***
- Что-то Усти не видно. Да и царевича.
Не сильно-то боярин беспокоился, понимал, что вреда Устинье рядом с Федором не будет. А все ж ни к чему боярышню срамить, коли хочешь ты девку! Ну, так женись! По-честному! А в углу тискать не смей, боярышня это, не холопка какая!
Боярыня Евдокия на мужа посмотрела, вздохнула затаенно, еще раз пожалела доченьку, она бы век такому как Федор дитя не отдала, да кто ж ее спросит-то?
- Не кручинься, батюшка. Умная у нас доченька выросла, не позволит она себе лишнего.
- Чуточку и позволить могла бы, - Алексей Заболоцкий себя хорошо помнил. И как поцелуи срывал то там, то тут...
Евдокия тоже помнила.
И прабабкин наказ. Агафья просила ее, а когда уж честно сказать - приказала Усте не мешать и под руку не лезть. Мол, не глупая у тебя дочка, Дуняша, сама она разберется, а вы только хуже сделать можете. Ты, главное, мужа сдерживай, а Устя не оплошает.
Сказать бы о том мужу, да нельзя. Гневлив боярин, на руку скор... да и не все мужьям-то рассказывают. Мужу-псу не показывай... улыбку всю. До нас поговорка сложена, а нам досталось. Вот и ни к чему со старой-то мудростью спорить, должно что-то и втайне от мужчин быть.
- Не надобно, Алешенька. Запретный-то плод он завсегда слаще.
- И то верно.
- Плохо, что не видно Усти, но девочка она умная, бесчестья и урона не допустит.
- А как царевич настаивать будет?
- Все одно не позволит, найдет, как отвлечь, али еще чего придумает, умненькая она у нас выросла.
- Да... вся в меня. Как ты думаешь, Дуняша, будет наша Устя царевной?
Евдокия в том сомневалась сильно. Ежели бабка вмешалась, то неспроста. Да и Федор Устинье не люб. И... нехороший он. Как он на Устю смотрит... нет, нельзя ему девочку отдавать, ей с ним плохо будет. Еще и потому, что ненавидит его Устя. Не показывает, а только мерзко ей даже глядеть на царевича, гадко, тошно! Не такая уж и слепая боярыня Евдокия.
Вслух-то она ничего не скажет, только то, что хочет муж услышать. Но ежели что, свадьбу расстроит с превеликим удовольствием!
Не нравится ей Федор, попросту не нравится. И за дочку тревожно. Но покамест молчать надо.
Всему свое время, и особенно - слову.

***
Давно у Бориса такого дня хорошего не было.
Выбрался он из дворца легко, по полям пролетел, ветер свежий пил, как самолучшее вино, пьянел от терпкого привкуса на губах.
Спрыгнул, руки раскинул, в снег упал...
Воля...
Сколько ж лет он так не делал? Десять?
И не упомнить уже... как батюшки не стало, так и ушла куда-то радость, исчезла, не жил, а дни считал, ровно в подземелье сумрачном. А сейчас вот волной прихлынуло, накатило!
Захотелось.
Вспомнил улыбку теплую, глаза серые...
Красива ли Устинья Алексеевна? Хороша, да до Маринушки ей, как соловью до павлина. А все ж...
Есть в ней радость. Чистая, незамутненная....
Еще покататься? Или съездить, с горки прокатиться? По ярмарке походить?
Не так, как обычно делается, со свитой да со стражей, а для себя, для души? *
*- был у русских царей и такой обычай. На святки переодеваться и ходить по улицам, типа Гарун аль Рашид. Был. До Романовых - точно, а потом сгинуло постепенно. Рюриковичи себе многое позволить могли, а Романовы - нет, прим. авт.
Борис и сам не заметил, как коня повернул. До Ладоги-реки доехал, монетку парню кинул, тот коня привязал, посторожить обещал, а сам Борис гулять отправился.
Хорошо...
Когда не знает тебя никто, не требует ничего, не смотрит с почтением, не кланяется земно, зады кверху выставляя.
Что Бориса к горкам потянуло? Сам бы он век не ответил, но Устинью легко нашел. И Федора, и... сам гневу своему поразился. Да какое дело ему до боярышни, таких не одна сотня по Ладоге разыщется, еще и красивее найдутся? А вот... поди ж ты! При виде слез в серых глазах едва Борис за плетку не взялся. Было такое в их детстве: поймал Борис братца, когда тот кошку мучил, и выдрал так, что Федька потом долго ходил, почесывался. В обморок не падал, крови ж не было, а вот зад болел. И кошек братец потом не мучил. Никогда. Бориса побаивался.
Киска та, у Феденьки отбитая, еще долго у Бориса жила, мышей ему таскала... было дело.
А теперь, значит, подрос Феденька, забылась трепка старая, новой захотелось. И кошки забылись, девушек ему подавай!
Ух, мачеха, зараза такая, избаловала мальчишку!
Свято ведь уверен, что подарок он для любой женщины, и невдомек ему, что не его видят - царевича.
На пугало кафтан бархатный надень - то же самое и будет, как бы еще не ласковее улыбаться будут! А дружки его в том первые потатчики! Пакостники мелкие, все сделали, чтобы Устинья одна с царевичем осталась, неуж не понимали, что дальше будет?
Не удержался Борис, вмешался и не пожалел - такой радостью серые глаза полыхнули.
Брат кулаки сжал, ровно кинуться хотел, Борис уж прикинул, где сложить его, когда бросится. У стеночки деревянной, в снежок, в кучку...
Не решился Федор на брата накинуться, так он и в детстве не кидался, разве что орал гадости да маменьке пожаловаться грозил. Кому-то сейчас он жаловаться будет?
Зашипел царевич злобно, да прочь ринулся, а Устя, напротив, ближе подошла...
Что она в Борисе увидела? Царь и не понял, сразу-то, но Устя за руку его схватила с неженской силой. Что говорила? Что просила?
Государь и половины не понял, зато хорошо другое осознал.
Вот почему Федора так тянуло к ней!
Теплая она. И рядом с ней тепло, душа оттаивает, ровно весна начинается. Сейчас бы наклониться, к себе ее притянуть, губами губ коснуться... и чем он лучше Федьки будет?
Только пока Борис с собой боролся, Устя что-то решила. Руку подняла, кончики пальцев его горла коснулись, у царя в голове зашумело...
- Устя?
Серые глаза расширились, а по наружному краю их ровно огни зеленые зажглись. Яркие такие... Боря и двинуться не смог сначала, а потом уж и поздно было.
