Гречин Борис Сергеевич : другие произведения.

Аншлаг на приёме у фрау рейхскомиссар

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Госпожа Матильда Видриг приезжает в Россию и, подобно дьяволу, ищет мёртвые души на недооккупированных территориях. На первый взгляд она сумасшедшая старуха, думающая, будто бы находится в Третьем Рейхе, не проигравшем войну, но Феликс Эрнст, ставший волею судеб её адъютантом, слышит всё больше здравого смысла в её речах, так что едва переносит этот здравый смысл. Фрау рейхскомиссар посещает в Ярославле отечественных и окраинных националистов, модельное агентство, немецкий супермаркет, педагогический вуз и другие места и людей и везде находит тех, кто продаёт ей свою душу, отвергая человечность и Родину. И каждая такая "покупка" совершается лишь в её пользу, то есть в пользу нового Рейха. Монологи госпожи Видриг, в которых она объясняет Феликсу истинный смысл своих поступков, это не только разоблачение англосаксонского проекта, но и обнаружение правды о людях, что не имеют чести и не хотят знать своего родства. Русские националисты вторичны и убоги, националисты окраин власто- и корыстолюбивы. И она кормит их гордость и их карманы, лишь бы они разрывали ткань великого государства и великой культуры. Девушки-модели считают Россию помойкой - и получают возможность оказаться за границей - в борделе. Педагоги очарованы Западом и соглашаются с ядовитыми идеями свободной педагогики - без воспитания, без учителя, с акцентированием внимания на сексуальной составляющей и критическом мышлении. Это всё идёт на пользу новому Рейху - тем, что разрушает Россию и другие страны. <...> И, положа руку на сердце, каждый, кто по своей воле всё это отдаёт, всего этого недостоин. На приёме у фрау рейхскомиссар в финале повести действительно был аншлаг, и каждый из гостей получил возможность заглянуть в кривое зеркало собственной смердящей души". (c) Л. В. Дубаков
  Борис Гречин
  
  

Аншлаг на приёме у фрау рейхскомиссар

  
  повесть
  
  Ярославль - 2014
  
  УДК 82/89
  ББК 84(2Рос=Рус)
  Г81
  
  Б. С. Гречин
  Г81 Аншлаг на приёме у фрау рейхскомиссар : повесть / Б. С. Гречин - Ярославль, 2020. - 90 с.
  
  'Госпожа Матильда Видриг приезжает в Россию и, подобно дьяволу, ищет мёртвые души на недооккупированных территориях. На первый взгляд она сумасшедшая старуха, думающая, будто бы находится в Третьем Рейхе, не проигравшем войну, но Феликс Эрнст, ставший волею судеб её адъютантом, слышит всё больше здравого смысла в её речах, так что едва переносит этот здравый смысл. Фрау рейхскомиссар посещает в Ярославле отечественных и окраинных националистов, модельное агентство, немецкий супермаркет, педагогический вуз и другие места и людей и везде находит тех, кто продаёт ей свою душу, отвергая человечность и Родину. И каждая такая 'покупка' совершается лишь в её пользу, то есть в пользу нового Рейха. Монологи госпожи Видриг, в которых она объясняет Феликсу истинный смысл своих поступков, это не только разоблачение англосаксонского проекта, но и обнаружение правды о людях, что не имеют чести и не хотят знать своего родства. Русские националисты вторичны и убоги, националисты окраин власто- и корыстолюбивы. И она кормит их гордость и их карманы, лишь бы они разрывали ткань великого государства и великой культуры. Девушки-модели считают Россию помойкой - и получают возможность оказаться за границей - в борделе. Педагоги очарованы Западом и соглашаются с ядовитыми идеями свободной педагогики - без воспитания, без учителя, с акцентированием внимания на сексуальной составляющей и критическом мышлении. Это всё идёт на пользу новому Рейху - тем, что разрушает Россию и другие страны. <...> И, положа руку на сердце, каждый, кто по своей воле всё это отдаёт, всего этого недостоин. На приёме у фрау рейхскомиссар в финале повести действительно был аншлаг, и каждый из гостей получил возможность заглянуть в кривое зеркало собственной смердящей души'. (c) Л. В. Дубаков
  
  ISBN: 978-1-310-48616-6 (by Smashwords)
  
  (c) Б. С. Гречин, текст, 2014
  (c) Л. В. Дубаков, предисловие, 2021
  
  ~~~
  
  

КРИВОЕ ЗЕРКАЛО

  предисловие Л. В. Дубакова
  
  [В связи с тем, что предисловие Л. В. Дубакова содержит отсылки к событиям романа, читатель должен решить сам, хочет ли ознакомиться с предисловием сейчас или после окончания чтения романа (прим. авт.).]
  
  Повесть Б. С. Гречина 'Аншлаг на приёме у фрау рейхскомиссар' вначале выглядит как произведение фантастическое. Главный герой не иначе как чудесным, едва ли не мистическим, образом становится на несколько дней прапорщиком Вермахта. Но это не фантастика. Сами девяностые годы, в которые происходит действие повести, это время чудес, время небывалых возможностей, открывшихся на разломе эпох. И главное, что от страницы к странице эта повесть становится всё реалистичнее и страшнее - своей безжалостной правдой.
  
  Госпожа Матильда Видриг фон Бок приезжает в Россию и, подобно дьяволу, ищет мёртвые души на недооккупированных территориях. На первый взгляд она сумасшедшая старуха, думающая, будто бы находится в Третьем Рейхе, не проигравшем войну, но Феликс Эрнст, ставший волею судеб её адъютантом, слышит всё больше здравого смысла в её речах, так что едва переносит этот здравый смысл. Фрау рейхскомиссар посещает в Ярославле отечественных и окраинных националистов, модельное агентство, немецкий супермаркет, педагогический вуз и другие места и людей и везде находит тех, кто продаёт ей свою душу, отвергая человечность и Родину. И каждая такая 'покупка' совершается лишь в её пользу, то есть в пользу нового Рейха. Монологи госпожи Видриг фон Бок, в которых она объясняет Феликсу истинный смысл своих поступков, это не только разоблачение англосаксонского проекта, но и обнаружение правды о людях, что не имеют чести и не хотят знать своего родства. Русские националисты вторичны и убоги, националисты окраин власто- и корыстолюбивы. И она кормит их гордость и их карманы, лишь бы они разрывали ткань великого государства и великой культуры. Девушки-модели считают Россию помойкой - и получают возможность оказаться за границей - в борделе. Педагоги очарованы Западом и соглашаются с ядовитыми идеями свободной педагогики - без воспитания, без учителя, с акцентированием внимания на сексуальной составляющей и критическом мышлении. Это всё идёт на пользу новому Рейху - тем, что разрушает Россию и другие страны. Вся эта ложь - это ложь Великого инквизитора и ложь Верховенского-младшего, которые забирают у человека величие, свободу, красоту, культуру, веру. И, положа руку на сердце, каждый, кто по своей воле всё это отдаёт, всего этого недостоин. На приёме у фрау рейхскомиссар в финале повести действительно был аншлаг, и каждый из гостей получил возможность заглянуть в кривое зеркало собственной смердящей души.
  
  В повести Б. С. Гречина есть русские немцы и русские немцы. Одни, это Феликс и его невеста, считают себя русскими, но помнят о своей немецкой крови, другие не хотят помнить ничего, потому что переместили своё сознание на другие территории, в другую культуру, где, впрочем, их совсем не ждут с распростёртыми объятиями. Одни - больше русские, а другие - больше немцы. Но беда не в культурной или пространственной миграции, а в том, на что идут люди ради комфортной жизни. Феликс и Анна-Мари защищают проигравших - не нацизм, но людей, которые приняли присягу раньше, чем поняли, кому они служат. Другие персонажи повести - кто со страхом, кто с удовольствием, но - готовы к уничтожению очередных слабых. Фашизм проиграл, но победил. Потому что идеи коммунизма и интернационализма оказались побеждены идеями нового фашизма и эгоизма англосаксонского мира. Хочется верить, что эта победа временная, и что обезьяна, пришедшая уже не за, а со своим черепом, и с мечом, будет возвращена в могилу, из которой восстала, а мёртвые души русской культуры однажды найдут в себе мудрость снова стать русскими, разбив кривое зеркало, что было деформировано ими самими и дьяволом-оккупантом.
  
  Л. В. Дубаков
  канд. филол. наук
  
  ~~~
  
  § 1
  
  Доводилось ли вам читать воспоминания участников боевых действий? Или, скажем, мемуары военных врачей?
  
  Двое бойцов в суматохе боя оказываются на одной огневой позиции, вместе, плечом к плечу, ведут огонь, а с рассветом видят: они - солдаты сражающихся армий.
  
  Пуля входит рядовому в висок и выходит с другой стороны. Этот рядовой встаёт и самостоятельно идёт в медпункт.
  
  Другой боец получает небольшую царапину, даже не в бою, а на привале - и умирает от заражения крови.
  
  Партизан доблестно борется с солдатом Вермахта за огромный прожектор, причём оба, словно дети, попросту тянут прожектор в разные стороны, не используя оружия, наконец, партизан побеждает и, довольный, уходит, таща на себе трофей, хотя тот ему без надобности: в партизанском отряде нет дизельного генератора.
  
  Все эти случаи кажутся анекдотом или досужей выдумкой, а между тем являются документированной правдой.
  
  Похожее, по своей невероятности, случилось и с автором этого текста четырнадцать с половиной лет назад, когда ему даже ещё не было восемнадцати. Мне, конечно, удалось избежать смерти от заражения крови (кто бы иначе писал эти строчки?), удалось избежать и пули в висок, да и вообще не пришлось стрелять в людей. Но так вышло, что в августе 1999 года я всё же короткое находился на своего рода военной службе. Когда мне кажется, что всё бывшее мне пригрезилось, я открываю военный билет и читаю в нём соответствующую запись.
  
  Человеку, благодаря которому мне удалось попасть на ту службу, я был обязан небольшим отчётом. Тогда, насколько помню, я обошёлся устным докладом, но всё незаписанное имеет свойство забываться. Теперь, когда в моём распоряжении есть несколько свободных дней, мне приходит в голову восстановить по памяти всё произошедшее и составить письменный 'отчёт', который при его недостатках хотя бы будет иметь достоинство точности и аккуратности.
  
  К счастью, никто сейчас не стесняет меня при записи тех событий ни нормами канцелярской речи, ни требованиями художественности, ни рамками стиля, поэтому признáюсь честно, что буду писать в своё удовольствие, тем языком, каким будет удобней всего рассказывать - а уж как выйдет, Бог весть.
  
  Длинный отчёт позволительно разделить на параграфы. Это предложение как раз и завершает первый параграф, совершенно достаточный для предисловия.
  
  § 2
  
  Я родился в 1981 году в небольшом посёлке в обычной семье (мама - школьный завуч, отец - служащий в районном отделе народного образования). Когда мне было десять лет, отец получил место в ГорОНО, городском отделе народного образования, семья переехала в город, так что родителям пришлось определять меня в новую школу.
  
  Эта оказалась школа ? 11 в центре города, школа 'престижная', как тогда говорили, с углублённым изучением немецкого языка, который давался мне без особого труда, как и другие гуманитарные предметы. Хоть я и не ходил в отличниках, у меня было стабильное 'пять' по русскому языку, немецкому языку, литературе и истории.
  
  В старших классах начиналась специализация, так я попал в класс с 'историческим' уклоном. Историей разных видов (античной, средних веков, новейшей, историей России) нас действительно потчевали щедро, доходило до десяти уроков в неделю. Особого акцента на немецком языке в нашем классе не ставилось, по этой ли причине или по другой уроки немецкого у нас вела директор школы.
  
  И именно в конце моего десятого класса (май 1998 года) в школу из департамента образования области была спущена одна-единственная 'путёвка' на участие в международной программе обмена школьников.
  
  Руководителем и идеологом программы был то ли Совет Европы, то ли ЮНЕСКО. Философия программы заключалась в том, что школьники из двух разных стран на короткое время, от трёх месяцев до года, должны поменяться местами. Это, дескать, и будет способствовать расширению их кругозора, воспитанию взаимной терпимости, дружелюбия и прочих безусловных добродетелей цивилизованного мира.
  
  'Путёвка на обмен' была в Германию, на три месяца. Аналогичная путёвка в Великобританию досталась школе с английским уклоном. Очевидно было, что посылать нужно кого-то из одиннадцатиклассников: те хоть что-то знают. Директор школы, Татьяна Васильевна Лазарева, выбрала меня. Почему? Бог весть. Из всех трёх одиннадцатых классов наверняка можно было найти пару человек со знанием немецкого языка не хуже моего. Но, думаю, дело решалось просто: в нашем классе директор преподавала сама и за мой уровень владения языком, какой бы он ни был, могла ручаться, а за других ручаться не могла.
  
  Наверное, имелось и другое соображение у Татьяны Васильевны, очень гуманное, которое приходит мне в голову только сейчас. Мои-то родители, в отличие от родителей большинства моих одноклассников, не были ни бизнесменами, ни адвокатами, ни директорами предприятий, были почти бедными людьми, и то, что для других семей являлось просто приятным сюрпризом, нежданным подарком того, что покупается и за деньги, для моих родителей (и для меня самого) оборачивалось почти что исключительным шансом.
  
  § 3
  
  В конце августа 1998 года я отбыл в Германию и вернулся в родную школу только в начале декабря.
  
  Ничего сверхобычного со мной за эти три месяца не случилось. Я жил в принимающей семье, учился в немецкой гимназии (а в мою школу ходил парнишка из Вупперталя моего же возраста, он прибыл за день до моего отъезда), смотрел немецкое телевидение, иногда заваливался с друзьями куда-нибудь в немецкий кабак... Друзья у меня в школе появились, никто, как будто, не глядел на меня как на человека второго сорта. Может быть, причина оказалась в том, что я получал вполне приличные оценки, по математике так и вообще выбился в отличники: моё русское образование оказалось не хуже хвалёного европейского. (Да когда это было! - скажут злопыхатели. Увы, эти злопыхатели отчасти окажутся правы.) Кроме того, я не гнусавил, не шепелявил, не заикался, не хромал, не ходил в ушанке и в валенках, так отчего бы не дружить с этим русским? Подростки ведь очень обращают внимание на внешние вещи. Я пишу 'подростки', потому что все мои немецкие одноклассники казались мне, при всём их добродушии, слегка ребячливыми. Нам бы их проблемы, думал я порой...
  
  Эти самые немецкие друзья и сказали мне, со своей вполне немецкой прямотой, о том, что у меня ужасный акцент. Словарный запас, дескать, достаточный, и грамматика тоже ничего, хотя вполне себе книжная, школьная грамматика, а вот акцент... О произношении я никогда не заботился, собственно, потому, что и мои учителя немецкого тоже над постановкой произношения не ломали голову. Когда, классе в седьмом, на литературе мы изучали 'Уроки французского' Валентина Распутина, я не мог не обратить внимания, что молодая учительница французского из кожи вон лезет, чтобы поставить произношение пареньку-герою рассказа: и заставляет его по десятку раз повторять одно и то же предложение, и пластинки ставит... Я это отметил, а мои одноклассники - едва ли, и это несмотря на то, что школа-то была 'с углублённым изучением языка'! Нет, у нас о такой 'ерунде', как произношение, никто не заботился. Хорошо это было или нет, не знаю, я ведь не учитель немецкого языка и не собираюсь ни в кого кидать камень, как и тогда не собирался. Я просто понял, что моей задачей будет наиболее полно, насколько возможно, приноравливать язык и губы к чужой для русского человека фонетике.
  
  Я стал просить своих немецких знакомых поправлять меня, если то или иное слово звучит у меня слишком не по-немецки. Немцы делали это охотно! Немцы вообще охотно учат других людей, причём делают это бескорыстно и от всей души. Черта, так сказать, национального характера.
  
  Результатом стало то, что к моему отъезду я стал 'звучать' вполне сносно. Правда, всё ещё с акцентом, но не с 'чудовищным' акцентом. Те, кто меня не знал, стали меня принимать за фриза, жителя Фрисландии: это регион на севере Германии у самого Северного моря. У фризов свой специфический выговор, а ещё все остальные немцы их считают не очень далёкими... Так оно или нет, я не знаю, живого фриза я ни разу в глаза не видел, но знаю точно то, что немцам, как и многим другим нациям, не всегда хватает самокритичности.
  
  § 4
  
  В комнате, которую мне отвела приёмная семья (это была крохотная комнатка под крышей, скорей, каморка, впрочем, мне хватало) стоял древний шкаф. Где-то на середине своего срока я поинтересовался у моей гастмуттер, то есть принимающей матери, фрау Ренч, чтó в шкафу. Та скривилась.
  
  - Так, ничего, - ответила она. - Всякая рухлядь. По-хорошему надо бы давно выбросить этот шкаф, да руки не доходят. Но кто бы мне ещё помог! Я всего лишь слабая женщина! Может быть, т-ы хочешь мне помочь отнести его на свалку? (Тут пояснение: фрау Ренч воспитывала сына одна, с мужем она развелась.) Или Кристиан? Знаю я вас, какие вы отличные помощники! Вчера я приехала, а в доме даже хлеба нет! И мне пришлось, словно старой измотанной кляче, снова сесть за руль и проехать десять километров, только чтобы купить хлеба! Нет, это надо же так относиться к жизни! Вам вообще на всё наплевать!!.
  
  Я решил не встречать под горячую руку и не расспрашивать о содержимом шкафа более подробно.
  
  Разумеется, в ближайшее время я этот шкаф обследовал. В нём действительно была 'рухлядь', одежда, мужская и женская. Одежда старая и, странно сказать, даже нестиранная. Или она просто так долго лежала, что успела пропитаться разными запахами? Впрочем, на самой верхней полке шкафа сыскалась картонная коробка.
  
  А в коробке оказались кое-какие бумаги. Несколько чёрно-белых открыток с Адольфом Гитлером (на одной из открыток Гитлер был в толпе, и услужливый издатель обвёл его в кружочек, а содержимое этого кружочка воспроизвёл наверху открытки отдельно, более крупно, чтобы все желающие имели возможность восхититься любимым фюрером), значок HJ ('Гитлерюгенд'), наконец, зольдбух, то есть воинская книжка, на военнослужащего Вермахта по имени Герхард Шлее.
  
  - В шкафу точно нет ничего ценного? - пристал я на следующий день с вопросом к фрау Ренч. Та, хоть и была в более благодушном настроении, послала меня к чёрту. 'А ведь Герхард Шлее - это, может быть, её дед или прадед, - подумал я тогда. - Всё понятно, преодоление нацистского наследия, ощущение коллективной вины, но... но это же - часть истории. Неужели к истории следует безусловно относиться как к рухляди, которую нужно выкинуть на помойку?'
  
  Перед своим отъездом в конце ноября я засунул воинскую книжку себе в сумку. Не знаю, чем руководствовалась фрау Ренч, стыдом или равнодушием, когда говорила о 'рухляди'. Если стыдом, то она должна была быть только рада тому, что я избавил её от позорного прошлого. Если равнодушием, то, в конце концов, равнодушие к своей истории должно наказываться.
  
  § 5
  
  В одиннадцатом классе, в связи с тем, что класс был 'историческим', каждый из нас должен был писать реферат по истории. Оценка за этот реферат шла в аттестат в качестве оценки за выпускной экзамен. (Тогда, к счастью, ещё не ввели единую государственную аттестацию в виде тестов.)
  
  Я выбрал для себя тему 'Правда и мифология Третьего Рейха'. Чем-то видимо, уязвила меня та солдатская книжка, которую я на обратном пути в Россию разглядывал часа три, не отрываясь. (Мой болтливый сосед по креслу самолёта, немец, благодушно и назойливо спрашивал меня о том и о сём, наконец, поинтересовался, чтó это я такое изучаю. Я показал ему титульный лист книжки без лишних слов. Сосед отшатнулся от меня как от чумного и молчал всю оставшуюся дорогу. Бедный!)
  
  О свободном доступе в Интернет для любого желающего в 1999 году можно было только мечтать (нашей семье, например, это было просто не по карману), поэтому, чтобы написать качественный реферат, я проводил в читальном зале областной научной библиотеки долгие часы. Школьников в эту библиотеку вообще-то не записывали, но меня записали, по письменному ходатайству директора школы Татьяны Васильевны.
  
  Мой реферат в итоге перевалил за сто страниц, защитил я его блестяще. Учитель истории, Игорь Петрович Малюев, после окончания защиты оставил меня в своём кабинете.
  
  - Вы зря это сделали, Феликс, - сказал он мне (к старшеклассникам учителя у нас обращались на 'вы').
  
  - Что именно?
  
  - Всё. Зря нарушили формат. Ваш реферат размером с два диплома. По объёму это две трети кандидатской. Школьнику писать такие работы неприлично. Тем более, что, скажем честно, ваш реферат не приближается к кандидатской по качеству. В нём одна фактология и никакого анализа.
  
  - Как же, в конце каждого параграфа... - попытался было я поспорить.
  
  - Одна фактология и никакого анализа, - повторил педагог. - А тот анализ, который есть, - это беллетристика, а не научная проза. У вас в вашей работе отдельно существует множество хороших фактов и отдельно - рассуждения семнадцатилетнего человека, которые ни на какие факты не опираются.
  
  Я опустил голову: Игорь Петрович был, пожалуй, прав.
  
  - Если вам интересна беллетристика, вам надо писать беллетристику! - продолжал учитель. - Беллетристика не имеет отношения к истории!
  
  - А Солжени... - заикнулся я.
  
  - А вы сравнили с себя с Солженицыным? Вам не грозит умереть от скромности, Феликс. Да, и... и выбор темы тоже вызывает удивление.
  
  Я смотрел на педагога, честно лупая глазами и не понимая, что такого упречного в моей теме.
  
  - На что вам вообще сдался Третий Рейх?! Он неинтересен совершенно никому! То, что вам сегодня на защите хлопали ваши одноклассники, мальчики с двумя извилинами в голове и девочки с пустотой в черепной коробке, не говорит ни о чём, ни - о - чём! Если у вас самого больше, чем две извилины, Феликс, а я надеюсь, что так оно и есть, вы должны это понимать. Третий Рейх неинтересен профессиональным исследователям! Он изучен вдоль и поперёк, там больше нечего изучать! Он умер, сгнил, рассыпался в прах, ваш Третий Рейх, это именно рухлядь, как сказала вам ваша мадам, у которой вы прожили три месяца! Он противоречит законам истории, он внеисторичен! Поэтому честного историка тошнит от этого балагана!
  
