Аннотация: Листая в дороге журнал, наткнулся на несколько неуклюжее, сердечно написанное небольшое стихотворение, от которого веяло чудовищной безысходностью и страшным моральным угнетением. Оно вернуло меня в тот безлюдный таежный уголок.
Исповедь
Листая в дороге журнал, наткнулся на несколько неуклюжее сердечно написанное стихотворение, от которого веяло чудовищной безысходностью и страшным моральным угнетением.
'Жизнь счастливая кем-то украдена.
Я живу словно загнанный зверь,
А на сердце с досады лишь ссадина,
По бедняцки живу я теперь.
Мысли стали какие-то жуткие,
Думы могут свести и с ума.
Все дела мои стали ненужные,
Потихоньку душа умерла'
Эти пронзительные строки вернули меня в безлюдный таежный уголок, и память воскресила ту печальную историю.
Зимовье затерялось в глухом распадке среди гребней громадных лиственниц, сурово ощетинившись зелеными иголками в самом истоке таежной речушки. Вокруг бескрайний дремучий лес - разлапистый, матерый.
В том месте многочисленные родники робкими струйками ледяной прозрачной воды били из недр земли и, осмелев, сливались в ручей. Ручей бурлил, набирал силу. По каменистому ложу устремлялся дальше, превращаясь в небольшую речку, причудливо петляющую между лесистых кряжей. Где-то в глубине сопок речушка постепенно наполнялась сбегающими с гор многочисленными ручьями и превращалась в проворную таежную реку.
Я набрел на охотничью избу, не помеченную на карте, странствуя по безбрежной сибирской тайге в конце лета, когда первые приметы осени уже давали себя знать. У леса был еще нарядный вид, но по утрам, от легкого ночного заморозка - слегка грустный. Надвигалась суровая пора, долгая и холодная зима.
Лесное жилище, неожиданно появившееся передо мной, выглядело неказисто. Оно скособочилось, сжалось от времени и представляло собой небольшой домик, вросший в землю. Стены из ошкуренной лиственницы отполированы солнцем, дождем и свирепой стужей до темно-коричневого цвета. Крыша из еловых драниц бугрилась пересохшей потрескавшейся древесиной и чернела даже на фоне вечернего леса. Печная труба вся набекрень и готова была, вот-вот завалится, как и покосившийся навес над входной дверью. Рядом с зимовьем на четырех столбах некрепко стоял лабаз для хранения продовольственных запасов и пушнины.
Вокруг избы буйствовало разнотравье и поросль берез. Хилое деревцо настойчиво тянулось в небо прямо из-под нижнего венца строения.
Все говорило о том, что это место давно не посещалось.
Встретить охотничью заимку в дебрях тайги, да еще в преддверии ночи, всегда большая удача. Душа переполняется радостью и ликует.
Кто хоть однажды испытал волнующий миг, когда перед тобой - уставшим от бездорожья путником, неожиданно встречается лесное жилище - никогда не забудет это ощущение.
От заброшенного зимовья тянуло тревогой, опасением чего-то. Такое подсознательное чувство... Ощущение смятения навалилось на меня, как только я осторожно открыл низкую входную дверь и оказался внутри.
Окошко, затянутое толстой полиэтиленовой пленкой и сплошь покрытое копошившейся мошкой свет почти не пропускало. Пришлось оставить дверь приоткрытой, подперев ее подвернувшимся под руку поленом. Осмотрелся. Рядом с дверью сложенная из камня печь, обмазанная потрескавшейся глиной. Поверх топки лежал металлический лист, местами сильно прогоревший. Здесь же находилась небольшая кучка дров. Береста для растопки и топор.
Вдоль стен располагались неширокие нары, покрытые потертыми изюбровыми шкурами. Между нарами стоял стол, вытесанный из массивной чурки. На столе виднелась банка с солью, пустая кружка и лежал ворох пожелтевших от времени листов бумаги.
