Adsumus, Domine. Книга 1. Конрад. Часть 1
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Часть I, где молоденький клирик собора святого Яна становится отцом дьявольского отродья
На исходе Лета Господня 1397 года за пять дней до Рождества Христова юный клирик прихода собора св. Иоанна Крестителя Конрад поддался плотскому соблазну. Ну поддался и поддался -- это он препятствием на своем пути не считал, да и соблазн это был уже далеко не первый, какому он позволил опутать себя. Рядовой. Ну, десятый в ряду. Конрад с четырнадцати лет нравился женщинам.
Он ведать не ведал, как этот очередной соблазн изменит его жизнь.
Конраду почти исполнилось восемнадцать, он уже третий год был клириком -- но надеялся достичь большего. Много большего. Епископ вроцлавский Вацлав с самого начала благоволил юному княжичу Олесницкому, ярому приверженцу веры -- да и то, в отроческом возрасте решиться отринуть мирские соблазны и сперва надеть рясу, а затем и сменить густые, добротные русо-золотые лохмы на тонзуру! Вацлав позволял Конраду многое -- словно доверяя ему сделать выбор: ведь матери нашей, Святой церкви, всякий служит по-своему.
Конрада интересовало все -- а более всего Святой Officium. Он даже порой исполнял обязанности секретаря при его преподобии Рудольфе Бергнере, inquisitor a sede Apostolica при вроцлавской диоцезии. Настоящий секретарь, брат Зигмунт, отличался хлипким здоровьем.
Его преподобие Рудольф Бергнер был личностью примечательной. Инквизитором он являлся, как все считали, безупречным. Страстным и непримиримым врагом ересей. Конрад сам видел на подоле белоснежной доминиканской рясы Рудольфа мелкие бурые кляксы. Словно собачья свора пробежала по краю двора, покрытого первым снегом. Конрад знал, откуда эти брызги. Его преподобие любил допрашивать обвиняемых и подозреваемых в ереси самолично. И намеренно надевал именно эту рясу всякий раз, не отдавая ее между допросами в стирку. Один вид окровавленной рясы воздействовал на человека, коего еще не коснулось ни одно орудие пытки... должным образом.
С орудиями пыток Рудольф обращался ловко и как-то любовно, словно голиард с любимым инструментом для извлечения сладостных звуков. Правда, звуки, извлекаемые из людей инструментами инквизиции, трудновато было назвать сладкими. Впрочем, разве не радостно слышать, говаривал его преподобие, как грешник кается в грехах своих, а заблудший признает заблуждения?
А вот с колдовством у безупречного преподобия дело обстояло не больно ладно. И наблюдательный Конрад об этом узнал. Не без помощи самого Рудольфа.
Нет, колдунам от преподобия пощады не было -- точно как и еретикам. Тем удивительнее казался Конраду трепет, что Рудольф испытывал перед существами, обвиняемыми в чародействе, если те носили не портки, а юбку. Странно же, думал Конрад, разве бабенки более упорны в своем грехе? Заведомо более слабые... нежные, плаксивые, с тоненькой кожей... Иного колдуна, будь он хоть скрюченный в три погибели сморчок семидесяти трех годов, и впрямь испугаться можно -- как начнет сверкать безумными зенками да строить пальцами всякие корявые фигуры -- того гляди действительно нашлет на тебя проказу или, страшно подумать, нестоячку. А уж брешутся эти колдуны -- словно и впрямь сам Враг им такие навороты подсказывает! В ухо морщинистое волосатое шепчет. Даже мудрила какой, до обвинения в колдовстве придуривавшийся лекарем либо аптекарем, от каленого железа начинал так загибать, как не всякий пьяный раубриттер сумеет. Ух! Правда, что у "диких" деревенских колдунов, что у "цивилизованных" матюги вскоре переходили в вой. Или визг. Совершенно бабий.
Но вот именно бабы оказывали на Рудольфа некое странное действие. Часами вещая о том, что каждая бабенка -- не только инструмент диавола, но и самая задушевная его подружка, способная любого лопоухого и маловерного околдовать, суровый инквизитор походил, на взгляд Конрада, на уже околдованного: его глаза туманились, губы пересыхали (и он облизывал, облизывал их быстрыми движениями кончика языка), а руки начинали дрожать, как у древнего старца. Хотя Рудольф старцем не был -- был сухим, жилистым живчиком лет сорока пяти.
- Главное, братец Конрад, не смотреть им, ведьмам, в глаза, - голос у Рудольфа тоже менялся, становясь хрипловатым и каким-то... неуверенным. - Иначе конец тебе. И твоей бессмертной душе.
Да он же боится, понял Конрад, слушая это. Он до смерти боится попасть под власть ведьмы! Он знает, что это возможно. И Господь его не защитит! Он такой маловер? Или... или что-то с ним было, ужасное, связанное с какой-то ведьмой, и он теперь не может забыть, избавиться от воспоминаний, страшных... либо постыдных? Да неважно.
Конрад презирал людей, которые чего-либо боятся. Да так, что не могут это скрыть. Тем более от глаз неопытного сопляка, каковым Конрад наверняка выглядел в глазах Рудольфа.
- Разве молитва Христова не защищает? - спросил Конрад тогда. И Рудольф, поняв, что щенок, кажется, почуял его слабину, покраснел, гневно засверкал глазами и прошипел:
- Если бы она всегда защищала нас, грешных, в мире не было бы столько зла, братец Конрад. Не было бы. Правда?.. Враг рода человеческого иногда слишком силен. Слишком. И каждая ведьма -- его пособница. Каждая...
Весьма хреновая риторика, подумал Конрад, повторы эти. Не так они действуют, как ты хочешь. Ты хочешь и меня напугать, а мне кажется, что ты рехнулся на этих ведьмах, твое преподобие.
- В деревне, где я родился, - прошептал Рудольф, - был священник, несомненно осененный благодатью Божией. Не было нищего, какого он не пустил бы переночевать и не накормил бы, хотя сам ел скудно. Он, отец Петр, привел и меня, мальчишку с репьями в волосах, к Господу... Так вот, я сам видел... сам видел, братец Конрад, как деревенская ведьма пересилила его и приворожила... И он, святой души человек, стал бегать к ней под покровом ночи... и предаваться с этой паскудной девкой грязнейшему блуду! Я... я был так поражен, что...
"Не мог удержаться и подглядывал в окошко", - закончил за него Конрад. Похоже, так оно и было -- глаза Рудольфа затуманились, а язык заелозил по губам.
