"Живопись для меня - средство забыть жизнь, крик в ночи, заглушенное рыдание, подавленная улыбка. Я молчаливый друг тех, кто страдает в пустынных полях. Я плющ вечной нищеты, цепляющийся за изъеденную проказой стену, за которой бунтарское человечество прячет свои пороки и добродетели"
Ж. Руо
1.
Ехали долго-долго, Лена уж и не надеялась, что они когда-нибудь приедут. Сперва она смотрела, как выходит солнце, и лихорадочно думала: "Никому меня не поймать. И ему меня не поймать". Смотрела вперед, на эту безумную дорогу, по которой Макс, спокойный, беззаботный, ровно и уверенно вел машину, и старалась представить себе, что дорога сама убегает из-под колес назад и обращается в прошлое. Да... Какую даль и сколько времени придется одолеть отцу, чтобы ее догнать? Догнать и побить. Ей опять и опять виделась его занесенная рука. Боль она не запоминала. Она с ней уже примирилась.
Макс включил магнитофон, и машина понесла в себе двоих дальше, срывая набирающейся скоростью путы звуков "Пинк Флойда". Макс всегда вел себя по-хозяйски.
С ним приходил особый дух: вот он входит усталый, вымотавшийся, но это усталость сильного человека, он вел машину много часов и еще будет везти, но он из тех, кто знает, что делает, и доволен собой. Лена искоса следила за ним, иной раз ловила отражение в каком-нибудь зеркале и думала - ему есть куда идти, а другие, почти все кого видишь вокруг, уже остановились и никуда больше не движутся. Ей и самой идти некуда. И думать не о чем, кроме как о том, что остается позади.
Макс положил ей руку на колено, потом также, значительно вздохнув, убрал. Лена подумала, что сквозь надвигающийся психоз в ожидании "дозы", она может отчетливо уяснить для себя только одно: Макс везет ее в какой-то городишко, к каким-то людям, возможно, его родственникам, возможно, друзьям. Но не это заботило ее. Важно, как быстро они туда доедут и как быстро найдут хоть какую-то жилочку в ее изувеченном иглами теле, чтоб сделать инъекцию и содрогнуться в морозном забытье сладкого провала памяти.
Наверное, было время, когда она думал, что они с Максом любят друг друга, но... внутри росло смутное сознание, что с Максом ее свел случай, и полюбила она его случайно, и все, что произошло с ними, лишь неизбежное следствие той минуты, когда она, Лена, сохраняя в себе остатки веселого достоинства наркомана с трехлетним стажем, зайдя в дом с "варочным квадратом", и видела там не только возможность укола, но и какое-то новое лицо, принадлежащее ладно одетому мужчине, заметно выделявшемуся среди компании "квадрата". Тогда, принимая в истерзанное тело долгожданную " дозу", Лена, откинувшись во вмятине грязного кресла, запомнила, как давит иссушающая жара, как неподвижный тяжелый воздух наполнен безнадежностью и разочарованием и как непонятен был во всем этом ироничный взгляд незнакомого молодого мужчины.
Макс усмехнулся ей в зеркальце, а она, не ответив на его постоянную готовность выглядеть положительно, снова ушла в свои воспоминания, примеряя на себя будущую ситуацию прощания.
"Интересно, как он скажет? "Вышло не важно, малыш, надо тебе про это знать", или: "Боюсь, судьба в этот раз распорядилась по-своему". Все эти слова выговариваются легко, может потому, что она их, наверное, не услышит, и сама не произнесет. Ничто в жизни так просто не решается".
Еще бы забыть, как Макс однажды ответил на ее вопрос "Ты может меня полюбил?" - "Может быть".
"Зачем бы ему это говорить, если он так не думал? Понимал же он, что говорит? Разве нет у слов такой силы, что как скажешь, так оно и сбудется? Или сказанная вслух правда после обернуться ложью и некого будет в этом винить? "Может быть" - сказал тогда Макс, и это ничего не значило.
Когда они заехали в какой-то двор и машина уперлась в тусклый тупик каменной стенки, он выключил магнитофон и положил руку в кожаной перчатке на ленино озябшее колено.
- Поживешь здесь немного, лапочка, отойдешь.
- Макс, ты что-то натворил?
- Ничего такого, мой золотой, чтоб тебя это могло беспокоить. Здесь нормальные люди, понимающие. Подлечишься, отоспишься. Я оставлю тебе денег.
Макс взял ее за подбородок, поглядел в упор, такой незнакомый и уже далекий, как мелодия "Пинк Флойд", выпавшие из машины на дорогу прошлого.