Побежали огни, в единое кольцо слились, тонкие девичьи пальцы на горло легли - и словно что-то такое разорвали, по шее боль огнем хлестнула, потянула...
Как стена рухнула.
В миг единый царя огнем залило.
Жар ли, свет ли, холод?
Сам он на тот вопрос не ответил бы!
Как будто впервые за десять, двадцать лет вздохнул он полной грудью, а до того и не дышал вовсе. И так сладок этот вздох получился, что даже сознание поплыло, дрогнуло... может, и упал бы мужчина, да Устю надо было поддержать.
Девушка едва в снег у его ног не сползла.
Бледная вся, лицо ровно мраморное, под глазами в миг единый круги черные появились, а рука вся окровавлена. И на снег алая кровь капает. Нет на ее руке ран, а течет кровушка из-под ногтей, заливает белый снег, расцветает алыми цветами.
Может, и натворил бы царь глупостей, закричал бы, помощь позвал, да не успел просто, Устя кое-как глаза открыла.
- Кровь... ни к кому попасть не должна! Сейчас... опамятую...
Борис и рукой махнул.
Как был, поддерживая девушку, опустился на колени, зачерпнул снега в горсть, лицо ей протер, Устя губы приоткрыла, он в рот ей снега вложил...
Минут через пятнадцать девушка и оживела.
- Благодарю, Боря.
Давненько его так не называли.

***
Кому гуляния веселые, кому наставления родительские.
Боярышня Анфиса Дмитриевна Утятьева в горнице сидела, на отца глядела. Слушать не хотелось.
На улицу хотелось, к подругам веселым хотелось, на женихов погадать в неделю святочную, когда еще и не заняться таким-то...
А приходится сидеть, батюшку родимого слушать.
- Отбор будет, Анфиса. Царь-батюшка брата своего оженить желает.
Невольно заинтересовалась боярышня. Когда царевич женится, умные девушки завсегда интересоваться будут. Не царь он, конечно, а все ж... нет у Бориса пока других наследников, нет детей...
- Когда дурой не окажешься, царевной стать сможешь. А там - кто знает?
Дурой Анфиса быть не хотела, а вот царевной - так очень даже не отказалась бы.
- Батюшка, а что не так? Думаешь, выберут меня?
- Трем сотням девушек приглашения пришлют. Я с боярином Раенским говорил, с Платоном Митрофановичем, потому ты на отбор попадешь обязательно.
Анфиса плечами пожала так, что едва сарафан на груди не порвался, длинную золотую косу наперед перебросила. А коса шикарная, считай, до колен достает, и сама Анфиса до того хороша - ровно яблочко наливное. И глаза большие, карие, и коса длинная, и фигура - что посмотреть, что потрогать приятственно...
- А потом, батюшка?
- А потом, Анфисушка, надобно тебе царевича в себя влюбить будет.
- Как скажешь, батюшка.
- Да не как скажу, дурища... - махнул боярин рукой. И не говорить бы о таком дочери-то, да выбора нет, не скажешь, так потом хуже получится. О некоторых вещах бабы знать должны, то их, бабьи склоки будут.
Так-то мужчине и неприлично о таком говорить, да уж больно многое на карте стоит.
С Раенским давно они планировали этот брак, и Фиску боярин стерег пуще ока, как объединились бы два рода, Раенских, да Утятьевых, им бы даже Мышкины супротивниками не были. Смогли б они и на царя влиять.
Ан... не так пошло кое-что, не ко времени влюбился Федор, ему б сначала жениться, а потом влюбляться, сколь захочется, да теперь поздно уж ругаться.
Фиска молчала.
Дура-то она дурой, а все же по-своему, по-бабьи и сообразит чего?
- Что не так, батюшка? Али я чем плоха?
- Не ты плохА, другая хороша оказалась. Царевич, вроде как, влюбился до изумления. Есть такие на Ладоге, Заболоцкие, не слыхивала?
Анфиса лобик наморщила.
- Вроде как было что... три дочери у них, старшая, кажись, замужем за Дуняшиным братом... нет, не помню точно, не встречалась...
- Оно и понятно, мы супротив Заболоцких, что лебедь против воробья. А все ж увидел царевич где-то Устинью Заболоцкую, да и решил, что влюблен.
- Даже так, батюшка?
- Ты-то гораздо красивее. Видел я ту Устинью мимоходом... тьфу, так себе.
Платон Раенский показал, все в той же церкви, с хоров. Посмотрели бояре, да и плечами пожали: было б на кого смотреть... мелочь невзрачная. Его-то Анфиса куда как... краше, со всех сторон, и детей рОдит здоровеньких! У них-то в поколении меньше пяти - восьми детей не бывает, поди! А та немочь бледная еще бы и затяжелеть смогла?
- Ну когда так, батюшка, то и беды особой не будет. Неуж не понравлюсь я царевичу?
- Все в твоих руках Фиса. Сама понимаешь, тут ваши, бабьи, дела.
- Понимаю, батюшка.
- А раз понимаешь - то иди. Сшей там себе чего, али вышей... знаешь поди, чем заняться.
Фиса знала.
Сейчас пойдет, с подругами погуляет, про Устинью Заболоцкую сплетни послушает, потом подумает еще...
Власть она не меньше отца любила, да и замуж хотелось ей не абы за кого, а за достойного красоты ее да ума. За царя б, да женат он! Ну... тогда хоть за царевича!
И кто-то на дороге ее встал?
Какая-то Заболоцкая?
В клочья ее Анфиса порвет за счастье свое, и клочья кровавые по закоулочкам размечет.
Не видела она царевича ни разу? И он ее?
А это уж вовсе мелочи неинтересные!
Устинья, говорите? Заболоцкая?
Говорите, говорите. А я послушаю.

***
- Что это было? Объяснить сможешь?
- Смогу, - Устинья морщилась, снегом руку терла - рука так выглядела, что Борис ее словам готов был сразу поверить, доказательств не требуя. Пальцы белые, ровно обмороженные, на ладони красный след остался, под ногтями кровь запеклась. И больно ей, вот, морщится, а терпит.
А кровь со снега сама собрала, на платок, завернула кое-как, в карман сунула, не заботясь, что одежду попортит.
- Потом уничтожу. Аркан это был, государь. Неладное что-то в палатах твоих творится.
- Борей зови, как и звала, чего уж теперь-то, - махнул рукой Борис. - Какой аркан? Откуда?
- Аркан - колдовство черное, для управления человеком созданное, - Устя и не думала таить. - По нему жизненная сила идет, от человека к колдуну, через него и управлять человеком можно, правда, не каждый раз, а только если очень надобно. Не просто так я о том знаю, на брате моем такой же был.