  - Разве исторические события вообще могут идти против законов истории? - ввернул я. - А если могут, может быть, это в законах надо что-то поправить?
  
  Педагог откашлялся.
  
  - И, наконец, - произнёс он тише, не ответив на мой вопрос, - это непатриотично. Если ваши деды, Феликс, сражались в Великой отечественной...
  
  - Но я же ничем не восхищаюсь! - снова перебил я. - У меня дома портрета Гитлера не висит!
  
  - И на том спасибо.
  
  - Я стремлюсь разобраться...
  
  - Похвальное стремление, что могу сказать. А может быть, я зря про дедов-то? Может быть, ваши деды с другой стороны воевали, Ф-е-л-и-к-с Э-р-н-с-т?
  
  Я опешил и даже не успел разуверить его, что это не так. В России с петровских времён полным-полно Эрнстов... но я этого не сказал.
  
  - Тогда всё ясно, - заключил педагог после паузы. - Тогда извините меня, старого дурака. Да, и ведь ваш реферат написан в двух экземплярах, как полагается?
  
  Я кивнул.
  
  - Я попрошу вас оставить мне один экземпляр, - произнёс Игорь Петрович крайне сухо. - В конце концов, это отличная работа.
  
  § 6
  
  Итак, я получил за экзамен 'отлично'. Между нашей школой и историческим факультетом государственного педагогического университета действовал договор, и по этому договору результаты выпускных экзаменов для исторического класса могли быть засчитаны как результаты вступительных. Мама моя, сама историк по специальности, очень обрадовалась этому. Теперь я мог бы лучше сосредоточиться на подготовке к двум оставшимся экзаменам, если бы собрался поступать на исторический факультет.
  
  Проблема была в том, что я не собирался поступать на исторический факультет. Я собрался в тот же вуз, но на факультет иностранных языков, специальность 'Немецкий язык'.
  
  Я объявил родителям об этом в мае. Мама пожала плечами и ничего мне не ответила.
  
  Через неделю за ужином разговор об инъязе (я предпочитаю писать это слово именно через твёрдый знак) зашёл снова. Отец собрался с духом и объявил, что мама, оказывается, побывала на интересующем меня факультете и всё выяснила.
  
  На инъязе традиционно большой конкурс. По специальности 'Немецкий язык' в этом году есть только пять бюджетных мест. Имеется способ немного снизить проходной балл. Это так называемый 'целевой договор': абитуриент или его родители заключают с факультетом договор о том, что выпускник после выпуска обязуется год отработать в школе по специальности. На самом деле эти договоры - чистая фикция, добавил отец: если их подписывает абитуриент, которому ещё нет восемнадцати, никакой юридической силы они не имеют. Да и вообще, кажется, никого ещё не заставили идти в школу. Суть договора только в одном: его заключение стоит денег ('целевое финансирование обучения специалиста'). Восемь тысяч, сумма, для нашей семьи неподъёмная. (С удивлением я узнал, что такой же целевой договор с историческим факультетом стоит всего лишь четыре тысячи и что эти деньги родители уже почти нашли.) Так что лучше мне отказаться от идеи учиться на инъязе.
  
  Я вежливо кивал, а как только отец закончил говорить, возразил ему с легкомыслием молодости: что ж, спасибо большое за заботу, но я буду поступать на инъяз на общих основаниях.
  
  - Дурак! - вскричала мать, потерявшая к тому моменту терпение. - Да ведь никто, никто не поступает сейчас на общих основаниях! Ты чтó, собираешься набрать 30 баллов из 30? Ты не наберёшь их, Феликс! Будь ты хоть семи пядей во лбу! Ты не семи пядей во лбу! Ты не поступишь, и тебя загребут в армию, этого ты хочешь? А потом, - она всхлипнула, - нам пришлют цинковый гроб. Запаянный...
  
  Да, армия - это был серьёзный аргумент. Вторая чеченская война как раз стояла на пороге. Я углубился в тарелку. Посидел ещё немного, пожевал и объявил: а поступать на инъяз я всё же буду.
  
  Прекраснодушный эгоизм молодости в чистом виде. Родители, услышав это, встали и безмолвно начали убирать со стола (ужин уже закончился), всем своим видом показывая: дурака учить - что мёртвого лечить.
  
  Целый месяц они почти не разговаривали со мной, а я тем временем сдавал экзамены.
  
  Немецкий язык я сдал на десять баллов, историю - на десять, и, наконец, сочинение - на восемь. Неплохие баллы, но... я прекрасно понимал, что гарантией поступления для меня, романтичного идиота, идущего на общих основаниях, могут стать только тридцать баллов. Тридцати баллов - не было. Самым скверным оказалось то, что я даже не попробовал параллельно подать документы на исторический факультет. Кажется, я и не мог этого сделать: дни каких-то экзаменов на двух факультетах в тот год совпали. Или это было не так: точно за давностью лет не упомню, но может быть, это была просто отговорка, которую я придумал для родителей. Для себя я посчитал, что нужно ставить только амбициозные цели, что нужно вернуться или 'со щитом', или 'на щите', а третьего не дано. Пока что моя позиция скорей напоминала 'на щите', увы.
  
  Я объявил дома об оценке за сочинение - и, как говорится в одной пословице о том, кто сеет ветер, пожал настоящую бурю.
  
  - Заказывай памятник, отец! - кричала мать. - Заказывай прямо сейчас! Из мраморной крошки!
  
  Возможно, мама слегка преувеличивала опасность, которая мне грозила в армии, но верно, с другой стороны, и то, что 'слегка' в этом предложении - очень точное слово.
  
  Отец уединился со мной в комнате и принялся с гуманностью, великодушием, тактом, но совершенно невнятным для меня, семнадцатилетнего юнца, языком, объяснять мне, что поступил я нехорошо, что делать так не надо ни сейчас, ни в будущем, что перед мамой за своё своеволие я должен извиниться, что ситуация, действительно, скверная, но не такая уж непоправимая. То, что мне сейчас нужно - это поступить в техникум, есть техникумы, он узнавал, где вступительные испытания проводятся позже, в августе (была середина июля). Или даже в ПТУ, есть ПТУ, где принимают просто на основании оценок в аттестате, а у меня хороший аттестат. Тогда меня не призовут. Потерпеть чуток, проучиться годик, а на следующий год поступать снова, на исторический факультет, разумеется. Конечно, были бы деньги для инъяза... но денег нет, и вообще, каждый человек должен знать своё место в жизни.
  
  В какой-то момент его рассуждения надоели мне до бесконечности, и я сказал что-то очень грубое. Что-то вроде:
  
  - Мне обрыдла эта мещанская мелкобуржуазная мораль, разговоры о деньгах и о том, что каждый должен знать в жизни своё место! Плевал я на ваши деньги! И на вас обоих тоже плевал!
  
  Не ручаюсь за абсолютную точность, но как-то так было сказано, нечто, очень предсказуемое для семнадцати лет.
  
  Отец молча вышел из комнаты. Минут через десять в комнату вошли оба родителя.
  
  - Тебе на нас плевать?! - вскричала мать со слезами на глазах, едва переступив порог. - Так знай, что нам на тебя тоже плевать! Знаешь что, Феликс? Ищи общежитие!
  
  Возможно, это было сказано сгоряча, но я не собирался никого ни о чём умолять, и общаться в такой тональности я тоже не хотел.
  
  - Хорошо, - ответил я. - Дайте мне время собрать сумку.
  
  Мать вышла, хлопнув дверью. Отец немного помялся, но не нашёл, что сказать и тоже, в конце концов, покинул комнату.
  
  Я собрал свои вещи в большую сумку, с которой ездил в Германию, и через двадцать минут покинул квартиру своих родителей.
  
  § 7
  
  Первую ночь я провёл у своего друга, Максима Зайцева - похоже, родители его были не очень рады этому и посматривали на меня косо. Но Максимка надоумил меня, чтó делать дальше.
  
  Я явился к коменданту студенческого общежития, Надежде Степановне, с коробкой конфет и бутылкой красного вина. Я заливался соловьём, а Надежда Степановна, дама, похожая на Крупскую, кивала, поглядывая на меня своими слегка выпученными глазами. Я, отбросив весь свой 'немещанский' стыд и презрение к мелкобуржуазности, потрясая аттестатом и разными другими бумажками, красноречиво убеждал коменданта, что баллы у меня - отличные, самые высокие (так оно, возможно, и было, если не брать в расчёт, что все остальные поступающие имели целевой договор на руках), что я без пяти минут студент педагогического университета, что летом, так или иначе, студенты разъезжаются и множество комнат пустует, так почему бы не заселить меня сейчас, до приказа о зачислении? А уж я, со своей стороны, не останусь в долгу, я отблагодарю... Такие вот превратности судьбы: я, день назад упрекавший родителей в конформизме, сейчас предлагал взятку. Впрочем, у меня особенно не было денег на взятку. Коробка конфет и бутылка вина уже ощутимо ударила по моему кошельку. Правда, у меня ещё хранился неприкосновенный запас в виде пятидесяти немецких марок, но надолго этих марок тоже не хватило бы.
  
  Не знаю, поверила ли Надежда Степановна моей платёжеспособности и тому, что я её 'отблагодарю' после своего официального зачисления в вуз, но, так или иначе, она надо мной сжалилась, и мне выдали ключ от комнаты в общежитии.
  
  Комната, на первом этаже, оказалась в самом конце коридора: вполне себе убогая конура. Побелка осыпалась с потолка; между оконной рамой и переплётом зияли щели едва не в мизинец толщиной; плафон лампы под потолком (единственный) был разбит; ночью, включив свет, я увидел на стене нескольких тараканов. Но грех было жаловаться, особенно принимая во внимание то, что списки поступающих на факультет иностранных языков вывесят в середине августа, и тогда меня, очень может быть, вообще выставят.
  
  Потянулись тоскливые дни, вдвое тоскливые ещё и потому, что во второй половине июля зарядили дожди, долгие, заунывные. У меня не было резиновых сапог, и тратиться на них тоже не хотелось, я взял из родительского дома лишь две пары обуви, поэтому лишний раз не выходил на улицу, отсиживался в своей конуре.
  
  По целым дням я лежал на кровати, уставившись в потолок. Я мог бы устроиться на работу, но не видел в этом никакого смысла. Если я поступлю, всё равно мне придётся искать другую работу, попроще, чтобы совмещать её с учёбой, зато я смогу рассчитывать на стипендию. Если не поступлю, то до середины августа денег мне в обрез хватит, а после меня всё равно выкинут на улицу. Но даже это не так важно, потому что в начале осени мне исполнится восемнадцать, меня будут ждать (уже сейчас, поди, ждут-не-дождутся) кирзовые сапоги, алюминиевая ложка в солдатской столовой и тот самый 'злой чечен', который, если верить бессмертному Лермонтову, уже 'ползёт на берег, // Точит свой кинжал'. Звучит вдохновляюще.
  
  Нужны деньги, размышлял я. Ах, как нужны! Позарез. Причём большие деньги. Будь у меня большие деньги, я, возможно, дал бы хорошую взятку нужному человеку в приёмной комиссии. Или в военкомате. Или просто уехал бы отсюда, из этой конуры, далеко-далеко, купил бы домик у моря... Как несправедливо, однако, устроена жизнь! Есть масса людей, у которых эти деньги есть, но которые со мной ими не поделятся. А ведь я такой замечательный, подающий надежды молодой человек! Я, прямо как Наташа Ростова, добра, весела, то есть, тьфу ты, добр, весел... или я это сейчас сильно преувеличил насчёт моего добродушия и весёлости? Может быть, мне, как Раскольникову, взять топор и пойти поискать старуху-процентщицу? - приходило порой в голову бредовое. Только ведь у Родиона Романовича это плохо кончилось, очень плохо. А ведь стоило ему подождать совсем чуть-чуть, дураку! И на что мне, спрашивается, моё знание русской литературы? Той пуле, которая найдёт мою бедовую голову (размышлял я), наверняка будет неважно, чем она заполнена, а пресловутый 'злой чечен' увы, не оценит, что я могу процитировать Лермонтова.
  
  § 8
  
  Одним вечером (на календаре была среда, 4 августа) в окошко моей комнаты постучали.
  
  Решётка на окне была распашной, по требованиям пожарной безопасности, и заперта на замок. Ключ от замка висел в коридоре в специальной коробочке за стеклянной дверцей, которую полагалось разбить в случае пожара. Но я давно смекнул, как эту коробочку открыть, и у меня был дубликат ключа. Я отпер решётку, распахнул окно и помог ребятам перебраться в комнату.
  
  Меня пришли проведать мои школьные приятели. Миша Боголюбов, очень положительный, серьёзный, спокойный молодой человек, он уже был, что называется, 'в теле' и говорил баском; Максимка Зайцев, отличный друг, немудрящий молчун, но при этом компьютерный гений; а третьим был Игорь Андреев, невысокий ростом, некрепкий, но острый на язык, насмешливый молодой циник, а также известный донжуан. Если быть точней, Игорь утверждал, что, мол, не он охотится за девочками, а они за ним бегают.
  
  Друзья принесли пакет дешёвого вина 'Изабелла' (если вы помните, было время, когда дешёвое вино продавали в картонных упаковках, как сейчас сок) и какую-то закуску к нему. Мы поставили стол между двух кроватей. Столик еле-еле влез, так что сесть 'за стол' было уже нельзя, мы все расселись на кроватях, подобрав под себя ноги. Я предупредил, что разговаривать надо вполголоса, иначе комендант, не ровён час, услышит и выкинет всех троих, а ещё и меня вместе с ними.
  
  Ребята посмеялись над моими страхами, но говорить стали, действительно, потише. Мне рассказали несколько свежих баек, в частности, о том, что Ваня Рюмин, наш бывший одноклассник, ударившийся в анархизм, будто бы разбрасывал некие листовки прямо в центре города и был взят под белы ручки милицией. Кажется, уже отпущен, когда органы поняли, что с такого дурака немного возьмёшь. Нет, мои друзья такой ерундой заниматься не собирались! Пошли расспросы о том, как мои дела, и в каждом вопросе звучало слегка снисходительное сочувствие. Мои-то приятели уже почти обеспечили своё будущее, точней, их родители сделали это.
  
  Я едва успел подумать эту мысль, как Миша Боголюбов её уже и озвучил:
  
  - Понимаешь, в чём дело, Филь: у меня в жизни всё срастётся. У Макса тоже всё срастётся. И у Игорька в жизни тоже всё срастётся. (У самого Миши отец был ректором военного финансового училища в чине генерала, отец Зайцева - крупным бизнесменом, торговавшим компьютерами, Андреев - тот вообще полгода назад рассказывал, как его родители едва не купили замок в Швейцарии.) А тебе надо поворачиваться. Вращаться вокруг оси. И так вот сидеть кислячить - последнее дело. Тебе в этой конуре ловить нечего.
  
  Игорь заметил, что я поморщился от этого наставления, и щёлкнул пальцами с загадочным видом:
  
  - Ты думаешь, что тебе друзья не помогут? Зря. Мы для тебя, Феликс, имеем фантастическую перспективу.
  
  - Классный вариант, - подтвердил Миха. Максимка тоже кивнул. Я нахмурился:
  
  - Какой вариант?
  
  Андреев округлил глаза и восторженным шёпотом произнёс:
  
  - Ста-ру-ха!
  
  - Изергиль, - ляпнул немногословный Максимка, и ребята расхохотались, а я похолодел.
  
  - Я не Раскольников, - проблеял я.
  
  - Ты, Филя, дурак, - солидно и веско изрёк Боголюбов. - Про криминал речи вообще нет. Тебе просто сейчас идёт роскошный фарт. Ты послушай Игорька, он тебе дело расскажет.
  
  И Игорёк, с ухмылками, округляя глаза, строя уморительные рожи, отпуская забавные комментарии, рассказал вот что:
  
  В город приехала Старуха. Матильда Видриг [фамилию я по понятным причинам изменил], урождённая фон Бок. Старуха очень древняя, ей почти девяносто, а может быть, и за девяносто, но она ещё неплохо держится. Хотя 'неплохо' в её возрасте - понятие условное, ведь когда человеку за девяносто, то 'отбросить ласты' он может от любого недомогания. Приехала - и остановилась... нет, не в гостинице, как мог бы подумать недалёкий человек, а сняла для себя и прислуги роскошную семикомнатную квартиру в одном из старых дворянских домов в историческом центре города. (Автор этих строк до того и не подозревал, что вообще бывают семикомнатные квартиры.)
  
  Старуха - вдова какого-то высокопоставленного нациста, то ли генерала, служившего на Восточном фронте, то ли гауляйтера какой-то из восточных областей.
  
  - На востоке гауляйтеров не было, потому что не было гау, партийных округов, - усомнился я. - Были рейхскомиссариаты, протектораты и одно генерал-губернаторство.
  
  - Филя, - пробурчал Миха, - ты, конечно, спец, но не цепляйся к словам. У нас тут не симпозиум по вопросам нацизма.
  
   Хотя муженька её и казнили в сорок пятом, продолжал Игорь, но многое награбленное жёнушка припрятала. А так как родители её происходят из богатейшего баронского немецкого рода и после смерти оставили ей весь капитал, то фрау Видриг после смерти мужа не бедствовала. Удалилась в свой родовой замок и прожила в нём полвека, и вот теперь что-то клюнуло ей в темя. За какой-то надобностью она отправилась в путешествие на Восток, на 'оккупированные территории'. Сопровождает её, вроде бы, одна служанка, которая старухе и билеты покупает, и на коляске её катает, и по-русски худо-бедно балакает.
  
  - Почему, собственно, 'оккупированные территории'? - спросил я.
  
  - Вот в этом-то и вся фишка! - завопили мои приятели чуть ли не хором.
  
  Миха, довольно ухмыляясь, пояснил мне, что Старуха - сумасшедшая. Как сумасшедшая? Да вот просто так, клинически сумасшедшая! Она, представьте себе, уверена, что фашистская Германия победила в войне! Что она живёт в Третьем Рейхе! И что сейчас она находится на территории немецкого протектората. Или уж там генерал-губернаторства, или - как ты сказал, рейхскомиссариата?, почём нам знать, какой бред плавает в её древней голове. Откуда это всё известно? А, вот в этом самый смак и есть! Один из первых визитов фрау Видриг нанесла Татьяне Васильевне, директору школы ? 11, в которой мы все учились. Конечно, не просто так, пришла не с улицы: до того секретарь фрау списался или созвонился с директором. Об этой истории говорит уже весь класс, а потому говорит, что Старуха осталась очень недовольна. Ну, таблички на немецком языке на дверях классов она, конечно, одобрила (у нас в школе действительно имелись такие таблички, считалось, что так учащиеся лучше усвоят иностранный язык), но очень поразилась - чем? А тем, что в классах не висит портрет Фюрера!
  
  Максимка на этом месте бешено захохотал, Андреев и Боголюбов тоже усмехнулись. Андреев пояснил, что после Фюрера, который оказался последней каплей, Татьяна Васильевна указала Старухе на дверь, и та покинула школу с большим достоинством, напоследок проронив: 'Вы очень дурно воспитаны, фрау директор'.
  
  - И зачем мне всё это знать? - пробормотал я.
  
  - Зачем?! - поразился Игорь. - Феликс! Извини, конечно, но ты - идиот. Конченый идиот. Мы думали, всё уже ясно... Ты идёшь к Старухе, прямо завтра, и рапортуешь: 'Унтер-лейтенант Феликс Эрнст в вашем распоряжении!'
  
  - Какой, к чёртовой матери, унтер-лейтентант?! Нет такого звания! - едва не завопил я, забыв про необходимость не говорить громко, о чём сам и предупреждал приятелей.
  
  - Что, запалиться боишься? - спросил Боголюбов. - Да ты не дрейфь! Шпрехаешь ты отлично, и в фашистской истории ты суперский спец, так что всё у тебя сложится. Понравишься генеральше, а она, глядишь, через месяц коньки отбросит. И унаследуешь ты замок, а в придачу немецких девок крепостных - ха-ха-ха!
  
  - А если не отбросит коньки? - скептически спросил я, и, поверьте, у любого человека на моём месте были бы основания для скепсиса.
  
  Приятели загоготали. Миша Боголюбов выдавил комментарий вроде того, что, мол, наши деды фашистских гадов били, так что же, у тебя, Филимон, рука не поднимается? - и тут веселье достигло высшей точки. Помня о моём предупреждении не орать во всю глотку, ребята давились своим смехом, что со стороны выглядело ещё комичней. Не могу сказать, что я вполне разделял их замечательное настроение.
  
  - Нет, конечно, может и не отбросить, - отсмеявшись, добавил Миха. - Но если не помрёт - если Филя ей не поможет, ха-ха! - то перед отъездом наградит, это уж как пить дать. Несколько сотен дойчмарок за службу отвалит, а то, глядишь, ещё другой какой вариант подвернётся.
  
  - И что же, я просто так приду с улицы? - продолжал я сопротивляться. - Я не знаю адреса...
  
  - Вот тебе адрес, держи! - Игорь протянул мне листок. - И, кстати, мы уже всё продумали. Ты 'не просто так с улицы' придёшь, а с рекомендательным письмом.
  
  - И кто же меня, интересно, порекомендует?
  
  - Барон какой-нибудь, - ничтоже сумняшеся сообщил Миха. - Ну, какой-нибудь барон фон Ганс-Юде-Фойер-Дорф-Дас-Ист-Фантастиш-Ауф-Дем-Берг-Гогенау, ясно тебе? Сам сядешь и напишешь. Старуха-то уже свихнулась, из неё уже песок сыплется, говорят тебе, хрен она разберёт, что ты там накарябал. Умилится. Прольёт скупую фашистскую слезу, ха-ха-ха! А ещё ведь у тебя, Филя, документы были фашистские. Ну, те самые, которые ты в Германии у своей хозяйки спёр, помнишь?
  
  - Во-первых, не спёр, а взял по причине их полной ненужности... - начал я.
  
  - Филя, иди в баню! - перебил меня Миха. - Я, что, прокурор тебе? Я тебе к тому, что вот у тебя и документики есть, вот и сделаешь, что надо, а Максимка поможет.
  
