Аннотация: Небольшая зарисовочка, она же - фанфик по речи в защиту Луция Мурены. :)
Все же римская ростра - место удивительное, размышлял Марк Туллий Цицерон. Пожалуй, только здесь можно увидеть, к примеру, Красса, который был владельцем рудников, кабаков, сундуков и златых облаков, в столь скромном и мило-приветливом виде... Красс был одним из защитников Луция Мурены, обвиненного в домогательстве, и в данный момент произносил речь. А двое прочих защитников - а именно Квинт Гортензий и Марк Туллий, ожидали своей очереди. Цицерон почти не слушал Красса - они заранее уговорились о том, что должен сказать Красс. А вот с Гортензием не уговаривались. Как обычно.
Гортензий же Красса и вовсе не слушал - по причине того, что хотел пирожок.
Ну, вот ведь надо ж, около ростры в толпе прочих стоял какой-то простодушный квирит, который, внимая Крассу, лопал при этом омерзительный пирожок, от которого просто наповал разило луком и требухою. Гортензий, вообще крайне разборчивый в еде, почему-то именно около ростры сам на себя дивился - его внезапно пронзали приступы острого голода, причем хотелось всегда чего-то невообразимого. Словно беременная матрона, думал он, посмеиваясь и легонько краснея от такого сравненья - тем тоже вынь да положь то горсть инжира, то кусок селедки.
- Ты по-прежнему не решил, о чем говорить? - насмешливым шепотом спросил Цицерон у товарища.
- Ах, я заслушался Красса, - ответил тот, закатывая глаза. - Этою ночью приснится мне наш подзащитный - Красс вот уж столь долго расписывает его достоинства, что я не смог не влюбиться...
На самом деле Гортензий был уже страстно влюблен в пирожок, который почти совсем исчез в пасти квирита.
Цицерон не волновался за Гортензия, ему была известна способность того сочинять речь на ходу. Но это было и неудобно - мало ли что ему взбредет, когда нужно что-то совершенно очевидное...
- Хочешь, скажу тебе, что нам требуется?
- Ну скажи.
- Мне не нравится рожа Сульпиция Руфа...
- Мне у него не только рожа не нравится, - отозвался Гортензий, но Цицерон увидел по блеску его глаз, что намек понят.
Красс под легкий шум толпы сошел с ростры, и Гортензий рванулся туда так, словно от этого зависела его жизнь. Он взлетел по ступенькам, и шум толпы усилился чуть не пятикратно. Несмотря на солидный уж возраст, Гортензий как был, так и остался очаровательным шалопаем, обожающим дразнить суровую Юстицию, она же Фемида. И римский народ любил его, хоть и посмеивался над ним иной раз. Да и то, Гортензий порою не помнил ни о возрасте своем, ни об ораторском статусе. Он крайне небрежно кивнул судьям, и те сделали вид, что так и положено приветствовать их. Квиритам же, слушающим под рострою, Гортензий подмигнул, глядя сверху вниз.
- Я его сейчас с ростры скину, - пробурчал Катон, - если не прекратит там фиглярничать.
- А он еще не начинал, - улыбнулся Цицерон.
- Ну прямо неудобно ж за него иногда.
- Катон. Неудобно пусть будет всем нам за себя. И только.
- Сервий Сульпиций Руф, к тебе хочу обратиться, - громко начал Квинт, - ибо именно о тебе думаю я сейчас со скорбью и недоуменьем!
Квинт сделал такую печальную рожу, что в толпе раздались смешки.
Руф поднял на него - только сейчас - такой взгляд, что стоило поблагодарить богов за то, что они не дали смертным способности убивать взглядом.
Вообще прерывать ораторов во время речей обвинения и защиты не полагалось, тем более вступая с ними в споры, но это правило редко соблюдалось... попробуй удержись...
- И о чем скорбишь, Квинт Гортензий? - буркнул Руф, - Тем более глядя на меня? Я здоров и благополучен, слава богам. Да свойственно ль тебе скорбеть хоть о чем - вечно мы слышим твое хихиканье...
- Свойственно, - оборвал его Квинт. А мы тут видим, сколь ты благополучен.. Благополучные люди не выдвигают в судах обвинений столь странных. Не болен ли ты, муж благородный, в самом-то деле?..
- Здоров, благодарю тебя за заботу.
- Может, ты чахнешь от огорчения, ибо консулом так и не стал?..
"Зачем ты это делаешь, баранище Руф?" - подумал Цицерон. Нашел с кем сцепиться при всем народе. Народ откровенно хихикал. На чахлого Руф не походил совершенно. Скорей наоборот. Увесистый был муж, солидный. При двух подбородках.
Руф поднялся, лицо его побагровело.
- Не собираюсь прерывать тебя более, - пропыхтел он, - слушаем тебя. Ибо не поняли мы, что хотел ты сказать, Квинт Гортензий, впрочем, с тобою это случается, этак увлечься пустой болтовнею, что и смысл ее утеряется...
