***
Не прогадал Михайла.
Когда снаружи заорали вовсе уж дико, что не удается терем потушить, не вытерпел боярин.
Пока еще можно, за самым ценным ринулся.
И Михайла за ним.
Риск большой, конечно, да ведь и выигрыш какой! Опять же, сразу не займется такая громада, это дыма больше... Михайла и сам тому помог, пару горстей серы добавил, пока не видел никто. А с нее и дыму, и едкий он, и пакостный.... Отравиться им легко можно.
Так что Михайла лицо тканью мокрой замотал.
Заодно и не узнает его никто лишний.
А вот у боярина такой защиты не было. Ровно кабан в камыши, вломился Роман Ижорский в одну из горниц, к половице кинулся, на себя потянул.
Открыть успел.
А вот достать содержимое - нет.
Михайла его за волосы схватил, да горло ножом и перехватил, ровно овце какой. А как иначе-то?
Нельзя боярина в живых оставлять, он за добро свое такой розыск учинит, небо с овчинку покажется.
А так и боярина нет, и захоронки его тоже нет, а была ли она тут?
Поди, сыщи потом.
Кровь потоком хлынула, и в ухоронку, и на ларец... не рассчитал Михайла чуточку. Да что та кровь?
Тело неподъемное в сторону спихнуть ногой, руки в тайник запустить и выдернуть на себя небольшой ларчик. Пусть в крови... скользкий, зараза! Ну так кольцо на крышке есть, за него подцепим. Тяжелый, сволочь.
Плащ на него накинуть, да и ходу отсюда! Чего он тут забыл?
Через окно, конечно, не через дверь. Хорошо, покамест все позади терема суетятся, и вроде как не затухает пока огонь. Хорошо хоть на другие дома не перекидывается... потушат ли?
А Михайлу то и не волновало. Не его беда!
Уже в трактире, в комнате, которую снимал он, сгрузил Михайла свою добычу на стол.
Ларчик небольшой, пожалуй что пол-аршина в длину будет, да и в ширину таков же.*
*- Аршин - примерно 0,711 м. Прим. авт.
В глубину чуть поболее, может, еще пядь добавилась. Крышка плоская, замок...
Замок есть!
Михайла зубами скрипнул, да чего тот замок открывать? Не умеет он с ними, не дано! А вот к петлям подобраться куда как проще.
Часа не прошло - сдались петельки, а там и замок поддался за ними.
И Михайла выдохнул.
Стоило оно того!
И убитого боярина стоило, и поджога, и прочего! Трижды, четырежды стоило!
Ижорский деньги свои не в серебре хранил - в каменьях самоцветных. А и верно оно. Камни и легче, и перенести их проще, и стоят они дорого. И все они Михайле достались.
Парень заметил на одном из смарагдов капельку крови, нахмурился, рукавом ее стер.
Фу.
Да и не беда оно. Камни отмоются. А бояре... много бояр у государя, одним больше, одним меньше - не страшно. Михайле свою жизнь устраивать надобно, а не о чужих думать.
Камни - это хорошо, их и спрятать легко, и продать проще, только продавать надобно в столице, в других местах и треть цены не возьмешь, и продавать-то надобно не абы кому... пойти, на лембергскую улицу заглянуть? Есть там пара человек... Михайле-то все и не надобно сбывать - к чему?
Камней пять, много - десять. Остальное лежать останется.
Мало ли что?
Мало ли, как жизнь повернется?
Пусть полежат. А те, что на продажу, он сейчас отберет. Похуже какие.
Ежели они с Устиньюшкой уедут, денег им много на первое время понадобится. Пока обзаведение, пока то да се...
Ради такого и десяток Ижорских прирезать не жалко.

***
- Устёна, что с тобой, солнышко?
Борис как смог, так и из-за стены вылетел. Разговор он слышал, а вот Устю не понял. Странные они, бабы эти.
Вот чего она расстроилась? Из-за слов Маринкиных? Так не сбудется это уже, не принесет никогда ламия никого в жертву... ишь ты! Он и не знал, на ком женат.
И ведь самое-то что ужасное? Не почуешь таких тварей, не проведаешь никак, Марина сама сказала...
А что ему теперь делать? Понятно, еще раз он на такой гнилой крючок не попадется, любую невесту свою на капище притащит! А ежели ребенок будет? Сыну о таком как расскажешь?
А надобно.
И рассказать, и записать...
И в рощу Живы еще раз съездить. Обязательно.
Устя ему в плечи так вцепилась, что, наверное, синяки останутся.
- Она... она и правда могла такое сделать! Могла и тебя выпить, и других тоже...
Борис кое-что вспомнил из услышанного, нахмурился.
- Погоди.... Брат твой?
Устя глаза опустила.
- Прости. Не знала я, как о таком сказать.
- Ты с него аркан снимала? Удавку эту?
- С него. Не я, Добряна, я и не умела такого, смотрела только. Илья меня из рощи забирал, а подойти и не смог, дурно ему стало, вот, как тебе. Добряна помогла, она и мне объяснила, что к чему.
- А ты потом и сама смогла.
- Я не умею ничего. Сила есть, а знаний не дали.
Борис девушку по голове погладил. Коса у нее роскошная, так под ладонью и стелется мягким шелком.
- Устёна, а что ты в роще делаешь? Тебя как волхву учат?
Почему-то важно ему было ответ услышать. Очень важно.
