|
|
||
Песнь о любви и смерти
корнета Кристофа Рильке
"... 2 ноября 1663 года Отто фон
Рильке /Лангенау, Грениц и Цигра/
из Линды был пожалован частью име-
ния Линда, принадлежащего его брату
Кристофу, павшему в бою в Венгрии
в чине корнета роты барона фон Пиро-
вано австрийского кавалерийского -
гейстерского полка; однако, он дол-
жен был дать отказную от дарственной
в случае возвращения его брата Крис-
тофа..."
В седле, в седле, в седле. Сквозь день, сквозь ночь, сквозь день.
В седле, в седле, в седле.
И выбились из сил, и тоска всё сильней. Нет больше гор, исчезают деревья. Жмется к земле всё живое. Чужие лачуги согнулись от жажды у протухших колодцев. Нигде ни башни. И постоянно одна и та же картина. Можно закрыть глаза. Лишь иногда, ночью, верится, что знаешь дорогу. Может быть в ночи мы всегда возвращаемся назад по дороге, которую с трудом одолели днем под чужим солнцем. Может быть. Жарко, как у нас в середине лета. Но лето было, когда мы расставались. Длинные платья женщин долго поблескивали среди зелени. Но мы давно в походе. Значит уже осень. Хотя бы там, где печальные женщины знают нас.
Фон Лангенау повернулся в седле: - Господин маркиз.
Его сосед, маленький изящный француз первые три дня болтал и сме-ялся без умолку. Все, что он знает, он поведал. Он, как ребёнок, который хочет спать. Его кружевной воротник в пыли; он этого не замечает. Он медленно увядает в своём бархатном седле.
Но фон Лангенау улыбается и говорит:
- У Вас необыкновенные глаза, господин маркиз. Бы верно похожи на свою мать.
И опять расцветает маленький всадник, и стряхивает пыль с усталос-тью вместе.
Кто-то рассказывает о своей матушке. Немец, наверное. Громко и неторопливо произносит он слова. Как девушка, которая, вяжет бу-
кет, задумчиво подбирая цветок к цветку, ещё не зная, что у неё получится, так соединяет он слова. С радостью? С горечью? Все прислушиваются. Даже сплёвывать перестали. Потому что это нас-тоящие мужчины, которые знают что к чему. И даже тот, кто совсем не понимает немецкого, внезапно начинает его понимать, чувствует
отдельные слова: "Вечерами...", " В детстве..."
Тут все они друг другу сродни, господа, прибывшие из Франции, из Бургундии, из Нидерландов, из Каринтских долин, из замков Богемии
и от короля Леопольда. И то, о чём рассказывает один, также случалось со всеми. Словно на свете только одна мать,..
Так скачут они в наступающий вечер, в ещё один вечер. Все снова умолкли, но добрые слова остались. Внезапно маркиз снимает шлем и
склоняет голову. Его тёмные и мягкие волосы, как у женщины рассыпаются на затылке. Теперь и фон Лангенау видит: далеко в сиянии заката возвышается что-то стройное, тёмное. Одинокая полуразрушенная статуя. Только потом, когда она остаётся далеко позади, понимает он вдруг, что это была Мадонна.
Сторожевой костёр. Все сидят и ждут. Ждут не начнёт ли кто-нибудь песню. Но усталость слишком велика. Красный цвет тяжел. Он ложится на пыльные сапоги. Взбирается на колени, заглядывает в сложенные руки. У него нет крыльев. Лица остаются в темноте. Только глаза маленького француза какое-то время светятся необыкновенным светом. Он поцеловал маленькую розу, пусть она увянет у него на груди. Фон Лангенау увидел это, потому что не мог уснуть. Он подумал, - У меня нет розы, нет.
И он запел. И это была старая грустная песня, которую дома по осени поют девушки в поле, когда сбор урожая кончается.
Говорит маленький маркиз, - Вы должно быть очень молоды, барон?
