Партия "Политиков" на следующий день после ночи Святого Варфоломея.
Ла Моль и Коконнас.
Предисловие от переводчика
Сразу скажу, - те, кто, как и я, при обнаружении текста (оригинал скачивала в открытом источнике) вознамерятся сразу услышать про прототипа персонажей Венсана Переса и Дмитрия Вадимовича Харатьяна, - разочаруются. Это солидная монография, во-первых. Труд позапрошлого века, во-вторых. Рассказ начинается совсем с начала, поэтому Ла Моль и Коконнас появятся ближе к середине.
Новейшие данные и логика самой работы показывают, - на некоторых описанных лиц не поскупились в снабжении черной краской и в опечатках. Переводила буквально по тексту. Взялась за книгу позапрошлого века, так как современнее на эту тему (Ла Моля и Коконнаса) ничего не нашла.Если кто найдет что-то современнее и провереннее, очень обрадуюсь информации.
Предисловие (Обзор источников и литературы).
Если массы с рвением увлекаются идеями равенства, мало согласующимися с законами природы и разума, то лишь сравнительно небольшому числу рассудительных людей дано понимать и воплощать на деле истинные идеалы свободы. Чтобы ее уважать самим и вызывать такое же уважение у других необходимы давние традиции, высокая культура, особые дарования и обстоятельства. Пристрастие к свободе и независимости имеют аристократическую основу. К оправданию масс, чья любовь к равенству приводит к установлению деспотизма также часто, как и к установлению демократии, следует, дабы освобождение духа оказывалось особенно поддерживаемо повышением социального положения, и, двигаясь по этому пути, можно начать сожалеть, что дух независимости ведет к религиозной ереси и политическому мятежу, как свобода - к распущенности и к анархии. Однако, подобные злоупотребления не бросают тень на столь одухотворенные основы.
Встреча с принципами политического и религиозного либерализма, покровительствуемыми развитой аристократией эпохи Возрождения в XVI веке не удивляет. Я не говорю о знатных учениках Реформации, с самого начала ставших свободными, но, под воздействием нужд борьбы и под влиянием зародившегося класса богословов, не приспособившихся к проявлению религиозной терпимости. Я указываю на придворных вельмож, роялистов и католиков, отстаивавших политические и религиозные свободы в угоду меньшинству, чьей частью они совершенно не являлись.
Нам доставляет живое удовольствие видеть в первых рядах этих либералов, позже названных "Политиками" сыновей коннетабля Анна де Монморанси, их родственников и друзей. Преступление, совершенное в ночь Святого Варфоломея, заставило молодых людей принять линию защиты. Мне хотелось бы написать историю означенной партии. Среди ее эпизодов присутствует заговор Ла Моля и Коконнаса, который должен был стать причиной превращения "Политиков" в действующую партию, дать им в руки оружие для поддержания силой своих принципов, вплоть до требования слова. Этот драматичный и романтичный момент уже вдохновил знаменитого автора "Королевы Марго". Моя цель - осветить настоящую историю героев романов.
Их имена с самого начала просят уточнения. С Ла Молем все просто. Фамилия основана на личной подписи и на имени, сохраненном семьей в общей орфографии, принятой у его современников.
Что касается Коконнаса, вопрос усложняется. Он подписывался - Коконато, итальянцы и испанцы так его и звали - Коконато. Его имя обязано происхождением пьемонтскому графству де Коконнатто или Кокконато. Французская речь не принимает иностранные окончания, особенно во времена, когда друг друга знали по имени и не смотрели на написание, но слышали произношение.Фамилия пьемонтца произносилась Кокона или Коконнат. На письме выглядела точно также. Целиком сохраняя произношение, некоторые могли написать Коконнас, отбрасывая орфографию, ведь она при случае позволяла менять последний слог слова, заставляя опираться на финальную букву. Сообразуясь с французской традицией правописания тех лет, на бумаге получался Коконнат.
Один из сообщников 'Политиков' подписывался Грантри. Но, так как его семья носила фамилию Грандри, по названию сеньории в Ниверне, которой она владела, и тому, что официальные документы по процессу называли его Грандри, можно поддержать эту орфографию. По той же причине представителей семей, на письме выглядящих как Моресини и Монморенси, будут звать Морозини и Монморанси соответственно. Подпись Грантри указывает, фамилия произносилась Гран-дри, а не Гран-ри.
Растекание мыслью по древу на эту тему станет выглядеть слишком педантичным. Раз персонаж четко очерчен, нам важно знать, что он сделал, особенно, если совершено нечто, оказавшее воздействие на современников. Ради данной цели нам стоит пристальнее изучить 'Политиков'. Открывая письма семейства Монморанси, лежащие в общественных и частных французских и зарубежных архивах, мы сравниваем с ними еще неизданные документы Карла Девятого и Генриха Третьего, а также опубликованные господином Берже де Ксивре и другими учеными бумаги Генриха Четвертого и Екатерины Медичи, вышедшие в печать вплоть до 1574 года заботами господина де Ла Ферьер. К этому же массиву относятся рукописные или изданные материалы французских и иностранных принцев - Валуа, Бурбонов, герцогов Лотарингских, Савойских, Нассау, Бавьер, государственных министров, маршалов Франции - Вьевиля, Коссе и других. Бесполезно упоминать, в отношении французских деятелей отдел рукописей Национальной Библиотеки обладает почти полным корпусом документов. Пятьсот писем входят в фонд Кольбера, Бриенна, Дю Пюи, Моро, Жоли де Флери, не забывая о полезных копиях бумаг Клерамбо и хорошо описанных папках Фонтанье. Остальные собрания, даже отодвигая в сторону старые фонды Национальных архивов города Симанкаса, фонд Годфруа Библиотеки Института, сборник хартий Туара и женевские архивы, немного увеличивают сведения, черпаемые в богатейшей Национальной Библиотеке.
Официальные документы, дипломы, парламентские акты, королевские эдикты, революционные манифесты и памфлеты, парламентские речи, военные доклады или политические трактаты и договоры можно встретить в различных учреждениях. Это будут, во-первых, Национальные Архивы и Национальная Библиотека, к упоминавшимся фондам которых стоит прибавить кабинет актов, в случае генеалогий, и кабинет гравюр, в случае портретов. Во-вторых, это будут специализированные публикации и собрания, такие как 'Законы' Франсуа-Андре Изамбера, 'Произведения' Л,Опиталя, Дюфе или 'Интересные архивы' Симбера и Данжу. В отделе рукописей хранится фрагмент копии процесса по делу Заговора (французский фонд, том 3969), полностью воспроизводимый во множестве изданий. Особую важность имеют дипломатические документы. Они происходят от послов Филиппа Второго, чья переписка, извлеченная из Архивов Симанкаса, хранится в Национальных Архивах (папка К, ?1500 и далее) и от венецианских дипломатов, чьи ежедневные отчеты лежат сохраненными в копиях в отделе рукописей (итальянский фонд, том 1720 и далее). 'Заключительные донесения' последних стали предметом публикаций господ Альбери в Италии и Томасео во Франции. Данные дипломатические документы, благосклонно рассматриваемые тогда при дворе, требуют проверки свидетельствами друзей мятежных принцев, английского и тосканского послов, сверками с Календарями государственных актов и исследованием господина Десжардана.
Из иностранных материалов можно рассматривать сборник федеративных швейцарских протоколов, зарегистрированных рукописей женевского Совета, письма германских послов Ожье Гислена де Бусбека и Губерта Лангэ. 'Поручения' Уолсингема предоставляют столько же полезных сведений, сколько и депеши французских дипломатов Шомберга, Валкоба, маркиза Отфора, Фенелона и Дю Ферье (отчеты двух последних - в 'Посольствах Фенелона' и в 'Переговорах' Левана).
У писем над воспоминаниями есть неоспоримое превосходство, они позволяют мгновенно запечатлеть мысли авторов и могут следовать друг за другом практически день за днем. Воспоминания преувеличивают роль своих составителей, содержат неверно толкуемые события и спорные мелочи. В шестнадцатом веке они часто включают официальные документы. Таковы публикации Гомбервиля ('Воспоминания Невера'), Ле Лаберера ('Воспоминания Кастельно') и, особенно, Гулара ('Воспоминания о французском государстве при Карле Девятом'). 'Воспоминания' де Ла Нуайе, не доходящие до интересующей нас эпохи, богаты сведениями о военных учреждениях тех лет. Перечень подобных мемуаров будет слишком долгим, чтобы пытаться его продолжать. Придется ограничиться 'Воспоминаниями' Маргариты Валуа, мадам Дю Плесси-Морне, герцога де Буйонна, де Ла Южери, де Вильруа, Шеверни, Атона, Мерже, Филиппи, Гамона, к которым прибавятся 'Дневники' Эстуаля и 'Труды' Паскье.Де Ту и Д, Обиньи оставили 'Воспоминания' и 'Истории', по стилю приближающиеся к 'Жизнеописаниям...' Брантома, 'Историям' Ла Попелиньера и де Серре. Благодаря 'Истории Лангедока', биографиям Андре дю Чесне ('Династия Монморанси'), Амиро ('Жизнь де Ла Нуайе'), и де Кайе ('Жизнь Матиньона') вполне осуществимо приближение к описываемому времени, щедрому на исторические произведения, основанные на неизданных документах.
В первом ряду последних из перечисленных произведений идут труды герцога Омаля о 'Принцах де Конде', господ Буйе и Форнерона о 'Герцогах де Гизах' и все, что господа де Нуалль, де Ла Феррьер, де Рубль, Делаборд, Людовик Лаванн, Богено де Пушесс опубликовали о шестнадцатом столетии. Не стоит забывать о работах с нравственным содержанием господ Дарго ('История религиозной свободы'), Десжардана('Нравственные чувства в шестнадцатом столетии') и Бюссона ('Себастьян Кастеллио').За границей французские сообщения дополняют классические произведения Ранке, посвященные Германии и Франции, Джеймса Энтони Фруда - об Англии, Морикофера - о 'Беженцах от Реформации', Зегессера - о Людвиге Пфиффере. Им вторят заметки и предисловия, которыми господа Гашар, Гийом Грун ван Принстерер, Клайд Клакхон и Фридрих фон Бецольд обогатили свои издания 'Переписки Вильгельма Молчаливого', 'Архивов рода Оранж-Нассау', 'Писем курфюста Пфальцского Фредерика Третьего Благочестивого и Иоганна Казимира'.
'Политики' и Монморанси, в самом деле, распространили свою деятельность за пределы Франции. Ведущиеся ими переговоры связали заговорщиков особыми отношениями с Англией, Италией, Германией и Швейцарией.
Для дополнения нашей истории стоит прибегнуть если не к архивам этих стран, то, по меньшей мере, к публикациям их данных. Также интерес к семье Монморанси и 'Политикам' можно удовлетворить через исследования неисчерпаемых сокровищ Парижа и Франции. Хотелось бы иметь честь поблагодарить за любезную щедрость, с какой эти богатства доверялись ученым, администрациям Национальной Библиотеки и Национальных Архивов, министерствам общественного образования и иностранных дел, Библиотеке Института. В особенности, благодарность приносится господам Леопольду Делислу, Бюссону, Лаланну,Фаржу и Герину.
Также мы поблагодарим тех, кто облегчил нашу задачу предоставлением своих личных архивов. Это господин герцог де Ла Тремуйль, владелец сборника туарских хартий, и господин барон Хунольштайн, наследник герцогов Монморанси-Люксембург. Благодарность приносится тем, кто оказывал личную помощь и выражал ободрение. Это господин герцог де Бролье и господин Эрнест Лависс, сотрудники Французской Академии, это наши собратья по Обществу дипломатической истории, эпизоды которой включены в книгу. Пусть выказанная ими поддержка продолжает дарить этот труд благожелательности читающего общества.
Часть первая.
Глава первая.
Партия 'Политиков'
Как счастлива страна, где религиозные и политические идеи находятся во взаимном согласии, где люди равно привержены земле, основным законам и общим убеждениям. Этот образец мог воплотиться в жизнь в эпоху Средних веков. Собственно говоря, патриотизма, как явления, тогда не существовало, его место занимал узкий партикуляризм (стремление к самостоятельности отдельных частей государства или от-дельных областей государств. Словарь иностранных слов, вошедших в состав русск. языка- Павленков Ф., 1907.). В недрах маленького государства, феодальной сеньории или коммуны, подобные чувства к родному краю испытывали все члены общности. С момента образования современной Европы между религиозной и политической мыслью возник разрыв. Именно тогда встал вопрос родины. Время Возрождения характеризовалось поощрением индивидуализма. Произведения, авторы которых прежде терялись, словно в замурованных катакомбах, начали подписываться актерами. Личности сходили с книжных страниц, становились гражданами, имеющими собственную точку зрения на политическую и религиозную ситуацию. Государства также отделялись от христианского союза, основанного Церковью.
Национальная идея заключалась в трех терминах - один закон, один король, одна вера.Все подданные королевства смотрели друг на друга, как на братьев, ибо они подчинялись одному закону, одному суверену и исповедовали одну религию. Реформация, плод эпохи Возрождения, привела к разрушению привычной гармонии. Сначала казалось, что, следуя давним традициям, государства будут полностью протестантскими, либо останутся целиком католическими. Но они превратились в общества, смешанные по религиозному признаку.
Представление о единой нации теперь включало не более двух требований: один закон, один король. Вера зависела от проживающих в конкретной стране индивидуумов. Патриотизм еще сражался с преданностью принцу, хотя упоминаемая преданность уже не отличалась той абсолютностью, что и раньше.
Каждый гражданин представлял себе личный, разнящийся с чужим, идеал должностного лица. Не смея доходить до ниспровержения древнего короля, носителя божественного права, общество дерзнет обсуждать и, даже, ограничит, его прерогативы. Изучения классических текстов напомнят людям о принципах свободы, оживающих, благодаря знакомству с греческим или римским миром. Эти принципы вернут эрудитов к истокам галло-франкской истории, подчеркивая существование публичных собраний, чья важность начнет преувеличиваться.
Продвинутые умы, еще не дошли до радикализма, то есть, не были готовы выкорчевать настоящее, в надежде заменить его новым порядком. Они считали историчным обновление простейшего, утвержденного монархией свода законов, после чего суверен не сумеет править без помощи советников, как и он, владеющих божественным правом: принцев, пэров или простых горожан. Эти будут советники короны по праву рождения, противостоящие личному окружению монарха, назначаемым им советникам, судьям незаконным и, следовательно, опасным.
Некоторые ревнители дойдут до предложения смены принцев той же самой династии и, кто знает, видимо, и до замыслов появления абсолютной республики. Последняя система, тем не менее, еще не утвердилась. Термин 'республика' обозначал Государство, без определения конституционности, а 'республиканский' - сторонника уравновешенной монархии. Преданность королю до сих пор боролась с патриотизмом. Шестнадцатый век отменил лишь третье условие, составляющее национальную идею - один закон, один монарх, одна вера. Повод и возможность для упразднения второго он подарил веку восемнадцатому. По принятым правилам, король оставался над гражданскими сражениями. То было мучительное время, когда каждый из граждан выбирал между политическим и религиозным началом, между официальным культом и собственными верованиями.
