Гончарова Галина Дмитриевна : другие произведения.

Устинья, дочь боярская - 1. Возвращение

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.38*63  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Не то беда, что царицей стала боярышня Устинья, а то беда, что царь оказался зол да глуп. Так и пошла жизнь, от страшного к смертельному, от потери ребенка и гибели любимого человека к пыткам и плахе. Заточили в монастыре, приговорили к смерти, и гореть бы царице на костре, да случай помог. Много ли, мало заплатить придется, чтобы назад вернуться, да ошибки свои исправить - на любую цену согласишься, если сердце черным пеплом осыпалось. Не для себя, для тех, кто тебе дороже жизни стал. На любую цену согласна Устинья Алексеевна, на любую боль. Вновь идет боярышня по городу, по великой стольной Ладоге, и шумит-переливается вокруг многоцветье ярмарочное, повернулась река времени вспять. Не ошибись же впредь, боярышня, не дают второго шанса старые Боги.
  Пролог
  Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
  
  Завтра я умру.
  Позади остались три дня моих мучений. Впереди еще одна ночь.
  Самая длинная.
  Самая долгая.
  Самая страшная и черная ночь моей жизни.
  Впрочем, черная она не просто так. Последнюю ночь я провожу в каменном мешке. Подвальное сырое помещение, в котором нет даже окошка. Каменный пол, охапка соломы... отсюда ушли даже крысы. Умные животные, понимают, что здесь им нет пищи, нет поживы. Эти узилища редко используются. И - ненадолго. Даже если простужусь, завтра все поправит костер.
  Костер, да...
  Наверное, это будет больно. Или нет?
  Я не знаю. Я многое успела прочитать, многое узнала. Я знаю, что надо будет дышать дымом, чтобы скорее умереть. Но смогу ли я?
  И будет ли это считаться грехом самоубийства?
  Не знаю...
  Ни лучика, ни звездочки. Чернота, которую скорее подчеркивает, чем рассеивает слабое свечение в конце коридора. Там единственный охранник. Да и зачем больше?
  Каменный мешок, тяжелая железная решетка...
  Что я могу с ней сделать? А если бы и сделала, куда бежать?
  Пустота и чернота вокруг, пустота и чернота в душе. Ничего у меня нет, ничего не осталось.
  Позади - суд.
  Суд, на котором и судьей, и председателем, и присяжными сразу - всем является мой муж. Его величество, его императорское величество, император Россы. Уже не царь, как повелось от Государя Сокола, уже император.
  Кто осмелится сказать хоть слово против?
  Кто рискнет опротестовать его решение?
  Обвинитель - его самый близкий и лучший друг. Друг, который всю жизнь... да, вот уже больше двадцати лет меня и любит - и ненавидит. Сейчас уже, наверное, просто ненавидит.
  Обвинение - измена императору.
  Смешно.
  Какая может быть измена, если он сам развелся со мной? Сам отослал в монастырь? Солдат прислал, чтобы те стояли под стенами, стерегли меня... даже смешно. Больше десяти лет уже я не государыня, а просто инокиня. Просто скромная сестра Устинья. Имя - единственное, что мне осталось. Упросила матушку при постриге оставить.
  Не могу я от мирского отказаться, или мир от меня не отказывается... имя - единственное, что у меня есть от той счастливой жизни.
  Маменька меня Устенькой называла, когда ласкова была.
  И - ОН.
  Единственный раз в жизни... всего-то минута счастья и была, один поцелуй, а помнится. Как сейчас - помнится. И серые глаза рядом с моими, и улыбка - неверная, счастливая, и теплые губы на моих губах.
  С мужем в постель ложилась - как не было ничего. Память даже не сохранила.
  Темноту помню, боль, косы, локтем прижатые - и все. Спросит кто - и не отвечу, что было, как было... женщина замужняя.
  А тут - один поцелуй и случился за всю жизнь. И навеки со мной остался. Гореть завтра буду - о нем думать.
  Наверное, супруг бывший думает, что я с ума сошла, когда на суде улыбалась насмешливо. А что еще можно сделать? Рыдать, бунтовать, справедливости просить? Смешно же.
  И глупо...
  Бедный Семушка, невинный мальчик, что уж там греха таить. Не было у нас с ним ничего и никогда. И на суде он о том кричал, и я поведала. А что толку? Кто бы нам поверил?
  В монастырь он заходил?
  Заходил, бывало. Как же ему проверять, здесь я или сбежала?
  Со мной наедине оставался? Оставался. Минут на пять, может, на десять. Хватит ли этого для измены?
  Не знаю. Может, и хватит. Только вот не было у нас с ним ничего, а умирал мальчик долго. Императорский приговор оказался суровым. Распятие на кресте.
  Семушка умирал, а меня привезли, напротив посадили, и смотреть заставили. Если глаза закрывала, его начинали плетьми бить... лучше б меня.