- А я расскажу тебе, Руф, почему не стал ты консулом, коли ты сам о том не ведаешь. Поглядите на него, квириты! Не с таким ли угрюмым лицом этот соискатель консулата торчал в суде и допрашивал свидетелей? Вместо соискания ты готовился к тому же, что делаешь сейчас - к обвинению. А время уходило. И тебе не было дела до того, что Катилина-то готовится быть избранным в консулы, готовится воистину, а не так, как ты. И избирателей Катилины видел Город- и уже боялся их оружия. Ибо оружием хотели они избрать его... Сам я видел, как Катилина, довольный, словно победивший гладиатор, ходил, выпятив грудь, окруженный сворой подонков, и уже спал и видел себя консулом римского народа... Да он так ржал со своими дружками у храма Согласия, что его на Аргилет было слышно! Он радовался... он был счастлив оттого, что нет на его пути преграды в виде другого соискателя, который сидел в суде и бубнил там, как гнилое бревно!!!
- Ты боялся его, - усмехнулся Руф. - Катилины. А?
- Помнишь ли о собственной жизни, когда опасаешься за Отечество?!
Одобрительный гвалт толпы.
Цицерон, слегка улыбаясь от напряжения, слушал речь друга и понимал, что Квинт, кажется, отлично выполнит свою задачу: выведет Руфа из себя так, что тому уж будет не до суда. Кому приятно слушать о неудачах своих?..
Плохо то, что голос у Квинта в его возрасте уже не звенит, отстраненно думал Цицерон. Он сильный по-прежнему, но стал ниже Звенел бы - впечатление от его презрительной речи было б сильней. Может быть.
Он поднял глаза на ростру.
И понял, что впечатление все равно будет что надо.
Квинт, только что смеявшийся над Руфом, торчал там белый от ярости, и явно пытался взглядом подпалить на Руфе тогу.
- Чем лучше ты Катилины, - сказал он тише прежнего, словно голос сел от гнева, - если, как и он, во имя себя самого позабыл о благе государства?... Я говорю тебе, Сульпиций Руф - нет у нас консулов - так и Катилина не консул! Ты не подумал о том, что государство в опасности, пока бормотал в суде?! Спроси этих людей, - Квинт одним из своих плавных жестов указал на толпу, - хотели ли они Катилину консулом? Не было ли в них страха за Отечество, за свои жизни, за мир в государстве? А ты, ты сидел в суде, Сульпиций Руф, вместо того чтоб стать консулом. А потом разобиделся, словно наказанное дитя, что тебя не избрали?! А вот потому и не избрали!!! - заорал Квинт так, что на форуме статуи, казалось, дрогнули, - Ибо если Катилина хотел власти - ты не желал его остановить!!!
Возмущенный рев толпы так и накрыл форум, раздались свист и улюлюканье, квириты свистели, повернувшись к Сульпицию Руфу.
Есть, подумал Цицерон.
Квинт подождал, пока гвалт притихнет, и буркнул:
- Я закончил.
И спустился с ростры, словно горем за Отечество убитый. Или правда убитый. Кто ж его знает. Цицерон до сих пор не знал.
Сульпиций Руф, вскочив со скамьи, резко подался в его сторону, Квинт небрежно протянул руку в отстраняющем жесте, словно от мухи отмахивался. Правда, Руф был большой и весьма жирною мухой, потому вышло забавно. И в толпе опять раздался смех....
Катон удержал Руфа за локоть, и тут наступил окончательный Руфов крах, потому что он злобно заорал:
- Катон, пусти! Да я ему... да я его! Он меня Катилиной обозвал!!!
Публика заржала так, что статуи на форуме на этот раз, казалось, тоже затряслись от смеха. Квинт аж вдвое сложился, всхлипывая, что теперь три главных римских оскорбления - это "хуй", "блядь" и "Катилина"...
- Дураком он тебя обозвал, - пробурчал грубиян Катон. Строго по существу.
- А ты, Катон, моего подзащитного во время речи своей мною обозвал, - скроил Квинт лукавую физиономию. - Ты забыл, что Плясун у нас - я.
- Все вы тут хороши, - сурово сказал Катон, - Воистину, не суд, а мим смотрю я.
Кстати, о плясунах я сейчас с Катоном-то поговорю, подумал Цицерон. И поговорил. С ростры...
Разумеется, подзащитный был оправдан. Речь Цицерона была серьезной, спокойной, но не без свойственного ему некоторого пафоса, который отлично звучал теперь, когда Квинт уже завел толпу как следует своим ором.
- Молодец, Стручок, молодец, - похвалил его Гортензий. Ему нравилось хвалить Цицерона - тот так забавно смущался и еще забавнее старался это скрыть... и это до сих пор-то...
- Зато ты... ты был ужасен, Квинт! Хоть и сделал то, что надо. Вот что значит не готовиться к выступлениям!.. Ты говорил коротко, но успел аж три раза повторить, что Руф сидел в суде...- с ласковой насмешкой выговаривал другу Цицерон. Сам он был куда серьезнее во всем, что касалось ростры, и сейчас уже казалось, что он постарше Гортензия. Хотя было наоборот. - Да еще и бубнил он у тебя, как гнилое полено. Квинт, где ты видел говорящие поленья, а?
- Да только что и видел. Руфом зовут... И еще одно вижу - вон оно, глазами на нас сверкает... Катон, иди, иди, я не о тебе...
- Да? - вопросил Катон.
- Да. Я о дровах, иди.
- А еще, - Цицерон улыбнулся, - скажи вот что: Цицерон, заикающийся на ростре - это ужасно?