По стенкам на деревянных тычках висела одежда и одеяла. На полках стояли банки из-под пороха, лежали оружейные латунные гильзы, ржавые капканы и деревянные правилки - для придания формы беличьим и собольим шкуркам. В банках находилось немного пороха, дроби и патронных капсюлей. На широком подоконнике - заправленная на четверть керосиновая лампа и рядом - коробок спичек.
Трудно определимые предчувствия, соизмеримые с сигналом опасности не оставляли и будоражили душу. Я не понимал, почему эти ощущения наполнили меня и не затихали.
Разжигать отсыревшую печь не захотел и, нарубив сушняка - развел костер снаружи. Подвесил на таганок чайник и скоро он трудолюбиво забурчал. Достал свои нехитрые припасы. Вечер за ужином пролетел незаметно. Перебрался от костра в зимовье, когда звезды, проплутав в кронах деревьев, уже раскрасили мерцающим светом небосвод. Пугающая чернью тайга застыла, только изредка вздрагивая от пронзительного крика ночной птицы.
Устроился на нарах. Набросил на себя пару одеял. Поворочался и уснул. Спал не крепким сном. Просыпался посреди ночи. Меня не отпускало неосознанное чувство тревоги - что-то беспокоило. И под утро, как только утренний свет робко проник в окошко зимовья, поднялся с нар и вышел наружу.
Справил костер и вскипятил воду. Согрелся чаем. Тепло от костра разморило, и возвращаться в зимовье не захотелось. Привалился к высокой кочке и задремал под убаюкивающее потрескивание огня. Очнулся от сна, когда любопытный луч солнца заглянул в лицо.
Утро выдалось чудесное. Лучи солнца ласкали тайгу. Трелью переливались птицы, и казалось, пребывали в вечной радости. В небе степенно плыли облачка. Дуновение ветра едва ощущалось. Природа блаженствовала последние деньки в преддверии неизбежного увядания.
Собираясь покинуть это место, и укладывая вещи в рюкзак, я вновь обратил внимание на листы бумаги, который лежали на столе. Из любопытства взял исписанные листки в руки и принялся читать.
Неровный почерк, волнистые линии букв, различный нажим карандаша все говорило о том, что свои мысли излагал пожилой человек. Писал в разное время и не за один присест. Некоторые слова - трудно читаемые - будто рябь неспокойной воды. Это были размышления о прожитых годах, между двумя важнейшими событиями в жизни человека - рождения и смерти.
Записи поведали о превратности судьбы одинокого в старости человека, лишенного душевного покоя за грехи молодости. Исповедь незнакомца была без утайки. Его длинная - предлинная жизнь, вдали от людских селений, превратилась в цепь сплошных душевных мучений, пока вконец опостылевшая, не сбросила старика в преисподнюю.
"На сердце у меня грустно и холодно - одно горе. Душу терзают воспоминания. Я много пережил в своей жизни и очень одинок...", - с этих слов начиналась исповедь.
Старик вначале рассказывал о своем детстве, беззаботном отрочестве, юности, наполненной волнующими воспоминаниями:
" До сих пор ощущаю вкус только что испеченного хлеба. Вынутые из русской печи душистые булки, мать клала на скатерть "отдыхать". Полежав под полотенцем на скатерти, хлеб становился мягким, легким. И не было ничего вкуснее этого свежеиспеченного хлеба... Видится печурка в отчем доме, на которой шипела и щелкала в сковородке поджаренная на сале картошка .... Матушка вычесывает нестриженые вихри ...'.
Затем незнакомец поведал печальную тайну, с которой его жизнь потекла нечистым потоком.