  Максим, несколько косноязычно выражаясь, пояснил, что, действительно, воинскую книжку Вермахта можно сканировать, обработать изображение в графическом редакторе так, чтобы убрать все записи чернилами, напечатать то, что получилось, на бумаге, переплести и вписать мою фамилию, и это сделать он может хоть завтра, да хоть сегодня, если нужно. Я слушал его вполуха, меня другое беспокоило, и я, наконец, озвучил своё беспокойство:
  
  - Ребята, я ценю ваше внимание, но... мне, вообще-то, глубоко противна эта затея. Я не собираюсь наниматься лакеем к недобитой фашистской карге.
  
  'Ребята' переглянулись.
  
  - Мы к тебе, значит, со всей заботой, а ты нас послал лесом? - пробасил Миха.
  
  - Феликс, а у тебя нет выбора, - очень спокойно, с прохладцей пояснил Игорёк Андреев. - Просто вы друг друга нашли, понимаешь? Карма. Слыхал такое слово? Так получилось, что Старуха приехала к нам в город. Так получилось, что она богата настолько, что... что даже богаче моих родителей. Так получилось, что ты отлично говоришь по-немецки. Так получилось, что тебе интересен нацизм. А это же экспонат, живой экспонат! Можешь ты посмотреть на неё под таким углом? Можешь ты представить, что это просто игра, роль? Ну чтó, тебе как будто всерьёз предлагают становиться нацистом? Это же приключение! Каждый из нас хотел бы провернуть такую штуку, но у нас нет шансов, мы не владеем немецким, не настолько, чтобы проканать за немца. А у тебя есть шансы, и тебе тоже интересно. Скажешь, не так? Сейчас ты, конечно, скажешь 'не так', сейчас ты поломаешься, сколько надо, чтобы показать нам свой патриотизм, а кончишь тем, что всё равно к ней пойдёшь. Так что, Феликс, давай, не валяй дурака! Отдай Максимке солдатскую книжку!
  
  - Давай, давай, по-хорошему говорят тебе! - поддержал его Миха. - Ничего с ней не станется, завтра вернёт, и будет у тебя ксива - закачаешься!
  
  Пожав плечами, я нехотя порылся в своей сумке, протянул Зайцеву зольдбух и ещё раз повторил, что считаю затею совершенно нелепой. Потому что, скорей всего, дадут мне от ворот поворот.
  
  - Дадут, и пойдёшь домой с чистой совестью, - возразил Игорь. - Снова ляжешь на кушетку и станешь плевать в потолок. И, по крайней мере, не будешь кусать локти за то, что не использовал шанс, который даётся человеку раз в жизни. Правильно?
  
  Друзья допили вино, доели кильку в томате и один за другим выгрузились через окно на улицу, пожелав мне напоследок 'бывать'.
  
  § 9
  
  Друзья-то ушли, а я принялся мерить комнату шагами. Что если всё сказанное - розыгрыш? Я приду по данному мне адресу, а это окажется квартира одной из моих бывших одноклассниц, например?
  
  Ну, так большая ли в том беда? И, самое главное, способны ли они на такой розыгрыш? Миха и Игорь - те, да, действительно могли повеселиться. А Максимка? Я знал, что Максим относится ко мне очень хорошо и что он, безусловно, не стал бы принимать участия в такой дурацкой шутке, если бы знал, что это действительно шутка. Другое дело, что его могли облапошить...
  
  Если на секунду поверить в то, что всё сказанное - правда, то не позорно ли, на самом деле, русскому человеку, чей прадед был и погиб на фронте, поступать в услужение к фрау рейхскомиссар [в немецком языке выражения вроде 'фрау рейхскомиссар', 'фрау пастор' и т. п. могут означать не профессию женщины, а профессию её мужа, так же, как в русском языке 'дьяконша' обычно означает 'жена дьякона', а не 'женщина, исполняющая дьяконское служение' (прим. авт.)]?
  
  Но, с другой стороны, почему бы не подумать о том, что Старуха - редкий рудимент эпохи, которая ушла и больше никогда не вернётся? А ведь такой рудимент имеет огромную историческую ценность, верней, имеют его мысли, слова, поступки. Вдруг мне удастся открыть некие драгоценные для науки тайны нацизма, выведав их у живого свидетеля? Неожиданно во мне вновь проснулся исследователь. Возьмём, скажем, Чома де Кёрёш. Ему, первому европейцу, побывавшему в Тибете, для того, чтобы проникнуть в Страну снегов, пришлось прикинуться буддийским монахом, принимать участие в службах. Лицедейство? Да, но с благородной целью, ведь без этого лицедейства ориенталистика не обогатилась бы первым в мире тибетско-английским словарём, грамматическим справочником и ценными этнографическими заметками. Так у кого поднимется рука бросить в исследователя камень?
  
  Кроме того, эта 'игра', эта забава оборачивалась для меня серьёзным вызовом, проверкой моим способностям, ведь не так легко - представлять природного немца, даже если Старуха действительно совсем из ума выжила. Впрочем, её действия как раз об этом говорят, а значит, задача сильно упрощается... Все мои приятели признались, что сами хотели бы принять участие в этом приключении, но не смогут. А я смогу ли? У меня хватит ли таланта водить фрау рейхскомиссар за нос? Ну? Или я действительно дрейфлю? Или я не настолько хорош?
  
  Про возможные выгоды я старался не думать, убеждённость моих друзей в том, что Старуха почиет на моих руках, казалась мне более чем наивной, мысль о том, чтобы помочь ей поскорей закончить свои дни - более чем отвратительной, да и брать деньги за службу сумасшедшей бабке тоже достаточно противно. Но, с другой стороны, деньги очень, очень требуются...
  
  Никакого окончательного решения я в тот вечер не принял, но лёг спать в волнении, а засыпая, обнаружил, что сам собой, помимо даже своей воли набрасываю в уме текст рекомендательного письма.
  
  Наутро, когда я вышел из общежития в магазин за продуктами, Марья Ильинична, вахтёр на проходной, окликнула меня:
  
  - Молодой человек! Вам тут с утра оставили ваш документ.
  
  Документ был от Максимки. Зольдбух, воинская книжка. Максим действительно сделал всё, что обещал: похоже, он всю ночь трудился.
  
  Ни в какой магазин я не пошёл - есть сразу расхотелось, - а вернулся в комнату и принялся придирчиво сравнивать подделку и оригинал.
  
  Отличия, безусловно, были. В первую очередь, бумага, белая, почти блестящая, такой бумаги в Третьем Рейхе, конечно, не имелось. Во-вторых, опытный глаз наверняка мог заметить, что 'новая' книжка напечатана не типографским способом, а на принтере, как, собственно, и все оттиски печатей. Наконец, обложка оригинала была твёрдой, а Максимка, недолго думая, сделал мне бумажную. Но если абстрагироваться от этих мелочей... Если учесть, что фрау Видриг за девяносто, то едва ли она будет так уж тщательно приглядываться к печатям. Она, наверное, и видит-то уже не очень хорошо. А это означает, что принекотором везении...
  
  - Эх, была не была! - воскликнул я и размашисто вписал на чистой строчке 'фор- унд цунаме' ('имя и фамилия')
  
  Felix Ernst
  
  Некоторые сложности возникли со строкой 'динстград', то есть 'воинское звание'. Я однозначно выглядел слишком молодо для лейтенанта, но называть себя 'фельдфебелем' или 'ефрейтором' было как-то позорно. А если я, согласно легенде, имею рекомендательное письмо от барона и сам якобы происхожу из дворянской семьи, я никак не могу быть фельдфебелем: как правило, это сержантское звание в Вермахте присваивали добросовестным, но недалёким служакам, выбившимся из низов. Кем вообще молодой юноша с хорошей родословной может быть с точки зрения немецкой военной психологии? Ну, например, кем-то вроде фаненюнкера (курсанта военного училища на второй по счёту воинской стажировке). Поколебавшись, я вписал в строчку 'воинское звание'
  
  Fahnenjunker
  
  Как известно, при поступлении в вуз среди прочих документов требуется подавать три фотографии размером 3 на 4 сантиметра, общеизвестно также, что фотоателье обычно печатают четыре фотографии, поэтому одно фото у меня оставалось, его я и вклеил в 'воинскую книжку', а край печати, который должен был находить на фото, изобразил шариковой ручкой и для правдоподобия ещё немного размазал след пальцем. Нельзя сказать, чтобы я точно угадал с цветом, но выбора уже не было, а если не приглядываться...
  
  Присев за стол и энергично выдохнув, я за пятнадцать минут написал 'рекомендательное письмо' от господина Кристиана Готтлиба, барона фон Эйхендорф. Если в Третьем Рейхе я разбирался, то в немецких дворянских фамилиях был совсем не силён, я только помнил, что жил некогда в Германии поэт-романтик по имени Йозеф фон Эйхендорф и что был этот поэт бароном.
  
   Глубокоуважаемая фрау Видриг!
  
   Я рад чести рекомендовать Вам моего племянника, Феликса Эрнста. Феликс происходит из благородной семьи, твёрд в христианской вере, имеет национал-социалистическое мировоззрение, усерден и добродетелен. Мой племянник имеет горячее рвение посвятить себя и свои таланты Отечеству, а именно быть полезным Вам, вдове прославленного героя. Остаюсь Вашим преданным слугой,
  
   Кристиан Готтлиб, барон фон Эйхендорф
  
   [Gnädigste Frau Widrig!
  
   Ich freue mich über die Ehre, Ihnen meinen Neffen, Felix Ernst, empfehlen zu dürfen. Felix stammt aus einer noblen Familie, ist festen christlichen Glaubens, hat nazional-sozialistische Weltanschaaung, erweist sich als tugendhafter und fleißiger junger Mann. Mein Neffe hat großen Eifer, sich und seine Talente dem Vaterland zu widmen, und zwar Ihnen als der Witwe eines ruhmreichen Helden behilfich zu sein. Ich verbleibe als Ihr ergebenster Diener,
  
   Christian Gottlieb Freiherr von Eichendorff]
  
  Написал я письмо, разумеется, по-немецки, причём готическим шрифтом. Искусство это не самое простое, не все современные немцы умеют даже прочесть письменный готический шрифт, не говоря уже о том, чтобы писать им, но исследователь, изучающий Третий Рейх по немецким первоисточникам, не может позволить себе не иметь этого умения.
  
  - Да поможет тебе Бог, господин баронов племянник, - пробормотал я, застёгивая перед осколком зеркала белую рубашку, торжествующе ухмыляясь. 'Зря я сказал это по-русски, - тут же пришла в голову мысль. - Отныне мне нужно и говорить, и думать только по-немецки'.
  
  § 10
  
  Адрес, по которому проживала Старуха, выглядел так: улица Советская, 6, 8. Дом 6 по улице Советской действительно оказался роскошным зданием, правда, не дворянским, а сталинской постройки, с высокими этажами, балюстрадой на крыше, с полуколоннами, капителями в коринфском стиле и статуей в нише на углу. Раньше в таких жили только номенклатурные работники, затем их огромные квартиры превратили в коммуналки, уже в новую эпоху коммуналки постепенно расселили и вновь продали квартиры очень богатым людям, новой номенклатуре, так совершился круговорот истории.
  
  Что я скажу, если дверь откроет моя одноклассница? - думал я, поднимаясь на третий этаж. 'Здравствуй, Маша (Аня, Света), я очень рад тебя видеть, чудесно выглядишь!'? Зачем я затеял всю эту ерунду? Но развернуться прямо сейчас было бы стыдно... и слишком поздно.
  
   Высокие двустворчатые двери. Мне не открывали так долго, что я уже решил развернуться. Я в самом деле развернулся и начал спускаться по лестнице, когда меня окликнули.
  
  - Что вам угодно?
  
  Спрошено было по-немецки. В дверях стояла молодая немка в сером платье и белом переднике, глядя на меня и не улыбаясь. Тяжёлый подбородок и полные, чувственные губы, но светлые волосы. Истинная арийка, чёрт бы взял её. Нет, не похоже на розыгрыш, и в ту секунду я поймал себя на мысли, что испытал бы большое разочарование, но одновременно большое облегчение, если бы это оказался только розыгрыш. Я вернулся и желал что-то сказать, но язык от волнения как прилип к нёбу. Наконец, выдавил из себя (по-немецки, разумеется):
  
  - Моё имя Феликс Эрнст, и у меня есть рекомендательное письмо от господина барона фон Эйхендорфа для госпожи... для милостивой государыни...
  
  Немка издала короткое односложное восклицание, не слишком удивлённое, и прибавила:
  
  - Проходите.
  
  В прихожей я замешкался и пробормотал, что обувь, мол, у меня не очень чистая...
  
  - Содержать всё в чистоте относится к моим обязанностям, - невозмутимо ответила мне девушка. - Не заботьтесь об этом. Вы можете подождать госпожу баронессу в зале.
  
  'Она ещё и баронесса, - мелькнуло у меня в голове. - Ах, да: урождённая фон Бок. Во что же я вляпался, Господи?!'
  
  'Залом' или 'залой' в некоторых семьях, вероятно, видавших до большевиков лучшие времена, называют просто большую комнату, в которой стоит телевизор. Не здесь. 'Зал' оказался настоящим залом, размером не меньше чем шесть на восемь метров. Неужели в советских квартирах бывали такие роскошные залы? Или это уже в наше время некий богатей снёс стенку, разделявшую две комнаты? Высокие потолки, огромные окна. Никакого современного дизайна и даже никакой современной техники: всё добротно и в стиле сороковых. Паркетный пол, хрустальные люстры, огромные настенные часы; тяжёлые и, вероятно, очень дорогие тёмно-красные гардины. Впрочем, достаточно скудная мебель: только фортепьяно и ряды стульев вдоль стен (я присел на один из них), что могло бы придать помещению сходство с актовым залом в детском саду, если бы... если бы не большой портрет Адольфа Гитлера над фортепьяно. Увидев его, я понял, что мне стало зябко.
  
  Часы били двенадцать, и окошечко над циферблатом распахнулось, из механизма выкатились две фигурки. Я, заинтригованный, встал и подошёл, чтобы рассмотреть их поближе. Ох, лучше бы я сидел! Одна фигурка представляла собой еврея в полосатой арестантской робе, другая - штурмбанфюрера СС в чёрной униформе. Штурмбанфюрер вскинул ружьё, еврей упал, под весёлый звон музыкального механизма фигурки укатились внутрь, и дверца за ними вновь захлопнулась.
  
  - Нравится? - спросили за моей спиной.
  
  Я обернулся как ужаленный.
  
  Передо мной стояла фрау Матильда Видриг, Старуха.
  
  По какой-то непонятной причине я до того решил, что Старуху выкатят ко мне в коляске и что она будет пускать слюни в благодушном слабоумии. Ничего подобного. Старуха, в чёрном глухом платье, с седыми, но ещё густыми волосами, твёрдо стояла на ногах без всякой посторонней помощи, ястребиные её глаза смотрели прямо в меня, будто даже приподнимали крышку черепа и заглядывали внутрь. Уголки тонких бескровных старческих губ пошевелились в усмешке.
  
  - А мелодию эту, наверное, вы тоже знаете, молодой человек? - спросила она.
  
  - Д-да... - залепетал я. - Это ведь 'Зелены, как ёлочка, все платья'.
  
  - Ничего подобного! Это совсем другая песня, хотя на тот же мотив.
  
  И Старуха с еле заметным юмором чётко продекламировала:
  
  Ах, черны, черны мои все платья,
  Все черны вещички у меня,
  Люб мне чёрный, потому что милый
   Служит штурмбанфюрером СС.
  
  [Schwarz, schwarz, schwarz sind alle meine Kleider.
  Schwarz, schwarz, schwarz ist alles, was ich hab'.
  Darum lieb' ich alles, was so schwarz ist,
  Weil mein Schatz ein Sturmbahnführer ist.]
  
  - В этом куплете вроде было про трубочиста... - промямлил я.
  
  - Ничего подобного! - отрезала Старуха. - Так чтó вас сюда привело, молодой человек? Вы ведь, я полагаю, в СС не служите?
  
  - Нет, я...
  
  - Вы, вообще, служите? Кстати, что у вас за акцент странный?
  
  ('Ах, прокололся всё-таки с акцентом!')
  
  - Я из Фрисландии...
  
  - А! Всё ясно, там все чудаки. Фризки слабы на передок, а фризы на голову. Не примите на свой счёт, впрочем, я вас не знаю, так что же вас хвалить раньше времени?
  
  - Милостивая государыня, - собрался я наконец, - я имею до вас рекомендательное письмо.
  
  - Очень интересно! От кого?
  
  - От господина барона фон Эйхендорфа.
  
  - Не знакома. А что, разве фон Эйхендорфы ещё не вымерли?
  
  - Как видите, нет. Да, вы не знакомы, но дядя наслышан о ваших добродетелях... - Я протянул ей вчетверо сложенный листок.
  
  Старуха взяла у меня бумагу и впилась в листок своими глазами хищной птицы, а у меня душа ушла в пятки.
  
  Впрочем, возможно, состряпал я письмо неплохо, потому что фрау Видриг вернула мне его, не изобразив ни одной эмоции на лице.
  
  - Очень польщена, но, повторяю, не знакома. Кстати, как получилось, что ваш дядя - фон Эйхендорф, а вы - Эрнст?
  
  ('Чёрт возьми! Почему мне раньше не пришло это в голову!')
  
  - Я незаконнорожденный... - выдавил я из себя.
  
  - А! Ну, я бы на вашем месте не хвасталась этим фактом, он сам по себе ещё не делает вам чести.
  
  - Я и не хвастался...
  
  - Повторяю свой вопрос: вы служите?
  
  - В некотором роде...
  
  - В мужском роде, как я погляжу, а в каком звании?
  
  - Я... фаненюнкер.
  
  - Ну, ещё бы! Никто не ожидает от вас того, что вы генерал. Но могу я увидеть ваши документы?
  
  С нелёгким сердцем я протянул фрау Видриг книжку, которую мне сварганил Максимка. Может быть, она всё-таки подслеповата? Увы, надежд на это оставалось всё меньше.
  
  Старуха открыла книжку на развороте, вгляделась повнимательней - и у меня, наблюдавшего за её лицом, возникло чувство, что она хочет расхохотаться в голос.
  
  - Очень занятно, очень, - пробормотала она. - Только не очень правдоподобно, к сожалению. Чем вы рисовали печать? - и она подняла на меня свои пронзительные глаза.
  
  Я выпрямился, щёлкнул каблуками, то есть ударил одним каблуком о другой, как делали военнослужащие Вермахта, и, склонив голову, коротко ответил (всё равно уже пиши пропало!):
  
  - Шариковой ручкой.
  
  - Это заметно. Ценю вашу прямоту. Могу я увидеть какой-либо н-а-с-т-о-я-щ-и-й документ, который подтверждает хотя бы вашу личность, господин Феликс Эрнст? Или, может быть, ваше имя - Иван Сидоров?
  
  Ура, ура, спасение! Я взял из родительского дома только один пиджак. (Это был отцовый пиджак, дареный, но он один сидел на мне прилично.) Именно вэтом пиджаке я ходил в свою немецкую гимназию. И, к счастью, в его внутреннем кармане так и лежал, забытый, айнлассгенемигунг, то есть пропуск в школьное здание. В Германии я жил в пригороде и в школу добирался на автобусе, который отправлялся каждые полчаса, поэтому приезжал минут за двадцать до открытия школы. Эти двадцать минут я всякий раз бесцельно мотался по школьному двору, пока мне не посоветовали сходить в школьную канцелярию и оформить Einlassgenehmigung. С этим пропуском меня стали пускать в школу без проблем, немецкая бюрократия работает как часы. Был он заверен школьной печатью. Именно эту бумажку, картонку, верней, уже сильно помятую (к счастью, фото не отклеилось), я и извлёк, наконец, из кармана пиджака.
  
  Старуха изучала её куда более придирчиво, чем две предыдущие.
  
  - Что ж, - произнесла она в итоге, - это действительно первая бумага, которая похожа на документ. По крайней мере, из неё видно, что вы в самом деле Феликс Эрнст и что вы ещё год назад учились в гимназии имени Георга Кантора в Галле-ан-дер-Заале. Извините: я уж совсем было приняла вас за Ивана. Но что вы мне прикажете делать с вами? Ваш дядя пишет о том, что вы, дескать, желаете оказаться полезным вдове прославленного героя. Не знаю, в какой мере мой покойный муж был именно п-р-о-с-л-а-в-л-е-н-н-ы-м героем, ведь современная пропаганда склонна забывать имена тех, кому обязана своим существованием, но это очень любезно со стороны вашего дяди, и мне действительно нужен адъютант, потому что вы ведь владеете русским? Хорошо? - Я кивнул. - Видите ли, Фрида ни черта не смыслит в русском языке. Она может худо-бедно объясниться с местными туземцами, но она не понимает фразеологии, оттенков слов, а в этом вся соль и есть. Кто не понимает этого, тот будет обманут. Я не желаю быть обманутой. Но вот беда, вы не служите! Ваше фаненюнкерство существует, боюсь, только в вашей хорошенькой головке. Я оценила шутку, но каждой шутке есть время и место. Не могу же я рассчитывать на помощь вчерашнего школьника! Это было бы неблагоразумно для меня и жестоко по отношению к вам. Нет, мой милый! Принесите мне бэфёрдерунгсуркунде [в Вермахте существовало два типа приказов, один - Ernennungsurkunde {эрненнунгсуркундэ}, то есть 'свидетельство о назначении', при выдаче которого военнослужащий при присвоении воинского звания сразу назначался на воинскую должность, другой - Beförderungsurkunde {бэфёрдерунгсуркундэ}, то есть 'свидетельство о производстве', выдачей которого присваивалось воинское звание (прим. авт.)], приказ о присвоении вам воинского звания, н-а-с-т-о-я-щ-и-й приказ, и тогда посмотрим, к чему вас можно определить. Я буду в России ещё неделю. 13 августа я даю приём по случаю своего отъезда, а 14 числа возвращаюсь домой. Была рада знакомству. Передавайте привет вашему дядюшке! Фрида вас проводит.
  
  Я снова щёлкнул каблуками и склонил голову.
  
  § 11
  
  'Провал! - думал я, выйдя на улицу. - Хотя как посмотреть... Угораздило же меня довериться своим приятелям в таком деликатном деле, как документы! Впрочем, какая разница? Никакой Beförderungsurkunde у меня нет и не появится. И слава Богу! Слава Богу! Старуха ни грамма не похожа на сумасшедшую! А если она и сошла с ума какой-то частью своего рассудка, то остальной частью мыслит вполне здраво, поэтому связываться всерьёз с этим... нацистским ястребом нет никакого желания!'
  