- Ты милый, славный малыш, но слушай, слушай, я ведь никогда тебя не обманывал, верно? Я тебе ни слова не солгал. Всегда говорил, как оно есть, ничего не обещал. Верно? Ты ведь не в обиде?
Он обнял его, но Лена была уже далеко от него, стала маленькая-маленькая. Она и сама чувствовала, какая она маленькая и тело ее было каким-то посторонним, неживым, чужим им обоим.
Макс говорил тихо, порывисто, непонятные силы кипели в нем, грозя раздавить Лену этим непонятным для нее безмятежным весельем. А он а будто сжалась в комочек в своей ноющей в наркотической зависимости оболочке, и не могла совладать с ней, унять дрожь. Даже важность минуты расставания не была значительней чревовещательного стона пульсирующей плоти.
- Лена, мне пора, мой золотой. Ты опять как кусок мяса. Возьми себя в руки. Здесь будет один человек, на которого тебе стоит обратить внимание. Помнишь, тогда, я нашел его и тебя на "варочном квадрате" любезного города Артемовска.
- Тот художник, что ли?
- Да. Призма. Здесь дом его родителей. Когда мне сообщила о нем Клара, его жена, я бросил все свои дела и прилетел. Нашел Призму, да еще тебя подцепил в нагрузку...
- На свой член...
- Лена, прекращай, не стоит казаться хуже, чем ты есть. Оставим в прошлом мои героические усилия вытянуть тебя из твоей помойки. Ладно...
Макс закурил сигарету, открыл окно и запотевшие стекла стали светлеть так, что можно рассматривать декоративную кладку стены.
- Лена, я сделал все, что мог. У меня было всего двадцать дней. Я устроил себя в наркоцентр. Ты через пять дней сбежала. Лечил тебя на дому. Любил тебя, как мог, хотя знал с самого начала, что ты уже живешь только жизнью своего тела. Ни одна извилина уже не работает. 23 года, маленький сын, полоумная твоя мать, криминальный братец, я даже с твоим отцом познакомился! Идиотка! Я взял тебя с помойки!
- Чтобы трахать!
- Можешь говорить все, что угодно. Я все это заслужил. Я хорошо устроился. Приехал выручить друга. И пожалел тебя.
- А может, пожелал?
- Пусть будет так. Я хорошо развлекся, отбивая тебя от твоих придурков, бегая по больницам, покупая одежду твоему сыну, выслушивая бред твоих родственников.
- Не трогай их. Я их люблю.
- Я оставляю тебя с твоей любовью. Как заживут синяки от особо горячо любимого отца, судьба которого тебя не сильно тревожит.
- Это подло, так говорить, Макс.
- Да, конечно, я бью лежачего. Призма после ранения в Афгане подсел на наркотики. 8 лет у него не было срыва. А вот когда ты успела надорвать свою тонкую непонятную душу? Может, за какой-нибудь работой? Или учебой? Может еще за чем-то? Тебе не обидно, Лена, оставаться плотью без головы?
- О, хорошее сравнение - всадник без головы. Это я.
- Ладно. Будь всадником. А я буду подлецом, который с самого начала был женат, с самого начала имел где-то свое дело, свой дом и своих детей.
- Макс, прости меня, я - дрянь. Я даже плакать сейчас не могу. Я умираю...
- Боже мой! Пошли.
Она смутно видела, как стена закончилась и появилась дверь, где стоял лохматый Призма с посиневшим носом, молча встречающий гостей.
- Максим!
Из горницы вышла худенькая женщина в брюках и тонком свитере. На плечах была какая-то шаль со сложным рисунком, и вся одежда Клары сливалась в золотисто коричневый фон с медовыми теплыми глазами. Полноватый Призма на фоне своей жены казался сплошными дергаными углами, а она в своей поджарости производила впечатление уюта и комфортного состояния.
- Призма, Клара, мне неловко оставлять у вас Лену, но ей надо немного отойти. Через три дня посадите ее на электричку. У нее есть деньги. И будет выбор. Куда идти: на помойку или в свой ненормальный дом.
Лена прервала Макса:
- Призма, миленький, готовь "баян", ты должен найти хоть одну "дорожку" на мне. Все, я снимаю одежду. Я сейчас никто, я только кусок мяса. Простите, простите.
- Да пошла ты! - сказал Призма, изучая посиневшее от холода тело девушки.
- Пах не буду открывать. Руки поднимай, дура. Вы что, с собой привезли?
Клара окаменело остановила свой взгляд на Максе и тут же отвела его куда-то в невидимое ни для кого пространство.
- Клара, не волнуйся, сейчас мне нужна помощь. Есть водка? Неси вату. У меня билет на вечерний самолет.
- Хорошо... Значит я успею напоить вас чаем, - Клара вышла на кухню.
