Мир рушился. Небо выгибалось устрашающим черно-синим горбом и лопалось, сворачиваясь в самое себя. Солнце дрожало и кренилось к горизонту, и в размытых его чертах уже не было ничего, напоминающего ровный надежный круг. Земля, все еще спокойная, на дальних горизонтах уже вставала дыбом, дыша в небо высокими струями пепла и каменного крошева. Не было сомнений - мир умирал.
Михаил стоял под стремительно темнеющими, наливающимися багрянцем облаками, и спокойно смотрел, как гибнет все, что он всем сердцем любил с самого первого дня своего существования. Не было смысла метаться и спешить. Не было возможности спасти хоть что-то или спастись самому. Поэтому серафим стоял и смотрел, как в почерневших багровых небесах распускается огромный нестерпимо яркий алый цветок, похожий на смертельную рану на горле мира. Но даже сейчас Михаил не жалел ни о чем. Если так случилось, если суждено умереть, разделив судьбу всего живого в мире, значит, так тому и быть. Значит - на то есть воля Отца. Покоряюсь...
Сухой горький ветер нес с собой хлопья жирного черного пепла. Древний горный кряж, еще недавно стоявший незыблемо и прочно, начал оседать, рушиться в недра земли так быстро и неумолимо, словно в самом его основании образовалась вдруг необъятная пустота, куда способны были в несколько мгновений провалиться не только нерушимые горы и безбрежные моря, но и весь мир целиком.
Ильхе лежал на спине, откинув голову и раскинув руки, словно бы в последнюю секунду желал обнять чернеющее раненое небо. Но все было тщетно. Небо не откликнется, ветер не утихнет, горизонт выпрямится. И бог Смерти не воскреснет. Мертвые глаза Ильхе смотрели и не видели, как из единственного окна черной башни высотой в три тысячи ступеней, кто-то непостижимо крылатый в сокрушительной своей ярости вышвырнул рыжего Тальбу. Ослепительно сверкнули на солнце смятые доспехи, тело рухнуло с небес тяжело и влажно. Хлестко, словно захлебнувшаяся в крови тряпка. А следом, будто первая молния Конца Света, вонзился в землю дымящийся багрянцем меч бога Войны.
Люди в ужасе прятались в холодных погребах, бежали по дорогам, в поля. Тащили ревущих детей, ревущую скотину и ревущих баб. Везли на быках наскоро собранные узлы. Несли на хребтах мешки с зерном. Убивали. Грабили. Насиловали. Светопреставление... молитесь за грехи свои.
В лесах зверье притаилось в спасительных норах и глубоких дуплах. Сороки стрекотали оглушительно звонко, словно остались единственными пернатыми тварями, не лишенными голоса. Волки и дикие коты хищно дыбили шерсть и щерили пасти, чуя не поживу, а свою скорую погибель. Лисы злобно и отрывисто тявкали на удушливый черный ветер. Он нес невыносимо смрадный запах смерти.
Где-то уже совсем близко со стоном разошлась земля, разверзнув жирные мягкие недра - глубоко и страшно. И река тотчас хлынула в эту темную гудящую щель, вмиг изменив свой привычный бег и спокойное мерное течение. Будто само основание земли надломилось и покренилось, начало складываться, ссыпая и стряхивая с себя все, что наросло и намело на нее за все эти бесчисленные тысячелетия спокойной жизни.
Гигантский кит, покачнувшись, уходил в непроглядно черную воду. Слоны, на чьих спинах вечно покоилось мирозданье, замертво рушились на колени. Панцирь мировой черепахи треснул и распадался бесполезными кусками, унося с собой во тьму города, клочья лесов и воющих от смертного ужаса людей.
Ребенок, впервые за свою короткую жизнь оторванный от тепла материнских объятий и материнской груди, плакал отчаянно и звонко. Голос этого едва родившегося младенца мало чем напоминал жалкий писк подобных ему человеческих детенышей. Он словно и не просил ничего, а лишь уверенно заявлял о себе: "Яяя! Яя!", - протяжно и чисто, ни разу не захлебнувшись и не ошибившись в своем первом одиноком зове.
Все вокруг качалось. Скрипел и крошился камень башни, хлопал прозрачный шелк балдахина. Каталась по полу хрупкая погремушка, бренча и перестукивая звонкими косточками. Упал, не удержавшись на краю, массивный перламутровый гребень. Таким гребнем можно было закалывать только очень длинные и очень тяжелые косы. Можно было - упал и разбился, брызнув по полу сотней осколков, словно мелкими каплями соленой воды.
