Принято мемуары писать уже после бурной жизни, с удовольствием оглядываясь на дорогие ошибки и умилительные встречи. Попробуем наоборот. Тем боґлее, что бурность никак не давалась жизни нашего поколения, выросшего, (как я уж однажды произнес в документальном фильме) "под картонным солнцем Леонида Ильича".
Конечно, все это глупости. Грош нам цена, если за картонным солнцем мы не видели ежедневного взрыва настоящего светила. Просто нас так воспитали, что признаться в лени и безразличии не так стыдно. Одно потерянное поколение бродило в потемках, аукаясь с другим потерянным поколением и не нашлось дуґрака, что хотя бы из глупого своего любопытства включил свет. Все мы видели, все знали, обо всем имели понятие - так, кажется, у Толстого?
А может быть, и не у Толстого. Можно было бы поупражняться в создании несуществующих цитат. Так Гашек с гордостью писал о том, что придумывал ноґвых животных, когда редактировал какой-то сельскохозяйственный или биолоґгический журнал. Его одернули возмущенные знатоки. А как удобно цитировать в полутьме литературных знаний, распространившейся в нашей литературной жизни. Можно было прослыть начитанным человеком.
Мемуары начались с мелкого перезвона. Это случайно. Потому что повесть, которую я решил записывать, идет уже не один десяток лет, движется со своим сюґжетом и стилистикой, и повесть не виновата, что записывать начали с этого слуґчайного пассажа. Вероятно, он оправдан предыдущими абзацами, поворотами и разворотами литературного пейзажа. Герой, предположим, выехал уже с утра, отґдохнул у ближайшего дуба (от которого, конечно же, набрался мудрости - больґше неоткуда) и теперь с мелкими перезвонами тронул за вожжи - дальше. Кроме того, все абзацы случайны, если уж говорить о проблеме начала. Все происходящее - цепь случайностей, и началось это цепляние крючков друг за друга и падеґние близкостоящих доминошек с того, что вначале сотворил Бог небо и землю. Начал бы, например, с любого другого предмета, и это было бы случайностью. Закономерно только то, что через несколько тысячелетий рано или поздно загоґрелись бы окошки по домам, засуетились бы то там, то тут мелкие литераторы и начали бы записывать свою невидную жизнь - чтобы хоть как-то придать знаґчительности уносимому песку. И все это соединение песка, которым занята лиґтература, год к году все увеличивает и увеличивает песочное пространство, коґторое в географии известно как пустыня.
Важнее всего в начале мемуаров - какого зрителя видит перед собой вышедший на бумагу литератор. Несколько дней я думал об этом, и не начинал писать, поґка не нашел своего зрителя. Вот даже и нашел слово, полчаса назад. Это - тьма. Ну не страшная, пусть. Скажем так: выключили свет в зале, чтобы артисты не отвлекались, и вот за рампой пролегла тьма. А на самом-то деле - это вовсе не бессветная пустопропасть, а жизнь там наполнена людьми, шепотом, блестящиґми глазами и туалетами дам. Одним словом, заинтересованные люди, доброжеґлательные, и не осудят, конечно, ни в чем.
Ну а по виду, конечно, тьма.
6.5.91
Из окна моей конуры видны переливы из плоскости в плоскость зеленой крыґши соседнего четырехэтажного дома. Вот поле, которое вдохновляет мои литературные пейзажи. Зимой оно, конечно, греется под снегом, но вот снег соґшел, и поле зеленеет. Мелкие холмы с пещерами слуховых окон и спокойно выходящими котами, асбоцементные трубы канализационной вентиляции - это деревья, и крыша так удачно расположена, что занимает почти половину всей нижней плоскости картины из окна. Соседние дома с их стенами только огораживают замечательное поле. Учитывая, что полдетства я смотрел на крыши как на источник весны и оттаявших теплых пятен, такое огромное крышное пространство под окном - настоящее везение.
Сейчас все несколько тронулись на вещах и богатствах, так что и мне уместно будет сделать пометку, что для нищего везение и крыша под окном, а например, солидный американский литератор предпочитает ухоженную лужайку своего гектарного сада. Раздвигающиеся прозрачные стены, фонтанчик с ручьем. Но мы из своей конуры знаем, что это совершенно безразлично для литературы, поґтому что главные вещи вроде моря и неба - общие.
Помню гордость, с которой один состарившийся в советской литературной жизни писатель обводил рукой из окна своей лоджии в доме творчества уютный пеґределкинский пейзаж. "Ну как, нравится?" - что-то вроде того говорил он, наґдеясь поймать на моем лице необходимую ему зависть.
Конечно, я изобразил восхищение и уважение. Но зависть - не стал. И восхищение, и уважение относились к его годам. А зависть мне была даже невозможґна, потому что как раз в эти дни я получил большую вдруг пачку купюр за фильм и даже некоторое время тоже называл деньги "капустой" - потому что действиґтельно по карманам у меня завелись десятки зеленых листков: половину денег выдали трехрублевками, даже извинялась кассирша.
Целая эпоха уходила в то время, а писатель ее не замечал. Деньги стали веселее, злее, открытее, и можно уже купить лоджию в прекрасном месте на тот же меґсяц-другой, в то время как писателю лоджия давалась за многие литературные служения. Все это называлось писательскими привилегиями. А теперь свободно (вот что особенно важно - свободно и открыто, безбоязненно) покупалось за саґмые разнообразные деньги. Моя знакомая как раз в те дни вернулась с Дагомыґса из невозможного (ее слово) дома отдыха на валюту. А наши стареющие литеґраторы радовались как дети видеомагнитофону с эротическими фильмами, что каждый московским спекулянт посмотрел, зевая, уже несколько лет назад.
Вот какую штуку сыграла переменчивая погода общественного развития с нашими старичками. Тени, кого я назвал бы так: служащие советской литературы. Писатель Анатолий Андреевич Ким, который не позволял при мне грубых слов ни о чем, вдруг всплеснул руками и не удержался: "Толя! Ведь это литературное говно!!"
Так стоит ли после всего этого беспокоиться о пейзаже из окна? Посмеялся бы Гомер на эту тему, для которого вопрос был решен биографией. И тут мы наконец пришли бы к окончательному пониманию: свой пейзаж каждый писатель носит с собой.
И крыши, и поле, и птица трясогузка на плитняковской дорожке, а кроме того
- деревянный одноэтажный магазин около шоссе с видом на мокрое поле у деревґни Хлябово. Я никак не могу себе этого объяснить, но именно однажды увидев с остановки этот магазинный домик и мокрые ящики, вдруг ощутил, что после этого не страшно и умирать. Почему именно этот домик с зеленой крышей, шоґфер около грузовика, жалкое поле? Я почему-то узнал, что как бы ни случилось, все здесь останется. И от этого мне стало гораздо легче. Наверное, объяснить это сейчас не выйдет. Надо остановиться и признаться, что да, просто стоял на обоґчине, бездумно смотрел вдоль дороги и вдруг понял: если видел эту картинку, умирать не страшно.
Сегодня у меня, оказывается, именины. Как была устроена наша страна, что, доґжив до 31 года, только узнал свой день Ангела!
7.5.91
Пришла Таня Юрина и "сделала предложение, от которого он не сможет отказатьґся" (как в "Крестном отце"). За месяц нам предлагается снять документальный фильм на 52 минуты о Николае Ивановиче Рыжкове. Снять быстрый фильм о вчеґрашнем премьере страны - это очень интересно, к тому же я почему-то по фотоґграфиям Рыжкову симпатизировал. Значит, надо начинать собачий журналистский путь: завтра ехать в справочную АПН, читать досье и персоналию на Рыжкова, гоґворить с коллегами, вытягивая из них мнения и информацию, потихоньку втягиґвать себя в состояние кружения над материалом (не как орел, а как колдун).
Вот так и отступает тьма нечисти в зрительном зале. Конечно, не яркие солнца и даже не фонари, а гнилушки, маленькие светящиеся трухляшки, но они отгоняют темноту тоже. Суетливые встречи или небольшие дела, телефонные заняґтия - а смотришь, уже забылся, что о смысле жизни так и ничего не придумал, прервал процесс лет в семнадцать.