Лена смотрела в одну точку, а Призма деловито трогал худую выпуклость лопатки.
- Нашел. Макс, давай "баян". Макс, не спи, сейчас и эта исчезнет. Крикни ей что-нибудь!
- Клара, наливай ванну!
Шприц с красным следом крови, опустившись, звякнул о застежку сумки Макса, лежащую на полу. Он набросил на Лену плед с дивана и повел ее в ванную.
Через полчаса все сидели на мягкой мебели в горнице за круглым белым столом. На Лене был длинный махровый халат. Перед ней в чашке стояло варенье из земляники, которое она отхлебывала вместе с чаем и старалась не уснуть. Она чувствовала, что сейчас в ней что-то ожило и прорастало понятным спокойствием сквозь слезы и проклятия, оставшиеся где-то глубоко в душе. Лена посмотрела на Макса, но тут же отвела глаза, чтоб подавить в сознании остатки никому не нужной привязанности. Она все еще ждала какую-нибудь боль, повторяя про себя - "Ну и пусть".
Призма жевал холодный пирог. Клара развязывала баночку, на которой на куске пластыря было написано "Рябина".
- Это вкусное варенье. - Клара улыбнулась Призме. На что он ответил:
- Оно горчит. А ей, - он кивнул в сторону Лены, - сейчас надо сладкое. Призма сощурил глаза и внимательно глянул в лицо Макса.
- Лети спокойно. Ты всем нам помог. И мне, и Кларе, и ей.
Лена подняла голову и посмотрела своим мохнатым взглядом в глаза Макса.
- Я сяду в тюрьму. Только она меня спасет.
- Делай, что хочешь, золотой мой. Мой корабль плывет дальше. Подзадержался я в вашем порту. - Макс поднялся к своей сумке.
Призма жевал пирог и вспоминал, как однажды, в Афгане, в местечке Тар-Шираз, набитом "духами" как семечками арбуз, они лежали с Максом на раскаленном дне каменной сковородки и палили из охрипших автоматов по серым шапкам духанов. Тогда он еще не знал, что есть на свете Клара, но знал что он художник, и боялся потерять правую руку. У него был друг Макс, они вместе закончили свердловское художественное училище, вместе ездили сплавляться на Енисей, вместе попали в одну мясорубку войны, о которой никто не хотел знать, кроме тех, кто воевал, и тех, кто ждал воевавших.
На наркотики он подсел в госпитале после ранения, раздробившем его правое колено. Он познал малодушную опасность балансировки на узенькой иголочке спасительного шприца, но, имея более сильные привязанности в творческом потенциале собственной личности, в наркотическую зависимость не попадал, хотя иногда и использовал "ханку" как допинг в дни интеллектуальной импотенции. Через несколько лет, правда, сорвался после очередного провала дорогой сердцу выставки, когда, сильно разобидевшись на весь белый цвет, не заметил, как завис возле "варочного квадрата" опостылевшего провинциального города.
Именно тогда Клара вызвала Макса. Сейчас все эти события спокойно уменьшались в три недели календарного срока и уходили для самих Призмы и Клары а дальнюю давность. Призма уже начал писать новый выставочный цикл, отогреваясь в медовых глазах любимой женщины, а любимая женщина мечтала родить ему двух мальчиков. Желательно близнецов. И только присутствие Лены, сидевшей рядом, за столом, с лицом бескрылого ангела, напоминало им о драматическом отпуске Макса, их верного и когда-то благополучного друга, сумевшего обойти пули итар-шеразских освободителей, но угодившего в болото сумрачных глаз провинциальной девушки Лены на каком-то "варочном квадрате", где искал утешения обидчивый художник Витя Прозоров, по кличке "Призма".
2.
- Так ведь никогда и не высплюсь. Шакалы..., - потянулась после команды дневальной Ленчик, тоскливо вспоминая, есть ли у нее на утро хоть одна сигарета.
- Вот он, печальный похмельный синдром "днюхи", - так иногда называли дни рождения в одном из отрядов колонии, куда попала Лена Золотницкая после обвинения в разбойном нападении и употреблении наркотиков. "Раскумарившись" еще в СИЗО и пройдя Рубикон в виде горькой реки собственных слез и анализов, она приехала в зону, имея за плечами один штрафной изолятор, красногубую сожительницу и имя Ленчик.
Вздорность характера, обозначившаяся в Ленчике в солидных размерах после попытки суицида и редком посещении ее со стороны близких, а именно матери, т.к. отец и до этого не больно баловал дочь своим появлением, а брат сам находится в "местах не столь отдаленных", мешала остановиться Ленчику на одном деле. Но, не смотря на все это, за полтора года из шести полученных, она освоила гитару, начала рисовать и даже занимала какой-то активный пост в колонийском совете.
