Когда, пообнимав подушку с обеих сторон, я поняла: сегодня сон отменяется, - было заполночь. У меня ещё было несколько свободных часов. Выпростав руки из тёплого уютного кокона, стала искать под кроватью тапки. Вместо них нашла ухо Азора (дворянина огромных размеров), - разбуженный, он спросонья ударился головой о дно кровати и вздохнул: " Начинается", - с очеловеченной интонацией. Поиски закончились обнаружением поломанной расчёски, клочка бумаги с тёмным прошлым и одной тапки. Одной ногой в тапке, второй косолапо ступая на внешнюю сторону ступни (черт, нужно было помыть пол ещё неделю назад), поправляя сползающую сорочку - в ванную, оттуда в бабушкину комнату (удостовериться, что спит), взгляд в зеркало - непослушная прядь приколота заколкой, ах да, бабушка! - всё нормально, бабушка спит, - опять в ванную (я там что-то хотела, но, придя, забыла), потом в кухню. В кухне обнаружился халатик и Азор с укором в глазах. Так, всё, нужно собраться и начинать.
Ночное пиршество готовилось в полном спокойствии и несколько торжественно, чего никогда не удавалось маленьким вертлявым днём в коммунальной кухне, где постоянно кто-то пытается подсмотреть, помешать.
Открываю ключом наш шкафчик с продуктами.
Тёмная, красная, густая жидкость медленно наполняет стакан кровавым цветом... не удержавшись, пробую её теплую венозную солоноватость. Три вида травы, долго томившихся в темных банках, сыплются на разные части стола. На стол ставятся все новые и новые банки. Достаю мелкие засушенные коричневые полоски, спрятанные в коробке под столом у стенки. Небольшой кусок сала. Всё тихо, по-домашнему, без луны во всё окно, котлов и диких плясок, без заклинаний, без огня...
Я помешиваю коричневое густое варево, оно лопается пузырями, как натянутая человеческая кожа, невидимый густой пар уходит в черную вытяжку... в абсолютной тишине что-то звонко прогремело, сердце забилось. Около минуты прислушиваюсь к звукам. Да нет, все нормально, просто, наверное, кто-то где-то разбил бутылку. Постепенно рука, помешивающая блюдо, перестает дрожать, да и, в конце концов, сколько можно бояться...
Зажигаю свечи.
Рассеяно листаю тетрадь.
Снимаю резинку с волос, распускаю волосы...
Так же, как и сотни лет назад, также, как и сотни и сотни женщин...
А костры всё горят, и никакие слёзы не могут их потушить...
И полные неземной грусти глаза Девы Марии смотрят и прощают всех...
И все, наверное, спят, а я начинаю своё древнее таинство, из поколения в поколение передававшееся, от матери к дочери, от бабки к внучке. Это...
Это густой наваристый грибной суп. Это долгое задумчивое сидение, - глаза в потолок, - с мыслями, что можно сделать из оставшихся сушеных овощей, засохшего хлеба, всунуть во всё это приправы повкусней, и при этом умудрится не отравиться, - в моей и так не толстой тетради об этом ничего не говорилось; а также - зачем убирать паутину, если в неё попадаются комары.
Ресторанное чувство приподнятости. Свечка вместо лампы, пьяный дрожащий круг света и свои руки в нём, некоторая скованность в движениях (салфетка, на салфетке тарелка, в ней еще тарелка, как в ресторанах) иностранное радио, с иностранными мыслями и словами, такими загадочными и волнующими, с двумя чёрными азиатскими глазами, и внимательный собеседник Азор, уже давно съевший свою порцию. Спина прямая, напряженная, бокал из ещё бабушкиного сервиза, с томатным соком. Чувство счастливой удовлетворенности остро и коротко кольнуло и ушло. Медленно поставила локти на стол, переплела пальцы, положила на них подбородок, перевела глаза на стену с подтёком. Наверное, если моя душа имела бы форму и цвет, то она была бы именно такой.
Спрятала все продукты в наш с бабушкой шкаф, заперла на ключ, поставила чайник на огонь и перебралась в кресло с пледом.
Не обошлось без гостей. Сначала таракан откуда-то вылез и куда-то пополз, - пришлось вежливо постучать рядом по стенке: мол, погода грозит падением различных тяжёлых предметов на его спину; от стука он впал в оцепенение и остановился, но, немного погодя, всё таки уполз. Забавный. Потом промелькнула более тактичная мышь, увидела меня и больше не появлялась.
