Временами звонили телефоны, интонации ответов определялись служебным рвением или остротой флирта, с разной скоростью, кидались исполнять или докладывать о новостях отрыгнутых в сережки в девичьих ушках из недр коммутаторов операторов связи.
Влетали разные начальники, вздыбленные проблемами или венчаемые взъерошенными веерами отпечатанной бумаги в вихревом коконе недовольства или тревоги. У всех на мгновение замирало в груди, и тут же отпускало, кроме одной, которая оказывалась на острие траектории ворвавшегося: "- Пронесло..." - с тихим выдохом застрявшего в горле воздуха. И уже через мгновение с возросшей тщательностью прорисовать старательность в приникшем к монитору силуэте, чем наверняка слиться с рабоче-подобострастным фоном, "Не отсвечивай!" и "Не нарывайся!" или "Здравствуй! Капитализм!"...
Все как всегда. В этом компьютерно-бумажном заповеднике время не шевелилось, как в спертой духоте закрытого летнего чердака...
Вдруг словно порвались невидимые путы опутавшей все вокруг и остановившей время паутины. В горло и уши ударило волной, захлебнулась и оглушенная внезапно взорвавшимся привычным гомоном:
- Нет! Юрий Петрович! Я вам уже все послала по мейлу и... Да, нет же! Нет!... - категорично так, с раздражением и металлом в голосе.
- Конечно! Котик! Вечером как всегда...- воркуя.
- Шестнадцать, дробь восемьдесят семь, от двадцать третьего прошлого месяца... Да! Да!... Ну, этого я не знаю... Да! Именно этот номер, его и проверяйте... Конечно, звоните, будем очень рады...- со вздохом.
- Нет! Это наверно...
- Потом я вам перезвоню...
- А это вам надо будет обратиться...
- Нет, он в отпуске...
- Ало!...
-Ало!...
Пахли нагретые компьютерные потроха...
Клекот наманикюренных ногтей по клавиатуре, жужжание выплевывающих листы принтеров и ксероксов, шарканье и цокот ног по коридору, все это сливалось в один упругий нескончаемый гул, который словно вонючая болотная жижа вновь хотел поглотить, подступил волной, сдавил грудь и будто парализовал слабеющие руки, страхом неизведанного подкатил холодом к сердечной мышце... "Мышца... Насос... Мышь-ца... Мышка... Мышонок... Жил у моей подружки как-то почти полгода беленький из лаборатории... Не бойся, маленький дурачок! Я тебя не трону! И можешь не топорщить бусины своих красных глаз! Я и сама сегодня такая же нелепо хлопающая непонимающими ничего зенками, ведь что-то происходит... - только отчетливое понимание, что действительно ПРОИСХОДИТ, только вот не понять никак, что же именно и от этого так страшно - Держись, мышонок! Стучи, миленькое сердечко! Не подведи!..."
Крутнулась на кресле, комната чуть отстала, но мелькнув, словно поплыла вдаль, - "Ну вот мне еще обморока не хватало!" - промелькнуло раздраженно, только следом не подкатила знакомая по детству дурнота, вместо этого словно наехал несущийся паровоз, сипло фырчащий в клубах пара и дыма, огромный и железный...
Встала, удобные для работы растоптанные старые ботиночки на небольшом резиновом каблуке словно кандалы пришпилили к полу. Сквозь ставший каким-то пластилиновым гомон и кисель вдруг уплотнившегося пространства нагнулась, раздвигая лицом и грудью застывший морок, потянулась, каждый сантиметр движения давался с трудом, поэтому только самыми кончиками обточенных ногтей зацепила край и коробка как по намыленному выехала из-под стола, ткнулась в носок правой ноги, крышка слетела, пролетев чуть дальше. В коробке уютно свернулись праздничные туфельки на почти невесомой подошве и изящной, но удивительно устойчивой шпильке. Пока нагибалась и тянулась, думала только о том, как преодолеть неведомое сопротивление и только когда, нагнувшись еще немного, взяла и поставила на пол одну туфельку, которая, качнувшись, устояла, вперед обрушился каскад упавших волос. Пока левая рука придержала, чуть отведя пряди, правая поставила рядом и вторую туфлю. Захотелось скорее выпрямиться, даже не просто встать прямо, а прогнуться назад до немного зудящего напряжения в связках позвоночника, как в детстве, когда вставала на мостик. В прогибе волосы упали назад, качнулись от крестца почти скользнули по пыльному полу, затылком едва не задела стоящий сзади стол, а ноги уверенно нашли одну, а потом и другую туфельку. Вышла из "гамаш", как их про себя называла, стала выше на десять сантиметров и словно легче. Упиваясь чувством, звенящего изгиба спины, не глядя под ноги с летящей следом прической устремилась к выходу из, замершего в спертой духоте, зала.