Свои бисексуальные наклонности она явно переоценила и не могла не признать для себя самой серьезную несостоятельность этих попыток поиска тепла в неуютном зоновском аквариуме. Себя обманывать не хотелось, поэтому опыт сожительства закончился, так и не начавшись, в настоящих колонистких традициях. Ленчик еще долго привлекала бы своим мохнатым мальчишеским взглядом и хмельными гитарными аккордами похотливые взгляды зоновских "дульсиней", если бы не одна история.
Макса Ленчик вспоминала каждое утро, заменяя вязкие матерные выражения отрядного утра словом "шакалы". Это слово когда-то произносил он и Ленчик очень жалела, что не успела узнать у Макса, видел ли он этих животных наяву. Воспоминания о Максе были очень необычными: память ни с того, ни с сего вдруг выдавала в фотографическом процессе проявления неожиданные по своей силе сюжеты. А однажды ей пришла посылка, которую она из-за незнания указанного адресата получала несколько дней через отдел безопасности, перечислив всех знакомых и родственников со времен детсадовского возраста. Посылка была от Призмы. Из Питера. Он написал маленькую открытку и выслал фотографию своего расплодившегося на новом месте семейства.
Два года изменили жизнерадостно располневшую Клару, походившую теперь на тициановскую Магдалину. Сам Призма постройнел, носил бороду и дремуче щурился в объектив, а на коленях у него сидел годовалый детеныш с распахнутым клариным взором. Мальчика назвали Максимом. Семья Прозоровых проживала в бывшей квартире Макса, а сам Макс, по словам Призмы, открыл российско-канадское предприятие и благополучно жил в Квебеке, канадской провинции, начистую забыв провинцию Урал. И еще Призма сообщил, что будучи на плинере в родном для них с Кларой Артемовске, он встретил одного "бончилу" с "варочного квадрата", узнал горькую участь Лены Золотницкой, поэтому шлет ей привет, посылку с нужными вещами и несколько книг по искусству живописи. На память.
В посылке на самом деле оказались очень необходимые подарки, тоже каким-то образом повлиявшие на самоопределение Ленчика и возможно на некоторые вопросы ее сексуальной ориентации. Упорядочив свой расхристанный быт, Ленчик уединилась с новым, пахнущим типографской краской альбомом на английском языке, посвященном творчеству К. Малевича. С глянцевой обложки глядел на нее с космической слаженностью и непостижимостью "Черный супрематический квадрат".
Однохлебка Дина ревниво охраняла покой ленчиковского общения с квадратом Малевича. Так как она имела статью, подобную Ленчику, то черный цвет и само понятие квадрата, как геометрической фигуры в ее жизненном кредо, делало новый творческий порыв Ленчика понятным и уважительным.
Промаявшись с совершенно неопределяемым текстом, Ленчик собралась в клуб. К Альмире.
Альмира входила в когорту легендарных личностей зоны - известная пианистка, осужденная год назад за "заказное" убийство мужа, уральского банкира Гриши Рубинштейна. Зоновские мифы и легенды преступление аристократической Альмиры перенесли в разряд злостного оговора с романтическим окрасом, тем более, сто и печать оживленно копалась в путаной истории загадочной Альмиры. Постоянно просачивались слухи, что скоро ее оправдают и она покинет сию горькую обитель. Сама Альмира никакие слухи не поддерживала и смиренно сносила всевозможное зоновское послушание, забивая свой день длинной чередой клубной работы: от хора до спектаклей. На ее светлом точеном лице отрешенно мерцали антрацитовые очи, и не каждый мог выдержать прямой взгляд Альмиры, путаясь в определении рассеянной чистоты и внутреннего созерцания.
Похудевший лик Альмиры был постоянно склонен над пианино ил какими-то книгами. Зона ценила многословные познания таинственной Альмиры, отлично разбирающейся во многих гуманитарных науках.
Ленчик была не первой, кто таращился в сторону Альмиры, и не последней в ее мимолетном внимании. Женщина со всеми обращалась ровно, поддерживала себя йогой, имела прекрасную фигуру и рассеяно-невозмутимый характер - "без взора наглого для всех, без притязаний на успех".