- Нет, конечно. Какая из меня волхва? У тех вся жизнь в служении, а я... мне просто сила досталась. Что могу, я сделаю, но роща - не для меня. Добряна так и сказала.
- А... - Борис руки коснулся. Той самой, с зеленой веточкой на ладони.
- Просто знак Живы. Благословение.
- Но не обязательство.
- Нет, - Устя наконец слезы вытерла, выдохнула, успокоилась. - Ты весь разговор слышал?
- Да. Устя, а как такое быть может... неужто ламий крестить можно? Маринка при мне крестик носила, и в церковь шла, не боялась?
Устя только плечами пожала.
- Крестить - нельзя, наверное. А остальное ей сильного вреда не нанесет. Она ведь старше Христа. Ее род на земле задолго до него жил. Потому и в церковь она придет, и до иконы дотронется без опаски... истинные святые и праведники для нее опасны, да где ж таких взять?
- Старше Христа?
- Да. Может, тысяча лет, может три... не знаю. Прорва веков.
- Но тебя она боялась.
- Я силой волхвы одарена. Это другое.
- Волхвы старше этой нечисти?
- Она не то, чтобы нечисть. Другое существо, чуждое, жестокое, равнодушное. Паразит на роде человеческом. Но не нечисть.
- Разницы не вижу. Убивать таких - и все.
- Монастырь для нее и есть смерть. Только медленная.
Жалости Борис не испытал. Не после всего пережитого.
- Вот и ладно. Лишь бы не выползла.
- Нет, не должна она.
- Я а еще проверю и добавлю. Не расстраивайся, Устёна. Она просто шипела со злости, а укусить не дам я ей. Обещаю.
Устя голову подняла, в глаза ему посмотрела - и кивнула медленно.
- Верю.
Почему-то это слово для Бориса оказалось драгоценней любых клятв.
А еще...
Даже себе признаваться не хотелось, но... хорошо, что Устинья - не волхва. Сила - это ж не страшно, правда? Это даже хорошо.
Будь она волхвой, она бы никогда замуж не пошла. А сейчас - может.
За... него?

Глава 8
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Вот что со мной было...
Жизнь моего ребенка обменяли на жизнь ребенка этой... ламии!
Вот для чего она меня тогда привечала, приваживала, разговоры разговаривала... приручила, присмотрелась... когда она могла такое сделать?
Да когда угодно! Не стереглась я вовсе! Да и кто ж знать-то мог о таком? Мне двадцать лет понадобилось, чтобы поумнеть хоть немножечко!
Тогда и не предполагала я...
А ведь не получается, не сходится ничего по срокам, я-то после смерти Бориной затяжелела...
Пусть, моего ребенка эта гадина убила, а вот родила ли своего? В монастырь она уезжала - признаков беременности и не было! И повитухи ее осматривали, это я точно помню!
Не нашли ничего?
Или... помогли им не заметить?
Нет, не второе, это уж точно. Свекровушка проклятая, царица Любава, будь она неладна, такой секрет никому б не доверила. Никогда.
А повитухи потом живы остались, это я точно помню. Одна еще меня потом осматривала, перед моим отъездом в монастырь.
Не была Марина беременна. Иначе б ее свекровка не отпустила никогда. При себе бы продержала, ребенка забрала... или отравила б ламию прямо там, в тереме. Это уж точно!
Не получилось что-то?
Глаза отвела?
Нет, глаза отвести она может, но не многолюдью. Одному или двум - ладно еще! А когда десяток человек, кто-то неладное да заметил бы. Нет, не было у нее ребенка.
Почему?
Что-то не так пошло?
Борис погиб, ребенок не получился... то есть не Марина в его смерти виноватая? Получается, что так. Ей то невыгодно было.
Ей бы и еще раз попробовать... я же не умерла! А и умерла бы - Аксинья под рукой! Кровь та же, а глупости... хотя чего мне-то кивать? Я и еще дурее была!
Так что не Марина то.
А кто?
Хозяин ее? Но ему тем более какой смысл? Один раз не получилось, так можно второй попробовать, и достаточно быстро.
Только вот... почему не получилось?
Могла я своего ребенка возненавидеть? Тогда? В той, черной жизни?
Нет, не могла. И не могла я тогда ненавидеть, сил ни на что не было, и... радовалась я малышу.
Это Федора я ненавидела, а ребенок - моя кровиночка. Мое сердце, мое солнышко ясное... как себя саму ненавидеть? Нелепо даже...
Нет, в этом я себя не упрекну. Ребеночка я любила, как смогла тогда, в отчаянии своем черном, а плод погиб... и еще меньше сил у меня осталось.
А могли меня отравить чем?
Опять - могли.
Но кто?! Кто еще стоит за всеми несчастными случаями, какой кукловод?! Кто?!
Двое их.
Один стоит за Мариной. Второй... уж самой себе признаться пора. Есть человек, который мог, еще как мог все это натворить.
Царица Любава.
Моя свекровка из черной жизни.
Доступ к черным книгам есть у нее... ладно! Был! Есть ли сейчас - не ведаю, но ежели Борис из дворца выйти может, то и Любава? Вот где покопать надобно...
Что ж там за Захарьины такие с Раенскими?
Черные Книги не каждый в руки возьмет, а и возьмет, так они его душу раньше сожрут. А тут что?
И читают, и пользуются... ох, нечисто что-то там! Бабушку попрошу! Пусть покопает. И Бореньку.