- Более чем.
- Ну так вот, орущий благим матом Гортензий - это еще ужаснее. Давненько тебя так не разбирало...
- Голос теряю, вот и приходится управляться дурными средствами.
- Тот, кто теряет голос, не может так орать. Я боялся, что ты сорвешься на визг и испортишь впечатление.
- Ты о чем? Какой визг - у меня голос ниже становится, а то я не слышу. Я заверещать даже при желании теперь не смогу.
- На самом деле, Квинт, я полагаю, это мой собственный страх - так вот срываться. У меня ведь голос выше, чем у тебя, и иногда я даже слышу, как он начинает дребезжать.
- А потому что ты порой себя забываешь - так увлекаешься...
- Ой, кто бы говорил!
- Ты думаешь, я чувствовал что-то особенное, когда разыгрывал для сограждан представление "ах, этот гадкий Сульпиций Руф"?
- Неужели нет?!
- Стручок, тебе сколько лет?.. А ты все еще веришь в сказки, разыгрываемые фиглярами в балагане...
- Мне не нравится, когда ты называешь ростру балаганом, а нас шутами, Квинт.
- Тебя я никак не назвал. А себя могу назвать как хочу, и ничего ты не поделаешь. И вообще, не нравится шутами, могу назвать честней - блядьми.
- Квинт!!!
- Девка из Субуры и римский оратор отличаются лишь тем, что она делает свое дело голышом, лежа в своей спальне, а он - в тоге, стоя торчком и публично. Хотя насчет торчком я бы еще поспорил - на процессе Верреса ты имел меня аж раком. Самое интересное, что мне это понравилось. Хотя ростра римская не знала еще такого осквернения...
- На процессе Верреса ты на нее и не выходил!..
- Выходил разок, вспомни. Там ты меня и... Прямо не ростра, а загон для случки тощего
кобеля и вредной сучки...
- Да оставь ты ростру несчастную в покое наконец!!
- И ростру тоже как хочу, так и назову - я ей сколько лет жизни подарил?.. А?
- А она подарила тебе славу и любовь сограждан.
- Стручок, пафос убери. А то голос дребезжит. Так, подожди, подожди!..
Квинт обнаружил уличного торговца и наконец воссоединился со своей сегодняшней мечтою - отвратительным пирожком с требухой. И вгрызся в него.
Марк так и застыл, икнув от отвращения.
- Это что еще такое?..
- В первый раз видишь жрущего человека?..
- Квинт, но зачем же такую пакость-то...
- А вот хочу я эту пакость...
- И не узнать тебя. С чего бы это? Жуешь уличную дрянь, на форуме орешь, словно гарпия... Завтра что будет - в Субуру пойдешь, с бубном плясать? Или сейчас по улице "колесиком" пройдешься, сенатор, консуляр и лучший оратор Рима?
- "Колесиком" не могу, неприлично. Тога задерется.
- Надо же, он еще помнит слово "неприлично", что внушает надежду, - ухмыльнулся Цицерон, - Чего буянишь-то?..
- А, не занудствуй. Может, влюбился я в кого, откуда ты знаешь...
- А что, когда влюбляются, обязательно при этом с ума сходят?..
- Ты и этого не знал?.. Конечно, обязательно. А иначе это не влюбленность, а крепкий римский брак...
Так они шли, неспешно прогуливались по набережной Тибра, пока еще не решив, куда именно направляются - к кому в гости - и беззлобно препираясь. Это давно уже было любимою их игрой - что взять с ораторов-болтушек?
Но умели они и молчать вместе - бывшие враги, они теперь все больше времени проводили друг с другом, так почему-то обоим было лучше. Они не мешали друг другу и не мешали чужим родным, когда сидели друг у друга часами. Жена Цицерона Теренция давно подружилась с Квинтом, ну а Квинт жену уже похоронил... Цицерон подозревал, что ему просто одиноко в его огромном, старом, почти опустевшем доме. Квинтова дочь, умница-девочка, уже вышла замуж, а с сыном Квинту - так уж вышло - и поговорить было не о чем. Квинт всегда немного слишком любил своих детей. И прощал сына тогда, когда надо было дать хорошую затрещину. Теперь наглый паренек мог, чего доброго, и сам влепить отцу по уху - в наше время чего только не бывает... Ну, разумеется, до драки не доходило, но Цицерону случалось наблюдать своими глазами, как милый сынуля ляпал такое, что Квинт обижался едва не до слез. И не мог этого скрыть.
- Да врежь ты ему разок, - однажды не выдержал Цицерон. - Ты и сейчас выше и сильнее.
Квинт только беспомощно пожал плечами и опустил глаза, словно стыдясь собственной слабости...
...Квинт едва не поперхнулся остатком пирога, когда из переулка выскочил Катон. И застыл перед ними. Его милая привычка вот так вылезти откуда-то и, глядя на тебя бронзовыми глазами, прочитать тебе нотацию была общеизвестна. И многих раздражала, разумеется. А Квинта и Марка скорей забавляла.
- Бесстыжие вы, - мрачно заявил Катон. - Что сегодня творили?.. Хотя ты, Квинт, меня удивил...
- Счастлив безмерно.