За окном - шумное шуршание шин, переходящее в шипение чайника. Чашка крепкого чая в руках (такое блаженство!). Плед на плечах....
Причудливый подтёк на стене оставлен, остатки недоеденного хлеба брошены, нож положен в сумочку, шум ветра в ушах, - и опять всегда новый и первый выдох ветра в лицо у подъезда...
Здравствуй, улица.
Я давно уже так коротала ночи с собакой, и давно знала, что около часа - двух город безвольно отдаётся машинам с их пустыми глазами, пьяным, озабоченным. Азор же уже своими размерами оберегал меня и от вторых и от третьих, дисциплинировано вышагивая рядом с моей левой ногой.
Ночные прогулки... Как я люблю тебя, ночь!
Ночь - я, ночь - моя тень.
Ночь обнимает своей густой тягучей тишиной и пьянит своим терпким тёмным вином, превращая тебя в тайну, а всё остальное - в сон наяву.
Ночью города не узнаёшь. Это не город, это другое, в которое ты вглядываешься в темноте, силясь по размытым одноцветным штрихам восстановить картину; отбирая тайну за тайной у ночи, увидеть сокровища темноты: изгиб фонаря рядом с кустом серебряно-жёлтого цвета, вырванную светом скамейку со стальной травой рядом, - пьяницу, сказочницу и блудницу, много повидавшую на своем веку... Чёрт, что-то хрустнуло под ногой - стекло, осколки бутылки? А может прозрачная песня улетевших и больше не вернувшихся птиц?
Вообще, путь в ночи - непредсказуемый. Ты, как в сказке ступаешь и не знаешь: дальше будет канализационный люк, коряга или не будет ничего и ты будешь долго падать туда Алисой в страну чудес... Осторожно (может, впереди кратер?), но упорно - навстречу... через бухту забытых поцелуев: оставленные некогда яркие заброшенные детские площадки, чахлые умирающие деревья, окруженную высотками, с окнами, занавешенными, зашторенными, где иногда, как в кукольном театре, на фоне штор и гардин появляются тени актёров, - (Азор, не дыши) кошачьей походкой жмусь к стенке: подглядываю. Десятки и десятки освещённых окон, десятки и десятки освещённых сцен, - на каждой идёт представление: назревает прыщ скандала - затаиваются дыхания - Шекспир отражается в двух радужках и там шутит и страдает - выкрикиваются слова - рука ощущает шерсть кошки - стонущие мысли не дают спать и заставляют пить горячее молоко - губы смыкаются, сказки читаются, спицы движутся, - чуть не захлёбываешься в этой реке, проходя сто метров вдоль многоэтажек. Где-то умирают, где-то спят, плачут, смеются, делают детей, а ты проходишь сквозь человечьи жизни, смотришь сквозь них, и они обтекают тебя и дальше волнуются, журча за спиной. Но в этот момент понимаешь, что чувствует, вездесущий и всеведущий, и что ты часть этой реки, не одна... не совсем... совсем...все... Тс-с. Резкий порыв ветра. Какой жаркий спор затеял ветер с деревьями, - руки в рукава: греться; нос в ворот джемпера, - и снова тишина: ветер присоединился к моему молчанию.
Чуть не упав в свежую канаву с трубами, два раза споткнувшись о морщины асфальта, получив веткой по щеке, я прошла мимо долины розы во льду - груды красных кирпичей в листьях, отражающих мертвенный лунный ледяной свет; пруда, где живут солнечные зайчики, и вышла на мою любимую аллею лунных ангелов. С рассветом ни аллеи, ни бухты, ни долины не будет: их покроет утро светлой накидкой, скроет от нескромных глаз.
Вспоминаю: сегодня суббота - значит завтра воскресенье и долгое неспешная прогулка до кладбища. Не забыть захватить карамельку для одного из лунных ангелов... Время не убивало память, оно только смазывало краски, притупляло чувства, растворяло Анжелу...
...я ведь так ждала Анжелу, что и после её рождения чувство ожидания, ещё не исчерпав себя полностью, продолжало меня греть. Даже диагноз: заячья губа и волчья пасть, - заморозил мысли, но не надежду.
Ветер откидывает волосы, обнажает ухо, нашептывает. Помню. Сочувственные взгляды в роддоме, жалость в редких опасливых взглядах медсестёр. При мне старались не говорить о своих новорожденных, при мне громко не смеялись, старались стоять подальше и не сталкиваться со мной взглядами.
