Гонтарева Людмила Геннадиевна : другие произведения.

Лирика

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

   Людмила Гонтарева
  
   * * *
   Я соберу себя утром
   из осколков вчерашнего дня.
   Подковою боль согнута,
   покой, словно сливки, снят
   с моего календарного времени;
   тревогой изрезан сон -
   в нём только злобные гремлины
   да серый туман лесной.
   ...Успеть набросать ресницы
   на бледный бутон лица,
   с колодезным звоном слиться,
   обжигая кожу кольца.
   Задраить себя на все пуговицы:
   от щиколоток - до бровей,
   от запястий знакомой улицы -
   до её последних дверей.
   И уже не считать минуты
   от конца до начала дня:
   боль подковой внутри согнута,
   на полоски кроит меня
   для замены кровавой марли
   в переулках зашитых вен,
   белизною печаль измарали
   неподвижные губы стен.
   ...Несмотря на приступы лени,
   в непогоду делаю шаг -
   от падений горят колени,
   от ушибов шумит в ушах.
   И уже не пойму, где новая,
   а где старая рана дня:
   боль согнулась в груди подковой -
   всё желанного ищет огня,
   чтоб зарыться в тепло ладоней
   сокровенной минуты молчания,
   удивиться нежданной роли
   с ограждающими плечами.
   ...Но наивно спешат столетия,
   подставляя висок к часам.
   И на круге втором или третьем
   голос сбросится в небеса.
   Я шагну в немоту по привычке,
   собирая осколки утра,
   чтоб при свете негромкой спички
   боль ночей бинтовать кому-то.
  
  
  
  
  
   * * *
   Который год одно и то же:
   "Парижский вальс" на раз, два, три...
   И не становишься моложе,
   хоть и не стареешь внутри.
  
   И как для шахматных баталий
   по клеткам двигаю слова.
   Сложу ли новое? Едва ли -
   всё те же "на траве дрова".
  
   Всё так же не заменят стрелки
   песочной точности минут,
   что, несмотря на власть наценки,
   по рельсам вечности бегут.
  
   А я стою средь бездорожья,
   пытаясь нужный путь найти,
   но как неизмеримо сложно
   схватить за ниточку мотив,
  
   увидеть календарь событий
   в остекленевших днях витрин.
   ...Мне по мелодии уплыть бы
   в "Парижский вальс" на раз, два, три.
  
   * * *
   Вы сами недавно лишь стали жизнью
   в неумолкающем потоке смерти,
   скатившись несмышлённо с веток
   подлунным светом
   в обнимку с ветром.
   А я просила,
   прижав колени к усталой тверди,
   немного силы
   себе и синим
   от снега, осенним
   предчувствиям шахматного турнира
   в сердечном замкнутом пространстве тира.
   Мгновения скорее сверьте
   по тикающим стрелкам моих ресниц.
   Без страха верьте,
   что только эти
   глаза-озёра в пустыне лиц
   способны оживить улыбку-бабочку
   ваших неловких губ.
   Но часовщик безнадёжно груб:
   в недозволенном месте прервёт игру,
   права голоса лишив страниц...
  
  
  
   * * *
   Становится всё уязвимей
   защитной оболочки слой,
   хотя взрываешься на мине
   уже не каждою весной,
   уже не удивляют краски
   в оттенках чёрно-белых чувств,
   и жгучий снегопад напрасно
   под ноги стелет звонкий хруст.
   И, преломив калач надежды,
   стараясь время ублажить,
   уже не пробуешь, как прежде,
   воздушный шар держать за нить.
   И в иллюзорном круге завтра,
   сулящем тысячи мелодий,
   поймёшь, как тень твоя внезапна
   под вечным куполом сегодня.
   Но жаждя осенью согреться,
   не страшен ни мороз, ни зной -
   пусть вытечет из сотов сердце
   медово-солнечной слезой...
  