Никто не воздерживался от впадения в избыток ожесточения, обрекая протестантов или католиков, отстаивавших свободу своей совести, вступающей в противостояние с их личной свободой. Подобное ослабление появилось и в восемнадцатом веке - при осуждении эмигрантов, борющихся с установившимся правительством от имени прежнего монарха.
В происходящем крылось признание общественных невежества и равнодушия, более несправедливости, поддерживающее и одних и других в отторжении и отсутствии любви к отчизне. В дни гражданских волнений самым трудным оказывалось не выполнение долга, а понимания, - в чем он состоит.
Попытаемся проникнуть в чувства этих мятежников. Малодушно было бы никогда не представлять себя на чужом месте. Взывая к иностранным державам, они верили, что их призыв послужит на благо этой идеальной отчизне, в их мечтах предстающей такой, какой она должна быть, но не такой, какой являлась на самом деле. Особенно хорошо призыв к зарубежным державам объяснялся в шестнадцатом веке.
Под знаменем короля стояли представители многочисленных наций. Армия включала в себя в равной степени французов, германцев, швейцарцев, итальянцев, шотландцев и даже испанцев. Данная сила частенько оплачивалась из кошелька сиюминутных союзников - Рима или Англии. Бунтарей можно было бы осудить, но этого не происходило, ибо они прибегли бы к приемам приютившего их хозяина.
Обоснованно ли заявлять, что среди людей шестнадцатого века не встречалось ни одного, поставившего бы родину выше и вне рамок религиозной сферы? Нет, такой тезис не имеет под собой почвы. В течение долгого времени просвещенные умы полагали, правительству не следует заниматься чем-либо, кроме государственных интересов, и вмешиваться в религиозные дебаты.
В дебаты, сходные со спорами сторонников национальных войн Франции против апостольского дома Австрии и католического Испании. Сходные с дискуссиями галликан, с окончания Средних веков противящихся вмешательству Святого Престола. Сходные с обсуждениями защитников властного начала гражданской независимости от духовной власти. Сходные, наконец, с выяснениями противников всяческого иностранного воздействия на королевство, объединившихся с научным мнением о простейшем своде установлений, по которому король управлял с помощью одних принцев, пэров и советников, чистокровно французского происхождения. Таковы были провозвестники партии, предназначенной к занятию во Франции главенствующей роли.
Вышеперечисленные доктрины имели хождение не только в среде военного дворянства и в обществе юристов в Парламенте, но еще и внутри самого духовенства, враждебного к требованиям ультрамонтанов (сторонников подчинения национальных церквей и государей Папе Римскому). В этой программе ничто не противоречило чистой католической вере. В конце концов, до шестнадцатого века, она не вызывала вопросов ни у кого, кроме тех самых католиков.
В период Реформации, действительно, людьми овладело смущение. Жертвуя галликанизмом в интересах церковной целостности, большинство сблизилось с Римом и Испанией. Но ядро партии продолжало существовать. Во Франции появилось огромное количество лиц, пусть и преданных старым религиозным верованиям, но умеющих подчинить их благу страны. По этой причине добрыми французами стали считаться те, кто думал, не как они.
Вот кому принадлежит заслуга в исповедовании идеи терпимости, столь сложно везде принимаемой сегодня. Сторонники чисто национальной системы без религиозного вмешательства вскоре получили особое наименование - 'Политиков'.
К 'Политикам' относили граждан, интересующихся исключительно делами государства, чье греческое название 'полис' некоторые дерзнули перевести французским словом 'полиция', то есть управление.
Термин 'политики' родился в ученых беседах двух парижских профессоров - Жана Шарпентьера и Денни Ламбана. Эти обсуждения, по словам де Ту, выпустили в свет выражение, потом распространившееся на всю партию (де Ту 'Всемирная история'). В разговорный язык обозначение вошло в 1564, а не 1567 году, как считали ранее. Существует отметка в письме Антуана Перрено де Гранвеллы, советника Филиппа Второго от 5 июля 1564 года. "Для себя я уверился, - Адмирал (Колиньи) обдуманно пользуется религией, как предлогом, в решении собственных дел и достижении своих целей. Поэтому не стоит слишком серьезно воспринимать демонстрируемые им чувства. Адмирал более придерживается политики, как это называют во Франции, чем набожности"(Гранвелла "Государственные документы").
Гранвелла ошибался по поводу Колиньи, но заставил отметить, партия - основана. Он относит первый эдикт о терпимости к январю 1562 года, ибо под ним стояли подписи защитников этого документа.
Если мы начнем уточнять истоки партии, то вспомним, - идеи галликанизма - это идеи единой французской нации, цветущие до развязывания Реформации. Перенявшая и сохранившая их группа защищает, в религиозном отношении, основы терпимости. Ей оказывают поддержку ученики Ренессансной традиции, чьей задачей являлось освобождение - и интеллектуальное, и нравственное.
Гуманисты, рвущие с реформаторами, когда последние, в свою очередь, превращаются в представителей власти, берут на себя бремя близости и свободы испытаний, что становится первым и важнейшим завоеванием Реформации.
Эти просвещенные католики разводили в разные стороны политику и религию, государство и церковь. Их мысли находили отклик у подножия трона. Скептики готовы были отрицать божественные истины, мистики - проследовать по новым тропам Спасения, но как один, все благоприятствовали, не оглядываясь на саму Реформу, расцвету новых мнений.
До Франциска Первого обстановка кардинально отличалась. Да и он не казался в самом начале способным прийти к подобной точке зрения. В непосредственном окружении нового монарха его родная сестра проявляла такой уровень терпимости, что ее вполне можно было посчитать одной из сторонниц Рима. Тем не менее, первое впечатление говорило, - культура Возрождения имела следствием охлаждение к католическому культу. В атмосфере опасения распространения ереси еще сильнее опасались и одновременно стремились к классическому образованию.
Самые выдержанные (или безразличные) люди сумели приспособиться к внешним практикам официальной религиозной повседневности. Женщины, более искренние в вопросах веры, тщательно изучали современные воззрения. Именно они попали под огонь доносных отчетов испанского посланника. Насколько он их обвинял - поодиночке или вместе - компанию из 'трех герцогинь' - Жанны Д, Альбре, Рене Французской и мадам де Монпансье или госпожи Савойской, настолько он осуждал их собрания. Честь воодушевления свободы религиозной партии принадлежит перечисленным выше дамам, воспользовавшимся столь значительным влиянием, что его воздействие протянулось до дней правления последних Валуа, также благосклонных к деятельности женщин. Их компания стала скорее штабом без войск, ибо толпы шли за пламенными проповедниками. Противники 'трех герцогинь' тут же организовали сопротивление, под руководством испытанных вождей (Десжардан 'Нравственные чувства в шестнадцатом веке').
Получая отчеты о придворных дамах Франции, особенно о королевах Наваррских, которых она лишила владений, Испания громко аплодировала успехам семьи, казавшейся предназначенной создать в стране новую династию, глубоко преданную католическим идеалам: герцогам Гизам. Поэтому она многое сделала, собирая 'Политиков' и обеспечивая им общий предмет для ненависти.
Объявив о себе, представители противоборствующего лагеря объединились в коалицию. Два младших брата верховного герцога Лотарингского - Клод де Гиз и кардинал Жан, современники Франциска Первого, - заложили основание могущества семьи, позиционировавшейся наследницей капетингской ветви Анжуйской династии.
Младшие герцоги Лотарингские, чьи юридические права были признаны исключительно их старшим братом, собирались предъявить во Франции претензии на титул принцев крови. Они воспользовались дискредитацией, которая, по причине измены Карла де Бурбона, коснулась настоящих местных принцев.
Младшие дети знаменитого коннетабля, Бурбон-Вандом и Бурбон-Монпансье, еще не обладали состоянием и их не коснулось озарение гения. По сравнению с ними герцоги Лотарингские представлялись соперниками прославленными.
Толпа, всегда увлекаемая новыми кумирами, приветствовала пришельцев, как любимых героев. Духовенство отдавало им предпочтение из-за безусловной приверженности католицизму. Отпрысков Лотарингского дома любили и Папа Римский, и Испания, переживавшая тогда миг своего наивысшего могущества.
Второе поколение Гизов подарило Франции людей редчайшей доблести. Двое из сыновей первого герцога Клода - герцог Франсуа и кардинал Карл восхищали современников полководческими и дипломатическими талантами. Рядом с ними заметно тускнела звезда истинных принцев крови.
Инстинктивно встревоженный угрожающим превосходством лотарингцев, Генрих Второй попытался упрочить положение Бурбонов, связав узами брака герцога Антуана Вандома и наследницу Наваррского дома.
До появления на свет Беарнца, рожденного от этого союза, Бурбонам не удавалось сравняться в успехе с Гизами. Но даже удача оборачивалась предательской стороной к тем, кто ее добивался. Гизы не могли не пренебречь возмущением национального чувства и смутиться, чтобы проявить свою власть публично.
Герцоги Лотарингские, указывая на привилегии, покоившиеся на ложном превосходстве Франции, натолкнулись на неожиданное сопротивление. Парламент отказал им в титуле принцев, пэры королевской крови оспорили их перевес.
Лучшим решением Гизам показалось - заменить своих ставленников на первого президента или канцлера Парламента. Их противники сплотились вокруг людей, более энергичных. В этом противоборстве входящие в парламент горожане и сливки третьего сословия нашли союзников среди просвещенных членов высшего духовенства, часто происходивших из их среды. Буржуазия также особенно сильно рассчитывала на военную знать, преданную французским принцам по причине национального духа и, в силу рыцарского характера, восстававшую против частых незаслуженных успехов любимцев удачи.
В упомянутой военной знати лотарингцы столкнулись с грозной враждебностью, отмечающей их соперничество с Анном де Монморанси. Глава привилегированных королевских офицеров, так сказать, входящий в правительство, в качестве коннетабля и великого управляющего страной, и в аристократию, в качестве первого барона и пэра Франции, он старался обуздать приближение Гизов к ступенькам трона.
Больше тем, что он собой олицетворял, чем тем, на что годился, Монморанси замедлял скорость процветания Лотарингской династии до дня, когда принцы крови окажутся способными продолжить его дело. Другие вельможи-католики придерживались аналогичного образа мыслей, но личные проблемы мешали совместным действиям этих дворян. Так происходило в случае принца де Ла Рош-сюр-Йон и маршала Вьевиля, чьи процессы рассорили их с Монморанси.
Карл де Бурбон, принц де Ла Рош-сюр-Йон, генерал-лейтенант короля и правитель Орлеана, по матери приходился племянником прославленному коннетаблю Карлу де Бурбону. Тогда как его старший брат, Луи, герцог и пэр де Монпасье, отдал свой голос дому Гизов, не взирая на первый брак с признанной протестанткой, Ла Рош-сюр-Йон пользовался независимостью. Испытывающий к лотарингцам вражду, он не представлялся объединившимся ради ее выражения, с гугенотами или с Монморанси. С одной стороны его религиозные воззрения, с другой - личные интересы, отталкивали Бурбона от такого шага. Он родился, живет и умрет католиком. Ла Рош-сюр-Йон женился на вдове, имевший притязания на уступленное коннетаблю наследие Шатобриана.
Этого было недостаточно. Ла Рош-сюр-Йон требовал от последнего земли, стоимостью в тридцать тысяч франков ежегодного дохода и также оспаривал право носить в присутствии короля на официальных церемониях шпагу. Он предложил свою кандидатуру для управления Парижем, чем до Ла Рош-сюр-Йона занимались Монморанси.
Его личная жизнь представляла постоянное противопоставление врагам - Гизам, а смерть даже не приостановила течения судебных процессов, продлившихся до правления Людовика Тринадцатого.
Но и Ла Рош-сюр-Йон, и коннетабль целились в одну мишень - низложение Лотарингского дома. При восшествии на престол Карла Девятого либеральная партия, вернувшая властные полномочия, выдвинула Ла Рош-сюр-Йона, еще в начале правления Генриха Второго сумевшего заслужить имя среди военных, вперед. Такие личные качества принца, как отзывчивость, умеренность и преданность друзьям развязали ему руки.
В 1561 году он вошел в Высший Совет, а чуть позже был облечен надзором за обучением короля. Двор с сожалением проводил Ла Рош-сюр-Йона в последний путь, сразу после того как последний разместил придворных в своем герцогстве Бопре. Это произошло при возвращении с встречи в Байонне, где принц советовал проводить текущие реформы со всей возможной мягкостью. По словам Брантома, Ла Рош-сюр-Йон 'являлся более политиком, чем страстным католиком'.
Вероятно, по причине семейных исков, а, быть может, в силу ревности, пробивавшейся сквозь воспоминания его биографа, другой соперник лотарингцев, маршал де Вьевиль хладнокровно вступил в бой с коннетаблем. Его военные и дипломатические достижения вызывали высочайшие почести, но видеть во Вьевиле соперника Монморанси, - значило бы преувеличивать его вес.
Первые военные шаги Вьевиль совершил в Провансе, во время вторжения Карла Пятого. Прекрасно проявил себя при взятии Меца, чьим правителем вскоре был назначен. Его топографические познания, приобретенные при изучении качественных карт, сделали из него великолепного походного командира.
Во время первой гражданской войны, о которой Вьевиль горько сожалел, он служил королю и после битвы при Дре получил должность маршала Франции. Также как и Ла Рош-сюр-Йон, маршал старался умиротворить разжигателей беспорядков и проводить переговоры. Королевские приказы позволили ему познакомиться с протестантскими Англией, Германией и Швейцарией.
Подарок Шатобриана рассорил коннетабля с принцем де Ла Рош-сюр-Йон, дар Бруна - с зятем Вьевиля, племянником дарителя. Вьевиль, обязанный выражать уважение по отношению к верховному главнокомандующему армией, одержал победу над сторонниками последнего. Походный полководец вывел главного комиссара из развязанных Монморанси войн. Королевский лейтенант в Нормандии, он так живо поругался с бальи Руана, другим дарителем собственного состояния коннетаблю, что откусил последнему кончик носа.
Эти домашние разногласия не воспрепятствовали Вьевилю договориться с враждебной лотарингцам партией. Он находился в добрых взаимоотношениях даже с соратником - маршалом Монморанси, сыном коннетабля. Все от того, повторим за Брантомом, "что он был более политиком, чем верующим католиком и что не желал нигде устраивать волнений, но проводил политику умиротворения, каких бы малых результатов она ни приносила".
Начиная с третьей войны, Вьевиль стал вызывать недоверие у власти. Он позволил Конде утвердиться в Ла Рошели, хотя мог бы дважды остановить его на дороге к ней. Открыто заявил о предпочтении гугенотов Меца, более преданных Франции, чем католики. Наконец, связал свою жизнь с дочерью известного протестанта.