  В общежитии меня ждала ещё одна старуха, верней, выражаясь современным политкорректным языком, пожилая женщина.
  
  - Молодой человек! - крикнула мне Зоя Петровна, вахтёрша, едва меня увидев. Я вздрогнул: чтó ещё на новая напасть?
  
  - Молодой человек! Я не знаю, что именно ты натворил, но тебе повестка! - вахтёрша победно вытянула в своей руке клочок бумаги. - В Эф! Эс! Бэ!
  
  Я взял повестку дрожащими руками. 'Может быть, и эту штуку мои приятели сварганили?' - мелькнула слабая надежда.
  
  Из повестки следовало, что мне надлежит явиться сегодня к трём часам в городское управление ФСБ, по адресу такому-то, в кабинет такой-то, к некоему Никонову В. Н.
  
  Не заходя в свою комнату, я развернулся и пошёл 'к Никонову В. Н.', а вахтёрша напутствовала меня внушительным:
  
  - Поспешай! Уже скоро три часа!
  
  Как будто я сам не знал, что скоро уже три часа! Что за тридцать три несчастья со мной творятся? В чём я виноват? В том, что собирался поступить на службу к пархатым фашистам? А чтó, вполне себе основание, и поди расскажи им про свой беспристрастный интерес историка. Бог мой, как хочется жить, любить девочек, как не хочется в управление ФСБ! А что если будут бить?!. За что же, и разве можно меня бить, я ведь, можно сказать, ещё ребёнок?! ЖЭ-ребёнок, как уточняла моя мама в этом случае...
  
  Будь у меня деньги, хоть какие-нибудь серьёзные деньги, да ещё и загранпаспорт в придачу, никуда бы я не пошёл, а помчался бы на вокзал, чтобы купить билет куда угодно! Звучит это нелепо, но юность склонна преувеличивать свои беды. А 'серьёзных денег' при этом не было. В кошельке оставались последние 150 рублей плюс неприкосновенный запас. И потом, поймите моё состояние! Я устал от волнений утра, я хотел 'сдаться поскорее'. Может быть, всё-таки розыгрыш, а?
  
  
  
  Увы, повестка, как и Старуха, тоже оказалась настоящей. Никонов В. Н. действительно существовал, но был занят, меня заставили ждать полчаса в коридоре, невыносимо тоскливые полчаса. Наконец, приняли.
  
  - Здравствуйте, Феликс, здравствуйте! - Вячеслав Николаевич предложил мне сесть на стул напротив, посмотрел в глаза и расхохотался. - Бедняга! - сказал он сочувственно: видимо, на мне совсем лица не было. - Ну да ладно. Знаете вы, кто писал эту бумажку? - он протянул мне листовку.
  
  МЫ ПРОТИВ!
  МЫ ПРОТИВ ВЛАСТИ ЖУЛИКОВ И ГРАБИТЕЛЕЙ!
  МЫ ПРОТИВ СЕМЕЙСТВЕННОСТИ ВМЕСТО ПРОФЕССИОНАЛИЗМА!
  МЫ ПРОТИВ ПРОДАЖНОСТИ НА ВСЕХ УРОВНЯХ ВЛАСТИ!
  МЫ ПРОТИВ ОФИЦИАЛЬНОГО МРАКОБЕСИЯ!
  МЫ ПРОТИВ!
  ГОЛОСУЙ БУЛЫЖНИКОМ ПРОТИВ ПРЕДАТЕЛЬСКОГО РЕЖИМА ЕБН!
  Союз свободных анархистов
  
  - Ваня Рюмин, - буркнул я.
  
  Ваня Рюмин был моим одноклассником, нас объединяло то, что мы с ним, едва ли не единственные в классе, происходили от самых простых, не высокопоставленных родителей. В одиннадцатом классе Ваня раздался вширь, заматерел, отпустил что-то похожее на бородёнку и подался в политику, установив контакты с 'Эдичкой', Эдуардом Лимоновым. По одним слухам, он сколотил какой-то 'Союз анархистов', численностью аж десять человек. По другим слухам, весь этот десяток был плодом его воображения. Читайте 'Бесов', господа: людей вроде Вани Рюмина в образе поручика Эркеля провидчески описал Фёдор Михайлович Достоевский. Во всяком случае, свои листовки Ваня сочинял самостоятельно, а когда нужно было их 'набрать' на дискету, обращался ко мне. У моих родителей, даром что жили мы не очень роскошно, был компьютер (маме требовался он по работе), а у Вани не было.
  
  - Так, а вы, Феликс, какое отношение к ней имеете?
  
  - Я её набирал, - признался я. - И распечатал оригинал-макет на матричном принтере.
  
  - Может быть, вы ещё кого-то знаете, кто в этом поучаствовал?
  
  - Нет. Насколько я знаю, никого и нет больше. Я... по глупости это сделал.
  
  Вячеслав Николаевич снова расхохотался.
  
  - Да уж, не от большого ума... - заметил он, упокоившись. - Но, впрочем, я вас понимаю, Феликс. И даже немного сочувствую. 'Предательский режим', как вы выражаетесь, нам тоже не очень нравится. У нас есть вопросы к нему. Но только сейчас мы ему служим. А вы, Феликс, вы никому не служите. И поэтому не имеете права раскачивать лодку. Понятно?
  
  - Да-да, - подавленно пробормотал я. - Мне уже говорили это сегодня...
  
  - Чтó говорили?
  
  - Что я никому не служу.
  
  - А кто вам это говорил?
  
  - Фрау Видриг, старуха одна. Честное слово, Вячеслав Николаевич...
  
  - Нет-нет-нет, по-стой-те!
  
  Мой специалист посерьёзнел, он даже из-за стола встал.
  
  - Вы знакомы с госпожой Видриг?!
  
  - Я был у неё утром сегодня,- пролепетал я, обмерев. ('Дурак, дурак! - пронеслось в голове. - Кто тебя тянул за язык?!')
  
  - Зачем?
  
  - Представиться и... и посмотреть, что из себя представляет... рудимент нацизма.
  
  - Только ради этого? Да вы интересный парнишка! - Вячеслав Николаевич снова уселся напротив, раскрыл блокнот. - Рассказывайте-ка мне всё, да поподробней!
  
  Я рассказал всё, что мог. Службист слушал меня крайне внимательно. Задумчиво постучал обратной стороной карандаша по столу, когда я закончил.
  
  - Это очень, очень любопытно... - выговорил он.
  
  - Вячеслав Николаевич, - собрался я с духом, - это глупость, насколько я теперь понимаю, и я уже раскаиваюсь в ней, но, во-первых, у меня был чисто научный, непрагматический интерес - неужели вы в самом деле думаете, что я хотел её пристукнуть в тёмном углу?! - а во-вторых, она же древняя старуха, у которой шарики за ролики заехали, поэтому, я надеюсь, это не будет иметь никаких последствий...
  
  - Видите ли, Феликс, - он слегка подвинулся ко мне, - не так всё однозначно. Шарики за ролики заехали, говорите? Возможно. Ведёт себя госпожа Видриг очень вызывающе. Портрет этот, например, ну, вы видели сами. Но я не исключаю, что всё это - притворство. Маска, так сказать, а под маской полоумной старухи очень удобно творить всякие делишки. Мы до сих пор не знаем, насколько она опасна...
  
  - А она вообще опасна?
  
  - И этого мы тоже не знаем. Так она вас... не взяла к себе помощником, правильно? И попросила принести бумагу о присвоении вам звания - как, бишь, та называлась?
  
  - Бэфёрдерунгсуркунде.
  
  Вячеслав Николаевич что-то чиркнул себе в блокнот.
  
  - И какое наибольшее звание, вы сказали, могло быть присвоено в Третьем Рейхе человеку в вашем юном возрасте? - продолжал он спрашивать.
  
  - Я не говорил, но... - я задумался. - Фенрих, наверное.
  
  - Фенрих - это что такое?
  
  - 'Ди фане' - это знамя, а 'прапор', насколько понимаю, это тоже знамя, так что, наверное, прапорщик.
  
  - Пишется через умлаут?
  
  - Да: а-умлаут, ха. Вы тоже знаете немецкий? - поразился я.
  
  - А вы полагаете, что у нас служат исключительно серые валенки? Так думать категорически не стóит, Феликс. Что ж... я правильно понимаю, что вы, очень может быть, не поступили, куда хотели, и тогда положение ваше аховое?
  
  - Правильно, ведь я уже рассказывал, только я не понимаю, зачем...
  
  - От многого понимания многая печаль. Вы свободны, Феликс, но я очень прошу вас быть готовым прийти ко мне ещё раз по первому требованию. Э-т-о вы поняли? Я понятно выразил свою мысль?
  
  § 12
  
  Спал я плохо. Снилось мне, что я, затянутый в чёрную форму СС, командую расстрелом евреев, а затем приказываю своим подручным с белыми повязками 'хильфсвиллиге' на рукаве укладывать трупы в яму ровными штабелями и при этом брезгливо отталкиваю тела, лежащие под ногами, кончиком своего сапога. Никому не пожелаешь таких снов.
  
  - Эрнст! - со значением сказала вахтёрша утром 6 августа (уже другая: они сменялись, эту звали Марья Ильинична, и эта называла меня только по фамилии). - С утра звонил Вячеслав Николаевич. Он вас ждёт.
  
  - Чуяло моё сердце, - простонал я. Видит Бог, я не понимал, зачем меня вызывают повторно, как и вчера этого не понял.
  
  * * *
  
  ...Тем утром меня приняли сразу.
  
  - Ознакомьтесь, Феликс Александрович, - попросили меня, едва я вошёл в кабинет.
  
  - Что это?
  
  - Приказ о присвоении вам звания прапорщика.
  
  Я взял бумагу негнущимися пальцами.
  
   Im Namen des Reichs
  
   befördere ich
  
   den Fahnenjunker
  
   Felix Ernst
  
   zum Fähnrich.
  
   Ich vollziehe diese Urkunde in der Erwartung, daß der Genannte getreu seinem Diensteide seine Berufspflichten gewissenhaft erfüllt und das Vertrauen rechtfertigt, das ihm durch diese Beförderung bewiesen wird. Zugleich darf er des besonderen Schutzes des Reichs sicher sein.
  
   Hauptquartier O. B. H., den ...
  
   Der Oberbefehlshaber des Heeres
  
   [von Brauchitsch]
  
   [Именем Рейха
  
   произвожу
  
   курсанта
  
   Феликса Эрнста
  
   в прапорщики.
  
   Я предоставляю данное свидетельство в ожидании того, что названное лицо будет добросовестно выполнять свои служебные обязанности, сохраняя верность своей присяге, и окажется достойным доверия, оказанного ему этим производством. При этом оно может рассчитывать на особую защиту Рейха.
  
   Штаб верховного командования сухопутных войск.
  
   Главнокомандующий сухопутными войсками
  
   /фон Браухич/]
  
  Приказ, напечатанный на машинке на грубой жёлтой бумаге, был настолько древним, что, сложенный вчетверо, практически распался на четыре части, его держала вместе только плёнка, в которую он был заламинирован. Так как линия сгиба проходила именно по дате, прочесть дату было уже невозможно. По логике вещей, подписан он был в промежутке между 1938 и 1941 годом, когда главнокомандующим сухопутными войсками Вермахта был фон Браухич. И в этой бумаге - Бог мой! - стояло моё имя. Будто некий мертвец протянул мне из гроба костлявую руку для приветствия.
  
  Я поднял глаза на Вячеслава Николаевича.
  
  - Это настоящая бумага?
  
  Тот пожал плечами.
  
  - Понятия не имею. А чтó выглядит не так?
  
  - Всё так. Всё настолько так, что волосы становятся дыбом от ужаса. И что мне делать с этим?
  
  - Ну, вы же читали. Неужели непонятно? Вам присвоено звание фенриха, вы поступаете на службу к фрау Видриг.
  
  - А... - издал я горлом какой-то беспомощный звук.
  
  - И мы очень попросим вас, Феликс, всё замечать, всё запоминать и дать подробный отчёт в... - сегодня ведь пятница? - в конце этой недели, а также в конце следующей. Если будут неожиданные события, вы можете звонить мне - вот мой телефон - в любое время. Что? - он весело заглянул мне в глаза. - Что вы приуныли? Неужели вам никогда не хотелось побывать Штирлицем, Феликс? Мне кажется, каждый советский мальчишка... Ах, да, вы ведь уже не советский мальчишка.
  
  - Неправда, меня даже в октябрята принимали!
  
  - Ну-ну. А в пионеры почему не приняли?
  
  - Потому что я подрался с Вовкой из 5 'Б'. Вячеслав Николаевич! А если не проканает?
  
  - А вы... вы дурацкие вопросы задаёте, прапорщик Эрнст! Что значит 'не проканает'? У вас есть приказ, он у вас на руках. А думать о том, 'проканает' или 'не проканает', вам не надо, тем более что слова 'проканает' в Уставе нет. За вас уже подумали! Идите и приступайте к вашим... служебным обязанностям! Как там? Гэтрой зайнем динстайдэ.
  
  Я встал и, щёлкнув каблуками, склонил голову.
  
  - Есть приступить к служебным обязанностям. Вячеслав Николаевич, извините за ещё один глупый вопрос: а с формой как?
  
  На губах службиста дрогнула улыбка.
  
  - Прапорщик Эрнст, у меня в шкафу формы Вермахта не лежит. Вы хоть понимаете, чего просите? Вы понимаете, что являетесь сейчас военнослужащим Вермахта? Да мне вам... мне вам даже руку подать противно. Так что, Феликс Александрович, идите уже, не гневите Бога! Позаботьтесь сами о своей экипировке.
  
  § 13
  
  Кажется, я пошёл из управления ФСБ прямо к фрау Видриг и шёл по летнему городу негнущимися ногами, строевым шагом. Может быть, я и ошибаюсь, но мне помнится, что я держал приказ на вытянутых руках.
  
  Бумага жгла руки.
  
  Каким-то краем глаза мне казалось, что от каждой буквы этого приказа, словно от обуглившейся головёшки, исходит невидимый чёрный дым и окутывает меня всего. Интересно, пошутил Вячеслав Николаевич о том, что ему и руку мне подать противно? Может быть, и пошутил, но, как известно, в каждой шутке...
  
  Гэтрой зайнэм динстайде, чёрт побери! Сохраняя верность присяге! Я не произносил этой присяги, но за шестьдесят лет до меня мой однофамилец произнёс её, и его истлевшие губы непонятно как стали моими губами. Прапорщик Феликс Эрнст, сложивший свою молодую голову где-нибудь на Восточном фронте, не оставил мне выбора. 'Неужели вам никогда не хотелось побывать Штирлицем, Феликс?' А ведь Штирлиц-то служил в звании штандартенфюрера, сообразил я. Как же он хоть дослужился до полковника, если даже простой прапорщик приносит воинскую присягу? Как хоть его язык повернулся её произнести? Да что же это я, с другой стороны: всерьёз думаю о Штирлице словно о реальном персонаже?! Может быть, это я схожу с ума, а не Старуха? Или это заразно?
  
  * * *
  
  ...Фрида в этот раз открыла мне быстро - и попятилась, видимо, у меня были сумасшедшие глаза.
  
  - Что вам нужно снова?!
  
  - У меня приказ, и я должен видеть фрау Видриг.
  
  - Госпожа уезжает через пять минут, и какой ещё приказ?! Нет, я вас не пущу, вы совершенно не вовремя...
  
  Где-то вдалеке хлопнула дверь, и вот уже Старуха появилась в передней.
  
  Без всяких слов фрау Видриг взяла с моих вытянутых рук приказ и внимательно его прочла.
  
  Нижняя губа её дрогнула, и с удивлением я увидел, как она смахивает внезапную слезу.
  
  - Фон Браухич, конечно! Это его подпись...
  
  Фрау рейхскомиссар подняла на меня глаза.
  
  - Я не знаю, господин Эрнст, г-д-е вы это взяли, но... но, во-первых, я не беру слова обратно. Кроме того, я не могу...- снова задрожала её губа. - Это подпись Вальтера, а ведь я знала его лично, это такой трогательный привет из прошлого... Но вы, похоже, в гражданском? Я понимаю, это имеет свои причины, но это никуда не годится! Фрида!
  
  - Да, сударыня?
  
  - Будь любезна, проводи господина прапорщика в кладовку и подбери ему форму. Фельдграу, на воротник галун... хотя нет, фенриху галун не полагается. Погоны как у унтерфельдфебеля, в нижней части погона две поперечные галунные нашивки. Две полоски на рукаве. Кепи единое полевое фельдграу. Пришей всё немедленно! У тебя пятнадцать минут.
  
  - Сударыня, - возразила Фрида слегка обидчиво, - я осмелюсь заметить, что вы опаздываете к Пороховенко...
  
  - Пороховенко подождёт! - железным голосом ответила Старуха. - Сейчас позвоню ему и перенесу его на час. В конце концов, кто кому нужен больше?
  
  Хмыкнув, Фрида обронила мне:
  
  - Следуйте за мной.
  
  
  
  В 'кладовке', которая оказалась обычной комнатой, правда, с несколькими большими шкафами, Фрида захлопнула дверь и подступила ко мне вплотную, я испугался, что сейчас она меня схватит за лацкан пиджака.
  
  - Слушай, ты! Кто ты такой?! Что это за рухлядь ты приволок, что Старуха разинула варежку? Откуда ты вообще взялся?! Ты... ты ведь не фриз, чёрт бы тебя побрал! Я знаю, как фризы говорят! Ты, самое большее, австрияк, если не хуже... Ты будешь говорить или нет?!
  
  Я выждал несколько секунд, не сводя с неё глаз. Затем медленно произнёс:
  
  - Моё имя - Феликс Эрнст. Я - прапорщик вооружённых сил немецкого Рейха. Приказ о моём производстве подписан главнокомандующим сухопутными войсками фон Браухичем. Фрау Видриг дала вам пятнадцать минут для того, чтобы вы подобрали мне форму и пришили знаки различия. Если не ошибаюсь, у вас, Фрида, остаётся четырнадцать минут.
  
  - Меня зовут Зильке, - в сердцах бросила мне 'Фрида' и, отвернувшись, принялась рыться в шкафу. Не глядя на меня, она швырнула на диван, стоящий в комнате, комплект формы в целлофане. - Меряй, да пошустрей!
  
  Брюки были несколько длинны, но китель сидел как влитой. Избегая смотреть мне в глаза, Фрида, которая оказалась Зильке, пришила мне погоны и оторвала зубами нитку. Зубы у неё были что у лошади. 'Бог мой, - думал я между тем,- а ведь форма-то - новёхонькая! Этот комплект не провисел в шкафу шестьдесят лет, он - с иголочки. И погоны новые. Кто же, любопытно, сейчас занимается пошивом формы Вермахта, и для каких ребят предназначается продукция?'
  
  * * *
  
  ...В прихожей фрау Видриг критически окинула меня взглядом с головы до пят.
  
  - Хорошо, - кратко оценила она увиденное. - Господин Эрнст, с сегодняшнего дня вплоть до тринадцатого августа вы поступаете ко мне на службу адъютантом-переводчиком. Ваши обязанности будут несложными: вам нужно будет являться каждый день к двенадцати часам дня ровно и сопровождать меня в моих поездках. Переводить, выполнять иные мелкие поручения и держать язык за зубами. Также не сочтите, пожалуйста, за труд открывать для старухи дверь автомобиля и помогать ей выйти из транспортного средства. Я не имею права вменить вам это в службу, но буду очень признательна. Воскресенье послезавтра - выходной день. Выплата жалования 13 числа. Фрида, расскажи, будь добра, почему у тебя такая кислая рожа? Ты пыталась залезть господину прапорщику в штаны, а он послал тебя лесом? Его наверняка ожидает дома, в Старом Рейхе, его зазноба, так что оставь-ка свои сексуальные фантазии при себе. Да! И вызови мне, будь любезна, тот самый 'Хорхь', на котором я ездила вчера.
  
  'Фрида' ушла вызывать такси, а Старуха, доверительно склонившись ко мне, прошептала:
  
  - Фрида - очень темпераментная штучка, но будьте с ней осторожны! Я не вполне ей доверяю. А знаете, почему? Потому что мне иногда кажется, что Фрида предпочитает девочек. Точней, она не прочь и с теми, и с другими. Конечно, это только подозрение, и каждому своё, в конце концов, сейчас политика в отношении дегенератов переменилась... но если мои подозрения правдивы, то затащить в постель дегенератку будет позором для подлинного сына Германской нации, правда?
  
  'Вот и бред начался, - думал я между тем с нарастающим отчаянием. - На каком ещё 'Хорхе' она могла вчера ездить, где во всём городе она могла сыскать 'Хорхь'? Так, пожалуй, она скоро скажет, что слышит пропеллеры английских бомбардировщиков, и мы все полезем под кровать, в 'бомбоубежище'!'
  
  § 14
  
  В подъезде на первом этаже кто-то намалевал большую свастику. Когда я поднимался, её ещё не было. Фрау Видриг остановилась и даже потрогала свастику пальцем, чтобы убедиться, что она совсем свежая.
  
  - Ах, молодёжь, молодежь, - проговорила она задумчиво. - Это очень мило с вашей стороны, да только ваш энтузиазм останется неоплаченным. Ведь выгоду из этого извлечём м-ы! Правда, Феликс? - и она уставилась на меня, откровенно, насмешливо улыбаясь.
  
  - Так точно, сударыня, - кратко ответил я, а про себя подумал:
  
  'Разумеется, так. Если Старуха безумна, то не потому ли, что находятся люди, которые в своём не меньшем безумии дают ей основания быть безумной?'
  
  Тут же мне пришло в голову, что мысль - не самая очевидная для семнадцатилетнего юноши, и не потому, что семнадцатилетние недостаточно умны, чтобы понять такие мысли, а потому, что они совсем не часто задумываются о таких вещах.
  
  А ведь я и сам в форме Вермахта! И сейчас нужно будет выйти в ней на улицу. Фу, какая, на самом деле, гадость, во что это я ввязался?
  
  * * *
  
  ...У подъезда стоял, конечно, никакой не 'Хорхь', а чёрный 'Ауди'. 'Видимо, в её повредившемся уме одно кажется другим', - подумалось мне. Меж тем задняя дверь была уже открыта, а шофёр, обычный русский парень, встал рядом почти что навытяжку.
  