- Так... Илья. Заболоцкий.
- Недавно то случилось, го... Боря. Мало кто знает, но в прабабках у нас волхва была. Настоящая. Еще при государе Соколе.
- Ага.
- Я не волхва, и сестры мои, и брат, и отец... а кровь все одно осталась, вот и просыпается иногда. Видим что-то неладное, чуем больше обычных людей. Брат давненько жаловался, то голова у него болит, то сердце тянет, а ведь молод он... уговорила я его в Рощу Живы-матушки съездить. Там и определила волхва, что аркан на нем, и сняла его. Илюшка даже до рощи доехать не мог, плохо ему было, корежило всего, корчило, ровно в припадке.
- А ты...
- Я смотрела. А сегодня... когда на тебя посмотрела, то и поняла, что тоже... только другой он у тебя был, не как у Илюшки. У него Добряна легко все сделала, как и не трудилась вовсе, а у тебя я его рвала, как проволоку раскаленную. Больно... а может, я неумелая такая, она-то волхва старая, опытная, а я и не волхва даже, сила есть, ума не надо.
- Вот оно что. А кровь так и должна из руки течь?
- Это на крови делается. Капли хватит... и наложить - кровь надобна, и снять - тоже. Мне по-другому нельзя, не умею я, не обучена.
- То есть... меня что - привораживали? Или что?
- Не знаю, - Устя действительно не знала, как приворот выглядит. Про аркан знала, это и ответила. - Силу тянули, жизнь самое тянули, может, и слушаться в чем-то заставляли - не знаю я про то, не волхва я. Кровь просыпается - то другое, кровь знаний да умений не добавляет.
И с этим Борису спорить сложно было.
- Роща, говоришь? Волхва?
- Д-да... не делай ей зла! Пожалуйста!
Устя с таким ужасом смотрела, что Борис даже хмыкнул, по голове ее погладил, как маленькую.
- Да ты что, Устёна, какое зло? Мне бы съездить, да поговорить с волхвой, вдруг что еще осталось, или последствия какие?
Борис и не засомневался в словах ее: чуял - правду говорит. До последнего слова правду, только страшненькую, ту, в которую верить не хочется.
А только как начнешь одним медом питаться, тут и конец тебе.
И с делами так. Не всегда хорошо получается, но ежели только хорошие новости слушать, то плохие себя заставят выслушать. Или головы лишишься по глупости своей, в розовом тумане плавая.
Устя на него смотрела, прищурилась только странно...
- Нет, ничего не осталось.
И на секунду отвернулась, слезинку смахнула.
Устёна.
В черной своей жизни она так думала - услышать бы, да и помирать можно. А сейчас услышала - и дальше жить хочется. А вдруг еще раз - назовет по имени?
- Точно?
- Уверена, государь. А хотя...
Устя задумалась, и серьезно.
- Устёна? - напомнил о себе Борис минут через пять.
- Я вот о чем размышляю, - призналась девушка. - Когда еще во дворце дрянь эта... а как увидят, что ошейник порван?
Бориса аж заколотило.
Только что дышал он полной грудью - и словно наново его стиснуло, сдавило... страшно! Опять себя утратить? Умереть лучше!
- А и в рощу... доедешь ли? Пустят ли? Илюшка на подъезде чуть в обморок не упал, повезло - рядом уж был. А с тобой как что случится?
Борис долго и не раздумывал.
- А поедешь со мной? Устёна?
- А... когда?
- Вот сейчас и поедем.
Устя кивнула. Потом спохватилась, за голову взялась...
- Родители. Федор. Ой, мамочки!
Борис разве что фыркнул весело.
- Думаю, и родители твои заняты, и Федор сейчас где-то в углу страдает, и поделом ему.
- Почему? Ой... - сообразила Устя.
- Именно. Ты ж не думаешь, что просто так, без пригляда здесь очутилась?
- Федор то устроил?
- Или он, или люди его - могут они любую подлость ради хозяина своего утворить.
Устя только зубами скрипнула.
Ох, что б она сделала, и с Федором, и с людьми этими... нехорошими.
- И верно, не в радость тебе Федька, а ему того и не видно, дураку.
Устя только руками развела.
- Не кручинься, Устёна, найдешь еще радость свою, а пока - идем. Тут ехать недолго, да и конь у меня отдохнул - влет домчимся.
Устя отказываться и не подумала.
Честь девичья?
Что отец скажет?
А волновало ее это год назад? Или в ту черную ночь волновало, когда она в темнице монастырской сидела, с жизнью прощалась? И не плакала, не горевала о жизни своей законченной, потому что за гранью могла Бореньку встретить. Увидеть его хотя бы, уж о том, чтобы коснуться - и не мечтала даже. А сейчас - рядом он.
И рука ее в его ладони лежит, уютно, спокойно так, уверено, и поедут они вместе, на одном коне...
Отказываться?
Да она в той, черной, жизни все бы отдала за минуты эти. И корону, и Федора, и все, что было у нее... и о каких-то глупостях говорить?
Уж придумает она, что делать, чтобы ей ущерба не было. А сейчас действовать надобно!

***
Федор в шатре сидел, напивался угрюмо.
Да, именно в шатре.
Для торгов деревянные прилавки сбили, а как выпить чего, или посидеть - шатры узорные поставили. Купцы на такие дела горазды.
Опять же, шатер расставить несложно, да и свернуть не тяжко. Поставил внутри жаровню, лавки-столы на скорую руку сколотил, на землю доски бросил, вот и ладно. Непривередливы на гуляньях люди, лишь бы выпивка покрепче была.
Тут его Михайла и нашел. Заглянул вина с пряностями купить для Аксиньи, сбитня ей, видишь, не захотелось, слишком простонародно, а она вся утонченная такая, аж искрится! Дура, ломака, кривляка веснушчатая! Тут и царевича заметил.
- Царевич?
Федор на него посмотрел зло.
- Чего тебе?
- Как... тут ты? А Устинья Алексеевна где ж?
Михайлу понять можно было. По доброй воле он в затее Истермана поучаствовал, сам за подворьем Заболоцких последил, и Руди знать дал, когда и как поедут они за город...
К чему?
А вот! Чтобы Федор с Устиньей вместе побыли. Истерман-то планировал так, что Федор ему за то обязан будет, а Михайлу иное вело. Не дура ж Устинья? Нет, конечно. Умная она, редко такое бывает. Обычно как баба красивая, так разума ей и не досталось, а тут... и языки она превзошла, и собой хороша, и добра... вот и дать ей на Федора Ивановича посмотреть поближе!