Как делается документально-искусственный фильм? Все документальные фильґмы - искусственны, это исходит от бесполезности наших инструментов, так что одна забота, будем считать, снята. Жизнь отразить не удастся, значит, будем пиґсать кинематографическую статью. Предпоследний фильм был в жанре кинемаґтографической открытки - и это прекрасно я предложил в название (прекрасґно, что не нашлось дурака помешать), прекрасно и вышло. Хотя под стучание "Конваса" мы переговаривались, что снимаем в жанре - фантик от съеденной в 1913 году конфеты.
А начинать документальный фильм следует с легкой обертки, идейки, поворотика - никак не могу назвать точно - скажем так: с галстука, когда нет еще не только костюма, но и тела для одевания. В "Рождественской открытке" так и выґшло - с идеи открытки. А там уже, смотришь, из галстука медленно проступает шея, и как-то все стронулось...
Но идей нет. Хотя чувствуются какие-то смутные ощущения пара над ночной водой - река, значит, есть, угадывается что-то живое. И не знаю - пар это над темой или над котлом, куда надо положить тему, для варки. Это и вправду безґразлично - энергия в материале, над которым придется работать, или в моем наґстроении и состоянии (стоит отдохнуть, не злиться, как тут же расправляются руки и глаза, льется замечательная болтовня или письменная речь). Важно застаґвить себя направить этот ручеек на лопасти очередной работы, которая намелет-таки муки детишкам на пирог, а может быть, и для главного дела чего-то переґпадет. Ну, вот мы и посмотрим, как в этом смысле с Николаем Ивановичем Рыжковым.
9.5.91
Оказалось очень интересно с Николаем Ивановичем - по газетным же опять лиґстам. Есть несколько идей, которые могли бы увлечь за собой весь фильм - наґпример, о свободе, к которой рано или поздно сводятся все нынешние перестґрелки в экономике и политике. Те, кому это не выгодно (не предложишь же, в самом деле, рабство как цель), пытаются навалить на этот единственный вопрос кучу мусора или украшении - все равно, лишь бы не было видно сути.
Еще одна мысль - о трагедии. Героико-трагическое правительство, которое пришлось возглавлять Рыжкову, было отражением героико-трагических лет. Горько, конечно, это узнавать, но в нашей стране все приличное рано или поздґно принимает форму трагедии.
И наконец, мысль о политической поэзии и политической прозе в нашем правительстве. Поэту, конечно, легче поразить очередной митинг рифмами и обґразами. Труд политического прозаика тягостен: он вынужден говорить правду, которая в нашей стране обычно мало того, что неприятная, но и долгая, нудная, со множеством подробностей и оговорок.
На работу меня толкает и толкает остреньким локтем Татьяна: думай, думай про Николая Ивановича! В помощь нам уже предлагается группа социологов и псиґхологов с аналитиками - они "набросают канву", как сообщила представительґница заказчика (а кто заказчик, так и не сказали). Таня, поджав губы, ласково ответила, что у нас есть кому "набросать канву" сценария и просила передать привет социологам. Несмотря на поджимание губ, мы, конечно, очень внимаґтельно выслушаем эту группу. И, разумеется, сделаем по-своему, объяснив все особенностями и законами искусства, которое мы и предґставляем.
...Сегодня праздник. В последний год люди не очень справляют праздники, потому что в воздухе висит какая-то неясность - 1 Мая радоваться или плеватьґся? 7 ноября - как-то неловко. Висит в воздухе пыль, поднятая нашими газетаґми всех направлений, и чихает человек, почесывается, и праздник - не праздник. Но сегодня заплевывать особенно трудно, потому что плевок попадает на мертвых.
10.5.91
Шварц удачно распорядился необязательностью мемуаров: взял себе для работы полную свободу. Например, интересно вчера было у Е. Аграновича, автора мноґжества стихов и песен, отрывков и сценариев, а главное "Я в весеннем лесу пил березовый сок. С ненаглядной певуньей в стогу ночевал" - по одиннадцать коґпеек с каждого исполнения в любом ресторане кормила песня своего автора. И статуэтка, которую он подарил Наташе, сделана из африканского дерева, провеґзенная автором контрабандой и пр. и пр. Спасибо Дине Мусатовой.
Но именно обязательность записывания вчерашнего мешает удовольствию писать, и, поучившись у Шварца, воспользуемся свободой графомана. Предполоґжим так: создавать не дом с волшебными окнами, а интересную свалку - дитя свободы создания и мать свободы потребления. Расшифруем для дураков, к которым относит себя и автор: автор делает, что хочет, а читатель берет что хоґчет. По-моему, честно. То есть писать не то, что самое важное, а то, что самое хочется.
Шварц выбрал себе постоянную тему для упражнений (потому что не каждый день хочется писать свободное) - биографию. Он начал ее с младенчества, но я вряд ли смогу это сделать, во-первых, потому, что младенчество всегда более или менее одинаковое: запомнилась кошка под столом неизвестной квартиры, пьяґный отец с друзьями, а я ем селедочный хвост под столом; чулок сваливается у меня с ноги, а мать бежит со мной в 129 отделение милиции (а какое оно было в г. Тушино, не знаю), помню морду собаки на ружье, которое отец дал мне стеґречь в Тучкове, пока сам пошел за водкой (это я теперь понял). Очень хорошо помню себя за взрослым столом в Коптеве на Пасху - из этого дома год назад выломал я кованый штырь, и он лежит теперь у меня на книжной полке - единґственное, что осталось от дедовской комнаты в коммуналке, где родилась мать. Взяв этот корявый гвоздь, я с пафосом и обидой говорил себе, что проклято наґше время и место, где деды оставляют в наследство не больше кованого гвоздя. Литератор постоянно вертится во мне, украшает жизнь тела и духа всякими литературствующим завитушками слов.
Ну и так о младенчестве все не важное. Литературствуя, скажу, что вылет пули из патрона мало интересен. Гораздо важнее направление ствола (отрочество) и особенно - дальнейший полет, где возможна встреча с целью (если повезет пуґле). А вылет из патрона однообразен.
Поэтому, если я и соберусь тянуть лямку автобиографии, то откуда-нибудь с 1973 года - с рабфака. Там уже были события, театр не для детей и не для юноґшества, а для взрослых - с девушками, вином, приключениями и страданиями молодого Вертера по причине молодости и полного здоровья.
Например, однажды мне надо было срочно улететь в Таллинн (утешить сердце), а денег не было ни копейки. С тоской я подъезжал к университету на троллейґбусе Љ 12 и выходя (остановка напротив "Националя") наткнулся в дверях на кошелек с двадцатью, кажется, рублями, которые и стоил студенческий билет на самолет туда и обратно. В тот же обед я был в Таллинне и тянул за душу свою возлюбленную своим нытьем и недоперевыясняловкой насчет любви и всяких подробностей отношений.
Вот как везло мне в жизни!
11.5.91
Когда меня спрашивают, что сейчас делаю (а я отвечаю охотно), я называю два одновременно снимающихся художественных фильма и один документальный (с Диной Мусатовой), и теперь вот еще один, о котором заказчики просили храґнить строжайшую тайну, учитывая подлость предвыборной войны.
Фильмы называются "Рыжий" и "Великий муравьиный путь". Самые интересные строчки в этих фильмах - те, что оказались в платежной ведомости. Фильм "Рыжий", где главную роль имеет несчастье играть Андрей Ташков, тянется меґсяц за месяцем, вызывая удивление всех присутствующих, особенно - присутґствующих на съемках.
Испуганный режиссер, прислушивающийся к каждому мнению, наглый директор, оплативший своему приятелю тройку-другую тысяч за день использования его квартиры (десять средних зарплат служащего), вороватые администраторы, больше всего напоминающие мышей, мерзнущие от ночного холода несчастные актрисы и сценарист, мыкающийся по площадке в белом смокинге, потому что играет роль бармена и стыдящийся за все происходящее и за свой сценарий - вот ночная съемка под условным названием "Объяснение в сауне".
Оператор по прозвищу Витя-Штатив (так как камеру всегда носил на плече) объясняет всем, что им надо делать, выстраивает мизансцену, чуть ли не сам кричит "Мотор!", и все с облегчением думают, как нам повезло, что хоть кто-то здесь знает, что надо делать.
- Ну ты, коза в бусах! Верти, верти попкой-то! Слово гостя для тебя закон, - сквозь зубы говорит сценарист в белом смокинге, глядя в камеру.