  И за что...
  Просто - за пару теплых слов, за улыбку, да на ярмарке торговцы теплее улыбаются, когда покупателей заманивают!
  Три дня назад - суд. Два дня назад - его казнь. Завтра - моя. Быстрое нонеча в Россе правосудие. А главное - слепое и глухое.
  Кричи, не кричи...
   - Не шуми.
  Я дернулась, словно меня плетью ожгло.
   - Что?! А...
  Из-за поворота ко мне медленно приблизился огонек. Поднялась плошка с угольками, освещая лицо, которое я и на этом свете видеть не хотела, и на том... ежели в ад попаду, мне парсуну этого человека напротив котла повесят. Тогда и варить не надо будет...
   - Ты?!
   - Я, Устиньюшка. Я, душенька. Тепло ли тебе, сокровище? Радостно ли?
  Зеленые глаза напротив. Ведьминские омуты, не иначе. По этим глазам не одна сенная девка слезами уливалась, а я... я этого человека всей душой ненавидела.
   - Ты почто пришел, Михайла? Позлорадствовать? Ну так смотри, радуйся. Сколько тебе осталось до рассвета? Часа хватит?
  Откуда и слова взялись? Едкие, острые...
  Под зелеными глазами - черные круги. Словно его завтра сожгут, не меня.
   - Жизни не хватило бы.
   - Моей так и не хватит. Почто невинную душу загубил? Знаешь ведь, невиновен был Семушка.
   - Невиновен? - в зеленых глазах мелькает страшное, темное, словно рыба-акула плавник из-под водной глади высунула. - Я бы его еще сто раз убил! За то, что виделся с тобой каждый день, разговаривал, до руки твоей касался... думал - забылось, перегорело, ан нет! Сто раз бы его убил! Двести!!!
  Отшатываюсь от решетки, подношу руку к губам.
   - За... это?!
  Ответом мне кривая улыбка на полных губах.
   - Государь наш, Фёдор Иванович, жениться желает на принцессе Лембергской. А там условие поставили, они-де не дикари какие. Даже коли старая жена в монастыре, все одно, жена она, не свободен государь наш.
   - А как же та девка, которую он после меня в палаты привел?
   - Девка и есть. Случай такой вышел, яблочком она подавилась.
  А яблочко то из сказки про мертвую царевну было. Не иначе.
   - Тоже - ты?
   - А хоть бы и я, Устиньюшка. Не заслуживала она ничего иного. Ты государыня законная, а что родить не смогла, нет твоей вины.
  Я только головой качнула.
   - Что сыночка я скинула - судьба такая. Да только ты первый рад был, что в монастыре я. Али не так, Михайла?
   - Так, - слово камнем падает в темноту, теряется где-то у носков расшитых золотой нитью щегольских сапог. - Так, Устиньюшка. Если не мне, то и никому! Не мог я выносить... Федька, дурак малахольный, сокровище в грязь кидал, тебя не видел, на ложе после дешевой девки таскал. А ты все одно ему верна была. Почему? Почему, Устиньюшка?! Я бы всю Россу к твоим ногам кинул, на руках носил, тени упасть не дал... ПОЧЕМУ?!
  И столько боли в последнем слове...
  Кто-то другой растрогался бы. А я - нет. Я глаза Семушки помню. И как мальчик за глотком воздуха тянулся. И... он ведь меня не винил, он передо мной винился. Знал, что и мне кары не избежать, с креста о прощении просил...
  Что ж.
  И я бью. Наотмашь.
   - Потому что я ни его не любила, ни тебя. Тошно мне от вас обоих, гадко на душе. Завтра умирать буду с радостью - избавление с огнем придет!
  Зеленые глаза вспыхивают болотными огнями.
   - Ни меня, ни его... а кого, Устинья?! КОГО?!
  Пожимаю плечами.
   - Он уже ушел. И я завтра к нему пойду. Если Господь милостив, хоть увидеть его дозволит. Хоть раз бы еще...
  Хоть из ада!
  В любом котле счастлива буду, зная, что ОН - в раю. Лишь бы... каждую ночь снится, каждую... и подушка мокрая.
  Лицо Михайлы искажается такой гримасой, что я даже отшатываюсь.
   - ТЫ!!!
  Кажется, я спустила дьявола с цепи. Но мне не страшно. Я смотрю ему прямо в глаза и улыбаюсь.
   - Я. И что? Сам меня убьешь? Сделай милость!
  Михайла более-менее берет себя в руки и ухмыляется.
   - Сам? Нет... но на костер ты завтра так просто не уйдешь.
   - Неужели? Пытать будете?
   - Нет.
  Глухо падает на пол замок. Распахивается дверь, и Михайла шагает внутрь камеры. Я и забыла, что он меня на голову выше, забыла, что сильнее...
   - Иди ко мне, Устиньюшка. Не упрямься. Может, и уйдешь ты завтра к другому, но с моими поцелуями на губах гореть будешь!