Пусть полюбуется, какую пакость ей в мужья прочат, авось потом и к Михайле ласковее будет!
Будет-будет, как от Федора он ее избавит, так благодарности ему и хватит, для начала, а любовь, глядишь, и потом придет.
Вот и порадел Михайла.
И братца отвлекли, и родителей, и сестрицу завистливую - оставили голубков наедине.
Получите!
Вот он, голубь-то сизокрылый, весь клюв уже в вине намочил, да хорошо так. А Устинья где ж?
- Твое какое дело, холоп?! - прогневался вдруг Федор. - Прочь поди!
Еще и кружкой запустил в Михайлу.
Понятно, не попал, еще того не хватало, но... делать-то дальше что?
А впрочем, недолго Михайла и сомневался.
Кружку поднял, встряхнул, на стол поставил.
- Прости, царевич, виноват. Налить тебе еще?
- А налей!
Михайла и послушался. А что в вино то крупица сонного зелья упала... Федор и не заметил. Пусть его!
Добиться от дурака чего полезного не выйдет, ну так хоть положить его где потише, да не беспокоиться. А самому потихоньку Устю поискать.
А если...
Зрелище задушенной девушки с рыжей косой так перед Михайлой четко встало, что бедняга аж споткнулся.
А ежели...
Тогда следующим в кубке яд окажется, и никак иначе!
Ах я дурак!

***
Устя как и не на коне ехала - она бы сейчас и на крыльях полетела от счастья, птицей в небе закричала бы, крылья раскинула, мир обняла...
Счастье?
Да, и такое оно тоже - счастье.
Когда рядом любимый мужчина, когда обнимает он тебя, осторожно так, в седле придерживая, а ты на грудь его облокачиваешься, запах его чувствуешь, невыразимо родной, дыхание ощущаешь...
Век бы так провести! И то мало будет!
Молчали оба. Не так уж удобно и разговаривать, когда конь по дороге летит, тут и ветерок, и снег, и движение...
Да и не нравилось Борису разговаривать на ходу, а Устя просто молчала и тем счастлива была. Не расплескать бы мгновения эти! На всю жизнь сберечь!
Вот и роща замаячила... Борис в седле пошатнулся.
Мигом Устя к нему повернулась.
- Что?
- Дурно как-то...
- Может, спешиться?
- Справлюсь я. Сама держись, - Борис коня пришпорил.
Нарастала дурнота. Но это ничего, это преодолеется...
Не справился.
И, уже теряя сознание, знал, что Устя перехватывает поводья - и кричит что есть сил, зовет Добряну.
Не знал только самого важного.
Ей - ответили?

***
- Что?!
Истерман едва гадюкой не зашипел, как Михайла отыскал его, да о случившемся рассказал.
- Что ж ты его не расспросил, сукин сын?
За мать Михайла не обиделся, все одно он Истермана убьет, ответил вежливо.
- Это тебя он послушать может. А меня прибил бы, вот и весь разговор.
- Я бы его расспросил...
- Когда б он до того не нажрался по-свински.
С этим спорить было сложно, Истерман только рукой махнул.
- Ясно мне. Так... покамест не знаем мы, что случилось, Заболоцких занять надобно. Боярина и супругу его я к себе приглашу. А молодняк куда бы деть, где они сейчас?
- Братец их невестой занят. Когда б им чего интересное показали, в самый раз пришлось, а Аксинью я займу.
Хотелось Михайле побегать и Устинью самому поискать, сейчас и побежал бы, да... нельзя внимания привлекать! Никак нельзя! Руди по-своему рассудил, кивнул согласно. Чего ж к мальчишке не прислушаться, хоть и молод Михайла Ижорский, а не дурак.
- Я сейчас Якобу скажу, пусть он Ильей займется. У него несколько купцов знакомых есть, вот, пусть свозит их с невестой, подарки какие посмотреть к свадьбе.
- А искать Устинью?
- И это прикажу. Ох, Федька-Федька, что ж ты так...
У Михайлы и вопроса такого не возникало.
Что ж он?
Вот уж неинтересно! И думать о том не надобно, убить - и пусть его! Господь разберется, что он, кто он, зачем... а Михайле не до того, ему б Устиньюшку найти.
- А, да. Еще сестра одна... Адаму ее передай. А сам людей порасспроси, понял? Все ж Адаму с бабами привычно, а тебе ответят там, где ему не скажут.
Что Истерман не дурак, Михайла и раньше знал. Жаль только, что сволочь. А, все одно - убивать придется, чего на мертвеца-то обижаться?

***
Устя на коленях перед Добряной стояла, глазами беспомощными смотрела.
Волхва сейчас тоже на коленях в снегу, царя лечила. Постепенно, по капельке, отпаивала его соком березовым, и так же, по капельке, силу Живы вливала.
- Права ты, Устюша, тут и приворот, и силу с него тянули, и еще что-то было, уж и не понять, что именно.
- Я словно проволоку рвала, так больно было, до сих пор руки толком не чувствую.
- Потом я твою руку посмотрю, но сразу скажу - не будет легко и приятно, очень мощное заклятие ты порвала, может, и рука онемеет, или еще какие последствия будут.
- Пусть будут! Только бы приворот порвался, на нем не осталось ничего черного... не осталось ведь?
- Не осталось, все ты разрушила, вижу я след - давний он, въелся уж накрепко. Нет, не как у Ильи твоего - там аркану не больше года было, да и кровь в вас другая, старая. На вас такое не накинешь...
- Так ведь Боря... от государя Сокола он!
- А волхвы у него в роду были? То-то и оно, человек он, самый обычный, без нашей крови в жилочках, его и оборотать легче, и вылечить тяжелее, в вас-то сила течет, другую силу как родную принимает, а с ним покамест разберешься еще. Сильный, умный, упрямый, а все ж только человек. Что Илья с себя стряхнул, ровно водичку, то государю отзовется еще.
- А... мог он потому и детей не иметь?
- Еще как мог, Устяша! Умничка ты! Вот что там еще-то было! Бесплодие! Сколько ж лет я такого не видела? И не упомнить сейчас!
- Сколько?
Борис все слышал отлично, только говорить трудно было. Но в себя он пришел, как отпаивать его начали, и теперь лежал, слушал разговор меж двух волхвиц, гневом лютым наливался.
Удавка?
Бесплодие?
Ох, доберется он до колдуна, на другом месте ему ту удавку затянет... для начала! Не любил Боря людей мучить, да некоторых... не казнь это! Это землю чище сделать!