Если эти две личности - принц де Ла Рош-сюр-Йон и Вьевиль - сохранили независимость в отношении Гизов, Реформации и Монморанси, то другие католики-антилотарингцы больше подпадали под влияние коннетабля. В партии "Политиков" не выносили гугенотов, подобных Конде или Колиньи или колеблющихся, как Антуан де Бурбон, но отыскать членов партии Монморанси среди протестантов труда не представляло.
Друзья Бурбона, сторонники национальной династии и ограниченной монархии, члены советов и Генеральных Штатов, знатные вельможи, советники, государственные секретари, чаще готовые беседовать с гугенотами, чем прибегать к оружию, - вот какие люди представляли свободомыслящую Францию в шестнадцатом столетии.
Среди них встречались юристы, ученые - Шарль Дюмулен (юрист), Этьен Паскье (юрист, политолог, историк, гуманист и поэт), Ги Кокиль (юрист и поэт), Жак Кюже (юрист, в честь которого теперь назыают ученых законников), Анн Дюбур (магистрат, казнен за открытую поддержку кальвинизма), Пьер Питу (юрист, историк, писатель-сатирик), Антуан Луазель (ученый правовед, писатель, первый 'мыслитель' французского права), Себастьян Кастельон (переводчик на французский язык Библии) - протестантский апостол терпимости, вышедшие из Парламента церковники - Рене и Жан Дю Белле, Пьер Дю Шатель, Мишель де Марильяк (политик) и др. (М. Бюиссон 'Себастьен Кастельон'. Париж, 1892).
Эти люди выдвинули из своих рядов многочисленных сторонников партии 'Политиков'. Также здесь были дипломаты, пребывая в протестантской стране, или в мусульманской (в Оттоманской империи), или в скептически настроенных городах, подобных Венеции, своеобразно взглянувшие на мир. Речь идет о Ги дю Форе, сеньоре де Пибраке, Арно дю Феррье, Поле де Фуа, Антуане, Франсуа и Жиле де Ноайлях. К ним присоединились военные, склонные к политическим размышлениям и много сделавшие в их области в шестнадцатом веке, благодаря своей принадлежности к склонному к терпимости миру. Это бытописатель эпохи, Пьер де Брантом, знаменитый Арман де Гонто-Бирон, великий командующий артиллерией, Пьеро Строцци, представитель флорентийской семьи, генерал-полковник французской пехоты. Его родственница, Екатерина Медичи склонялась к их взглядам, без малейшей растерянности перед относительными страхами за будущее своих детей.
К этим 'Политикам' по принципу присоединялись те, кем вели личные страсти: 'Недовольные', чье наименование часто распространяется на всю партию. Те, кто восставал против отягощения налогами и слабости правосудия и государственных органов. Те, кто оплакивал собственные привилегии, стремясь вернуться к прежнему состоянию. Для многих Реформация стала сигналом в некотором роде городского и феодального возрождения перед лицом королевского и религиозного абсолютизма. Как и вельможи, в оппозиционную партию входили целые города. Они все еще блуждали в поисках руководителя, которого бы можно было противопоставить королю, в надежде возвратить утерянные свободы.
Иностранные принцы - герцоги Лотарингские, герцоги Савойские и герцоги Гонзаго, пользуясь милостями двора, оставались набожными католиками. Но Реформация легко взяла под крыло французские семьи Бурбонов, Орлеан-Лонгвиллей, Шатильонов, Роганов, Ла Рошфуко, Крюссол Д, Уз, Клевских-Неверов, Ла Марк де Буйоннов, позднее Тюреннов и, наконец, Ла Тремуйлей. Не пошедшие столь далеко, как семья Монморанси, продолжали симпатизировать собратьям.
В ряды 'Политиков' попадали даже миролюбивые гугеноты, такие как Комон де Ла Форс, отказывавшиеся поднимать оружие против веры. Эти гугеноты получили имя 'Реалистов', изъяв его, без сомнения, из первого слога слова 'республика'. Имена, данные защитникам общественных прав, - многочисленны. Кроме наименования 'Политиков', 'Недовольных', 'Реалистов', в Пуату, на внешних границах Лангедока, существовали 'Мытари'. Они добивались тех же самых реформ, что и их единомышленники - порядка в экономике и правосудии, религиозных и гражданских свобод. Они обольщали себя обретением решения социального вопроса в созыве Генеральных Штатов и Национального Совета, равно должных обеспечить религиозное примирение.
Прежде всего, партия 'Политиков' стремилась к гражданскому миру, вот почему в воинственной Франции она приобрела неприятную славу. Брантом писал: 'В те годы сильно смеялись над 'Политиками', ибо они хотели установить некое поддержание порядка, успокоившее бы гугенотов. Но только пробил бы их час взяться за оружие, эти господа также посмеялись бы над порядком и встали бы на ноги, как никогда прежде'.
Гугенотам-реалистам доставалось особо. 'Иные называют их скорее трусами, на кого смотрят искоса, чем манипуляторами, создающими партии, такую любовь вызывают добродетели, порождаемые их храбростью!'
Главным образом с 1568 года выражение приобрело дурной оттенок. Де Ту пишет, говоря о герцогах Лотарингских: 'Если находятся противостоящие их замыслам люди, то больше нет преград для изобретения клеветы, используемой на гибель этим единицам. Несчастных называют 'Политиками', ибо данное имя лотарингцы изобрели для обозначения своих недругов. 'Политики', по словам врагов, более опасны и более зловредны, чем даже еретики'.
Стоит признать, существовали 'Политики' по принципу, по темпераменту, по склонности к спокойствию и благополучию(Брантом 'Жизнеописания...', Де Ту 'История своего времени', Ранке 'История Франции').
Сегодня их признают защитниками гражданского мира. С интересом определяют первые проявления партии, ее первые попытки политического и религиозного освобождения.Чтут память Дю Бурга и его друзей, которые впервые при полностью собранном Парламенте и перед светлыми королевскими очами высказали свои мысли о терпимости, ставящие безопасность их жизней под угрозу. Свободные речи, произнесенные на заседании 1559 года оказались кроваво подавлены. На следующий год 'Недовольные' встали на путь оружия.
Смятение Амбуаза (1560 год - Е. Г.), труд нескольких протестантов, было, до некоторой степени, вдохновлено умеренными католиками, ибо само движение направлялось непосредственно против Гизов.
Бурбоны и Монморанси обнаружили, что могут пойти друг другу навстречу. Победоносная, в начале правления Карла Девятого, партия вынудила Совет отбросить статьи Тредентского собора и введение Инквизиции. Такой же успех принесло собрание Генеральных Штатов, где ораторы от знати и от третьего сословия вместе отстаивали право на свободу совести.
Эдикты о терпимости, как и переговоры, проводимые перед гражданскими войнами, или после них, являлись плодами деятельности 'Политиков'. Благодаря этим благородным умам получилось созвать коллоквиум в Пуасси: на нем официально утвердили догматы кальвинизма, как признали догматы ультрамонтанства на Тредентском соборе.
Между ультрамонтанами или ревностными католиками и кальвинистами или реформатами, 'Политики' именовались мирными католиками и находились на распутье, дабы в один прекрасный день выбрать себе союзников. Они нашли их среди гугенотов, ближе находящихся к принципу религиозной свободы, являвшейся для них основным условием существования. В этом элитном штабе последние составляли большинство участников. Единожды утвердив союз, его сохранили целостной партией, прозванной Делом реформированной религии и объединившихся или сотрудничающих католиков.
Объединившись с гугенотами королевства, 'Политики' опирались вовне на протестантские державы. Среди швейцарцев они нашли истинных братьев в Берне, в Базеле, в Цюрихе, в Невшателе и в Женеве. В Германии им благоприятствовали князья-реформаты, но никто в их числе не сочувствовал 'Политикам' больше старшей ветви Баварского пфальцграфства (наместничества).
Избранный в Рейнское пфальцграфство Фридрих Третий отличался набожностью и исповедовал реформаторские взгляды. Можно сказать, что он являлся учеником Кальвина или Цвингли, а не протестантом или лютеранином, хотя и поддерживал эти группы в качестве доброго единомышленника. Фридрих происходил из династии Нассау, одна из линий которой укрепилась в Нидерландах.
Принц Оранский защищал то же дело от испанских посягательств, что и 'Политики' во Франции. Правда, запутавшись в осложнениях фландрских войн и больше нуждаясь в помощи, чем имея возможность ее сам оказывать, Вильгельм Молчаливый поддерживал единомышленников менее действенно, чем наместник Фридрих Третий.
За спинами всех этих принцев и над ними парил трон великой Елизаветы Английской, чье государство одновременно было и убежищем, и базой для реформаторских операций на Западе. Ограничиваясь обязательствами общественных договоров с французской короной, она не посылала к галлам войска, но охотно принимала в залог их семейные бриллианты и тайно снабжала местных единоверцев кораблями и деньгами.
Доказательство того, что партия 'Политиков' представляла нацию, свободную от какой-либо сделки с ультрамонтанами или с испанцами, являют собой два первых королевских офицера: канцлер и коннетабль Франции, сюринтендант общественной администрации и глава двора и армии. В эпоху гражданских войн эти должности занимали такие замечательные люди, как Мишель Л, Опиталь и Анн де Монморанси.
Пожилые, один - шестидесяти лет, другой - накануне семидесятилетнего юбилея, широколобые, с солидной фигурой и седой бородой, канцлер - под горностаевой мантией, коннетабль - под железным панцирем, равно внушали уважение своим величественным внешним видом. Такими были две крепких опоры монархии, надежные подпоры французского экю, столь подверженного различным угрозам в конце смутного шестнадцатого века.
Рожденный в 1505 году в землях коннетабля Бурбона, врачом которого являлся его отец, Л, Опиталь стал еще одним плодом Оверни, уже дававшей Франции канцлеров. Годы детства Л, Опиталь провел в изгнании: причиной была немилость, постигшая его герцога и господина. Расставание с родиной удалось использовать, продолжая в Падуе и в Риме поневоле прерванное обучение в Тулузском университете. Гуманитарное образование, приобретенное в Италии, заявляет о себе в его латинских стихотворениях и в речах, произносимых на французском языке. Перенесенные горести придали уму Л, Опиталя философский и религиозный порыв, основательно закалив душу.
Вернувшись в Париж почти в тридцать лет, он сначала исполнял обязанности адвоката, затем, в 1537 году, официально перешел к деятельности советника Парламента. В начинаниях Л, Опиталя поддерживал кардинал Лотарингский, чей семейный дух не мешал ему подпадать под воздействие воцаряющейся повсюду атмосферы Возрождения.
Но особенно своим успехом Л, Опиталь был обязан знатным дамам, критикуемым испанским послом, - мадам Маргарите, дочери Франциска Первого, и мадам де Монпансье, вассалом которой он оставался. Глава отдела расследований, затем президент Счетной Палаты при Генрихе Втором, он заседал в Личном Совете до самой смерти последнего. Канцлер в Берри при правлении мадам Маргариты, герцогини Савойской, он был представлен мадам де Монпансье на свободную должность канцлера Франции. Столь благоприятная возможность представилась летом 1560 года, во время царствования Франциска Второго и при абсолютной лотарингской реакции.
Л, Опиталь сразу отметил полученные полномочия реформами, вначале, казалось, не несущими ничего враждебного католической вере. Он обратил внимание на правосудие, потребовав, дабы оно быстро шло своим ходом и, выразив сожаление о продажности ответственных лиц, превознес принцип судейской выборности.
Л,Опиталь лично составил подробнейший трактат, посвященный этой проблеме. Неудивительно обнаруживать в нем знакомые выражения и абсолютно современные обороты. Он критикует 'мерзавцев', жалуется на лицезрение 'приходских петухов'.
Аккуратно и все еще под влиянием лотарингского управления, предложения Л, Опиталя открывают дорогу свободе совести. Требуя, чтобы бальи и сенешали проживали в своих провинциях, он также отстаивает присутствие епископов в их диоцезах. Возлагая на последних признание преступления еретичества, Л,Опиталь исключает во Франции установление Инквизиции братьев-доминиканцев.
Восшествие на престол Карла Девятого, заменившего правление лотарингцев национальным режимом Бурбона, Монморанси и Шатийона, позволило канцлеру легко выражать появляющиеся у него мысли. Речь, произнесенная им при открытии Орлеанских Штатов 13 декабря 1650 года, стала знаменем министра-либерала. Говоря о короле, Л,Опиталь заявил, что тот носит корону 'по Божьей милости и в соответствии со старинными законами государства', как если бы речь шла о конституционном монархе, и что, было бы замечательно, если бы Его Величество правил, обращая внимание на подаваемые ему советы.
Сокращая притязания членов духовенства, необходимо, утверждал Мишель Л, Опиталь, "дабы они вспомнили, что являются не более, чем управляющими имеющимися у них благами". Снижая феодальную гордыню, он напоминал, что "знать обязана своим положением добродетели предков", что "короли и принцы произошли и вышли из среды рабов". Что до третьего сословия, извлекающего благосостояние из пахоты и торговли, " через несение военной службы оно может занять в церкви и в суде первое место, более того, приобрести дворянство".
Намного раньше 1789 года, все поприща уже были открыты для самого непривилегированного класса нации (Мишель Л, Опиталь "Речи").
Произнесенная Л,Опиталем речь важна мыслями о "религиозной свободе". В поисках лекарства от гражданских беспорядков, упомянутый выше французский канцлер сказал: "Мягкость приобретает больше, нежели суровость". Он подвел черту замечательными словами: "Отринем эти дьявольские названия, - наименования партий, фракций и мятежей, лютеран, гугенотов и папистов": оставим только имя христиан (Дюфе).
С тех пор Мишель Л, Опиталь, старается воплотить в жизнь столь благородные принципы. Находясь во главе политической парламентской партии, он требовал созыва Генеральных Штатов, Национального Совета и гражданского мира.
Позже Л, Опиталь создал на эту тему трактат и завершил свои полномочия манифестом в пользу религиозного примирения. Ко всему прочему, он навлек на себя гнев Папы Римского обнародованием указа 1562 года, где отчуждаются церковные богатства и ликвидируется отлучение, наложенное на Жанну Д,Альбре, помимо остального, в документе поддерживается Конде, сражающийся с направленным на него топором лотарингцев.
В эпоху религиозных войн Л, Опиталь оставляет власть, не напоминая о себе, кроме как в мирное время, когда его программа одерживает успех в силу текущего положения вещей.
Судебные предписания Орлеана и Мулина, акты о терпимости 1562, 1563 и 11568 годов сделали из него предвестника конституционалистов 1789 года.
Л, Опиталь поспособствовал основанию партии 'Политиков' с помощью мира и под влиянием мудрого либерализма. Монморанси воздействовал на свою семью, французскую знать и боевую силу партии, воспользовавшись плодами феодального духа и воинского поприща. Л, Опиталь был типичным галлом центральной области, Анн де Монморанси - типичным французом из северных районов.