- Никогда не видал, чтоб ты говорил так резко и прямо.
- Катон, это называется "грубо".
- Но только бы ты еще не выглядел так... как порочное создание.
- Интересно, - не выдержал Цицерон, - почему у нас порок так привлекателен, а вот добродетель так чумаза?..
Это была правда. Катон по молодости и босой бегал, и рубахи не носил - древности подражал и выглядел при этом ну очень дико. С возрастом как-то притих, выправился -но привычка к неряшеству осталась. Край тоги вечно черный вместо пурпурного, башмаки в грязи, а то и на щеке пятно какое. В общем, он и сейчас выглядел так, словно именно он, а не Квинт, жрал на улице истекающий жиром пирог.
- А потому, - наконец сообразил Катон ответ, - что добродетельным быть трудно, а порочным - легко.
- Не вижу связи меж вопросом и отве... - начал Цицерон, а Квинт вдруг расхохотался:
- О да, ты у нас весь утрудился! Иди хоть тогу переодень, не сочти за труд! А я на свою по два часа в день трачу... И чистым быть в нашем граде вонючем в сто раз трудней, чем таким, как ты! И вообще, кто это мне тут указывает, как мне выглядеть, а, сопля? Я тебя, дурака, с двенадцати твоих безумных лет помню! - и он сильно дернул Катона за ухо. Катон, растерявшись перед таким напором, только хлопал глазами, которые мигом из бронзовых и безжалостных превратились в человеческие, карие и глупые.
А Квинт, вдруг цапнув его за второе ухо, притянул его голову поближе к своему лицу и вперился своими серыми очами в беззащитные глаза Катона, будто заворожить хотел...
- А я зна-аю, что нужно сделать, - протянул Квинт в своей прежней, мягкой, но все же слегка надменной манере (между прочим, это мурлыканье и впрямь кой-кого околдовывало когда-то). Катон застыл - он был одним из тех, кто раньше легко сдавался Квинтову вторжению в свою душу. Цицерон и хотел, и побаивался вмешаться.
- Тебя надо ВЫМЫТЬ!!! - вдруг гаркнул Квинт не тише, чем нынче на форуме - и... благо, стояли они на набережной, где берег изрядно возвышался над водою...
Квинт с силой схватил Катона за плечи - и наладил прямиком в Тибр. Раздался оглушительный всплеск - Катон был здоровый малый - и надрывный вой, ибо водичка по поздненоябрьской погоде была уже обжигающе-ледяною.
Цицерон только ахнул, по старой привычке схватившись за подбородок - уж такой выходки не ожидал...
Катон бултыхался, булькал и исходил словами, начинавшимися на "бля".
- Мойся, мойся, Марк Порций, - посмеивался Квинт, глядя на него с обрыва, - Только, боюсь, после этого вся рыба в Тибре передохнет, а говно уплывет в Средиземное море, устрашась сравнения с тобою...
Меж тем, за стычкой этой с самого начала наблюдала кучка любопытствующих квиритов из простонародья - троицу эту весь Рим знал. Кое-кто смеялся, остальные воздерживались. Над Гортензием посмеивались, но и побаивались его, как сенатора-оптимата и уж тем более человека, умеющего в любой момент сделать с тобою что угодно в суде. Над Катоном смеялись, даже колотили иногда, но он был как-то ближе к народу - очевидно, грязная тога изрядно способствовала сближению.
- Вылазь, Катон, вода ж холодная, - крикнул кто-то из толпы. - Простудисся...
- Да он еще не отмылся, - хихикнул Квинт. А Цицерон в тот миг подумал - а в самом деле, почему Катон не делает попыток выбраться? Неужели из вечного своего совершенно ослиного упрямства так и будет плавать, пока Квинт не попросит прощенья?..
Но тут Марк Туллий глянул на Катона, услышал от него "буль" и понял, что он не плавает. Он тонет!..
- Катон!! - заорал он в ужасе, - Да вылезай же!!! Что же ты...
Видно, тут, под высоким побережьем, скрывался глубокий омуток. Ведь притворяться Катон не умел вообще - а умел бы, не стал бы, это было бы не по его совести.
Голова Катона с выпученными глазищами и разинутым ртом показалась над водой...
- Я... плавать... не умею.... - выдохнул он отчаянно, барахтаясь, словно собака, но в отличие от пса, без толку.
- Не лепи! Солдатом был - и плавать не умеешь? - Квинт до сих пор смеялся. - Такого не бывает.
- Да не умею... пра-аавда... уфффр-булль...
Квинт повернулся к глазеющим людям, которые теперь молчали.
- Выловите это недоразумение.
Молчание.
- Что, заплатить надо? - хмыкнул Квинт. Цицерон стоял весь дрожа - по-правильному надо было бы полезть и вытащить Катона, но сам он плавать тоже не умел.
А люди молчали.
- А сколько заплатишь? - сказал какой-то мрачный парень.
- Да пока вы торговаться будете, он на дно пойдет! - взвизгнул Марк Туллий, в оцепенении глядя, как голова Катона исчезает под водою.
- Ну сколько тебе надо, малый? Сотню? Двести?
- Не-а, МЕНЬШЕ, - сказал парень. - Денег не надо. Ты его туда швырял - ты и лезь. А больше мне ничего не надо.