- И я однажды вошел... в разгар их нечестивых игрищ... Не знаю, чего я хотел...
"Присоединиться, наверное".
- Может, я хотел спросить: как же так, отец Петр? Он увидел меня, вскочил, непристойно голый, с торчащим дрыном, и прикрылся своей поношенной камизой, ибо все же устыдился своего падения... хоть я и был всего лишь тупой деревенский парень с репьями в волосах... А ведьма захохотала... И в тот же миг диавол задушил его!
Конрад удивился.
- Именно так! Отец Петр вдруг покраснел, выпучил глаза и раззявил рот, будто ему не хватало воздуха, и стал ногтями царапать себе горло и грудь... И пал замертво! Я бежал оттуда, во всю глотку вопя все молитвы, каким он научил меня, а ведьмища все ржала, прямо заходилась...
- Страшное, должно быть, было зрелище, - сказал Конрад.
- Как думаешь, защитила бы молитва меня, вздумай Враг и его подружка и меня погубить? Раз уж даже святость и чистота душевная отца Петра не стали им преградою?
"Не помешала ему святость девку-то дрючить".
- Так что зря ты, братец Конрад, надеешься, что защититься сможешь, если диавол замыслит протянуть к тебе свои мерзкие лапы. Как бы и в тебя не проник он, если будешь тешить свою гордыню! Как говорил святой Альберт Кельнский, "Диавол преобразует все существа"... Не смотри ведьмам в глаза! Я поныне жалею, что глянул в глаза той девке... Они и поныне мучают меня, изводят... в моих снах...
"Она была с голыми сиськами, а ты смотрел ей в глаза?! Будет врать-то, твое преподобие!".
Мысль о сиськах, ночами изводящих Рудольфа, была такой забавной, что Конрад скорчил невообразимо сочувственную физиономию. Чтоб не засмеяться.
За две недели до Рождества Христова Конрад по поручению епископа вроцлавского ездил к францисканцам в Клодзко -- до Вацлава дошли слухи о злоупотреблениях, допускаемых тамошним приором отцом Флорианом. Мол, просто так ни единый человек, жаждущий монашеского служения, не может запросто явиться в обитель -- лишь с богатыми дарами. Иначе молись за порогом да будь святым в миру, кто тебе мешает...
Конраду долженствовало изобразить жаждущего монашеского служения без гроша в кармане. И он вполне удачно изобразил. Провел в обители полную неделю и теперь возвращался к епископу с благой вестью: отец Флориан оказался чист от греха стяжательства. А воду мутил субприор Валентин, видно, желавший занять место отца Флориана. Придуриваясь придурковатым и чистосердечным монашком и толкуя с братией о вещах вроде бы далеких от всех этих делишек, Конрад сумел услышать многое. И сделать выводы. Братия не стеснялась простодушного юнца и обсуждала делишки, не заботясь о его навостренных ушах.
Епископ от души похвалил Конрада, вызвав на его лице искреннюю улыбку. Чуть самодовольную, но милую.
- Кстати, ты бы сходил к доминиканцам, Конрад. Его преподобие присылал за тобой -- брат Зигмунт вроде снова сражен немощью. Видно, ты приглянулся его преподобию -- а то мало в обители святого Войцеха братьев, способных выполнять обязанности брата Зигмунта? Но Рудольф хотел видеть именно тебя. Его посланник сказал, что там начато дело, какое тебе, Конрад, будет полезно увидеть. Вроде бы изловили ведьму. Вроде бы околдовала горожанина прямо на рождественской ярмарке...
К святому Войцеху Конрад отправился очень, очень быстрым шагом.
Вот уж не ожидал, что Рудольф окажется прав, думал он позже. И меня так легко околдовать. Потому что она это сделала. Без усилий.
Обвинения в колдовстве хватило бы и обычной девке, чтобы попасть на костер, а эта... Черноглазая, бледное золото кожи, волосы, из которых можно соткать целую ночь. Ей было не больше пятнадцати. Если не меньше. Свежая, как только что выпавший снежок. Как только что расцветший цветок. Фу, подумал Конрад, что за сравнения мне лезут в голову, словно миннезингеру какому бездарному. Избитые, глупые. На самом деле никаких слов не хватит, чтоб описать, как она хороша.
Она была иудейкой. Пусть и выкрещенной. Это означало, что она была обречена. Она смотрела в никуда и не говорила ничего, уже поняв, что с ней можно сделать все, что угодно за толстыми стенами этой доминиканской обители, и никто не вступится. Даже Господь.
- Да ты глянь на нее, брат Конрад, - его преподобие оскалил мелкие кошачьи зубы. - В наше узилище доставили ее с мешком на голове, чтоб не зачаровала кого из братьев, в соблазн не ввергла.
Сам он, однако, избегал смотреть на девку. Но все же глядел, как выяснилось, потому что пробормотал: "Ну и зенки! Прямо в ад тащат. Видать, кто ты..."
Что было видать? Конрад ничего такого не видел. Видел он другое -- точнее, знал. Что ночью узреет ее во сне -- и даже знал, в каком виде. И проснется, как десятилетний, на лужице семени, влажной, впитавшейся в простыню.
Девка была одета. Его преподобие, коли уж ему в руки попадала женщина, не стремился раздеть ее догола -- и этим отличался от прочих. Конрад даже спрашивал, почему. Услышал объяснение в духе этого чудненького малого. Не хочу, мол, чтоб в народе болтали, что мы, инквизиторы, девок раздеваем для того, чтоб на их сиськи пялиться. Для пытки -- другое дело, ну так ведь все с них сдирать необязательно!
- Это их пархатая привычка -- колдовать-то, - вещал знаток еврейских привычек Рудольф. - Им бы всех нас потравить -- в этом было бы их счастье. Они завсегда то колодцы ядом поганят, чтоб добрых христиан извести, то, страшно сказать, кровь младенчиков наших невинных в свой хлеб нечистый мешают! Как есть погубители!
Да, готов был согласиться Конрад -- она отравила и меня. Тем ядом, от которого глупцы калякают глупости на бумажках, а другие глупцы вызывают всех подряд на поединок, а третьи воют под стоны лютни под окнами отравительниц.
- Любовные чары творила, - продолжал Рудольф, грозно блестя глазами, - в доносе все как есть описано...
Да, готов был согласиться Конрад -- она очаровала и меня...