И фон Лангенау в ответ - и печально, и с вызовом, - восемнадцать.
И они умолкают.
Через некоторое время спрашивает француз, - У Вас тоже есть дома
невеста, господин юнкер?
- А у Вас? - откликается фон Лангенау.
- Она белокурая, как и Вы.
И они опять умолкают, пока барон не восклицает, - Но, чёрт возьми, почему Вы тогда в седле и скачете по этой проклятой стране навст-
речу турецким собакам?
Маркиз улыбается, - Чтобы вернуться.
И опечалился фон Лангенау. Он вспоминает белокурую девушку, с ко-торой играл. Грубые игры. И ему захотелось домой, только на мгно-
вение, лишь бы успеть сказать, - Магдалена, прости меня за то, что я всегда был такой!
- Какой? - размышляет молодой барон. И они далеко.
Однажды утром появился всадник, за ним второй, четыре, десять, тысяча. В доспехах с ног до головы, рослые: войско.
Пришло время расстаться.
- Счастливого возвращения, господин маркиз.
- Пресвятая Дева да защитит Вас, господин барон.
И не могут расстаться. Поняли вдруг: стали друзьями, братьями. Им многое еще надо доверить друг другу, так много знает один о дру-
гом. И медлят. А вокруг сумятица, топот. И сдёргивает маркиз огромную правую перчатку. И достаёт маленькую розу, и отрывает
от неё один лепесток. Словно ломает облатку.
- Он защитит Вас. Прощайте!
Фон Лангенау не верит своим глазам. Долго смотрит французу вслед. Потом прячет чужой лепесток под мундир. И лепесток колышется вверх, вниз на волнах сердца. Звуки горна. Он скачет к войску юнкер. Он грустно улыбается: его охраняет чужая дама.
Целый день вдоль обоза. Проклятья, пестрота, хохот. И клочка земли не разглядеть. Разгуливают молодчики всех мастей. Ссоры, вопли. А вот и девицы в пурпурных шляпках, волосы по ветру. Зазывают. Появляются слуги в чёрных доспехах, словно странствующая ночь. Жадно хватают девиц так, что трещат одежды. Прижимают к барабанам. И от буйного сопротивления нетерпеливым рукам барабаны просыпают-
ся и громыхают словно во сне, громыхают...А вечером при свете фонарей девицы протягивают им нечто диковинное: вино, сверкающее в железных ножнах. Вино? Или кровь? Кто различит это?
Наконец он предстал перед Спорком. Рядом с белым скакуном высится граф. Его длинные волосы отливают железом.
Фон Лангенау ничего не спрашивает. Он узнаёт генерала, спрыгивает с коня и склоняется в облаке пыли. Он привёз письмо-ходатайство
графу. Но граф приказывает, - Прочти мне это. И губы его плотно сжались. Они не для чтения, они для проклятий. Всё нужное доскажет
правая длань. Точка. Это видно по ней. А молодой барон давно умолк. Он уже не понимает на каком он свете. Даже небо исчезло. И тут говорит Спорк, знаменитый генерал:
- Корнет.
И это - много.
Рота расположилась по ту сторону реки Раабы. Фон Лангенау скачет туда один. Равнина. Вечер. Выпот блестит перед седлом сквозь пыль. И восходит луна. Он видит лунный свет на своих руках.
Он мечтает.
Что это? Зов из мечты?
Крик, крик.
И грез нет боле.
Нет не сова это. Жалобный клик:
лесина в поле
ему - из мечты:
- Ты!
И видит: бьется. Вдоль ствола бьется тело, и юная дева
нагая в крови
молит его: - Освободи!
И прыгнул вниз в зелень и тьму
и рубит жгучие путы;
и сияние глаз навстречу ему
и зубы ее кусают.
И она смеется?
Ужас.
И он уже в седле
и мчится в ночь. Кровавые путы зажав в кулаке.