Ребенок все плакал. Кресло было мягким, а лезвие прямого узкого клинка под крохотной беспокойной ладошкой - горячим и абсолютно черным. Ветер беспрепятственно врывался в комнату, лишенную потолка. С умирающего багрового неба редкими хлопьями падал черный пепел. Тяжело кружась и заискивая с порывами нездешнего ветра, хлопья эти постепенно укрывали землю последним похоронным платьем.
И вдруг младенец замолчал. Ценители трагичных музыкальных произведений наверняка сказали бы, что этот Реквием не окончен. Но не стоит так уж строго судить столь юный талант. Ребенок замолчал, и в тот же миг пространство в центре комнаты треснуло вертикальной щелью и разошлось смрадной глоткой, через край истекая чем-то невыносимо и паскудно алым. Видел ли хоть кто-то, как выглядит ад? И не стоит видеть. Не даром оттуда бегут даже демоны. От одной лишь чудовищной вони этого места навсегда умирает способность обонять все прочие запахи. Одно лишь пульсирующее алое сияние его ослепляет, выжигает глаза и убивает сознание. Это не метафора. Это ад.
Из раскрывшейся пасти иномирья шагнул в погибающее бытие кто-то очень угрюмый и спокойный, от ног до головы закованный в темную броню. Даже забрало его шлема силилось выразить равнодушие и скуку. Но все же не вышло. Рука в тяжелой латной перчатке тронула бронированную маску, сдвигая ее кверху, на лоб. А под маской уже - в кровь прикушенные губы и...
- Как же так, Владыка? Как, сестра...?
И от низкого густо вибрирующего голоса напряженного гудят стены, и трещины ползут по гибнущей каменной кладке. Совсем скоро здесь останется только груда каменного крошева. Ненадолго. До тех пор, пока небытие не поглотит здесь все до последней мертвой песчинки. И никто не узнает. Никто не спросит. Проклятое дитя, из-за которого Она погибла. Погибла единственная, которая...
Умела любить.
По-настоящему.
Ее сын. Ее кровь. Ее плоть.
Рыцарь преисподней склоняется над ребенком. Так мал еще. Только что плакал. Теперь улыбается. А в глазах - густая и яркая синева. Непостижимая.
Боги мертвы. Ничто больше не держит этот мир. Ничто не держит двери Пантеона, и без того уже треснувшие от потолка до узорчатых плит пола. Ничто не держит и меня. Потому что она мертва.
Моя...
Юджи.
Как же так, Великий?
Я был слишком беспечным. Прав Ильхе - пора взрослеть.
Ведь только ребенок способен слепо и искренне верить в бесконечную милость Отца. В Его бесконечную любовь. И в то, что Он не допустит. Защитит. Ведь любит. Правда?
Не правда. Допустил. Ты же слышал, отец. Слышал, как я стучал в твою дверь. Как я рыдал на твоем пороге. Как умолял тебя забрать все, что было у меня, что есть, и что только могло бы быть. И взамен просил лишь одного - спаси. Ее.
Я просил тебя - возьми мою жизнь, мою кровь по капле и мое дыхание до последнего шепота. Обрати меня в пыль, в пепел без памяти, смысла и надежды. Только спаси. Ее.
Я клялся тебе всеми жизнями своими, и всеми судьбами. Клялся тысячами лет без Нее и мгновениями с Ней. Клялся бессмертием и могуществом. И лентой времени. И списком имен. Самое дорогое, что было у меня - это Она. Ею я клялся.
Но ты не услышал, отец. Ты допустил.
Будь же ты проклят. Навеки. Пусть проклят будет этот мир, приютивший такую лютую злобу. Пусть прокляты будут боги, трусливые и безумные, неспособные видеть дальше собственного носа и собственных желаний. Не способные понимать и чувствовать ничего сложнее жажды убийства. Пусть прокляты будут все слуги твои, все дети твои, славящие твое имя и верящие в твое милосердие. И они, и их дети, и дети их детей до тысячного колена. Пусть сам я буду проклят, не умевший достучаться и найти верных слов. Потерявший силу верить и идти твоим путем. Увидевший мир без тебя. Жизнь без тебя. И посмевший проклинать тебя.
Навеки. Проклинаю.
Ухожу за грань. Спускаюсь в самые смрадные глубины преисподней. Чтобы оттуда проклинать тебя вечно. Отец.