- И в блудный грех вводила добрых католиков! - его преподобие уселся на любимого конька. И погнал. - Известное дело -- ведьмы, они завсегда с почесухой меж ног! Вот один такой оказался воистину добрым сыном церкви нашей Святой, в грех не вошел, а донес до нашего сведения... Своей рукой написал, секретарю своему не доверил! Как она целый Божий день мимо его лавки ходила, в грех его вводила! А он упорствовал...
"Наоборот все было". Эта уверенность взялась ниоткуда. Она просто была. "Этот "он", кто бы он ни был, лез к ней, а она отказала. Донос -- это месть".
- А за упорство его в благочестии она порчу на него навела!
Возможно, что-то такое странное появилось на лице Конрада -- и Рудольф поймал это своим взглядом-капканом. Он и без того постоянно присматривался к епископскому любимчику. Конраду показалось, что многоопытный инквизитор все понял про него.
- Спаси нас, Господи, - сказал Конрад, возведя глаза к висящему на стене распятию. - Спаси и помилуй нас, грешных.
- На предварительном следствии, - заговорил Рудольф, - где ты не присутствовал, секретарем был брат Зигмунт, ныне болеющий (может, и на него порчу навела). Присутствовали также отцы Вильфрид и Клавдий, квалификаторы. Допрошены были двое свидетелей. И оба они предоставили неопровержимые доказательства чародейства этой... даже имени называть не желаю. У одного на спине доказательство порчи, а второй видел, как все дело было.
- А она что же?
- А что она? Смотрела дерзко. Мол, с глузду мы съехали все. Заявила, что это ложь. Больше ничего не придумала... Да ты почитай, что написал нам этот благочестивый человек в своей эпистоле. Я полагаю, надобно нам приступить к болезненному допросу, ибо ведьма свою вину отрицает. К слову, семейство ее, ведьмино, оповещено, но носа не кажет. Не намерено, стало быть, защищать ее доброе имя. Я-то думал, жиды начнут совать нам свои нечистые гроши, тут-то мы их и обвиним в пособничестве колдовству...
"Поэтому и не кажут носа. Имущество колдунов и ведьм, а также всех потворствующих, суд повелит конфисковать. И оно достанется матери нашей, Святой церкви. Судье тоже кое-что перепадет, но самый большой кусок -- нам!".
- Вовремя ты явился, братец Конрад, очень вовремя. Его милость епископ милостиво передал, что я тебя жду?
- Готов приступить к обязанностям, едва лишь вы приступите к допросу, ваше преподобие, - Конрад сделал шаг к столу, где лежали в большом порядке бумаги, стояла чернильница, но Рудольф вдруг придержал его за локоть. Конрад взглянул ему в лицо -- он был выше инквизитора.
Глаза Рудольфа снова были слегка туманны.
- Послушай-ка, братец Конрад, - сказал он. Опять хрипловато. - А если бы... ну, вообрази себе такое... меня бы при допросе этой ведьмы придушил диавол? Что ты сделал бы?
- Молился бы, - ответил Конрад.
- Но это не поможет.
- А что мне оставалось бы?
- Ты праведнее меня, братец Конрад, - прошептал Рудольф, сжимая локоть своего собеседника до боли, - Это, без сомнения, молодость. Неопытность. Наивность. Sancta Simplicitas. Господь любит таких... искренне пылающих пламенем веры... и верящих, что диавол не в силах нанести им вреда. Господь таких защищает. Не хочешь ли сам провести допрос? Возможно, диавол не устоит перед силой истинной веры...
Конрад решил бы, что Рудольф лукавит, заманивает его в ловушку -- давай, давай, согласись на то, на что не имеешь никаких прав, всего лишь паршивый, сопливый клирик в приходе святого Яна.
Но Конрад знал, что это не так. Видел. Единственное, что заставляет Рудольфа просить его сейчас об этом, немыслимом -- страх. Он же правда боится чертовой девки! И что его удушит дьявол. Или не удушит, а еще что похуже. Он же дьявол, он может!
А самое дурное, что Конрад желал предложенного всем сердцем. Самому... провести... допрос.
Остаться здесь наедине с этой... ведьмой.
- А вы что же, ваше преподобие? - спросил он словно не своим языком и не своими губами.
- Я... мне следует навестить брата Зигмунта. Он, несчастный, вот уже двое суток прикован к постели, надо полагать, не без участия ведьмы. Он, глупенький, видно, поглядел ей в глаза... Возможно, ему требуется помощь духовная.
Конрад давно приметил, что Рудольф, кажется, имел глубокое духовное родство с братом Зигмунтом, несмотря на полное несходство обликов и натур. Рудольф, хоть и сухощавый, был жилист и здоров, как рыцарский дестриэ. А Зигмунт напоминал чахнущий цветок. Правда, чах он уже лет двадцать пять, но все никак не мог зачахнуть окончательно. Нежная бледность, голубоватые веки и девичьи губки бантиком. Рудольф обожал ломать людям кости -- а брат Зигмунт не придавил бы и мыши. Ну, неисповедимы пути Господни, и именно его преподобие с братом Зигмунтом наиболее часто проводили время в душеполезных беседах друг с дружкой, это подтвердил бы любой из местной братии святого Доминика.
- Да, конечно, ступайте, ваше преподобие, - кротко проблеял Конрад. - Я постараюсь провести допрос по всей строгости и составлю наиподробнейший отчет. Если только его милость епископ не узнает о таком моем самоуправстве...
- Святым Рудольфом ... клянусь, что о моей нижайшей просьбе к тебе о проведении допроса он ничего не узнает, - совершенно нескрываемое облегчение читалось на лице Рудольфа. - Да и никто не узнает. Это наше подземелье... отсюда никогда ничего не слышно, братец Конрад. А для тебя такая возможность освоить святое дело наше... на опыте. И советую тебе с испанского сапожка начать... Будет стонать-завывать -- не робей, то не она, то бес в ней... Ну, благослови тебя святой Войцех, братец Конрад...
С этими словами он исчез за дверью. И Конрад, шевелясь словно в каком-то вязком, подводном сне, задвинул за ним засов.
Девушка стонала и даже завывала. Но по совсем иной причине. Сапожок так и стоял без дела. Ей и без него было больно -- во-первых, она была девственницей, а во-вторых, Конрад, занявшись с ней тем, без чего не мог помыслить своего дальнейшего существования, не сподобился развязать ей связанные за спиной руки.
А бес, размышлял позже он, все-таки был. Но в ней или во мне?
- Я спасу тебя от костра... обещаю... - шептал он ей под влиянием любовного безумия, - я спасу...
Разумеется, ну какой дурак восемнадцати лет не поклянется спасти свою принцессу хоть от костра, хоть от дракона.