Продолжая тему вспыхнувшего интереса Ленчика к супрематизму, "Черному квадрату", и самому Казимиру Малевичу, начальник ее отряда предложила напрямую соединить личное с общественным, что и явило в итоге небольшую альмировскую лекцию о стиле далекого теперь супрематизма и еще более далекого экспрессионизма, без которого там явно не обошлось. Ответив на вопросы потухшей от обилия новых знаний аудитории осужденных, Альмира ответила на приглашение Ленчика и посидела несколько минут на ее кровати с почерневшим стаканчиком некрепкого чая. Выслушав пару песен из вздорного ленчиковского репертуара, женщина, раскрасневшаяся от тепла и чая, серьезно поблагодарила за гостеприимство и, запихивая распустившуюся копну черной блестящей косы под зоновскую шапочку, как всегда, легко пронеслась между кроватей и острых взглядов секции. Ленчик и Дина посмотрели друг на друга, облегченно вздохнули и пошли на улицу отравлять свои молодые жизни застойной "Примой". После проверки, укладываясь в постель, Ленчик пыталась сдержать в своем расшевелившемся "наркоманском" сознании незримый натиск тихой альмировской улыбки.
Через несколько дней Ленчик научила себя снова обходиться без воспоминаний. Обложку с "Черным квадратом" она поставила на широкий подоконник, не зацикливаясь на ощущениях: окно и окно, квадрат и квадрат, Альмира и Альмира... Не все можно объяснить в себе, а некоторые вещи вообще объяснять не хочется.
Греясь в последних лучах осеннего утомленного солнца и лениво задираясь с дневальной, Ленчик услышала сзади себя милый тембр:
- Здравствуй, Лена!
Альмира стояла в форменном черном костюме, как всегда, очень ладненькая, яркая, рассыпая блестки взгляда.
- Вот. Пришла... Сказать тебе, что мой сын Сергей тоже любит песни из репертуара "Агаты Кристи". И картину Малевича про черный квадрат. Присев на шаткую скамейку, она поправила юбку на стройных коленях и внимательно посмотрев в болотные зрачки ленчиковых глаз, продолжила:
- Когда погиб мой Гриша и началось следствие, сын, прервав учебу, вернулся из Англии, чтоб быть рядом со мной. О том, что он сел "на иглу" я узнала, конечно же, самой последней. Господь надоумил. Не зная, что предпринять, посоветовалась с одним знакомым. Из органов. Так мой Сережка просидел шесть месяцев в СИЗО.
Пока Альмира рассказывала, Ленчик почему-то вспоминала свое последнее посещение "варочного квадрата", куда она попала уже без денег, совершенно изолгавшаяся в попытке найти "дурака на четыре сольдо" и купить дозу "ханки".
Полоумные взгляды уколотого банчилы не интересовали ни ее кожаная куртка, ни ее обтянутое прозрачной колготкой упругое бедро. Нужны были только дензнаки или золото.
Поэтому Ленчик поднялась на два этажа выше и вломилась в чужую квартиру с опереточными криками: "Все - к стенке! Это ограбление".
- Сергей вышел из тюрьмы весь покрытый ужасными язвами. После капельниц, он каждый вечер лежал передо мной, разрешая обмазывать препаратами его тело. Он говорил мне: "Не плачь, мамочка", и я слышала только то, что все его сигналы идут совсем с другой планеты, которую я никак не могу найти в небе. Я прочла горы литературы о наркоманах и ужаснулась страшному общественному разочарованию, родившему дикие цифры зла...
- Ты хочешь сказать, что наш заплыв на игле в "варочный квадратик" - это реакция на зло?
Ленчик усмехнулась и взяв тонкую руку Альмиры в свою, заглянула в лицо женщины.
- Почему же этот мир со всей своей историей и цивилизацией может рухнуть от хмельной травки?
- Если бы я знала ответы на такие вопросы, я бы не сидела сейчас тут, с тобой. И вообще бы не "сидела".
Альмира освободила руку, так просто и даже не обидно, но...
- Отчего ты, Лена, променяла непознанный тобою мир на узкий метраж "варочного квадрата"? Протест против вселенской скорби?
- Зачем мне вселенная, Альмира, если я не знаю даже свою душу. Наверное, и души-то у меня совсем мало. Я ма-ло-душная! Не знаю сколько проторчал на игле твой сын, а мой срок начался пять лет назад и скажу тебе без затей, что я не знала ничего такого, что было бы нельзя сделать ради наполненного "баяна". Мой парень, с которым мы собирали мак и кололись, не имел для меня пола. Мы были - дети мака.
- Не имея здесь продукции твоего любимого цветка, ты решаешь заново проблемы пола?
- Эти проблемы не отвлекут меня от зависимости. Как бы я их не решала. Я не уверена, что выйдя отсюда, я пройду мимо "варочного квадрата".
- А Малевич зачем тебе нужен?
- Для подтверждения моей зависимости.
- Лена... Но почему? Ты же еще ничего не видела в жизни?
- А что в ней видеть? Если все есть там - в "варочном квадрате".
- Нет! Там только тупик.