Этот воин, рожденный в 1493 году, приступил к делу задолго до появления Л,Опиталя. С 1526 до 1541 года, он исполнял полномочия первого министра Франциска Первого. Монморанси получил шпагу коннетабля Франции, когда Л, Опиталь только добился назначения советником Парламента. Правда, последний приобрел больше веса, когда Монморанси, после растянувшейся на шесть лет немилости, вернулся к надзору за делами при Генрихе Втором и положил начало сопротивлению честолюбивым помыслам лотарингцев.
Завоевание Меца и Восельский договор - плоды удачной поездки коннетабля, прозванной Австразийским путешествием, - покрылись забвением после того, как поражение при Сен-Квентине вынудило этого капитана подписать договор в Като-Камбрези. Одной из важных причин катастрофы стал герцог де Гиз, возобновив безумные итальянские кампании, лишивший королевство всех средств к существованию.
Тем не менее, он праздновал им же вызванную беду. При правлении своего племянника, Франциска Второго, Гиз заставил Монморанси потерять должность первого министра. К счастью для побежденных, исполнительная власть попала в руки Л, Опиталя. В управлении делами канцлер наследовал коннетаблю. Вызвав бурбонскую реакцию при восшествии на престол Карла Девятого, Л, Опиталь остался правящим министром, Монморанси превратился в не более, чем важного сановника, главу партии.
Несомненно, коннетабль занимался с герцогами Лотарингскими общим делом, когда, из религиозной щепетильности, составил с ними триумвират, и когда, будучи назначенным главой королевской армии, позволил захватить себя в Дре, а потом убить в Сен-Дени.
Но с начала правления Франциска Второго Анн де Монморанси больше не являлся объединяющим центром, носителем знамени чисто французской антилотарингской знати, и, буквально, первого вдохновителем военной партии 'Политиков'.
Следуя семейным интересам, из-за сыновей и племянников Шатийонов, Монморанси, с июля 1559 до апреля 1561 и с декабря 1562 до сентября 1567 года, вел политику либеральную, соответствующую принципам Л, Опиталя.
Многократно случалось, что высокомерный коннетабль спорил с несгибаемым канцлером. Во время приготовлений эдикта от января 1562 года последний объявил упрямому Монморанси: "Прошла эпоха управления с помощью созыва гвардии, сегодня необходим разум". В следующем апреле, когда триумвиры решились на борьбу, седой капитан добился своего реванша и сказал Л,Опиталю: "Не дело людям в длинных мантиях высказывать свою точку зрения на проблему войны".
Тем не менее, невзирая на возникающие сложности 1562 и 1567 годов, союз двух великих королевских офицеров являлся незыблемым. В 1563 году королева-мать сообразовывает с ними проводимую ей политику, в связи с чем на свет попадают оскорбительные листовки, обвиняющие одновременно Екатерину Медичи, Анна де Монморанси и Мишеля Л, Опиталя. "Не попади я в хорошую и теплую компанию, я была бы опечалена сильнее", - заявила склонная к философии Флорентийка.
На следующий год коннетабль и канцлер договорились заставить Совет отринуть статьи Тридентского собора. Это стало бы укором недостатку сдержанности кардинала Лотарингского, так трусливо представлявшего на том собрании французские интересы. Объединившись ради победы общих идей, Л,Опиталь и Монморанси снова проиграли, потерпев поражение с отговариванием от переезда в Мо, вызвавшим вторую гражданскую войну и навеки сохранившемся в сердце непостоянного Карла Девятого.
Об этой общности взглядов родились настоящие поговорки. Смеялись, существует три явления, достойных восхищения: четки коннетабля, мессы, посещаемые канцлером и шапка кардинала Шатийонна. Повторяли: 'Храни нас Господь от канцлерской мессы, от зубочисток господина адмирала и от распятия коннетабля'. Если вооруженный захват 1567 года и не заставил формально Анна де Монморанси выполнить свои обязанности верховного главнокомандующего королевский войск, то репутация совершенного политика осветила его имя посмертно. Битва при Сен-Дени показала, он остался пламенным католиком.
Не станет преувеличением сделать вывод, что, несомненно, Монморанси соперничал с Л,Опиталем в деле создания национальной партии, радеющей исключительно ради государственных интересов и не волнующейся о различии религиозных мнений.
Современники с удовольствием лицезрели этих двух старцев во главе истинно французской партии. Их прекрасная наружность усиливала величественные манеры, сообразуясь со степенностью образа жизни.
Каждый обладал любимым присловьем. Л,Опиталь часто восклицал: 'Нравы! Нравы!' Коннетабль не прочь был вспомнить домашний греческий девиз: 'Без обиняков и мошенничества'. Они стоили друг друга в духовной отваге. Под угрозами неприятеля Л,Опиталь принял слова: 'Бестрепетно ожидать опасность'. В дни опалы Монморанси приказал выгравировать на жилище отрывок: 'Берегись позволить себе принять несчастный вид'.
Конечно, как носитель мантии, так и носитель шпаги отличались смелостью. Отброшенный убийствами ночи Святого Варфоломея в родовой замок, канцлер сказал близким: 'Если маленькая дверь не отпирается, чтобы позволить пройти, откройте большую дверь'. Смертельно раненный на поле боя коннетабль спросил у своего духовника: 'Вы верите, что человек, сумевший прожить с честью восемьдесят лет, не сможет умереть за четверть часа?'(Дюфе 'Анн де Монморанси')
Стойкость характера, широкого у Л,Опиталя, и сдержанного - у Монморанси, но одинаково упорного у обоих, была чертой, выделяющей из толпы этих двух людей. Они не отступали перед требованиями Римской курии. Законнику нравилось повторять: 'Отлученному не позволено оставаться гражданином', вояка утверждал: 'Папа Римский не затем выбран, дабы диктовать законы или стыдить короля Франции'. Ради защиты их галликанских идей оба прибегали к поддержке пера юристконсульта Дю Мулана. И Л,Опиталь, и Монморанси равно отличались привязанностью к королю и к стране, в чем намного превосходили своих последователей, 'Политиков'.
Они преследовали королевскую и общественную выгоду. Ни в коем случае нельзя ставить под сомнение человечность Л,Опиталя или Монморанси, стремившегося остановить войну между принцами 'из сочувствия к простому народу, не выносящему их ссор'.
На государственной службе каждый из них проявлял достойные похвал энергичность и квалифицированность. Общественное управление занимало коннетабля не менее, чем канцлера. Оба являлись настоящими заступниками населения, один - на военном поприще, другой - на гражданском. Пристрастие к порядку вынудило воцариться в зонах ответственности равную дисциплинированность подчиненных. И Л,Опиталь, и Монморанси с тщанием подбирали чиновников, которых им разрешили назначать. Беспощадно разбираясь с судьями и священниками, получившими должности и бенефиции за счет чужого благоволения или денег, канцлер и коннетабль величали тех, исчерпывая один и тот же словарь. Жесткий канцлер употреблял наименование - 'ослы', Монморанси - великий рубака - 'ослы, телята, идиоты'.
Любовь к сильным выражениям не портила ни одного, ни другого. Оба этот изъян обожали, поэтому окружающие снабжали их забавными оборотами, что способствовало шлифовке и дальнейшей неоспоримости ораторского дара, прямолинейного у Монморанси, обработанного у Л,Опиталя.
Речи последнего будут сравнивать с выступлениями в Парламенте коннетабля, в случае ли освещения положения дел накануне австразийской поездки, либо, объясняя смятение в замке Амбуаз, в дни правления Франциска Второго.
Призыв к чувству долга многочисленных сословий государства, острые выпады против требовательного духовенства или лотарингских претензий достойны Мишеля Л,Опиталя.
Такими были два французских министра. Разумеется, больше любви снискал Л,Опиталь, но мнение обоих опасались и принимали во внимание. Первый прославился простотой и скромностью, второй - гордостью и энергичностью. Один - ценил свободолюбие, другой - проявлял властность. Канцлер покровительствовал литературе, коннетабль - искусству.
Их вполне можно было бы сравнить со старинными историческими деятелями. Л,Опиталя - с Марком Порцием Катоном Старшим, со святым Иеронимом или с Томасом Мором. Монморанси - с Квинтом Фабием Максимом Кунктатором или с Нестором.
Если первый совершал профессиональный рост вдали от оружия, второй оказался взращен войной. Тем не менее, они в равной степени ратовали за мир.
Монморанси еще перед получением прозвания 'Медлительный' испытывал мало страсти к тактике наступления. Он предпочитал использовать политические средства и стал создателем основ французской дипломатии, как канцлер - создателем королевского юридического кодекса.
Глава гражданских чиновников и представитель военной знати с полуслова понимали друг друга в вопросах национального строительства, унаследованного от них 'Политиками'. Их мечтой было видеть Францию единой и сильной. Надеясь воплотить эти планы после гражданского мира 1563 года, Монморанси начертал полные восторга слова: 'Все кричат: 'Да здравствует Франция - отсюда до Байонны!'' Завоеватель Меца хотел создать могущественное королевство, автор январского эдикта - сформировать его либеральную политику. Один завещал Франции идеи терпимости, второй - оставил поколение, способное помочь им восторжествовать. Один установил партийные принципы, второй - создал для них защитников. Л,Опиталь был 'Политиком' в соответствии с духом справедливости, Монморанси - в соответствии с духом семьи. Движущие обоими силы отличались, но, несмотря на это, старцы великолепно дополняли друг друга. После смерти Анна де Монморанси Мишель де Л,Опиталь почувствовал себя настолько солидарным с соратником, что не замедлил передать хранящиеся у него печати представителям нового режима.
Глава вторая.
Монморанси.
Партию 'Политиков' создал Анн де Монморанси, и во главе ее встали его сыновья.Обладая наполовину итальянской кровью, они приобрели в отцовском доме образование, достойное эпохи Возрождения. Шестнадцатью родственными молодым людям семьями являлись - Монморанси, Мелен, Оржемон, Плане, По, Куржам, Вилье, Несле, Савойские, Шипр, Романьяно, Вальперга, Тенде, Финаль, Англюре, Нешатель. На одну тридцать вторую часть они имели общие корни с семьей Солюс. Развитие юношей складывалось из частых поездок и разветвленных взаимоотношений. Имея германских кузенов и дружа с Шатийонами, они привыкли к образу мыслей реформантов. Даже без титула первых баронов христианского мира и без союза с Валуа, без преданности родственников, новое поколение сумело бы рассчитывать на поддержку большого числа гугенотов. Если бы Монморанси не поменяли бы католичество на протестантство, они, по меньшей мере, закончили бы организацией партии религиозной терпимости.
Самым обаятельным из них являлся старший, Франсуа. Сын Анна де Монморанси и Мадлен Савойской появился на свет в Шантийи, 17 июля 1530 года. Крестник Франциска Первого, он приобрел образование высочайшего уровня. В девятнадцать лет юный барон написал на латыни послание преподобному и ученейшему кардиналу Дю Белле. Оно свидетельствовало об эрудиции, здравом смысле и благородном сердце корреспондента.Образовательные поездки, как и путешествия, предпринятые по необходимости, содействовали развитию мыслительных способностей юноши. Возрождение сделало обычными посещения Италии. Молодой де Монморанси проехал весь Пьемоент, обласканный теплым приемом герцогов Мантуанского и Феррарского.
Герцоги предоставили Франсуа возможность ознакомления с местными достопримечательностями. Они позволили молодому человеку кататься в их позолоченных судах по течению судоходных рек, а потом отпустили с подарками, самым ценным из которых для двадцатилетнего юноши- рыцаря, стали лошади. Сын коннетабля посетил Венецию и Рим, но поездка туда не изменила мнения об институте папства. "Продажный Рим, погубленная вера"
Юный Монморанси совершал длительные поездки вглубь Германии, его отношение к войне, как к неизбежности, на три года удержало Франсуа в Нидерландах. Он многократно возвращался в Англию и, везде, где был, посещал лекции и обзаводился полезными знакомствами. Ничто не меняет привычных горизонтов радикальнее далеких путешествий(Брантом "Французские полководцы").
Он ничего не посещал из праздного любопытства: прежде всего Монморанси оставался солдатом. Как первый французский барон старший Монморанси начинал с оружия. Военное поприще Франсуа де Монморанси, казалось, не имело препятствий или пятен, пусть даже от мелкой немилости его отца при Франциске Первом. Возраст самого юноши не позволил ему подняться вверх по иерархической лестнице раньше воцарения Генриха Второго. В двадцать лет Франсуа руководил отрядом в пятьдесят пик. Сначала служил в Италии под началом родственника, Бриссака, потом отличился в так называемой Австразийской экспедиции вместе с коннетаблем.
Проходя службу под командованием Франсуа де Гиза, Франсуа де Монморанси участвовал в защите Меца, осаждаемого Карлом Пятым вскоре, после того, как город был присоединен к французским владениям его отцом. Поставленный на охрану Терруанна, сразу после гибели генерал-лейтенанта населенного пункта, назначенного королем, молодой человек был вынужден сдаться, отказавшись от героического сражения.
В те дни началось длительное пленение Франсуа де Монморанси во Фландрии. Освободившись в конце трехлетнего периода, в августе 1556 года, юноша объединил силы (во время путешествия в Рим)с кардинальскими войсками и помог захватить Остию у испанцев. Возвратившись во Францию накануне битвы при Сен-Квентине, юный полководец избежал катастрофы, поджидавшей его отца, и принял участие в завоевании Кале. Невзирая на сжимающие клешни болезни, преодолевая местные заледенелости, Франсуа отправляется служить на границу, вплоть до заключения мирного договора в Като-Камбрези (источник - письма семьи Монморанси).
Во время гражданских войн, служа в рядах королевской армии, юноша показал себя довольно храбрым. В 1562 году Франсуа де Монморанси захватил Дьепп, отважно воюя при Дре, и добрался до Парижа к моменту шествия гугенотов на север. Молодой человек облегчил взятие Орлеана (снабдив монаршее войско пушками) и Гавра (отразив английское наступление).
В Сен-Дени Франсуа де Монморанси собрал швейцарцев и уничтожил войска Конде. После демонстрации таким образом своей значимости, юноша больше не участвовал в гражданских войнах, всегда им осуждаемых, и ограничился поддержкой монаршей власти во французской столице, охраной которой занимался(источник - письма семьи Монморанси).
Полученные почести соотносились с довольно высокого характера качествами. Титул первого барона Франции сделал Франсуа заложником Святого Флакона при королевском помазании ('Заложниками Святой Стеклянницы' именовались четыре владетельных господина, уполномоченных сопровождать стеклянницу на пути из базилики Святого Ремигия в кафедральный собор. Эти 'заложники' (фр. otage) в ходе сопровождения Святой Стеклянницы неотлучно находились рядом с ней, и их миссия состояла в защите святой реликвии даже ценою своей жизни. - https://ru.wikipedia.org/wiki/Святая_стеклянница).