Так случилось и с Конрадом. А когда безумие рассеялось, он предпочел бы спасать ее от дракона -- их, по крайней мере, точно не существует. Что он, действительно, натворил!
Он никогда не соображал так лихорадочно, но в то же время ясно и четко, как в тот вечер. Он увидел на столе донос, написанный странными буквами, похожими на раздавленных паучков. С четкой печатью. Прочитал. Испытал что-то вроде озарения, поняв, что ему потребуется сделать, чтоб выполнить свое обещание. И сказал:
- Я расскажу тебе, что нужно ответить, если спросят.... И тогда все обойдется.
Она тупо посмотрела на него. Прядь волос прилипла к ее мокрому от слез глазу, но она не замечала этого.
- Ты слышишь, что я сказал? Все обойдется. Тебя отпустят. Вернешься домой.
- Я домой не вернусь, - ответила она. - Мой жених, он... Ты опозорил меня.
- А вот об этом ты будешь молчать. Полагаю, это тебе ясно. Иначе... не обойдется. Я не позволю.
Она кивнула. И посмотрела на него -- презрительно. Это взбесило его. В тот же миг она стала не просто безразлична, но неприятна ему. Теперь он не возражал бы, чтоб она пошла на костер. В нем сгорит и то, что он с нею сделал.
Но он ощущал, что в таком случае этот взгляд будет встречать его везде. И не только в снах. И испугался. Потому что теперь в ее глазах действительно были два входа в преисподнюю.
Конрад отлично знал человека, заварившего всю эту кашу. Узнал печать.
Почтенный mercator Юзеф Бегельс был созданием, на взгляд восемнадцатилетнего Конрада, весьма удивительным. Ростом не выше сидящего алана, с темными слегка вытаращенными глазами, неуемно говорливый, он считал себя неотразимым кавалером. И стремился к каждой юбке, из которой сверху торчала более-менее привлекательная дамочка, словно царь Ахав к своей Иезавели. Несмотря на то, что был сей кавалер лицом уродлив, тщедушен и хром, многие дамы отвечали ему благосклонностью -- да какая ж не уступит перед неуемными восхвалениями ее красы!
Конрад слышал, что по молодости любострастный Юзек позволял себе хендожить чужих жен -- купчихи тоже хотят слышать о себе, что каждая из них королева любви и красоты. Вследствие чего, как вещала молва, он и охромел. Если это правда -- не ту конечность ему повредили! Ибо ничто не мешало Юзефу обхаживать существ в юбках, не принадлежавших к уважаемому обществу. Иудейки, по его мнению, безусловно принадлежали к тем, за кого спроса не будет. Наравне с крестьянками, служанками, бродяжками и заведомыми шлюхами. К тому же не требовалось расточать красноречие -- из всех этих бабенок кто уступал ему за жаркий взгляд, кто за медные шеленги, а кого можно было легко припугнуть и получить свое даром.
Неудивительно, что эта девица зажгла в чреслах Юзефа неугасимый огнь похоти. Удивительно было, что он не сумел добиться ее благосклонности.
Почтенный mercator, значит, положил глаз на юную красотку на рождественском торгу. Просто не мог упустить такую добычу. У нее был слишком неискушенный вид. К тому же в ее глазах тогда еще не открылись провалы в ад.
У Конрада разыгралось воображение...
В жаркой базарной толчее она была почему-то одна: потеряла семью? Пошла купить что-то младшим братцам и сестренкам и заблудилась в этой круговерти наскоро сбитых лавчонок и навесов? Поссорилась с женихом и, с надутыми губами, смаргивая слезы, отчаянно рванулась от него в толпу -- пусть вывалит язык на плечо, разыскивая беглянку?
А вот и Юзеф, поймавший ее, одинокую, взглядом в густой толпе. Он всегда бывал на ярмарках самолично -- и бесчисленные его приказчики зыркали, не идет ли, и боялись припрятать лишний скоец. А Юзеф сам обожал торговлю в ее наиболее страстном, горластом, фальшивом, навязчивом виде. Расхваливая свой товар (продавал ткани, и добротные, дорогие), орал, кривлялся, едва не юродствовал, словно мальчишка, пытающийся под вечер всучить людям, спешащим домой, к вкусной горячей еде, зачерствевшие за день лепешки.
Конрад так и видел, как он, выдернувшись из толпы ей навстречу, придержал ее за локоть -- помятую чужими плечами, растерянную, раскрасневшуюся. А ей уже хотелось перевести дух -- и потому она остановилась под сенью бархатных, шерстяных, шелковых кущ его лавки. И его ор разом сменился на курлыканье, мурлыканье... донельзя мерзкое, если в голове у тебя чуть больше, чем у новорожденного котенка, и почти не замечаемое, если тебя измучили толпа, усталость, одновременные скитания и по базару, и по темным закоулкам собственной души...
А потом он попытался обнять ее. И полапать. И она со всей силы оттолкнула нахала -- так, что он врезался спиной в жердь, подпиравшую крышу его временной ярмарочной лавки -- и выбежала прочь.
Юзеф не привык к такому обращению. Да кто она такая?! Жидовка! Может, даже ведьма -- все они нечестивцы и колдуны! А это мысль... будет знать, как отказывать столь замечательному кавалеру! Наверняка он тут же послал за ней одного из своих мальчишек на побегушках -- проследить, куда пошла, узнать, чья.
И... вот вам пожалуйста. Денежки считать Бегельс небось умел даже во сне, а вот с грамотой дружил слабо. Но суть изложить сумел вполне ясно.
"И тварила приваротные чары бистыдно шепоча слова срамные и колдунские штобы навесть меня на блудный грех..."
Да тебя юбка, сушащаяся на веревке, способна ввести в блудный грех, подумал Конрад. Причем молчаливая юбка.
"А паскольку я чилавек благачистивый и молитву Христову знай тварил ведьма разазлилась и вмиг порчу навила. Пачувствовал я сильнейший удар невидимый в спину и боль ужастную. Словно раубриттер двинул латной перчаткою. Удара сего след колдовством нанесенного в плоть мою фпечатался как..."
Как жердь, в которую ты спиной и впечатался. Ну что за чушь. Удар невидимый! Что там Рудольф говорил про свидетелей? Выходит, Юзек-шалун явил всем синяк на спине? А его приказчик или его черт-те-кто, разумеется, подпел за отдельную плату. Свидетели!
Конрад быстро разобрал бумаги на столе. Ах, вот она, писанина болезного Зигмунта. К счастью девки, она не успела ничего такого наговорить. Просто сказала, что Юзек врет.