   - НЕТ!!!
   - Обо мне думать будешь... всю душу мне вымотала, ведьма рыжая... ненавижу, люблю...
  Я отбиваюсь, что есть сил, но справиться с ним не могу.
  Мужчина намного сильнее, а сейчас еще и охвачен каким-то неистовством... хоть бы одежда другая, а то одна рубаха, под которой ничего нет.
  Кричать не получается, Михайла накрывает мои губы своими, дыхание перехватывает, потом одна рука стискивает оба моих запястья, вторая ложится на горло, я чувствую спиной ледяной каменный пол - и приходит БОЛЬ.
  Острая, резкая, словно кинжалом ударили.
  Из глаз текут слезы, я даже не вслушиваюсь в шепот над ухом - как-то само получается...
   - Всю жизнь... тебя одну... никого не видел... Устиньюшка...
  И снова косы прижаты к полу. Отрезала бы, да завтра сами сгорят...
  Когда все заканчивается, я даже не сразу это осознаю. Просто мужское тело рядом со мной становится каменно тяжелым, потом откатывается в сторону, а меня, напротив, притягивают наверх.
   - Устиньюшка... хочешь - выведу тебя отсюда? Найду, что Федьке соврать, и кони за стеной ждут, и возок! Только согласись! Мы еще молоды, ты мне и деток родить успеешь, мне, не ему!
  Это становится последней каплей.
  Хватка на моих запястьях слабеет - и я что есть силы впиваюсь ногтями, куда попала. В грудь, полосую ее... жаль, сильно не вышло. Мне бы кошачьи когти, а не то, что сейчас, под корень остриженное.
   - Прочь поди, холоп ненадобный! Или ты думаешь, что принудив - порадовал? Завтра гореть буду, о тебе и не вспомню! Ничтожеством ты был, им и подохнешь!
  Михайла взлетает с пола.
   - ТЫ!!!
  Я улыбаюсь, почему-то чувствуя себя победительницей.
   - Тело ты получил. И то силой, добром бы никогда не сбылось. А душу не тронь. Не любят таких, как ты. Не стоишь ты ни любви, ни презрения, ни памяти.
  Ответом мне служит самое черное ругательство.
  Михайла вылетает из камеры, звякает замок, а я начинаю смеяться. Зло, безудержно, до слез... пока шаги не стихают за поворотом.
  Любовь!
  Она и такая - любовь?
  Смех сменяется слезами, потом отчаянием. Кажется, эта мразь мне рубаху порвала... что ж. Гореть за измену буду, так какая теперь разница?
  А, никакой.
  Жаль, даже если с костра правду прокричу, Федька мне не поверит.
  А еще впервые мне жаль умирать.
  Мне хочется мести. Хочется убивать, хочется отплатить за боль и отчаяние... за все эти годы никогда я такого гнева не испытывала. Горе было, отчаяние, безнадежность. Гнева не было.
  А сейчас он есть. Такой горячий, что мне даже больно от него. Наверное, так и от огня будет...
   - Как ты?!
  Тихий голос вспарывает темноту. Я подпрыгиваю на полу.
   - Ты... ты кто?!
  В каменном мешке напротив вздыхают.
   - Я - Верея. Волхвица.
  И я вспоминаю.
   - Ты... да, тебя привезли дней пять назад!
   - Хотели еще тогда казнить. Не успели.
  Я горько смеюсь в ответ.
   - Уступи место царице, Верея. За мной пойдешь... Фёдор от крови хмелеет, своего не упустит.
  И получаю такой же смешок в ответ.
   - Смотрю, не он один тут одурел.
   - Ты про Мишку? Вот шпынь негодный...
   - Любит он тебя. Без ума и без памяти любит.
  Я пожимаю плечами.
   - По себе мой муженек слугу подбирал. Сам дрянь, и холоп у него пакостливый и подлый, разве что вороват не в меру. А уж кого он полюбит, той хоть волком вой. Любовь... тьфу! Не любовь это, желание присвоить, обладать, а коли не получится, так уничтожить. Не мое - так и ничье.
  Глаза вновь привыкли к темноте, и я вижу, как Верея приближается к решетке.
   - Ты молоденькая совсем...
   - Да. Мне семнадцать.
   - Мне уже почти сорок.
   - Я знаю, Устинья Алексеевна.
  Развожу руками.
   - Уж прости. Моя б воля - ушла бы ты из этой камеры на волю. Может, хоть последнее желание завтра дадут? Попрошу за тебя...
  Верея смотрит серьезно и жестко.
   - За меня?
   - Почему нет? Больше мне просить не за кого. Семьи нет, детей Богиня не дала, да и к лучшему оно. От свиньи голуби не родятся...
  Ненависть сидит внутри. Она горячая, она темная и болезненная. Но ненависть эта не к несчастной обреченной девчонке. Ненависть к тем, кто походя сломал мою жизнь.