Дворянин, относящийся к палате парламента, и командир вооруженных людей, он пошел по следам, отчасти, в ущерб Колиньи, старшего брата своего отца - и как генерал-лейтенант, и как управляющий Парижем и всем Иль-де-Франсом.
В отношении управления - Франсуа также получил капитанство в замке Нант и сферу деятельности в Руане. Отец юноши кичился передачей ему большинства своих обязанностей. Генрих Второй за способность выживать назначил молодого человека главным распорядителем Особняка, но Франциск Второй освободил его от этой должности (Дю Чесне).
Со стороны Монморанси-старшего раздавался лишь смутный вопрос: должен же его младший брат оказаться счастливее его? В 1560 году в качестве вознаграждения за службу главного распорядителя Франсуа получил чин маршала Франции.
Рыцарь французского ордена Святого Михаила и английского Святого Георгия, правитель Парижа и член частного Совета и дел после смерти коннетабля стал, наконец-то, пэром Франции. В этом качестве он принес присягу при дворе Парламента, 'хорошо и богоугодно защищать положение пэра Франции, совершать и исполнять дело справедливости по отношению к бедным, равно как и к богатым, не вставая ни на чью сторону, повиноваться и заставлять повиноваться вышеназванному Двору. Сохранять вопросы совещаний тайными, везде и всегда, придерживаться поведения доброго и добродетельного пэра'. Слово было сдержано.
Но еще вышеописанный солдат являлся и дипломатом.Франсуа де Монморанси получал важные поручения, особенно, находясь рядом с принцами-протестантами. Во время австразийской поездки он должен был подогреть пыл союзных Генриху Второму избирателей. Самые значительные поездки совершались ко двору Тюдоров. Когда мирный договор подтвердил обладание его монарха Булонью, молодой человек впервые остался в Лондоне как заложник. Еще раз он посетил английскую столицу в качестве чрезвычайного посланника, которому поручили обновить французский союз с Елизаветой. В 1572 году Франсуа де Монморанси снова появится в Лондоне.
Его дипломатическая активность особенно ярко проявилась в процессе гражданских войн. Франсуа де Монморанси стал великим французским миротворцем. На глазах у всех он превратился в ценного советника Екатерины де Медичи, присутствовавшего при встрече в Тури, предназначенной предотвратить переход на язык оружия.Вступив в противостояние, он вел переговоры с Конде, угрожавшим осадой Парижа, в Шарантоне и в пригороде Сен-Марсо. Имел счастье лицезреть подписание мирного договора в Орлеане в 1563 году. В начале второй войны - дискутировал с Конде в Ланьи в расчете на предупреждение результатов отступления из Мо, обсуждения не закончились даже накануне битвы при Сен-Дени. Наконец, поставил подпись на мирном трактате 1568 года.Войны продолжатся, заключенный Франсуа де Монморанси мир обеспечит победу партии 'Политиков'. Не взирая на исповедование католичества, склонность к мирному урегулированию сделает своего поборника подозрительным. Различные обстоятельства заставят его ощутить слабовольность Церкви и поспособствуют занятию более враждебной позиции по отношению к Риму и к де Гизам.
Почтительный сын, но непостоянный возлюбленный, Франсуа разорвал тайную помолвку с мадемуазель де Пьенн, дабы сочетаться браком с признанной по закону дочерью Генриха Второго, Дианой Французской, вдовой герцога де Кастро Фарнезе.Он должен был ходатайствовать о разрешении брака Святым Отцом, затянувшим предоставление своего позволения. По приказу коннетабля Франсуа де Монморанси написал мадемуазель де Пьенн, что уже получил освобождение от данных ранее обетов. Красивым поступок назвать сложно, и его сразу попытались оправдать перед Верховным Понтификом. Дело заключалось в сопротивлении угождению династии Гизов, и жених, в свою очередь, пожаловался на обман Папы Римского. 'Святой Отец отложил по своей скрытности отправку моего разрешения', - оправдывался Франсуа де Монморанси перед отцом. 'В конце концов, не имея больше доводов для оправдания своего нежелания в ваших глазах, Его Святейшество был вынужден поступить иначе или же осуществить справедливость, собрав паству... С начала собрания вышеуказанное братство пыталось на деле скорее стать защитником и лишь отчасти обвинителем, чем судьей, со всей очевидностью обнаружив приведенных для этой роли...Их собрали совершить худшее из того, что они могли бы сделать'.
'Более нуждаясь в справедливости, чем в милости', - как говорил Франсуа, он обратился к новому эдикту, отменявшему брачные клятвы, данные без разрешения родственников. 3 мая 1557 года был подписан договор молодого барона и королевской дочери. Приданое определили в 50 000 экю чистым золотом, в придачу отписав супругам графства Мант и Мёлан с виконством Сен-Савер. Это состояние составит для Франсуа де Монморанси один из стабильнейших из его доходов на протяжении всей жизни.
Наши печали часто определяют и наши чувства. Если молодой человек считал себя вправе жаловаться на Римский Престол, он не считал себя меньшей жертвой соперничества между своей семьей и Лотарингской династией.Противостояние проявилось, когда герцог де Гиз забрал у Франсуа де Монморанси жезл командующего и маршала Франции в дни правления Франциска Второго. При суматохе в Амбуазе возникли сильные подозрения в том, что Франсуа де Монморанси скомпрометировал себя связью с заговорщиками, по меньшей мере, с принцами Бурбонами.
Фанатик положил конец жизни Франсуа Лотарингского, но Франсуа де Монморанси выдвинул возражения против продолжения пыток осужденного на казнь, ибо это зрелище до такой степени поразило одну из его родственниц, что увиденное привело ее к смерти. 'Если у нас установятся подобные обычаи и привычки', - утверждал он, - 'во Франции не останется спокойных сеньоров'.
В течение процесса, возбужденного против него Лотарингским домом по вопросу о праве собственности на графство Даммартен, Франсуа уверенно опирался на отцовскую поддержку. Основываясь на свидетельстве коннетабля, можно сказать, что он показал себя 'старательным и вдумчивым в продолжении данного препирательства'.
Среди всего Лотарингского семейства особенной его любовью пользовались носящие кардинальскую мантию. Адмирал де Колиньи призывал Франсуа де Монморанси отказать от дома его свойственнику кардиналу де Гизу, бесцеремонно расположившемуся там. 'Я вовсе не пишу вам дерзостей, которые люди господина кардинала де Гиза совершают внутри обсуждаемого жилища', - прибавлял корреспондент. Осуществление маршалом мстительных действий не оказало воздействия на кардинала де Гиза. А тот злился на лотарингцев за то, что они заставляли его утрачивать благосклонность Парижа. В 1561 году Франсуа де Монморанси еще пользовался там популярностью, и столичное третье сословие дало своему любимцу слово - ввести его в Регентский совет. Но парижане не замедлили осознать, - их правитель, при всем свободомыслии, не являлся от этого в меньшей степени энергичным управленцем. 'Народ Парижа', - писал Брантом, 'строптивый, кипящий постоянным желанием проливать кровь', отличался склонностью к игре в солдат, хотя военные подвиги его были незначительны, как можно убедиться по битве при Сен-Дени.Сначала им позволили создать вид национальной гвардии. В данном разрешении очень скоро пришлось раскаяться. По настоятельным просьбам маршала, Его Величество, отбывая в Байонну, запретил использование огнестрельного оружия. Аркебузы и пистолеты водворились в стенах Бастилии, нагрудные латы, пики и алебарды одиноко остались в руках горожан. Отсюда получила начало первая причина для недовольства. Другой стала защита, которую правитель столицы, казалось, оказывал протестантским собраниям. С тех пор парижане, объединенные общей ненавистью к гугенотам и к своему главе, окончательно совершили выбор в пользу лотарингцев, как народных героев. Не случись этого, Париж испытал бы сильные страдания.
После возвращения с Тридентского собора, на котором его поведение сурово раскритиковали, кардинал Лотарингский позволил себе браваду, что не преминул обуздать вездесущий маршал. Несмотря на оборону пристанища в Париже огнестрельного оружия и на обычай, не разрешавший никому, кроме принцев крови окружать себя охраной, кардинал, сопровождаемый юным племянником де Гизом, дерзнул, в один из январских понедельников, войти в столицу со свитой аркебузиров и солдат, держащих пистоли.Прево маршала, высланные последним к воротам Сен-Дени, обязаны были напомнить кардиналу, условия прежних предписаний, но он продолжил свой путь. Близ церкви Невинных произошла встреча с самим Монморанси, возглавлявшим эскадрон дворян, исповедующих как протестантство, так и католицизм.Нескольких выстрелов оказалось достаточно, дабы рассеять сопровождение священника. После нахождения мест для укрытий в Париже лотарингцы покинули его глубокой ночью и отправились в предместья, пока кардиналу не пришлось по нраву поехать совершать подвиги того же сорта в Мец.
Дерзкое предприятие создало много шума. Кардинал и маршал были вынуждены послать ко двору, едущему по пути в Байонну, оправдательные письма. "Полгода минуло", - обвинял Монморанси принцев крови, - "как я сказал, я решил - не терпеть визита в подвластный мне округ Иль-де-Франс вышеозначенного кардинала с его гвардией аркебузиров... Явись он без свиты, под защитой короля и его генерал-лейтенанта, оказался бы самым желанным для меня гостем... Но ежели он придет с запрещенным оружием, я заставлю его усвоить, равно каждому иному, как следует держаться внутри рамок его сана и как с послушанием внимать королевским эдиктам". Кардинал нарушил приказ, еще накануне повторяемый в Парламенте. "Он силой вынудил меня подняться на коня с большим числом дворян обеих конфессий, ибо, слава Богу, и те, и другие охотно повинуются моим приказаниям от имени короля, совершаемым на его службе... Не признаю никакого иного величия во Франции, кроме королевского и, соответственно, вашего, господа принцы, разделяющие с ним одну общую кровь".
Это письмо стало новым указанием на чувства Монморанси. Оно обличало стойкость, используемую им в управлении, и уважение, хранимое к доброй политике ради французской династии. Выдавало близость с гугенотами. Живую неприязнь к иностранным принцам.Франсуа де Монморанси зашел и немного дальше, ибо кардинал опирался на особое разрешение - окружать себя вооруженной охраной, которое, на протяжении периода гражданских войн ему было дано королевой-матерью. Маршал утверждал, что это позволение не подразумевало существования опасности для жизни священника.
Общественный здравый смысл его оправдывал. Говоря о здравом смысле, имеется в виду ссылка на двух католических писателей, - на поэта Ронсара, посвятившего ему оду в честь управления де Монморанси, и на биографа, Брантома, всецело одобрявшего эту конъюнктуру (Дю Чесне 'Брантом 'Франсуа де Монморанси''). Можно было бы изумиться, заметив так по-разному рассуждающих принцев Бурбонского дома.Герцог де Монпансье написал маршалу: 'Если бы вместо сбора стольких вооруженных людей для поисков господина кардинала Лотарингского, вы просто сообщили бы ему о своих помыслах... он крайне охотно удалился бы...Существуй хоть толика дурного намерения, она бы гарантированно исходила бы не из вашего окружения'. Герцог высоко оценил качества кардинала. 'Я вовсе не толкую вам о королевских союзах и самых известных домах, в них входящих, откуда он и происходит, ибо уверен, вам они не совсем не известны. И не я, и не мой сын не относимся к числу постоянно подчеркивающих нашу с ними близость, как сдерживает и обязывает родственная связь'.
Таким образом, принцы Бурбоны в этом вопросе ощущали свое единомыслие и сплоченность с лотарингцами. Они начали обнаруживать проявления по отношению к себе дерзости со стороны первых баронов и занимающих руководящие посты офицеров королевства. Сам Людовик де Конде, гугенот до кончиков ногтей, нанес маршалу значительный ущерб и пригрозил войти в Париж в сопровождении вооруженной охраны. Вдовец Элеоноры де Руа и родня Шатийоннов и Монморанси, он позволил себе оказаться пойманным в ловушку кардинала Лотарингского, который подпитывал его надежду - добиться руки своей племянницы, вдовствующей королевы, Марии Стюарт. Франсуа де Монморанси доложил о плетущихся интригах королеве-матери.
После бурной ссоры между кардиналом де Бурбоном и коннетаблем, поддерживающим сына, монарший совет признал правоту последнего. Два предшествующих эпизода - путешествие в Рим и дерзкое предприятие в Париже - показали, что Папа Римский и кардиналы Лотарингские приобрели в лице Франсуа де Монморанси заклятого недруга.
Его придворное положение было обеспечено браком с дочерью Генриха Второго. Екатерина де Медичи также чувствовала к нему привязанность, несомненно, из-за гибели коннетабля она стала убеждать его сына брать с отца пример. Из братского квартета - Франсуа Второго, Карла Девятого, Генриха Третьего и Эркюля-Франсуа, самую искреннюю склонность к де Монморанси испытывал последний. Не взирая на мгновенные ссоры, его также любили Бурбоны, единственные признанные принцы крови после Валуа. Особенную дружбу с сыном коннетабля поддерживали принц-дофин и принц де Ла Рош-сюр-Йон, отпрыск и брат герцога де Монпансье. На самую глубокую близость во взаимоотношениях имели право старшие представители семьи, доверявшие Франсуа урегулирование своих интересов. Среди них - король Антуан Наваррский, равно как и его сын, брат и сестра.
Последняя, выйдя замуж за герцога де Невера, наравне с супругом поддерживала самые сердечные торговые связи с де Монморанси.
Маргарита де Бурбон, сестра Антуана Наваррского, вышедшая замуж за герцога Франциска Неверского, также, как и ее супруг, поддерживала самые сердечные взаимоотношения с де Монморанси. Сыновья четы умерли рано, династия герцогов Клевских-Неверских угасла, и наследство перешло к дочерям. Одна из них, герцогиня Д,О, в первый раз сочеталась семейными узами с принцем де Порсьен из династии де Круа. Порсьен сначала поссорился с домом Монморанси, обвинившим его матушку в способствовании побегу фландрского родственника, на которого предполагалось обменять военнопленного Франсуа де Монморанси, не потратив лишних денежных средств. Несмотря на определенные споры, общая неприязнь к Гизу, планировавшему жениться на вдовствующей принцессе де Порсьен, после, возможно, любовной связи с ней, внесла во взаимоотношения молодых людей согласие.
Более приближенная к трону, герцогиня Рене Феррарская, дочь Людовика Двенадцатого, защищала рядом с маршалом достоинство своей тети, пусть и получив в родственники Франсуа де Гиза. Противоборство последнего с де Монморанси не создавало препятствий для их взаимного уважения. Посреди стычек XVI века не редкостью было увидеть противников с чистосердечием обнимающих и целующих друг друга. Примирение кардинала Лотарингского и Франсуа де Монморанси всегда оставалось притворным: слишком непримиримыми являлись их принципы.