Последнее слова Альмира произнесла совсем тихо, одними губами. Ленчик даже не знала, что так можно говорить. Оторвав взгляд от тусклого блеска вишневых губ Альмиры, девушка в который раз за последние дни подумала о контрасте красок альмировского лица.
- Альмира, у тебя такое лицо, как в немом кино. Тебе даже можно не говорить, а просто смотреть. Ты очень владеешь своей мимикой.
- Возраст. Опыт.
Альмира поднялась.
- Нет, не соглашусь. Именно возраст подчеркивает нерешенность жизненных задач.
Ленчик уже тараторила в клоунском вдохновении, развлекая братку в локалке. Братва сужала круг своих интересов, прислушиваясь к голосу Альмиры.
- Немного воли и очень много генов. В любом случае это не моя заслуга... Даже не знаю, что же я хотела от тебя узнать?
Альмира остановила свои очи в ленчиковском болотном омуте и пару раз хлопнула чернющими ресницами.
- Наверное ты хотела узнать меня? - улыбнулась Ленчик своей коронной улыбкой, начисто забыв об отсутствии переднего зуба в верхнем ряду.
Альмира смешно наморщила нос и протянула Ленчику руку, потом посмотрела на припухшие пальцы девушки и сказала:
- Твои руки похожи на Сережины.
- Хороший комплимент... Дело-то понятное. Руки у нас наркоманские.
Ленчик быстро приложилась к губам Альмиры и, веселясь, обняла женщину за плечи.
- Красавица моя! До свидания, до скорой встречи!
И добавила в нос, скривив заговорщески губу:
- Улыбайтесь, на нас смотрят народы. И ждут зрелищ.
- Постараюсь доставить удовольствие, - в унисон подхватила Альмира.
Поцеловала Ленчика, и приложив к ее улыбающемуся рту кружевной платочек, добавила:
- Другой помады, кроме моей, я здесь не потерплю.
Ленчик рассмеялась. Зрительный зал локалки заметно оживился. Так прошла их вторая встреча.
С тех пор раз и дважды в неделю при хорошей надзорной смене в отряд к Ленчику забегала невозмутимо-деловая Альмира, занося то книги, то листы ватмана, то еще какие-нибудь необходимые добавки к официозу ее быстрых визитов.
Ленчик и Альмира на виду затаившейся зоны постоянно скрещивали свои взоры, как рапиры. Но боя не давали. Ни простого, ни показательного. Альмира умела уходить вовремя.
Ленчик ждала и не ждала, но от стука каблучков дергалась, особенно раздражаясь на те, которые Альмире не принадлежали.
Так как подобные отношения не вписывались ни в один драматический реестр зоновских сплетен, напряжение спало, и, в конце концов даже самые озабоченные перестали бросать в Ленчика камни сексуальной агрессии.
Нельзя сказать, чтобы Ленчик разделяла ореол альмириной славы, но что-то новое стало витать над их броскими фигурами, и это новое как-то сразу никого не унизило, не растравляло - просто принадлежало им двоим.
Осень и зима прошли в горячечном и взрывном ритме клубной работы.
Намаявшиеся танцоры и бесталанные актеры иногда усаживались и просили: "Альмира, дай сердцу музыку!" Ленчик, категорически избегающая любых массовок, тем более театральных, берегущая свой артистичный пыл для сольных концертных номеров, при альмирином музицировании всегда непонятным образом появлялась в задних рядах клубного партера. Весь зоновский театральный "бомонд" понимал, что и Бах, и Вивальди, и Григ продолжали свои жизни под изящными пальцами Альмиры сначала для Ленчика.
А потом уже для остальных. Подвергать этот факт сомнению никому и в голову не приходило.
В начале апреля, в совершенно непонятно откуда взявшемся отмороженно-снежном дне, когда Ленчик старательно чистила свою долю локального участка от сугробов, туда вбежала расстегнутая Динка и крикнула однохлебке, держась от нее на безопасном расстоянии: "Альмиру оправдали! Подчистую! Завтра восемь лет унесет вместе с нотами".
Ленчик молча продолжала чистку участка до звякающего асфальта, и так - в течение часа, пока не появилась Альмира. Стойко выдержав мрачный взгляд заиндевевшей Ленчика, Альмира подала ей свою руку и они пошли в секцию, теряя по пути шапки, шарфы и варежки.
Мокрые следы, оставшиеся возле ленчикового прохода напоминали притихшему отряду, что там, за ширмой стоят двое и, обнявшись, содрогаются от чистых слез.
- Не пойму - холодно или жарко? - прошептала Альмира и Ленчик, высмаркиваясь в кусок туалетной бумаги смотрела на странный наряд женщины: поверх синей атласной пижамы надеты были фирменная юбка и белый, толстой вязки джемпер.