  Муж.
  Свекровь.
  Михайла.
  Могла бы - горло бы перегрызла... ненавижу, ненавижу, НЕНАВИЖУУУУУ!!! До воя, до крика, ненависть кипящей кислотой растекается по жилочкам, въедается чернотой под кожу, застилает глаза...
  Верея о чем-то сосредоточенно размышляет. А потом...
   - Не знала б я, Устинья Алексеевна, что ты царица, сказала б - одна из нас. Есть в тебе Матушкин огонь. Неуж не чуяла?
  Я пожимаю плечами.
   - Нет. Должна была?
   - Может, и не могла... если только сейчас раскрылось, - бормочет девчонка. А потом... потом ее глаза вспыхивают огнями. - Скажи, матушка-царица, а отомстить тебе не хочется?
  Еще часом раньше я бы покачала головой.
  Ничего не хочу. Только покоя. Только тишины...
  А вот сейчас... когда болит все тело, когда валяется на полу разорванная рубаха, когда в камере нестерпимо воняет мужиком, до которого я б щипцами не дотронулась...
  Месть?!
  Что бы я отдала за месть?
  И приходит понимание.
  Все бы отдала. Все и еще немножечко, только вот отдавать некому.
   - Хочется. Только что я могу сделать?
   - Ты - ничего. И одна я ничего. А вот вместе...
   - Вместе? В этом месте... в монастыре...
   - А это и неважно. Это последние несколько десятилетий монастыри камерами стали, а до того иными были. Достанет тут нашей силы. Ты только согласись!
   - На что?
  Верея смотрит шальными глазами.
   - Я, Устинья Алексеевна, не царица. И рядом не стояла. А вот ты... смогла б ты все поменять, если на то воля Живы будет?
  Я невольно задумываюсь.
   - Все поменять?
   - Дай руку, - отчеканивает Верея. И протягивает свою через прутья решетки.
  Коридор узкий, мы соприкасаемся самыми кончиками пальцев. И на них начинает вдруг разгораться золотистое сияние.
   - Не двигайся, - командует Верея. - Как на воле окажешься, найди любую волхву. В храм Живы сходи, она все объяснит. Я, последняя волхвица Живы, отдаю свою жизнь, смерть и посмертие! Матушкину силу отдаю, сестер силу отдаю, я последняя, я право имею! Отдаю для Устиньи Алексеевны! Пусть повернется КОЛЕСО!
  Вспыхивает яркий золотой свет.
  Я зажмуриваюсь, но даже сквозь зажмуренные веки вижу... или знаю...
  Два тела сейчас осыпаются мелким черным пеплом.
  Нас не сожгут завтра.
  Мы уже умерли. Сегодня. Сейчас.
  И это совсем не больно...
  
  ***
  Чей-то голос словно сказочку рассказывает.
  - Жила-была девочка. Умненькая и добрая. Матушку и сестер любила, батюшку и брата уважала и побаивалась. Хорошая такая девочка, правда, Устинья? Выбор отцовский покорно приняла, мужу ни словом не перечила, свекрови подчинялась, сердце свое на части когтями рвала, а все ж через покорность ту преступить не смела. Два раза жизнь свою повернуть не насмелилась, в чужие руки выбор отдала, да и руки те недостойными оказались. Себя сгубила, других сгубила, твоя то вина! Твоя! Ты покорствовала, а другие зло творили, ты видела, а не препятствовала. Девочка всю себя отдала, силы Живы отдала, Искру богини отдала, всю себя для тебя сожгла. А ты... Что ты выберешь? что сможешь? Ты сейчас на перепутье дорог, Устинья Алексеевна, тебе решать, тебе выбирать. Как сделаешь, так и будет. И больше шанса уж никто не даст.
  Выбирай, Устиньюшка. Выбирай...
  Ненавистное имя хлещет, ровно кнутом. Устинья кричит, отчаянно и яростно - и черный огонь под сердцем вспыхивает. Вспыхивает, обжигает, выдергивает ее в реальность.
  
  Глава 1.
  
   - Устя! Устинья! Да что ж за горе такое с девкой?! Вот ведь недоладная...
  Устя не открывала глаз.
  Молчала, ждала. Чего? А она и сама не знала. Вроде как помнилось все отчетливо.
  Жизнь помнилась, длинная, страшная, темная.
  Смерть помнилась.
  Даже Верея помнилась хорошо, и вспышка золотого и черного в ее глазах, вспышка, которая захватила и понесла... куда?
   - Устинья! Все матушке расскажу, ужо она тебе пропишет розог!
  Матушке?
  Устинья что есть силы прикусила изнутри щеку - и решительным движением распахнула ресницы.
  И тут же зажмурилась от потока расплавленного света, который словно лился на нее сверху.
  Солнышко.
  Тепло.
  И...
   - Нянюшка?