В глазах людей сияло злорадство. Они, вероятно, представили себе белоснежную тогу мокрой и грязной - а ведь это было непредставимо в принципе, все знали, что Квинт Гортензий из-за мятой складочки на тоге может из дому не выйти, пока ее не отгладят...
Просчитались люди. И Цицерон думал как они - и потом стыдился, что так плохо думал, хотя стыдиться было нечего...
Квинт прыгнул с обрывчика в воду. Прямо в тоге. Хотя огромная шерстяная тряпка, намокнув, сильно отяжелеет и будет сковывать движенья - он не подумал об этом...
Теперь уже у кромки обрыва стояли все.
Квинт, держа башку Катона за вихры, потянул его ближе к берегу, но Катон мешал собственному спасенью куда больше, чем Квинтова тога, потому что, уже не соображая ничего, цеплялся за Квинта и тем самым его притапливал. И к тому ж у Катона тоже была тога...
Цицерон задергал за рукав того здорового парня и умоляюще затараторил:
- Да помогите же, помогите...
- Пусть похлебает грязной водички, а то уж такой чистюля, что плюнуть хочется...
- Да мы суд выиграли, выпили за это дело, - отчаянно врал Марк Туллий, - А пьяный кто не дурной, ты, что ли?
- Ну вот ты, например, не дурной, да и не пахнет вином от тебя, - с этими словами здоровяк тоже полез в воду...
Слава всем богам и богу Тибра отдельно - налиться под горлышко оба не успели, были в сознании, правда, дрожали, кашляли, плевались, да еще Катон слабо потягивал к Квинту лапы, собираясь то ли швырнуть его обратно, то ли обнять в знак раскаяния или там прощения. Квинту же было не до Катона: он с каким-то странным, ироничным, брезгливым и в то же время несколько жалобным видом оглядывал себя. Жалкий вид ему придавали расширившиеся глаза и криво торчащие туда-сюда мокрые волосы.
Облик Катона вынужденное купание в общем почти не изменило, был сухой, стал мокрый, да и все. А вот Квинт превратился в такое... конечно, он не мог в полной мере оценить свой вид без зеркала, но зеркала на берегу Тибра не было и взять негде, о счастье, подумал Цицерон. А было б - Квинт мог и в обморок упасть, пожалуй. Ясно, что, явившись домой, Квинт прикажет не стирать эту тогу, да и рубаху тоже, а просто выкинуть. Хотя отстиралось бы все прекрасно - так нет же, этому мнительному брезгливцу чудилось бы, что тряпье все равно пахнет болотом, говном, мочой или еще невесть чем. А сам будет небось мыться этак до ночи.
Цицерон отдал истинному спасителю все деньги, что были у него с собою, и умоляюще посмотрел на него. Тот - удивительно чуткое для мастерового из Субуры создание - этак выразительно слегка растолкал толпу - мол, расходитесь, давайте, представление окончено, а эти тут пусть сами разбираются как хотят, нобили треклятые, делать нечего - вот дурь в башку и бьет...
А Квинт все оглядывал косо-криво облепившую его половую тряпку, словно не понимал, откуда она взялась вообще. Катон, плевавший на неприятности и похуже этой, спокойно выжимал собственную тогу, нисколько не заботясь, что от этого она будет выглядеть еще
страшней. А с Квинта до сих пор текла и капала вода, он уже дрожал...
- Квинт, пойдем, я тебя домой провожу, - сказал Марк. - Простудишься мокрым, не лето же, декабрь послезавтра наступит.
Тот вскинул на него мутные от слез глаза:
- Я... в таком виде... по улицам не пойду...
- Снимай все, иди голый, - добродушно посоветовал Катон. Цицерон в какой уж раз поразился его доброте, вроде бы неожиданной в столь упрямом, твердолобом, жестком, как жильная плеть, создании. Он, придя в себя, уже нисколько не старался помнить обиду. Да и чего тут помнить? Тут же не стычка по поводу судьбы Отечества в сенате, а злая шутка, за которую шутничок сам себя наказал...
- А тебе голым-то лучше будет, - продолжал Катон насмешливо, - от этого поклонниц и поклонников у тебя только прибавится, я ж тебя в бане видел - сущий Аполлон. Не, вру. Гермес скорее.
- Ты - меня - в бане? А вот я тебя там никогда почему-то не видел, потому и в Тибр отправил! - рявкнул Квинт злобно, но прозвучало это так беспомощно...
- О, Квинт, ну не форум же тут, на улице орать не надо... Ну и чудо ж ты, - сказал Катон уже серьезно, - Удивил ведь. Я и гавкнуть не успел - раз, да уже в воде. Силища-то у тебя... Со мной вон как быстро управился, а вот с сыном своим...
- Если б ты был моим сыном, я бы умер до твоего зачатия, - ответил Квинт, и вот сейчас казалось, что он все же наглотался воды и она булькнула у него в горле...
Мда, подумал Цицерон, добрый ты, Марк Порций, но вот чуткости в тебе - что в статуе, хоть рыдай при ней - не дрогнет. И опять ошибся. Катон подошел к Квинту, обнял, положил голову ему на плечо, словно жеребечик.