- Ты вся мокрая, снимай все, одень мою рубашку.
- Нет, Лен, у меня только шея мокрая, - говорила Альмира, стягивая джемпер.
Представляешь, хотела поспать после бани, а вызвали в спецчасть. С тех пор так и бегаю. В пижаме. У тебя тоже спина влажная.
Альмира провела рукой по спине Ленчика и положила ее на узкие плечи подруги. Ленчик зажмурилась и прижала к себе гибкое тело женщины. Скользящая ткань перевернула уют объятия совсем в другую позицию, и тела на мгновение впились друг в друга в нежном безумии. Скользя руками по замершей Альмире, Ленчик ловила сухим ртом пульс мягкого горла запрокинутой шеи женщины. Чтоб слышать этот пульс своей ладонью, Ленчик нашла сердце Альмиры в жгучей температуре шелковой груди с насторожившимся соском. Этот же нарастающий гул бьющейся крови Ленчик ощутила своим языком в уголках запекшихся альмириных губ.
В усталой от тоски зоне, говорят, до кровати - всегда один шаг. А в этот раз у Альмиры и Ленчика не было даже шага, потому что, опрокидываясь навзничь под бред ленчикового тела, Альмира увидела на подоконнике летящую от ее глаз репродукцию первого супрематиста и закусила нижнюю губу девушки.
Когда руки Ленчика легли на ее лоно, тело Альмиры напряглось и застыло, так застыло, что Ленчик поднимая свои поцелуи от ее сладкого живота к полыхающему цветку губ, уже почувствовала как остывают альмирины глаза и ее голова поворачивается на подушке в движении, определенно означающем на всех мимических языках, кроме болгарского, одно слово - "Нет"!
Ленчик села на кровать, силясь унять дрожь, выворачивающую все ее нутро, подогнув колени к подбородку. Альмира промокнула капельку крови на ее губе своим платочком. Потом села на колени возле девушки и сказала:
- Давай не будет искать для себя новых ролей. Мы еще со старыми не справились. Ты очень красивая, Лена, и будешь еще красивей, когда снимешь этот "спортминимум", оденешь удобное белье, тонкие колготки, высокие каблучки, нарядное платье. Твои каблучки застучат по асфальту, отзываясь в сердцах мужиков, а рядом будет идти твой сын Степочка. Он будет держать тебя за руку и знать, что лучше его мамы никого нет.
- Альмира...
Ленчик тронула плечо женщины и обняла его ладонью.
- Почему мне всегда хочется то, чего нельзя?
- Не тебе одной...
Когда Альмира вышла, оборвав слепой рукой ширму, забежавшая в проход Динка увидела лежавшую на животе Ленчика. Динка присела, вздохнув, на свою кровать и стала размышлять о том, что все когда-нибудь заканчивается. Кроме любви. О чем еще могла думать Дина, глядя на вздрагивающие лопатки своей неспокойной однохлебки и вспоминая потерянное лицо Альмиры, которая, вероятно думала, что сегодняшний день будет последним звеном в цепи ее несчастий? Динка, в свою очередь, имела мнение о том, что все, кто еще будут заглядывать в заморочное болото ленчиковых глаз, вряд ли сохранят в себе ощущения счастья. И в этом она была уверена непоколебимо.
3.
- Макс, перестань! Макс, мне щекотно! Все, я за себя не ручаюсь!
Лена отдирала губы смеющегося мужа от своего живота, захлебываясь от смеха. Потом она любовалась загорелыми плечами Макса, когда он надевал на себя белоснежную тенниску.
- Максик, давно хочу у тебя спросить, ты когда-нибудь видел шакалов? Близко от себя?
- А как же, мой золотой. Не далее как вчера. На презентации "Ирбария".
- Очень смешно. Неиссякаемый ты мой.
- Насчет этого - дудки! Я скоро иссякну, если меня не накормят. Притом, картошкой с мясом. И много-много жареного лука.
- Лечу! Лечу-у-у!
Лена выбежала в кухню и через пятнадцать минут они уже ужинали, улыбаясь и обсуждая вчерашнюю презентацию. Они спешили, так как скоро должен был явиться Степан и привезти с собой бабушку на просмотр новой комедии. Макс после пяти лет супружества тещу так и не успел полюбить, а Лене вполне хватало его любви к ней и мудрого отношения мужа к усыновленному Степе.
- Куда поедем? У нас полтора дня уикенда.
- В Славянку! Хочу в Славянку! Давай без машины. Успеем на пригородный.
- Тогда надо купальники.
- Это единственное что я беру.
- Ну, тогда я спокоен.
Раздался звонок в дверь, потом влетел раскрасневшийся сын и сказал: "Бабушка застряла в лифте". Затем Степан присел на пуфик пылесоса и стал улыбаясь смотреть на родителей.