Тем не менее, сын Франсуа Лотарингского, рыцарственный Генрих де Гиз предъявит свидетельство любви к де Монморанси. Разумность маршала не вызывала ни малейшего упрека. Даже не получи он вовеки признания народа, тот его всегда мог уважать. Популярность и холодный рассудок - довольно разные явления, порой несовместимые.
К услугам Франсуа де Монморанси прибегали не одни Бурбоны. Николя Лотарингский, граф де Водемон, вручил ему защиту своих интересов, почитая особу 'возлюбленного кузена настолько, чтобы повиноваться'.
Обвиненный в попытке похищения будущего Генриха Третьего, Жак Савойский, герцог де Немур, во всеуслышание заявил о своем родстве с маршалом, дабы избежать "наказания", которое, по его словам, "представляется самым серьезным из выбранных для него когда-либо". Неизвестно, сколько раз де Монморанси принимал к сердцу проблемы пользующихся его покровительством людей. Его дворяне, наставник и простые конюхи, состоящие на почтовой службе благодаря маршалу, достигли полного исполнения желаний.
Собратья по маршалату Франции и по управлению отдаленными областями были особенно привязаны к Франсуа, как, например, Вьелевиль, объявивший себя "смиреннейшим и послушнейшим слугой" коннетабля, "скромнейшего товарища и надежнейшего друга" маршала. Переписка Вьельвиля и де Монморанси доказывает между ними связь и настоящую дружбу вместе с соответствием личных мнений. То же самое относилось к маршалу де Коссе.
Еще лучше Франсуа де Монморанси находил общий язык с членами своей семьи, объединенными новыми идеями. Во время пленения в Нидерландах он завязал близкие взаимоотношения с де Монморанси, происходящими из Фландрии. Франсуа хвастался обретением меж них "столь доброй и достойной компании и столь прекрасного обращения", что больше нигде не предлагаются. Между тем, фландрские де Монморанси сформировывают оппозицию против Испании. Послы Филиппа Второго докладывают о братстве, объединяющем маршала не только с господами де Эрне и де Монтиньи, но еще и с графом Эгмоном, с принцем Оранским и с герцогом Клевским.
Маршал де Монморанси им писал, отправлял к ним с поручениями секретарей, предлагал пышное гостеприимство в семейных замках.
Еще большая близость царила между ним и Шатийоннами, сыновьями сестры отца Франсуа. Маршал постоянно вел переписку с Адмиралом и с генералом-полковником Франсуа де Колиньи Д,Андело. Последний поручал его заботам и вниманию подчиненных офицеров, прибавляя просьбы лучше с ними обращаться, чем с 'невежами, зевающими при поручении собирать войска'. Они слали друг к другу служебные и личные извещения. Де Монморанси и Колиньи соединяли силы против династии де Гизов. Эти вельможи поддерживали и любили друг друга. Адмирал попросил у кузена его портрет. 'Прошу вас, изволить уделить часа два живописцу Сципиону, дабы он запечатлен на холсте ваш образ. Мне хотелось бы, чтобы вы были на полотне при оружии'.
У де Монморанси не было никакой необходимости в поощрениях Шатийоннов, чтобы обеспечить гугенотам обещанные им по эдикту места. Существует целая тематическая переписка между двором короля и маршалом по вопросу управления Парижем. В ней проблема мест осуществления так называемой реформистской религии играет огромную роль, настолько, что влиятельные лица католической партии прежде не могли выносить протестантов рядом, в непосредственном соседстве. Маршал, более или менее, отдавал себе отчет в данном виде требований, он даже вмешался в вопрос, дабы заставить правительства областей Франции уважать эдикт, от них не зависящий.
По этим причинам он не всегда был в согласии с родственниками и друзьями. Они, в свою очередь, особенно ничего не делали для снижения его статуса, словно тот не являлся значительной сохранившейся частью в их наследстве, в Дамвилле, по меньшей мере. Поступая так, Монморанси уступали искушению собрать в своей семье две могущественные политические силы, являвшиеся чем-то вроде семейной ценности. Расхождения во мнениях, но не в важных вопросах, при случае могли рассорить братьев. Это в основном имело значение именно в глазах де Монморанси, превосходнейшего по достоинствам человека, пользующегося полным доверием своей супруги. Редко встречались лучше подходящие и более преданные друг другу пары.
Родная дочь Генриха Второго, Диана, рожденная вне брака и признанная отцом, получившая титул герцогини де Монморанси и де Шантийи при жизни мужа, пользовалась всеми почестями французской принцессы. Единокровные братья и сестры стремились бывать в ее обществе. Диана также снискала привязанность Екатерины Медичи, равно с ней преданной коннетаблю. Особенно стоит подчеркнуть ее приверженность гугенотам. Диана испытывала искреннюю дружбу к Шатийоннам. Когда фландрские Монморанси были осуждены испанцами, она единственная во Франции приветствовала вторжение в страну ради их спасения.
Ум Дианы получил развитие благодаря прекрасному образованию. Она хорошо писала на французском и на многих других языках, буквы, вышедшие из-под ее руки не походили на средневековые готические, скорее, на современные итальянские. Диана не только во Франции, но и в Европе пользовалась значительным уважением. Английский лорд-канцлер отправил к ней на долгое время собственную дочь по причине 'известности добродетели госпожи де Монморанси, ее манер и нравов, которыми он желал напитать и воспитать свое дитя'. Дом коннетабля не переставал восприниматься как школа рыцарственных достоинств. Самые влиятельные люди Германии, Нидерландов и Англии посылали туда сыновей завершать воспитание в качестве почетных гостей и домашних дворян.
Внешне великодушная и остроумная герцогиня походила на брата - Карла Девятого. Она обладала широким лбом, немного подчеркнутый нос, небольшого размера глаза, маленький рот и совершенный овал лица. Диана дышала тем же воздухом ума и доброты, которого хватало для завоевания привязанности ее мужа.
Прекрасная скорее фигурой, нежели лицом, Диана восхищала и привлекала к себе. Стиль образа жизни сближал ее с Екатериной Медичи. В дни правления Генриха Второго они единственные разъезжали в карете, тогда как все остальные переняли эту привычку только после смерти Генриха Третьего. Элегантность, наряды, головные уборы, украшенные перьями и лентами, вызывали легкую зависть, манера танцевать, петь и играть на лютне - высоко ценились. Эта абсолютно светская дама являлась не менее хорошей и храброй спутницей жизни своего мужа. Единственный ребенок, родившийся от их союза с Франсуа де Монморанси, ушел из жизни в раннем возрасте. С тех пор наследником герцога стал его младший брат, сильно от старшего отличающийся.
Внешним обликом Франсуа де Монморанси и Анри де Дамвиль ни капельки не походили друг на друга. Первый отличался полнотой, крупным носом, короткой бородой, немного округлым разрезом глаз, печальным взглядом и крупным, изрекающим доброжелательные слова ртом. Его добродушное выражение лица контрастировало с завоевательным видом де Дамвиля. У второго сына коннетабля в обличии преобладала длина. Он славился удлиненной фигурой, длинным носом, высоким лбом, закручивающимися усами. Де Дамвиль представлял собой современный тип офицера-кавалериста. Не взирая на наследственное косоглазие Монморанси, его глаза поражали живостью и проницательностью. Анри де Дамвиль производил впечатление человека высокомерного и необычайно аристократичного. Старший брат являлся рассудительным дворянином, спокойным и отчасти мрачным, младший - блестящим наездником, полным огня. Первый следовал мудрым доводам, второй - решал проблемы с помощью властных полномочий. Первый был бескорыстным, терпимым, образованным, второй - эгоистичным, фанатичным, склонным к преследованиям.
Если Франсуа де Монморанси напоминал своего двоюродного брата Шатийонна, Дамвиль скорее воспроизводил образ отца - коннетабля. Он запоминался властностью, пристрастием к папизму и испанофильством. Другой же более склонялся к фламано- или даже к англофильству. Маршал де Монморанси носил прозвище "шпаги Л,Опиталя", Дамвиль сравнивался с Ганнибалом.
Он действительно всей своей сутью был солдатом и вовсе не пытался вмешиваться в ведущиеся переговоры, подобно маршалу. Ему давались поручения, но они представляли собой обыкновенные послания. Хотя страну от этого Дамвиль изучил не меньше. Иностранные войны привели его на берега По и Роны, в Брюссель он попал, сопровождая кузена, Колиньи, к Карлу Пятому отправился после Восельского перемирия. Дважды посещал Англию - впервые, в шестнадцать лет, ради встречи с братом, гостившим в Лондоне на правах заложника, во второй раз - десятью годами позже, возврашаясь из шотландского путешествия - в свите Марии Стюарт. В 1559 году Дамвиль преподнес Филиппу Второму воротник Святого Михаила. Путешествие осталось в его памяти.
Испания превратилась для Дамвиля в то, чем стала Англия для его старшего брата. Такие предпочтения достаточны, дабы обозначить контраст характеров их выразителей.
Дамвиль не являлся дипломатом. Он блестяще оказывал лагерю поддержку, будучи мужественным главой сопровождения и ожидая высшей степени оценки от коннетабля Франции. Намного ярче, чем Франсуа де Монморанси, Дамвиль напоминал отца воодушевлявшим его характером и ведущей все далее профессиональной стезей. Превосходный офицер-кавалерист, он, по словам Брантома, "был прекрасен и ловок на лошади....и просто-напросто обладал обширным количеством достойных и прекрасных коней в своей конюшне". Обычно им совершались самые эстетичные упражнения на свете, когда Дамвиль мчался за кольцом.Но он так страдал из-за своих чрезмерно частых отлучек, что не слишком доверял собственным талантам. В конном бою Дамвиль испытывал удачу, нанося в нем точные удары, ибо следовало убедиться в устойчивости посадки под нападением противника, также хорошо натренированного и удерживающего равновесие. 'Также он был неутомимым охотником, пытаясь увлечь любимым делом и брата, превозносящего охоту на птиц'.
На двадцатом году (он появился на свет 15 июня 1534 года) Дамвиль командовал ротой, чья подготовка была хорошо оплачена. В ней числилось 200 офицеров, среди которых встречались аркебузиры, 'каждый из них обладал выносливой лошадью, надежной аркебузой, кольчугой с рукавами и шлемом'. В качестве офицера, а вскоре и главного офицера, ведающего кавалерией, он принял участие в походах Генриха Второго и в ходе гражданских войн. После принятия боевого крещения в австразийском походе 1551 года, Дамвиль проявил себя на следующий год при защите Меца, рядом с братом и с Франсуа де Гизом, чье особое внимание сразу привлек.Участвуя с тех пор во всех экспедициях конца правления Генриха Второго, будь то в Пикардии или в Пьемонте, Дамвиль чрезвычайно выделялся в итальянских походах. Господин де Немур и он, по словам Брантома, считались 'образцами для всей кавалерии'.При Понте-Стура он лично отправил в мир иной 500 человек из лагеря неприятеля. При Фоссано увидел, как рядом падают трубач-француз и его итальянский лейтенант. Орудийная пальба снесла голову последнему в момент, когда битва оканчивалась, и он заявил, что избежит всех дальнейших перестрелок, уцелев в этой - 'слишком жарко в ней было'. Дамвиль о нем сильно сожалел, привыкнув использовать в легкой кавалерии итальянцев, также как и албанцев.
Замечательный сын и образцовый лейтенант, Дамвиль с удовольствием отчитывался об исходе военных операций как близким, так и руководству. Обладая большей удачей, чем окружающие, он никогда не позволял захватить себя в плен. Но от этого не переставал с таким же вниманием следить за ходом Като-Камбрезийских переговоров, проводимых его отцом и младшими братьями, подводящими ими черту под иностранными походами и войнами.
На протяжении действия гражданских войн задача Дамвиля состояла прежде всего в армейской разведке и в сопровождении королевы-матери на назначаемые ею встречи, где католики и гугеноты обнимались, уже стоя на пороге рукопашной схватки. Этот изысканный глава свиты и отважный разведчик не колебался, бросаясь в эпицентр бури, как, например, во время взятия Руана или в момент битвы при Дре, когда он захватил самого Конде.Этот принц остался доверен своей охране, Дамвиль препроводил его в Орлеан на подписание первого мирного договора. При возвращении в Гавр к англичанам, он снова проявил храбрость, как и в сражении у Сен-Дени. С того дня Дамвиль более нигде не сражался, кроме как на юге Франции, где приобрел поистине королевское положение. Наградой стало постепенное назначение - генералом-полковником легкой кавалерии, капитаном жандармерии тяжелой кавалерии, рыцарем Ордена. Получив должность адмирала вместо Колиньи во время войны 1562 года, Дамвиль приобрел возможность значительно возместить убытки, когда мирное положение восстановило в этом чине главу гугенотов. Возвышение до маршалата в 1566 году включало право на заседание в Личном Совете.
Чины и титулы Дамвиля
Капитан Кана (1551)
Кавалер Палаты (1553)
Капитан 200 кавалеристов легкой конницы (1553)
Лейтенант-генерал-полковник (1556)
Генерал-полковник легкой кавалерии (1557)
Кавалер ордена Святого Михаила (1557)
Капитан 50 вооруженных латников (1558)
Капитан 60 вооруженных латников (1564)
Капитан 100 вооруженных латников (1565)
Капитан 60 вооруженных латников (1571)
Временный заместитель адмирала (1562)
Правитель и генерал-лейтенант Лангедока (1563)
Маршал Франции и личный советник (1566)
Герцог и пэр де Монморанси (1579)
Коннетабль Франции (1593)
С 1563 года Дамвиль погружается в управление Лангедоком, который ему уступил отец, вместе с долго исполняемыми обязанностями капитана замка Кана. Он направляется на далекий Юг, в качестве независимого властителя. Заключенный брак предоставил и другие преимущества. В 1559 году Дамвиль женится на Антуанетте де Ла Марк, не столько поддержавшей супруга, как дочь правящего герцога Буйонна, сколько как внучка Дианы де Пуатье и племянница герцогини Д,Омаль. Пока де Монморанси связывал свою часто противоречивую удачу с Шатийоннами, Дамвиль превратился в союзника де Гизов.Тем не менее, не создавалось впечатления, что со второй половиной его связывают крепкие узы. Дамвиль не являлся образцовым мужем, как брат его супруги. Удовольствовавшись рождением от Антуанетты де Ла Марк сына и двух дочерей и посчитав, что жена может сосредоточиться на своих обязанностях фрейлины королевы, он искал развлечений в других местах, в том числе, у дам, занимающих довольно высокое положение. В процессе сопровождения в Шотландию с младшими членами семьи де Гизов их племянницы, вдовы Франциска Второго, Дамвиль так явно флиртовал с ней, что это должно было привести к разводу с Антуанеттой де Ла Марк.На время любезный придворный взял себя в руки, но один из его дворян поднялся на эшафот за чрезмерное внимание к прекрасной королеве. Не удивительно, что Мария Стюарт питала симпатию к блистательному де Монморанси. Он был неотразим. Сама Елизавета Тюдор позволила себе растрогаться из-за него, когда доблестный француз возвращался домой через ее державу. После расставания новые друзья обменивались письмами и подарками.В качестве способа отправлять любезные послания Дамвиль переправлял королеве протестантов скакунов из своей конюшни. В тот момент это расценивали как единственный стимул, способный склонить взгляд Елизаветы к Франции.