Крупный план сняли с первого дубля. Сценарист выходит на улицу и очень жалеет, что лишь несколько пассажиров ночного троллейбуса увидели его, стоящеґго в белом смокинге около тяжелых грузовиков, названных в кино "лихтваген" и "камерваген". Вот такое кино.
Ирина Злотницкая - один из немногих профессионалов в группе, второй режиссер - чешется от снимаемого нами кино. Красные пятна на руках и в глазах буквально ее извели. Мне кажется, что после каждой смены ей надо выдавать противостолбнячную сыворотку...
Второй фильм, где главную роль играет сам режиссер и его жена Маша, снимался сначала в Сочи, а теперь заканчивается в Севастополе, из чего видно, что режисґсер его гораздо бойчее Сережи Ковалева и фильм выйдет соответственно бойчее. Зато если первый режиссер хоть иногда заглядывает в глаза сценаристу, мается "насчет чего-нибудь поправить", второй, как получил сценарий, так и пропал. Он сам знает, как снимать, как играть, как писать и даже как рисовать. Глупо бы быґло ему спрашивать. И если бы не обещания звонить из Севастополя и держать в курсе, если бы не строчки в договоре, которые призывают сценариста участвовать в просмотре отснятого материала и поправлять, у меня и сомнений бы не было.
Это работа над художественными фильмами, о которых я с удовольствием
упоминаю, рассказывая, "как дела".
Работа над документальным фильмом "Маленький принц в вашем доме" с Диной Мусатовой проходит где-то вдали, хотя и в Москве, потому что моя жена - мой терпеливый соавтор и берет на себя все мои обязанности. Единственно - была съемка в нашей квартире в день рождения Лены, где, разогнав наконец деґтей, взрослые с удовольствием выпили шампанского (изготовленного в Нижнем Новгороде, что для нынешнего человека, воспитанного на городе Горьком, большая экзотика и удовольствие, вроде того, что в первые дни выходить на Тверскую вместо улицы того же, невиноватого опять же, Горького).
Ну а второй документальный фильм, про Николая Ивановича, - тайна, и о ком он, ни слова не напишу.
12.5.91
Ни с того ни с сего взял с полки "Современную идиллию" и вдруг наткнулся в календаре на дату - вчера была годовщина смерти М. Е. Салтыкова. Читая его великолепный текст, сам почему-то мало вылавливаю неожиданных для себя мыслей. Может быть, это и настроение, и состояние, но, может быть, и свойстґво его прозы, которая договаривает до конца сама, не оставляя уже места для рассуждений о рассуждаемом предмете. Кроме того, с таким мыслителем рядом даже как-то неудобно упражняться: боишься самодеятельности. Кто-то из велиґких сказал после смерти Толстого (если я не путаю) - теперь, когда его нет, и мы можем считаться писателями. И я не запрещаю себе творить, но уж не в таґкой текстовой близости. Этим, например, опасны в прозе длинные цитаґты из хорошего писателя.
Но вот что при этом важно: заботы и предметы для наших рассуждений не только не измельчали, а как раз в точности такие же, как были перед Михаилом Евграфовичем. Например, западник: он ядовито объясняется насчет призвания варягов: дескать, если они нас грабили и жгли, насиловали наших жен, а мы умнее не стали, так это оттого, что грабили без системы и закона. Ну а как начнут по заґкону, так мы тогда и научимся. Вот для этого и нужны нам тут иностранцы. Хорошее дело исторические календари. Есть конкретность в связи с прошлым, когда именно в этот день вспоминаешь, что русская эскадра овладела крепостью турок Анапой 12 мая. Погода, вероятно, была похожей. Где-то сеяли-пахали (впрочем, откуда нам знать, что надо делать крестьянину в середине мая?). В Москве, где я сейчас сижу, тоже зазеленели бульвары - в частности, Тверской, верхушки лип которого видны сейчас из окна (пишу я в Аниной комнате). В Паґтриаршем пруду отогревались лягушки. Московские обыватели, к которым я сеґбя с удовольствием причисляю, собирались к обеду. В Козихинском переулке старушка смотрела из окна первого этажа (был же в 1807 году Козихинский пеґреулок?). Вот это всё и ткёт народ из человеческих ниток, и ты понимаешь, что жизнь гораздо больше шестидесяти-семидесяти лет, до которых надеешься дожить, руководствуясь статистикой.
Вчера я делал парад своим делам. Сегодня продолжу деловые подвиги - работу над книгой, которую пишу уже месяца полтора, а написал всего лишь треть: "Энциклопедия экстремальных ситуаций". Я замышлял ее (именно "замышґлял") как хорошего работника, что будет кормить создателя переизданиями вреґмя от времени. Надеялся обстругать своего Буратино быстро, но идея в работе открывалась шире и захотелось, во-первых, написать: интереснее, чем предпоґлагал, а во-вторых - описать больше понятий. Стало жалко хорошей идеи: спраґвочник несчастного человека плюс настольная психотерапия. И еще жальче буґдущих читателей, потому что все они жители нашей страны в такое время, когґда каждый человек должен получать сочувствие и хоть какую-то поддержку. Энциклопедия в таком виде, может оказаться действительно нужна, и я стараґюсь написать ее возможно скорей. Жаль только, что быстро и хорошо я могу редко и что-нибудь краткое. Я затягиваю, затягиваю, тут еще добавляются кажґдый день то работа (был Валяев, теперь - Николай Иванович), то замешивание раствора на даче или испытание нервов на разрыв дома. Я всегда проповедую, что быт наши газеты намеренно смешивают с жизнью, внушая, что у нас уроґвень жизни такой же, как в Африке, обманывая, что жизнь - это быт... Но в таґкие минуты, когда в моем доме визжат друг на друга, плачут, упрекают меня и друг друга, тут я забываю, что жизнь включает в себя высокие идеи и сознание того, что именно из твоей страны впервые вылетел человек в космос. Дело вот в чем: жизнь - это, конечно, не есть быт. Но кошмарный быт уже не оставляет меґста для другого - памяти о "высоких идеях" и, таким образом, становится кошґмарной жизнью.
Так что кое-какие оправдания моей неторопливости есть.
13.5.91
Я все еще веду обзор сделанному за эти месяцы: продолжим сценарием, написанным вместе с Валяевым - "Секретный ящик 01528". Мы написали кинокоґмедию - вымученную, искусственную и сами опустили глаза от стыда. Валяев, разумеется, бодрится и грозит успехом - особенно после того, как перепишет рукопись в едином стиле. Но у меня нет надежд, и я с содроганием вспоминаю только напрасно потраченные недели, когда, зевая по очереди, садились мы за машинку, давились пустотой и вынимали из себя слова - слово к слову - для неживой комедии.
Мы не развеселились, и механическое создание рукописи не пошло ей на пользу. Слова все появлялись не из сердца, а прямо из машинки, которая никогда не виновата.
Была хорошая идея: несколько человек попадают на таинственный черноморский остров (уже смешно, ха-ха), где натыкаются на военную базу, которая вскоре оказывается секретной дачей вождей. Дача была так засекречена, что о ней вожди забыли, только по секретным каналам отправлялось туда продоґвольствие и деньги. Обслуга рада до смерти, что за пятьдесят лет никто с Больґшой земли не появлялся и больше всего боится о себе напомнить. Случайные посетители натыкаются на муляжи колбас и фруктов (муляжная дача), огромґный унитаз, галерея с одеждами, которые рассыпаются при примерке. Все сгнило. Но, объединившись с местными жителями, они решили всё переустроґить и укрепить.
Много можно было скроить забавных сценок, но мы ничего не скроили, а зеваґли и зевали, обвиняя друг друга в равнодушии. И правильно обвиняли: пришел возраст, когда перспективных тысяч рублей уже мало для воодушевления, а друґгого интереса в себе нам разбудить не удалось.
В актив своей обзорной рабочей книги надо записать и текст по документальному фильму "Очень вредное производство на фабрике грез". Особенно надо запиґсать себе в актив огромную кастрюлю упреков, которую Татьяна заставила меня хлебать и хлебать до дурноты: я собирался уехать в Евпаторию по настоянию Наґташи и преодолеть давление обязанностей сдачи фильма редакции.