- Уж лет пятьдесят, как бы не больше, и не припомню сейчас такого, думала, вовсе это умение утрачено. Пришел ты в себя, государь? Ну так и не тревожь девушку, глаза открывай.
И открыл, и сверкнул ими так, что страшно стало.
- Бесссплодие?
- В числе прочего. Давний уж аркан, а может, и два заклинания так меж собой переплелись, не ведаю. Чудом Устя с ним справилась, могла б и сама погибнуть, и тебя убить. Кто другой так и сорвался бы, да у Устиньи дар редкий.
- Да?
- Уж ты поверь. Дано Устинье, кровь в ней пробудилась. Я б такое и не порвала, поди. Может, за три дня, за пять дней. Давний то аркан, хорошо въелся, сжился ты с ним. На крови заклинание делали, старались, душу вкладывали.
- Вот даже как... а кто делал? Про то узнать нельзя?
- Как я тебе спустя столько времени узнаю, там, небось, уж и следы последние стерлись, расплылись! Мужчина то, женщина - неведомо мне. Может, лет пятнадцать тому накладывали, может, еще и пораньше, ты б еще про времена государя Сокола спросил.
- Пятнадцать... я только на трон взошел, только венец надел.
- Тогда тебя и окрутили, видать, а то и еще пораньше. Думай, кому такое выгодно было, да рядом врага ищи, такое издаля не сделать, кровь твоя нужна, волосы, а то и другое чего.
- Никак ты помочь не можешь? Хоть бы зацепку какую, хоть намек - кто?
- Не смогу я, государь, хоть голову снеси. Давняя волшба, слишком давняя. Тут и в воду не поглядишь, и не спросишь - следы уж стерлись. Время назвала, а дальше как - сам решай.
Дураком Борис отродясь не был, и в невежестве своем признаться не стыдился.
- Почему раньше никто такого не увидел? Ежели давно это во мне? На мне?
- А кто, государь? Сам подумай, чтобы такое приметить, почуять - волхва нужна или волхв. Часто ты с таким, как я разговариваешь? Мало нас... да и во дворец нам сейчас ходу нет, кто бы допустил меня - до тебя?
Воображение у Бориса всегда хорошим было. Представил он, как идет по палатам царским волхва, и как на пути ее встает Макарий... то-то визгу было бы! То-то шума!
А самому ему в рощу и мысли не возникало приехать. К чему?
Что он тут позабыл?
- То-то же, государь. Мало нас, может, и еще меньше останется. Колдуны такое не видят, не дано им, ущербный у них дар. Священники ваши? Для этого не просто верующим быть надо, тоже кровь нужна, способности кое-какие.
- Разве?
- А как ты хотел, государь? Таланты есть, бесспорно, но чаще кровь от крови ниточку тянет. Устя от своих предков что могла взяла, вот и полыхнуло в ней. Случится у какого-нибудь священника вашего волхв в роду - и в нем кровь полыхнет, только молиться он другому будет. А видеть - увидит, хотя и не поймет, что с ним происходит. Но ведь единицы таких-то! Или, когда от Бога вашего такое приходит... то истинный святой быть должен. Видывал ты таких?
- Нет.
- То-то и оно, государь. Это ж не порча, когда ты сохнуть начинаешь, не болезнь какая, это с тебя по чуть-чуть потягивают... тем аркан и страшен, что заметить его нельзя, считай. А вовремя не распознаешь - и не помогут потом даже святые ваши. Аркан же, потому так и назван. И силу по нему потянуть можно, и затянуть его в любой момент, удавкой сделать, с шипами на горле - видел, небось, такую? И не выжил бы. И снять его в миг единый не получится - это уж Устинья талант, и то - сколько ей еще заплатить за такую вольность придется?
- Заплатить?
- Рука двигается?
Устя пальцами пошевелила. Те еще белые были, и кровь под ногтями запеклась, такое снегом не ототрешь, водой отмывать надобно. Но двигались исправно, хотя и чувствовалась покамест плохо. О том Устя и сказала.
- Двигается.
Добряна еще раз руку посмотрела, головой покачала, подумала.
- Может, судороги еще будут дней десять, может, чуть больше потерпеть придется, но потом восстановится. А больше такого не делай без подготовки, поняла?
- Обошлось же. И рука восстановится.
- А у кого другого и отсохнуть могла. Легко. Может, сила твоя тебя оберегла, сама знаешь, непростая она у тебя. Да только больше не рискуй так.
Тут уж и Борис поежился.
- Страшно.
Устя кивнула. Сила, да.
Может, потому ей с рук и сошло, что умирала она уже? Окончательно умирала, с жизнью простилась. Вот и аркан ей поддался? А кому другому мог и не отозваться, и сорвать бы его не удалось. А все равно, она бы и еще раз так поступила! И сорок раз!
Ее любимого удавкой душить?
Дайте только до врага добраться, горло перегрызет! Руки отсохнут - так зубами обойдется!
- Умному человеку всегда страшно бывает, только дурак ничего не боится.
Страшно Борису было не просто так.
- Про беду вы сказали. А вот дальше как? Могут меня еще раз так оборотать?
- Могут, - не порадовала его Добряна. - И про то, что сброшено заклятье, знает уже ведьма или колдун... кто уж накладывал. Силы-то он теперь с тебя, государь, не получит.
- Хуже чувствовать себя будет? Али что?
- Да нет... можно восьмериком карету запрячь, можно четверней... ехать-то все одно будешь. Когда такие арканы в палатах твоих набрасывают, да не на одного человека... хорошо у тебя там, государь! Вольготно нечисти всякой!
- Ах да. Илья, брат Устюшин.
- И Жива-матушка ведает, кто еще...
Задумался Борис крепко, молчал, только по глотку из чашки отпивал.
- А можно ли обнаружить нечисть эту?
- Как ты себе то представляешь, государь? И не увидишь таких-то сразу, и не поймешь. Когда столько лет колдун... так я пока его или ее называть буду, рядом с вами... он же и причащается небось, и в храм божий ходит, и никто ничего не заподозрил... понимаешь? Ничего...
- А ты посмотреть можешь?
- Я от рощи не отойду. Тут жизнь моя, не смогу я, даже когда б захотела. Стара уж. Устя... сможет, наверное, да молода пока, опыта у нее нет, учить некому было. Приглядываться ей долго придется, даже если уговорить сумеешь, а потом еще и ко мне ездить, советоваться, и думать нам вместе, не передумать.
Борис на Устю посмотрел, девушка ресницы опустила, медленно, соглашаясь со сказанным - и просто согласие давая.
- Не надо уговаривать, Боря. Согласная я уже. Чем смогу - помогу.