Не шла, парила, лавировала, и поэтому огибала встречных, не толкаясь в пол такими несуразными в ограниченности своих амплитуд коленями, а подобно скутеру на волнах или атакующему в крутых виражах истребителю, немного наклоняя плечи из стороны в сторону.
Никому не было, да и не могло быть до нее дела, ведь не было нужды следить за ними, все и так держались за свои места с удобным графиком и достойной оплатой. Только поначалу с внутренней тревогой чувствовали, как в микросхемы и кабели высасывается какая-то очень важная часть из самой серединки из глубины за ложбинкой над бантиком, словно скрепляющим чашечки бюстгальтера. Но это быстро проходило, и оставалась только удовлетворенность своим хорошим местом. Она тоже полтора года назад, только придя сюда, чувствовала это, но уже давно только старалась не опаздывать и порой до рези в глазах правила и набивала бесконечные тексты и таблицы.
Сегодня делала то, в чем не отдавала себе отчета, то, что было бы не понято ею самой же вчерашней, но все это не имело никакого значения. В мире было только скольжение, которое вело к выходу, к свободе, на так же спертую улицу и дальше-дальше... Туда, где словно выпорхнувшая из тростников величавая лебедь взрежет белой грудью зеркало воды и только в тот миг, когда это потребуется упруго распахнет крылья и парой сильных взмахов с шелестом вырвет красные лапы из воды и взмоет в синь вытянув бесконечно изящную шею.
Что будет "после", что было "до"?
Все это не имело никакого смысла перед этой важностью взлета, перед тем, что это время настало, пришло, что-то отдалось внутри и откликнулось, только сегодня, только сейчас, если удастся вырваться из теснин стен и угара выхлопов, будет жизнь. Сколько ей отведено, сколько сможет она, взлетит ли или ей отпущено только потянуться в синеву, будет это миг или годы, какая разница? Разве выпав из счастливого сна человек может сказать сколько он длился? Только вездесущие часы и календари будут умно топорщиться цифрами, а человек будет глупо моргать и никогда не поверит им. Ведь его полет длился всего лишь один малюсенький миг! Он только едва коснулся, он только начал разбег, он еще ничего не успел, все самое главное осталось не сказанным, не сделанным, неосуществленным, ведь он только шагнул, и все еще было так бесконечно впереди. Он никогда не поверит часам и календарям, потому, что хоть и осталось чувство, что только едва начал, едва взлетел, но этот миг вместил в себя больше, чем бывает у других за десятки жизней. И все, что должны были еще сделать и сказать, на самом деле не имело никакого смысла, потому, что в этой бесконечности, в которой так долго и бесконечно плыл все уже давно было сделано и сказано, да и не имеют смысла в этой сини никакие дела или слова.
Какой смысл в словах и сегодняшних делах, когда крыло смахивает протуберанцы с солнечной короны, просто, что бы посветить в единственные и дорогие глаза, увидеть в них отражение звезд и нырнуть в их беспредельную глубину.
И она сумела услышать этот смысл, она выскользнула из удушья дня, она не замечала, что уже летела над серым щербатым асфальтом, ее каблучки каким-то удивительным образом цокали, не касаясь поверхности... И только очень внимательный наблюдатель смог бы заметить эту прослойку воздуха под ее подошвами, и то, что звук на доли секунды отстает от ритма летящих шагов... Кому дано это заметить - никогда не расскажет, а кому не дано - все равно не услышит...