Я так долго извинялся перед Татьяной в тот день, столько злого и оскорбительного выслушал (заставил себя не оборвать ее, не рассориться), что случилась неґприятная вещь - при виде Тани сразу вспоминаю запах и плеск той похлебки из кастрюли. Поток дерьма сыграл с Татьяной свою обычную вещь - запачкал выґливающую. Может быть, ей это и все равно (ну она могла бы так сказать в запаґле), но я уже никак не могу убрать этого препятствия, и это очень мне жаль, потому что так теряют друзей...
Самое интересное, что ни в какую Евпаторию мы так и не уехали. Лена сломала нос, попала в больницу, и семейный кошмар разгорелся с новой энергией. И на приемке фильма (втором просмотре) я был, и опять говна похлебал - вот каґкой я парень удачливый. А Таня ни за одно слово не извинилась. Сейчас я поґдумал, что это, пожалуй, то средство, которое могло бы отмыть... Ну нет, так нет. Все равно мы остались друзьями. Но уже, конечно...
Вчера я был в Центре детского кино и ТВ, для которого мы и делали фильм, поґсмотрел, как редакторши пьют чай (это их естественное времяпрепровождение, как известно), посмотрел на довольных собой людей и отдал текст рекламной бумажки, которую они просили написать про фильм. Но больше всего мне поґнравилась Москва.
Не потому, что она в этот день особенно хороша, а просто с непривычки - давґно не был на улице (у меня бывает - месяц не выхожу, только вечером с детьми на прогулку в темноте). А Москва очень хороша, пока не привыкаешь к ее празднику. Но лица жителей показались мне серыми. Тоже давно не видел, и было так, словно шел по больничному двору с язвенниками: по-моему, у нас процентов 90 проходящих по улицам - больные люди. Когда газеты перекрикиґваются насчет "больного общества", я вижу это не в социальном смысле. Сколько уж раз мы друг друга утешали: "Блажен, кто посетил сей мир в его минуґты роковые!" Даже вроде бы поздравляют друг друга некоторые - настолько, мол, блаженны мы тут. Я думаю, здесь свойство грозы: вспышки молний красивы, торґжественны, величаво показывает себя природа - встает во весь забытый в буднях рост. Но вот гроза затянулась: день, два, солнца не видно, все молнии, дождь. От грохота мы уже не слышим друг друга, а пора говорить. Проходит и неделя, и меґсяц - все молнии и гроза. Как тут любоваться и утешать себя, что "блажен"...
Да, признаться, и гроза измельчала. Только солнца как не видели, так и не видим.
15.5.91
Вчера целый день мы ездили по городу и разговаривали с теми, кому есть, что сказать о Николае Ивановиче Рыжкове и наших обстоятельствах. В газете
"Правда" еще и пообедали, и это мне был урок, потому что еще полгода назад я обедал в АПН за рубль двадцать копеек, а теперь в "Правде" - за три семнадґцать. Из дома я почти не выхожу, сам не понимаю, как это получается при моґей профессии вроде бы журналиста и сценариста. Еще Яков Борисович Корнаков, мой первый наставник в журналистике, говорил, что журналиста ноги корґмят, а я утверждал, что голова. Но оба мы оказались неправы, потому что истиґна, как всегда, посередине: жопа. Только мой заблестевший рабочий стул знает истории моих произведений.
Впрочем, я увлекся. Какая, простите, жопа! Все, за что я получаю деньги, вылетает обычно у меня изо рта, как сигаретный дым. Валяюсь я, действительно, много, шляюсь по комнатам, ругаюсь с женой и детьми, говорю по телефону, читаю газеты и книги, смотрю видео. Но из чего собирается материал, который потом покупают, я понять не могу. Точно знаю, что не из ругани - это отнимаґет, наоборот, у нашей семьи не иначе как двойной-тройной против нынешнего доход. Видео - тоже вряд ли помогает уму. Но остальное, так или иначе, идет в суп. Как всегда, я утешал Валяева, почему его проза вылеплена из дерьма и гряґзи: как кокон личинки стрекозы, художник лепит свои домик из того, что его окружает. Личинка стрекозы это делает не только потому что нет другого матеґриала, но и потому, что так по цвету сливается с пейзажем. Валяев слушает, наґклонив голову, но ни разу не сделал последний логический шаг. И только под конец выпалив - что ж это меня окружает навозная куча? А ты, значит, розовый куст? А я бы так вышел, подбоченясь, и сказал: "Да! И очень пышный".
16.5.91
Постепенно и неизбежно предвыборное кино о Николае Ивановиче превращается в репортажи с кинокамерой о судьбах Родины. Сегодня нам говорил Иван Иванович Антонович и председатель правления коммерческого банка "Пресня" Петр Гончаров. А потом мы пообедали в столовой ЦК КПСС, постояли и погруґстили. Насчет того - почему же этот отличный аппарат, ухоженный, отлаженґный, готовый, ничего не может сделать. Тем более удивились после столовой, и даже меню я специально взял, чтобы показать жене, что есть еще продукты в наґшей стране, а она все говорит, что вся пища перевелась от политики и прибываґет к нам только из-за рубежа в посылках гуманитарной помощи, которую гаврики из Моссовета нам продают. Нет, есть еда, и вот доказательство в подробґностях:
МЕНЮ СТОЛОВОЙ
Меню на 15 мая (четверг)
Закуски
100 Салат с кальмарами 39 коп.
100 Салат из квашеной капусты с яблоками 14 коп.
75 Салат "Весна" 29 коп.
100 Винегрет со свежими овощами 17 коп.
50 Салат из огурцов и помидоров со сметаной 24 коп.
90 Треска по-шведски 51 коп.
20/10 Сельдь с зеленым луком 23 коп.
30/20 Свинина отварная с маринованным огурцом
Молочные продукты
50 Сметана 20 коп.
180 Кефир 06 коп.
200 Молоко 13 коп.
100 Сыр домашний 21 коп.
Первые блюда
300/25 Борщ флотский с копченым окороком 81 коп.
400/150 Окрошка мясная 78 коп.
300/15 Суп вермишелевый с шампиньонами 40 коп.
300 Суп молочный рисовый 23 коп.
Вторые блюда
100/40 Ставрида жареная во фритюре с соусом 93 коп.
Признаюсь, я сам сейчас перечитал меню. И вдруг захмыкал и даже чуть ли не закачал головой. На позапрошлом фильме "Рождественская открытка..." мы-то поместили меню 1913 года. Вот почему вздыхать, так это вздыхать по бытовым мелочам: "Стерлядь кольчиком по-пильот" или "Буше из раковых шеек мариноґванное". А все нынешние "яства" - слезы не в добрый час победившего пролеґтариата.
Но если говорить о судьбах Родины, то становится жутко. Как преподаватель информационной защиты в Школе выживания, я читаю своим слушателям, что надо погружаться в информационный вакуум в такие дни, как наши, выныриґвая лишь иногда, чтобы осмотреться, насколько поднялся уровень навоза. Сам я так и поступаю, но вот был вынужден не только вынырнуть, но и разгребать и изучать. И становится страшно всматриваться даже в ближайшие дали.
И нашим собеседникам было трудно сохранить бодрость, хотя все они люди с бытовой стороны преуспевающие. Забудешься в бизнесе или литературе, а как только просят рассказать о Родине, так приходится поднимать глаза, и начинаешь - плакать.
На Тверской открыли казино ("вот чего нам, оказывается, больше всего не хватало!") с игровыми автоматами. Рядом продают пиццу за валюту, и усталые глаґза случайных людей всматриваются внутрь помещения. Переход под Пушкинґской площадью, названный местными хиппи "труба", наполнен продавцами гаґзет и брошюр: "Шесть раз в неделю", "Тысяча поз", "Сексуальная женщина" и еще, еще, еще, как по длинному пропахшему туалету для душ идут люди и приґвыкают, привыкают, привыкают...
Ну а есть ли хорошее? Конечно, есть! Просто трудно так сразу взять и вспомнить. На даче у вишни, которую посадили в этом году, распустились три цветка. Лена мне сегодня позвонила от бабушки и рассказала. Большой жук был пойман и поґсажен в спичечную коробку. Завтра они опять поедут на дачу... Так что хорошее тоже есть, просто не сразу вспомнишь.