- Поездка началась, пристегните ремни, чтоб не вывалиться на повороте, -
прокомментировал Макс и вышел в коридор.
- Степ, ну почему ты разрешил ей сесть в лифт?
- Мам, она сказала, что устала.
Лена присела возле сына и поцеловала его влажную макушку.
Они все теперь жили во Владивостоке, где Макс открыл филиал своей издательской фирмы. У них был хороший дом в Квебеке и здесь, во Владике, удобная квартира в очень хорошем районе города. Лена работала в фирме Макса, занималась фотодизайном, рекламой, рекламной психологией. Она заканчивала филиал московского гуманитарного института здесь же, в Приморском центре, готовила дипломную работу по престижной профессиональной теме. С мужем они ладили и собирались завести второго ребенка.
Лена не любила вспоминать прошлое, да его и не надо было вспоминать, т.к. оно никогда не забывалось. Разве что говорить об этом не хотелось.
Может быть постороннему человеку судьба Лены Золотницкой казалась бы довольно нарядной и даже удачливой. Сама Лена оценивала ее более строго и к душе своей посторонних не подпускала.
Она освободилась тогда из зоны через 7 месяцев после ухода Альмиры. Писем от нее Лена не ждала, так как расстались они на такой ноте, после которой только ненормальные решатся продолжать концертную программу. Они считали себя, видимо, нормальными, поэтому писем от Альмиры не было, а только две посылки с серьезным набором косметики, одежды и обуви. Половину вещей Лене даже не выдали в отряд, но после амнистии все это ей очень пригодилось.
Заехав домой, отоспавшись возле потускневшей матери пару ночей, прихватив с собой сына. Лена поехала в Питер, можно сказать "на деревню дедушке", а можно по-другому - отыскать Призму. Сам розыск труда не составил. Трудней было позвонить в его дверь, а еще труднее - увидеть там Макса, который часом раньше прилетел из Торонто, и не успев опробовать клариных пирожков, только приступил к раздаче слонов, т.е. подарков.
И Лена, и Макс, и Клара с Призмой смотрели друг на друга долго и пристально и, наверное, могли бы даже всплакнуть, но у каждого была особая психика, не располагающая к открытым сантиментам. Только терпеливое ожидание детских глаз вывело их из столбняка, и они все, подхалимски оживившись, накинулись на Степика и маленького Призмика, наперебой предлагая им культпоходы в зоопарки, диснейленды и кафе-мороженное.
Потом, когда ребята угомонились, Призма вытащил гитару и все хором спели песню времен Емельяна Пугачева "Ой, то не вечер, то не вечер, мне малым мало спалось..." Добрая мелодия подчеркнула родство их душ до такой степени, что Призма раскурившись в тамбуре, поведал Максу то, о чем они ему с Кларой не решились написать - о заключении Лены Золотницкой, о ее бедах.
Когда опечаленный Макс вернулся, Лена уже спала, свесив тонкую шейку на подлокотник кресла. Из-под пледа выглядывала ее розовая пятка с узенькой ступней. Когда она открыла глаза и распахнула лохматые ресницы, Макс подумал, что ни у кого нет таких глаз, милых и грустных, с орехово-зеленым отблеском, который спрячет любые страсти.
Страсти на самом деле не преследовали Лену. Наркоманское прошлое давало их отношениям с Максом особый задор. Макс ни как не мог объяснить себе сексуальную независимость этой женщины от его обаяния. Он бешено желал Лену и всегда понимал, что в ее жизни есть нечто такое, что может отвратить ее от всех земных радостей. Скрытая наркотическая зависимость освобождала Лену от собственнических пристрастий и возбуждала мужские прерогативы ее мужа. Лаская ее, Макс постоянно ощущал бездну ее особой свободы, что она не цепляется за удобства, которые принесло ей новое замужество, воспринимая все, как должное.
После развода с первой женой, Макс отвез Лену со Степашком в столицу Приморского края. Жили они и в Квебеке, но Лена хотела получить российское образование и очень увлеклась фотографией. Особенно ей удавалась работа со светом, контрастные снимки. Они съездили в Германию и посмотрели в Нюрнберге картину Малевича "Черный квадрат".
Ее милая женственность, дремавшая до поры до времени, вспыхнула ярким экзотическим цветком в постоянной борьбе с мужской властью Макса. От близости с мужем Лена получала большое удовольствие, но не могла избавиться от некоторых фантазий, которые считала порочными. Когда Макс сдерживая дыхание входил в нее, ей казалось что она - это черноокая мерцающая Альмира, а Максу доставалась роль Ленчика, которого Лена так до конца и не поняла.