Женщина. Он ее боготворил. Обворожительный образ любимой - словно музыка талантливого композитора. Музыка, которая появляется не в результате тяжких мук творчества, а дается просто так, даром, от безмерной щедрости Творца. Она никогда не прятала чувства и выражала их самым непостижимым образом. Была прекрасна, неотразима своей абсолютной естественностью и искренностью. Глаза несравненной женщины, казалось, вечно излучают свет. От счастья видеть ее, сердце готово было выскочить из груди. Он безумно ревновал свою музу к любому, кто лишь бросал в ее сторону заинтересованный взгляд. И не сумел обуздать чувства. Все в нем кипело и клокотало, когда представлял ее в объятьях другого мужчины. Однажды, не справившись с чувствами, убил ее в порыве очередной дикой, необузданной ревности, так до конца и, не поняв впоследствии причину такого недоверия. Выражение ужаса, огромные глаза и белое, как снег лицо, в последний миг ее жизни, преследовали его с той ужасной минуты. Человек совершил самый страшный из всех грехов. С этого времени преступник жил в повседневном хаосе.
Арест, следствие и суд были для него, как сон - страшный и неправдоподобный. Уразумел и осознал совершенное им жуткое преступление только в лагере, где провел долгие тринадцать лет. Первую половину заточения принял, как заслуженную кару, но потом, испытывая неимоверные унижения от лагерного быта, воспротивился неволи, тюремным порядкам и бежал. Побег оказался неудачным, и к не отбытому сроку добавили еще три года.
Лагерная жизнь - место со своим особым устоем и в нем не существует жалости. Здесь правит сила. Сильный унижает слабого. И он стал энергично защищаться, совершая порой такие поступки, за которые обязательно спросят на Божьем Суде.
В общем, выйдя на волю, не замолил свой смертный грех, а довел его до величины безмерной. Раскаиваться не научился.
Людская боль, чужие страдания, совестливость стали для него ничего не значащими понятиями.
Человек вступил в зрелый возраст с убеждением, что жизненные проблемы необходимо решать жестко, силой и обманом, нисколько не задумываясь о тех, кто от этого пострадает. Ему были абсолютно безразличны жертвы, и он безжалостно оплачивал им сполна за свою неудачную жизнь. Это было его ложным самоутверждением, и еще при жизни оказался низвергнутым в бездну преисподни.
Разбойничьи набеги приносили порой хорошие деньги, которые уплывали с такой же быстротой, что и приходили. Жизнь вел безмятежную. Так продолжалось некоторое время, пока не попался на очередном грабеже. Вновь суд. Признание рецидивистом и очередные восемь лет тюрьмы. Повторный срок протекал намного легче. Для других сидельцев он стал 'авторитетом'. Такой статус давал право определять условия быта других осужденных. Их жизни он не жалел. Правил жестко, бессердечно даже по блатным меркам. Видимо, уже тогда, дьявол окончательно присмотрел его душу и не выпускал из своих объятий.
Отсидев от звонка до звонка положенный срок, вышел на волю, разменяв пятый десяток лет. Оказавшись на свободе - задумался над своей никчемной жизнью. Понимал, что идти той же дорогой - путь в никуда, но прошлое не отпускало. Он попал в западню. Жил одним днем, и это сильно удручало.
Родителей в живых уже не было. В отчем доме проживал старший брат с семьей. Значился кадровым охотником в местном охотхозяйстве. Угодья у него обширные, по глухим уголкам тайги разбросаны заимки. Встретились братья после долгой разлуки - тепло посидели. За разговорами брательник и уговорил в лес перебраться. Два сезона охотились вместе. Набирался опыта. Вспоминал премудрости лесного промысла, чему отец еще в детстве обучал. После второго года поделили участок. Брат выделил ему самое дальнее урочище.
Тайну своего прошлого человек запрятал в сокровенный уголок души и не открывал никому. Даже родной брат не узнал все о его прежней жизни до конца.
Одиноких женщин в сибирских глубинках встретить не редкость. Мужики случалось рано уходили. Кто в тайге пропадет - зверь задерет, другой в реке по пьяни утонет. Нашлась и для него вдова. Стала женой. Приветливая. Ловкая и быстрая. Не чуралась никакой работы, любое дело у нее спорилось. На краю деревушке, ближе к лесу пятистенку поставил - брат помог, и зажили они дружно.
Тайга в том месте щедрая. Кормила. Пушного зверя водилось не мало, и все постепенно наладилось. Подрастал сын. Жизнь среди приветливых, открытых и трудолюбивых людей сделала его другим. Стал терпимым к окружающим. Взамен получил уважение сельчан. И все это в один миг обрушилось.