  Я закрыл за Старухой дверь автомобиля и сел на переднее сиденье, как и полагается адъютанту. Фрау Видриг назвала адрес, прочитав его по бумажке. Я перевёл.
  
  - Цу бефель, гнэдиге фрау, - пробасил шофёр с отчётливым русским акцентом. 'Цу бефель' можно перевести как 'Рад стараться' или, в другом варианте, 'Так точно'.
  
  Старуха поймала мой взгляд в зеркале - в этом взгляде, наверное, был настоящий ужас - и довольно рассмеялась.
  
  - Думаю, это Фрида его научила, - пояснила она. - Можно ведь и попугая научить кричать 'Хайль Фюрер!', за деньги, разумеется. И даже русскую обезьяну. Идёт ему как корове седло, но мне приятно. Кстати, её на самом-то деле зовут Зильке, но просто я всех своих девочек называю Фридой. Подумай, Феликс, насколько сильны деньги! Деньги в некоторых случаях отменяют таинство крещения, и фрау Видриг оказывается сильней пастора, ха-ха-ха! Впрочем, не уверена, что эту девочку крестили. В ней есть здоровое народное языческое начало, и если бы не её возможное лесбиянство... А ты, полагаю, служишь не ради денег, а по идейным соображениям, правда? Может, мне и жалованья тебе не платить, а?
  
  - Как вам будет угодно.
  
  - Не беспокойся, я пошутила. Я собираюсь называть тебя на 'ты', Феликс, конечно, не при посторонних, этот русский баран не в счёт, он всё равно не понимает ни бельмеса. Ты ведь не против? В конце концов, ты годишься мне в правнуки.
  
  - Так точно, сударыня. Разрешите спросить: куда мы едем?
  
  - Куда едем? В 'Ассоциацию народов России', здесь есть местная общественная организация с таким названием. Кстати, не обязательно 'сударыня', можешь называть меня просто 'фрау Видриг' или 'фрау рейхскомиссар', тоже не при посторонних, разумеется. Русские не идут в счёт. Я оценила твои хорошие манеры, даром что ты незаконнорожденный. Я тебя раскусила, Феликс! Ты не фриз, и, скорей всего, вообще не немец! - Я вжался в кресло. - Одно из двух: ты или австриец с долей французской крови, или эльзасец, судя по твоему произношению и форме носа. Но ты не огорчайся! В конце концов, Фюрер тоже был австрийцем... Я слишком болтлива. А ты тоже слишком любопытен, что не очень хорошо для адъютанта!
  
  - Виноват, сударыня.
  
  - Ладно, ладно... Выше голову, Феликс! Мы приехали.
  
  * * *
  
  ...'Ассоциация народов России' находилась в подвальном этаже обычного жилого дома. Нам пришлось спускаться по неприглядной лестнице и долго идти по узкому, плохо освещённому коридору.
  
  В офис 'Ассоциации' мы вошли без стука. Само помещение тоже производило несуразное впечатление: дорогая кожаная мебель, но в углу - колченогий стул, которому давно пора было на свалку; люстра с претензией на авторский дизайн - но свет тусклый. Высокие шкафы до потолка делали комнату похожей скорей на спальню, чем на офис. В углу стоял манекен, одетый в форму оберштурмбанфюрера СС. Я не стал его разглядывать, будто видел эту форму по сто раз на дню. Едва мы вошли, с дивана поднялись два человека. Фрау Видриг протянула им руку, одному - для поцелуя, другому - для рукопожатия. Если быть точным, она просто протягивала руку, а уж её собеседники сами решали каждый, что с ней делать.
  
  - Господа, это Феликс Эрнст, мой адъютант. (Для экономии места здесь и дальше я буду опускать пометки вроде 'Я перевёл сказанное'.) Знакомься, Феликс: Ярослав Пороховенко. А вы, как понимаю, господин...
  
  - Карлис Кангерис, - подсказал тип с очень светлыми волосами и водянистыми, почти бесцветными глазами.
  
  - Жаль, что я не вижу представителей Поволжья, Татарстана и русского Севера, вы обещали, что они тоже будут. А чтó, - с юмором полюбопытствовала Старуха, - эстонцы тоже являются народностью России?
  
  - Госпожа Видриг, в некотором роде, - пришёл на помощь коллеге Пороховенко, мужчина с безвольно скошенным назад подбородком, вытянутым вперёд, словно у хорька, лицом, но при этом изящными, даже фатовскими усиками по моде начала XX века, их кончики закручивались вверх. - Например, у нас в городе есть эстонская община.
  
  - Вы хотели сказать, семья из трёх человек?
  
  - Д-да, примерно так, - Пороховенко смутился.
  
  - Шутник!
  
  Старуха, не спрашивая ничьего разрешения, опустилась на кожаный диван, 'господа' сели рядом, найдя для себя стулья, я остался стоять, продолжая чувствовать себя в своей форме крайне неловко. Вот же, передо мной сидят трое взрослых людей, неужели ни один не воскликнет: 'Снимите с мальчишки этот карнавальный костюм, прекратите этот балаган!'? Но нет: видимо, никто не считал это балаганом. Напротив: Кангерис, бесцветный субъект, разлепил губы и произнёс:
  
  - Мы счастливы видеть, что немецкая молодёжь может позволить себе носить форму, которую с честью носили их деды, - выражался он витиевато, говорил по-русски правильно, но медленно, очень по-книжному и с сильным акцентом. - А н-а-ш-и ветераны, проливавшие кровь за свободу Эстонии от сталинского ига, не
  м-о-г-у-т себе этого позволить.
  
  - Господин Кангерис, - живо откликнулась Старуха, - я очень сочувствуювашим ветеранам, но иногда мне кажется, что вам просто недостаёт мужества. Посмотрите на того же Феликса! Молодой человек, из хорошей семьи, с правильными взглядами, не боится носить униформу Вермахта, и где? - в России, где любой старый хрыч, увешанный сталинскими побрякушками, может разбить ему голову своей клюкой. А на ваших ветеранов, почтенных людей примерно моего возраста, никто не поднимет руки. Чего же вы боитесь?! Проведите шествие, парад на день независимости Эстонии, пусть ваши ветераны вновь достанут из шкафов чёрную форму и с гордостью несут на своей груди боевые награды. Вы опасаетесь осуждения? Никакого осуждения бояться не надо, в любом случае, надо попробовать и посмотреть, что из этого выйдет. Уверяю вас, реакция населения окажется самой положительной. Смелым принадлежит мир. Царство, как известно, силою берётся, и сильные восхитят его себе. Собственно, почему только ветераны? Пусть ваша молодёжь тоже наденет форму своих дедов. Пусть молодёжь идёт в школу и проводит в этой форме уроки патриотического воспитания. И больше того: я бы на вашем месте начала с детских садов, с того возраста, в котором только и закладываются основы здоровой народной нравственности! Вы понимаете меня? Я вижу, что понимаете, но между 'понимать' - 'мечтать' - и 'делать' есть огромная разница. Напишите хороший, чёткий, внятный бизнес-план. Рассчитайте, сколько вам нужно для продвижения ваших идей в государственных органах и на уровне местного самоуправления, какой масштаб вы имеете в виду, к какому результату хотите прийти, в какое время. И тогда вы безусловно можете рассчитывать на мою помощь и на мой кошелёк, даже и сомнений в этом нет! Я остаюсь здесь до 13 августа, кстати, 13 числа я приглашаю вас на приём по случаю отъезда, начало в восемь вечера, Фрида перезвонит вам и скажет адрес. У вас есть целая неделя для того, чтобы составить бизнес-план, приносите его с собой, и мы поговорим более обстоятельно. - Кангерис принялся благодарно кивать головой, словно в нём включился моторчик.
  
  - А вы, господин Пороховенко, - обернулась Видриг к другому субъекту, - имеете совершенно другую ситуацию. Правда, есть одно, что вас объединяет с вашим коллегой: я не знаю, в какие политические круги вы вхожи на Украине и какое влияние вы там имеете, но, в любом случае, в России вам делать нечего. Я встречалась вчера с молодыми русскими националистами. Зрелище бессмысленное и удручающее. Начнём с того, что ребята дурно воспитаны. Но это было бы полбеды. Никакой самостоятельности они не имеют. Они скопировали у Старого Рейха всё, всё! Символику, форму, вождей! Ну что может быть глупей, чем русская овца, которая выкидывает руку в партийном приветствии перед портретом Фюрера немецкой нации? Нужно искать с-в-о-и национальные корни, изучать старину, исследовать мифологию - или создавать её на пустом месте, если её нет. Поэтому я очень надеялась на встречу с татарами и этими, как их, карелами, я слегка разочарована их отсутствием. Но почему именно татары? Национальных республик в России - раз, два и обчёлся, так вы никогда не достигнете серьёзных результатов! Нет, надо работать прямо с русскими. На том месте, где был основан ваш город, жили завоёванные славянами племена: меря, чудь. Вот первый шаг: найдите сказки меря, остатки языка меря, обычаи меря. И чем больше в них будет первобытного язычества, тем лучше. Второй шаг: разработайте и углубите мифы, придумайте былины, обряды, костюмы. Сфальсифицируйте древнюю рукопись, если нужно. Берите пример с этого мальчика: господин Эрнст уже мыслит в правильном направлении, вчера, кажется, он мне представил фальшивую солдатскую книжку, правда, сделанную очень топорно. Не повторяйте его ошибок! Шаг третий: добивайтесь автономии. Четвёртый: воюйте за независимость! И Россия, это нелепое раковое образование, расползётся по швам! Я говорила это вчера, но, хотя и заслужила аплодисменты, боюсь, их лидеры недостаточно умны, чтобы понять эти простые вещи. В уличных драках они отбили себе все мозги. Я понимаю, что вам, Пороховенко, это малоинтересно, в конце концов, вы украинец, а не русский. У вас е-с-т-ь своя земля - вот за её свободу вам и нужно воевать.
  
  - Госпожа Видриг, - надулся Пороховенко, - Украйна нэзалэжна!
  
  - Вы ошибаетесь, мой милый, - возразила Старуха. - Юридически это, может быть, и так, но до тех пор, пока вы находитесь в духовной тени большого, грязного и вшивого соседа, мышление ваше останется холопским, а вы сами так и будете окраиной, потому что 'Украина', если я не ошибаюсь, означает именно 'окраина', окраина Метрополии. Надо бы начать с изменения названия государства! Вам нужно выйти из тени и стать полноправным членом содружества культурных наций, Старого Рейха, который, как вы знаете, уже в следующем году свяжет единой валютой страны от Испании до Польши! Так надо действовать. Не сразу, вначале придётся готовить почву. На Украине плодородная почва для здоровых идей, ещё Чехов писал, что у вас втыкаешь в землю оглоблю, а вырастает тарантас. Лет через пять - бросить пробный шар на уровне вашего парламента, например, запретить русский язык и вещание русских станций. Но бросить этот шар в парламенте через пять лет смогут только те, кто избирается в него прямо сейчас, а не те, кто сидят разинув рот и ждут схождения святого духа Фюрера. Параллельно нужно формировать правильное народное отношение к жидам, это - тоже большая и тяжёлая, полевая работа. И только лет через десять-пятнадцать, если всё пойдёт гладко, вы сможете рассчитывать на революцию, которая освободит вас от ярма иудео-большевизма. Это долгий путь, и я боюсь, что уже не увижу своими глазами его финала. Но дорога в тысячу километров начинается с первого шага. А у вас есть представление о том, как сделать этот первый шаг? Или вы предпочитаете сидеть и предаваться праздным мечтаниям, вроде того, как было бы хорошо, если бы можно было изготовить таблетку, которая заражала бы человека идеями национал-социализма, и скормить её всем Иванам? Нет, мой дорогой, такой таблетки сделать не получится. Миром правят духовные законы, а не физические. И когда вырастают люди, способные управлять миром на основе понимания этих самых духовных законов, всегда найдётся и кто-то вроде старой карги фрау Видриг, скопившей немножко деньжат, и с этими деньжатами она расстанется без всякого сожаления! Но для мечтателей у меня нет ни пфеннига. Подумайте, прошу вас, подумайте в практическом и реальном направлении. У вас, как и господина Кангериса, ещё есть время. Кстати, вас я тоже приглашаю к себе на приём в следующую пятницу. - Старуха, широко улыбаясь, поднялась с дивана и протянула руку, благосклонно пронаблюдав за тем, как оба, Кангерис и Пороховенко, поочерёдно склонились для поцелуя. - Была рада встрече с вами, господа. Всегда приятно поговорить с людьми правильных взглядов.
  
  * * *
  
  - ...Холопы, - бросила она в сердцах, поднимаясь по лестнице. - Сущие холопы. Ни ума, ни фантазии. Только и знают, что сидеть в своём гнезде и пищать, словно кукушата: 'Денег, денег!' Эти хотя бы воспитаны, а прошлые, веришь ли, нет, оказались совсем хамами. У тех, русских националистов, есть энергия, но мозги отсутствуют напрочь. А у этих всё наоборот. Беда с ними!
  
  - Сударыня, разрешите задать вопрос?
  
  - Изволь.
  
  - Неужели Украина в самом деле может войти в Старый Рейх как полноправный участник?
  
  - Что, Украина? Нет, конечно. Если она и войдёт, мы откроем в Харькове гигантское отделение 'Фольсквагена' - или в Лемберге,4 там народ не так заражён большевистской агитацией, - сгоним туда всех мужиков, чтобы работали по шестнадцать часов за те гроши, которые мы им дадим - потому что других грошей всё равно не будет! - а всех девок вывезем в Германию. Их даже и вывозить не придётся, ускачут сами, задрав хвосты. Члены национальной администрации, конечно, бедствовать не будут, нам ведь нужны управленцы, понимающие местную психологию. Ребятишек, что посимпатичней, будем усыновлять. Я думаю, Пороховенко всё это понимает, а если не понимает, он конченый идиот. Но просто такие вещи вслух не проговаривают, мой милый. Например, если в обществе кто-то испортил воздух, ты откроешь окно со словами 'Кажется, очень жарко', а не со словами 'Кажется, кто-то пёрнул'. Это очевидные вещи. Извини, я устала от этих двух остолопов, и у меня снова мигрень.
  
  Фрау Видриг, закрыв глаза, откинула голову на подушку автомобильного кресла с недовольным выражением лица. Остаток обратного пути мы провели молча.
  
  У самой двери она остановилась и оглядела меня сверху вниз.
  
  - Хорошо всё-таки на тебе форма сидит... - пробормотала она, умилившись.
  
  - Какие будут дальнейшие распоряжения, фрау рейхскомиссар?
  
  - Никаких. Ты свободен на сегодня. Чтó ты глядишь на меня, лупая глазами, прапорщик Эрнст? Ах, да... Свою гражданскую одежду получишь в конце службы.
  
  § 15
  
  Перед выходом на улицу я первым делом снял полевое кепи и китель, чтобы, вывернув его наизнанку, нести на руке. (В ближайшем магазине я купил пакет, в который и сложил вещи.) К счастью, в общежитии у меня были и джинсы, и свитер. Самым скверным оказалось то, что во внутреннем кармане пиджака остался паспорт. Выходило, что от службы мне теперь никуда не отвертеться. Умна баба! Если она вполне внятно говорит и мыслит о России как о 'большом, грязном и вшивом соседе', влияющем на Украину, то, видимо, не считает Россию оккупированной - и где же тогда её безумие? Или у неё просто бывают периоды помрачения, накатывает и снова отпускает? Ведь в здравом уме не спутаешь 'Хорхь' и 'Ауди'!
  
  Я вернулся к общежитию, но идти туда не хотелось. Я пошёл дальше куда глаза глядят, перешёл Которосль по мосту и оказался у роскошного храма Иоанна Предтечи. Купил билет (храм работал как музей, епархии его не вернули) и немного послонялся по холодной галерее. Фрески находились в плачевном состоянии, иконостаса не было. На стенде для туристов я прочитал, что храм был реставрирован в 1906 году при содействии тогдашнего министра финансов Сергея Юльевича Витте, который посоветовал генерал-губернатору Фриде обратиться с прошением на высочайшее имя. Сумма, выделенная для реставрации из государственной казны, была по тем временам огромной: 64080 рублей.
  
  Я вышел из музея, зашёл с восточной стороны, сел в тени, облокотившись спиной на храмовую стену, и задумался о министре финансов Витте.
  
  Мы сейчас не можем найти денег для сохранения собственных храмовых сокровищ, а немцы тогда их изыскали. Когда Государь император обратился с запросом в министерство финансов, наверняка сумма была уже найдена и ответ поступил положительный. При этом храм Иоанна Предтечи никогда не был лютеранской кирхой, да и в облике ничего лютеранского не имеет. Впрочем, Витте ведь был русским немцем, как и Фриде, наместник губернии, и оба служили своему русскому отечеству добросовестно. Может быть, это вообще в характере немца - служить империи, любой империи? Но тогда, собственно, какое у нас есть моральное право восхвалять 'хороших' немцев, Витте и Фриде, и осуждать 'плохих'? Те 'плохие' немцы тоже служили своей Третьей Империи, просто так вышло, что во главе её оказался демагог и истеричный шизофреник. Верхушка Вермахта, как известно, пыталась его сбросить, готовила покушение. Покушение оказалось неудачным. А если бы оно удалось? Неужели восточную кампанию свернули бы в этом случае? Совсем не похоже. Не значит ли это, что война была начата с молчаливого одобрения народного большинства? (Банальные мысли, но мне, семнадцатилетнему, все они казались открытием.) А первая мировая война? - ведь в то время у Германии никакого вождя не было. И русские, и немцы могут все преступления тридцатых и сороковых повесить на своих кровавых вождей, но если мы, русские, ничтоже сумняшеся делаем так, всем миром умываем руки и кричим: 'Невиновны!', то немцы до сих пор коллективно стыдятся своего нацистского наследия. 'В шкафу старая рухлядь, убирайся к чёрту и никогда больше мне не задавай вопросов про этот проклятый шкаф!' Кроется ли причина в том, что мы более жестокосерды? Или в том, что немцы действительно более виновны? Но тогда в чём виновны? В своём национальном высокомерии? Я вдруг отчётливо вспомнил случай на уроке химии в гимназии имени Георга Кантора, когда Дитер, мой сосед по парте, зазевался и пропустил важный кусок информации, а потом заглянул в мою тетрадку. Тут же раздались смешки и шепоток: 'Совсем ополоумел! Списывать у русского!' Хорошо, а у нас, русских, не имеется ни грамма этого национального высокомерия? Точно ли так?
  
  Видриг очень прозорливо сказала сегодня, что свастика на стене и портреты Гитлера в штабах русских националистов происходят не из национальной гордыни, они происходят из скудоумия и холопства. И она же одновременно считает, что эта национальная гордыня может быть разбужена и извлечена на свет Божий, ей остаётся лишь сожалеть, что пока не находится некто, готовый воспринять её идеи. А разве так плохо - гордиться принадлежностью к своей нации? Кстати, что вообще есть национальность? Витте и Фриде, Крузенштерн и Беллинсгаузен, бывшие немцами по крови, являлись настоящими русскими людьми, поскольку промышляли о благе России. А в Третьем Рейхе, между прочим, был в ходу термин 'ариизация', когда даже еврей (это в Третьем-то Рейхе!) мог быть 'ариизирован', то есть награждён немецкой национальностью за особые заслуги, военные, скажем. В какой мере немцем был мифический Максимилиан Штирлиц, который в четвёртой серии 'Семнадцати мгновений весны' ловит себя на мысли, что слишком хорошо вошёл в роль? К чёрту Штирлица! В какой мере немцем являюсь я сам, открывающий двери псевдо-'Хорха' перед вдовой рейхскомиссара?
  
  § 16
  
  Помню, что сидел у храма так долго, что в какой-то момент застучал зубами от холода.
  
  Долгий летний день завершался. Пора было возвращаться в общежитие. По мосту имени Толбухина в 1999 году ещё ходили трамваи. Я сел во второй вагон трамвая, убедившись, что кондуктор в первом.
  
  Кроме меня, только два человека были в вагоне. Оба сидели рядом примерно в середине (я зашёл в заднюю дверь). И что-то не совсем ладное происходило между ними.
  
  Небритый мужичок невысокого роста, хлипкий и как-то вызывающе скверно одетый, вероятно, подшофе, откровенно клеился к хорошенькой девушке в белой блузке и синей юбке. Девушка упрямо отворачивала голову.
  
  - Слуш-сюда! Да я! Да чтоб я! Да чтоб я робёнка обидел! Да ни в жись! Да какой же ты робёнок, ежели ты баба! Ну прямо баба, говорю, и есть! А ты шо? Ты не смотри, что я бухой, я человек сурьёзный, рабочий - видала, мля, рука-то рабочая! Рабочий человек, он ить ласку любит, а ты баба-то ласковая! Мягкая, мля!
  
  Девушка в какой-то момент стремительно обернулась ко мне и проговорила на одном дыхании:
  
  - Вы можете мне помочь?
  
  - Куда помочь? - тут же откликнулся её ухажёр. - Пролетариат тебе поможет, контра! Чё зенки-то выкатила? Ты со мной давай по-хорошему, мля, и я с тобой буду по-хорошему. А ты не по-хорошему, не-е-ет!..
  
  Я вытряхнул из пакета китель, надел его, застегнул на все пуговицы, водрузил на голову полевое кепи (мотивация была простая: если придётся драться, то драться с пакетом в руке несподручно) и, подойдя к мужику, произнёс:
  
  - Вы нарушаете общественный порядок. Будьте любезны пересесть на другое место и выйти на следующей остановке.
  
  Мужик уставился на меня с подозрением. Соображал он туго: видно было, что он никак не может понять, чтó это за неприятный тип тут нарисовался, который мешает его общению с 'мягкой бабой'.
  
  - Те чё надо, фриц? - спросил он, наконец, разглядев мелкую свастику нагрудной нашивки. - В жопу пошёл, молокосос, фашист недобитый, - и снова повернулся к девушке.
  
  Я со всего размаху ударил его ребром правой ладони под затылок, под основание шеи. Мужик от неожиданности шмякнулся носом о железную ручку сиденья спереди, из носа у него сразу пошла кровь. Что было мне на руку: я взял его за волосы и несколько раз изо всех сил приложил носом к этой ручке. Нос, кажется, хрустнул. Вырвал его за шиворот с сиденья - он не сопротивлялся - и потащил к выходу. По дороге мне пришлось приложить собеседника, пытавшегося заговорить, кулаком под челюсть. Я рос в маленьком рабочем посёлке, у меня было дворовое детство, так что не надо мне заливать про 'пролетариат', не надо!
  