- Затем, что ты из-за него плачешь, - ответил Катон. В нем, несмотря на давно уж мужской возраст, упрямо, честно и бесстрашно жил когдатошний подросток, готовый убить того, кто заставляет дорогих ему людей плакать. В 15 лет он хотел убить Суллу, например.Из-за Суллы рыдало пол-Города...
Квинт будто каким-то непостижимым образом услышал мысли Цицерона.
- Разбирайся лучше с теми, кто заставляет плакать многих твоих сограждан, - сказал он Катону. - Не разменивайся на семейные трудности, причем даже не собственные.
Теперь уже вздрогнул Катон - Квинт не удержался-таки, вернул ему его неосмотрительный удар . Катон неладно жил с женой Атилией... очень неладно.
- Не понимаю я, что у этой бабы в голове, - вдруг пожаловался он простодушно.
- Чтоб понять, что у женщины в голове, надо почаще хватать ее за задницу, - тут же ответил Квинт, и стало ясно, что с ним уже почти все в порядке. Он отстранился от Катона.
- Идем, - сказал он, - нечего тут торчать, мне холодно. Катон, ты тоже проводишь меня домой, да?
- Хошь - провожу.
- И останешься на обед.
Цицерон с облегчением вздохнул. Обед - это была особая история. И не только история, но и традиция.
У Квинта, сколько Цицерон помнил, еще с тех пор, когда Катону было 15, была страсть его кормить. Словно Квинт был Катоновой матерью. Квинту казалось, что Катон всегда голодный - впрочем, тот и до сих пор производил впечатление человека из тех, кто всегда за своими архиважными делами забывает поесть. Но уж если дорывался до еды - страшно глядеть на него было, чистый Циклоп. Наедался на две недели вперед. И все ни в коня корм - как был худющей жилистой жердью, так и оставался. А Квинт, у которого обед занимал иногда больше, чем полдня, а иногда и заканчивался под утро, и стояли на столе всегда нектар и амброзия под разными обличьями, казалось, вообще не любил есть. Некоторые не любят, к примеру, болтать. Некоторые - гулять. А Квинт не любил есть... Он совершенно спокойно смотрел на гостей, которые уже не могут впихнуть в себя еще один восхитительный кусочек, хотя очень хочется, а сам в это время щелкал орехи. И только. Иногда ему на протяжении всего обеда ни разу не требовалась салфетка...Может, поэтому и Катон, и Гортензий выгодно выделялись на фоне трясобрюхих сенаторов стройными фигурами, тонкими талиями и мальчишеской легкостью в движеньях. Цицерон, с детства болезненно худой и до сих пор оставшийся таким, просто-напросто страдал желудком, и потому слегка завидовал этим двоим...
Марк Туллий искренне порадовался сейчас тому, что меж этими двумя странными, во всем противоположными созданьями несмотря ни на что так и не погасло нечто важное. Какой-то огонек, согревающий обе души. То, что важнее даже сенатских побоищ. Марк очень сильно подозревал, что этот тлеющий уголек, который мы так часто в суете, спешке, а то и в злобе затаптываем, на самом деле важней многих и многих вещей, кажущихся нам самыми главными...
- Жалко, стемнеет еще нескоро, - вздохнул Цицерон, - выглядите вы все-таки...странновато.
- А наплевать, - отозвался Квинт, вскинув голову, - и не думай, что мы будем тащиться по переулкам или изображать из себя двух твоих зачуханных деревенских родственников и прятать глаза от сограждан.
Походка Квинта была по-прежнему стремительна и легка, а нос он вздернул даже выше, чем обычно. И, разумеется, поэтому бросался в глаза встречным куда больше, чем его довольно скромные спутники. Впрочем, на него и так все, всегда и везде обращали слишком много внимания...
Какие-то молодые люди, одетые оч-чень недешево и вполне вызывающе, вытаращили на него глаза - а он даже нарочно замедлил шаг, сделав его плавным, важным, каким, собственно, и должен быть шаг уважающего себя римского нобиля.
Ребятишки наперебой поздоровались, и кто-то самый нахальный хихикнул:
- Квинт Гортензий, ты что, в канаве валялся?..
Квинт, резко остановившись, смерил юнца высокомерным взором.
- Что за провинциальность... - протянул он манерно, - Разве не видишь ты, что это не грязь?..
- А что же?! - все с недоумением глядели на черные и серые разводы на мятой Квинтовой тоге.
- Это последний способ окраски шерсти. Тога, окрашенная - и отглаженная - столь своебразно, как бы говорит нам, что ее хозяин выражает сочувствие римскому народу, не имеющему возможности носить белоснежные тарентские ткани... Способ сей зовется "быдлец", - величественно пояснил Квинт. Умел он так поговорить с кем-то, что сразу казался пусть не стоящим на ростре, но выше своего роста, и так немалого. Царь Тарквиний Гордый да и только. Цицерон отвернулся и сделал вид, что кашляет.
- Уууу, - завистливо протянули сразу несколько голосов. Ну разве могли эти пустоголовые мальчишки пропустить самую последнюю новинку в одежде?!
Стоило всей троице свернуть в переулок, Катон согнулся, схватившись за живот, и издал мычание, перемежаемое взвизгами.
- Квинт, они же из-за тебя сейчас все пойдут и будут дрызгаться в канавах- ахххххххааааа!!!! Ну что ты де-елаешь, сдурел что ли!..
