Завтрака обитателям вата Тхам Пу не полагалось, а на обед я получил тот же рис с овощами. Мне выделили старую деревянную миску, и на этот раз я помыл свою посуду сам, вместе с двумя монахами помоложе спустившись к Меконгу, да еще и помог им отскрести кастрюлю.
Попытка затеять разговор успеха не имела - то ли служители Будды и в самом деле не знали английского вообще, то ли брат Пон запретил им общаться со мной, но в любом случае они лишь улыбались и разводили руками.
Я же по-тайски мог произнести лишь несколько слов.
Но все это, как и скудная трапеза, меня не расстроило, поскольку избавившись от вещей, я пребывал в неожиданно благодушном настроении. Проблемы, одолевавшие меня последнее время, отступили, удалились на приличное расстояние, остался только я сам, почти не имеющий к ним отношения.
- Пойдем, - сказал брат Пон, когда мы вернулись от реки. - Займемся делом.
Я приободрился, думая, что сейчас меня начнут учить медитации.
- Вон там, в сарае ты найдешь лопату, - продолжил монах, и эта фраза опустила меня с небес на землю.
Лопата? Но зачем?
Ответ на этот вопрос я получил быстрее чем хотелось бы.
Мы оставили храм за спиной и углубились в джунгли, но лишь для того, чтобы остановиться у дерева, что выглядело бы высохшим, если бы не небольшой пучок зеленых листьев на верхушке.
А так ничего особенного - серая морщинистая кора, ствол толщиной в руку, высотой метров в пять.
- Ты должен его выкорчевать, - сказал брат Пон.
- Зачем? - спросил я, ощущая разочарование и недовольство.
Ждал медитаций и великих истин, а вместо них подсунули скучную и тяжелую работу.
- Потом узнаешь. И надо справиться до заката, иначе толку не будет.
И он уселся чуть в сторонке, скрестил ноги и положил руки на колени.
Ну а я принялся за дело.
Земля оказалась мягкой, лопата, несмотря на помятый вид, острой, и я воспрянул духом. Прокопал вокруг дерева канаву и принялся ее углублять, насвистывая засевшую в голове мелодию к песне Земфиры.
Но вскоре стало ясно, что не все так просто.
Зловредное дерево обладало громадным количеством корней, узловатых и прочных, каких не разорвать руками, и даже лопатой разрубить получалось не с первого раза...
Солнце палило через кроны, и я быстро вспотел.
Лишенную волос голову жгло, непривычная одежда сковывала движения, мешала. Пыль и грязь оседали на лице, залезали в глаза, и те чесались все сильнее и сильнее. Хотелось пить, но воды мы с собой не захватили, и пересохшая гортань все более напоминала наждак.
- Чувствуешь ли ты жажду? - неожиданно спросил брат Пон.
- Да, - радостно отозвался я.
Да, вот сейчас он сотворит чудо, и вытащит из-под одежды флягу...
- Это хорошо, - в голосе монаха было лишь удовлетворение, и ни следа жалости. - Жажда - это то, что заставляет нас меняться, вынуждает нас двигаться, без нее мы были бы самодовольными ленивыми животными...
Я кивнул и еще более ожесточенно заработал лопатой.
Вскоре на ладонях у меня появились мозоли, а сандалии натерли ноги в нескольких местах. На запах моего пота из зарослей явились комары и с радостным жужжанием ринулись в атаку.
Яма под деревом достигла такого размера, что в ней убралось бы трое пехотинцев, тайских, по крайней мере, но корни не заканчивались, а моя попытка выдрать мерзкое растение, дергая за ствол, ни к чему не привела. Я только сорвал одну из мозолей, и вынужден был сунуть руку в рот, чтобы унять боль.
Кинул гневный взгляд на брата Пона... неужто он не видит, как мне фигово?
Но монах выглядел невозмутимым.
- Ты и это дерево очень похожи, - подал он голос, когда я снова взялся за лопату и едва не заехал острием себе по ноге: еще пара сантиметров, и я остался бы без большого пальца на левой.