Рваньё разговора, доносившееся сквозняком от окон: " Даже не плачет... как жалко... ей всё по барабану... сошла с ума... я бы так не смогла... мне страшно быть с ней в одной палате..." Молчание навещавших, тишь ночей, немота докторов, а потом молодой человек в белом халате с красивым орлиным носом и напряжённым лицом, предложивший сигарету прямо в кабинете... (затяжной вздох перед пыткой, расстрелом) ... говорил, говорил, говорил. Запомнилось, как у него беззвучно шевелились губы, белели собранные в замок пальцы. Звуки, как в кривом зеркале, вытягивались, размывались, становились бесформенными. Общаться он предпочитал не со мной, а со шкафом, набитым бумагами, который стоял слева от меня, лишь изредка поглядывая на моё плечо (видимо в самых важных частях монолога) и кивая головой, лишний раз ставя печать под своими словами. Я не хотела слышать, не могла, но слова проникали, минуя уши, сквозь кожу прямо в мозг. Мне внушали, что даже десять операций ничего не изменят, что детдом - лучший выход, что я ещё молода, тем более без мужа... Мне казалось, будто я сижу в телевизоре, в каком-нибудь сериале, и все мы актёры, и неплохие актёры надо заметить... а вдруг я закричу... а какой будет этот крик... ГОСПОДИ, выключи телевизор...
Когда я принесла тебя домой... взмах ресниц, отпускающих на волю слезы... бабушка со слезами на глазах начала говорить то же самое. А ты молчала. Ты была на удивление спокойным ребёнком. У меня уже тогда появилось ощущение, что ты не моя; ты - дочь снежных облаков с розовыми подпалинами, а может других планет, святая, избранная, - и сквозь горе пробивался лучик восхищения, что удалось прикоснуться к неземному, но ты была не моею, и тебя нельзя было неволить... Анжела, помнишь? часто, закрывшись в нашей комнате, я говорила тебе какие у тебя лёгкие, абсолютно воздушные волосики, такие пушистые на ощупь; я любовалось твоими глазками с длинными белыми ресничками, целовала твои кулачки, мне даже нравился твой плач, тихий, похожий на смех... Анжелочка, девочка моя, я сделала всё, чтобы ты не дожила до того момента, когда бы стала пугаться своего лица, ловить на себе любопытные взгляды с примесью отвращения, жить в тюрьме стен, тюрьме не своего тела.
Однажды ночью я закрыла тебя от всего мира своим телом
Ничего дальше не последовало: врач, принимавший "заспанного" ребёнка, был моим родственником, поэтому в бумагах стояла другая причина смерти.
Тебя забрала ночь... тебя поглотила тишина...
А я говорила, что-то делала, думала о работе, каких-то людях, и даже не замечала на щеках скольжение слёз. Глаза жили совершенно другой жизнью. Я не могла взять в толк, что происходит: веду себя спокойно, даже улыбаюсь иногда, а вокруг на меня смотрят такими жалостливыми взглядами, что кисло становится, или начинают натужно смеяться, или предлагают весь ассортимент успокаивающих средств. Своих непрекращающихся ни на минуту слёз я уже почти перестала замечать. Но их посчитали неприличными на работе и посоветовали отдохнуть. Отдыхала я в психиатрической больнице. Там меня отучили на время плакать; улыбаться - тоже ... кстати, нужно не забыть принести вышитое полотенце для иконы Девы Марии и искусственных цветов. Завтра пойду... после больницы я там частый гость, именно гость. Батюшка даже подарил мне молитвенник, назвав при этом истинно верующей христианкой...
Перед ликами.
Перед лицами.
Клясться в чём-то себе неведомом.
А пока - удобный пенёчек среди частокола чёрно-белых стволов. Я - на пенёчке, Азор - рядом. Устроились. Задумались. Девушка и собака. Две тени - одна жизнь.
Азор лениво почесался. Ему восемь лет, он снисходителен к молодым и по-доброму равнодушен. Он втягивает воздух, старается по запаху сориентироваться... Я тоже втягиваю в себя лёгкий и дурманящий воздух... Интересно, что он сделает со мной, когда попадёт в кровь?