Ежели искать, кому что выгодно, так свекровка моя в первых рядах стоит! Боря бездетным умер, Федька на трон сел, меня она давила... смерти только своей не рассчитала, а та пришла и взяла! Федор рыдал, а я радовалась! Чудом свое счастье скрыла!
Хоть одну гадину, но пережила я!
А вот боярин Данила оставался тогда. И жив, и здоров, не женат, правда.
Почему он так и не женился?
Почему наследника не оставил?!
Я ведь точно помню, в черной моей жизни, когда боярин Данила умер, Федор хотел хоть кого из его внебрачных детей найти, чтобы род не прервался.
Не нашел.
Не смог? Или... или просто не было никого? Федор еще так уверен был, что детей у его дяди не оставалось. Почему?
Надо спросить.
Надо, мне кажется, что тут лежит кусочек разгадки. Обязательно надобно...

***
Марина на кровати лежала, о своем, о ведьмачьем, думала.
Не так уж ей и плохо было, как она то показывала. Больше десяти лет прожила она в палатах царских, больше десяти лет чужие силы и жизни пила безнаказанно, потеря талисмана своего по ней ударила, но оправлялась она достаточно быстро.
Сильный удар, болезненный, а все ж не смертельный.
Главное в другом, и о том думать страшно.
Волхвы о ней узнали.
Устинья? Боярышня эта?
Марина ее и не воспринимала всерьез, подумаешь, девка молодая, непуганая. Не сталкивалась она еще с ведьмой, не знает, на что Марина способна. Так-то и порчу навести, и уничтожить ее любым способом Марина и сейчас могла. Сил приложить поболее понадобится, да не смертельно это, трудно, тяжко, а все же справиться можно.
Другое дело, что нельзя, ПОКА нельзя.
Когда сейчас она ворожить примется - и не просто так это делается. На кровати лежа многое не сотворишь, тут и огонь надобен, и опять же, молча порчу не наведешь. А хорошо бы и новолуния дождаться.
А еще - надобно ли?
Глупой Марина не была, какой угодно, да не дурочкой, не выживают во дворце дурачки лопоухие, доверчивые. И те не выживают, кто волю дают своим порывам душевным.
Вот ежели б Устя за царевича замуж вышла, тут Марине прямая дорога поворожить была. Федька с Борисом общей крови, Маринин ребенок тоже общую с ним кровь имел бы. По-хорошему, надо бы, чтобы Устя эта от Бориса понесла, но и так сойдет.
Сошло бы.
Когда б смогла Марина смертью ее сына за жизнь своего заплатить, сильное б дитя народилось. Настоящий колдун черный, ламия мужского рода. При таком и она спокойно жила бы, и почет ей был бы от других ламий, и страну он в свои руки взять смог бы. Но не получилось. Не сложилось, не срослось.
Жаль, конечно, очень жаль.
Уж какое-то время Марина продержаться смогла бы. Подари она государю сына, стала бы матерью наследника.
Нет.
Не получилось, даже дочери нет у нее.
Что остается?
Монастырь.
Тот самый, куда ее обещал заточить Борис. Только вот Марина туда отправляться и рядом не собиралась. Есть у нее еще верные люди, и время еще есть... что делать будем?
Ей надобно умереть.
Допустим, поедет она в монастырь, а на обоз тати нападут, всех убьют, ограбят... царица?
А, там на дороге и останется. Есть у нее несколько чернавок, на нее похожих, специально для такой надобности и держала. У одной волосы такие же, да и фигура схожа, правда полнее немного, ну да в полумраке сойдет.
У второй тоже коса роскошная, черная... лицо?
А, это решаемо.
Тело?
Да и тело тоже... следы пыток оставить на нем, и хватит всем. Кто там что думать да разглядывать будет? Борис?
Так ведь зима сейчас, а все равно - надобно просто нападение подальше от Ладоги устроить, скажем, дней десять пути, да и довольно того. И в лесу каком, чтобы нашли не сразу. А потом... зима - это зверье. Обязательно кто-то к телам да выйдет, еще б осталось от них что-то к тому моменту, как найдут. И сами тела не святых людей, грешники на дороге останутся.
И протухают, и гниют, не мощи, чай, к моменту, как Борьке их покажут, там уж и не ясно ничего будет. И не видно, и не слышно, и спросить не у кого. Никто не разберется.
А Марина начнет жизнь заново.
Деньги?
Есть у нее и серебра достаточно, и камни самоцветные отложены, жадным Борис никогда не был. Конечно, драгоценности царские не отдадут ей - к чему оно в монастыре? Но... когда б Марина только на это полагалась!
Еще мать ее учила - хоть ей и повезло выйти замуж за князя рунайского, и Марину родить, и мужа пережить, и даже в могилу сойти спокойно, почти своей смертью умереть, силу дочери передав, а все равно, памятны матери были костры франконские да джерманские. Охотники на ведьм памятны.
И дочери она постоянно говорила ни на кого не надеяться, а лисой жить. По три, четыре запасных выхода в норе иметь! Лучше - пять или шесть. Один завалят, так другие останутся. И с захоронками то же самое. И побольше, побольше.
Марина ее заветам свято следовала. Она хоть и жила спокойно, в безопасности, да мало ли, что в жизни будет? Хотя когда Борис приехал, надобно ей было подальше от него держаться, понимала она, что возле большой власти - возле смерти. А посмотрела на государя росского - и не удержалась, соблазнилась... или правильнее сказать - соблазнила?
