашен насыщенной вишнёвой краской, которая отбрасывала солнечные блики от толстого, хорошо отполированного слоя лака. Блики эти, так же, переливались и играли в хромированных деталях мотоцикла. Некоторое время, мотоцикл, почти остановившись, еле-еле катил на холостых оборотах по дороге, вдоль платформы, движимый инерцией. Мотоциклист, как и его пассажир, заинтересованно повернули головы в сторону платформы. Так они ехали, пока не начали отдаляться, и тогда водитель мотоцикла, включив скорость, поддал газу, отчего двигатель громко и послушно взревел, и бросил двухколёсную машину резко вперед. Клубы пыли, вырвавшиеся из-под колёс стремительно удаляющегося мотоцикла, достигли платформы. Сизое облачко выхлопа, окутало женщин специфическим моторным ароматом, который нравился Грете. Ведь в городе они жили неподалёку от таксопарка, откуда всегда тянуло приятным запахом сгоревшего бензина.
-Да что они себе позволяют?! Хамло! - возмущалась Муза, когда облако дорожной пыли достигло и их.
Ничего не ответив, Грета провожая взглядом исчезнувший в клубах пыли, мотоцикл. Она посмотрела на маму, которая с папиросой в руке всегда казалось сразу какой-то особенно суровой, морщинки выделялись на её задумчивом лице, и взгляд карих глаз был устремлён в неведомые дали прошлого. Кропотливо завитые тёмно-русые волосы, закрыли от дочери любимое лицо.
Они шли вдвоём по пыльным обочинам, щебневых улочек, с красивыми названиями: "Лермонтова", "Лесная", "Кутузова", "Пушкина". Ну конечно, как же было обойтись без вездесущей улицы "Ленина"! Названия этих улиц, вызывали приятные, теплые, ассоциации и чувства в глубине души, и обещали какую-то загадку, которая скрыта за видимостью безлюдья. Обещали интересные поиски её разгадки, обещали сизый дымок костерка, смех, купание в речке, прыжки с "тарзанки", холодные брызги речной воды, громкий смех и конечно, новых друзей, у каждого из которых, будет множество интересных историй...
Дорога вела их к дому Татьяны. Татьяна не раз в письмах приглашала Музу вместе с дочерью, погостить на лето к себе на дачу. И вот, они стояли перед её домом. В этот момент, женщина как раз выходила на крыльцо, чтобы покормить собаку - в руках была глубокая эмалированная тарелка. От неожиданности, Татьяна выронила миску с собачьей едой и заплакала, от переполняющих душу чувств, увидев Музу. Неизвестно, что это были за слёзы - радости ли, или сожаления? Слёзы, о вспомнившихся вдруг годах молодости, - о годах безвозвратно прошедших... о тех людях, которые остались за непреодолимой гранью прошлого: кого ждали бессонными ночами, но кто так и не вернулся с войны, оставаясь живым лишь в памяти; постепенно меркнущий образ чей, сейчас вдруг вспыхнул, быть может, новыми и яркими красками в памяти Татьяны, которая на какой-то миг, снова стала "Танькой"...
Недавно, она начала замечать, что родные эти лица, запечатлённые в памяти и на черно-белых фотокарточках, со временем - молодеют! Лица мужчин, - отца и жениха, - которых Татьяна давным-давно провожала на фронт, и которым было не суждено вернуться, - действительно трансформировались! Поначалу, заметив это, Таня испугалась. Она наделила эту метаморфозу мистическим ореолом, и долгое время скрывала свои наблюдения от друзей. Но поделившись этим с близкими, Таня узнала, что это не они молодеют, а... она становится старше. Да, ведь она уже переросла своего отца, - сейчас она старше того мужчины, с серьёзным жёстким лицом, прорезанным глубокими морщинами, - который строго смотрит на неё выцветшими глазами с плотного картона фотокарточки. Сколько ему на этой фотографии? А пропавший без вести жених её, на единственной своей фотографии, застенчиво улыбающийся с потёртого картона, - теперь кажется молодым, будто он её сын...
Тогда, - перед объективом фотокамеры, - он думал о том, что будет жить долго, что они будут счастливы, что у них будут дети. Его поблёскивающие глаза, запечатлённые фотографом, полны надежд, - но вместе с тем, на них уже лежит тенью отпечаток грядущей беды, фатального рока. Отпечаток страданий, боли, и холодной, чужой земли. Как умирали они? Думали ли о ней, в свой последний миг? Татьяна обречена была на то, чтобы задавать себе эти вопросы, каждый раз перед сном. Говорят, кошки полностью забывают своего хозяина, через три месяца. У нас, людей, всё намного сложнее, и порой, мы проносим память о любимом человеке, через всю свою жизнь - и нет, она не блекнет, как простой кусок черно-белого картона.
