"Фубры-кобры-требуха" - говорила бабушка. "Фуу... Брры.." - грустно шутил папа. Я жила в этом районе с трех до шестнадцати лет. Половина жителей всегда пьяные, вне зависимости от пола и возраста. Однажды две большие девочки, сестры-близнецы из соседнего подъезда, привязали меня за банты к бельевой веревке, вроде такая игра, а потом убежали. Я стояла, пока меня не развязала какая-то старушка. Отец у этих девочек повесился в туалете. Самые яркие воспоминания об этом районе остались из снов. Их и буду ворошить потихоньку.
Наш дом связывала с детским садом и электричкой дорога. Я ее помню всякую - грязную и заледеневшую, как каток, всю в тополином пухе или пропахшую сладковатым запахом клейких тополиных листочков, темную, освещенную долговязыми фонарями, с большой луной, не отстающей в небе от моих санок. Помню себя на этой дороге - я еду на санках, закутанная шарфом по глаза, или спотыкаюсь рядом с опаздывающей мамой; тащу тяжелый саквояж - мы возвращаемся из Донбасса, от бабушки, я смотрю на ржавые тополя и с тоской понимаю, что лето кончилось; уже одна возвращаюсь из Москвы, с замирающим сердцем проскакивая в темноте мимо горелого дома. Да, эта девушка - тоже я, вроде уже почти я, но на самом деле не больше я, чем та, в санках. Снилась мне эта дорога часто, и сны эти были тревожные. Сколько раз я убегала по ней от каких-то грузин, сколько раз шла к своему дому и никак не могла дойти. А однажды я встречала поезд. Поезд был дымный, с гремящими вагонами. Двери вагонов были открыты, и в них стояли измученные военнопленные. Их охраняли немецкие солдаты с винтовками, сытые, скучающие. Поезд медленно, очень медленно проходил вдоль платформы. Люди стояли на насыпи и совали пленным кто вареную в кожуре картофелину, кто теплые носки, кто горсть папирос. Это смертельно опасно, но людей на насыпи было много. Поезд медленно, вагон за вагоном, проходил нашу станцию. Я смотрела на лица пленных, потом не выдержала и отвернулась. Мне казалось, что я сейчас закричу от жалости и возмущения. Хотя я отвернулась, но почему-то видела, как один молодой немец из последнего вагона поднял винтовку и стал медленно прицеливаться в меня. Я ждала в каком-то оцепенении, когда он выстрелит. Наконец он нажал курок. Я почувствовала, что пуля попала в сердце. Секунда обжигающей боли, потом волна какой-то разрывающей сердце радости, даже восторга, и я упала мертвая. Оказалось, умирать не так страшно, как кажется, просто сильное, очень сильное эмоциональное потрясение. Более сильное, чем родить ребенка, но не на порядок, а так - раз в пять примерно. Я бы теперь не хотела умереть во сне, чтобы не лишить свою жизнь этого последнего всплеска.
Убегая по дороге, я обычно все-таки находила свой дом и заскакивала в подъезд. Теперь мне предстояла сложная задача подняться на свой четвертый этаж. Бывало так, что я шла по лестнице и не узнавала ни одной двери, хотя твердо знала, что это мой подъезд. Иногда на каком-нибудь этаже на моем пути возникала открытая дверь, и от нее веяло такой страшной опасностью, что я предпочитала проснуться, чем проходить мимо нее. А бывало, что меня втягивали в какую-то абсурдную деятельность, например, я встречала на лестничных площадках странные предметы и начинала их перетаскивать, чтобы пройти или как-то замести следы. Самое плохое, что могло случиться на этой лестнице - то, что я могла там заблудиться. Лестница обрастала переходами, параллельными маршами, петляла, а то и просто обрывалась тупиком на самом верху. Я бродила там, казалось, часами, ожидая каждую секунду появления из темного угла своих преследователей. Наконец, я добиралась до своего этажа. Теперь следовало открыть дверь. Иногда, кстати, я не решалась это сделать, и стучалась в дверь напротив. Там тоже не всегда все проходило гладко, но там, по крайней мере, меня искать не будут, и я это знала. Когда же я решалась спрятаться у себя, то иногда не могла обнаружить в кармане ключа от входной двери. Приходилось даже идти искать его на лестнице, хотя это было смертельно опасно. Иногда ключей была целая куча, но все не те. И ни разу не приснилось, что родители дома. Но вот, наконец, я входила в свою коммунальную квартиру, закрывала дверь на два оборота. Теперь ни в коем случае нельзя было зажигать свет, чтобы не привлечь внимание. Я чаще всего боялась прятаться в своих двух комнатах, а проходила на кухню, запиралась в темной ванной, что тоже было опасно, или же, если повезет, открывала дверь в комнату соседа, который там почти никогда не жил, и сидела в темноте. Это был самый безопасный вариант, и даже можно было посмотреть в окно - не маячат ли там под фонарем две мужские фигуры. Еще один тип снов-фантазий, связанных с лестницей и входной дверью, был такой. Я одна, жду родителей, уже поздно. В комнате тихо. И вот я слышу, как по лестнице поднимаются тяжелые шаги. Я сначала радостно думаю, что вот наконец-то пришли родители, и уже готова выйти в коридор их встречать... Но тут я понимаю, что это НЕ РОДИТЕЛИ. Большего ужаса я, пожалуй, не испытывала. Тяжелые шаги медленно поднимаются на наш этаж, останавливаются перед нашей дверью... Я слышу тяжелое дыхание, и на этом месте стараюсь проснуться. Потом еще долго лежу в темноте, боясь пошевелить пальцем, боясь даже дышать.
Хорошие фубровские сны снились редко. Сюжет обычно такой: я иду по двору и вдруг нахожу старинную монету. Потом еще одну. И еще. Я иду, нахожу монеты, и набираю их полные карманы. Не всегда это были монеты, но обязательно что-нибудь старинное, необычное, почти волшебное.
"Фонд улучшения быта рабочих" - так расшифровывалось название нашего района . Я это узнала, когда уже подросла.