Ах, какой он был глупый!
Какой наивный!
Марина и не делала почти ничего. Просто Борис хотел присоединить ее княжество к Россе. Отец его из полных тюфяков был, а вот Боря не в него пошел. То там землицы прихватит, то здесь, где договаривался, где интриговал, больших войн избегал, старался, но Росса потихоньку землями прирастала. Дошла очередь и до Рунайи.
Марина тогда едва на трон села, сколько ж ей было? Да, лет восемнадцать, и хороша она была необыкновенно, Борис и влюбился, не глядя. Предложил ей союз, а потом руку и сердце, она и согласилась. Хотя где та Рунайя, которую на карте искать сутки надобно, и где Росса! Считай, союз блохи с собакой.
Марина тогда довольна была.
Хотелось ей пожить спокойно, уютно, радостно, в палатах царских - почему нет? Даже ведьмам такого хочется! Да и что она забыла в той Рунайе?
Могилку материнскую? Ведьмам оно и без надобности. Они-то знают, куда сила уходит, куда душа.... А над телом - чего сидеть? Плоть и есть плоть. Тлен безобразный.
Матушка последние годы болела сильно... Марина знала, годам к пятидесяти и у нее такое начнется.
Да, такова плата за все хорошее.
За силу, за красоту, за притягательность для всех мужчин, за ведьмовство. Хочешь - отказывайся.
Нет?
Тогда плати. Здоровьем, годами жизни... хотя матери меньше повезло, а вот для Марины она паука нашла. Паучиху.
Теперь-то у нее такого нет, разве нового заказывать и ждать?
Это дело будущего. Но сильно Марина ни на что не надеялась. С такими вещами, как ее хранилище, срастаются один раз и на всю жизнь. И серьезный кусок жизни у нее отняли, именно тот, который она рассчитывала проживать после полувека. Спокойно и радостно, не теряя красоты и здоровья, пользуясь запасенной силой и смягчая свои недуги.
Да, возможность была.
Теперь ее нет, так что мстить она будет сначала за это. Только надобно решить и кому мстить, и в какой очередности, и как именно.
Борису?
Не так уж ему мстить и хотелось. Понятно, ведьмы зло творят по призванию души, но ведь не сдурьма же! Надобно ж не только напакостить, а и ноги потом унести! Вот, ежели Борису гадить, то можно потом и самой в гроб улечься. Это когда не знал он ни о чем, можно было многое. И привороты делать, и отвороты, и порчу наводить, и волю свою диктовать - можно!
А когда узнал, тут уже все. Он уже знать будет, откуда вред идет, уже защититься сможет. Не перевелись волхвы на земле росской, да еще какие! Марину в узел согнут, в порошок сотрут и с кашей сожрут. Очень даже запросто.
Устинья силы своей не знает, Марина-то ее в полной мере почуяла.
Не испугалась она! Вот не надо, нечего и некого ей бояться! Сильная она, умная и жестокая! А еще самая хитрая! Может она с Устиньей справиться! Даже сейчас, когда в ней кровь проснулась, может. Но... ведь и сама она пострадать может.
Устинья если сразу не сляжет, потом не спустит. И рядом с ней кто из волхвов оказаться может... Марина понимала, ежели у нее в роду ведьмы, то у Устиньи волхвы были. Наверняка. А тогда что?
Найдется с ней рядом кто знающий, чтобы и с Марининой ворожбой справился, и с самой ведьмой? Ой, найдется, и легко, тогда от Марины только пух и перья полетят.
Хочется такого Марине?
Не хочется, ничуточки, жить ей больше охота, чем мстить.
И вообще...
Чего ей вот прямо сейчас бежать и мстить?
Она подождет. Она год подождет, пять лет подождет, десять... а потом ударит. И никто, никогда не поймет, откуда пришла смерть, и удар отразить не успеет.
Так она и сделает.

***
Только сейчас, на богатыря глядючи, Добряна дух перевести смогла, только сейчас выдохнула спокойнее. Теперь-то под защитой она, теперь легче ей будет.
Божедар поклонился, как и положено.
- Поздорову ли, Добряна, матушка?
- Поздорову, Божедар. А ты что?
- Род ко мне милостив: жена ребеночка ждет, летом.
Добряна руки сложила.
- Живу-матушку попрошу за вас, глядишь, и еще четырех рОдит.
Всех Род по-разному одаривает. Кому с мечом быть, кому силу хранить, кому знания... у каждого свое предназначение на земле. Когда поймешь его, все у тебя будет хорошо да ладно. А когда не на свою дорогу встанешь, так намаешься, что хоть ноги поломай. И ломают же, и себе ноги, и другим - шеи. Божедар, хоть и в роду волхвов свет увидел, а силу принять не мог. Так тоже случается.
Не волхв.
Зато богатырь, как о них и сказывают. С клинком чудеса творит, стрелу в кольцо уложит, не задумается, ножи, как рукой вкладывает. И собой хорош.
Как о былинных богатырях рассказывают, так и о нем можно бы. Хоть ты парсуну рисуй с него. Кудри золотые, глаза голубые, лицо - погибель девическая.
Кому бы сказать, что с детства он любил и любит только одну девушку - конопатую девчонку соседскую, на ней и женился. Стоят они рядом - ровно павлин с воробушком, а все ж не улыбается никто. Потому что смотрит Божедар на супругу свою с нежностью и любовью. И сразу даже самым тупым ясно становится - других женщин для него на земле нет.