Белоснежные занавески, за выкрашенными белой краской ставнями с вымытыми стёклами, издалека своей белизной притягивали взгляд. В небольшом доме, было убрано и чисто. Пахло деревом, чужим жильём, мылом, яблоками и отдалённо, всё тем же, железнодорожным креозотом. Чуть поскрипывал деревянный, дощатый пол под ногами, когда Татьяна показывала комнаты, в которых предстояло поселиться маме с дочерью на целое лето. На просторной кухне стояла новая, газовая плита, покрытая глянцево-белой эмалью; посередине стоял большой, круглый стол, над которым низко висела лампа с каркасом для абажура. Комнаты были аккуратными и чистыми. Лишь в одном месте, на фанерной обшивке стены, виднелась небольшая дырочка, находившаяся почти у пола. Под ней валялась россыпь мышиных какашек, которые Татьяна в шутку назвала "окурки мышиных сигар". Это сравнение было забавным - так и представился маленький мышонок, в маленьком фраке, мышиного цвета, с цилиндром на голове и с маленькой сигарой во рту, нервно топчущийся на месте, около прогрызенной дыры, выкуривающий одну за другой сигару, в ожидании своей мышиной дамы...
Эта часть дома, была незнакома Грете - когда они с Наташей приезжали в гости, то всегда останавливались в соседней, "зимней" половине.
В комнатах было всё необходимое для того, чтобы чувствовать себя комфортно. Устроившись, они собрались за большим, круглым лакированным столом, на котором стоял огромный, фарфоровый чайник. Муза и Татьяна настолько увлеклись разговором, что совсем забыли про Грету, - да и не очень интересно было слушать задушевные разговоры двух давно знающих друг друга, женщин. Слушать кажущиеся бесконечными, перечисления ничего не говорящих девушке имён. Ей хотелось скорее почувствовать себя свободной - направится туда, куда позовёт сердце. Ведь вокруг было столько всего скрытого, интересного, неизведанного, нового! Грета решила осмотреться, и вышла из дома.
Куры исклевали землю перед крыльцом так, что она была твёрдой как асфальт, и казалось, если вдруг из руки выскользнет чашка с чаем, то она непременно разобьётся, упав на эту утрамбованную землю. В тени, под сливовым деревом, стояла собачья будка, недавно выкрашенная зелёным, от которой ещё пахло масляной краской. От будки тянулась истёртая до блеска цепь, изредка слабо позвякивающая, конец которой исчезал где-то в кустах. Грета присмотрелась, и увидела торчащую из-под листьев, собачью голову, с поникшими ушами. Пёс был стар, и изнывал от жары. Вокруг мокрого носа, с монотонным гудением, летала муха.
Пройдя дальше, Грета открыла старую, покосившуюся калитку, открывавшуюся с сильным, неприятным скрипом. У некоторых людей, бывает идиосинкразия от звука трущегося друг о друга пенопласта, или от скрипа вилки по тарелке, от шороха фольги. У Греты по спине пробежал неприятный холодок, от скрипа этой калитки.
С дачного участка, было прекрасно видно железную дорогу - ночью, если будет ехать поезд, его будет ещё и хорошо слышно! Но девушку эта мысль не тревожила, а скорее радовала - под убаюкивающее постукивание колёс, она засыпала мгновенно! К тому же окна её комнаты выходили прямо на эту сторону - ночью, можно будет рассмотреть проносящийся мимо, тусклой гирляндой жёлтых окон, поезд. И помечтать о долгих поездках, куда-нибудь в Сибирь, в тайгу!
Насыпь, поросшая травой, выглядела очень живописно, как и пегие коровы - лениво, но с аппетитом, жевавшие сочную зелёную траву неподалёку. Грета медленно шла по дороге, размышляя о своей жизни, о недостижимо далёком, неожиданно исчезнувшем Борисе, о маме, - которая даже не ругала свою дочь, за то, что она осталась из-за катка, в прошлом году на второй год в школе. Ведь этот позор, лёг в первую очередь, на плечи мамы. Оставшись на второй год, она так же имела очень низкие оценки, и казалось, грядёт страшное - третий год! Но, спасла вечерняя школа, поступить в которую стало возможным лишь благодаря поддельной справке, сделанной мамой, фиктивно оформившей дочь младшим лаборантом на своей фабрике. Это был большой риск для Музы - ведь если об этой махинации кто-нибудь узнает, её могут не просто снять с руководящей должности, а попросту уволить. Мысли были печальными, и навивали рифмы, переходящие в стихи, - запомнить или записать которые сейчас было невозможно.
Снова издали донесся треск мотоциклетного двигателя. Грета была метрах в пятистах от калитки дома - так далеко она ушла, погрузившись в свои мысли! "Только бы это был не тот мотоцикл, и только бы он ехал не сюда!" - подумала она с тревогой, как в этот же миг, в начале улицы, сверкнул яркий солнечный блик, отражённый от хромированного обрамления фары. Это был тот самый мотоцикл. Только теперь, на нём был лишь один человек. Вообще Грета почти не знала никого из посёлка, т.к. приезжала сюда лишь на два-три дня. Сейчас, больше всего хотелось от уединения - которого так не хватало в многолюдном городе!
За рулем сидел парень, с темными, слегка вьющимися волосами, аккуратно уложенными и зачёсанными назад. Его карие, чуть шире обычного расставленные озорные глаза, весело горели добрыми огоньками, на широком, чуть рябоватом лице, с по-деревенски загорелой кожей. Нос был слегка кривоват, из чего можно было сделать вывод, что парень любит (а может, ему приходиться) драться. Он был одет в клетчатую светлую рубашку и чёрные, слегка запыленные брюки. Рубашка была чистой и хорошо отглаженной, слегка пахло мылом, и бензином - эти запахи, были какими-то тёплыми и приятными. Это был Павел.