18.5.91
Когда я думал, что можно написать о сегодняшнем дне на даче у Рыжкова, то ничего не придумал, кроме того, что Николай Иванович - порядочный и честный человек, отчего еще наверняка и пострадает. Слабость мне тоже почему-то виделась: и когда он говорил о родителях, о работе в Свердловске, о внуках и даґже двух собаках и двух кошках, живущих на этой казенной даче, - звучала странная мягкая слабость. Когда подумаешь о его сопернике, образ которого больше всего напоминает пивную кружку, становится странно: неужели слаґбость сможет победить пивную кружку?
Разговор о политической борьбе, правда, как-то изменил в сторону твердости лицо Николая Ивановича, и понятно, все это серьезно, и он не собирается стать мальчиком для битья, но и неуверенность, неуверенность... Ему надо еще отдохґнуть и сбросить с себя паутину экс-премьерства, ни с чем не спутываемой бывґшее™. И четыре телефона в дачном кабинете не звонят, и охранники - один в доме, один у ворот, и у них какая-то особая обиженность - едва, конечно, заґметная... Ну не знаю, может, и показалось.
Володя Сафронов вчера в долгом ночном телефонном разговоре сказал, что я все-таки сноб. Тянет вот меня к именам. Это, конечно, вопрос спорный, но я на память взял с ворот дачи Николая Ивановича пломбу от опечатывания ворот и очень этой пломбой гордился, даже привязал себе ее веревочкой на запястье, на что Никонов заметил, что когда войдем, надо объяснить Николай Ивановичу, что это "феничка", что значит по-нашему, по-хипповому,- украшеньице.
Легко Сафронову обвинять меня в тяге к известным нашим согражданам. Но что мне делать, если я действительно пил море портвейна с народным депутатом Щекочихиным в конуре, где пишу сейчас свои заметки, если в АПНовский кабинет, где я работал три года назад, подсел депутат Полторанин, который-таки и стал миґнистром печати России, а до этого немало успел мне рассказать о том, как смотґрит на мир. И мне это понравилось, и мне он показался, во всяком случае, не конъюнктурщиком. Да и, кстати сказать, у нас он числился политобозревателем, потому что сам попросился из главных редакторов "МП", когда ушел из газеты Ельцин. А что касается депутата Политковского, с которым мы начали задумыватьґся о судьбах Отечества за кружкой пива еще в 1973 году в баре "Яма" на Столешниковом, то Сафронов и сам там стоял и пил не меньше моего. Значит, и он сноб. О чем я жалел: что "по наводке" дяди Миши Полторанина чуть-чуть только не доехали мы до исторического моста в Жуковке, с которого год назад упал Борис Николаевич. Но почему жалел? Я не понимаю, это снобизм, что ли?
22.5.91
Позавчера я совсем убедился, что зря пытался написать рассказ "Репетиция моґлодого писателя". То есть я пытался, но вовремя бросил на середине, не напряґгая напрасных сил. У меня было впечатление, что я наткнулся зубами на граґнитную дверь. И, слава Богу, поберег зубы. Писать следует и преодолевая неґжелание, но тут надо знать меру, так может надоесть, что навсегда сломаешь свои литературные зубы, которые и так не больно-то крепки. Хотя у меня есть подозрение, что они у литератора - как у акулы - вырастают новые (впрочем, не очень приятное сравнение - у мышей тоже зубы растут постоянно).
Так вот, свой неудавшийся рассказ, который мне все время хочется написать, я вспомнил, сидя на сцене Большого зала ЦДЛ в компании с Андреем Дементьевым, Юрой Поляковым, а также нелитературными коллегами П. Гусевым - главґным редактором р-р-революционной газеты "Московский комсомолец", и Снежкиным - режиссером, очень высоко смотревшим на зал, о чем в своем кратком выступлении я не мог не сказать.
"Репетиция молодого писателя" - о том, как вся жизнь молодого писателя преґвращалась в репетицию. Но там был и формальный повод для названия: встреґча с читателями в маленьком клубе, которую молодой писатель назвал для себя репетицией встречи в концертной студии Останкино.
Вот почему не получался рассказ: надо все-таки это знать. Не прямо, иногда доґстаточно соседних ощущений, чтобы написать картину, но у меня соседние ощущения и опыт, на которые я надеялся, были слишком далекими. То есть принцип аналогии, на котором я еду всю жизнь, убежденный, что в капле воды (почти в каждой) отражается мир, и так как взять в руки мир - тяжело, то и надо вглядываться в капли, принцип аналогии тоже не литературный женьшень. Тут главная хитрость - вкус, что с чем сравнить. Что-то вроде музыкального слуґха: кому медведь наступил на "аналогическое" ухо (ушей ведь у человека - как опят на пне), тот и сравнивает вечно жопу с пальцем, ну а другие - в большой выгоде, потому что, владея таким нехитрым приемом как аналогия, можно проґникнуть за десять дверей - и без утомительной преамбулы. Тут такое же преимуґщество перед точным знанием, как у отмычки перед ключом: универсальность. Кое-каких подробностей я насмотрелся в этот вечер, а главное - почувствовал. Вот что происходит с человеком, который сидит на сцене литературного вечеґра, на которого направлены прожектора и зрители собрались, хотя ни петь, ни плясать никто не обещал. Комнаты за сценой, официант с кофием, устройство торговли книгами в фойе, зав. производством ресторана с выписанным счетом за банкет, заранее выступающие договариваются, кто о чем будет говорить, и ведущий записывает порядок выступающих и их фамилии. И ведущий, будучи человеком популярным, очень от всех этих дел устал и делает все автоматичесґки, и даже водку на последующем банкете пьет автоматически, а ведь еще надо и стихи писать!
Записки из зала, которые плывут, и движение каждой можно проследить со сцеґны. Тут возникает проблема: кому вставать за записками. То один, то другой. А я дожидался, когда приплывет несколько записок с моей стороны, и собирал их сразу, как грибы, лежащие на краю сцены. А Юра в волнении за кулисами (снаґчала мы немного залу порассказывали, а потом пустили отрывок фильма "Неґсколько комментариев..." - вторую часть). Юра, выйдя за кулисы, записки назвал "вопросками" - "отвечу на вопроски, и пустим продолжение фильма "ЧП районґного масштаба""... Хороший неологизм, который я советовал Юре запомнить. Хоґрош этот неологизм тем, что родился случайно - как это делается в природе.
23.5.91
Двадцать пятая страница. За восемнадцать дней я написал лист мемуаров. Трудґности - в основном бытовые, а не литературные. Единственно, начатые для "темного зала" мемуары то и дело натыкаются на глаза зрителя (появляющегося в воображении, естественно).
"Нежданное зрительство" показывается еще и в некоторой отчетности: где был, что пил, кого видал - особенно литературных людей не пропустил никого, вот только известный в кооперативных кругах мой товарищ Валяев, звонивший на днях с известием об обработке нашего общего сценария, остался неохваченным. Ну вот, теперь и Валяев охвачен. Не могу отказать себе в удовольствии процитиґровать собственные стихи (очень люблю цитировать собственные стихи, жаль - стихов не пишу):
Сергей Иванович Валяев гуляет рано по утру.
Гуляет, бедный, он, гуляет
И пишет всякую муру.
Это стихотворение я создал в комнате журнала "Край Рад", где мы с Валяевым мучились под руководством Рудольфа Гаевского и мечтали о свободе в самые заґстойные времена - перед "пятилеткой пышных похорон". А Володя Орешкин работал в то время в кочегарке и бегал ветеранам-кочегарам за водкой, как Гаврош, проникая через милицейские пикеты, охранявшие в дни похорон "несконґчаемый поток", который струился от Пушкинской площади к колонному залу Дома Союзов и приносил, обязательный, бутылку-другую.
Я даже хотел сейчас написать, что это тот самый Орешкин, который говорит на кухне, где капает вода из крана, в фильме "Несколько комментариев...", но тут же хотел оборвать себя (но не оборвал), потому что опять почувствовал зрителя. Для него пишу я, моего биографа, заботясь об облегчении примечаний. Но за день я ничего не сделал для того, чтобы ему (биографу) был повод стать биографом. Листал монтажные листы для нашего фильма о Николае Ивановиче - Спитак, Ленинакан... Мы хотим напомнить, что "плачущий большевик" - как упорно вбивает о нем почти вся оставшаяся пресса - плакал в Армении, и там же посеґдел. Пусть попробуют доказать, что это нехорошо.