В берёзовой аллее, аллее лунных ангелов, где мы сидим, на расстоянии одного поворота головы, одного взмаха ресниц, позади нас - устрашающие бетонные плиты ограды, за которым томится завод. На бетоне остатки социализма: серп и молот, перекрещенные, как защита от нечистой силы (да ладно, не буду я к вам соваться). И привычная картина: дома, дома, дома.
Замаячила тень: какой-то мужчина проходил мимо нас. Деревья и темнота надёжно нас скрывали. Я улыбнулась. Пригнула голову Азору: наш с ним знак о молчании. Я хорошо вижу в темноте, это, наверное, досталось мне от деда, и это давало мне некоторое преимущество. Я достала из сумочки нож, поудобнее взялась, притаилась, затаила дыхание...тёмная тень шла мимо нас на расстоянии двух моих прыжков и полной длины лезвия...
Он подходит, останавливается, оборачивается и, улыбаясь, идет в мою сторону...
Он что-то говорит, пьяно разевая свой темный рот, протягивает руку собственническим жестом, я отталкиваю его одной рукой, второй со всего размаха бью его ножом в грудь...
Нет, он проходит мимо, не заметив меня.
Вскоре он скрылся совсем, и я опустила нож... Вздохнула с облегчением: пронесло.
Я оглянулась; скоро наступит утро, и эту предутреннюю ночь я люблю больше всего: в это время машины устают, почти всех людей забирают дома, а ты идёшь завоевательницей по специально освобождённым для тебя дорогам, услужливые фонари освещают твоё царство, ветер освежает и щекочет тебя твоими же волосами. Город - твой. В этом таинственном пейзаже, где всё ждёшь выхода на сцену из-за угла чёрной тени, чувствуешь, что ты можешь всё, не потому, что ты можешь, а потому, что ты - всё; чувствуешь себя неуловимым подбором новых и новых сочетаний красок, бесконечным морским бризом. Проходя мимо деревьев, сламывая веточки, - слушать чудесный острый звук, - уходя от заезженных трасс, бродить и здороваться с заколоченными церковками, деревянными домиками - пронумерованными могилками тысяч и тысяч страстей, горестей, радостей, и смотреть на рождение пока безмозглых многоэтажек, которым это только предстоит. Осознавать, что во мне находятся те же элементы таблицы Менделеева, что и в звёздах - мои дальние родственницы, хранящие внутри центр вселенной. Звёздочки-звёзды-звёздушки, ваш свет доходит до нас, когда некоторых из вас уже нет. Я тоже буду приходить и после смерти в блеснувшей на дороге грязной серёжке, в еле уловимом запахе предутренней прохлады, в мыслях, оставленных где - попало...
Я добралась до моста, где река скрывалась кронами сплетённых между собой ветвей деревьев и, журча, текла сквозь листья мимо меня. Спуск с моста был крутой...
Ночь уходит дальше, и уже утром я подхожу к своему подъезду, возвращаюсь к засохшему хлебу, продавленному дивану, храпящей бабушке, к фотографии, спрятанную между тетрадкой с конспектами и фотоальбомом в среднем ящике стола, которую так хочу забыть.
Ключи звенят и входят, как нож в масло, в дверь, открываю дверь в скрипящее тёмное пространство млей квартиры.
Возвращаю в день, в суету...
Азор шумно падает на коврик. Скрипят кровати и пол: люди начинают просыпаться. Я прячу нож в ящик стола. Меня окружают старые громко тикающие часы, полощущейся в раковине до пояса раздетый сосед в общей кухне, ворчание соседки справа, приглушенный пылью свет в квартире, обклеенный старыми черно-белыми бабушкиными фотографиями трильяж, стон проснувшейся бабушки...
Наступает день, но даже днём, когда среди шума и разноцветного мелькания города ты слышишь музыку внутри себя, и, когда, пряча вовнутрь свой монолог, стоишь неподвижностью среди быстро меняющихся лиц, и вороны запятыми и точками в небе разделяют твою речь, и, когда, в конце дня, умирая и плача, уходят тучи, в спешке теряя кусочки уставшего дня, - ты понимаешь как ГРУСТНО плакать и глупо смотреть назад.
И пока я живу, хожу, меряя своими каблуками ямы и рытвины разбитой дороги, или слежу из-за стекла, как автобус полощет свою тень по шоссе, - на моей голове останется нетронутым подарок темноты - корона из отблесков фонарей. Ведь у каждого своя Голгофа и свой венец, который, слава богу, никто никогда не увидит.