- Думаешь, дурища, колдун тебя живой отпустит? - Добряна глазами зло сверкнула. Даже рука у волхвы дрогнула, сок березовый на землю пролился.
Устя только плечами пожала, ничуть за себя не переживая.
- Думаешь, я его - или ее - живым отпущу?
И такое в серых глазах светилось... упертое, твердое!
Когда б очутился перед ней колдун, не успел бы и вдоха сделать. Устя б ему зубами в глотку впилась, не хуже волчицы перегрызла бы!
- И то верно, - Борис задумался. - Так... отбор скоро. Всех в терема царские пригласят, и тебя в том числе. Федор-то лишь о тебе и мечтает, на другой жениться не согласится. - Заметил, как Устинью передернуло, и успокоить поспешил. - Устёна, знаю я, что Федор тебе не надобен. Вот тебе царское слово: выдам замуж за кого пожелаешь, только помоги! Все сделаю, чтобы защитить тебя! Найти мне эту нечисть надобно! Ведь наверняка оно со мной рядом, во дворце. Права наставница твоя, там эту гадину искать надобно, в палатах царских!
- Найду.
Нечисть искать?
Да для любимого Устя и звезду бы с неба пообещала, а тут - счастье ведь обещают, настоящее, огромное для той, которая уж и мечтать не решалась! Видеться, разговаривать, рядом быть...
Счастье!
Даже пусть не люба она ему, не надобна, как женщина, да разве важно это? Когда любишь до беспамятства, не о себе думаешь, не о нуждах своих, а о любимом: пусть живой будет! Пусть счастлив... даже с другой - пусть! А она его счастью порадуется, его теплом погреется, глядишь, и деток его понянчит. Самопожертвование? Просто такое счастье, когда другого человека вперед себя ставишь. Да и куда Устинье спешить? Роща ее в любое время ждать будет!
- Дура, - Добряна хоть и ворчала, а только юную волхву насквозь видела. Жалела даже.
Что уж там, и она молодая была, хорошо все помнила...
И соловья, от счастья поющего, и как травы голову дурманят, и как глаза любимого светятся... давно уж ушла ее любовь. А поди ты - помнилось!
Борис не видит ничего, ну так пусть. Не надобно и намекать, сами поймут, а не поймут - значит, и не стоит он такой любви-то. Обойдется.
Слепому душой солнышко не покажешь, не получится.
Смолчала Добряна, о другом заговорила.
- Ты, государь, полежи еще чуток. Раз опамятовал, дальше легче пойдет. Через часок и в седло сядешь. А я покамест на двор к Устинье гонца пошлю. Пусть приедут за ней, домой отвезут. Как уж ее в палаты царские привезти - то сам решай, а к себе покамест не допускай никого. Ни жену, ни любовницу какую, ни слугу близкого - рядом твоя нечисть, совсем рядом. И к аркану привык ты, вновь его накинуть легче будет, по проторённому. Волоска хватит, капли крови...
- Одежды ношеной? - это уж Устя спросила.
- Нет... часть человека нужна.
- Слюна?
- Тоже можно. Так что не плюйся ни на кого, государь, второй раз ведь Устиньи рядом и не случиться может.
Явно насмешничала старая волхва, но Борис не прогневался. Уходили и слабость, и боль, и ломота в суставах - давно он себя так хорошо не чувствовал. А уж когда волхва к нему наклонилась, и посоветовала еще кое-что пока ни в ком не оставлять... тихо-тихо, так, чтобы Устя не слышала, Борис и вовсе себя почувствовал, ровно ошпаренный. Не то, что уши - нос покраснел! Даже чихнул от смущения. Стыда у этих баб нет!
- Не простынет он в снегу-то? - забеспокоилась Устя.
Она ж Бориса сгрузила там, где он с коня упал, а дотащить тяжелого мужчину двум бабам и не под силу было.
- Здесь он уже под защитой Живы-матушки, здесь Ее воля. И моя немножечко... ничего с ним не будет. Полежит, да и встанет.
Устя кивнула, дыхание перевела.
- Хорошо, когда так-то...
- Хорошо, - Добряна Усте ковшик протянула, сама встала, снег стряхнула. - Пойду я. А вы приходите, как он на ноги встать сможет.
И ушла.
Устя наедине с царем осталась.

***
- Нет нигде ее.
- Не видели.
- Вроде как похожая девушка с каким-то мужчиной говорила, и с ним ушла. А что за мужчина - парень у коновязи не знает.
Михайла только зубами скрипнул.
- С незнакомцем Устя не уехала бы. Не она то.
- Может, знакомый кто? - задумался Истерман.
- Чтобы царевича прогнал? Что - сюда государь пожаловал?
Рудольфус только фыркнул недоверчиво. Государь? Да как поверить в такое?
- Нет, конечно. Но куда-то ж она делась? А Федька спит... что б такое Заболоцким сказать?
- Может, на подворье к ним послать? - Михайла точно знал, случись Усте убежать, она домой пошла бы. Как в тот раз.
- И пошлю, - согласился Руди. - Ну хоть трупа нет, и то радость. И руки у Федьки чистые...
Последние два предложения он почти про себя произнес, но Михайла услышал. И вздрогнул.
Его Устя - и в лапах Федора! Бьется, пытается вырваться, хрипит пережатым горлом, а Федор все сжимает и сжимает ладони... так явственно картина эта представилась, что мороз по спине побежал.
Если с Устей хоть что, хоть волосок с головы ее упадет...
Убьет он этих тварей. И в бега подастся! Не впервой!

***
- Илюшенька, а можно вот это? Для Вареньки?
Маша была счастлива. Вот она - радость ее, стоит рядом, на ткани смотрит... видно, что в тягость все эти тряпки ему, но ради Маши готов и на такой подвиг. А ткань действительно красивая, птицами заморскими расшита, невиданными, и тоненькая вся, из такой для Вареньки платье бы выкроить...
Илья невесту к себе поближе притянул.
- А на тебе бы то платье куда как краше было.
Маша так вся и заалела от его слов.
- Что ты!
- Ты у меня вон какая красавица, а в нем еще краше будешь. Для меня. Сделаешь?
Видел он такое у Маринушки. И... царица его прогнала, ну так хоть что полезное для себя взять.
Когда женщина, да в чулочках кружевных, да в рубашках тоненьких, прозрачных - очень даже красиво. И действует так... снимать все то в одно удовольствие.
Машенька, конечно, не царица, ну так он сам ей расскажет, что им обоим нравиться будет. Плохо, что ли? Когда жене муж в радость, а мужу - жена?