- Стручку я уже объяснял - это все любовь.
- Какая... еще любовь? - обалдело спросил Катон.
- Не знаешь, какая она бывает?.. - и Квинт вдруг дурашливо заорал на всю улицу страдальческую греческую песенку, общий смысл коей сводился к фразе: "Любо-ооовь! Зачем ты мучаешь меня-ааа?!"
Возле собственного дома Квинт остановился.
- Так, учтите, я теперь там не один...
- И кто ж к тебе вселился? - удивился Марк Туллий.
- Ну я же сказал. Моя любовь.
- А она молодая?
- Она хоть порядочная?
Вопросы Цицерона и Катона прозвучали почти одновременно.
- А вы что, хотите, чтоб я влюбился в старую блядь?! - возмутился Квинт.
- И как же ее зовут? - полюбопытствовал Цицерон.
- Собственно, не ЕЕ.
- А что, это не она, а ОН?! - Катон сдвинул брови.
- Скорее, оно. По-моему, оно еще маленькое, чтоб с уверенностью ответить на этот вопрос, - отозвался Квинт насмешливо.
- Евнух, что ли?.. - теперь уж Цицерон побледнел от ужаса.
- Дурак, что ли? - ответил Квинт вопросом на вопрос, что являлось не лучшим ораторским приемом.
Так двое Квинтовых друзей и вошли в его дом, даже не представляя, кого они там встретят. Собственно, долго так и никого и не видели. Ибо сидели в атрии, пока хозяин смывал с себя дурнопахнущее тибрское происшествие и переодевался. А потом еще и погнал вымыться Катона, и переодел его в свое дорогое, нежное, слишком резко контрастирующее с бронзовым Катоновым загаром и черными волосками на руках и ногах, тряпье... Цицерон, все это время проведши без дела, не скучал - ему нравилось беседовать с Катоном о стоиках и с Гортензием о всякой чуши... За это время рабы так и сновали из кухни в триклиний и назад - их шагов не было слышно, но по дому почти видимыми волнами плыли, играли, плескались умопомрачительные ароматы. Горько-желтый цвет спелой луковицы,
На кухне Квинта даже самый жилистый оковалок старой баранины умели превратить в мягчайший, тающий во рту кусок, коим только богов угощать, да и только не всех, а лишь тех, которых отличает изысканный вкус. Даже у Цицерона уже невольно дрожали ноздри, и он часто сглатывал слюну - а уж Катон, кажется, был готов просто лечь и заснуть, и видеть все это во сне - так пьяновато блестели его глаза...
На хозяйском ложе валялся бесформенный ворох какой-то... мешковины, что ли, странно смотревшийся на роскошном покрывале, рядом с вышитыми подушками... На самом деле это была, конечно, не мешковина, а просто грубоватая провинциальная одежка, а у вороха, как оказалось, имелась голова... и, видимо, не только.
Голова, нечесаная, похожая на ком свалявшейся овечьей шерсти, поднялась... но отнюдь не потому, как показалось Цицерону, чтоб поздороваться с хозяином и тем более с его гостями. Просто оно тоже учуяло вкусные запахи, тем более - под самым носом...
- Не хочешь поздороваться с моими гостями, Гай? - мягко спросил Квинт.
Тут обнаружилось, что у создания помимо неряшливой копны волос имеется бледное, словно всю жизнь кормили постными бобами, некрасивое, какое-то невнятное личико... Впрочем, Цицерон успел всмотреться, и пристально.
Только теперь существо, кажется, проснулось окончательно, разглядело, что оно тут не наедине с ароматами блюд, и вскочило. И... шлепнулось на пол у ложа, запутавшись то ли в своей мешковине, то ли в покрывале...
У Катона было совершенно бронзовое лицо.
Марк Туллий не знал, что сейчас творится с его собственным - возможно, на нем и отразилось глубочайшее недоумение...
Насколько он мог судить из увиденного, Квинтова "любовь" была не старше лет 17, и все 17 лет кроме последних двух дней прожила в деревне где-нибудь в Галлии или Умбрии... и при этом ладно б обладала хоть какой красотою - Квинт только квиритам прощал их волчьи морды, а уж все, что приобретал для себя - было у него изысканно-красивым. От статуй до рабов. Да и друзей-уродцев у Квинта не водилось... Марк Туллий еще думал - значит, Квинт не самого нелестного мнения что обо мне, что о Катоне, если пускает нас на порог. А вот Катонова дружка, горбатого и какого-то косорылого стоика Афинодора, Квинт просто не терпел...
Этот же мальчик - впрочем, юноша, конечно - был столь откровенно некрасив, что у Цицерона окрепло его подозренье: а все ли у Квинта с головой в порядке? В самом-то деле?
У мальчишки был слишком большой рот. Слишком тонкие, резкие черты. А глаза - он же только проснулся, не поймешь. Зато морда пятнистая - подростковые гнусные прыщи. Кому везет - у тех проходят, кому не очень - на тех оставляют ямки и рытвины, будто от оспы - будто крошечный крестьянин впряг в плуг муху и перепахал тебе лицо...
Паренек меж тем выпутался из тряпок, сел на полу и зло поглядел на троицу в тогах.