  - Бите хёрэн зи ауф! - воскликнула девушка в испуге, высоким голосом. - Зи бринген ин зонст ум! [Bitte hören Sie auf! Sie bringen ihn sonst um! - Пожалуйста, прекратите! Ведь вы убьёте его! - нем.]
  
  У старых трамваев имелись рычажки для аварийного открывания дверей. Я поднял вверх такой рычажок - состав как раз остановился на перекрёстке - и, едва дверь открылась наполовину, стащил мужичонку на улицу.
  
  'Закройте дверь во втором вагоне! - захрипел динамик. - Трамвай не закончил движение!'
  
  Вернув переключатель на место, я присел от девушки через проход между креслами и только тогда сообразил, на каком языке она вскричала. Дальнейший разговор я для простоты привожу на русском языке, хотя шёл он по-немецки.
  
  
  
  - Ему не повредит, - сообщил я, переводя дыхание, вытирая испарину со лба. - Только если то, что ему нос сломали.
  
  - Нехорошо вот так махать кулаками, но я вам благодарна... Откуда вы? - девушка говорила с отчётливым акцентом, но грамматически правильно.
  
  - Я?
  
  Я впервые внимательно посмотрел на свою спутницу. Девушка со слегка вьющимися светлыми волосами, пронзительно красивая, такой красоты, что захватывало дух. В её тонком прекрасном лице было что-то доверчивое, открытое, почти детское, безумно влекущее (не одного меня, видимо, а ещё и всяких случайных ухажёров), но за этим, поверх этого - какая-то тайная горечь, заметная лишь внимательному наблюдателю.
  
  - Я здешний, - ответил я.
  
  - Здешний? А ведь Ярославль немецкая армия не захватывала... Кажется, что вы пришли прямо из прошлого шестидесятилетней давности.
  
  - Правда? - я усмехнулся. - Ну, вот, вы только что наблюдали своими глазами зверства нацизма.
  
  - Нет. Я видела хорошего человека и его хороший поступок, даже если насильственный. Это извиняется вашей молодостью.
  
  - А вы думаете, что вы старше меня?
  
  - Думаю, да. Сколько вам лет?
  
  - Семнадцать.
  
  - Бог мой, какой молодой! Почему вы в этой форме?
  
  - Считаете, мне самому очень приятно её носить? Потому что фон Браухич подписал приказ о моём производстве.
  
  - Кто это - фон Браухич?
  
  - Главнокомандующий сухопутными войсками.
  
  - Войсками Вермахта?
  
  - Да.
  
  - Как же он мог вам приказать, если он уже умер? Или он ещё жив?
  
  - Нет, уж лет пятьдесят как умер. Так случается, иногда. Приказ я видел своими глазами.
  
  - Как вас зовут?
  
  - Феликс Эрнст.
  
  - Эрнст?! Надо же... 'Феликс Эрнст' и 'здешний' - это, конечно, хорошо сочетается.
  
  - Почему бы и нет. Эрнст - это обычная русская фамилия...
  
  - Конечно, а Феликс - обычное русское имя, - девушка впервые слабо улыбнулась.
  
  - А вас как зовут, разрешите спросить?
  
  - Аннемари Штерн.
  
  - Вы... из Франции? Из Эльзаса?
  
  - Нет. Я точно такая же 'здешняя', как и вы, если только вы сказали всю правду. Я... мне скоро выходить, Феликс.
  
  - Я беспокоюсь за вас.
  
  - А я за вас. За меня, пожалуйста, не волнуйтесь: я сяду на автобус, там всегда есть народ. Я желаю вам всего лучшего, чего только можно пожелать, Феликс...
  
  - Вы знаете, что значит моё имя?
  
  - Нет.
  
  - 'Счастливый'. И у меня... - я отвернул голову и заговорил глухим голосом, не глядя на неё: на неё я смотреть боялся. - У меня до сегодняшнего дня не было никаких причин считать себя особенно счастливым. А сегодня они есть.
  
  - Сегодня, выходит, ломая нос, вы были особенно счастливы?
  
  Я украдкой глянул на девушку. Она улыбалась, но в глазах её блестели слёзы.
  
  - Да. Конечно, не тогда, а немного после. Я могу вам как-нибудь позвонить?
  
  Девушка замолчала на целую минуту, глядя перед собой. С чем-то внутри себя она боролась, так и не вытирая эти слезинки в уголках глаз. Меж тем трамвай подходил к остановке.
  
  - Я очень... не хотела бы никаких знакомств, разговоров и отношений, - начала она снова. - Но я также очень вам благодарна. Ваша смелость удивила меня, и не только смелость сломать кому-то нос. Я буду рада, если вы однажды заглянете ко мне домой. Люксембург, восемь, двенадцать - вы запомните? Это всё - пожалуйста, не провожайте меня! - девушка вспорхнула с места и выбежала так скоро, что я и опомниться не успел.
  
  § 17
  
  - Отчего ты меня не спрашиваешь, куда мы едем? - полюбопытствовала Старуха утром субботы, седьмого августа. Мы находились в том же самом 'Ауди', и вёз нас тот же самый дебелый парень, который научился выговаривать 'Цу бэфель, гнэдиге фрау': наверное Фрида-Зильке заключила особый двухнедельный договор с таксопарком.
  
  - Оттого, что быть любопытным - не очень хорошо для адъютанта, - отозвался я с первого сиденья.
  
  - Да, верно! Ты быстро схватываешь некоторые вещи. Но сегодняшний день тебя, наверное, позабавит. По крайней мере, наш визит может доставить тебе некоторое удовольствие, чисто визуальное. Хочешь, я загадаю тебе задачку, Феликс?
  
  - Так точно, фрау рейхскомиссар.
  
  - Я и сама знаю, что я 'фрау рейхскомиссар', а ты представь себе, что ты - рейхскомиссар какой-нибудь области. Войска заняли некий город и продвинулись дальше на Восток. Тебе нужно наладить в городе быт. С чего ты начнёшь? Какие учреждения нужно будет открыть в первую очередь?
  
  - Мэрию?
  
  - Допустим.
  
  - Хлебозавод?
  
  - Пожалуй, если его разбомбили, а также другое местное производство, уже на новых условиях, разумеется. Но я имела в виду не это.
  
  - Школу?
  
  - Верно. В точку. Хотя, строго говоря, пропаганда ценностей должна начинаться прямо с детского сада. Ещё?
  
  - Церковь?
  
  - Да, для того, чтобы туземцы были тебе благодарны. Ещё?
  
  - Я... теряюсь в догадках.
  
  - Ну, это объясняется твоим происхождением: конечно, эльзасцам далеко до настоящих немцев в сообразительности. Зато вы нравитесь девочкам. Феликс, это банально! Биржу труда!
  
  - Биржу труда? Чтобы... устраивать безработных?
  
  - Ха-ха-ха, прапорщик Эрнст! Ну, это же надо было сморозить! Как устроятся на оккупированных территориях безработные - вообще не наше дело! Пусть хоть подохнут с голоду. Меньше ртов кормить. Биржа труда делается для того, чтобы вывезти наиболее полезных работников в Старый Рейх. Понятно теперь, куда мы едем?
  
  - В... кадровое агентство?
  
  - В модельное, - почти ласково поправила меня Старуха.
  
  Я подумал, что она шутит. Но нет! 'Ауди' действительно остановился у двери с вывеской 'Модельное агентство THE BEST WAY', а встречать нас на улицу выбежала хозяйка, дамочка лет сорока.
  
  * * *
  
  - Госпожа Соколова, очень рада, - подавая руку для пожатия, благосклонно промурлыкала Старуха, а 'госпожа Соколова', приняв эту руку в обе свои, почти так же, как берут ладонь иерея, снизу вверх заглядывая фрау рейхскомиссар в глаза, просто-таки искрилась счастьем. - Феликс Эрнст, мой адъютант.
  
  Снова я готов был как сквозь землю провалиться по причине своей формы, но хозяйка агентства расплылась в умильной улыбке:
  
  - Ай, какой милый молодой человек! И в мундире! Определённо понравится нашим девочкам...
  
  * * *
  
  ...'Девочки' оказались внутри. Агентство занимало большую площадь, по которой в художественном беспорядке были разбросаны креслица, диванчики и цветные пуфики. Все три девицы сидели кто где, листая глянцевые журналы, все три были в женских комбинациях: у меня аж в глазах зарябило от такого обилия полуобнажённого тела. При нашем появлении они не встали, но отложили журналы в сторону и с интересом уставились на нас.
  
  - Маша, Надя, Стелла, познакомьтесь: это госпожа Видриг, партнёр ведущих модных домов Европы, с ассистентом! - весело объявила хозяйка. Я в уме усмехнулся этому представлению и нагнулся к Старухе, чтобы шепотком спросить:
  
  - Фрау рейхскомиссар, вы уверены, что это модельное агентство, а не бордель?
  
  - Милый мой, чёткую линию между этими двумя никогда провести невозможно, - так же негромко ответила она мне. - Но всё-таки ты ошибаешься. Русские проститутки непригляднее. Посмотри, как девочки-то ухожены.
  
  - О чём вы секретничаете? - приторно улыбаясь, спросила нас Соколова.
  
  - Обсуждаем качество моделей, - откликнулась Старуха, - Феликс, спроси её, не говорит ли она по-английски.
  
  Я спросил.
  
  - Yes, I do! - обрадовалась владелица конторы. Всё она делала с преувеличенной и какой-то фальшивой восторженностью.
  
  - Really? - произнесла Видриг на отличном английском языке, так, что я лишь рот распахнул от изумления. - Let's have a small business talk in the next room, then, if you don't mind, dear [давайте-ка тогда потолкуем о делах в соседней комнате, если вы не против, дорогуша]. Феликс, пообщайся пока с барышнями.
  
  Дамы удалились. Я, чувствуя себя крайне нелепо, присел на розовый пуфик, стараясь не смотреть на эту выставку-продажу женского тела. Девицы, заинтригованные, как-то незаметно, плавными движениями, словно хищницы, сгруппировались вокруг меня.
  
  - Тебя как зовут? - начала Надя, субтильная блондиночка со вздёрнутым носом. - Ты вообще по-русски понимаешь?
  
  - Феликс, - произнёс я нарочито сухо и с нарочитым немецким акцентом. Этот акцент я подделал не для того, чтобы набить себе цену, совсем нет! Мне с этими девицами не хотелось иметь общего родного языка.
  
  - Девочки, он понимает по-русски! - взвизгнула Надя, довольная.
  
  - И как тебе у нас нравится? - спросила хриплым голосом Маша, крепко сбитая брюнетка.
  
  - Девочки, - недовольным, манерным голосом с выпяченными гласными 'а' и 'о' протянула высокая длинноногая Стелла, - что за вопрос дура-ацкий? Как ему у нас может нра-авиться, в нашей помойке? Вы лучше спросите, что ему больше не нра-авится, а что меньше не нра-авится.
  
  - Стеллка, иди в жопу! - отрезала Надюша. - Ты со своими умными вопросами лезешь, которые никому не интересны, а он такой симпатичненький!
  
  - Это ведь немецкая военная форма, да? - тоном знатока хрипло поинтересовалась Маша. Я кивнул.
  
  - Я вообще всегда счита-ала, что лучше было бы, если бы нас немцы завоева-али, - заявила Стелла всё тем же тоном, перекидывая правую ногу на левую: она из всех сил демонстрировала, что ей 'немчик' не очень интересен, видали, мол, и лучше, но не преминула случаем блеснуть интеллектом. - Потому что у них культура, образова-ание и манеры. Вон, поглядите на молодого человека. Сидит себе скромно и на ваши буфера-а глаз не пялит, а русский бы сразу вас за жопу схватил. Вот это культура, да-а?
  
  - Феликс, - осторожно начала светленькая Надя и покраснела, - а можно тебя спросить? Немцам - им, вообще-то, что надо? Ну, то есть, что требуется? Что их интересует в женщине? Вас, то есть? Чтобы с фантазией было или без? Ну, например, минет...
  
  - Фу, девочки, - снова подала голос Стелла, - как некультурно! Броса-айте уже свои словечки мелкой шпаны, да-а? А то перед людьми стыдно. Я же вам говорила, как это называ-ается: фелла-ацио. А вы: минет, минет...
  
  - Феллацио, феллацио, - проворно поправилась Надюша и всё продолжала меня пытать вопросами: - Вы, вообще, как любите? В какой позе?
  
  - Ф позе 'послетний утро партисанки', - буркнул я.
  
  - Это как? - девицы оживились, и даже Стелла оторвала глаза от журнала, видимо, желая пополнить свой культурный багаж.
  
  - А так, - пояснил я, усердно коверкая произношение. - Отну бабу фсей роттой, а потом пофессим и прюхо фспорем, штоп кишки вывалилис. Ха-ха. Неметский шутка.
  Девицы озадаченно примолкли.
  
  - Ой какая смешная шутка, - упавшим голосом сказала Надя.
  
  - Дурак, - прошептала Маша еле слышно. В это время обе бизнес-леди вернулись. По их довольным лицам было видно, что они договорились об условиях и нашли общий язык.
  
  - Ирина Сергеевна, - капризно заявила о себе Стелла, - а у нас всё же будет ка-астинг? Мы хотим знать, какие наши ша-ансы?
  
  Ирина Сергеевна перевела требование модели. Фрау Видриг невозмутимо кивнула.
  
  - Девочки, выходите к белому экрану, улыбайтесь, принимайте разные позы, покажите пластику, а фрау Видриг вас посмотрит! - объявила хозяйка агентства и включила музыку.
  
  - Давайте займём с вами места в зрительном зале, молодой человек, вам наверняка тоже интересно, - вполголоса проговорила Старуха и довольно опустилась на диванчик, я сел рядом. - Вот образец славянки номер один, чёрненькая. Костлявая, талии нет, и в заднице никакой округлости. С этой всё понятно. Её продадут в бордель союзникам, в Турцию или в Алжир. Старый Рейх будет перевалочным пунктом. Вот образец славянки номер два, светленькая. Ишь ты, посмотри, посмотри, как старается! Ты тут за время нашего отсутствия с фрау Соколовой, случаем, не осеменил парочку, для продолжения Германской нации? Что, нет? Уклоняешься от священного долга? Зря, зря... Впрочем, ведь ты полукровка, поэтому в потомстве немецкой крови будет только четверть. Гиблое дело. Ну, скажу я тебе, у этой светленькой грудка хорошая, есть шансы... Есть шансы стать женой-служанкой. Такая выполняет обязанности жены, но гостям её представляют как служанку, разумеется, всё равно же не понимает по-немецки ни бельмеса. Или это, или немецкий бордель. Я бы на её месте выбрала немецкий бордель: всё-таки сокращённый рабочий день, медобслуживание, страховка, пенсия... Ты чтó, не знал, что наши немецкие проститутки имеют пенсию? Или ты, извини, смотришь на них сверху вниз, как на людей второго сорта? А в качестве жены-служанки ей пенсию не скопить никогда. Повезёт, если попадётся хороший хозяин, а если не угодит ему, её вышвырнут на улицу без гроша в кармане. А вот длинноногая пошла. Погляди, как движется вальяжно, словно нехотя! Ну, что же, это типаж. У неё, единственной из трёх, действительно есть шансы стать моделью. Правда, небольшие. На этом рынке страшная конкуренция, а славянок не очень жалуют. Если повезёт стать содержанкой, это будет верхом её карьеры. Вариант жены-служанки или немецкого борделя тоже не исключается. В общем, у девочки много перспектив, я рада за неё.
  
  Музыка отзвучала, смотрины закончились, девицы продолжали стоять, переминаясь с ноги на ногу. Видриг устало махнула рукой.
  
  - Скажи им что-нибудь, - пробормотала она. - Всё равно что. Только не очень их разочаровывай.
  
  - Отшен кароший шансы, - объявил я. - Фас ждут Christian Dior, Dolce & Gabbana и так талее. Фарианты путут опсуштатся.
  
  Девицы лучезарно заулыбались, посылая мне ручкой воздушные поцелуи. Про 'послетний утро партисанки' они уже успели забыть.
  
  Рассыпаясь во взаимных любезностях, мы попрощались с госпожой Соколовой и вышли на улицу.
  
  
  
  - Это правда - всё, что вы сказали про их будущую карьеру, или вы слегка преувеличили? - спросил я Старуху уже в автомобиле.
  
  - Помилуй, мой дорогой, для них это хорошая карьера! Может быть, тебя интересует, почему хорошая? Потому что они терпеть не могут страну, в которой родились. Что может быть лучше для такой девицы, чем немецкий бордель?
  
  - А почему вы тогда назвали модельное агентство 'биржей труда'? - упрямо продолжал я спрашивать.
  
  - Что, и это тоже непонятно? Разумеется, труда. Биржи труда выполняют на оккупированных территориях те же функции, что и раньше.
  
  - Ну, хорошо, господин прапорщик, - смягчилась Старуха, увидев мои недоумённые глаза в зеркале заднего вида, - я поясню. В конце концов, ты молод и неискушён в политике.
  
  Подумай сам: какой труд требовался шестьдесят лет назад? Нужно было пахать землю, стоять у станка, ведь у нас не хватало снарядов и патронов. Но мы победили, как тебе известно. Теперь за нас землю пашут африканцы, а у станка стоят азиаты и славяне. Мы как нация совсем обленились! Мы не хотим рожать. Мы даже не хотим заниматься самым приятным в мире делом! Хоть я и старуха, а всё помню, поверь мне. Честное слово, я надеялась, что ты сегодня оприходуешь ту, светленькую. А почему, спрашивается, мы не хотим заниматься этим дедом? Потому, что в Старом Рейхе не осталось симпатичных женщин. Виноваты, разумеется, проклятые иудео-большевики. Они во время нашего временного отступления в сорок пятом изнасиловали половину немок и испортили наши гены. У твоей матери ничего не было с русским Иваном, как ты думаешь? Ну-ну, шучу. Кроме того, изменилась наша государственная политика по отношению к педерастам. И, пожалуйста, не думай, что это означает отступление от линии Партии! Совсем нет, но об этом как-нибудь в другой раз. Кроме того, кому-то приходится сидеть с детками, сажать их на горшок, менять им пелёнки, но мы даже этого не хотим. Мы, победители, слишком хорошо живём. Поэтому нам позарез нужны рабочие руки. Как ты понимаешь, не только руки, но мне несколько неловко назвать другую рабочую часть тела. И чем больше, тем лучше. Я имею нужные знакомства в Рейхе, чтобы устроить девиц, а своих денег мне давать не приходится, наоборот, фрау Соколова мне ещё и приплачивает. Ха-ха-ха! Здорово, да? Вот так и появляется благосостояние: курочка по зёрнышку клюёт... Я видела, что ты усмехнулся, когда меня назвали 'партнёром ведущих модных домов Европы'. Ты совершенно зря! Я действительно партнёр одного модного дома в Старом Рейхе, и, кстати, длинноногую я взяла на заметку. А всех остальных мы направляем на перевалочную базу в Мюнхене. Там к девочкам приходят владельцы борделей, а также частные лица, и разбирают товар. Ах, господин Эрнст, господин Эрнст! Вернёшься в Рейх - и будешь платить деньги за то, что сегодня мог бы взять просто так. Ну, ничего. Молодость на то и дана человеку, чтобы набираться ума-разума...
  
  Старуха на какое-то время забылась, чему-то улыбаясь, и вдруг заговорила снова:
  
  - Я могу рассказать тебе одну историю, если она останется между нами. На третий год нашего супружества Карл перестал стесняться своего... темперамента. Меня ему не хватало, а может быть, просто хотелось разнообразия. Ну, я относилась к этому терпимо, как настоящая национал-социалистка: в конце концов, это был его посильный вклад в улучшение польской породы. Так вот, случалось иногда, что он приезжал в какую-нибудь польскую школу и предлагал... ну, скажем, дровишек на зиму, или починить крышу. А взамен просил только одного: указать ему самых красивых девочек-старшеклассниц. Мои партнёры по бизнесу в Старом Рейхе говорят мне, что в России до сих пор так делают. Правда, теперь дровишек уже недостаточно. Требуется, например, поставить компьютеры для компьютерного класса. Если честно, я предложила фрау Лазаревой, директору одиннадцатой школы, то же самое. Сама я, конечно, девочек щупать не стала бы: никогда не отличалась такой склонностью, да и возраст уже не тот. Я хотела их поставить модельному агентству. Директриса ответила мне отказом. Меня это оскорбило. 'Вы называетесь 'немецкой школой', - сказала я ей в сердцах, - а при этом не понимаете, кто ваш настоящий работодатель и чего от вас хотят. Повесьте себе портрет Фюрера в кабинете, чтобы вспоминать об этом почаще'.
  
  - И что вам ответила фрау Лазарева? - поинтересовался я не без ехидства. Видриг хмыкнула:
  
  - Послала меня по матушке. Чего ещё можно было ждать от этой истерички-идеалистки? Дожила почти до седин, а так и не выбросила дурь из головы. С идеалистами совершенно невозможно договариваться. Мотай себе на ус, пока жива фрау Видриг! Впрочем, у тебя нет усов. Не хочешь отпустить аккуратные усики в стиле Фюрера? Тебе бы пошли...
  
  § 18
  
  Воскресенье, 8 августа, было у меня выходным днём. С самого утра зарядил дождь и лил не переставая. Я должен был бы сесть за стол и писать отчёт для той самой организации, которая выдала мне приказ о моём производстве. И я действительно сел за стол, но так и не написал ни строчки, всё время возвращаясь мыслями к событиям вчерашнего дня.
  
  Мне было семнадцать лет, и, конечно, полуобнажённое женское тело волновало меня, но, между тем, вчерашнее посещение модельного агентства оставило у меня самое тяжёлое, самое неприглядное впечатление. Спать, особенно по молодости, можно с кем угодно, но с Машей, Надей и Стеллой у меня не было общей страны. В их голове России не существовало. Существовала только 'помойка', лишь по досадному недоразумению не захваченная войсками Вермахта. А ведь я и раньше, в одиннадцатой школе, много раз становился свидетелем такого отношения моих одноклассниц к собственной стране - только вот, пожалуй, никогда оно не было выражено столь откровенно. Ну что ж, девочек ждало 'блестящее будущее'...
  