И ведь не так много сил для того надобно, уж не поленись, скажи женщине, что тебе для вдохновения надо. Она и сама для вас обоих постарается, ну и ты поможешь немного. Для себя ведь! Не для другого кого!
Маша вся пунцовая, закивала, и Илья попросил ткань отрезать. Так, чтобы на двоих ЕГО женщин хватило, и на жену, и на дочь... немного времени до свадьбы осталось, дни считанные, ну так рубашку сшить - не тяжко. Чай, не платье лембергское, вот уж где по тридцать метров ткани на себя дуры наворачивают. Стоят потом во всем этом колоннами нелепыми, двинуться не могут.
Но вот чулки шелковые, да с бантами... это правильно! Есть в иноземщине, что взять, только брать с большим разбором надобно.
Чулки - можно.
А платье, в котором шелохнуться нельзя, да парики с мышами, пусть себе оставят. Наши бабы и в сарафанах куда как краше будут!
Если б Илье сказали, что его мысли - результат бесед с сестрой, не поверил бы никогда.
И не говорила с ним Устя о таком, считай, и не навязывала, и не учила, да и не надобно было. Когда мужчина не дурак, ему и намека хватит. А Илья дураком и не был.
Управляемым? Безусловно. Но не дураком. И что жену надобно любить и баловать, тогда и дома все хорошо будет, сообразил, и на отца, с его любовницами, нагляделся. Ни к чему ему такое.
Как захочет он на стороне сладенького, так в другом месте себе его найдет.
А гадить, где живешь - глупо!
Якоб Дрейве улыбнулся себе под нос.
Кое-что он слышал, кое-что понял... что ж. Хорошая пара будет. И Илья вроде как неплохой... можно на разных языках говорить, в разных странах вырасти, все одно - в делах любовных люди друг друга всегда поймут. Завистливым да глазливым Якоб не был никогда, вот и мысли у него светлыми были. Пусть у этой пары все хорошо сложится.

***
- Боярышня, я уж тебе по гроб жизни должен, не знаю, как и расплачиваться буду. А ведь и еще тебя просить придется... и за поиск нечисти той как расплачиваться буду - не знаю.
- Не надобно мне ничего. Через пару дней закончатся святки, у моего брата свадьба будет, а ты, государь, как раз и отбор объявишь для царевича. И меня позовут.
- Позовут, Устёна. А я с Федькой поговорю, чтобы хвост прижал. После сегодняшнего ничего он себе не позволит.
Устя головой качнула.
- Не надобно, государь, покамест не надобно, справлюсь я и сама, а потом видно будет. Неуж ты, государь, брата не окоротишь, если он руки распустит?
- Знаю я, Устёна, и сама за себя постоять сможешь, только и меня не лишай возможности помочь да поддержать, ты мне помогла, а я тебе не откажу никогда. И чего ты меня опять государем величаешь?
- Потому как государь ты. Разве нет?
- А ты волхва, так что ж теперь?
- Не волхва я. А что сила проснулась... так то бывает.
- Понимаю, - и спросил, не удержался. - Устёна, неужто никто не люб тебе? Федька, понятно, сокровище, которое врагу бы подарить, да в прибытке остаться, но ведь мог у тебя и мил-друг быть? Неужто никто к сердцу не припал?
Устя, как и любая женщина, прямо на вопрос не ответила.
- К чему тебе, Боренька, тайны девичьи?
- Должен ведь я тебе. Обещал - за Федора ты не пойдешь, когда сама того не пожелаешь. А вдруг есть у тебя кто на примете? Так я посодействую, сам сватом буду, уж не откажут мне, ни твои родные, ни его?
- Ни к чему тебе то, Боря. Не надобно.
И так это сказала, что отступил государь.
- Как захочешь рассказать - и помогу, и выслушаю, слово даю. А до той поры... отбор я объявлю. Про тебя и так все знают, про симпатию Федькину, ты-то всяко в палаты царские попадешь. Вот и ходи, где захочешь, приглядывайся. Найди мне эту гадину, Устёна! Христом-богом прошу, найди!
- А как это близкий кто окажется? Добряна сказала - рядом эта тварь?
- Это - не близкий. Даже если рядом со мной... таких тварей травить надобно, выжигать, уничтожать! И... кто у меня близкий-то, Устёна? Жена, разве что. Любава мне никогда родной не была, да и сама не хотела, Федька тоже мне братом не стал по сути, по названию только. Не бойся задеть меня, нет у меня настолько родных и дорогих, просто нету. Отец и матушка умерли, дети не народились покамест, вот и весь сказ.
- И что я доказать смогу?
- И не понадобится доказывать, даже не сомневайся!
- Отчего не понадобится?
- Как ты заподозришь кого, мне достаточно будет этого человека на охоту вывезти, да сюда привезти. Не сможет в Рощу войти? Значит, верно. Уж Добряна-то супостата распознает. А как она пойти к нему не сможет, мы его сюда притащим.
Устя голову царя поддержала, еще немного сока березового ему споила.
- Хороший план, государь. Главное, ты к себе пока никого не подпускай, даже жену твою... уж прости.
- Не подпущу, коли обещал, но Марине то проклятие первой невыгодно было. К чему ей мое бесплодие, ей бы наоборот, плодородие?
- Не говорю я, что она виновата, - Устя даже ладонью шевельнула. - Но рядом с ней девка может быть сенная, чернавка какая... или еще кто, чужаками приставленный.
Борис вспомнил, о чем ему волхва сказала - да и смирился. И сам не станет он рисковать, и женой не рискнет.
Маринушка...
Не она это. Ей выгодно было, чтобы наследник появился, да побыстрее... понятно, приворот - могла она сделать. Могла бы, когда б умела. И послушание тоже... какая баба не мечтает мужем править, да командовать? У некоторых и получается даже.
Но бесплодие?
Но силы жизненные пить? До смерти его доводить?
Маринушке то первой невыгодно. Вот и весь сказ.
- Устёна, ты мне встать не поможешь? Вдруг получится?
- Сейчас попробуем, только сок допей. Вот так, теперь обопрись на меня крепче... не сломаюсь я, - а что счастье это, когда любимый мужчина обнимает, руку его чувствуешь, тепло его, дыхание - о том промолчим, и улыбку неуместную спрячем, счастливую, - И пойдем, с Добряной поговорим еще...
- И то... пойдем.
От Маринушки всегда пахло возбуждающе. Мускусом, терпким чем-то...
От Усти полынью пахло, душицей, чабрецом... травой веяло, запахом луга летнего.