Фон Лангенау задумчиво пишет письмо. Медленно старательно выводит он большие, строгие, прямые буквы:
"Моя добрая матушка,
"гордитесь: Я - знаменосец,
"не беспокойтесь: Я - знаменосец
"любите меня: Я - знаменосец - "
И прячет письмо под мундир, в тайник, рядом с лепестком розы. И размышляет: быть может однажды кто-то найдёт его... И размышляет...; потому что враг близко.
Под копытами лошадей убитый крестьянин. Глаза широко открыты и что-то отражается в них; только не небо. А вот и вой собак. Значит рядом деревня, наконец-то. И над хижинами каменной глыбой подни-
мается замок. Опускается мост. Широко распахиваются ворота. Горн играет встречу. Слушай: шум, лязг металла и лай собак! Во дворе ржут лошади, стук копыт, вопли.
Ночлег! Хоть раз быть гостем. Хоть раз взамен желаний не подавать себе свой скудный ужин. И враг, чтоб не мерещился везде, поверить раз во всём своей судьбе и знать: все к лучшему отныне. И духом воспрять, сделав привал у кромки шелковых одеял и себя вновь
обрести. Забыть, что ты солдат. И шлем зашвырнуть далеко, и ворот раскрыть широко, и в креслах бездумно сидеть, как после бани. И женщин снова познать. И сноровку белых, и хватку синих; искусность рук и песне подобный смех, когда русые юноши вносят приятные глазу блюда сочных фруктов.
Был обед. И непостижимо превратился в праздник. Вскинулось пламя огней, голоса кружились, из блеска бокалов - диких песен рык, и из созревших тактов танец возник. И всех он увлёк. Казалось в залы ворвались волны, вот выбрал ты, вот ты замечен, и расставание, и обретение, то пик блаженства, то ослепление, а ритм движения, как летний ветер, что кроется в одеждах пылких женщин.
От тёмного вина и тысяч роз время с рокотом мчалось в ночь и грезы.
А он стоит и дивится этому великолепию. И таким он рождён, что ждет не проснется ли он. Только во сне увидишь такую страну и такой замок с такими женщинами: их малейшие жесты, как складки в потоке парчи. И время ткут они из пряжи серебристых разговоров, а иногда - взлет рук - и прозреваешь вдруг: они прозрачные срывают где-то розы, в невидимом краю. Тогда ты грезишь: твоё счастье рядом, осыпан розами, венец тебе в награду, но холодно чело.
Некто в белом шелке сознает, что не спит и не может проснуться; потому что он бодрствует и робеет перед действительностью. В смятении ищет он убежища в грёзах, и стоит в парке, один в тёмном парке. И праздник далеко. И блеск его обманчив. И ночь вплотную вокруг. И холодно. И он спрашивает женщину, что склонилась к нему:
- Ночь - это ты?
Она улыбается.
И тогда устыдился он своих белых одежд.
М жаждет оказаться далеко и один, и в доспехах.
- Разве ты забыл, что сегодня ты мой паж? Ты покидаешь меня? Куда уходишь ты? На тебе белая одежда, потому что ты принадлежишь мне.
- Или ты скучаешь по грубому мундиру?
- Тебе холодно? - Ты тоскуешь по родному дому?
Графиня улыбается.
Нет. Это потому, что с его плеч упало детство - нежное, тёмное одеяние. Кто забрал его?
- Ты? - спрашивает он голосом, незнакомым ему самому. - Ты?
И вот уже на нём нет ничего. И он наг, как святой. светлый. и стройный.
Медленно гаснет свет в замке. Всем не по себе: устали или влюблены, или пьяны. После длинной череды однообразных долгих ночей в поле: кровати, широкие дубовые кровати. В кровати молишься совсем не так, как на марше в жалкой борозде, которая стоит захотеть уснуть, кажется могилой.
- Господи, да будет воля Твоя!
Коротки молитвы в кровати.