- Слушай меня, - сказал Конрад.
Девушка снова не смотрела на него, сидя на каменном полу и каким-то вялым движением оправляя юбку. То и дело. Хотя он сам поправил ей подол, когда все закончилось. Пристойно натянул вниз.
Сейчас это движение тонкой кисти, бессмысленно дергающей ткань, невыносимо бесило его, и он легонько пнул ее сапогом в бедро.
- Брось это! Слушай меня, я сказал! Или впрямь на костер хочешь?
Нет, не хотела. Да и кто хочет. Она подняла на него глаза без выражения -- слушаю, мол. Большего ему не требовалось.
- Когда тебя допросят снова, ты скажешь, что никакого Юзефа Бегельса -- человека, что лез к тебе и донес на тебя, зовут Юзеф Бегельс -- вообще не видала.
- Да как?..
Глаза ее непонимающе распахнулись и стали еще страшнее. Она и так не понимала, с чего этот маленький противный человек так бесстыже оболгал ее. А теперь и ей требовалось лгать? Лгать Святой инквизиции, чтобы спастись?
- Слушай и запоминай. Ты шла мимо лавки с тканями...
- Так и было!
- Не перебивай! - рявкнул Конрад. - Дура! Слушай и запоминай! Повторять эту курвину срань я не собираюсь! Ты шла мимо лавки с тканями, и тут к тебе привязался черный кобель. Собака, ясно? Черный мерзкий бездомный кобель! Он вел себя не как пес! Мешал тебе пройти, весь в слюнях, на брюхе полз, хотел заползти тебе под юбку! Он загнал тебя прямо в лавку. И ты осенила себя крестным знамением -- ты, жидовка, креститься-то научилась хоть для приличия? - и ударила его ногой по спине! И тогда он завизжал и оставил тебя!
- Д-да что это...
- Это бесовские забавы. Злой дух, дабы уничтожить в людях благость пред святым праздником Рождества, забавлялся -- он превратил Бегельса в пса и сделал так, чтоб ему привиделось то, чего не было. Этим он хотел погубить добрых христиан -- и его, и тебя. Спросят, почему ты не говорила этого раньше? Потому что понимала, что это соблазн дьявольский, и испугалась признаться, что видела такое. Ты понимала, что этого добрым христианам видеть не следует.
- Кто в эту чушь пове...
- Инквизиция, - улыбнулся Конрад. - Ей ли не верить, что "Дьявол преобразует все существа"?
- Приказчик.
- Что?..
- Он привел приказчика. Как свидетеля. Но когда он лез ко мне, там не было никакого приказчика, один он был!
- Ну, раз теперь у нас есть приказчик, значит, псов было два. Они вдвоем загнали тебя в лавку и лезли, но ты ударила одного и убежала.
Конрад нашел чистый лист и старательно записал придуманную им версию событий.
- Ну вот что, пойду я к его преподобию и скажу, что открылись новые обстоятельства дела. И его милости епископу немедля сообщу. Чует мое сердце, что дело это закроется быстрее, чем ожидалось.
Конрад собрался было уходить -- но вдруг понял, где едва не совершил серьезный промах.
Девушка с ужасом уставилась на него, когда он взялся за испанский сапожок. Она задергалась, неловко поползла назад, но он схватил ее за щиколотку босой ноги. Рудольф верил, что ведьму, дабы она потеряла силу, необходимо разуть. Вот уж где чушь несусветная, подумал Конрад. А шабаши-то? Где ведьмы выплясывают и совокупляются с Врагом, тряся голыми сиськами и пипками, а не то что босые? Что, силу теряют от этого?
Как надевать эту штуку и что заворачивать на ней, он знал -- насмотрелся.
Вот теперь девка взвыла воистину так, словно из нее выходил бес, да через срамное место!
Конрад раскрутил тиски, осторожно освободил из них ее опухающую на глазах, кровоточащую ногу с содранной кожей. И сказал:
- Во что уж точно не поверит его преподобие -- так в то, что я добился от тебя "правды" без пыток. Скажи-ка, у тебя есть родинки на теле? Крупные, заметные такие?
- Н-нет... только бесцветные совсем...
- Тогда вот еще что.
Он задрал ей рукав, обнажив выкрученную за спину руку до локтя. Взял со стола перышко, обмакнул в чернила. И с силой всадил его в обнаженное предплечье.
Она взвизгнула, дернулась. Конрад поглядел на то, что получилось. Ага. Чернила попали под кожу, образовав уродливое темное пятнышко. Он взглядом нашел среди палаческих инструментов Рудольфа иглу с удобной деревянной ручкой -- Конрад не видел ее в деле, но подозревал, что ее пихают куда-нибудь в чувствительные места, под ногти, например.
Сейчас игла вонзилась в пятнышко, потекла кровь. Девушка взвыла. Конрад придержал ее. Держал крепко, выжидая, пока кровавая дорожка подсохнет, и разглядывая в это время ее побелевшее, покрытое росой испарины лицо. Ясно, ну ясно, почему она свела меня с ума. Хорошо, опомнился. Теперь разгрести бы все это. Пусть все пройдет, как задумано.
- Это доказательство, что ты не ведьма, - сказал он. - У ведьм из дьявольских меток кровь не течет.
Она ревела, совсем по-детски, тоненько и жалобно. И не могла даже вытереть лицо -- руки-то связаны. Конрад, содрогнувшись от брезгливости, вытер ей слезы и сопли рукавом рясы. И вдруг спросил:
- Тебе сколько лет?
- Че...(всхлип) четырнадцать...
- Выглядишь как невеста. Ах, да ты и говорила про жениха?
От упоминания жениха девушка разревелась с удвоенной силой. Но слушать это Конрад уже не мог.
- Все, пойду, - сказал он.
В доминиканской обители он давно стал своим, почти одним из братьев, и совершенно никого не удивило, что он в столь поздний час куда-то направляется по длинному монастырскому коридору.
Шел Конрад к келье брата Зигмунта -- скорее всего, его преподобие следовало искать именно там.
Келейные двери не запирались (нечего братьям-проповедникам таить друг от друга) -- но Конрад откуда-то совершенно точно знал, что эта дверь будет закрыта. Его преподобию инквизитору здесь многое было позволено.
Конрад еще в начале коридора постарался идти как можно тише и к двери подобрался едва не на цыпочках. Прислушался. Услышал лишь тихий шелест голосов. Постучал.
Рудольф отворил.