  Бабушка Дарёна только вздохнула.
   - Поднимайся уж, горюшко мое. Вот уж уродилось... все сестры, как сестры, боярышни, а ты что? Из светелки удрала, в земле извозилась, вся, что чернавка... разве ж так можно? А сейчас я и вовсе смотрю - лежишь на грядке. Солнцем головку напекло, не иначе!
  Устя смотрела - и помнила.
  Осень.
  Осень ее шестнадцатилетия. Этим летом ей шестнадцать исполнилось, можно сватать. Можно бы и раньше, но тут прабабка вмешалась. Зять ее побаивался, так что спорить не стал. В шестнадцать лет замуж отдать?
  А и пусть. И время будет приданое собрать.
  Заболоцкие, род хоть и старый, многочисленный, но бедный. Не так, чтобы с хлеба на квас перебиваться, но и роскошествовать не получится. Так, чтобы и приданое сестрам, и справу для брата - сразу не получается. А брату надобно, в стрельцах он. При дворе служит, самому государю Борису Ивановичу. А там сложно...
  И одеться надо, и перстень на руку вздеть, и коня не хуже, чем у прочих, и сапоги сафьяновые. А денежка только что из доходов с имения, а много ли с людишек возьмешь? Вечно у них то недород, то недоход, все какие-то оправдания...
  Пороть? А и тогда много не выжмешь, это Устин отец, боярин Заболоцкий, понимал отчетливо. Разве что работать еще хуже будут.
   - Поднимайся! Чего ты разлеглась, боярышня? Сейчас ведь и тебя отругают, и меня, старую...
  Память нахлынула приливной волной.
  Качнулись наверху гроздья рябины. Багровой, вкуснющей... Устя ее обожала. Красную тоже.
  Почему-то нравилась ей эта горьковатая ягода, а уж если морозцем прихвачена... птичья еда? А вот она могла рябину горстями грызть, и плохо ей не становилось. Вот и сейчас...
  Какая тут вышивка?
  Какие проймы - рукава - вытачки - ленточки?
  Качнулись за окном светелки алые кисти, Устя и не вытерпела. Сбежала полакомиться, да с дерева шлепнулась, невысоко, а обидно, тут ее нянюшка и нашла.
   - Помоги подняться, нянюшка.
   - От шальная. А я тебе о чем?
  Устя протянула руку вперед, прикоснулась к сухим, но сильным пальцам.
  Нянюшка....
  В той жизни, которую не забудешь, она раньше времени в могилку сошла. Но кто ж знал, что у матушки хворь такая приключится?
  Как матушка слегла, отец брата схватил, да и уехал со двора. А какие тут слуги-служанки, когда хозяйка в бреду мечется? Только нянька за ней и ухаживала... и боярыню не выходила, и сама за ней ушла. Устинью к ним и не пустили даже. Что она могла? Меньше пылинки, ниже чернавки... одно слово, что царица. Устя тогда месяц рыдала, а муж только и того, что фыркнул, вот еще о ком слезы лить не пристало! Служанка! Тьфу!
  Пальцы были живыми и теплыми.
  И пахло от нянюшки знакомо - чабрецом, душицей и липой, до которых нянюшка была большая охотница. В чай их добавляла, в мешочки траву набивала и одежду перекладывала...
  И...
  Живая!
  Только сейчас поверила Устя, что все случившееся было не сном.
  Живая!
  И нянюшка, и маменька, и сестры, и отец с братом, и...
  Все живы.
  И ЕГО она сможет тоже увидеть!
  Взвыть бы от счастья, кинуться няне на шею, да сыграло свое воспитание. Устя недаром столько лет царицей была, а потом и в монастыре пожить пришлось. Девушка только плечи сильнее расправила.
   - Прости, нянюшка. Впредь осторожнее буду. Пойдем, поможешь мне косу переплести, покамест маменька не узнала, да не обеспокоилась.
   - Вот блажная, - ворчала няня привычно.
  А Устя посмотрела на свою косу.
  Толстую, толщиной в руку, которая извивалась по синей ткани сарафана. В золотисто-рыжие пряди вплетена синяя с золотом лента. И ни единого седого волоска.
  И не будет!
  А что есть?
  Чудом Устинья не закричала, в истерике не забилась. Сдержалась.
  Неуж и вправду - в прошлом она оказалась? Почти на четверть века назад ушла?
  А ежели и так... что у нее есть? Что сделать она сможет?
  А многое!
  Черный огонек, который горит у нее под сердцем. И знания, которые с ней остаются. Опыт ее горький, книги перечитанные, разговоры переговоренные... все с ней.
  А коли так - можно и побороться. Богиня не выдаст - свинья не съест. А то и свинью скушаем!
  
  ***
  Не знала Устинья, не ведала.
  Далеко от нее, на другом конце Россы, глаза распахнул старый волхв. Что ощутил он?
  Сдвинулось что-то в мире, исказилось. Или напротив - на место становится?
  Не понять. А только волнуется мир, ровно камень в пруд кинули, и круги по воде пошли такие, что до Велигнева добежали...
  Что-то меняется в мире. Тревожно волхву стало, а только куда бежать? Кому весточку слать? Надобно ему из леса своего выходить, опять к людям идти... иную беду проще упредить, чем потом ложкой большой хлебать.
  Родился кто-то? Или умер?
  Узнает он. А потом и решит, что делать надобно.
  
  ***
  В своей светелке Устинья быстро стянула сарафан, оставаясь в одной нижней рубахе из беленого полотна, осмотрела его, отряхнула умелой рукой, сняла несколько травинок.
  Повезло: осень уже, трава пожухлая, такого сока не даст. Летом бы пятна остались.
  Теперь коса.
  Рядом ворчала нянюшка с гребнем.
  Устя быстро выплела ленту, помогла няне выбрать из косы всякий мусор (рябина-то в косе откуда взялась? Аж гроздь целая прицепилась...), потом в четыре руки косу переплели, и няня помогла воспитаннице надеть сарафан. Расправила складочки.
   - Хороша ты у меня, Устенька. Хоть бы твой батюшка тебе мужа хорошего подобрал.
  Подобрал.
  Кутилу, гуляку, дурака, царем ставшего, и Россу погубившего. Зато бесприданницу Фёдор взял, еще и батюшке приплатил.
  Об этом Устя промолчала.
   - Нянюшка, кваску бы...
   - Сейчас схожу на поварню, доченька. Потерпи чуток.
  Няня ушла, а Устя осталась одна.
  Погляделась в полированное металлическое зеркало.
  Небольшая пластинка, размером чуть побольше ладони, так хорошо была отполирована, что Устя себя видела, ровно в дорогом, стеклянном зеркале.
  И понимала - ей и правда шестнадцать.
  И коса ее, и улыбка, и фигура... которую не могут скрыть сарафан и нижняя рубаха. И волосы, и лицо ее.
  Совсем еще юное, без морщин, без складочки в углу рта...
  Устя коснулась овала лица.
  Да, ее высокий лоб, ее тонкие черные брови, ее большие серые глаза, ее тонкий прямой нос и рот с такими губами, словно их пчелы покусали. Вот в кого у нее такие губы?
  У матушки ротик аккуратный, небольшой, словно розочка, а она...
  ЕМУ нравились ее губы. Как-то раз ОН сказал, что у Устиньи губы для поцелуев. Но - не поцеловал. Только однажды...
  ОН жив!
  И Устя смоет увидеть любимого! Сможет помочь ему, сможет...
  Устя задумчиво протянула руку к грозди рябины, сунула багровые ягоды в рот - и зажмурилась, такой остротой вкуса ударило по губам.
  Отвыкла она от этого.
  В монастыре рябины не было, да и раньше... кто б царице разрешил? Для нее другая ягода есть, заморская, неживая, невкусная... когда она забыла вкус рябины? До смерти любимого человека?
  Потом?
  Да, потом она уже не чувствовала ничего. Словно в глыбе льда жила.
  А вот сейчас...
  Под сердцем бился, клокотал, черный огонек. И Устя знала, что это такое. Откуда.
  Это - искра богини Живы. Навсегда она с Устиньей останется. Только вот...
  Сила сама по себе, что знание закона Божьего - ничего не дает. Применять надо уметь и то, и другое. И учиться этому долго...
  Второму ее научили в монастыре. Устя сейчас могла цитатами из священных книг разговаривать. А первому...
  Волхва Живы.
  Устинья обязательно сходит на капище. Сходит, расскажет, что сможет, попробует узнать, что с ней. Для нее это не опасно, а для других? То ей неведомо.
  И человек ей надобен.
  Прабабушка.
  Ей очень нужна прабабушка Агафья. Сейчас она в имении, не любит она в городе жить. В зиму приедет, как лед на реках ляжет. В прошлой жизни Усте это неинтересно было, а вот сейчас...
  Она дождется прабабушку.
  Не просто так она ее ждать будет.
  Не просто так огонек в Устинье зажегся, не просто так Верея силу в ней почуяла. Прабабушка о своем прошлом говорила скупо, а все ж кое-что Устя понимала. И побаивались прабабушку не просто так. Может, и не волхва она. А может - и кто?
  В той, прошлой жизни, которую Устя для себя черной назвала, в ней она не сильно-то прабабушку расспрашивала.
  Побаивалась, дурочка.
  Чего боялась?
  Люди куда как страшнее волхвов.
  То, что они с другими и без всякой ведовской силы сделать смогут. Что такое ведовство? Смерть твоя придет? Так что же?
  А жить, ровно труп бесчувственный, годами в монастыре гнить? Не дышать, солнышка не видеть, не... куда не повернись - все - не!
  И никакого колдовства не понадобилось.
  А ведь прабабушка жива еще. Жива была, когда Устинья замуж выходила. Жива была, когда Устинья на смотрины отправилась, еще на внучку с тревогой смотрела, но ничего не спрашивала. Почему?
  А что ж тут гадать?
  Кто ж у овцы покорной спрашивает? Что овце скажут, то она и заблеет, и на скотобойню своей волей пойдет... Дура бессмысленная!
  Прабабушка еще лет пять жива была, потом уж, в Черный Мор померла... сейчас Устинья бояться и блеять не будет.
  Из овцы получилась - кто? Устя пока не знала. Не такой уж она опасный зверь. Может, лисица? Ей сейчас хитрее лисы быть надо, злее лисы, опаснее...
  Прятаться надобно, следы путать, глаза отводить.
  Чем помог ей монастырь - пониманием того, что все, все можно найти в книгах. Надо только знать, где искать, что искать. И читать, копаться, и размышлять - и можно получить совсем неожиданные выводы.
  Жития святых, к примеру!
  Они ж там не только мучительно умирали! Это в самом конце! А если начать с начала?
  Они еще и жили, и что-то делали, и куда-то шли, и... и учиться у них тоже можно. Всякому, полезному в хозяйстве.
  Опять же, жития эти на разных языках написаны. Хочешь прочитать - так язык выучи? Не знаешь? А в монастыре тебя многому научить могут, только учись. Устя и училась, старательно. Как-никак десять лет в монастыре, даже больше. Со скуки с ума сойдешь, волчицей голодной выть будешь!
  А чем еще в монастыре заниматься?
  Ежели ты не просто так себе трудница, послушница или монашка?
  Ежели тебя силком в монашки постригли, освобождая место для чужеземной шлюхи, к которой твой муж прикипел? А так ты боярышня по рождению, царица по замужеству?
  Кто и к чему тебя посмеет принудить?
  Можно и в монастыре заниматься чем-то таким... непрактичным. Но молиться целыми днями, месяцами, годами... сложно. Вышивать и шить Устя и сейчас не слишком-то любила. Умела, но не любила. Скоморохи раздражали, да и не допустили бы их никогда в монастырь.
  Музыка?
  Цветочки заморские?
  В монастыре и крапива-то не выживала, в щи летела. А музыка... были и на солнце пятна. Если б Устинья запела, ей бы все дворовые псы подпевать бросились.
  Говорят - ни слуха, ни голоса. Ну, так это про нее. С малолетства, стоило ей только рот открыть, как матушка начинала за виски хвататься и морщиться, нянюшка ворчала...
  Устя и в монастырском хоре не пела. Один раз попробовала, но у матушки-настоятельницы такой несчастный взгляд стал, что женщина рукой махнула.
  Не дано - и ладно! И такое бывает!
  Оставались люди - и книги.
  Устя полюбила разговаривать с людьми, слушать их, думать над их словами, поняла, как легко человек выдает себя, как им можно управлять, как поставить себе на службу...
  Тот же Семушка...
  Он ведь Устинью и правда полюбил. Такое тоже бывает ежели мужчина - настоящий. Когда бросается женщину спасать и защищать, а потом и влюбляется... за ее страдания, не за красоту или ум, а - так. Потому что настоящий мужчина всегда будет защищать женщину.
  Устя понимала, что она этим пользовалась.
  Семушка ей и книжки кое-какие доставал, и зерна заморские, горькие... Устя к ним в монастыре пристрастилась. *
  *- имеются в виду какао-бобы, сырые. В Россию они попали примерно в 1786 г., но в Европе распространились на 100-150 лет раньше. Так что автор чуточку предвосхищает события, прим. авт.
  Было у Фёдора свет Иоанновича одно качество, уж кто его знает, плохое или хорошее. Муж ее свято был уверен, что в Россе ничего хорошего и нет, только в других странах. И привез из того же Лемберга какао. Сам попробовал - не понравилось, пил только чтобы чужестранцам подражать. А вот Устя распробовала, только не напиток, а зерна.
  Тоже горькие, как и рябиновые грозди...
  Впрочем, нет еще ни зерен, ни монастыря, ни Семушки. Он только еще родился, разве что... в этой жизни Устя попробует все изменить.
  Глупый влюбленный мальчик не станет ее сторожем, не влюбится, не будет мучительно умирать несколько дней...
  Люди стали одним из увлечений Усти. И книги. А если книги, то и языки. Всего шесть языков.
  Франконский, лембергский, латынский, ромский, джерманский и грекский. С последним уже всего получалось, но Устя не унывала. Ей бы еще пару лет, она бы и на нем заговорила в совершенстве. А пока - и пять языков неплохо.
   - Устинья! Снова ты без дела маешься?!