Но искреннее.
В башне темно.
Но они озаряют свои лица улыбками. Он ищут руками, словно слепые и находят друг друга, как находят дверь. Совсем, как дети, что боятся ночи, стремятся один к другому. И нет никаких преград: у них нет "вчера" и не будет "завтра", потому что время рухнуло.
И они расцвели на его руинах.
Он не спрашивает, - Твой супруг?
Она не спрашивает, - Твоё имя?
Они для того и обрели друг друга, чтобы разделить свою судьбу.
Сотнями новых имен назовут и снова назад все отберут, бережно, как снимают сережки.
В прихожей на кресле висят мундир, портупея и плащ фон Лангенау. Перчатки лежат на полу. Его знамя, прислонённое к оконному переплёту, стоит прямо. Чёрное и стройное. За окном в небе мечется ветер и рвёт ночь на куски, светлые и тёмные. Лунный свет подобен длинной молнии, и неподвижное знамя отбрасывает беспокойные те-
ни. Оно грезит.
Было открыто окно? Буря ворвалась в дом? Хлопает кто-то дверьми? Ходит по комнатам? Оставь. Не все ли равно В покоях башни он не
найдёт ничего. И словно сто дверей укрыли этот необъятный сон, соединивший двух человек так, как соединяет либо одна мать, либо одна смерть.
Что это - утро? И восходит солнце? Какое огромное солнце. Что это - птицы? Их голоса повсюду.
Всё в свету, но это не день.
Всё звенит, но это не пение птиц.
Это балки, это светятся балки. Это окна, это кричат окна. Алым кричат врагу, что стоит у замка на земле в сполохах огня.
Кричат, - пожар.
И заспанные, многие без оружия, полуголые мечутся в комнатах и переходах в поисках лестниц.
И бормочут, задыхаясь, звуки горнов.
Сбор, Сбор!
И тревожный бой барабанов.
Но знамени нет среди них.
Крики, - корнет!
Молитвы, вопли и всхрап лошадей.
Брань, - корнет!
Грохот мечей, приказ и сигнал;
Тихо, - корнет!
И ещё раз, - корнет!
И грохот копыт за воротами стих.
Но знамени нет среди них.
По переходам, огонь обгоняя, сквозь двери, где пламя его обнимает, через ступени, что обжигают, вон из горящего замка. В его руках знамя, словно бледная сникшая женщина.. На коня он взлетел, остальное, как крик: вперёд через всё, мимо всех в один миг, и мимо своих тоже. И знамя очнулось, затрепетало и, как никогда, царственным стало; и увидели все далеко впереди светлый рыцарь без шлема, знамя вдали, и знамя узнали... Но вдруг оно вспыхнуло, качнулось вперёд и стало большим и алым.
И горит среди врагов их знамя, и они мчатся ему во след.
Фон Лангенау в стане врага, глубоко, но совсем один. Страх очертил круг, и он стоит под своим медленно горящим знаменем.
Медленно, почти задумчиво озирается он. Перед ним всё чужое пёстрое. Сады, - думает он и улыбается. Но вдруг чувствует, что к нему прикованы взгляды, и видит людей, и узнаёт в них неверных со-
бак - и бросает на них своего коня.
Но кольцо сжимается, и снова будто сады, и шестнадцать кривых сабель, взметнувшихся струями ему навстречу - праздничный фонтан.
Смеющийся фонтан.
Мундир сгорел в замке. Сгорело письмо. Сгорел лепесток розы чужой дамы.
Следующей весной, (холодной и печальной), конный курьер барона фон Пировано медленно въезжал в Лангенау. Там он увидел слезы старой женщины.
Перевод выполнен по тексту:
Die Weise von Liebe und Tod
Des Cornets Christoph Rilke
Rainer Maria Rilke Sдmtliche
Werke in zwцlf Bдnden
Band 1 s. 233
Insel Verlag
Geschrieben 1899