- Входи, братец Конрад, - сказал он тихо, с лукавой улыбочкой, - грешны, заперлись на всякий случай, ибо день сегодня постный, а вино мне прислали такое, что... воздержание просто невозможно! Сейчас попробуешь...
- Как твое здоровье, брат? - спросил Конрад у Зигмунта. Тот, и без того румяный -- от жара ли, от чего другого ли -- заалел еще ярче и замяукал:
- Благослови тебя Господь, брат, я чувствую себя лучше... Молитвы братии за мое здравие и духовное участие его преподобия Рудольфа внушают мне бодрость и радость, несмотря на страдания плоти. Благослови тебя святой Войцех, брат, за то, что согласился исполнить мои обязанности. Эта ужасная девка... я и без того чувствовал недомогание, но ее дьявольский взгляд точно сделал меня совершенно больным! Видя такое непотребство в облике женском, невольно задумаешься: могут ли женщины вообще быть благочестивы? Ну, разумеется, кроме Пречистой Девы?
Рудольф, подмигнув, предложил Конраду свою чашу. В той было неплохое молдавское. Конрад поблагодарил, выпил и сказал:
- История являет нам примеры благочестивых, даже святых женщин...
- Просто именно женщины более склонны к блуду. А следовательно, и к ведьмовству, - сказал Рудольф. - Я малодушно свалил на тебя свои обязанности, братец Конрад, ибо грешен: не могу совладать со своим страхом. Я намерен покаяться. Ты же, полный огня истинной веры, оказался духовно крепче меня, слабого, грешного червя... Смотрю, ведьма оказалась бессильна?
- Я кое-что узнал, - сказал Конрад. - Применив средство в виде испанского сапога. Все не так, как мы полагали, ваше преподобие. К слову, я проверил иглою родимое пятно на ее теле -- то не дьявольская метка... И я намерен сообщить о повороте дела его милости епископу, ибо почтенный mercator Бегельс довольно жертвует на мать нашу, Святую церковь -- не думаю, что ему захотелось бы очернения его доброго имени.
Он рассказал, что "узнал". И вдохновенно добавил:
- Сходный случай уже имел место, изучен и описан в труде благочестивого брата Яна Швенкефельда, инквизитора вроцлавской диоцезии! Вы, ваше преподобие, без сомнения знакомы с его книгой? Может, запамятовали -- но там повествуется даже о более изощренном случае: к некой сестре монастыря благочестивых кларисс, приставленной ходить за скотом, вдруг стал приставать смрадный черный козел, какого на монастырском скотном дворе до того дня не имелось! Она вытянула эту скотину вдоль хребта дрыном из забора, а затем оказалось, что заезжий ксендз, служивший в тамошнем храме мессу, не может разогнуться от болей в спине. Сам он утверждал, что не падал с коня и не ушибался, но ровно в то же время, когда к сестре приставал козел, почувствовал сильнейший невидимый удар по спине, неясно чьей рукой нанесенный! Так и выяснилось, что обоих таким образом искушал дьявол.
Рудольф, без сомнения, не был знаком с трудом благочестивого брата Яна. Конрад подозревал, что, судя по простоватой речи и происхождению -- его преподобие сам назвал себя парнем с репьями в волосах -- он был вовсе не из читающих книги.
Рудольф скривился. Ему не хотелось расставаться с "зенками, способными утащить в ад". И опять же, хворь брата Зигмунта! Сглаз! Он процедил:
- Это действительно совершенно меняет дело. И лишний раз доказывает, что Враг рода людского неистощим в своих мерзейших ухищрениях: неимоверное удовольствие ему доставляет растлить невинных и оклеветать праведных! Но не может ли быть, братец Конрад, что и признание, полученное под пыткою -- слова не девушки, но диавола?
- Разве дьявол способен признать, что клеветал на праведных?!
- Но брат Зигмунт заболел, лишь поглядев в девкины глаза!
Тут Конраду неожиданно помог помянутый брат, заговоривший кротко, но убежденно:
- Ах, Рудольф... Возможно, это произошло и без участия обвиняемой девушки. Сам знаешь, сколь хрупкую плоть дал мне Господь, мое состояние могло ухудшиться даже от волнений. От опасений за тебя -- ведь это тебе надлежало вступать в разговоры с опасной ведьмой, - на этих словах он нежно коснулся руки Рудольфа и снова заалел. - Я очень, очень тревожился за твое здравие и благополучие, денно и нощно молясь о твоей безопасности. Но если девушка невиновна, как и донесший на нее уважаемый и благочестивый mercator -- это великая радость для нас и матери нашей, Святой церкви! Мы должны помолиться за брата Конрада, сумевшего разгадать коварный замысел диавола.
- И мы непременно помолимся, - сказал Рудольф. - Но не следует ли провести повторный допрос свидетелей?
- Это ничего не даст, - сказал Конрад слишком уверенно. И слегка испугался -- прозвучало это так, словно они с его преподобием на равных.
- Отчего ты так думаешь?
- Я думаю, что ни почтенный mercator Бегельс, ни его приказчик не помнят, как превращались в гнусных кобелей. Ибо в книге брата Швенкефельда...
- Ладно. Ясно, - кажется, лишнее упоминание о людях, способных излагать свои измышления в письменной форме, начало раздражать его преподобие. - Но все же я вызову их повторно. Завтра же утром. Ибо случай чрезвычайно любопытен: хочу узнать, что они помнят или не помнят. От души благодарю тебя, брат Конрад.
- И я, - прошелестел Зигмунт. - Я очень рад, что диавол в этот раз не смог опутать невинных.
Вот любопытно, подумал Конрад, что братец Зигмунт, содомит несчастный, оказался этаким искренне верующим. И милосердным -- хотя уж кому ненавидеть девок, могущих отвлечь от него возлюбленного Рудольфа, так ему. Хотя мое-то какое дело, и содомит ли, действительно. Впрочем, его преподобие, боящееся баб, но с тобою часы проводящее, само навело меня на столь грязные мысли.
Оставалось разгрести еще одно дельце. Чтобы эта обесчещенная (хотя кто бы тебя не обесчестил, такую красотку, думал Конрад) исчезла из Вроцлава прочь. Чтоб здесь никто и никогда не узнал, каким любопытным методом ее "допросил" молодой клирик Конрад, княжич Олесницкий. Именно этот вопрос он надеялся решить с благословения епископа.
Час был довольно поздний, и мало кто осмелился бы сейчас побеспокоить его милость Вацлава Легницкого, окончившего дневные труды. Но Конрад надеялся на услышанные некогда от него слова: "Если приключилось что-то из ряда вон, всегда обращайся ко мне, сын мой, не медли.".