Вчера же я подписался и еще на один документальный фильм. И ведь говорил себе, что больше не буду лезть в документальное кино, но долги советуют мне противоположное. А во-вторых - Мишка Павлов убедительно нашумел в трубку, что я там буду хозяин-барин и без моей головы вкрутую с философией и масґштабного кина не будет, а девушку-режиссерку жалко. Как тут было устоять: девушка-режиссерка, да еще - "жалко"! И смотрела она на меня мучительными глазами (но гордыми! и честь свою девичью не уронила, а я, разумеется, не наґжимал на уговаривание себя; хоть и много у меня пятен, но унижаться перед соґбой никого не допущу) и я таки согласился, за что и был тут же по прибытии доґмой выруган женой, которая словами защищает мое время, а делами растворяґет, отчего сама и мучается совестью.
Таким образом, я вышел на литературно-халтурнический рекорд: по моим сценариям на сегодняшний день снимаются два художественных (правда, не очень) фильма, один полнометражный документально-учебный, один документально-ґполитический и один просто документальный полнометражный. Если при этом иметь в виду, что любимые часы я трачу на "Энциклопедию экстремальных сиґтуаций" или текущий сейчас из-под машинки текст, то образ некоего литературґного Шивы, у которого к тому же все руки - левые, больше всего мне подходит. И только голова печально смотрит на это мелькание сверху, все понимает, пеґчальная, умнеет с каждым днем, но рукам её ум никак не передается, а сужаетґся где-то в районе мозжечка, окончательно переходя в ничем не обремененный спинной мозг. А там и пропадает в заднице.
Кстати, о спинном мозге. Читая про феномен зомби, я сказал Татьяне, что моґжет быть это так: отмирает головной мозг, а остальные мозги покрепче, так что поэтому якобы труп и двигается чужой волей. Но Татьяна безапелляционно меня оборвала и сказала, что если меня интересует истина на этот счет, то я могу почитать у нее в книжке, изданной за рубежом, где все давно об этом известно. Я попытался только вставить несколько слов насчет сомнений, но был опять оборван. Жалкий дилетант. Услышав в такой форме об истине, я как-то сразу к ней, к истине, поостыл и книжку не попросил.
24.5.91
Ночь. Еще год назад мне предлагал знакомый мастер по машинкам войлочную подкладку, и даром, а я отказывался, а теперь ничего нет: ни войлочных подклаґдок, ни лент, ни финской бесчисленной бумаги из АПН, более того - нет даже самого АПН! А мастеру я позвонил несколько месяцев назад, сестра ответила - уехал. Куда? В Израиль. И мастера по машинкам нет!
Поэтому стук от моей блестящей лет уже сорок "Оптимы" идет по сторонам от стола, наверняка тревожит стареющую под аккорды рояля Лелю Номиот - сниґзу, и тетю Дину Янчевецкую - сверху, жену дяди Миши Янчевецкого - сына пиґсателя Яна.
За весь день сегодня я ничего не сделал, только тревожился насчет фильма про Николая Ивановича, прочитал десяток толстых газет, настриг из них разного и написал всего страницы полторы в "Энциклопедию" для статьи "Тонет челоґвек". Если учесть, что об утопающих я писал с 1980 года, то эти полторы страґницы - просто безнравственная отписка. Что скажут дети, когда подрастут. Ведь я писал магниофильмы (что-то вроде звуковых сценок для прокручивания на пляжах), диафильмы-сказки, брошюрки-книжечки, листовки и даже каленґдари (12 штук сюжетов - чуть не выдавливал уже в конце из головы руками), а вот сел объяснять про спасение на водах и опять полез в свои же брошюрки. Гоґлова очищается у литератора не хуже, чем желудок! - вот к какому выводу приґвела меня задумчивость над собой.
А по поводу Николая Ивановича я тревожился и о фильме, и о нём самом. Все бесстыжие газеты (а они почти все стыд потеряли на третий год перестройки) ляґгают, кусают, хмыкают и хихикают - и все искусственно, не от сердца, "закрикивая" свою неаргументированность и настраивая людей против Рыжкова. Порой задумаешься, и захочется нашу прессу широко перекресґтить! И был бы я откровенно верующим человеком, то, пожалуй, и осенял бы каждую газету крестным знамением, веря в чудо, что страницы вдруг и очистятґся. станут в ту минуту белыми. А останется всего название и прогноз погоды. Погоду на завтра обещают теплую, хотя и с возможными дождями: Ленка на даґче и побегает там от души среди лягушек. Вот это самое главное.
27.5.91
Что такое кризис власти? Конечно, никто не исполняет указов президента, кроме его канцелярии да, пожалуй, армии и КГБ. Моссовет поднимает цену на сиґгареты вопреки строгим запретам правительства страны, как будто Москва - это столица Эфиопии и Гавриила Попова нельзя взять под стражу. Разгневанные шахтеры требуют на своих забастовках и митингах отставки Горбачева - это тоґже кризис власти.
Но особенно интересно он проявляется в подземных переходах и ларьках, где торгуют новыми газетами, особенно на Арбате. Длинный ряд матрешек - поточґное производство - маленький Ленин помещён в Сталина, тот в Хрущева, тот - в Брежнева, а самая большая матрешка - Горбачев. Из которой и можно поочеґредно вынуть всех остальных политических матрешек и, наткнувшись на Лениґна, тяжело вздохнуть (впрочем, некоторые продавцы роют дальше: в Ленине умещается совершенно уже маленький Григорий Распутин).
Рядом на лотке продаются резиновые куклы: милиционер с дубинкой - тупой, злобный, корявый, сержант Советской Армии - расхлюстанный пьяница с признаками вырождения на лице, Горбачев - гордый и глупый, родимое пятно у неґго на лысине - сгруппировалось в перекрещенные серп и молот.
А на Пушкинской площади фотографы предлагают сняться рядом с фотографиґческими фигурами в полный рост Горбачева и Ельцина. Впрочем, предлагали дня два, а потом пришли люди от Ельцина (не от него, конечно, а верные ельцинцы) и попросили картонного Ельцина убрать - нехорошо, мол. И вот уже стоит на Пушкинской один Горбачев: таким образом, безвластие переходит в двоевластие. В седьмом классе еще учили!
Что же за этим следует по седьмому классу? За этим следует лозунг "Большевики должны взять власть!", восстание революционных масс (именно масс, а не людей) и большая государственная порка, где "лес рубят - щепки летят", но это щепки от розг. Остается надеяться только на чудо: что народ прозреет и сумеет зримо проявить свое прозрение. Или какой-нибудь вулкан на Ленинских (б. Воробьевых) горах вдруг зафункционирует и сплотит враждующих общей бедой. Или вскочит, скаґжем, некоторый политический прыщ, величиной с гостиницу "Украина", а там дело как-нибудь и наладится.
Сегодня мы должны показать черновой вариант фильма про Николая Ивановича - заказчикам и, может быть, даже самому Николаю Ивановичу. Не знаю, как он будет смотреть на наше изделие, если согласится вообще приехать.
Сейчас полдень, Аня играет в теннис с соседом, Наташа злится на ее поведение, а Лена бегает, задрав хвост своего счастливого характера. И только письмоводиґтелю предстоит в этот солнечный день писать - текст к фильму. Какой же там нужен текст, когда весь фильм только из текста и состоит, сделанный по телеґвизионному принципу "говорящая голова"?
Вот это мы сейчас и узнаем, севши, наконец, за работу.
28.5.91
Приятно читать о вчерашних заблуждениях и наивах: так и не сел я за работу над текстом. Вскоре мы съездили на Старую площадь, показали черновой вариант и все присутствующие сурово помолчали, а потом одобрили, а помолчали из-за сильного впечатления некоторых синхронов - Кургиняна и Гончарова.
Вечером напрасно съездили в Останкино, посмотрели пять минут хроники землетрясения и ничего для себя не взяли - не впишется по стилистике. Так,
по прохладе, начавшейся, наконец, к девяти часам вечера, и поехали по домам, а шофер продолжил свою горестную повесть, начатую еще на Старой площади, как он целый день пьет воду и потеет. Пока нас ждал, три раза в гостиниґцу "Россия" ходил - Христа ради попросить воды из умывальника: набирая буґтылку, пил и потел.