- Чем же?
Но брат Пон смолчал.
В один момент я вынужден был встать на колени, и рубить лопатой почти горизонтально, чтобы добраться до корней, уходивших прямо вниз. Затем удалось повалить дерево набок, и дело пошло веселее, да и солнце понемногу начало клониться к западу, и жара ослабела.
Когда последний корень лопнул с мерзким хрустом, у меня от усталости тряслись руки, голова кружилась от горького запаха древесины, и больше всего хотелось с проклятием отшвырнуть лопату прочь.
- Молодец, ты справился, - сказал брат Пон. - А теперь садись и слушай.
Я буквально рухнул наземь, мелькнула мысль, что умирая от усталости, вряд ли сумею понять хоть что-то.
- Ты и это дерево - похожи, - повторил монах. - Обычный человек устроен так: ствол, и сотни корней-привязанностей, толстых и тонких, хорошо заметных и едва различимых. Таких, которые он осознает как пороки, и других, которые считает безобидными привычками. Меж тем именно они мешают ему жить, не дают шанса сдвинуться с места. Чтобы изменить свою жизнь, необходимо перерубить их все.
- Но дерево без корней погибнет... - возразил я.
- Конечно, - брат Пон улыбался. - Но его существование не прекратится совсем. Сущность, известная нам как "дерево", станет чем-то иным... То же самое и с человеком... Не смерть ждет того, кто уничтожит свои привязанности, а лишь другой способ жизни, куда более вольной и легкой.
Идея выглядела заманчивой... обрубить "корни", полететь...
Но возможно ли такое? И сколько времени это займет?
Если их тысячи, и нужно уничтожить каждую... десять, пятьдесят лет?
- Самый толстый корень-привязанность, из которого растут сотни других - склонность лелеять свое невежество, отсутствие знания, - настойчиво продолжил брат Пон, не давая мне слишком углубиться в сомнения.
- Но знаний у меня более чем достаточно! - не выдержал я. - Высшее образование! Институт и...
- И помогло тебе образование? - перебил монах. - Когда дошло до реальной жизни? Да, почти любой западный человек таскает с собой ворох сведений о всякой всячине, и что с них толку, если они не делают его свободнее, сильнее, счастливее? Или я не прав? Вспомни!
Ну да, профессора, которых уличный мошенник облапошит на раз-два, несмотря на все их научные степени. Гордящиеся умом и кругозором всезнайки, поступающие как идиоты, во вред себе, неспособные контролировать себя даже в мелочах, тратящие жизнь на мелочные доказательства мощи собственного интеллекта.
- Я не хочу сказать, что наука и образование - это плохо, - мягко сказал брат Пон. - Надо лишь понимать, что они не дают истинного знания, не помогают использовать эту жизнь правильным образом.
- И самое тяжкое невежество - вера в то, что твой ограниченный разум постиг все, - продолжил он. - Человек, живущий по такому принципу, добровольно заключает себя в клетку и выкидывает ключ. И в этой жизни с ним уже ничего нельзя поделать. Совсем.
Я встрепенулся:
- А жизней у каждого много?
- О них мы поговорим в другой раз, - брат Пон поднялся одним движением. - Достаточно на сегодня.
- Но зачем было все это? - спросил я, указав на выкорчеванное дерево. - Нельзя... Нельзя было просто объяснить?
- А ты бы стал слушать? - улыбка на его физиономии сияла детская, проказливая. - Слова мало чего стоят, если не подкреплены делами и опытом, и я дал тебе такой опыт, который ты никогда не забудешь.
Тут он не ошибся...
Сорванные мозоли, натруженная спина, бедра и икры, болевшие так, что я с трудом смог встать. Обгоревшая, судя по саднящей коже, голова, зуд от комариных укусов и пересохшая от жажды глотка.
Да, если и все прочие "уроки" будут обставлены таким образом, то я просто не выдержу, дам дуба через пару недель или сбегу ночью потемнее, выкрав предварительно свои вещи...
- Собирайся, идем в деревню, - сказал брат Пон, заглянув под навес, где я медитировал над своими корнями-привязанностями.