И она на него не нарадуется. Сына и дочку уже богатырю родила, правда, силу они принять не смогут богатырскую, ну так не вечер еще. Есть еще время, рОдит ему супруга богатырей, Добряна о том Живу-Матушку попросит, поможет.
Да не о том речь сейчас, об их беде общей.
- Благодарствую, волхва. Но о делах моих говорить не время сейчас, ты лучше сказывай, для чего меня Велигнев к тебе послал. Что я сделать должен?
Подалась Добряна вперед, зашептала, ровно даже от ветра таилась.
- Беда у нас, Божедарушка, пришла она, откуда и не ждали. На Ладоге неспокойно сейчас, волхвы угрозу чуют, и не колдовская та угроза, человеческая. Вижу, может клинок понадобиться, да не один. С дружиной ты пришел?
- С дружиной, волхва.
- Вот и ладно. Сюда всех зови, кого надобно, и встречу, и обогрею, и разместиться помогу, и от чужого взгляда укрою. Многое волхвам на своей земле позволено, сам знаешь.
Божедар про то хорошо знал.
Бывало. Всякое бывало, и из рощи небольшой полки на битву выходили, и люди в таких рощах бесследно исчезали, хоть и напросвет деревья иногда видно, и всякое в них творилось... разное.
Одним словом - заповедное место.
И людям там - заповедано.
С волхвой-то понятно, не страшно.
- Много ль народу надобно? Я бы часть сюда привел, остальных в Ладоге оставил.
Добряна только руками развела.
- Не знаю, Божедарушка. Ведомо мне, что тучи надвигаются, что молнии из них проблескивают... сначала одна туча, потом еще четыре за ней, а вот что да как... сам знаешь, не провидица я, мне все это кровью да болью дается, и то поди пойми, что там покажется.
Божедар кивнул сочувственно
- Ты, Добряна, сказала, я услышал. Двадцать человек здесь оставлю, и сам тут побуду, от греха. А к весне по друзьям клич кину - пусть тоже на Ладогу придут.
- Сам понимаешь, осторожно надо будет...
Божедар понимал то, о чем пыталась вежливо намекнуть Добряна. Очень вежливо, очень аккуратно...
Времена собственных дружин боярских прошли безвозвратно, в Лету канули. Сейчас боярину не больше двадцати боевых холопов дозволено, и то не каждому их содержание по карману. Это ж не просто так себе холоп, его одеть - вооружить - обучить надобно, коня ему купить, опять же, военный человек тренироваться должен постоянно, сложно это. Так что иные бояре старались, а большинство вид делали, не воины у них, а так, ряженые на конях.
А у Божедара своя дружина - сто пятьдесят человек, да и позвать он может три раза по столько. Немного? Так у государя Сокола пять сотен было - и ему хватило, с того и Росса началась.
Правда, Божедару власть не надобна. Ему земли новые осваивать интересно, с чужими племенами где воевать, где торговать, по горам ползать - и есть ведь, где развернуться и ему, и дрУгам его. Весь Урал для них, хоть горы, хоть тайга, хоть племена дикие - воюй, не хочу!
Вот и сейчас, пока добрался он на зов Велигнева, а потом и к Добряне - сколько времени прошло! А могло и больше пройти! Еще как могло! И в пути он задержаться мог легко, всякое быть могло.
Но - не случилось.
Вот роща, вот волхва, вот сам Божедар. И охранять он Добряну будет, покамест она опасность чувствует, а далее видно будет. Велигнев просто так ничего не говорил, позволит Род, так и клинками позвенеть придется, но покамест ждать придется.
Ничего, подождут. И такое бывало. ПлохА та дружина, которая от ожидания ржавчиной зарастает. Найдет Божедар, чем их занять.
Лучше время потерять, чем волхву или Рощу священную.
Велигнев зря не скажет.

***
- Государь, беда!
- Что случилось?
Борис, только недавно от Устиньи вернувшийся, уснуть еще не успел. Оно и хорошо, просыпаться не придется.
- Государь, пожар случился. И боярина Ижорского убили.
- Боярина Ижорского? Романа? Рассказывай.
Боярин Репьев, глаза приказа Разбойного, голову опустил, да и заговорил. По словам его, сегодня ночью кто-то терем боярский поджег. А боярина в горнице его прирезал, рядом с тайником.
Борис слушал, гневом наливался.
- А куда дворня смотрела?
- Так пожар тушили, государь. Я с боярыней уж поговорил, сколько смог, рыдает она, но пару слов удалось вырвать. Говорит, была у мужа ухоронка, а что в ней - не ведает. За ней боярин в огонь и кинулся.
- А тать и подвернулся.
- Это кто-то свой, государь. Чтобы вот так пройти через заслоны все незамеченным, и псы цепные его не порвали, и терем поджег негодяй, и дождался, пока боярин за добром своим побежит, не выдержит... не способен на такое никто чужой, слишком многое знать надобно о боярине.
Борис выдохнул медленно, кулаки разжал.
- Вот что, боярин. Веди-ка ты следствие, и татя мне представь, хоть землю носом рой, а только сыщи эту погань!
Василий Репьев поклонился.
- Воля твоя, государь. Всех расспрошу, а только татя сыщу.
Борис кивнул.