Только что позвонила Ирина Ильинична Галкина - режиссер и давний мой соратник по первому телевизионному опыту под названием "Крымская элегия" про старую-старую старушку, голос которой я до сих пор слышу: "Мы не на... песке родились! Уважительное отношение к прошлому..." Я писал текст, мучилґся, страдал, не боюсь этого слова, и устал чудовищно. Может быть, поэтому так и не собрались мы на второй фильм с Ириной Ильиничной. Но дружбы не поґтеряли, чем я сейчас горжусь, потому что сегодня будет ее фильм "Дети Цхинґвала", который она снимала под выстрелы национально-освободительного (от здравого смысла и порядочности) движения. Каждый народ судьба наказывает своим Гамсахурдией, если только уйти от морали и жалости. Конечно, Гамсахурдия, избранный позавчера, кстати, всенародным голосованием - 87% (не точґные пока цифры), будет разоблачен и свергнут, и станет уроком, но процесс-то сам не минует! И хотя ясно, что у бочки с дерьмом есть дно. И нет выхода, кроґме, как выхлебать ее ложку за ложкой.
И только народ ничего об этом не знает. А только работает еще по инерции, встает утром, по инерции идет к проходной или скотному двору (у нас все дворы скотные в последнее время).
29.5.91
Служенье муз не терпит суеты - вот к какому выводу я пришел долгой маятой около пишущей машинки. Как только надо писать сценарий или текст, руки мои становятся робкими и мысли прячутся на самом дне протекающих извилин (это русла). Работники мои прячутся в темных углах сараев и кричат, что к подневольному труду не способны. А работницы не выходят из дома и кричат через ставни, что дом это - не публичный, а они честные девушки.
Зато сладкая болтовня уже струится с языка и готова к делу. То есть погулять - пожалуйста, а чтобы строем и в нужном направлении - никого не допросишься! И это не странно. Части лишь повторяют целое, и верны поведению своего хоґзяина (если можно назвать хозяевами жителей домов, где они прохлаждаются).
Но мы перехитрим лентяев и займемся экономическим обозрением - бизнес, так сказать, уик.
Вчера дед купил прицеп к машине, и это добавило две тысячи к моим долгам. И я могу гордиться, что не снижаю уровня долгов уже полгода: был должен 7 штук, а теперь 2,5+2+1=5,5. В приход набежит заработанных (но не полученных) 1+0,5+3+0.7=5,2. Но это без налогов.
Есть еще возможность выжать с Тюхи (так у нас называется фильм "Рыжий") и потом с Шавлака - автора "Великого муравьиного пути". Но фильм т/о "Москва" с таким же трудом отдают деньги, как камень воду. Из народных сказок изґвестно - только чудовищной силой или хитростью. Поэтому я и согласился на доработку фильма с Вероникой. Это далеко не синица в руке - скорее воробей. Хотя всегда есть опасность, что воробей в ладошку нагадит предварительно (это не о Веронике, а именно о воробье в руке). Завтра или послезавтра мы пойдем с ней к руководителю объединения "Человек и время" ЦСДФа Тенгизу Алексеґеву и обговорим условия соглашения по доработке. А какие условия? Деньги надо!
И вот интересно, куда бы я обратил свой свободный ум, если б не семья? Что бы писал? Или так и бродил бы по запутанным переулкам биографии неженатого человека, вещая на каждом углу все принесенное в голову последним ветром? Я бы задумывался над такими вещами, которые сейчас даже не попадаются мне на глаза. И решал бы сам с собой придуманную дилемму: что важнее - биография или комментарии к биографии? Это занимает меня многие годы в разных проґявлениях. Помню, как я обрадовался строкам Тютчева:
...Как тень внизу бежит неуловима!
"Вот наша жизнь, - промолвила ты мне, -
Не этот столб, блестящий при луне,
А эта тень, бегущая от дыма!"
Надеюсь, что не слишком переврал, что очень нехорошо, учитывая мою любовь и к этим строкам и к Тютчеву - консерватору в политике.
Я обрадовался этим строкам в Праге, в такой же жаркий день, как сегодня. Даже, кажется, помню, где обрадовался: на подоконнике в общежитии, где я имел обычай возлежать, хотя и был он очень узким, и читать на виду у пассажиров проезжающих автобусов. Про автобусы вспомнил сейчас, а тогда не замечал. Но почему любил валяться именно на подоконнике (да узком ведь!), так и не знаю. Начал-то валяться в Заградках, но там понятно - стены замка были толщиной метра в полтора, по подоконнику можно было даже пройтись от стены к стене. И там были столетние липы парка, а тут - автобусы. Но все равно - валялся. Мне кажется, в представление о вольной жизни обязательно входит это возлеґжание на подоконнике.
1.6.91
Вчерашний день был особенный. Это я понял сейчас, вспоминая. Вспоминать начал просто так, и это тоже сигнал: был особенный. Мы просидели с 10 утра до 7 вечера в тон-ателье - вот и все события. Но выходили на улицу с солнечными пятнами на асфальте, ходили вокруг баронского особняка, в котором втиснулся ВПТО "Видеофильм", а прежде отдыхали военные летчики и жироґвал Берия. И обошли весь особняк, его широкую веранду с раздвигавшейся на колесиках крышей, широкими лестницами - с чугунными и каменными стуґпенями, из которых поднималась трава и крошечные саженцы-деревья. Кроме того, мы обедали на берегу пруда в Сокольниках (а это все в Сокольниках) и той же тропинкой вернулись обратно, собирая себе на светлые одежды паучґков и зеленую тлю.
И снова сидели в тон-ателье, дурели и дурачились, по десятому разу слушая текст о политике, политике, политике... И передразнивали своих героев. Но самое главное, чем отличался этот день, - была музыка среди мигающих, сверкаґющих и простирающихся панелей с кнопочками и лампочками во всей комнаґте. Там даже огромные колонки были подвешены на потолке.
Вот чего я не встречаю чаше раза в полгода, так это музыку. И не в том дело, что она там была особенная, а просто из этих профессиональных приборов она шла настоящая. А мы привыкли к шуршанию приемников второго класса, где, коґнечно, тоже как бы музыка, но, в общем-то, - ее конспект.
И все это многочасовое разноцветное сидение со звукорежиссерами и звукоопеґраторами, а также просто с режиссеркой с монтажеркой, и успешно закончило наш фильм о Николае Ивановиче, с чем мы себя вместе с Николаем Ивановиґчем и поздравляем. То есть опять можно будет слегка погрузиться в политичесґкую тишину и со своего дна плевать по примеру Венедикта Ерофеева на всю их социальную лестницу, на каждую ступеньку этой лестницы.
Теперь только осталось решить, как будет называться фильм, и написать сценаґрий: для бухгалтерии. В понедельник, пожалуй, придется еще съездить кому-то показать (может быть, и Николаю Ивановичу), но ведь, может, и не придется. А значит, можно будет отправиться на дачу, где и грустить об утекающем беспоґлезно времени, ненаписанных страницах своих романов, непрожитых днях своґих романов и всеобщей тщетности бытия - что говорит о безделье источника мыслей (если верить физиологам, ведь источник - голова?). И хотя некоторые утверждают, что мысли носятся в воздухе, а мы только улавливаем их, как раґдиоприемники, но суть от этого не меняется. Только бездельный радиоприемґник улавливает эту станцию, с которой передают заблуждения и вопросы насчет тщетности бытия и всяких зеленеющих деревьев с паучками.
Этим и опасны пенсионеры, а также пенсионный возраст, до которого Господь нас по Своей милости, может быть, и допустит.
2.6.91
Приходит время и о своих делах узнавать по телевизору. Только что Игорь Шавлак вдумчиво отвечал на вопросы ведущего передачи. "Воскресный кинозал": да, закончены съемки фильма "Великий муравьиный путь", теперь предстоит монґтаж. А фильм "Рыжий" уже озвучивается...
Мне хотелось в разговор двух друзей вставить и свой робкий голосок: значит, может быть, и деньги сценаристу найдутся? Сценарист, впрочем, остался неназванным. "Режиссеры не любят называть сценаристов", - сказал я позвонившей Тане, таким образом тактично напомнив ей ее выступление в программе "Добґрый вечер, Москва!" на Рождество, где крутили "Рождественскую открытку..." - и там сценарист остался неизвестен публике, и мне, совершенно искренне говоґрю, было, в общем-то, все равно.