Деревенские бабы брали в лесу голубику и, как на грех, на ягодную плантацию забрел медведь... Вот тогда он вновь растерялся, как в молодости, от кончины близкого человека.
Похоронил растерзанную зверем жену, определил сына к брату и перебрался на жительство в тайгу. Повел жизнь затворника. Перед этим все же выследил медведя-людоеда и забрал у того жизнь.
В предсмертной агонии зверь ревел и царапал землю...
Легче после этого не стало.
Выходил из леса, только по надобности: обменять пушнину на продукты или пополнить охотничьи припасы.
Каждый новый день был похож на предыдущий день. Тоска вновь поселилась в сердце. Одиночество тяготило, но он постепенно свыкся с жизнью отшельника. Подолгу разговаривал с кедром, который рос рядом с зимовьем. Дереву было несколько сотен лет. Прислонялся к лесному великану и сидел так неподвижно. Иногда записывал свои смутные, меркнувшие с каждым днем воспоминания.
Шел день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Бесконечная вереница времени.
И вот уже сын вырос, не видя отца. Короткие мимолетные встречи не делали их ближе, роднее.
Однажды брат добрался до заимки навестить затворника и здесь же скончался от сердечного приступа. Пришлось тащить тело в селение на волокуше, изготовленной из жердей. Неподвижное, застывшее тело обдавало холодом смерти. От почившего распространялся тошнотворный запах, который мутил и кружил голову. Ночевал несколько ночей в тайге, беседуя с покойником, как с живым. Распрощавшись с братом, вернулся обратно в тайгу.
Вслед пришла другая непоправимая беда. Теперь сын ушел в мир иной, не прожив на свете и трех десятков лет. Глотнул с глубокого похмелья изрядную порцию уксуса, перепутав со сна содержимое бутылки из холодильника. Похоронил сына скупо за неимением средств. Глухие удары молотка по гробу долгое время звенели в его голове, разрывали на клочья сердце и кровоточили и без того больную душу.
Смерть поселилась рядом, без сожаления забирала близких ему людей. Эта была кара за грехи молодости, безжалостное возмездие за прошлое.
Весь мир восстал против него, и казалось, был переполнен злом, ожесточением и несправедливостью. Следовало приложить силы, чтобы оставить этот мир, как можно скорее. Но смерть не шла к нему, сколько он ее не призывал. Зверь обходил стороной, и болезнь не брала.
Однажды поздние сумерки застали вдали от зимовья. На тайгу опускалась ночь. Вдруг заметил - из темноты хвои лиственницы на него смотрят пара горящих глаз. Зрачки светились злобным, завораживающим блеском. Неподвижный огонь испепелял, парализовал волю. Рысь! Дикая кошка изготовилась к прыжку. Он не вскинул ружье, а терпеливо ждал стремительной атаки зверя и конец своей жизни. Неожиданно рысь отступила. Перемахнула на соседнее дерево, и скрылось в ночи.
Так и не сумев выбраться до конца из колеи прошлого, старик, подталкиваемый дьяволом, который не терял его из виду, решился на крайний шаг. Последний смертный грех. Добровольно изгнал себя из этого мира. Проиграл сатане ожесточенную схватку за душу.
"Прощайте. Считайте меня умершим", - этим обрывались записи.
Прочитав последнюю фразу, я положил листы бумаги на стол и спешно вышел из зимовья, показавшимся нестерпимо душным. Стены жилища были пропитаны унынием и скорбью.
Кто знает! Если бы могли угадывать свое будущее, то многое, очень многое в нашей жизни сложилось бы, вероятно, совсем по-иному. Прошедший день не вернешь.
Листы бумаги оставил на прежнем месте, в надежде, что исповедь человека вновь полыхнет чью-то душу жаром, пока, наконец, бумага не истлеет окончательно и не унесет с собой тайну навечно.
Закинул за спину рюкзак с ружьем, и двинулся в путь.