Женатый на племяннице герцога Д,Омаль, занятый управлением Лангедоком, обеспеченный по отцовскому акту раздела наследованием крохотного феодального государства, Дамвиль играл в свободного ото всего принца, ото всего, но не от Церкви.Как и братья, сначала Дамвиль подпал под влияние либеральных наставников, отчасти склонных к Реформе. Это слабое притяжение длилось недолго, и вскоре он дал о себе знать преследованием прежних идеалов. Лотарингцы смогли сразу привлечь Дамвиля к защите своего дела. В дни правления Франциска Второго он единственный из семьи гостеприимно принимался при дворе, часто посещая де Гизов во время их побед, Дамвиль также часто бывал у них, когда клан впал в опалу при восшествии на престол Карла Девятого.
Знаменательно его немалое содействие образованию триумвирата, заключающееся в сближении отца Дамвиля и герцога де Гиза. Он до такой степени являлся другом этого дома, что принял сторону кардинала Лотарингского против собственного брата. Сохранилось послание госпоже де Гиз. 'Я понимаю то, что, к моему глубочайшему сожалению и на недавней памяти случилось в Париже, то, что вы не сумели никому в королевстве сообщить, кто был бы также оскорблен, как я, кто был бы более разочарован видом брата, нападающего и чувствующего мало почтения к тем, кто так хорошо к нему относится'. Эта своеобразно доказанная в письме привязанность проявилась и во время заключения брака вдовы Франсуа Лотарингского и герцога де Немура.
Описанный союз с католическими принцами выражался и сообщениями о добром соседстве с Испанией. Едва получив назначение главнокомандующим на южной границе, Дамвиль предложил Филиппу Второму услуги по разрешению извлекать из Лангедока особые прибыли.Благодаря знанию испанского языка, Дамвиль стал полезен в роли посредника между Францией и Испанией. В этом его поощрял Карл Девятый. 'Вам не следует мучиться',- говорил ему король, 'ибо я нисколько не испытываю недовольства вами, как ваши действия не производят на меня неприятного впечатления. Ибо, что касается первого, я не смогу его почувствовать, но, напротив, удостоверьтесь, я столь доволен вами, как только возможно этого желать'.
Упоминаемая приверженность к Испании и к герцогам Лотарингским не простиралась до препятствования Дамвилю поддерживать любезные взаимоотношения с Бурбонами. В столь молодом возрасте он стремился вместе с отцом служить Антуану, герцогу де Вандому и королю Наваррскому. Враг герцогов Лотарингских, видам (наместник - Е. Г.) Шартра, Франсуа де Вандом настолько любил Дамвиля, что завещал ему свои владения в Милли. Но решительное предпочтение юноша оказывал все же Гизам, их католические взгляды лишь усилили его пламенную преданность.
В управлении Лангедоком, разросшимся в 1569 году до руководства Провансом, Дофине и до протектората Комта, принадлежащего Папе Римскому, Дамвиль обнаружил широкий театр действий для ревностного преследования, не имеющего ничего равного с эпопеей Блеза де Монлюка в Гиени. Последующая переписка с королевским двором, ведущаяся с 1563 года, указывает на усилия, затраченные для наблюдения за содержанием мирных эдиктов. Протестуя против преимуществ, дарованных реформистскому вероисповеданию, Дамвиль непрерывно требовал новые полки, дабы уменьшить так называемые беспорядки, возникающие в установленном ходе вещей. Его лейтенант Жуайез помогал в этом подавляющем управлении. Когда король проезжал через Лангедок, направляясь в Байонну, они воспрепятствовали монарху выслушать жалобы гугенотов. Любимое дитя Испании, знакомый католического посла, он был так смиренен, что присоединил свой голос к общему недовольству!
Однажды посланец Филиппа Второго с такой пылкостью выразил близким Дамвиля привязанность, живущую в сердце своего господина к этому защитнику Церкви, что вызвал слезы у пожилой супруги коннетабля. Набожная дама начала говорить о противниках сына и сорвалась в рыдания, заставившие ее мужа предложить жене отправиться к себе в комнату, дабы прийти в чувство после перенесенных переживаний.
Дамвиль лично вызвал у оппонентов враждебное отношение. Сначала он породил его своими успехами хорошего наездника, отважного капитана, ибо участвовал в суровых конных состязаниях. Во время встречи в Байонне в вооруженном поединке Дамвиль вынудил противника покинуть стремена. Это создало среди дам непередаваемое волнение. Госпожа де Гиз подумала, что упавший рыцарь - ее сын, но коннетабль ее успокоил: 'Ничего страшного, это Перрон', - сказал он. Сын флорентийского изгнанника, Альбер Гонди, сеньор дю Перрон, во Франции должен был, после заключения брака с вдовой графа де Ретц, приняв ее титул, руководить правительством Карла Девятого. Ретц отомстил за оскорбление, нанесенное дю Перрону. Через два года, в подобном же тренировочном соревновании Дамвиль опрокинул более значительную особу, господина де Лонгвилля. Этот повторный ловкий выпад, случайно совершенный лицом, относящимся к высшей знати, чуть не привел к кровавой дуэли.
В это время противниками Дамвиля были как раз представители партии 'Политиков', во главе которой он встанет в один прекрасный день. Верный союзу с испанцами и лотарингцами, Дамвиль не прекращал живейших споров с канцлером и довел до ссоры с Л,Опиталем, вылившейся в поединок, родного брата. Прежде у двух старших сыновей коннетабля отношения отличались довольно заметной гармонией. Дамвиль даже способствовал устройству брака Франсуа де Монморанси. Но при восшествии на трон Карла Девятого столь различная политика братьев все испортила. Парижане ничего не желали сильнее обмена де Монморанси и Дамвиля руководством подотчетными им областями. Лангедок приносил втрое или вчетверо больше прибыли, но они были готовы возместить разницу. При любых расходах преданность хорошо бы себя окупила. Невзирая на исповедуемый им категорический католицизм, коннетабль придерживался стороны старшего сына. Споры заставляли отца страдать, он даже должен был воспрепятствовать схватке собственных детей. Лишь за год до смерти ему удалось присутствовать на их примирении. Франсуа де Монморанси потерял сына, и Дамвиля призвали стать наследником брата. К человеку, избранному вступить в будущем в наследство, относились со вниманием. Дамвиль засвидетельствовал де Монморанси привязанность, далее только увеличивавшуюся, даже просил, дабы от него требовали услуг. Сердечный союз вылился в притирку политических взглядов.
Как и старший брат, младшие де Монморанси отмечены в рядах терпеливых умеренных католиков и политических либералов. Артистическая и книжная культура, привитая в доме коннетабля, вполне объясняет их духовную независимость. Говорили, Дамвиль не умеет писать и оставлять на бумаге свое имя. Но переписка этого лица такая же объемная, как и его батюшки, то есть, она громадна, а большинство посланий начертаны собственной рукой Дамвиля.Коннетабль был заинтересован в образовании своих детей. В 1553 году он писал младшим сыновьям, достигшим к тому моменту возраста семнадцати, тринадцати и семи лет: 'Я получил послания, созданные вами, и понял из сообщаемого, какой труд вы берете на себя ради не только хорошей, но и постоянно совершенствующейся учебы, дабы я, в свою очередь, знал, что вам уже понятно и известно'.
Из этой троицы сыновей мы займемся Монбероном, Габриелем де Монморанси, принявшим имя по первому баронетству в Анжемуа. Он считался самым привлекательным в семье и больше других пользовался родительской любовью.Нам следует сразу обрисовать положение, когда начнем описывать героя, погибшего в двадцатилетнем возрасте. Появившись на свет в 1541 году, он успел стать капитаном Бастилии и Венсеннского леса, заложником Святой Скляницы при миропомазании Карла Девятого, кавалером ордена Святого Михаила, капитаном пятидесяти копий и проявить юную отвагу при Сан-Квентине, где сражался бок-о-бок с отцом. В долгие часы плена Габриель смог развеять его тоску. Также он воевал при Руане и, наконец, при Дре, где, защищая родителя, получил смертельный удар."Это был один из любезнейших французских дворян, настолько совершенный, насколько только возможно пожелать... Очень красивый кавалер, говорят, он являлся самым привлекательным среди братьев, дерзкий и отважный. Благородный, отчасти любящий роскошь, но слава и великолепие Габриеля де Монморанси легко переносились окружающими, ибо подкупали красотой и приятностью".
Ограничившись упоминанием этого героя, остановимся подробнее на его братьях - Меру и Торе, постарше и моложе на пять лет соответственно. Шарль де Монморанси, третий сын коннетабля, рожденный в 1536 году, начал карьеру под именем Меру, берущим исток от важной нормандской сеньории, принадлежащей отцу нашего персонажа. Чины Меру получил ловкостью и смелостью шпаги, отличившись при Сен-Квентине, Дре и при Гавре, в Сен-Дени и при Монконтуре. Его обошли стороной военные опасности, словно это не была его первая важная битва, где Габриель заставил воспринимать себя столь же серьезно, как отца и брата - Монберона. Освобождение из плена стоило 12 тысяч экю. Большая часть состояния Монморанси ушла на военные расходы, меньшая - на снаряжение дорогостоящих пленных.
В дни первой молодости Меру внушал впечатление тяги к мнению кузена - Адмирала. Он сопровождал его в чрезвычайных поездках в Восель и в Брюссель, снова проследовав через Нидерланды, очаг ереси и мятежа, где жил в качестве военнопленного. Словно ради исправления наметившихся наклонностей, отец отправил Меру десять лет спустя отвезти похвалы из Франции Филиппу Второму, которому тепло поручал сына. Коннетабль старался устроить благосклонное отношение испанского посла, поручив Меру засвидетельствовать семейную приверженность к католицизму. Уверения объяснялись более или менее обоснованными подозрениями. Яростная ссора с герцогом де Гизом отбросили молодого человека в объятия враждебной партии.
Чины 'Политиков' стали результатом службы королю. Почитаемый отпрыск дочери Генриха Второго, дворянин Палаты, Меру представлял еще и первого барона Франции на помазании Франциска Второго и Карла Девятого. Капитан сначала тридцати, а потом и пятидесяти вооруженных людей, кавалер Ордена с 1563 года, в том же году он был назначен королевским лейтенантом в управлении Парижем и Иль-де-Франсом, дабы при необходимости замещать старшего брата. На счету Меру уже находились обязанности капитана Венсенского леса и Тур-де Боте-сюр-Марн. Отец лелеял планы сделать из сына кого-то вроде главного офицера короны, поставив его руководить артиллерией или повысив до генерал-полковника пехоты. Не ранее, чем в 1568 году Меру занял, наконец, высокое положение генерал-полковника швейцарских наемников. До этого он руководил сотней швейцарцев-телохранителей. Помимо прочего, король его назначил на должность в Личный Совет. Брак Меру с дочерью известного 'Политика' укрепил партию, - коннетабль твердо решил до своей смерти связать узами брака всех своих детей. За исключением трех дочерей. Из финансовых соображений девушки были обречены стать аббатисами, - у всякой удачи существуют рамки. Меру вступил в брак с наследницей графства Секондини, дочерью маршала де Косе. Предполагали отпраздновать свадьбу летом 1567 года, тогда как свадебный контракт датируется не раньше 1571 года.
Меру считался самым 'славным' человеком, но, поговаривали, что этим он обязан семье, ибо таковыми являлись все пять братьев... Сегодня он рассматривается, как самый достойный из членов королевского совета, но не самый мудрый... Обсуждая вопрос достоинств Меру, испанский посол вступил в переписку со швейцарскими офицерами, чьим полковником тот числился, и выяснил, они так его ценили, что долго держали у себя и сильно в этом качестве любили. Подобная характеристика служила весомым свидетельством. Черты лица Меру являлись типичными для любого солдата, - высокий широкий лоб, продолговатый нос, суровые глаза и рот. Немного встопорщенная фигура. Наследственная близорукость, сложности в произношении и определенное искривление плеча не мешали ему казаться красноречивым Совету и храбрым на войне.
Шестнадцатый век - время разнообразия и изменений. В одной и той же семье, встречалось огромное расхождение во взглядах, а у одного и того же человека - разветвленное развитие мыслей.
'Нелепым и бессмысленным считается тот, кто никогда не меняется'.
Из всех сыновей коннетабля, Франсуа де Монморанси меньше остальных впадал в крайности. Он оставался добрым католиком, но всегда терпимым, тогда как его брат, фанатичный Дамвиль, успел отдать дань притягательность Реформации, дань молодости, продлившуюся очень недолго.Также колебалась вера Меру и Торе. Последний когда-то считался яростным католиком, что проистекало из его симпатии к брату, Дамвилю, на которого Торе походил очень сильно. Какое-то время он жил в соответствии с обетами, данными Испании. Однако, этот Торе, этот Вениамин своей католичнейшей матери, являлся единственным из ее сыновей, кому можно было приписать действия гугенота. Он действительно способствовал союзу родной семьи с реформантами. Пусть и занимая место младшего из братьев, Торе имел значительное влияние при дворе, в королевском Совете и в армии. Не взирая на численность, ни один из четырех сыновей Монморанси не страдал от бедности, настолько состояние коннетабля отличалось богатством, а родственные связи - обильностью! Гордость Торе, достойного имени Монморанси, объяснялась, вероятно, схожим положением его старших.
В начале молодой человек выполнял дома обязанности простого посыльного, занимаясь поездками. В возрасте двенадцати лет он принес отцу, тогда военному заложнику, письма от близких. Торе отправляли осведомляться о распоряжениях и планах его друга и кузена Колиньи, чье общество лишь подрывало глубокий католицизм юноши. Он сохранял особенно добрые взаимоотношения с солидными дамами - любимый матерью, он равно ценил чувства своих старших сестер, теток и светлейших принцесс. Тем не менее, Торе продолжал быть военным человеком, он слишком поздно появился на свет, чтобы проявиться иначе, как в гражданских войнах, при Сен-Дени и при Монконтуре. Но в нем пылало желание сражаться с врагом, то есть - с Испанией.
В вопросе управления молодой человек постоянно достойно себя проявлял, - с тринадцати лет он числился бальи Парижского дворца. Гибель Монберона еще сильнее укрепила положение Торе, ибо он унаследовал баронство и отряд вооруженных людей, подчиняющийся его брату. Дамвиль, когда-то маршал Франции, оставил Торе чин генерал-полковника легкой кавалерии Пьемонта. Дерзость и мужество кавалериста навсегда впитались в его плоть. Подобно братьям, юноша почитал воротник Святого Михаила и с вниманием относился к заседаниям Частного Совета. Брак принес ему состояние. Торе не исполнилось и десяти лет, когда отец обручил его с мадемуазель Д,Юмьер, на которой он женился пятью годами позже. Данный союз, предназначенный для устройства окончания процесса наследования, еще более рассорил семью Монморанси с семьей Д,Юмьеров, основавшей Лигу из ненависти к "Политикам". Юная госпожа де Торе на следующий день после свадьбы умерла от переполнения эмоциями при виде мучений убийцы Франсуа де Гиза, ее супруг, после длительного вдовства вновь, уже удачно, связал себя матримониальными узами.