Предупреждать боярина не стал. За то и ценил он Репьева, что неглуп был боярин. И знал - под пыткой каждый сознается. Да хоть бы в чем! И в злоумышлении, и в убийстве - как пытать будут, так и сознается. А только татю от этого ни жарко, ни холодно, он на свободе как гулял, так гулять и будет. Потому пытки боярин Репьев не уважал, а вот розыск вести умел, и люди его не даром хлеб свой ели. И доносчики, и слухачи у него везде, кажись, были.
Знал Борис, искать боярин будет по совести, невиновного государю не подставит, зря осудить не даст.
- Ищи, боярин. Когда найдешь - награжу щедро.
Боярин поклонился, да вышел.
Борис вытянулся под одеялом пуховым, вздохнул. Раньше и не мерз вроде, а вот сейчас холодом пробирает. Устя сказала, это пройдет, да только когда? Вроде как от того, что сил у него сосали много, сейчас восстанавливается он, вот тепло и уходит быстрее. Как больной, случается, мерзнет, а потом выздоравливает.
Устя...
А татя этого пусть сыщет боярин.
И сам Борис завтра подумает... кажется, родного сына у Ижорского не было, хотел он свое состояние мужу дочери оставить, да дочь пристроить не успел.
Или был с кем сговор?
Завтра он боярыню расспросит. И покровительство окажет... что там у Ижорского хорошего было? Кажется, рудник... и дальняя родня есть у него, род многочадный, это Роману не повезло, сын умер, второй тоже... дочь осталась.
С тем Борис и уснул. И больше его сегодня уж никто не тревожил.

***
- Просыпайся, царевич. Ты все почиваешь, а на Ладоге переполох великий творится, - Михайла Федора ночью не будил, он ему утром решил новость рассказать.
- Что за переполох?
- Боярина Ижорского, говорят, убили ночью.
С Федора сон слетел, царевич на кровати сел, глазами заблестел.
- Как?
- Вроде как тать залез... не знаю, покамест. Сам узнал недавно, я ж всю ночь при тебе был...
Не был. И храпел пьяный Федор, как три свиньи, Михайла ему сонного зелья подлил. Но кому такие мелочи интересны? Главное-то, что царевич скажет!
- Ижорский. Родственник твой, ты говорил?
- Говорил, царевич. Да только родня мы уж очень дальняя, нашему плотнику троюродный плетень.
Федор хохотнул, потянулся.
- Жаль, братец тебя боярином не сделает. Попросить его, что ли?
- Да ты что, царевич! У Ижорского еще жена осталась, дочь, кажись, и еще кто из родни есть.
- Вот... дочь там какая?
- Страшная, царевич. На огороде поставишь, так вороны с неба попадают.
- А то б женился на ней, и горя не знал.
Михайла аж перекрестился.
- Боже упаси, царевич!
- А то смотри, Мишка, поговорю я с братом, авось, не откажет?
- Ты уж, царевич, лучше сразу прибей. Чем всю жизнь со страшным перестарком мучиться, разом дело и кончим?
Федор хлопнул Михайлу по плечу и отправился умываться. А Михайла подумал, что пока все складывается хорошо. Никто его ни в чем не подозревает.
А дальше?
Будет видно....

***
Ни днем покоя ведьме нет, ни ночью темной.
Ладно еще ночью - там и положено как бы.
А днем?
А все же...
Опускается длинный рыжий локон в пламя огня. Не просто так, а перевитый с другими волосами. Тусклыми, сероватыми, у Федора до случая состриженными. Вот и пригодились.
- От дурной дороги, от лишней тревоги, от злой бабы, на что мужики слабы, как мышка кошку ненавидит, кошка собаку, собака волка, не будет вам двоим толка,... отворачиваю, заворачиваю...*
*- подлинные слова отворота, равно, как и ритуал, автор не приводит. Ни к чему. Прим. авт.
Ждала ведьма иного, а толку как не было, так и нет.
Не меняет цвет пламя, не шипит, искрами не плюется, ровно и не делает она ничего.
Или...
Отбросила женщина локон, в гневе ногой топнула.
- Точно ли это ее волосья?
- Ее.
- Тогда... не получается у меня от нее царевича отворотить! Как и нет никакого приворота.
- Так ведь и это возможно?
- Не должно такого быть! Неправильно это!
- Может, и неправильно. Но когда так-то получается?
Боярин Раенский поневоле призадумался.
У них все как рассчитано было? Напервой отворачиваем Федора от Устиньи, на то и локон надобен. А как только станет он отвращение к боярышне испытывать, тут его и к Анфиске Утятьевой приворожить можно. И женить, да побыстрее! Ан - не получается?
- А если просто его отвернуть, не как привороженного?
- Давненько уж без тебя о том подумала! Не получается! Понимаешь ли ты? Совсем не получается!
Платон кивнул.
- Понимаю. На нее подействовать никак. На него... пусть попробует боярышня Утятьева водой с приворотом напоить его. Авось, и получится чего?
Женщина медленно веки опустила.
Тоже подумала.
- Не верю я в это. Боюсь, придется нам Феденьке игрушку его дать, чтобы порадовался, да и бросил.
Платону это безразлично было.
- Значит, придется планы чуточку отложить, пусть натешится парень. Кровь молодая, горячая, как думаешь, хватит ему года?
- Не знаю.
- Год положим покамест, а коли затяжелеет девка...