  Вновь и вновь я вспоминал Аннемари, девушку, с которой познакомился в трамвае. Она-то уж наверняка не равнодушна к истории своей страны, и безумно жаль, что у нас с ней общей страны тоже нет. Слишком далеко от нас Люксембург... Или она всё-таки русская, как сама сказала?
  
  Полдня я так грезил, а затем - затем совершил один из самых важных поступков в своей жизни. Вот этот поступок, внешне крайне нелепый. Я вышел из своей комнаты, дошёл до вахты и спросил дежурную вахтёршу:
  
  - Зоя Петровна, скажите, пожалуйста: есть в нашем городе дом, или район, или парк, или улица с названием 'Люксембург'?
  
  Зоя Петровна оторвала голову от кроссворда и уставилась на меня, искателя приключений. Я тысячу раз успел проклясть своё идиотство, когда она, кашлянув, ответила:
  
  - Прямо вот так 'Люксембурга' нет, а есть улица Розы Люксембург, на 'Пятёрке'. Садись на трамвай да езжай до рынка, а там дворами... Тебе почто?
  
  * * *
  
  ...Надежды по-прежнему было мало, но по дороге я успел купить розы: три белых цветка. Восьмой дом по улице Розы Люксембург имелся: неказистый двухэтажный домишко из числа тех, что были после войны построены военнопленными немцами. Этим и объяснялось, что областное руководство в советское время дало улице имя деятеля немецкой компартии (такой вот немудрящий коммунистический юмор). Имелась в восьмом доме и двенадцатая квартира.
  
  Зажмурив глаза, я нажал на кнопку звонка.
  
  Аннемари открыла мне почти сразу, будничным, простым движением. Вместо тёмно-синей юбки и белой блузки на ней были видавшие виды джинсы и вязаная коричневая кофта с большими пуговицами, и даже в этом домашнем наряде она была невероятно хороша. Подняв на меня глаза, она вскрикнула, так что я невольно сделал шаг назад.
  
  - Простите! - тут же пояснила она (по-русски). - Я вас никак не ждала, я думала, это соседка пришла за своим ведром... Нас всех заливает. Боже мой, вы принесли цветы! А я в таком виде... - она покраснела. - Проходите, пожалуйста.
  
  В коридоре действительно стояли вёдра и несколько тазов: с потолка капало.
  
  - Я борюсь с наводнением, - грустно улыбнулась Аннемари. - Каждый раз, когда ливень, крыша течёт. Я попросила у соседки ещё один таз, но ей, наверное, самой нужен. Вы... наверное, не ожидали всего этого увидеть?
  
  Мы прошли в небольшую, но чистенькую, опрятную комнату. Старинный буфет и древний платяной шкаф, круглый стол с белой кружевной скатертью, на стенах - чёрно-белые фотографии; никакого телевизора. Картину домашнего уюта, увы, разрушал таз в углу: в комнате тоже капало. Потолок с осыпающейся штукатуркой представлял грустное зрелище.
  
  - Я очень, очень рада вас видеть, - негромко сказала девушка, предлагая мне стул (сама она села на коротенькую софу, по ночам, видимо, служившую кроватью), - но мне, - Господи! - мне так неловко за этот потоп...
  
  Я улыбнулся:
  
  - Ну, это не ваша вина. Вам, наверное, хотелось бы увидеть строителей дома и сказать им пару ласковых...
  
  - Хотелось бы, - глухо отозвалась она, - но по другой причине. Дом построен очень хорошо, в стенах до сих пор ни одной трещины, а ведь здесь не было ремонта с середины века. Так любая крыша протечёт, правда? Этот дом строил мой дед по материнской линии.
  
  - А я думал, тут все дома военнопленные строили, - наивно заметил я.
  
  Девушка молчала, и лишь тогда меня осенило:
  
  - Так вот почему вы говорите по-немецки!
  
  - Не поэтому, - отозвалась она, - а потому что отец у меня из Оренбурга. Там до сих пор есть небольшая немецкая община. После того, как Поволжскую немецкую республику при Сталине ликвидировали, всех сослали кого куда, большинство в Казахстан, конечно...
  
  - Значит, вы немка на три четверти?
  
  - 'Три четверти', 'две четверти' - какой смысл в этих подсчётах? Я разве страница из учебника арифметики? Я человек, и я русская. Русская... немка. Это не так легко, как вам кажется. Хотя вы наверняка сами знаете, - она улыбнулась, - мой доблестный избавитель по имени Феликс Эрнст. Эрнст... Вы будете смеяться, но в тот вечер я пошла в церковь и поставила за вас свечку. Наверное, я не должна была этого говорить, и вам знать это точно ни к чему... Сегодня вы не в форме, Феликс, если не считать ваш чёрный дождевик полувоенного образца...
  
  - Это немецкий дождевик, я его в 'Альди' купил по дешёвке, - пояснил я.
  
  - Ах, вот так, а я думала, он в комплекте... Почему вы сегодня не в форме унтерфельдфебеля, и почему вы были в ней позавчера?
  
  - Мне показалось, что вам было не очень приятно её видеть, - ответил я.
  
  - Это не совсем так...
  
  - Кстати, не фельдфебеля, а прапорщика. Прапорщику полагаются две дополнительные галунные нашивки в нижней части погона. (Девушка с трудом спрятала улыбку, услышав о двух галунных нашивках.) Но в принципе вы правы, знаки отличия те же, что у унтерфельдфебеля - а вы-то откуда знаете? - поразился я.
  
  - Считайте, что я изучаю историю.
  
  - Ваш... дед служил в этом звании? - осторожно спросил я. Аннемари сразу стала серьёзной:
  
  - Вы мне не ответили, Феликс, - с мягким упрёком заметила она.
  
  - Да, не ответил. Неужели мне нужно прямо так взять и всё рассказать вам?
  
  - Почему бы и нет? Правда, если я вас удерживаю...
  
  Я вздохнул и принялся рассказывать всё, начиная с того дня, когда в чужом платяном шкафу мне попался в руки зольдбух. Аннемари слушала, не поднимая глаз, молча, но очень внимательно. Когда я дошёл до ссоры с родителями, она спросила меня, где я сейчас живу, и задумчиво несколько раз вслух повторила адрес общежития, но больше меня не прерывала.
  
  На прошлом дне я запнулся и хотел завершить, но тут меня ждал второй вопрос:
  
  - А вчера - неужели фрау Видриг сидела дома?
  
  Мне пришлось дать отчёт и про модельное агентство. Рассказывая, я искоса поглядывал на Аннемари и видел, что ей приходится прилагать немалые усилия, чтобы не улыбнуться в отдельные моменты. Я рассказал абсолютно всё, включая историю про то, как Старуха посетила школу, где я раньше учился. 'Она иногда бредит, я думаю, - прибавил я для пущей объективности. - Например, вот этот компьютерный класс в обмен на наложницу для спонсора. Или её знакомые просто подняли её на смех. Мы ведь всё-таки не банановая республика, правда?' Девушка ничего не возразила мне в ответ, да и вообще кроме своих двух вопросов не проронила ни слова. Когда я закончил, после небольшой паузы в разговоре задумчиво, с лёгкой улыбкой она заметила:
  
  - Какое испытание для вас, Феликс... Я имею в виду весь вчерашний день. Какое испытание, учитывая, что вы такой хорошенький, а также то, что вам семнадцать лет. Скажите, пожалуйста... я, наверное, не должна этого спрашивать, но я спрошу: вам не тяжело было... владеть собой в присутствии трёх полуодетых особ?
  
  - Какой... отвратительный вопрос, - выдавил я из себя. - Как будто я насильник или этот, как его... бандит из Гестапо!
  
  - Нет, про Гестапо я ничего не говорю, но ведь вы - действующий унтер-офицер Вермахта, если я только правильно поняла из вашего рассказа, - возразила мне девушка. - Вы... и сегодня тоже не раз, наверное, вспоминали вчерашние приключения?
  
  - Д-да, в каком-то роде...
  
  - Вы... поэтому ко мне пришли? - тихо спросила она.
  
  Я даже не сразу понял, чтó она имеет в виду, а когда понял, кровь бросилась мне в лицо. Я встал, едва не опрокинув стул, щёлкнул каблуками и, постаравшись изобразить в голосе всё презрение, на которое был способен, тяжело дыша, произнёс:
  
  - Фройляйн Штерн! Разрешите откланяться?
  
  - Нет, нет, постойте! - воскликнула девушка в испуге и тоже встала.
  
  Я не хотел даже смотреть на неё: зачем смотреть, если всё сказано и безобразное подозрение брошено? - но всё же поглядел и увидел, что глаза её, закусившей губу, сжавшей руки на груди, наполняются слезами.
  
  Отвернувшись от меня, спрятав лицо в ладони, Аннемари горько расплакалась, и мой гнев тут же улетучился, а пришло раскаяние. Думаю, человек, пришедший в гости, попросивший у хозяйки ценную семейную реликвию, чтобы рассмотреть её в подробностях, и сломавший эту реликвию прямо в руках, лучше чувствует себя, чем я тогда себя чувствовал.
  
  - Вам легко сердиться, - всхлипнула девушка, - а если бы вы знали!..
  
  - Чтó я должен знать? - прошептал я. Меж тем я усадил её на софу (она вздрогнула от моего прикосновения) и сел где-то рядом, кажется, прямо на пол, на колени.
  
  - Вы рассказали про компьютерный класс в обмен на наложницу, - произнесла девушка глухо, - и прибавили, что это такой бред, которого и быть не может. Вы учились в центральной школе, а я - на окраине города, в самой простой. В начале девяностых школа страшно обнищала, нечем было крышу покрыть, а компьютерного класса так у нас и никогда не было. В тот год, когда я закончила школу, - Аннемари вытерла слёзы и посмотрела прямо мне в глаза не улыбаясь, - у нас появилась и новая крыша, и компьютеры. Вот. Зачем я это рассказала? Тем более что я не жалуюсь. Рано или поздно случилось бы, а злым человеком он не был... - Слёзы снова подступили ей к горлу.
  
  Я поймал её ладошку и прижал к своим губам - она попыталась боязливо отнять руку - я отпустил.
  
  - Аня, - шепнул я, - зачем вспоминать? Что было, уже кончилось, этого больше никогда не будет, никогда.
  
  - Откуда ты знаешь, что не будет? - отозвалась она так же тихо. - Откуда ты берёшь свою уверенность? Ещё позавчера я только благодаря тебе еле спаслась от одного типа, которому никакого, никакого повода не давала!, а ты говоришь, что этого больше никогда не будет! Разве ты Господь, чтобы обещать такое?
  
   - Я не Господь Бог, конечно, - ответил я, - но обещать я могу. Только в том случае, если ты всегда будешь рядом.
  
  Сам не знаю, как я выговорил эти слова.
  
  Мне было тяжело вынести её ответный взгляд: так много в нём было растерянности, изумления и горькой нежности.
  
  Снова её нижняя губа дрогнула, но девушка совладала с собой и заставила себя улыбнуться насмешливой улыбкой.
  
  - Это очень мило, это замечательно, - заговорила она тем же вымученным, насмешливым тоном, встав с софы и подойдя к окну, как будто на улице было невесть что интересное. - Четыре года, с окончания школы, я жила монашенкой, а тут появляется такой красивый мальчик, ещё и в военной форме, и предлагает всегда быть с ним рядом, так что у кого угодно закружится голова. Считайте, что она у меня закружилась. Ну, и что же нам с этим делать? Ведь это ничегошеньки не значит!
  
  - Зачем вы это говорите? - откликнулся я с грустью, прохладно. Наше 'ты', родившееся в секунды короткой душевной близости, увы, приказало долго жить. - Разве вы не понимаете, как горько слышать такое? Да и не в горечи дело, но если это ничего не значит, мне остаётся только сказать: извините, что побеспокоил, фройляйн.
  
  - Нет, нет! - она обернулась. - Простите! Я у вас сто, тысячу раз попрошу прощения, если вам нужно, я не гордая. Но я... Бог мой, вам семнадцать лет всего, откуда мне знать, что вам можно довериться? А я бы так хотела! - воскликнула она. - Так хотела!
  
  - Проверьте меня как-нибудь, устройте мне испытание!
  
  - Да, хорошая мысль! Я устрою вам испытание в виде разлуки на год, как старик Болконский для Наташеньки, а вы от меня убежите на Северный полюс! Ну и бегите, скатертью дорога!
  
  - Прекратите, перестаньте немедленно!
  
  - Не смейте на меня кричать! Я разве давала вам право? Тоже мне, фельдфебель нашёлся! Да, мундир портит человека... Хорошо! Вот вам испытание!
  
  Девушка стремительными шагами прошла в коридор, я - за ней.
  
  - Поклянитесь... нет, просто пообещайте, дайте обычное слово порядочного человека, что сейчас закроете глаза и, пока не уйдёте отсюда, не откроете их!
  
  - Пожалуйста, - я закрыл глаза.
  
  - А теперь дайте слово, что ровно минуту простоиìте, не шевелясь, а через минуту уйдёте! Дверь за вами.
  
  - Хорошо, - ответил я упавшим голосом и принялся отсчитывать про себя секунды.
  
  Одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать...
  
  Досчитать до тринадцатой секунды я не успел. Сначала я понял, что кровь тяжко пульсирует в моей голове и сердце моё бьётся втрое чаще обычного, и лишь потом осознал, что её губы только что осторожно, бережно коснулись моих и руки обвились вокруг моей шеи.
  
  Но вот девушка уже отпустила меня, отступила, и ничего мне не хотелось в тот момент больше, как нарушить только что данное слово. Чутьё сказало мне, что сегодня меня не оттолкнут, даже если я его нарушу...
  
  Проглотив комок в горле, не открывая глаз, я произнёс:
  
  - До свиданья, фройляйн Штерн. Рад был знакомству.
  
  Развернувшись направо кругом, я строевым шагом вышел из квартиры.
  
  § 19
  
  - Что это вы сегодня какой смурной, господин прапорщик? - энергично спросила меня Старуха в понедельник, когда я открыл перед ней дверцу 'Ауди', видевшегося ей 'Хорхом'.
  
  Уже в автомобиле она повторила свой вопрос.
  
  - Я встретил девушку, с которой мог бы прожить жизнь, а вчера, возможно, я с ней расстался, фрау Видриг, - признался я и, уже сказав это, сообразил, что пожилая национал-социалистка - не лучший исповедник.
  
  - Где встретил - здесь? Славянку, что ли?
  
  - Нет, она немка.
  
  - Фольксдойче, наверное?
  
  - Наполовину фольксдойче, а на четверть чистокровная немка: её дед из Старого Рейха.
  
  - То есть она немка на три четверти. Ну, учитывая, что ты сам только полукровка (ты мне, кстати, до сих пор не признался, твоя ли мамаша согрешила с французом или твой папаша с француженкой), ты не ухудшишь свою генеалогию, вступив с ней в связь, - деловито заметила фрау рейхскомиссар. - Хотя, с другой стороны, французы в расовом отношении безусловно лучше славян. Но, в любом случае, у вас есть шансы породить полноценное арийское потомство. Чтó, никаких шансов? Выше голову, прапорщик! Старуха Видриг пожила на свете, и если она говорит тебе, что у тебя всё образуется, то она знает, чтó говорит! - Я только из вежливости постеснялся скептически хмыкнуть. - Ну, и довольно разводить сантименты! - оборвала она, - тем более, что мы уже приехали. Типа, с которым мы сегодня встречаемся, зовут Иван Третьяк.
  
  * * *
  
  ...Иван Третьяк, владелец самого крупного в городе антикварного магазина, субтильная личность со здоровым родимым пятном под правым глазом, с редкой шкиперской бородёнкой, приветствовал нас на пороге своего заведения самолично и подобострастно. Выгнав молодую продавщицу, он запер дверь и повесил на ту табличку 'Закрыто'. По моей форме он лишь скользнул беглым взглядом и, поняв, что это не антиквариат, а современный пошив, потерял к ней интерес. Я начинал постепенно привыкать к тому, что можно при желании открыто носить форму Вермахта и быть, как сейчас говорят, рукопожатной персоной (тогда это словечко ещё было не в ходу).
  
  Мы начали осмотр с монет и разных значков. Старуха скупила почти все редкости советской эпохи, что были на витрине (звёздочки октябрят, нагрудные знаки, медали, ордена, воинские знаки различий), и расплатилась на месте. Хозяин только что рýки не потирал от удовольствия: он назвал итоговую цену вдвое больше той, которая вышла бы, вздумай мы придирчиво изучать все ценники.
  
  - Дурак, - шепнула мне Старуха, улыбаясь одними глазами. - Думает, что облапошил меня, заломив вдвое выше обычного, а я в Рейхе всё равно продам их втридорога, причём в первый же день: оторвут с руками.
  
  Книги фрау Видриг интересовали мало, хотя том сочинений Януша Корчака она раскрыла и даже перелистала.
  
  - Этот поляк вполне мог бы избежать особой меры, - меланхолично заметила она, ставя книгу на место. - Никто не заставлял его идти в газовую камеру вместе с его пархатыми еврейчиками. Господин Третьяк! Как вы думаете: если я накуплю у вас всей этой макулатуры и устрою костёр во дворе своего дома, мне что-нибудь будет за это?
  
  - Думаю, нет, - живо откликнулся Третьяк. - Сейчас, слава Богу, не при коммунистах живём, хе-хе, у нас страна свободная, сударыня. Какие книжечки желаете взять?
  
  - Благодарю вас, я передумала, - брезгливо ответила Видриг. - Просто интересовалась.
  
  - На часики не желаете ли взглянуть? Есть прекрасные ходики ещё дореволюционной работы...
  
  - У меня у самой дома прекрасные антикварные часы, и я бы рассказала в другой раз вам их историю, герр Третьяк, да боюсь, нет времени, а кроме того, вы мне не духовник. Что меня интересует по-настоящему, так это иконы. В конце концов, на нас, как на просвещённую нацию, возлагается обязанность спасти русские культурные сокровища от иудео-большевистского варварства.
  
  - Истинная правда, госпожа Видриг! - поддакнул Третьяк.
  
  - Расскажите мне, как к вам попала эта Богоматерь, - Старуха остановилась напротив большой древней иконы.
  
  - Эта?- владелец магазина тут же подбежал к ней. - Её принесла молодая пара, сударыня.
  
  - Чтó, они пришли в лохмотьях, если продавали икону?
  
  - Совсем нет: они приехали на собственном автомобиле, а мужчина разговаривал по сотовому телефону. Невежественный, дикий народ-с... - он даже словоёрс прибавил от усердия. Никогда бы я не подумал раньше, что в конце двадцатого века люди могут говорить со словоёрсом... да ведь и то, что люди в конце двадцатого века невозбранно могут носить форму Вермахта, тоже мне даже и присниться не могло.
  
  - Не спорю, - согласилась Старуха. - А этот Спас у вас откуда?
  
  - А его, госпожа Видриг - и это очень, очень смешно! - его продал мне монастырь.
  
  - Я правильно поняла: монастырь продал Христа? Я не поняла: а вы - скрытый коммунист, если рассказываете мне такое?
  
  - Ну, сударыня, - извернулся Третьяк, - я бы не стал судить строго: возможно, монахам просто было нечего есть...
  
  - Разумеется. В общем, слушая вас, только дурак не согласится с Фюрером немецкой нации, который хотел истребить всех попóв в начале пятидесятых. Их счастье, что он не успел!
  
  - Абсолютно верно заметили, сударыня, хе-хе...
  
  - Хорошо: а этого изумительного Николая Чудотворца кто вам принёс?
  
  - Этот? - Третьяк слегка замялся. - Этому, изволите видеть, я сам поспособствовал. Был в одной деревне и заметил у одной бабки вот это, как вы совершенно верно сумели заметить, истинное произведение искусства. Ну-с, и попросил старушенцию принести мне грибочков из погреба, а пока та ходила за грибочками... Потому что ведь пропадёт-с! Такое тонкое письмо - и пропадёт ни за что, в избе у невежественной старухи, а вдруг ещё сго...
  
  - Полностью согласна с вами, господин Третьяк, - холодно перебила его Видриг. - Полностью согласна: дикий, невежественный народ. Один, разъезжая на автомобиле, продаёт единственно ценное, что есть у него в доме, другой, тоже не бедствуя, тащит иконы из нищей избы. Только плётка вас и исправит. - Едва я перевёл (я сделал это с деревянным лицом, нисколько не смягчая выражений), Третьяк залился мелким дробным смехом, с неприязнью поглядывая на фрау Видриг своими маленькими глазками. - В общем, я беру все три. Кстати, приходите ко мне на приём в пятницу, в восемь, и принесите ещё что-нибудь религиозное, если у вас появится. Вы принимаете немецкие марки, надеюсь?
  
  - Вообще-то нет... - умильно улыбаясь, начал Третьяк.
  
  - Нет? Тогда я отказываюсь от покупки.
  
  - Разумеется, мы их принимаем, - тут же заверил хозяин антикварной лавки. - Мы всегда готовы пойти навстречу просвещённым ценителям духовной живописи, сударыня.
  
  * * *
  
  - ...Вы действительно ценитель духовной живописи, фрау Видриг? - спросил я уже в автомобиле.
  
  - Я? Разумеется. Я вообще не часто вру, мой милый. Люди ведь врут из страха, а мне в моём возрасте бояться нечего. Так... совру если, то забавы ради. А ты не хочешь сегодня со мной пообедать? Мне не с кем поболтать за обедом: Фрида глупа как селёдка, а ты всё же национал-социалист, как пишет твой дядя...
  
  Немного помолчав, я произнёс:
  
  - Как будет угодно, сударыня. Хотя, знаете, дядья могут ошибаться...
  
  - Ну, и чудно! - Старуха достала из своей дамской сумочки телефон (напоминаю, большую редкость в 1999 году), удивительно ловко управляясь с кнопками, набрала свой домашнийномер и велела Фриде накрывать на двоих.
  