Вчера вечером монах велел мне хорошенько подумать над ними, разобраться, на что я трачу свою жизнь, каким образом разбазариваю драгоценное время. Приказал составить перечень вещей, которым я предаюсь по своей воле, считая их источником удовольствия, нормой или социальным долгом.
По всему выходило, что я много лет не просто занимался ерундой, так еще и давал этой ерунде власть над собой.
Хотелось высечь себя хорошенько за то, на что я убил почти четыре десятилетия!
- Да, - отозвался я, поднимаясь.
- Не стоит отдаваться в руки печали, - брат Пон, как обычно, хорошо понимал, что творится у меня на душе. - Итогом размышлений должны быть не сожаления, а радость и готовность действовать.
- Но как? Я же не знаю, как!
- Оружие у нас одно - осознание. Привязанности сильны, пока ты их не видишь. Разглядывай их со вниманием, не осуждая себя за то, что они у тебя есть, и они начнут чахнуть. Вытащи корни на солнечный свет, и что с ними будет? Засохнут и погибнут, - он сделал паузу и добавил: - Чего ты ждешь? Обувайся, и пошли.
Ну да, большой плюс того, что у тебя нет вещей - не тратишь время на сборы.
- Э, давно хотел спросить... - начал я, когда храм остался позади, и мы зашагали по тропе на запад, вдоль берега Меконга. - Почему вас называют "неправильным монахом"? И что такое "талапоин"?
Брат Пон, шедший впереди, оглянулся.
- И чем это знание поможет тебе? - спросил он с преувеличенной суровостью. - Дисциплинируй свой ум, не позволяй ему бродить точно бешеной собаке, и лишь тогда он станет оружием, подобным алмазной ваджре, способным... - тут монах рассмеялся. - Почему называют? Неужели не ясно?
И он встряхнул головой, которую венчала копна черных косичек.
- Много лет я был смиренным служителем Будды, одним из многих тысяч, - сказал брат Пон тихо и серьезно. - Но теперь я оставил все позади: Будду, смирение, молитвы. Так, разговоры в сторону...
Впереди обнаружился овраг, не очень глубокий, но с крутыми стенками и зарослями кустарника на дне.
Перекинутое через него бревно изображало мостик.
- Идем по одному, поскольку оно не очень крепкое, - предупредил меня брат Пон, и легко, с кошачьей грацией перебежал на другую сторону. - Твоя очередь. Давай-давай!
Я вступил на бревно с опаской - если потеряешь равновесие, то улетишь вниз, в сплетение усаженных шипами ветвей, где мало того, что обдерешься, можешь еще и сломать себе что-нибудь!
Еще эти сандалии, неудобные, со скользкими подошвами.
Деревяшка подо мной треснула с громким "крак", я судорожно замахал руками. Попытался прыгнуть вперед, туда, где ждал брат Пон, но под ногами оказалась только пустота.
А в следующий момент я вошел в кустарник, точно прыгун с вышки - в воду.
Вот только вода не бывает такой колючей.
К счастью, я ничего не сломал и не вывихнул, только оцарапался, но выбираясь из оврага, кипел от злости. Брат Пон наблюдал за мной с самым серьезным видом, но в черных глазах его нет-нет да и посверкивали смешинки.
- Вот так лучше, - заявил он, помогая мне привести в порядок одеяние послушника. - Вот видишь, даже бревна под тобой ломаются, настолько ты тяжел...
- Да неправда это! - обидчиво заявил я: если и есть лишний вес, то немного, килограмм пять-шесть.
- Да ну? - монах посмотрел на меня с сияющей улыбкой, и я не выдержал, отвел взгляд. - Я оставил позади все, а ты по-прежнему тащишь с собой баулы со всякой всячиной: иллюзии, привычки, страх опозориться, желание выглядеть хорошо и достойно. Или ты думаешь, что все эти вещи не весят ничего? Тяжелее свинца!
- Мост придется восстановить тому, кто сломал, - продолжил он после небольшой паузы. - Сегодня. И учитывая, что ты весишь как слон, используем не одно дерево, а два.
Я вздохнул, думая, что к не успевшим зажить мозолям добавятся новые.
- А ты как думал? - брат Пон похлопал меня по плечу. - Ты не в отпуск приехал.
Вскоре тропинка вывела нас к дороге, и на обочинах начали попадаться пустые бутылки из-под молока, колы и пива, упаковки из цветастого пластика - верный признак того, что неподалеку живут тайцы, для которых в обращении с мусором существует один принцип: кидай под ноги.
Сзади долетело бурчание мотора, и мимо пронесся юнец на мотобайке.
Резко затормозил, и слез с седла, чтобы отвесить уважительный поклон брату Пону. На меня же он вытаращился с удивлением, и тоже поклонился, но куда менее уверенно.
Затрещал стартер, и байк рванул прочь.
- Ну, может быть, мне не ходить... - начал я несмело. - Еще людей пугать...
В одеянии, которое я таскал второй день, чувствовал себя по-прежнему неуютно. Кроме того, рядом с ловким братом Поном я смотрелся неуклюжим громилой, свежевыбритая макушка обгорела, и наверняка выглядела потешно.
- Стесняешься? - спросил монах. - Боишься, что выглядишь как идиот?
Признаваться было стыдно, но мысль о том, чтобы соврать, показалась мне отвратительной. Так что после недолгой внутренней борьбы я кивнул и мрачно уставился куда-то на носки своих сандалий.
- Не стоит переживать, - сказал брат Пон тоном взрослого, что утешает ребенка. - Именно так ты и выглядишь!
Я вздрогнул.
- Но ты пойдешь со мной в деревню, и я сделаю так, чтобы тебя увидели и запомнили. Пойми, тот образ себя, который ты считаешь красивым и правильным, всего лишь создание твоего ума, и не более того. На самом деле ты можешь от него отказаться в любой момент, или сменить на другой, только ты этого не хочешь.
- Почему?
- Этот образ служит для твоего "я" доказательством того, что оно существует. Ликвидируй твое представление о себе, и что останется?
Услышав такое, я испытал прилив немотивированной паники, возникла мысль, что стоящий рядом со мной человек хочет меня убить, что он наверняка прячет оружие, нож или что похуже.
- Это лишь порождение твоего ума, - настойчиво повторил брат Пон. - Оставь его. Скинь, как ты скинул ту одежду, в которой приехал сюда... На самом деле нет разницы... То и другое лишь форма, видимость, за которой нет ничего...
Я моргнул, и паника отступила, рассеялась, душу окутала звенящая, мягкая тишина. Мне стало все равно, как я выгляжу, что подумают тайцы, увидев фаранга в подобном одеянии посреди селения, куда вряд ли ездят туристы.
- Да, я понял, - сказал я, и мы двинулись дальше.
На окраине деревни, состоявшей из единственной улицы, нас встретили собаки.
Подобная свора обитает во всяком переулке-сои каждого из тайских городов, кормится при любом рынке, магазине или ресторане. Разве что здешние псы выглядели еще более дикими, чем их паттайские или бангкокские сородичи, и необычайно активными, особенно для середины дня.
Вожак, черный и мохнатый, как медведь, ткнулся носом в ладонь брата Пона, а меня обнюхал с недоверием. Один из барбосов поменьше гавкнул пару раз, но без враждебности, и псы потрусили прочь, в тенек.
Я собак не люблю, и даже побаиваюсь, но к этим отнесся равнодушно.
Мы зашагали дальше, по обочине, мимо выстроившихся в ряд хижин, что выглядели немногим основательнее моего жилища. Под навесом у ближайшей обнаружился дряхлый старик в кресле - на столике рядом с ним стояла открытая бутылка рома, а у ног ползали двое голых малышей.
- Вот она, человеческая жизнь от старта до финиша, - проговорил брат Пон. - Начиная с тех, кто еще не может ходить, и заканчивая тем, кто уже не в состоянии ходить. Только если под себя.
Над стариком кружились мухи, и он выглядел бы мертвым, если бы не шевелился время от времени.
От дома на другой стороне улицы к нам бросилась дородная женщина средних лет. Упала на колени перед братом Поном, сделала ваи - тайское приветствие со сложенными перед лбом руками - и залопотала что-то.
Монах склонил голову набок, прислушиваясь, я замер столбом рядом с ним.
Женщина перестала тараторить, и застыла, часто-часто моргая, уставившись на моего спутника с робкой надеждой. Он что-то ответил, положив руку ей на голову, и улыбнулся так, что обитательница селения затрепетала.
Вскочив на ноги, она заторопилась обратно к дому.
- Ее муж болен, - сказал брат Пон, глядя женщине вслед. - Врачи помочь не могут.
- А вы? - спросил я.
- Я мог бы, но делать ничего не стану. Такое вмешательство не улучшит ее кармы. Его, кстати, тоже.
- Но разве помогать другим - не благородное дело? - я нахмурился.
- Чтобы помогать другим, ты должен видеть, в чем именно заключается помощь, и быть в состоянии ее оказать. Разве способен на такое обычный человек, ослепленный невежеством, чья жизнь - хаос, беспросветный плен у собственных желаний, страхов и иллюзий?
- Многие способны! - возразил я. - Подают милостыню, работают волонтерами! Неужели это все зря?
- Активные "творцы добра" иногда приносят больше вреда, чем пользы, и себе, и другим. Укрепляют свое эго представлением о том, что совершают нечто нужное и важное. Благотворительность, милостыня - все это нужно обычным людям, живущим простой жизнью, чтобы они не превратились в зверей, но тот, кто хочет идти дальше, должен отбросить мысли о таких вещах.
- Но почему! Я не понимаю?! - я просто кипел от возмущения.
Понятно теперь, почему его именуют "неправильным монахом", ведь он говорит вещи, идущие вразрез с учением Будды! Тот призывал к милосердию, к состраданию, брат же Пон утверждает, что и в том и в другом нет смысла!
- Вот простой пример, - сказал он. - Зашел к тебе сосед, попросил денег взаймы. Немного, сущий пустяк... Как ты поступишь в данной ситуации? Как оценишь поступок?
- Естественно, я дам, - отозвался я. - И тем самым помогу человеку, сделаю добро.
- Отлично, запомним это, - брат Пон улыбался как дорвавшийся до сметаны котяра. - Сосед взял твои деньги, пошел в магазин, купил виски, выпил и пьяным попал под машину. Насмерть. И теперь что ты можешь сказать насчет совершенного тобой "добра"? Может быть, это было "зло"?
- Но я же не мог знать...
- Вот именно! Не мог! - воскликнул монах. - И когда слепой лезет "помогать", что будет? Как ты смеешь вмешиваться в жизнь других людей, будучи не в состоянии видеть последствия своих поступков? Не наведя порядка у себя в доме, суешься в жилье соседа?
- Но многие же это делают.
- Да, и знаешь, почему? А потому, что решать проблемы другого проще, чем свои.
На это я не нашелся, что ответить.
- Пойдем, - сказал брат Пон. - Нечего стоять на солнцепеке, особенно тебе.
Только в этот момент я сообразил, что солнце жарит, по лицу моему течет пот, а макушка просто горит. Так глубоко ушел в разговор, увлекся, что забыл о том, где нахожусь и что творится вокруг.
Но с тем, что говорил брат Пон, я не хотел соглашаться, и не мог согласиться!
Мы зашагали дальше, и я зашевелил мозгами, пытаясь найти аргументы получше: мы, люди, являемся людьми во многом потому, что помогаем друг другу, и если перестанем это делать, то... а с другой стороны, много ли пользы от советов по поводу семейной жизни, которыми наделяет всех тетка Дарина, пережившая три скандальных развода? Разве что она сама напоказ гордится собственной добротой и готовностью помочь другим!
Тем временем мы оказались у дверей крохотного магазинчика, над дверью которого болталась выцветшая реклама пива "Лео". Брат Пон нырнул внутрь, я последовал за ним, в наполненный жужжанием вентилятора полумрак.
За стойкой, рядом с покосившимся холодильником обнаружился тщедушный продавец в цветастой рубахе. Улыбнувшись, он обнажил превосходный набор огромных гнилых зубов, и поднялся с табурета.
Они с монахом коротко поговорили, и мы вышли обратно на улицу.
- Что насчет того, почему я не вмешался и не сотворил маленькое чудо... - проговорил брат Пон задумчиво. - Однажды к Будде пришла женщина, только что потерявшая сына, и попросила вернуть его. Просветленный сказал, что сделает это, если она принесет ему горчичное зерно из дома, где никто никогда не умирал. Окрыленная, женщина отправилась в путь, но ни в своей деревне, ни в соседней не смогла отыскать такого дома... И тогда она постигла истину, и вернулась к стопам Будды, но уже не как проситель, а как ученица...
- Какую истину? Что все мы умрем? - спросил я мрачно.
- О том, что смерть - неизбежна, старость... - с лучезарной улыбкой он махнул в ту сторону, где под навесом сидел старик, - неизбежна, болезни... - указал на дом, из которого выбежала полная женщина - неизбежны... Жизнь с рождения до гибели - мука. Соединение с тем, что не нравится - страдание, разъединение с тем, что нравится - страдание, неумолимое течение перемен, что вырывает из рук все самое дорогое и ценное - страдание.
Брат Пон говорил нараспев, точно цитировал некий священный текст, и мороз бежал у меня по коже, и свирепое тайское солнце казалось вовсе не таким горячим. Мир словно окутывала темная пелена, ее пряди струились над домами, залезали в окна, тянулись к горлу ничего не подозревающих людей, чтобы выпить из них радость, счастье, веселье.
- Все то, что человек считает своим, считает собой, причиняет ему страдание, - продолжил монах. - А сама мысль о том, что есть некое "я", и может существовать нечто, ему принадлежащее, возникает благодаря невежеству, благодаря алчности, благодаря желаниям.
- Алчность? - выдавил я. - Если перестанешь жадничать, то не будешь страдать?
- Да. Но алчность относится не только к деньгам, она касается практически всего. Неутолимая жажда до новых знаний ничуть не лучше, чем страсть обжоры набивать свою утробу, любовь пьяницы к вину ничуть не предосудительней, чем склонность путешествовать без цели и насыщать глаза впечатлениями.
- Но если убрать из жизни все удовольствия, она станет скучной и безрадостной! - возразил я.
- Да, а ты пробовал? - сказал брат Пон, ухмыляясь не хуже арбузной корки. - Вот я, лишивший себя большей части привязанностей, и вот ты, человек, живущий якобы полноценной жизнью... и кто из нас ищет помощи у другого? Тешат ли тебя твои "удовольствия", которые подобны наслаждению прокаженного, что расчесывает свои раны и прижигает их раскаленным железом? Похож ли я на индивида, чье существование лишено радости, наполнено лишь скукой? Видел ли ты меня унылым? Разочарованным?
На это я не нашел чего возразить - обитатели вата Тхам Пу всегда пребывали в состоянии ровной доброжелательности, не упускали случая пошутить, и совсем не напоминали мрачных святош-фанатиков.
Понятно, что я провел среди них всего несколько дней, но не сомневался, что этим людям вряд ли ведомы такие вещи как разочарование и депрессия.
- Вот тебе тема для сегодняшней медитации, - продолжил монах после паузы. - Вечером, на закате попробуешь опровергнуть мои доводы, и я с удовольствием тебя послушаю... Еще раз повторяю, мне не нужна от тебя слепая вера, ты должен понимать, что и зачем ты делаешь. А сейчас нам пора идти, ведь под тяжестью твоих выдающихся достижений сломался мост, и это значит, что возвращаться придется в обход, а это несколько дольше, чем по прямой.
Я понял, что краснею, но потом глянул на смеющегося брата Пона, и сам не выдержал, заулыбался.