- Не случится такого, а коли и случится - плод скинет. Сам знаешь.
- Может, и помрет при этом, когда будет кому помочь.
Ведьма ресницы опустила.
- Хорошо. Пусть Фиска приворот пробует, вдруг да поможет, а дальше видно будет.
На том и порешили.

***
Любопытство - оно даже у патриархов не порок. А Макарию очень уж любопытно было - что за Устинья Алексеевна такая?
Не удержался, приказал позвать.
И не пожалел.
Вошла боярышня, в сарафане простом, зеленом, поклонилась почтительно, в пол.
- Благослови, владыка.
Макарий и благословил, не поленился.
Заодно и пригляделся получше.
А что такого-то?
Боярышня стоит, симпатичная, коса длинная, каштановая, личико симпатичное. Не красавица редкая, навроде той же Утятьевой, но очень даже приятная боярышня. Фигурка, опять же, и спереди есть на что полюбоваться, и сзади за что ущипнуть... прости, Господи, за мысли грешные. Ну точно б ущипнул лет тридцать тому назад, а сейчас только смотреть и осталось.
Стоит, глазищи опустила, как оно приличествует, руки тоже спокойно опущены, платье не перебирают, не нервничает боярышня. Вины за собой не чует, да и какая на ней вина?
Что царевичу она по сердцу пришлась?
Так то и не грех, он парень молодой, она девушка красивая, такое и само по себе случается. Почему эта, а не та?
И не таких любят-то! Макарий всякие виды видывал, и с хромыми живут, и с рябыми, и с косыми. И ведь любят же! И живут-то счАстливо.
- Проходи, Устинья Алексеевна, удели уж старику времени немного.
Боярышня прошла, села, на прибор чайный посмотрела. Нарочно Макарий его поставил, иноземный, с кучей щипчиков, сахарницей, молочником, прочей утварью - интересно ему стало.
- Поухаживать за тобой, владыка?
- И поухаживай, чадо. Я чай с молоком люблю, грешен.
Пристрастился, приучила его Любава, сначала вкуса не понимал, а потом приятно стало. Но девчонка-то эта откуда что знает?
И руки не дрожат у нее, и движутся спокойно. Видно, не в первый раз она такое проделывает.
- Я погляжу, у тебя дома тоже чай любят?
Устя головой качнула быстрее, чем подумала.
- Нет, владыка, не любят. И с молоком тоже.
- А ты с ним ловко управляешься.
- Видывать приходилось. Я и запомнила.
Такое быть могло, Макарий и внимание заострять не стал. Вместо этого расспрашивать начал.
- А поведай мне, боярышня о своей семье? Про отца своего, про матушку?
Устя отвечала, Макарий смотрел. И все время удивлялся.
Всякое в жизни бывает, конечно. А только некоторые вещи не спрячешь. Сидит перед тобой девушка, разговаривает, а ощущение, что она старше своего возраста раза в два.
И знает очень много. И языки превзошла, и про жития святых говорит рассудительно... откуда ей знать-то столько?
Вроде и не девушка молодая с ним говорит, а человек взрослый, поживший, переживший многое и многих.
- Доводилось ли тебе, боярышня, близких терять?
- Кому ж не доводилось такое, владыка?
И снова - ровно и правда сказана, да не вся.
Метнулось что-то темное в серых глазах, скользнуло, да и пропало, ровно не бывало. Да что ж за девка такая непонятная?
- Скажи, боярышня, люб ли тебе Федор Иоаннович? Слово даю - все сказанное только между нами и останется. Никому не передам.
И снова тень.
- Не люб, владыка. Как любить человека, когда не знаешь его?
- Не злой он, не подлый...
Молчание в ответ.
- Царевич. Для многих и этого довольно.
- Не для меня, владыка.
Как ни пытал ее Макарий, а все одно не смог странного чувства избыть.
Сидит перед ним девушка юная, а словно смотрит из ее глаз кто-то старый, усталый. И все хитрости Макария ему наперед видны. И... не доверяют ему, не верят.
А ведь не враг он...
Обидно сие.
Или...
Что ты скрываешь, боярышня Устинья? Надобно бы о семье твоей поболее узнать. Сестру расспросить, что ли?

***
Устя от патриарха вышла, мокрая, словно мыша.
Свернула в один из потайных углов, коих так в палатах много, к стене прислонилась. Потом и вовсе на пол сползла, дерево приятно щеку захолодило.
Макарий - Макарий.
Помнит она все, отлично по своей черной жизни помнит.
Сколько ж тебе еще отмерено, патриарх?
Года три, не более. Не отравят тебя, не железом холодным убьют, просто срок твой придет. Смерть, она за всеми в свой черед приходит, а ты весь тот год себя плохо чувствовал, вот и прихватило однажды.
Но это уж потом будет.
А до того...
Устинья и свое венчание с Федором помнила. Как сквозь кисею какую, а помнила. И Макария.
Помнила, как беседовал он с ней в прошлый раз, правда, уж после свадьбы, наставлял терпеть и покорствовать. А она и так противиться не могла, все было, ровно в дурмане каком.
А еще...
Не друг ей Макарий, и Борису, не друг. Он родня Раенским. В той, черной жизни он их хорошо поддерживал, хоть и не впрямую, но показывал, чью сторону держит. Да они и сами по себе силой были, так что патриарх просто им помогал немного. А сейчас кого он выберет?
Вот вопрос...