   * * *
   Я была три тысячи лет вперёд.
   Я вернусь, чтобы стать, может, Жанною д`Арк.
   А про смерть перевозчик бесстыдно врёт,
   особенно подле девятых врат.
   Бесконечность свернулась змеёй во мне.
   У фантазии сотни причудливых веток.
   Я растворяюсь огнём в огне -
   отыщите меня в лабиринте клеток.
   Я тянусь к земле через толщу небес:
   только сверху крест - словно крыльев взмах.
   Моё поколение вечных невест
   нарушает привычного хаоса крах.
   Я - непридуманных кладезь цитат
   из книг ненаписанных, изгнанных, лишних
   о героях из Римов, Парижей, Итак
   (время в утиль ваши подвиги спишет)...
   Но песок бережёт все ничьи следы,
   верность ветрам перемен храня,
   чтобы, выйдя однажды водой из воды,
   в нём осталась незримо и моя ступня.
  
   * * *
   Пройдёт и эта пора
   нарядов нескромных вишни.
   Без поцелуев Ра
   плеч белизна излишня.
   Как ни прильни к глазку
   жадным зрачком донельзя,
   Видишь одну тоску
   да бесконечность рельсов.
   Лишь созерцать молчание,
   слушая краски лета:
   Добрых начал зачатие
   всё же родится где-то.
   Нежность морщин коры
   жмётся к ладоням сердца,
   Выбросим топоры,
   чтоб без огня согреться.
   Слабость вовек восславим,
   переступая страсти.
   Стоит ли окнам ставни
   мерить, скрывая счастье?
   Сбросив печаль небрежно,
   осень застелет ложе -
   Глупо и неизбежно,
   но откровенно всё же.
   Где-то застынет маятник,
   звук расплескавши медный.
   Утро от сна оттает ли,
   клич раструбив победный?
   Будет ли солнце будней
   хотя б не скучней, чем вчера?
   Время мгновенья студит.
   ...Пройдёт и эта пора.
  
   * * *
   Я особенно ЭТОТ меня расплавляющий
   взгляд не замечу.
   Так спокойней - ни шагу назад,
   в перевёрнутый думами вечер.
   В переулках ошибок и фраз
   есть неброский тупик ожидания;
   кто забрёл и увяз, кто не в первый уж раз -
   приходилось и ранее
   посещать сей печальный объект,
   находя утешение
   в том, чего, в общем, нет: есть привычный
   процесс умножения
   результата желаемого на случайную
   цепь совпадений,
   не учтя осязаемого при тесноте,
   при неловком падении.
   Лучше слабым плечом от тревожной тоски
   и сомнений мне отгородиться.
   Будто, я ни при чём, что, как карты, лукавый
   рассвет перемешивал лица.
   Будто, мне не знаком этот город, что полон
   незримых увечий,
   где ходьба босиком по маршруту (пусть
   даже намечен)
   не приносит уже облегчения
   от единенья с природой,
   где сеанс одиночества и откровений
   определяем погодой:
   если серая сырость с утра и туман
   очертания гложет,
   обитаем в пространстве двора, чрез окно
   созерцая прохожих.
   Будто, мне всё равно, что никто не окликнет
   и не постучится.
   Я привыкла давно, что в зеркальной стене
   поправляет причёску волчица.
   Я привыкла не знать, что ещё существует
   понятие веры:
   так удобно не ждать, задыхаясь в холодном
   квадрате пещеры.
   Но согреет едва уловимый мотив
   перебитую грозами душу -
   так собой заполняет прилив
   от тоски огрубевшую сушу.
   Может даже, на миг остановит столетие
   зыбкое время,
   чтобы праведный лик вразумил
   беспризорное дикое племя,
   где и мне стать причастной к началу
   великой надежды случится -
   всех простить, кто меня не простил,
   и хотя бы проститься...
  
   * * *
   Подворотня слепая, как выстрел, -
   оседаю бескрыло в снег:
   меня из мгновения выстриг
   безжалостный стрелок бег.
  
   Теряю воздух руками,
   простуда в моей крови.
   Уже расплескалось знамя
   небес над лицом земли.
  