Монморанси должны были черпать союзников из партии 'Политиков' и даже из среды гугенотов. Вторая дочь коннетабля, Жанна, вышла замуж в 1549 году за Луи Третьего де Ла Тремуйя, сначала виконта, а потом и герцога дю Туар, ставшего в итоге пэром Франции. Этот вельможа, упорствующий в католицизме, создал пуатусскую Лигу, но уже его детям оказалось предначертано встать во главе протестантской партии, - секрет в особом духе, хранимом в крови всех Монморанси.
Ла Тремуй затрагивается нашим рассказом лишь косвенно, он отличается от прочих зятьев коннетабля. Супруг Екатерины де Монморанси, Франсуа Жильбер Третий де Леви, граф, а позднее герцог и пэр де Вантадур, сражался на стороне гугенотов и 'Политиков'. Что до Марии де Монморанси, она сочеталась брачными узами в год смерти своего отца с графом Анри де Фуа-Кандал, в будущем попавшим в ряды армии Генриха Четвертого и крайне осуждавшим гражданские войны.
Прямое отношение к нашей истории имеет виконт Анри дю Тюренн. В 1546 году коннетабль даровал ему руку старшей дочери, Элеоноры. Господин дю Тюренн являлся наследником его старинных друзей и союзников. Этот брак принес сына и дочь. Сын, появившийся на свет в 1555 году, носил имя своего монаршего крестного Генриха Второго. Екатерина Медичи, по линии матери ему родственная, говорила о мальчике: 'Надеюсь, что происходя из такой семьи, однажды он будет служить и королю, и близким'. Лишившись отца и матери в 1557 году (его батюшка пал при Сен-Квентине), Анри воспитывался вместе с сестрой в замке Шантийи. Супруга коннетабля боялась распространения влияния Реформы. Приписывая его образованию, она помешала внуку изучать иностранные языки и философию. Маленький виконт повзрослел. В доме де Монморанси он получил развитие и в военном деле, и в теории. В десятилетнем возрасте Анри отправили ко двору с воспитателем и лакеями, вверив его попечению Франсуа, младшего королевского брата. Благодаря авантюрному характеру, который он позднее осудит в своих 'Воспоминаниях', Анри увлекся новыми идеями. Ранее приняв участие в спорах 'Недовольных', потом он перейдет в число почитателей реформ, чьим главой ему суждено было стать после брака с наследницей де Буйоннов.Общим местом стало сравнение курицы, с ужасом разделяющей водные забавы высиженных ею утят. Таким оказалось положение жены коннетабля, зрелой и набожной Мадлен Савойской, наблюдающей детей и внуков, бросившимися в противное ее настрою дело. Она обвинила в дурном примере племянников супруга, Шатийоннов, но, в то же время, в собственной семье видела Рене де Сипьерра, второго сына ее брата, графа де Тенде, возглавившего гугенотов Прованса. Сильнее чем накопленные традиции дух шестнадцатого века проник в католические династии. Невзирая на недовольство и с огромными внутренними протестами, Мадлен Савойская прежде всего оставалась матерью. Она близко к сердцу приняла сохранение сильной семейной атмосферы в душах отпрысков. Супругу коннетабля можно было бы упрекнуть за злоупотребление условием завещания, обеспечивавшим ей полное пользование наследством мужа: старший сын Мадлен Савойской отошел в мир иной, не сумев коснуться своей доли, но в случае опасности мадам ни разу не закроет кошелек для детей.
Среди союзных де Монморанси семей встречается клан Коссе-Бриссак. Господин де Бриссак, воспитатель детей Франции (Генриха Второго с братьями) сочетался браком с барышней из рода Гуфье, немецкой кузиной его друга коннетабля.Меж сыновей, которыми был благословлен данный союз, двое особо выделялись. Старший - граф Шарль де Бриссак - многое совершил и для родного дома, и для всей Франции. Война в Италии почти превратила его в памятник. На посту маршала в дни правления Генриха Второго он поддержал взятие Пьемонта. Его братьями по оружию и лейтенантами станут самые заметные личности, в том числе де Гиз и Дамвиль. Казалось, Шарлю суждено наследовать отцу, так как будущий преемник коннетабля совсем не пользовался симпатией. Именно в этом щекотливом обстоятельстве исток соперничества Бриссака и де Монморанси, настолько несчастливого в военных условиях, насколько его юный кузен засвидетельствовал там удачу и блеск. Като- Камбрезийский договор, возвращающий Пьемонт герцогу Савойскому взбунтовал Бриссака. Маршал занял позицию сопротивления повторяющимся приказам коннетабля, вынужденного потребовать от него исполнения. Бриссак вернулся ко двору в состоянии ссоры с шефом. Франциск Второй даровал ему свою милость, и знаменитый полководец остался предан Лотарингскому дому до смертного часа, наступившего в 1563 году.
Накануне ночи Святого Варфоломея истинным преемником де Бриссака не столько считался его сын Тимолеон, полковник пехотного подразделения, сколько младший брат, Артур де Коссе, граф де Секондиньи, первый и одновременно крупный хлеботорговец Франции, изначально известный под именем господина де Гонора.Начав в Пьемонте, как и остальные, господин Гонор отправился на север и отстоял местечко Метц бок-о-бок с Франсуа де Монморанси и с Анри де Дамвилем под руководством своего первого ходатая, герцога де Гиза. Еще счастливее в обществе Бриссака, коннетабль сумел привлечь того к своему делу. Во главе пятидесяти вооруженных солдат Коссе-Гонор последовательно получил предложения принять шефство над управлением Метца, а потом и Мариенбурга, чему в равной степени подчинился. В дни правления Франциска Второго, сильно отличающегося от брата, лотарингец Бриссак отстаивал права Анна де Монморанси. Такая степень постоянства, наконец, была вознаграждена, а преданность интересам коннетабля открыла дверь в Личный Совет Карла Девятого. Скоро он стал сюринтендантом финансов, приступив к службе, с той минуты превратившейся для него в постоянную.
Финансисты всегда поддерживают мирные переговоры. Коссе вмешивается в начавшиеся диспуты с Конде, как накануне войны, в апреле 1562 года, так и в момент приготовлений принца к осаде Парижа в декабре. Мирный договор его обрадовал, и именно Коссе коннетабль написал победоносную, вошедшую в века фразу: "Все кричат -Да здравствует Франция, отсюда и до Байонны!" Политика Коссе-Бриссака в каждой мелочи шла рука об руку с политикой Анна де Монморанси. Последний отошел от дел, и его сподвижник приобрел пост министра, к помощи которого коннетабль прибегал, дабы посоветовать собственные финансовые меры, либо своих подчиненных. Им довелось столкнуться с угрозами итальянских банкиров, и ради сохранности накопленного добра и безопасности семьи они нуждались во внимании. "Отправляю к вашей кузине, госпоже супруге коннетабля, писал де Монморанси Бриссаку, дабы просить вас, если по совпадению она ничем не занята, пусть иногда возымеет желание предпринять в Шантийи, как то следует, поездку с целью содействия, как и в остальные мои дома, по мере того, как они в том нуждаются".
В начале второй гражданской войны Коссе стал маршалом Франции, по обычаю, именуясь уже по фамилии своей семьи, а не сеньории. Важнейшие его действия происходили еще в области умиротворения, он старался предотвратить насильственные действия, проведя в часовне Сен-Дени переговоры с Конде. Обсуждения имели не больше успеха, чем боевые подвиги. В сражении при Сен-Дени, где Коссе руководил правым королевским флангом, подотчетная ему пехота не поддержала атаку, открытую его же кавалерией. Назначенный после смерти коннетабля в совет Месье новый глава штаба продемонстрировал ту же сдержанность, что и Анн де Монморанси. Во время боевых действий в Шампани он позволил уйти группе гугенотов, забиравших тело гасконского католика от его лагеря. Принимавший в этом участие Брантом предположил, - колебание Коссе связано с исходящим свыше распоряжением. Письмо Екатерины доказывает обратное. "Кузен", - писала она ему, "здесь говорят, - вы в таком гневе, что я спрашиваю себя, не снять ли с ваших плеч ношу. Прошу вас, не медлите и будьте со страной, что в любой час может оказаться под слабым крылом, сделайте все возможное для дальнейшего предотвращения потери времени. Речь идет о репутации моего сына, королевской короне и о государстве, да имеет оно продолжение в веках. Гасконские бойцы будут здесь через три дня".
Невзирая на озадачивающее известие, маршал сказался больным и не дал сигнала к атаке.Коссе являлся миротворцем из тяги к покою, по склонности к порядку и бережливости. Его супруга, богатая уроженка Пуату, представляла собой тип хозяйки скорее доброй, заинтересованной, но крайне прямолинейной. Впервые появившись при дворе, когда ее мужа назначили на пост сюринтенданта финансов, она ревностно благодарила за эту должность королеву: "Господи, мадам, без этого мы оказались бы разорены, ведь на нас долг в сто тысяч экю. Слава Богу, теперь они у нас есть, а при наличии более ста тысяч экю можно прикупить некоторые прекрасные земли". Обладающая философским складом ума Екатерина расхохоталась, но Коссе рассвирепел до состояния яркого покраснения. "О! Бога ради! госпожа сошла с ума, вы отсюда выйдете и никогда не вернетесь. Что за чертова жена, выставила меня в подобном свете!" Со следующего дня он заставил супругу распечатать конверт. Ее письмо говорило о славе стяжательницы. К слову, в дни третьей гражданской войны, прибыв к мужу в Нормандию, она опечалилась, узнав о разграблении своих богатств в Пуату. Шарлотта Ле Сер Д,Эскето Коссе-Бриссак немедленно потребовала у королевы себе и дочери уплаты обещанной ею 'четверти ими Ее Величеству отданного'. Сумма достигала восемнадцати тысяч ливров. Уведомление об этом легко могло оказаться извещением, следующим из процесса конфискации, в которой мадам Бриссак предъявляла права на свою долю.
Низкорослый, как и его отец, прозванный 'маленьким Коссе', но приятный лицом, маршал считался мудрым и осторожным полководцем, того же типа, что и коннетабль. 'Он обладал вкусом и рассудком столь же хорошими, как и его рука'. Притом, никто не смел вслух величать Шарля де Косе 'маршалом бутылок' за страсть к обильному столу и задорному смеху... Эта слабость демонстрировала всю крепость разума и воображения полководца. Накануне ночи Святого Варфоломея Шарль де Коссе-Бриссак занимал довольно важное место в Совете, чтобы разделять королевское благоволение с господином де Карнавале. На тему их взаимоотношений даже создали шутку, состоящую в игре слов (Карнавале правит с помощью золотых шарниров).
Месье де Карнавале отчасти отдавал ересью, месье де Коссе, со своей стороны, имел замечательно свободное поведение. Друзья интересовались новостями о терзавшей того подагре. 'Бога ради', - воскликнул маршал, 'вверяю себя тридцати тысячам пар чертей, что накануне меня схватили и излечили, ибо Господу дело оказалось не угодно... Черт подери, вы все, являющиеся моими добрыми друзьями, не хотите мне поспособствовать уразумить этих врачей-мясников, отказывающих пациенту в капле бодрящего молодого вина. Пусть лишь попытаются меня удержать! Явятся, а вы их прогоните взашей'. Вместо очернения вояки, его развязность языка сделалась модной. Наравне с коннетаблем и герцогами Савойскими, с ним запросто общались Екатерина Медичи и герцог де Гиз. Королевские братья проявляли к де Коссе хорошее отношение, за что он им сполна платил.
'Черт подери', - заявил маршал герцогу Алансонскому, вы - короли и принцы - вы же ничего не стоите. Награди вас Бог мозгами, пришлось бы виселицу отяготить вашими тушками.
-Как виселицу отяготить? Это же удел воров, мерзавцев и шарлатанов.
- Ну, там побывал представитель рода раз в сто получше вашего!
- Рода получше? Никогда такого не встречали.
- О чем вы? Бога ради, Иисуса Христа, значит, на кресте не вешали?
Эта независимость поведения и миролюбивые склонности с полным правом лепили из Шарля де Коссе "политика". Его можно называть "политиком" по душевному складу. Друг Шатийоннов, он выдал дочь за Меру, сына своего покровителя, коннетабля. Франсуа де Монморанси, старший наследник, относился к Шарлю де Коссе-Бриссаку не только как к"товарищу", так сказать, коллеге или к собрату по оружию, но как к "любимому кузену и лучшему другу". Сюринтендант финансов и управитель Парижа считали друг друга равно нагруженными армейским снабжением и обеспечением двора. Выполняя одну и ту же задачу, они учились больше и больше взаимному уважению и, полностью отдавая свой официальный долг, сохраняли привычку великодушно смотреть на гугенотов.
С друзьями и союзниками Монморанси создали объединение, сильное талантами, удачей и званиями, достойное занять во Франции заметное, даже центральное место. Их сдержанность происходила из высокой культуры, а также из того, что коннетабль ни одного из сыновей не отдал Церкви. Это была целиком светская семья, в противоположность всецело воцеркровленным де Гизам. Разместившись между католичнейшими лотарингцами и исповедующими протестантизм Шатийоннами, де Монморанси родились ради призвания поддерживать равновесие между двумя фракциями, отвечая тем самым правительственной необходимости. Их объединение стало союзом "политиков". Со смертью коннетабля возникла нужда в высшем главе. Преимущества, дарованные Дамвилю и сложившееся в государстве положение воспрепятствовали новому герцогу Франсуа де Монморанси занять место отца, - наследник так и не стал преемником. Привязанность к королю и к стране, плюс скромность или инертность не способствовали сотворению из де Монморанси главы партии.Более того, эта партия отчаянно нуждалась в армии, у нее не было ничего, кроме блестящего штаба. Надеясь на появление войска, ее представители искали руководителя: от него требовалась абсолютная неоспоримость. В состоянии повелевать всеми этими знатными вельможами представлялся если не сам король, то принц.
Глава третья.
'Политики' у власти
Целью 'Политиков' являлся внутренний мир, основанный на условиях эдикта, изданного в январе 1562 года, дарующего гугенотам общую свободу совести и религии. Партия, учрежденная по случаю появления этого эдикта, завоевала уважение и особое место в процессе гражданских войн. Прежде всего, ее представители встречались в рядах католиков, ибо, будучи королевскими лейтенантами, они должны были держать сторону своего суверена. Вскоре 'политики' начали отстраняться от вооруженных действий, и, предполагая перейти на сторону меньшинства, обсуждать возможность мирных переговоров.