  Чего не ожидала боярыня Евдокия, что родимое чадушко, которое (на ее взгляд) косу вырастило, а ума не набрало, кинется к ее ногам, схватит за руку и примется поцелуями покрывать. А слезы ручьем хлынули.
  Матушка!
  Живая!
  Не то бледное, чужое, которое она в гробу последний раз видела, и то Фёдор над ухом шипел, что тот гад, поплакать спокойно не дал. Родное, теплое, живое...
   - Маменька!!!
  Боярыня даже и растерялась.
   - Ну.... Что ты? Что случилось? Опять сарафан порвала?
   - Н-нет... Маменька, я такая счастливая! У меня лучшая семья на всем белом свете!
  Боярыня, видя, что сказано это от души, а не для лести, чуточку даже душой оттаяла.
   - Ну-ну... вставай, егоза. Иди сюда, ленту поправлю, - привычно заворчала она. Ласково погладила дочкину косу, на секунду обняла ребенка, отпустила. Ребенка, конечно!
  Даже когда у Усти свои дети появятся, маменьке она все одно малышкой будет казаться.
  Раньше Устя это не ценила. Не видела за строгостью - заботы, за усталостью от повседневных забот - ласки, да и остальное не понимала.
  Чужую боль тогда лучше осознаешь, когда тебе жизнь своей выдаст, не пожалеет.
  Где уж матушке быть беспечальной, ежели ей прабабка с мужем ложиться настрого запретила еще четыре года назад? Батюшке одного сына мало было, а родилось еще три девки. А сына хочется, тем паче, что от холопок дворовых два мальчика - вот они, в имении живут.
  Но то от холопок.
  А матушке дитя вынашивать нельзя, и плод скинет, и сама погибнет. Устя помнила, что прабабушка не сама даже запретила такое, в храм пошла.
  Как уж она разговаривала, о чем договаривалась со священниками - Устя не знала. Но именно священник, смиреннейший и скромнейший отец Онуфрий запретил батюшке делить с маменькой ложе.
  Понятное дело, что Господь сулил, то и быть дОлжно, но не много ли ты, чадо, берешь на себя, Его волю толкуя?
  Одно дело, когда ты не знаешь, что жене твоей грозит смерть, и чадо твое погибнет в ее чреве. Тогда - да, не знал, не думал, Божья воля. А ежели ты о том знаешь, так разговор совсем другой. Ты нарочно две живых души погубить задумал?
  Нет?
  Вот и не доводи до греха, чадушко, а то ведь и вразумить можно... постом, молитвой, покаянием.
  Монастырь? В который старую супругу проводить можно, чтобы новую завести?
  Это когда б у вас детей вовсе не было, тогда понятно. Мужчина должен свой род продолжать. Но у тебя-то и сын, и дочки... Бога не гневи!
  Сколько Он тебе дал, столько и расти, и радуйся, что не забирает. Скольких Он забрал у тебя? Четверых? И трое из них сыновья? Больно, конечно, да только они сейчас у Его престола, а у тебя сын один остался. Вот, значит, более тебе и не надобно. Это ж дело такое, от количества не зависит, только от воли Его... у одного и десять детей, да все погибнут, у другого один, да выживет и род продолжит.
  Спорить было сложно, отец и не стал.
  Но что был у него кто-то...
  Устя только сейчас это поняла, и матушке от души посочувствовала. И еще задумалась.
  Раньше она много чего не видела... может ли такое быть, что любовница в матушкиной болезни виновата? Или как-то еще помогла?
  Надо бы выяснить, с кем отец сейчас крутит. И если причастен кто-то из них....
  Была б Устя собакой, у нее б вся шерсть на холке дыбом встала. А так...
   - Маменька, вы меня не просто так искали? Верно же?
   - Верно, Устя. Ты эту свою гадость рябиновую так и кушаешь. А мне рецепт сказали, попробуем из нее варенье сварить. Сходи-ка в сад, пригляди за мальчишками. Пусть ягоды на пробу наберут, а то знаю я их. Горсть в корзину - четыре в рот.
   - Маменька, как я вас люблю!
   - Иди-иди, непоседа. Не занимай время, у меня еще дел много.
  Вот, в этом и вся матушка.
  Ворчит, ругается, а рябину, которую никто в доме, кроме Усти не любит, на зиму хочет собрать, да и варенье сделать. Не для себя же, для дочери.
  Раньше Устя этого не видела.
  А сейчас еще раз поцеловала матушке руку - и умчалась в сад.
  Варенье из рябины?
  Хочу-хочу-хочу! И рецепт вспомнить могу, в монастыре и такие книги были! Только вот на кухню бывшую царицу не допускали, да Устя и сама не рвалась. Что-то переводила, что-то переписывала... так, чтобы с ума не сойти от скуки. А готовить не готовила. Скучно ей казалось, неинтересно.
  А сейчас, вот, будет!
  В груди, под сердцем, мягко пульсировал черный огонек.
Оценка: 8.38*63  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"