   Уже недоступны крыши:
   на лезвие забытья
   я падаю медленной тишью,
   над пеплом воды летя.
  
   Но океаном звуков
   взрежу угрюмость туч,
   чтоб украшением луга
   вызрел пшеничный луч,
  
   чтобы забиться птицей
   в глобуса пёстрой груди
   (пусть не дано проститься
   с теми, кто впереди),
  
   чтоб превратить в осколки
   серого быта объём,
   где вечер на вечной полке
   ютится с квадратным днём.
  
   ...Но падаю призрачной датой
   на лезвие забытья,
   и безымянность солдата
   заключает в объятья меня.
  
   * * *
   Когда замирает время,
   шагов заглушая такты,
   никто в этот час не смеет
   нарушить страниц контракта.
   Есть лишь безумные губы
   и бархат прохладной кожи.
   Секунд отпечаток грубый,
   как веер безмолвный, сложен.
   Есть плод сокровенной спелости
   луны, сладким соком налитый,
   и проявление смелости
   молчания как молитвы.
   И день, несмотря на занятость,
   усталые крылья смежит,
   опустит над миром занавес
   разлукой и страстью между.
   Застыв над пропастью, нежность
   успеет постичь быстротечность
   полёта. И неизбежно
   вечер вольётся в вечность.
  
   * * *
   Последнее посланье сожжено
   безжалостным огнём, рукой упрямой.
   И взор стальной направлен в прямо
   перед собой. Не суждено,
   Самсон могучий и любвеобильный,
   нам смаковать густой соблазн.
   Оставь меня в покое, горла спазм.
   Я справлюсь. Я сумею. Снова сильный
   шторм заглушает крик тревожный чаек,
   мелькающих над чёрною водой.
   Чтобы разбиться, превращусь в прибой.
   А боль острей, чем думалось вначале.
   Всё помню: откровенность взгляда, позолоту зноя,
   и винограда солнечного аромат
   почти неуловим был. Сладкий яд
   пронзал и воскрешал. И под листвою
   уста ласкали непослушный локон.
   И лето задыхалось на губах,
   забыв про осторожность, стыд и страх...
   Зачем сегодня так безумно одиноко?!
   В зеркальном вижу двойнике своём беглянку,
   что поглотит грядущее страданье, -
   где, - о, Самсон! - невыносимо это знанье -
   вам всё равно любить филистимлянку.
  
   * * *
   Натянуты струны, чтоб не вырвался занавес:
   кому одиссеево, кому куртизаново.
   Знак всех времён - час сезона охоты,
   где нет лимита в пределах квоты.
   Разрушены замки, песок просеян -
   кому куртизаново, кому одиссеево.
   Черты Мадонны в изгибах глины
   уже всё ближе, хоть копья длинны.
   Напишут ли в будущем правила заново,
   кому одиссеево, кому куртизаново?
   Забиты криком испуга ноты:
   шагают войны, как на работу.
   А там - верлены, а там - есенины...
   Кому - куртизаново... Кому - одиссеево...
   Несносно причастность всего лишь пригубить:
   познавшие счастье - его же губят.
   О, как просочиться б в скрижали внепланово?
   Кому диогеново, кому куртизаново,
   кому геростратово, кому ротозеево,
   кому телемаково, кому одиссеево.
  
   * * *
   В моей партитуре есть нота но
   и пауза размерами с окно,
   где чаще - снег, мороз и реже - слякоть,
   что холодность стекла не трогает, однако.
   Я - лишь пол-яблока, ты лишь - полгруши:
   предмета целостность легко нарушить,
   пытаясь склеить эти половинки,
   в тонах несовместимых две картинки.
   Ведь я, подобно скрипке иль виолончели,
   раскачивая дней и лет качели,
   живу, потупив взор, в глухом футляре,
   где вызревает звук в кипящем кляре.
   Коль есть весы - гармонии не будет.
   Как ни разгадывай призыв прелюдий:
   печали стоит хрупкой бабочкой забиться,
   и чаша грусти необъятной накренится
   в мой бок. Ну а чего же вы хотели,
   когда навзрыд звенят в пустой груди капели,
   когда отсутствие привычных знаков
   не белизной страшит, но полумраком.
   Союз пока опять снимает шляпу.
   Я не звала - зачем засовом звякать?
   В прозрачном янтаре застынет капля или,
   и снова я в игре - меня за всё простили.
   Меня впустили в день, надев надежды -
   иллюзии любимые одежды.
   И в предвкушении невиданной программы
   по клавишам стучу, терзая гаммы.
  