- Эй, квириты, я не галл и вообще не варвар, чтоб стоять надо мною с гордым видом победителей, - сказал он, - это вам чести не делает.
Голос, подумал Цицерон, отвратительный. Слишком высокий, будто подлаивающий или подскуливающий. И что, это шутка была?.. Все ясно. Беспородная дворняжка считает за честь для себя сообщить квиритам римским, что у них с честью - плохо...
- Мы стоим с видом людей, собирающихся обедать, - сказал Квинт, - а вот ты лежишь на полу с видом самым дурацким, только и всего. Изволь подняться...
Мальчишка послушно встал. И даже подождал, пока Квинт устроится на своем законном ложе со всем удобством - гостям указав на оба, сейчас не имело значенья, кто на каком...
Теперь было очень заметно, что юнец слишком тощ, дурно сложен и одет чуть лучше, чем римские рабы - подметальщики улиц.
- Я рассказывал тебе о Цицероне. И о Катоне тоже, - не глядя на парня, сказал Квинт. - А это, друзья мои, Гай Валерий Катулл из Вероны...
Паренек приобрел угрюмый вид. Словно Верона была чем-то вроде дурной болезни, о которой непристойно рассказывать чужим людям. Он не лег, а присел на Квинтово ложе, обхватив руками плечи, и не слишком-то любезно уставился куда-то в угол триклиния, где не было совершенно ничего интересного. Ну и варвар, подумал Цицерон. Дикареныш так себя не поведет... Вот уж не знал, что одна из ветвей рода Валериев дотянулась аж до Вероны. Впрочем, у них не семья, а целая армия... все может быть.
- Гай Валерий - твой клиент, Квинт? - спросил Катон, безошибочно определив, что к самому Катуллу обращаться не стоит.
- Он клиент Метелла Целера, если это имеет какое-то значение.
- Учиться приехал в Город, да? - спросил Цицерон.
- Можно и так сказать.
- Риторике? - Марк Туллий не смог удержаться от легкой иронии - онемевший подросток походил на оратора как сам Цицерон на Сципиона Африканского.
- Нет. Он пишет стихи, - сказал Квинт. Парень вздрогнул, словно и стихи были чем-то неприличным, о чем нельзя упоминать.
- Хорошие?..
- Ужасные, - безмятежно ответил Квинт, - Пока что. Надеюсь на лучшее.
- Не хуже твоих! - вдруг прямо-таки злобно взвизгнул парень и задрожал мелкою дрожью. То ли от обиды, то ли от собственной дерзости. Его глаза вдруг широко раскрылись, и стало видно, что они огромные, темные, несчастные. И притом косые. Может быть, косили они только от волнения, а может, и нет... Квинт щелкнул пальцами перед носом Катулла:
- Гай, глазки...
"Глазки" - дикие, как у раненой лошади - обрели осмысленный взор с явным трудом.
- Так вот, о стихах, - продолжал Квинт как ни в чем не бывало, - Они хуже моих, и ты это знаешь. Просто уж потому, что ты пишешь так, словно до тебя был только Гомер. Вы там в Вероне явно живете во времена Троянской войны. Кто сидел вчера в таблинуме и рыдал над александрийцами?.. Вот когда ты научишься хотя бы подражать им, о твоих стихах можно будет сказать, что они, может быть, недурны.
- Пусть я пишу как замшелый Гомер, но зато я пишу о том, что важно! А ты - все о хуях да о хуях! И о женских дырках! Нет ничего больше в мире, кроме твоего божественного хуя и множества дырок, причем в половине из них он уже побывал - воистину, повод для радости, а во второй - еще не успел, воистину повод для страданий! О, какая тема!!!
Цицерон с Катоном аж застыли от такой наглости.
- А по-твоему, хуй - это неважно? - вопросил Квинт. - Пра-авда?.. Да это ж самое важное на свете!
- Не хочешь говорить серьезно - тогда и языком чесать нечего!
- А я совершенно серьезен.
Катулл вскочил и вышел, почти выбежал из триклиния. И Цицерон с Катоном, хотя наблюдать за всем этим было забавно, почувствовали облегчение. Парень унес с собою свое смущение, свою злость, свою глупую грубость, они улетели за ним, вопя, как гарпии, и всем тут же стало спокойнее...
- Уже не вернется, - сказал Квинт. - Обиделся. Вечная ходячая обида.
- На тебя? - спросил Катон.
- О, если бы.
- Неужели на богов и судьбу? - Цицерон, с грустною усмешкой.
- О, если бы... Но все гораздо хуже.. На себя... на себя самого. За то, что глуп, груб, некрасив и до двадцати лет не читал александрийцев. Все это, конечно, неисправимые недостатки, - усмехнулся Квинт.
- Ему двадцать? Мне казалось, семнадцать, не больше.
- Мне иногда кажется, что семь - и ни годом больше, - Квинт теперь улыбался, мягко и счастливо.
- Квинт, если ты плел о любви просто так - это крайне неумная шутка, - сказал Цицерон. - Мы могли бы поверить, что он влюблен в тебя.
- Но ты в него... - поддержал Катон. - Ты у нас, конечно, всегда был чудненький, но не настолько ж.
- Он в меня как раз не влюблен, - сказал Квинт. - Влюблен в него я.