Тогда-то и Борис умер, и никакой другой силы, окромя Федора не было.
А сейчас?
Друг Макарий или враг? Или - так?
Устя не знала ответа. Не только патриарх на нее смотрел, понять пытался, она тоже думала, вглядывалась, достоин он доверия - или нет?
И не знала ответа, не ведала.
Нет, не понять, опыт у нее есть, да только и патриарха раскусить задача нелегкая, он тоже умен да хитер. Ждать надобно, смотреть надобно, пусть себя хоть как проявит.

***
Долго Вивея думала, как зелье подлить Устинье.
Подлить-то можно, надобно самой вне подозрений остаться. А как?
Из чужих рук не берет ничего боярышня, только у сестры. Та сама на поварню ходит, сама все приносит. Вроде и бестолкова она, а понимает, что отравить али испортить сестричку могут, дело нехитрое. А как Устинье конец, так и Аксинья из палат царских быстрой ласточкой полетит.
Послать боярышне сладостей каких?
Опять не притронется, да еще розыск начнут, тут и попасться легко.
А общий стол?
И тут беда. Когда не знаешь, кому зелье достанется... Вивея б и всех соперниц разом перетравила, да надо-то одну. А попадет ли ей яда?
Кто знает?
Но по размышлении здравом, Вивея рискнуть решила.
Все видели, что заливное она не ест никогда, было такое за Вивеей. Не нравилось ей... оно все студенистое, дрожащее... в рот брать противно, на языке пружинит... так и хочется сплюнуть.
Все уж и попривыкли, что не заливное ей не подавать, подальше отставить.
А вот ежели в него яд добавить?
А там уж кому повезет?
Вивея подумала, да так и сделала. Пришла чуточку пораньше, когда на стол уж накрыли, мимоходом над одним блюдом рукавом провела, с другого кусочек ухватила. И такое случалось, не удивится никто.
И уселась кушать.
Постепенно и остальные боярышни приходили, за столом рассаживались.
Вот себе Орлова кусочек заливного взяла.
Вот Васильева.
А вот и Устинья, и заливное взяла.
Вивея едва не взвизгнула от радости, чудом сдержалась.
Получилось?!
Неуж получилось?!
Устя кусочек в рот положила. И так-то она не великий едок, а уж после разговора с патриархом и вовсе ничего в рот не лезло.
Вот напротив боярышня Васильева сидит, лопает так, что за ушами трещит... ей заливное нравится. А Усте кусок в рот не лезет... поковыряла вилкой. Нет, не лезет, хоть что ты делай. Может, просто сбитня попить? И того не хочется. Ей бы несладкого чего, а лучше - воды колодезной.
Может, и не заметила бы ничего Устя. Но боярышня Васильева спиной к окну сидела. И Устя вдруг... увидела!
Зрачки у боярышни расширяться стали. Вот просто так. Свет ей в лицо не бьет, а зрачки все шире и шире. И лицо покраснело, вот она тарелку в сторону отставила, к кубку руку протянула неуверенно так, и пить принялась. Словно... словно...
- В порядке ли ты, Наталья? - Устя и сама не поняла, как вопрос задала, язык сам дернулся.
- Д-да...
И голос низкий, охриплый.
Устю ветром из-за стола вынесло!
- Не ешьте ничего!!! Яд здесь!!! ВОДЫ!!!
Боярыня Пронская из-за стола поднялась, руки в боки уперла.
- Да в уме ли ты, Устинья?!
Может, и услышала б ее Устя, а может, и нет. Она уже рядом с Натальей Васильевой была, за руку схватила, к свету развернула.
И - лишний раз убедилась.
Да, и это в монастыре было. Одна из монахинь покончить с собой хотела, не по нутру ей была жизнь затворническая. А паслен... чай, не редкость, не роза заморская, такой-то дряни везде хватает.
С той поры Устя и запомнила, да и потом про ведьмино растение еще почитала.
Схватила со стола первый же кувшин, принюхалась.
Вода. Вроде как с ягодами какими...
- ПЕЙ!!!
И столько власти было в ее голосе, столько силы, что Наталья и пискнуть не решилась, принялась воду глотать безропотно.
- Тазик!!! - Устя на слуг рявкнула, те заметались, откуда-то бадью добыли... над ней боярышню и рвать начало. Устя ее поддержала, на боярыню Пронскую оглянулась. - Не знаю, что именно отравили, куда яд подсыпали. Проверить надобно, распорядись.
Боярыня забулькала невнятно, потом все же возмутилась.
- Да с чего ты...
Поздно.
В горницу уж Федор входил. Михайла кое-кому из слуг приплачивал, как только суматоха в горнице началась, к нему люди кинулись. А уж он к Федору.
- Кажись, отравили кого. В тереме, где невесты!
Федору больше и не понадобилось. Как представил он, что Устя... что это ее...
Сердце захолонуло, в боку резь началась, так и кинулся опрометью через все палаты, и Михайла за ним.
Так они все и увидели.
Одну боярышню над тазиком рвет, вторая в уголке по стеночке сползает, Устя над первой боярышней стоит, поддерживает ее, боярыня Степанида что-то сказать пытается...
Федор и рявкнул, как смог. Пискляво получилось, ну да и ладно!
- Немедленно за лекарем!
- И воды с солью! - это уже Устя крикнула.
За водой Михайла метнулся, кого-то из слуг пнул, что есть силы... шум поднялся, гам.