   * * *
   В двадцать ноль-ноль вымирает город,
   тишиной напрягая случайных прохожих.
   А за стеной невидимый ворог
   разводит костры прямо у подножий
   гор и домов, окутанных в мрамор
   недолгих столетий и вечных мгновений.
   Тонкие пальцы растений за рамой
   касаются стёкол мужей откровенней.
   В двадцать-пятнадцать усталая кожа
   примет черты целлюлитного воска.
   Скрипка минорные крылья сложит,
   переместившись в футляра повозку.
   В двадцать с немногим ещё есть время
   перемыть после ужина чашки и ложки.
   Месяц младой в фиолетовом небе,
   как сексапильный герой с обложки,
   смотрит в окно немигающим оком:
   "Как?! Вы не приняли анабиоза
   порцию?" Пятимся в темень боком,
   наконец принимая обмякшую позу.
   В двадцать с три четверти ждём на диване
   заставку привычную передачи
   "На добранiч, дiти!". И в сна кармане
   ещё надеемся на раздачу
   осколков утра. Кому - побольше,
   кому - поярче, кому - в стакане.
   И так по кругу в рутинной толще
   бредём годами, летами, веками...
  
   * * *
   Я поднимаюсь по лестнице. Из-за каждой двери -
   ровные гаммы и мелодии сшитые звуки.
   Перемещаюсь с гулкой пустотою внутри,
   в состоянии ветки, у которой заломлены руки.
   Укоризненно жёлтыми окнами смотрят в глаза
   вечных домов облупившиеся коробки:
   неужели под абажуром спокойно нельзя
   пить свой вечерний чай? Зачем без страховки
   балансировать на канатах узеньких улочек, где
   задыхаются даже звёзды, если падают с небосвода?
   Этот город - мой временной предел,
   мой временный спутник приземлённого перехода.
   Я ловлю губами воспалённую тишину,
   что заглушает грохот ненасытно спешащих стрелок.
   К серому сердцу асфальта тоскою прильну,
   ощущая планеты тепло под его утончённым телом.
   Чувство вскрытости вен увеличивает накал
   невозмутимой аорты песочного точного чрева.
   Не нарушить бы общепринятый ритуал
   взрывом ненужных эмоций от перегрева.
   Выбиваясь из сил достигаю восхода алого стен,
   где стать мишенью безжалостных чисел придётся,
   чтобы остаться кляксой на холодном тетрадном листе
   или пятном на испепеляющем болью солнце.
  
   * * *
   Опять я за своё... Про боль сутулых струн,
   что тоже издают убогие, но звуки,
   про робкое тепло, что ожидает стул,
   для кофточки раскрыв свои прямые руки,
   про тонкие лучи, что ранят сквозь стекло,
   надеясь победить ветров застывших плоскость,
   про лето, что рекой беспечной утекло,
   про слов из нежности невысказанной косность,
   про тишь и белизну загадочной строки,
   что усиляет смысл ненадобностью знаков,
   про юный взгляд, что безвозвратно тороплив
   (румянцем полоснёт, цвет расплескавши маков),
   про гулкие шаги спешащих в Лету лет,
   когда микстура времени уже не лечит,
   про то, что есть в конце тоннеля свет,
   и он не столь уж утешителен, сколь вечен.
  
   * * *
   Я знаю только музыку букв
   и танцую лишь на тетрадном листе.
   А когда надо выбрать одно из двух
   в заземлённом пространстве квадратных стен,
   я хватаюсь, чтоб не разбиться о
   рифы быта и серость застывших лиц,
   не за томное танго и вальс-бостон,
   а за открытость ранимых страниц.
   Там ведь тоже можно глаза в глаза
   ничего друг другу не поведать, не
   замечать как будто... А слог связал
   вдруг далёкие строчки по смыслу в две
   параллельные линии, где важен финал,
   как в любом уважающем себя произведении
   (до отказа заполненный зрительный зал
   ждёт развязки в томительном напряжении).
   Но натыкаюсь в который раз
   на белизну, умудрённую опытом,
   и, оборвав свой неброский рассказ,
   отдаюсь в эту власть бесконечно безропотно.
  
   * * *
   Клёны сдирают с ладонями кожу...
   За что им всё это, Боже, за что же?
   Осени слёзы - багровые капли,
   словно герои немого спектакля,
   окутают землю бессонным покоем,
   плотным безмолвным бронзовым роем...
   Я тоже, увы, оживу с весною.
   Что я без листвы перелётной стою?
   Но стану когда-то привычной пылью,
   далёкой и близкой прибрежной былью,
   разорванным в клочья хрустальным звоном
   в объятьях робкого золота клёна...
  
   * * *
   Что-то в мире мудрее нас
   заплетает литеры в строчку
   и дробит на абзацы точку,
   вечность ловко вмещая в час.
   Кто-то бойкий придумал, что
   цвет небес назовётся синим,
   а июль пахнет спелой сливой,
   утро прячется в складках штор,
   задыхается нежность слов
   на подушечках тонких пальцев,
   паутина на ветках пяльцев
   затаилась в чащобе лесной.
   Где-то ветер сорвёт паруса,
   оттого что деревья качаются.
   ...А в открытом молчаньи встречаются
   заблудившиеся голоса...
   Но в неловком падении капли
   на сухие ладони травы,
   и в небрежном поклоне главы
   в финальной сцене спектакля,
   и в дрожаньи твоих ресниц,
   что, как стрелы, пронзят мою душу,
   есть печаль. И никто не нарушит
   содержания этих страниц.
  
   * * *
   Видимо, вечно ждать -
   это лишь мой удел.
   Я - бесконечная мать
   в толпе Орлеанских дев.
   Косынка - лоскут кумача,
   рабоче-крестьянский вид.
   Подвинет плечо свеча
   для дележа обид.
   А за окном уже -
   кочующий листопад.
   Осени в неглиже
   нету пути назад.
   Выдохну свой девиз
   в молниеносность прицела!
   ...Кто-то взлетает вниз,
   кто-то падает в небо,
   кто-то сорвался с листа
   чернильным кровотеченьем:
   час откровений настал
   пронзительного значенья.
   Запеленает январь
   спелой метелью снежной -
   мой отрывной календарь
   тоже бывает нежен.
   Кроток цветной мотив
   в чёрно-белых объятьях пюпитра.
   Только бы выход найти
   из беспросветных титров.
   Но, возглавляя ночь,
   чувствую утро рядом.
   Я - расставанья дочь
   с непроницаемым взглядом.
   Может быть, разгляжу
   рождение новой надежды:
   кровь ведь к лицу ножу,
   как нагота к одеждам.
   В монотонном пульсе часов,
   в круге ошибок и встреч
   сдвину дверной засов,
   как затыкают течь.
   Уверую в омут глаз
   и неизбежность лета,
   что ожиданье без нас
   тоже скучает где-то...
  
   * * *
   Дождь тоже бывает нежен,
   особенно в том месте, где протекает ключица.
   На молчание, как правило, отвечают тем же,
   чтобы в вопросах не заблудиться.
  
   А добро порою выдают как пощёчину:
   лучше слова благодарности заготовьте заранее,
   прикрывая руками зияющую кровоточину
   воспалённого солнца на растрёпанном
   утреннем знамени.
  
   Если ж губы вишнёвого вечера задохнуться в крике,
   праведным гневом обрушиваясь
   на несмышлённое одиночество,
   я растворюсь потихоньку в тающем лунном блике,
   став чьим-то видением, без которого
   жить не хочется.
  
   * * *
   Ты должен знать - мне лет немало.
   Я - слабость с птичьею судьбой.
   Эпохам каменным внимала,
   шагала сквозь метель и зной.
   Желала славы и открытий -
   они меня не замечали.
   Постичь величие событий
   сумела, лишь в глоток печали
   невольно обратившись робкий.
   Мне снова не хватает лета,
   но заросли тоскою тропки
   к душе - недобрая примета.
   Опять делю медведя шкуру,
   что по лесам вольготно бродит.
   Мечтами облепилась сдуру,
   и оттого чуть легче, вроде.
   Из века в век перетекая,
   покуда не сомкнулись вежды,
   молчаньем, шёпотом, стихами
   прошу прощенья у надежды...
  
   * * *
   Я лихорадочно листаю дни
   календаря. Когда бы не работа,
   не ежечасная о трапезе забота,
   в безликий миг смешались бы они.
   Хотя какая, в сущности, печаль
   мне оттого, что утро гасит звёзды,
   ковёр огней разматывая пёстрый.
   Песок времён бесшумно сыплется, как встарь,
   сквозь пальцы призрачных часов,
   застрявших в прозе.
   Янтарный луч теплом останется в смоле,
   невинность белизны познаем в январе -
   и всё, что есть и было, будет после.
   Лишь отражением предательским двойник
   зеркальный тычет на морщины
   то с хохотом, то с плачем. И причины
   их появления ещё он не постиг
   иль не хотел себя тревожить понапрасну.
   Но, как всегда, на завтрак - чашка чаю
   (покупку сахара уже не намечаю),
   и вечер думою свой напрягаю праздной:
   иль в январе просыпаться волненьем,
   иль в янтаре застыть невинною букашкой?
   Пусть лучше кто-нибудь согреет промокашкой
   чернильный холст, предотвратив забвение.
  
  
  
  
   * * *
   И я не услышу взрыва
   в часовом механизме блюдца:
   словно гулко разбилась слива,
   земли не успев коснуться.
   Так условна целостность линий,
   что узорами режут ладони...
   Пусть меня сия чаша минет,
   доводящая миг до агонии.
   Я всегда недоступно рядом,
   в скорлупе пламенеющей магмы.
   Груши сыплются солнечным ядом
   в осеннее таинство гаммы.
   Успеть бы к закату сердца
   сравняться с прозрачной тишью
   пред тем, как сорвётся дверца
   в откровенье огненной вспышки.
  
   * * *
   Придумайте меня от корней ресниц
   до кончиков бледных ногтей.
   Пусть на лапах кошачьих утро приблизится
   в написанный вами день.
  
   Я только фантазия зыбкого счастья,
   восточная сочная лень.
   Способна лишь в колбу мечты вмещаться,
   в недолгий призрачный плен.
  
   Нетрудно прожить в нарисованном мире,
   где всё тем нежней, чем бесчувственней.
   В реальном же наполненье квартиры
   бесценней моё отсутствие.
  
   * * *
   А зеркало всё же меня
   беспардонно толстит.
   Минувшие десять лет -
   мышиная суета.
   Мечется сердце в груди,
   словно изгой-трансвестит,
   ищет ответ, что так сложен,
   как дважды два.
  
   Время эмоции вышьет
   бисером календаря.
   Стоит ли двери выламывать
   в пустоту?
   Сжатые губы - мыслей
   запретных броня -
   откровеннее капли крови
   и острых простуд.
  
   Неизбежно на круги своя
   возвращаю печаль.
   Поражает открытость глаз,
   как охотник меткий.
   Окрылённость первой ступеньки
   начала начал
   заземляется вечным движеньем
   секундной стрелки.
  
   ПОРОГ
   За порогом совершенно иные миры:
   каждый ртутный столбик капризен -
   от пыльной жары
   уменьшает донельзя кровавую метку,
   снег скрипит под ногами с отчаяньем
   хрустнувшей ветки.
  
   И даже тоска становится роскошью. Что ж,
   за деньги не всё на свете приобретёшь.
   Поэтому, распахивая дверь в надежде
   встретить счастье,
   знай, что счастливым можно стать -
   но лишь отчасти.
  
   Постичь устойчивость и целостность
   во всём не суждено
   ни бунтарю, ни пескарю, ни мытарю
   страдающему. Но
   пятак пылающего солнца, словно медный
   таз, надраен
   и каждый день целует вечный гравий.
  
   Пылинкой, блёсткой, мотыльком
   вкруг лампочки кружась,
   из года в год пройдёшь. И призрачная
   связь
   с прошедшим и грядущим приоткроется
   на миг лишь -
   не угадаешь, не запомнишь, не окликнешь.
  
   Усталость хрупкой плоти принесёт распад.
   В надежде ногу занести свою назад,
   к досадному открытию придёшь однажды -
   порог не всякий преступить возможно дважды.
  
   * * *
   Женщина знает намного больше,
   нежели выдаёт болтовнёй
   несерьёзной, на первый взгляд. Но ношу
   свою из рук не выпустит. Зной
   ли её плавит завистливых взглядов,
   стужа ли одиночества морозным
   гладит крылом,
   с нею всегда неприлично рядом
   атрибуты семьи. Под любым углом
   рассмотрите загадочность женской логики,
   чтобы суметь, наконец, понять,
   где в слабом теле содержится дух,
   а также многие
   секреты - от А и, примерно где-то, до Ять.
   Возможно, что-то снизойдёт на вас свыше,
   и решите, что найден ключик от многих тайн:
   знайте же - запрос ваш так и не был услышан.
   Лучше не спеша заваривайте зелёный чай -
   так твердят китайцы, верны традициям,
   чтоб необычен и значим был каждый глоток.
   Тогда, кто его знает, может продлится
   век ваш биологический, энергетический ток.
   Возраст же женщины - ещё одно многоточие...
   Не углядите в методе сем вреда:
   кроме пилинга, питательных масок и прочего,
   протирает лицо зеркальной поверхностью льда,
   осколками хрупкими безжалостно сжатых молекул.
   И время в её ладонях способно застыть. Но устало
   зрачок постигает синь, приближая к себе
   роковую реку
   забвения и забывания. Но как же нелепо мало
   оказывается светлых дней при самом беглом
   подсчёте!
   Зачем-то хранила серьёзность, а, может,
   молчала зря.
   Мужчина ведь, в лучшем случае, на охоте.
   Ей - стирка и глажка, и сказки из каждого
   нового букваря.
  
   * * *
   Отношения жизни и смерти
   до крайности однобоки...
   Улитки, познавшие радость дождя,
   погибают под ступнями дороги;
   просоленные зеркальным отражением выси
   подводные крабы
   не выносят пресного воздуха суши;
   сдобной небесной отравы
   боятся бескрылые и безмолвные
   земноводные;
   даже если подвижные крылья
   широки и свободны,
   они не застрахованы от неожиданности
   вертикального маршрута,
   и не всегда от падения спасает
   наличие парашюта;
   пенная сущность взбунтовавшегося
   мутного моря
   опасна для бледной кожи и отсутствием правил,
   щадящих пловца, беспокоит;
   тверди чужды капризы,
   понятные мягкому телу;
   осень, лишённая летних писем,
   клёнами облетела.
   Но вдохновенным покоем
   рокот волны нарушен,
   когда синева горизонта
   не объята клешнями суши.
  
   СТАНСЫ
   Прятать лицо ладонями моря,
   где синие волны с зелёными спорят
   и вечность в смирительной майке
   под слоем скрывается гальки.
   Седого гравёра столетние камни
   к усталой планете припали устами.
   Степенно в прозрачных панамках медузы
   ныряют на дно, словно шарики в лузы.
   Когда ж водрузит знамя власти прилив,
   возможность увидеть Иерусалим
   для каждого свой совершится однажды,
   а для влюблённых - дважды.
   Но неба осколок пропитан солью:
   в какой бы здесь ни был занят роли
   концентрация в воздухе грусти
   не погубит, но не отпустит.
   Наивен привкус мятного флирта.
   Под мятым парусом - бизнес Флинта.
   Статичный полёт улитки
   хранят облетевшие свитки.
   На черепахах с бесчувственной кожей
   держится мир, что велик и ничтожен,
   а стихий и страстей разыгравшихся грозы
   дробят для поэзии правила прозы...
  
   * * *
   Повторять, как молитву, сухими губами имя.
   Чего не услышит время, возможно, услышит глина.
   Тонкий намёк у вина, ещё тоньше стенки сосуда.
   Небо цвета густого кагора тонет в горячке простуды:
   значит, с утра будет ветрено и тревожно где-то под сердцем,
   а отсутствие солнца в зените не позволит плечам перегреться.
   В поисках гордой тоски утопать в зыбких каплях столетий,
   растирая памятью виски о далёком и близком лете,
   об узких улочках венах, что в ответе за возраст города:
   перекрёстков суставы подвижны, хотя уж давно не молоды;
   о древних камнях, составляющих сущность великого мегаполиса,
   ещё не приведённого лезвием войн в состояние сжатого колоса.
   Находить и терять бесконечную нить, пересекающую
   границы зазеркалья,
   пеплом скитаний нетленным скрепить возвращение и изгнание.
   Из сложных капризов надежды исключить постельный режим,
   Подняться стремительно вниз в лабиринте чужой души,
   Упасть бесполезно вверх, своё созерцая тело,
   Разрывая на кадры жизнь в строгих земных пределах.
   С высоты мечты рассмотреть обрыв, что от страха любви избавит,
   И как жажду молчания пить чьё-то имя сухими губами...
  
   * * *
   За что же эта синь, за что?
   Язык цунами прикусили,
   волн губы берега вкусили,
   песчано-солнечный настой.
  
   В размытых красках грусть пришла,
   как неожиданная старость.
   О, сколько же испить осталось
   бокалов терпкого тепла?
  
   Стекла с небес ночей печаль
   на чайный лист, бодрящий утро.
   И чаек крик принёс как будто
   соль парусов на наш причал.
  
   Вдруг тучи с треском дали течь, но
   не впечатляет пресный яд.
   И капли времени летят
   в круговорот с названьем Вечность.
  
   * * *
   Мне снилось, что я думаю о вас...
   О, как воображенье бестолково:
   то преподносит нам фантазии оковы,
   не отводя при этом мудрых глаз,
  
   то, круг реалий заключив в тиски,
   взрезает занавес кинжалом страсти,
   что правильную нравственность не красит,
   но временно спасает от тоски,
  
   то, разгоняя неподвижный час,
   бьёт вдребезги и планы и тарелки,
   но колесо, обитель шустрой белки, -
   лишь календарной пресной жвачки часть,
  
   то вдруг лишит желанного покоя,
   вступив в неразрешённые права,
   бросая в омут нежности слова
   о вас... Ну вот приснится же такое!
  
  
   * * *
   Уже не инструмент, но помнит звуки,
   Рождаемые от прикосновенья
   Пучка волос
   Подвижных конских,
   Что послужить обязаны смычку,
   К волнуемому трепетному стану,
   Который лишь полёту пальцев внемлет,
   Где стройность струны строгие подстроят.
  
   Забытый комплимент за блеск и муки,
   Служившие всем смыслом вдохновенья,
   Огонь занёс
   Дрожащий, броский,
   Что осветил на миг усталый корпус,
   Маячащий испуганною тенью,
   Заброшенной виолончели,
   Чьи вздохи ныне ничего не стоят
  
   По истеченьи лет в морщинах руки.
   И дерево, что головокруженье
   Дарило всем,
   Являясь лишь предметом,
   Покрыто пылью и стоит в углу
   Немым свидетелем триумфа и паденья,
   Не радуя ни слух, ни взор, ни время,
   Невольно слившись с безголосой пустотою.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"