Но это телевизионное известие напомнило мне, что, пожалуй, надо и показаться: чем ближе к премьере, тем ближе надо тесниться к кассе, раз уж ничего друґгого от нашей работы не предвидится.
Хотя я не могу сказать, что писал совершенную халтуру. И, кроме того, я написал мягкий боевик, без злобы и чернухи, без этой популярной грязи и ненависти. Все время я уводил устремления Шавлака от крови. И даже мужественно нашел приґменение реквизиту, изумившему меня. "Двадцать литров красной краски достаґли!" - радостно позвонил мне в декабре Шавлак, а я написал условно-аллегориґческую картину, где кровь течет невидимой рекой (как и хотелось режиссеру). Но Маша остается у меня чистой от этой крови, положив на нее свои ладони. "Тон-нко! Тонко!" - хвалил я сам себя, издеваясь над несчастной своей долей. Что быґло делать-то? Иначе они бы там всех кровью вымазали.
А кстати, сейчас по телевизору я увидел картину из своего будущего фильма, коґторую писал иначе. Так что придется позвонить Шавлаку, спросить, как там наґсчет сценария и отснятого материала, отбирать который я имею право по услоґвиям типового договора.
Сейчас вечер - без четверти девять, хотя совершенно светло, и с Патриарших доґносятся мегафонные голоса - видимо, устроили праздник (хотя какой сегодня праздник, неизвестно). А! День мелиоратора, я прочитал в календаре. Неужели Патриарший пруд осушают? А может быть, это Булгаковский день. Скорее всего так и есть: слышится: "Сатана там правит бал!" - это уж точно Булгаковский праґздник. Но как-то поздновато, столетие Булгакова уже прошло. И вот жил бы вдаґлеке, пожалуй, мог и приехать, полюбопытствовать. А теперь слушаю из окна, шевелю ухом, а со стула не встаю. Почему? Прошел бы за три минуты Козихинґский - и у пруда. Можно даже не переодеваться. Но как-то одному - не знаю... Наташа с девчонками на даче, но сегодня их вечером уже жду: с понедельника у Ани занятия по теннису. Единственный человек в семье, который различает дни недели и воскресенья - совсем другие, чем понедельники, - Аня. Остальные все - от мала до велика - дней не различают и слоняются круглый год по графику, как будто это один день. Бедные наши дети! Если им самим не удастся устроить свою жизнь так же, им придется очень трудно - и календарное существование может показаться невыносимым. Но вот у меня никогда не было такой свободы, а рвалґся я к ней всю жизнь - и вырвался. Если бы не эта лёгкая нестыковка дома, я считал бы себя счастливым. Ничего не надо так, как свободу: ни денег, ни вещей, ни даже людей. А работу бы я себе всегда нашел для рук или головы.
5.6.91
Вот, наконец, мы с Леной и едем на дачу. Дня через три я вернусь на пыльные асфальты, где не растет трава, но растут рубли, и начну некоторое время опять на них огородничать. Все виды деятельности можно сравнить друг с другом, так что и сравнение литературного поденщика (кстати, поденщика ведь!) с тружениґком садово-огородного товарищества тоже естественно.
Читая сегодня опять Шварца, всего две страницы, я задумался о том, почему исґкал его интонацию, был недоволен своей - то ли легкомысленной и недостойґной мемуаров, то ли зависимой от зрителей. И случайно только вспомнил, что пиґсал это шестидесятилетний, кажется, человек. Примерно как сосед из дома напроґтив - дом стоит вплотную к нашему, а шторы сосед не вешает уже лет пять - как въехал, так и не повесил. Живет в комнате, пишет что-то, лежит на софе и смоґтрит телевизор и чешет то грудь, то задницу.
Наверное, он думает не так, как я, и интонация его, будь он литератором, была бы совершенно другой. А это мне в голову как-то не пришло, и я по привычке прежде обвинять себя, прежде всего и обвинил себя в рисовке или неискренности - нет той мерной правды. А на возраст я не оглянулся, потому что никогда не считал возможным объяснять в литературном поле чьи-то недоделки возрасґтом - тут ведь какая разница? А мемуары все-таки не литература. И в них роґман, который и так большинство писателей всю жизнь пишут (про себя), ближе других творений прислоняется к оригиналу: возраст, настроение, домашние привычки и солнечная сторона кабинета так и торчат, и навязываются. Что праґвильно, раз уж главный герой из этого состоит.
8.6.91
Когда-то, три года назад (по нынешним временам - очень давно), я был литературным критиком. То есть если бы придираться, можно, конечно, поспорить, но, по сути, кто таков литератор, если печатает свои критически-литературные заметки в толстом журнале "Знамя" или яростной газете "Московские новости"? Конечно, литературный критик.
И в должности литературного критика немножко остаюсь и сейчас: как годовые кольца нарастали на мне журналистика, критицистика, сценаристика - и по очеґреди, и вперемешку. Поэтому вчера вечером, начитавшись перед сном Вен. Ероґфеева (одно из обычных моих чтений), погасив свет и ворочаясь на сиротской поґдушке, я начал сочинять то ли рецензию, то ли статью, то ли, пожалуй, речь о горькой русской книге "Москва - Петушки", изливать свою боль и любовь. Андрей Киселев полтора почти года назад предлагал мне съездить к Ерофееву - Андрей собирался на интервью и звал просто за компанию. Я вроде бы покиґвал головой, торопливо согласился в АПНовском коридоре и - понесся в дальґнейшие квадраты. Но что-то расстроилась поездка, Андрей не собрался, а я не напомнил.
Сто раз я уже качался, как от зубной боли (то есть мысленно, точнее - душевно, душа качалась, а я-то, разумеется, сидел, как истукан с чубчиком), качалась душа, припоминая, что мог бы приехать и хотя бы пожать руку, написавшую слова: "Или вот, например, одуванчик. Он все колышется и облетает от ветра, и грустно на него глядеть... Вот так и я: разве я не облетаю? Разве не противно гляґдеть, как я целыми днями все облетаю, да облетаю?"
Хорошо, конечно, что эту книгу писал умный человек, не помешало и что начитанный. А самое главное, что просто светится в книге, - это любовь и жалость, жалость и любовь от первого до последнего вагона "Москва - Петушки". Умных людей у нас много, и в связи с соответствующими мероприятиями все больше подоспевает умнеющих, но тех, кому жалко, - вот тут другое!
В том, что "Москва - Петушки" - поэма, я как-то не сомневался никогда, раз автор так написал. Но только прочитав раз двадцать, понял, что прозу так читать невозможно, и что от чтения поэма для тебя становится все лучше и лучше. Только уже на третий раз горько подбираться к концу, он должен был быть друґгим, может быть: опять проснулся в чужом подъезде, подобрал чемоданчик с орехами и конфетами "Василек" и вышел на утренний московский тротуар, и уныло со счастьем и болью вздохнул "Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел..."
Но Ерофеев уже ничего не поправит, и нельзя никаким красноречием его уговорить и разжалобить, хотя и было ему жалко всех.
И в который уже раз я замечаю, как художник строит из того, что сочтет нужґным или ближайшим. Из пустых бутылок, пустых глаз и вагонов электрички и получилась самая настоящая русская поэма - ровно от Гоголя. Как будто не быґло всякого Серебряного века и акмеизма с "ничевоками". Только когда я говорю "от Гоголя", я не думаю, что Ерофеев что-то там продолжил за классиками и прочая. Он - не ветка от ствола, а ствол, если уж говорить деревянными сравнеґниями, следуя за автором: "Вот и я. как сосна... Она такая длинная-длинная и одинокая-одинокая, вот и я тоже... Она, как я, - смотрит только в небо, а что у нее под ногами - не видит и видеть не хочет... Она такая зеленая, и вечно будет зеленая, пока не рухнет. Вот и я - пока не рухну, вечно буду зеленым..."
Спустя месяца два после смерти Ерофеева, его книга наконец вышла у нас и стаґла продаваться. Около перехода к Пушкинской я увидел парня со стопкой книґжек и протиснулся покупать.
- Три шестьдесят две! - сказал парень. Я обрадовался, засмеялся и спросил: