Миновав калитку, Павлик не спешно побрел дорожкой в сторону, где, перевалив обруч горизонта, будто пасхальное яичко, поднималось солнце, мрея в стылой дымчатой дали. Из-за маленького роста и плотной одежки он часто останавливался, когда санки наезжали на снежные колдобины. Дорожка шла к распадку, ближний склон которого круто опускался к ручейку, скрытого теперь снежным напластом.
По склону чернели редкие кусты шиповника, одинокое сиротливое деревце боярышника, да шатровидный от белоснежной кухты ожинник. Высотка на которую Павлик с трудом поднялся, покрытая летом буйным разнотравьем, стала теперь неузнаваемо гладкой и безжизненно неприглядной. Звонкоструйный ручей, весело несущий свои прозрачные воды в пойменное глухое озерцо, стал теперь невидимым и беззвучным. Нерешительно подававшись вперед, Павлик робко заглянул вниз, и от увиденного собрался в комочек, будто едва оперившийся птенец, готовый порхнуть из гнезда в бездну. Приладив санки к урезу, он долго квочкой крутился над ними, заходя то с одной то с другой стороны, и неуклюже закидывая ноги. Но верткие санки неожиданно цмыкнули по гладкой наледи бугра, и увлекая седока, легко и стремительно понеслись вниз, подпрыгивая на ухабах, и неприятно пырская снежной мокрядью в лицо. Вспоров ледяную корку, санки круто встали, глубоко зарывшись носом в снег, отчего Павлик резко посунулся вперед и ухнул в сугроб. Поднявшись, он легко и радостно зашагал по уклону, отряхиваясь на ходу. На подъеме, ноги скользили, и приходилось карабкаться, помогая себе руками. Санки становились заметно тяжелей и непослушней. Не пройдя и половину подъема, Павлик внезапно сорвался, и увлекаемый санками покатился обратно вниз. С трудом встав, он вновь пошел, но уже не столь решительно. Движимый внутренним необъяснимым чутьем, он не решался бросить санки, удерживая их как последнюю связующую нить с домом. Медленно продвигаясь вперед, он не ощущал боли от надсады рук и ног. Незаметно подступала усталость. Было жарко, но внутри неуловимой змейкой пробежал холодок страха, от предчувствия надвигающееся беды. Ноги дрожали, отказываясь, подчинятся его воле. Охваченный наплывом безотчетного страха, тревоги, он из последних сил тянул руку вперед, в сторону, где росло деревце боярышника. С трудом, уцепившись за холодное основание ствола, Павлик крепко прижался к нему, медленно опускаясь на корточки, и боясь разомкнуть руки. Деревце послушно накренилось, сединой слабых ветвей, в готовности разделить сиротский неуют. К отчаянью от свершившегося, примешивалась горечь безысходности. Он заплакал, вслух, навзрыд, слезами заглушая сгусток подступившей боли. Но голос глох в этой безжизненной пустыне, как что-то случайное, чужеродное.
Он плакал, уже ни на что, не надеясь, но вдруг, где-то рядом, ему послышалось чье то протяжное завывание. Павлик посмотрел наверх, там, на бугре сидела собака. Она вела себя так, будто была здесь давно, и пристально наблюдала за всем. Павлик перестал плакать. Ему стало не так одиноко, и грустно. Павлик окликнул ее, но она лишь безучастно повела головой по сторонам. Наверно она была занята своими делами, заботами, и здесь оказалась совершенно случайно. Глядя в даль, она медленно поднялась, и, опустив голову, устало побрела в сторону.
Вокруг было необыкновенно тихо, лишь деревце послушно постукивало костяшками заиндевевших веток, в ответ на безутешные всхлипы свернувшегося тёмного комочка, такого странного и чуждого в этом необъятном белоснежном дворце печали.
II
Вечерние сумерки тихо и незаметно вползали в заиндевевшее окно, заступая на свою неусыпную вахту. Мрак постепенно заполнял углы, проем двери, неровности, стен и предметов. Слабый свет, вытекая в бельмастый зрачок окна, уступал место верной и неизменной спутнице ночи, сторожкой, чуткой тишине. Обострилось чувственное восприятие всего. Размеренно тикали настенные часы. А из-за печки, доносился металлический постук, это бабушка, сутулясь у загнетки, вязала носки, и казалось, полотно времени зацепилось, где то там, между спицами и пальцами ее корявых рук. А за окном, надрывно завывал стылый ветер, снежными султанами пырская под застрехи, в заиндевевшее окно, да, будто, в молитвенном призыве о помощи, в бездну холодных сумерек, монотонно поскрипывали ставни.
На печи тепло, и уютно, и кажется странным, невозможным все что случилось. Не во сне ли привиделись, неожиданные потрясения, переживания, свалившиеся на него, из-за страха сковавшего сознание и тело. И тепло чьих-то огромных сильных рук, которые легко подняли его, и бережно прижали к груди, отчего рыданья и всхлипы стали глубже и проникновенней. И этот ласковый голос, определенно дедушкин: - Ишь, куда малец укатил, да рази ж можно, милый, тут, ПОДИ, И ВЗРОСЛЫЙ НЕ ВЫЛЕЗИТ. Это благодаренье богу, случай такой, сучка блудная уже который раз взвыла у окна, не-то беда. Ну, да ничего, на печке обогреешься.
Наконец, граница света и тьмы, истаяли за окном, обратив все вокруг в бездну ночи. Явственней и печальней картины минувшего дня. В клокочущей сумятице ветра, обостренный слух улавливает странный, еще не звук, лишь намек, отголосок, но готовность услышать удваивает его. Он то приближается, нарастает тревожным плачем, готовым обратиться в скрип двери, или в леденящий, но всегда неожиданный стук в окно. То уносится ветром, растворяясь в заснеженной дали, в безумстве ночных звуков. Он единственно одушевленный, живой, трепетно призывный. С содроганием Павлик узнает в нем свой голос. Стылый ветер свищет в кромешной тьме, стружит по обнаженной глади деревца, забрасывая снежной пылью еще теплый комочек, свернувшийся у основания деревца. Свинцовой стужей прижимает к земле. Протяжно и жалобно взвыло в печной трубе, отчаянно заскрипели ставни. Страшно и зябко. Крик готовый сорваться с губ, застыл в остомелой груди. Павлик забился в угол печи, с головой укрывшись напечной дерюжкой. Но неожиданный лай собаки во дворе отвлек его. Она и прежде приходила, поздно вечером, когда управлялись со скотиной, ища прибежища под стогом сена. А, однажды отчаявшись выгнать ее из укрытия, Павлик отыскал под навесом камень и решительно запустил им в собаку, она больно взвизгнула, но продолжала лежать и только утром покинула укрытие. С горечью и стыдом Павлик вспомнил о том, и от ощущения неожиданной сопричастности собаки к его беде, от протяжного завывания, звучащего тяжелым укором, у Павлика выступили слезы жалости.
Как не старался дедушка за ужином разговорить внука, но Павлик только опускал голову, дул губы и упорно молчал. По правде говоря, он и не против был поделиться впечатлениями, но, вспомнив, как давича бабушка сокрушалась, вскидывала руки, и укоризненно качала головой, щадил ее чувства,
Нескоро отыскав в комоде четвертинку свечи, дедушка приладил ее на окне и зажег, сказав, что нынче, в день рождества Христова, сына божьего, по старому обычаю, надобно помолиться перед заступником нашим, за всех странствующих, и заблудших мытарей, ищущих тепла и приюта, чтобы он указал им путь на огонек
Растерянный, смущенный Павлик долго не мог заснуть в ту ночь. И виделось ему мать с ребенком, бредущая по глубокому снегу, сшибаемая холодным ветром. Собака угрюмо плетущаяся позади.
Наутро ветер угомонился, поутих. Был хлебный день, и по хате разливался блинный запах. За окном черно. От потрескивающих горящих дров по стенам, в веселом танце, носились огненные чертики. Взобравшись на грубку, Павлик тихо наблюдал, с каким проворством бабушка управляется у печи. Вот суетливая кочерга, шаркая по загнетке, напрыгом загребает раскаленные уголья. Степенный ухват, подперев бока черного чугунка, осторожно ставит его в знойную пасть печи. Бойкий чапленник, юркнув под кирпичные жаркие своды, вытаскивает поджарые загорелые блины. Но вдруг, во дворе захрумкало, под тяжестью чьих размеренных грузных шагов. Затем послышалось долгое неторопливое шарканье, постукивание о порожки крыльца. Павлик порывался слезть с печи, выглянуть за дверь, но она внезапно распахнулось, и струи студеного воздуха устремились внутрь, опережая человека в больший овечьей шубе, испод и чёрный воротник которой были обнесены белым куржаком. Человек грузно ввалился в проём и, закрыв дверь, шагнул на свет. Шапка, борода, брови у дедушки были покрыты снежными пушинками. Увидев внука не спящим, он подошёл к печке и, запустив
руку под шубу, сказал: - Смотри, что я тебе принёс.
Павлик, последовав за его рукой, коснулся чего-то округлого и тёплого, оно зябко дрожало и тыкало мокрым носом. Павлик вытащил комочек из-под шубы, и прижал к себе. Он так обрадовался, что упросил дедушку оставить его до рассвета. Щенок скулил, и прерывисто дрожал, но вскоре затих, и сладко зевнув, заснул.
Новый день был солнечным и теплым, и ни что не напоминало о вчерашнем.