"Я трахнул ведьму. Точнее, так: я трахнул невинную девицу, облыжно обвиненную в колдовстве. Это из ряда вон? Совершенно. Если все откроется, я непременно пойду вон из ряда благочестивых сынов матери нашей, Святой церкви... или не пойду, если горячо и искренне покаюсь, но все равно это будет уже не то. Я буду уже не тот для матери на... Все, хватит!"
Его преподобие оказался деревней, какую легко захватить малыми силами. Но епископ вроцлавский, подумал Конрад, это настоящая крепость -- и ее придется брать хитростью.
Епископ принял Конрада в своей спальне, одетый в мягкую ночную камизу. Заметно было, что он еще не спешил отходить ко сну: на столике возле кровати стояли кувшинчик (вино? В постный день?) и шахматная доска. Вроде бы тоже святым отцам не дозволенная.
- Они без кубиков, - с улыбкой сказал Вацлав, поймав взгляд Конрада, брошенный на доску, - то есть не подобны костям и оттого совершенно невинны. Лишь способствуют размышлениям. С чем пришел, сын мой?
Конрад, перетрусивший перед возможным разоблачением и презиравший себя за это, буквально за время, потраченное на дорогу от святого Войцеха к святому Яну, обрел вид растерянный и несчастный. Вокруг глаз у него зачернели круги, лоб вспотел, и русые пряди липли к нему.
- Конрад, садись.
Он послушно опустился в кресло.
- Что тебя мучает, сынок? Что случилось? Что-то не так там, у святого Войцеха?
Епископ был искренне встревожен. Он налил в пустую чарку:
- Выпей, отдышись. День-то постный, но... не нравится мне твой вид. Что-то случилось с его преподобием Рудольфом? Или с братом Зигмунтом?
- Его преподобие в добром здравии. Брату Зигмунту лучше.
- Так что же там стряслось?
- Ваша милость... О репутации матери нашей Святой церкви и добрых христиан все тревоги мои...
- Репутация Святой церкви, - усмехнулся Вацлав, - и не то еще видывала. Что случилось, говори.
И серые глаза его стали пристальнее, заблестели сталью.
Конрад, приврав, разумеется, что допрос вел Рудольф, изложил фальшивую историю о бесовском соблазне.
- И есть подозрение, - тихо добавил он, - что в том своем непотребном виде почтенный mercator мог и обесчестить невинную деву и начисто забыть о том. Девушка и сама помнит произошедшее смутно, ибо дьявол затуманил ее разум точно так же, как разум Юзефа Бегельса... Что подумают люди о матери нашей, Святой церкви, если будем мы позволять обвинять и терзать невинных? И разве можем мы предавать это дело огласке, нанеся урон прежде всего репутации доброго христианина, щедрого жертвователя на нужды матери нашей, Святой церкви? Ведь Юзеф Бегельс не повинен в том, что стал жертвою дьявольских козней. Но ведь народ в тонкости не вдается. Молва пойдет глупая, но пойдет же. Будут трепать на всех перекрестках, что он оборотень, способный превращаться в похотливого кобеля и бесчестить дев. А доброму имени девы и без того нанесен урон -- она сообщила, что не хочет возвращаться под родительский кров, ибо не может стать достойной невестой своему жениху. Да и то -- всякий ли жених захочет взять деву, обвиняемую -- пусть и ошибочно -- в колдовстве святой инквизицией?
Вацлав смотрел на него, чуть склонив голову. Конрад не понимал смысла этого взгляда -- и почувствовал, как на лбу предательски выступает соленая роса.
- Не думаю, что ты питаешь некие добрые чувства к купцу Бегельсу, - сказал епископ. - Он действительно и не в облике кобеля отличается... неумеренной страстью к девам и женщинам. Хоть и кается в грехе чужеложства регулярно. Скорее я понял бы твое сочувствие деве, сынок. Ты знаком с ней, что ли?
- Впервые увидел сегодня, - сказал Конрад сущую правду, но сердце у него затрепетало: опасная тема, - Или вчера, если уже заполночь. Но... она еще совсем дитя, ваша милость.
- Нередко дьявол и детей использует в своих гнусных целях.
- Эти дети заслуживают не наказания, но милосердия! Коли мужи, принявшие священный сан, не способны управиться с дьяволом -- что могут против него дети?
Конрад понимал, что уже порет совсем несообразное, и ляпнул:
- В труде благочестивого брата Швенкефельда...
- А, брось, - сказал Вацлав. Веско и серьезно. Тем же тоном, каким беседовал со своими меньшими братьями -- дерзкими и дурными князьями Легницкими. - Брат Швенкефельд больше повредил репутации Святой церкви, чем укрепил ее. Ибо посеял в добрых христианах ужас. Господь есть любовь, Конрад. Не страх, а любовь.
- "Не мир пришел Я принести, но меч"...
- Не цитируй слов, которых не понимаешь еще. Меч этот не коснется ни невинных, ни праведных. Хотя, - Вацлав нехорошо улыбнулся, - я был бы не против, если бы Юзеф Бегельс всенародно признался в том, как обращался в вонючего кобеля. Ему это было бы полезно. Но он отстегивает нам такие суммы, что мы, так уж и быть, не заставим его это делать. Заставим лишь заткнуться насчет этого дела. С этим я сам разберусь. А что до девы -- раз уж ты преисполнился сострадания к ней -- ты и поможешь ей. После заутрени я пришлю повозку к святому Войцеху. Ты, брат Конрад, отвезешь девушку в обитель святой Магдалены в Любани. Настоятельницу зовут мать Хонората. В этой обители принимают всех женщин, сбившихся с пути истинного, дев с испорченной репутацией и... ты меня понял.
- Да, ваша милость. Но... его преподобие желает повторно допросить свидетелей с утра. Я говорил ему, что жертвы дьявольских игр могут мало что помнить, но он...
- Значит, после допроса отвезешь. А с купцом я сам разберусь, коли он вздумает поднять свой голос на нас. Он же, видит Господь, и впрямь ужасающий блядун, стоит бы ему покаяться. Иди, да хранит тебя святой Ян. Я хотел бы решить эту шахматную задачку.
До заутрени было долго -- целых полночи, и Конрад почему-то дрожал, даже закутавшись в свою меховую епанчу. Кажется, все удалось. Или... Вацлав о чем-то догадался? Ну, насчет сострадания к деве... Хватит, опять ты готов надуть в рясу?! Что будет, то будет.