Вовсе даже не возбуждающий запах, а все равно, вот так идти рядом, и девушку обнимать, неожиданно приятно было.
Хорошая она... боярышня Устинья.
А что волхва, так у каждого свои недостатки. Он вот, и вовсе царь, так что ж - не человек он теперь?

***
Анфиса Утятьева дурой никогда не была, потому понимала - оттолкнуть мужчину легко, приманить куда как сложнее.
Сколько сил она потратила, к себе Аникиту Репьева приманивая, сколько труда! А что!
Добыча-то знатная!
Молод боярич, да неглуп. Собой не слишком хорош?
Есть такое, на сомика он походит слегка: усики глупые, глаза навыкате, подбородок чуть скошен, да и зубы у боярича плоховаты. Но с лица-то воду не пить, ее красоты на двоих хватит, а усики и сбрить можно, невелика беда!
Зато род Репьевых богат и силен, боярин Разбойный приказ возглавляет, к государю близок и доверием его пользуется, боярич старший сын, в свою очередь боярином станет, и сейчас уже управлением поместьями занимается, неглуп он. Анфиса не просто так себе мужа подбирала, ей супруг нужен был такой, чтобы она за ним, как за стеной каменной. Кто-то в муже красоту ищет, кто-то богатство, а кто-то по древности рода судит.
Анфиса понимала - пустое это.
Красота - завтра оспой заболеешь али еще чем, или ударят тебя, и конец всей той красоте. Преходящая она, ей ли того не знать, с ее-то личиком?
Богатство? А тоже, всякое бывает. Недород, неурожай, беда какая - и протекут деньги между пальцев. Так и поговорка есть - вдруг густо - вдруг пусто.*
*- В.И. Даль. Прим. авт.
Было богатство и не будет его. Случается. Только когда муж умный, он его заново заработает, а когда дурак, и нового с ним не прибудет, и то, что есть - все растратит. А древность рода и вообще глупость несусветная, ей ту древность на кровать не постелить, в тарелку не положить. Пусть этим отец тешится, сама Анфиса мудрее рассуждала, хоть и по-женски.
Вот и сейчас не просто так ресничками хлопала, в плечо мужественное бояричу плакалась.
- Беда, Аникитушка! Ой, беда горькая, откуда и не ждали!
- Что случилось, Анфисушка?
Как уж себе Аникита невесту выбирал, кто его знает, что он важным считал, что обязательным? Но Анфиса ему понравилась. А и то - красива собой, неглупа, приданое хорошее, а что род не слишком старый, так у Аникиты Репьева предков на троих хватит, еще и соседу одолжить можно будет.
Так и сладилось потихоньку.
Между собой-то молодые уж сговорились, Аникита хотел по весне идти, руки Анфисы просить у отца ее. Да со своим поговорить, кто знает, как боярин Репьев решит?
- Аникитушка, меня батюшка на отбор отправляет! К царевичу!
И слезы жемчужные потоком хлынули.
Аникита даже растерялся сначала, потом осознал, что добычу у него отнимают, плечи расправил.
- Не бойся, любимая. Когда захочешь - вмиг тебя увезу!
Анфиса головой так замотала, что только коса золотая в воздухе засвистела.
- Ты что, Аникитушка! Отец проклянет! Матушка... на иконе... боязно мне, страшно!!!
С этим мириться пришлось.
- И твой отец еще что скажет?
Аникита призадумался.
Увезу - это первый порыв был, а вот второй, когда подумал он - действительно неглуп боярич, ой не зря его Анфиса выбрала.
Когда подумать о будущем опосля увоза невесты - боярин Репьев взбесится. Есть и у него своя слабость маленькая, не любит он, когда о его семье все судачат, кому не попадя. Скандалов не любит, шума да гама...
Ежели сейчас Аникита себе невесту увозом возьмет, вся Ладога год судачить будет. Отец взбесится, тут и наследства лишить может, и много чего... гневлив боярин, а Аникита сын не единственный. Всяко сложиться может.
И родители Анфисы тоже...
Родительское проклятие - штука такая, на нее, как на вилы, нарываться никому не захочется.
Вместо удачливого боярича, которому половина Ладоги завидовать будет восхищенно, вмиг можно изгоем оказаться, да еще с таким грузом, как проклятье. Не надобно ему такого. А только что любимой сказать? Это ж девушка, сейчас себя героем не покажешь, на всю жизнь опозоришься, трусом на всю Ладогу стольную ославят!
Анфиса первая заговорила, когда поняла, что осознал боярич происходящее, да обдумал хорошенько.
- Аникитушка, не хочу я за царевича замуж, я за тебя хочу, тебя люблю одного. Попробую я от отбора увильнуть, отца уговорить, а когда не получится, съезжу в палаты царские, да и вернусь обратно? Ты же не осердишься?
На такое? Когда ты и не знал, что сказать, что выдумать, а тебе выход хороший предлагают?
Аникита только в улыбке расплылся, став окончательно похожим на сомика.
- Что ты, Фисушка! Умница ты у меня!
- У тебя? Правда же?
- Конечно! Люблю я тебя, ладушка моя, красавица, умница...
И какой женщине ласковые слова не приятны? Вот и Анфиса млела, не забывая своего Аникиту хвалить за ум, за благородство.
Так и до свадьбы по осени договорились, и имена деткам будущим выбрали.
А что в уме держали?
Анфиса точно знала, когда на отбор она попадет, все сделает, чтобы за царевича замуж выйти. Но к чему сразу такого выгодного сомика-то отталкивать?
Сом - рыба умная, ее столько времени ловить пришлось, сейчас отгонишь, потом нее приманишь.
Нет уж, посиди-ка ты пока на крючке, там посмотрим, на сковородку тебя али на уху.
Аникита держал в уме, что неглупа Анфиса, изворотлива. А бабе это и надобно. Когда поженятся они, в доме у него лад и тишь будут, но за женой приглядывать надобно будет, хотя оно и так понятно. Красивая жена - искушение многим. Ей и похвастаться хочется, и в то же время оберегать свое счастье надобно, чай, только уродины никому не надобны, а на красавицу желающих много.
Ничего. Слышал Аникита про симпатию Федорову, про нее, почитай, уж вся Ладога переслышала, уж и судачить перестала, даже когда Анфиса на отборе и окажется, не угрожает ей ничего.
Он-то умный, у него все хорошо будет. И друзья его на Анфису Утятьеву обзавидуются. Красивая да умная баба - это не каждому под силу, а вот он сможет! Он-то и не с таким справится. Точно.
Как ты, дорогая, первого сына назвать хочешь? По батюшке моему?
Умница!