Он не хотел идти домой -- так с ним бывало всегда: если его что-то тревожило, его тело -- мускулистое тело рыцаренка, любителя гнать коня по полям, махать мечом до темноты в глазах -- желало чего угодно, но не покоя. Он принялся бродить по улицам, пока не обнаружил себя кружащим по Рыночной площади. Ворот уже запорошили снежинки -- кажется, начиналась метель. Конрад начал мерзнуть. Хорошо бы теперь пойти посидеть в тепле, болтая с кем-то ни о чем... но пойти было некуда. Друзей во Вроцлаве княжич Олесницкий не завел -- да не особо и понимал, как это и зачем. Есть людишки, полезные тебе и бесполезные. Друзья -- что в них пользы, особенно когда деньги есть только у тебя -- убыток один. Он вспомнил наставления матери: "У таких, как ты, сынок, дружков не бывает -- только свита. А в нее отбирай людей верных или хотя бы способных быть верными за плату".
Но сейчас он отчаянно позавидовал даже Зигмунту с Рудольфом -- хоть они и содомиты клятые, им тепло, и они вместе. А он... не оставаться же ему было у епископа. Хотя он с радостью бы остался. В шахматах он тоже кой-что понимал.
- Эй, братец, тебе компания не нужна?
Наглый хрипловатый голосок принадлежал монашку -- из-под куцего, плешивенького полушубка виднелась черная ряса, голову покрывал капюшон.
- А тебе она зачем, компания? Скучаешь в одиночестве? Помолись Господу, - ответил Конрад.
- А денег нету выпить, - честно ответил монашек. - А Господь не отвечает. И, боюсь, лишних скойцев у Него для меня нет, сдался я Ему...
- Скромность украшает монаха. Кабак-то где поближе? Не ходок я по ним.
- Да вот тут же. Прямо за святой Эльжбетой. Идем?
Конрад кивнул и пошел. Пересидеть до утра, не мотаться же, как кусок говна в проруби.
Надо же, в закоулочке действительно оказался полуподвальный кабачок. Темно в нем было, как в заднице, но это и хорошо, подумал Конрад. Еще не хватало шляться по тем же кабакам, по каким шляются наши прихожане, добрые христиане -- знают же они меня.
А тут и посетителей почти не было.
А хозяйка оказалась знакома с тем, кто привел Конрада сюда.
- Опять ты, братец? На этот раз с деньгами?
- Вот они, деньги, - братец беззастенчиво указал на Конрада.
- Алиция, возьми у братьев тряпье...
Девчонка лет пятнадцати быстро схватила мокрую груду из плаща и полушубка и утащила куда-то, едва не волоча по полу -- видно, просушить. Причем Конрад не понял -- показалось ему или нет в таком-то полумраке, но нахальный братец вроде успел хлопнуть эту самую девчонку по заднице! Та возмущенно взвизгнула и послала ему испепеляющий взгляд через плечо.
Без полушубка охальник оказался бенедиктинцем. Весьма тощим бенедиктинцем. А когда скинул капюшон, осыпав рясу нерастаявшими снежинками -- выяснилось, что ему самому-то не больше шестнадцати. Даже кара Господня за ранние непристойные желания -- прыщи -- еще не совсем покинула его физиономию. Странную -- вроде и деревенскую, но откуда бы на холопской, топором вырубленной роже, такой благородный нос? А уж глаза...
Когда они сели за столик с торчащим посередке светильником, Конрад посмотрел в глаза братца. И пожалел, что свет не дневной.
- Они у тебя синие?
- Кто?
- Глаза.
- Зеленые. Очень зеленые.
- Блестят, как у... черта.
- Ты много чертей видел, брат? В зеркале, может? И с чего это тебе любопытен цвет моих зенок? Содомией не страдаешь ли?..
Руки Конрада на столешнице сжались в кулаки.
- Эй, - братец блеснул белозубой улыбкой, - зачем устраивать побоище в пристойном месте. Это первое. А второе -- бессмысленно затевать драчку, если исход известен заранее. Ну никакого интересу, правда? Ты захочешь начистить мне рыло за то, что я тебя, столь мужественного юношу, подозревал в этаком паскудстве, и...
- И?
- Без сомнения, начистишь! Поскольку на дохловатого от долгих постов клирика ты не похож нисколько. Скорей я поверил бы, что ты рыцарь, неведомо зачем напяливший рясу. Куда мне против тебя. Впрочем, как известно мне из моего пусть и малого, но весьма богатого жизненного опыта, иной раз против рыцаря чудо как хорош длинный да крепкий дрын из плетня.
- Тут соглашусь, - усмехнулся Конрад. Ибо вспомнил рыцаря Збышка Фирлея из Олесницы: тот привержен был питию и однажды действительно слегка пострадал от крестьянского дрына, вздумав полапать какую-то деревенскую девку. Збышек тогда взревел: "Ах ты срань!", адресуя это девкиному папаше, и потянул было из ножен меч, но каким-то чудом запнулся одной ногой за другую, получил второй раз дрыном по хребту и великолепно запахал носом. Протрезвев и узнав о таком позоре (сам ни черта не помнил), Збышек явился жаловаться на наглого холопа князю Конраду, Конрадову папаше. Но тот лишь посмеялся: мол, что прикажешь мне делать с этим простаком, сумевшим с тобой, оружным рыцарем, управиться? Сам этого холопа боюсь... Смехом все дело и кончилось. Причем и сам Збышек заржал. Такой уж он человек.
- А поскольку, - продолжал братец миролюбиво, - плетня я тут что-то не наблюдаю, то расцениваю свое положение как заведомо проигрышное. Поэтому прошу у тебя прощения за свой слишком длинный язык.
- Разумно, - сказал Конрад. - Скажи-ка честно, братец, частенько длинный язык заставляет страдать твою шкуру?
- Случается.
- Так научись вовремя его прикусывать.
- Распухает. А это, знаешь, не дело -- еще чаще мой язык приносит мне всякие приятные штучки. Например, денежки на выпивку. Или новых приятелей.
До чего ж занятный малый, подумал Конрад. Ну как такого не простить. Тем более что он говорит чистую правду: мигом нашел себе приятеля в моем лице. Вместе с деньгами.
- Сиди уж, не трону.
- Что будете пить, братья? - хозяйка стояла перед ними, - Пиво? Есть свидницкое, в бочонке. Или винца?
- Вина давай, - сказал Конрад. - Какое покрепче. Ты кто таков-то, чучело?
- Брат Павел. Из Тыньца.
- А здесь что делаешь?