  * * *
  
  - ...Я вообще-то взяла ещё кухарку, приходящую, - продолжила она уже за столом, - потому что моя арийская светловолосая дурёха (какой экстерьер, а?) готовить не умеет совсем. Но думаю искать другую: эта тётка поглядывает на меня с неприязнью. Ещё и отравит, чего доброго... Посуди сам, Феликс: Россия - огромная и богатейшая страна, а как сложно найти здесь хотя бы двух человек, которые сделают свою работу быстро и качественно! Диву даюсь, как ты мне подвернулся. Впрочем, Господь не оставляет служителей своих, аминь. Но на Бога надейся, а к приёму в эту пятницу мне потребуются двое симпатичных молодых девушек или ребят, желательно арийской внешности - ну, знаешь, принять пальто, подать шампанского... Задумайся над этим тоже: вдруг тебе подвернётся кто подходящий? Пусть звонят мне: 40-50-70. Итак, о чём я тут рассуждала, старая карга? Ах, да: надо искать другую кухарку, а то ведь эта ненароком отравит, и тогда на старости лет разделю участь Фюрера.
  
  - Его тоже отравили, фрау Видриг? Говорят, он сам отравился...
  
  - А чёрт его знает: говорят, что кур доят. Говорят и другое: двое держали, а один засовывал ампулу с цианидом в зубы. Всему верить... С Ади сталось бы и самому отравиться, но не исключаю и то, что мужество ему в последний момент изменило. В общем, я свечку не держала, знаешь ли...
  
  - Ади? - непонимающе переспросил я. Старуха расхохоталась:
  
  - Не думай, это не панибратство и не богохульство, просто таким старым партийцам, как я, которые видели Фюрера ещё вживую, позволительно его назвать и Ади, по крайней мере, в приватном разговоре. Это не исключает уважения. Ты изучал богословие хоть немного? Если да, тебе наверняка известен догмат о двоеприродности Христа. Вот точно так же в Фюрере мы должны наблюдать две природы. Одна - это безупречный носитель воли нации. А другая - обычный человек со всеми его слабостями.
  
  - Слабостями?
  
  - Ну да, да. Понимаешь ли, человек всегда яростно нападает в других на то, в чём небезупречен сам. Какова была официальная политика Рейха шестьдесят лет назад? Кого мы преследовали?
  
  - Евреев, гомосексуалистов и всяческих сексуальных извращенцев, фрау рейхскомиссар.
  
  - Совершенно верно. Теперь сам делай свои выводы.
  
  - Я не понимаю...
  
  - А я поясню. Вся эта запутанная история с фамилиями Гитлер и Шикльгрубер, какая появилась раньше, а какая после... В общем, очень велика вероятность того, что в семье был инцест. Руку на отсечение не дам, но... Как ты понимаешь, болтать об этому кому ни попадя не нужно. А 'опустили' его уже позже, во время первой службы. Там, знаешь ли, в казармах, нравы были грубые, девочки отсутствовали, а Ади всегда был нежным, тонко чувствующим, даже немного женоподобным существом... Ах, Феликс, видел бы ты его акварели! И это его лёгкое женоподобие сыграло тогда свою печальную роль. Хотя настоящим, убеждённым геем Ади, конечно, не стал. Женщины ему нравились, другое дело, что он чувствовал себя с ними не очень уверенно. Я рассказываю тебе достаточно соблазнительные для твоих семнадцати лет веши, но я надеюсь, что ты сумеешь сделать правильные выводы. А ну-ка, сделай их!
  
  - Выводы такие, сударыня, что человеческие слабости не затронули величие Фюрера как воплощения духа Германской нации.
  
  - Вот и умница, я верила в твой светлый ум... А теперь напряги-ка свой мозг и рассуди ещё немного! Политика Старого Рейха, как ты знаешь, сейчас поменялась. Кто теперь попадает в разряд гонимых?
  
  - Понятия не имею... Страшно сказать: националисты?
  
  - А ты не стесняйся и не пугайся. Да, националисты, а также так называемые 'нетерпимые' к чужим мнениям, идеям или формам сексуальной жизни. Что это значит согласно простой логике, объяснять не нужно, наверное?
  
  - То, что современные фюреры... сами являются скрытыми расистами и сами нетерпимы к чужим мнениям?
  
  - Именно, именно, мой дорогой! В первую очередь - к религиозным мнениям. Видишь ли, Ади терпимей относился к религии, чем нынешние рейхсляйтеры. Сегодня, сказав, что он хотел перевешать всех попов в начале пятидесятых, я слегка погорячилась. Насколько хорошо ты знаком с 'Майн кампф', юноша?
  
  - Увы, очень поверхностно, сударыня: в моём образовании есть серьёзные пробелы.
  
  - Тогда, надеюсь, ты не обидишься, если я приведу тебе по памяти несколько цитат? Номер один: 'Было бы совершенно несправедливо делать ответственной религию или даже только церковь за недостатки отдельных людей. Давайте сравним величие всей церковной организации с недостатками среднего служителя церкви, и мы должны будем придти к выводу, что пропорция между хорошим и дурным здесь гораздо более благоприятна, чем в какой бы то ни было другой сфере', - с наслаждением процитировала Старуха. - Номер два: 'Для политического руководителя религиозные учения и учреждения его народа должны всегда оставаться совершенно неприкосновенными'. Номер три: 'Религия в самой Европе теряла миллионы прежде убеждённых сторонников, теперь либо отвернувшихся от религии вовсе, ибо пошедших своими особыми путями. Такие результаты конечно нельзя не признать плохими, в особенности под углом зрения нравственности'. Золотые слова, правда? Всё это - 'Майн кампф', насколько ты понимаешь. Ну, и кто из современных фюреров Старого Рейха скажет так? Разумеется, никто: они все трясутся за свою задницу, за своё политическое будущее то есть, перед своими избирателями, которые видали религию в гробу. Поверь, что шестьдесят лет назад люди тоже не были очень уж религиозными! Просто кое у кого хватало смелости пренебрегать мнением сытого мещанина. Нет, современным фюрерам далеко до Ади, даже со всеми его недостатками! Масштаб не тот. Именно поэтому я и скупаю русскую духовную живопись. В восточных областях уже почуяли, куда дует ветер, и спешат, в ногу со временем, избавляться от свидетельств религиозности. Политика. Кстати, я не ропщу: я не дерзаю мыслить о политической целесообразности, в конце концов, я не рейхсфюрер, как господин Шрёдер или этот смехотворный мистер Клинтон! Но лет через двадцать политика вновь может кардинально поменяться. Я-то, пожалуй, не доживу до того времени, а вот мои наследники... И потом, я действительно ценительница Прекрасного.
  
  Старуха откинулась на спинку, промакивая губы салфеткой после сытного обеда.
  
  - Я рассказывала тебе, как ко мне попали часы, которые висят в зале? Нет? Карл остановился у пана Лихновского, шляхтича, но с подозрением на еврейские корни (я тогда путешествовала вместе с ним), и у него увидал эти часы. Ему очень понравилось, что они играют 'Зелены, как ёлочка, все платья' - ты совершенно верно определил мотив, - и фигурки ему тоже очень понравились. Именно тогда он и сочинил песенку про штурмбанфюрера - он был большой выдумщик! - и тогда же ему пришло в голову, что фигурки надо перекрасить, потому что изначально та, что стреляет, представляла собой святого Георгия, и в руке у неё была сабля, не ружьё, а та, что падает - чёрта. Карл предложил хозяину, пану Лихновскому, перекрасить чёрта в еврея, а святого Георгия - в штурмбанфюрера СС. Тот не согласился. Карл начал с ним торговаться - всё это происходило за вином, весело - и шутя называл всё более и более серьёзные суммы. Хозяин всё не соглашался. Так, играючи, он дошёл до десяти тысяч рейхсмарок - огромные деньги, пойми, огромные!
  
  Пан Лихновский, услышав эту сумму, стал серьёзен, весь хмель из него выветрился. 'По рукам', - сказал он.
  
  Старуха выждала драматическую паузу.
  
  - Этим, - торжествующе воскликнула она, - он и выдал своё еврейство! Он предал свою национальность всего лишь за десять тысяч рейхсмарок, господин прапорщик!
  
  Сумма была уплачена почти незамедлительно. Я до того момента и не подозревала, что у Карла могут быть на руках такие деньги. А затем Карл попросил... - ха-ха-ха! - попросил у пана Лихновского его генеалогическое древо.
  
  Тот изменился в лице и что-то залепетал, но муж был неумолим. Древо принесли, наконец. И представь же себе, вообрази! - его бабка действительно была еврейкой!
  
  'Пан Лихновский, - произнёс тогда мой муж, - между нами было заключено соглашение. За десять тысяч рейхсмарок вы согласились перекрасить фигурку чёрта в еврея. Этим самым вы признали за нами право на физическое уничтожение евреев. Вы говорите, что это была шутка? Возможно. Но будь вы гражданином США и впридачу негром, имей вы такие настенные часы, вы не согласились бы перекрасить фигурку чёрта в негра даже за миллион долларов. Вы слишком хорошо знали бы на своей шкуре, что любая такая шутка рано или поздно заканчивается правдой. Между тем евреем оказались вы сами. Поскольку в ваших венах одна четвёртая еврейской крови, вы продали нам право на одну четвёртую вашей жизни. Вам уже пятьдесят, а с вашим здоровьем вы протянете, самое большее, до шестидесяти. Считайте, что отпущенные вам годы жизни уже истекли. Не угодно ли вам как порядочному человеку заплатить долг?'
  
  - Что же было дальше? - нетерпеливо спросил я.
  
  - Карл протянул ему 'Вальтер'. Пан Лихновский вышел в соседнюю комнату и через две минуты мы услышали хлопок: он застрелился. Вот так, - сентенциозно изрекла Старуха - близость насильственной расправы даже еврея делает мужественным. Часы достались нам бесплатно, их подарили нам его наследники. Думаю, им не хотелось держать в доме причину смерти своего папаши, ха-ха!
  
  - А десять тысяч рейхсмарок?
  
  - Десять тысяч рейхсмарок? Отошли тем же самым наследникам, я полагаю. Мы всегда платили по счетам. Немцу не придёт в голову красть у нищей старухи икону, даже если он служит рейхскомиссаром или в СС. Не ручаюсь за всех, разумеется, но я говорю про норму. И как ты прикажешь работать с этими русскими, если даже респектабельный господин в пиджаке оказывается у них банальным вором? Одно жульё кругом... Выше голову, прапорщик! А то я смотрю, ты совсем осовел. Не стоит так уж близко к сердцу принимать старушечьи байки.
  
  § 20
  
  Всё гудело в моей бедной голове, когда я вышел от Старухи. Так современные политики оказываются бóльшими нацистами, чем сами нацисты? Или это просто хитрая сеть словес, в которую ловят мой разум?
  
  А в общежитии меня ждало письмо. Зоя Петровна без слов протянула мне простой белый конверт, когда я проходил через вращающийся турникет.
  
  Письмо было от Аннемари. Вот оно, драгоценное для меня (я перевёл его с немецкого):
  
   Дорогой Феликс!
  
   Знал бы ты, как долго я думала даже над такой простой вещью, как обратиться к Тебе в начале письма, и как долго я переписывала черновик! Ты не остался вчера - и для меня это доказывает, что Ты можешь быть верным своему слову. Я не перестала бы любить Тебя (да, вот оно, большое и страшное слово), даже если бы Ты его нарушил, но в этом случае я не могла бы доверять Тебе, а того, кому не доверяешь, лучше любить на расстоянии.
  
   Возможно, мы слишком поспешили. Между нами ещё так мало сказано, а мы уже с головой окунаемся в омут чувства. Чувству должно предшествовать понимание. Ты можешь сколько угодно смеяться надо мной и иронизировать над тем, что мой национальный характер заставляет меня говорить так, но если бы это требование о первичности понимания могла исполнить любая девушка, я была бы очень счастлива. Это тем более верно, что в молодости чувства, даже самые горячие, имеют не очень большую цену, а я старше Тебя только на четыре года.
  
   Человек, 'подаривший' нашей школе компьютеры, не был, в сущности, злым. Первый раз я восприняла как насилие и долго плакала, но затем я привыкла и покорилась. Я ещё не покорилась бы, если бы в тот же месяц не погибли мои родители, так что я оказалась одна в целом свете. Подробностей Тебе знать не нужно. Я рано научилась видеть жизнь очень пошлой, и в самом сердце этой пошлости я мечтала о чём-то исключительно драгоценном и незапятнанно чистом. Одно место у Достоевского мне близко до стука зубов. Это место в 'Идиоте', где Настасья Филипповна признаётся, что она каждый раз после посещения своего насильника мечтала о рыцаре. Я совершенно не похожа на Настасью Филипповну, но это место я никогда не могла читать без ужаса.
  
   Я научилась жить сначала блудницей, а потом монахиней, и тут появился рыцарь. Но рыцарь, стыдящийся своего герба, возможно, уже не совсем рыцарь?
  
   Мне показалось, что Ты стыдишься своей формы прапорщика Вермахта. В этой стыдливости нет ничего постыдного: ты русский человек. Как и я, между прочим. Я могу сказать тебе только одно: форма Вермахта - не форма СС. Это - просто форма солдата, многие из которых воевали честно и потерпели поражение.
  
   Их поражение - не их вина, хотя очень многие считают, что те, кто потерпели поражение, заслуживают того, чтобы изолировать их и забыть, как будто их не было вовсе. Такой взгляд осудить нельзя, и у меня, русской девушки, русский дед которой еле выжил в ту войну, не поворачивается язык его осудить. Я знаю лишь то, что если бы все считали так, мама моей мамы в 1949 году (она была студенткой второго курса только что открытого строительного техникума и проходила практику на объектах, где работали военнопленные) никогда бы не встретилась с моим дедом, тогда бы и я не появилась на свет. (Кстати, бабушку в сорок девятом исключили из комсомола, из техникума, все родственники от неё отвернулись. Я посчитала в своё время делом чести закончить тот техникум, который она не закончила.) Тогда бы на свет появилась другая девушка, возможно, она была бы лучше меня. Может быть, эта другая девушка где-то сейчас дожидается Тебя, а со мной Ты просто теряешь драгоценное время.
  
   Я не могу отделить в себе свою немецкую половину от русской, они обе часть меня. Пока мои подруги читали Just Seventeen, я читала Ремарка и Бориса Васильева. Героиня одной из его повестей, Валя, говорит: предавать своих отцов - нельзя. Нельзя категорически, даже если нет полной уверенности в том, что они не преступники. Тем более нельзя этого делать (это уже говорю я), если они - не преступники, а просто проигравшие.
  
   Твой дед не был военнопленным, так какое Тебе дело, правда? Нет, неправда. Я знаю, что звучит это очень глупо, но ведь Феликс Эрнст принял воинскую присягу. Я знаю, что сам Ты не принимал этой присяги, но какой-то паренёк, уже давно истлевший в могиле, шестьдесят лет назад принял её за Тебя. Если же Феликс Эрнст не принимал присяги, значит, моим избавителем от пьяницы в трамвае был не рыцарь, а участник маскарада, ряженый. Милый мой, любимый, драгоценный, прости меня, пожалуйста, прости за то, что напишу дальше: о ряженом я не мечтала никогда. Маскарада слишком много вокруг нас, и с каждым годом его будет только больше.
  
   Ах, если бы я сама могла понять, зачем я написала всё это, и выразить простым, внятным языком, чего я жду от Тебя! Я не могу, я и сама этого не знаю. Я девушка, а не философ.
  
   Я работаю секретаршей в конторе под названием 'Техпромсервис-дельта' по адресу улица Свободы, 46, и заканчиваю свою работу в будни в четыре часа. Я буду рада, если однажды Ты встретишь меня после работы. Но перед этим подумай ещё раз о том, нет ли девушек, которых Ты заслуживаешь больше.
  
   Аннемари
  
   P. S. В паспорте моё имя записано как 'Анна-Мария'.
  
  § 21
  
  - Фрау рейхскомиссар, разрешите обратиться с вопросом? - спросил я, едва закончил переводить шофёру адрес, который назвала Старуха (на календаре был вторник, 10 августа).
  
  - Разрешаю.
  
  - Зачем нам нужен педагогический университет?
  
  - Как это зачем? - изумилась Видриг. - Подумай сам: в школе учат детей, которые потом становятся взрослыми. Правильно?
  
  - Так точно.
  
  - А в педагогическом университете учат тех, кто потом учит детей. Значит, если ты хочешь, чтобы у людей мозги были выстроены так, как надо тебе, нужно ехать в педагогический университет. Национальная администрация восточных территорий этого пока не смекнула, а мы-то давным-давно это поняли. Не беспокойся, я договорилась о визите, я редко бываю нежданной гостьей. Ещё вопросы есть?
  
  - Никак нет! - я скептически поджал губы: у меня были некоторые сомнения в том, что в педвузе чистокровных нацистов будут принимать с распростёртыми объятиями.
  
  * * *
  
  ...Мы поднялись по лестнице на второй этаж (Старуха неплохо держалась для своих восьмидесяти шести лет) и вошли в кабинет с табличкой 'Кафедра теории воспитания'. Я должен был придерживать тяжёлую дверь, поэтому появился последним, когда Видриг уже успела пожать руку двум новым персонажам: мужчине за сорок с грушеобразной почти лысой головой, в очках, и приземистой даме за пятьдесят с жирными губами. Те, здороваясь, представились по-русски: Александр Аверкиевич Селевко, Лилия Владимировна Потомахина.
  
  - Ах, да: Феликс, мой адъютант, - запоздало спохватилась Видриг.
  
  Оба профессора, доктора педагогических наук с изумлением воззрились на мою форму, а особенно на нагрудную нашивку (имперский орёл с небольшой свастикой в когтях), и я втайне порадовался этой первой наблюдаемой мной здоровой реакции русского человека. Потомахина, наконец, разлепила толстые губы:
  
  - Фрау Видриг, мне можно задать вам нескромный вопрос? Почему ваш переводчик носит форму со свастикой? - спросила она неприязненным низким голосом.
  
  - Пожалуйста, - с олимпийским спокойствием парировала фрау рейхскомиссар, усаживаясь в покойное, глубокое кресло; профессора последовали её примеру, мне Старуха указала глазами на стул. - Вам, разумеется, можно задать вопрос, почему прапорщик Эрнст носит форму со свастикой. Потому, что это его форма согласно приказа, а также форма его дедов, я полагаю, именно поэтому. Но в таком случае и мне разрешается задать вам вопрос, почему седьмого ноября и девятого мая тысячи русских людей выходят на улицу с красными знамёнами, на которых начертан серп и молот, символ кровавой сталинской тирании, скосившей тысячи жизней и размозжившей тысячи судеб. У вас больше нет вопросов? Давайте тогда, с вашего позволения, перейдём к тому, ради чего мы встречаемся. Я верно поняла, что ваша кафедра стоит во главе новых, передовых разработок в отечественной педагогике? В формировании того, что отчасти можно назвать идеологией педагогики?
  
  Оба профессора благосклонно закивали.
  
  - Да, наша работа известна на федеральном уровне, - сообщила Потомахина.
  
  - За исключением того, что мы давно отказались от слова 'идеология', - назидательно уточнил Селевко.
  
  - Да, конечно! - ласково улыбнулась Видриг этому замечанию и покивала головой. - Идеология - наследие тоталитарного режима, а новая педагогика должна быть педагогикой с-в-о-б-о-д-ы. Мы должны договориться с вами о некоторых основополагающих понятиях. Педагогика свободы предполагает, что в центр ставится личность ребёнка, а не амбиции, капризы или прихоти педагога. Вы согласны с этим? - Фрау рейхскомиссар дождалась благосклонных кивков и удовлетворённо заключила: - Очень хорошо. В такой педагогике использовать устаревший термин 'воспитание', который, как ни крути, предполагает насильственное вторжение в личность, представляется невозможным. На место воспитания должно прийти развитие свободного человека, для которого не определяется никаких искусственных границ.
  
  - Безусловно, - промурлыкала Потомахина. - Безусловно.
  
  - Соответственно - продолжала Старуха, - изменится и роль учителя. Вообще слово 'учитель' должно уйти в прошлое: оно слишком связано с представлением о школьной розге, с самодовольным менторским тоном, с вульгарным безапелляционным вмешательством в процесс развития, с уничтожением детской свободы. Ребёнок не есть и не может быть объектом воспитания! Только равноправным субъектом. В высшей школе правильно говорить о профессионалах-инструкторах, а в средней школе педагогов следует называть 'партнёрами', потому что они и должны стать подлинными, равноправными партнёрами детей.
  
  - Как же, как же! - не уставала поддакивать Потомахина.
  
  - Должен измениться подход к обучению, - вещала Старуха. - Следует удалить из школьного обихода и всячески преследовать... да я люблю это слово, про то, что я его люблю, Феликс, можно не переводить... преследовать постылую зубрёжку. Следует всемерно поощрять критическое и самостоятельное мышление ребёнка начиная буквально с детского сада! Следует отказаться от всяческого унылого единообразия и всех извращённых попыток возврата к коллективизму!
  
  - Дело в том, что, строго говоря, коллективизм - традиция русской педагогики, заложенной ещё Толстым и Макаренко... - отважился возразить Селевко. Старуха недоумённо уставилась на него.
  
  - Вы хотите сказать, что вы солидарны с Макаренко, этим сталинистом, который послушно брал хлеб из руки ЧК и воспевал ЧК, карательную службу, обагрившую руки в крови русского народа? - изумлённо спросила она.
  
  Профессора переглянулись.
  
  - Мы не то чтобы солидарны... - начал Селевко.
  
  -Просто он есть в программе, - прибавила Потомахина.
  
  - Ах, в программе! - тут же согласилась Видриг. - Ну, программу нужно изучать, само собой, а если наверху, в министерстве образования, сидят такие остолопы, до которых никак не дойдут новые веяния, вы в этом, конечно, не виноваты. Про Толстого я вообще не говорю: его же отлучили от церкви, а его Анна Каренина кончает жизнь самоубийством: какой пример для подрастающего поколения! О какой педагогике вообще можно говорить в случае еретика и защитника суицида? Что ж, почему бы не изучать двух забавных дяденек в историческом аспекте, пожалуйста, насекомых тоже изучают на уроках биологии, но только тащить всякий исторический хлам в практику сегодняшней школьной работы совершенно не нужно, ведь правильно? Да и вообще, господа, некоторые из нас, кто слишком увлекается историей, рискует оказаться на обочине педагогической науки. Какой коллективизм, о чём вы? Гендерная педагогика - вот сегодняшний день! Если половое воспитание не станет в школе на твёрдые ноги, то по числу абортов, ранних беременностей и преступлений на почве нетерпимости к чужой половой самоидентификации Россия скоро сравняется с каким-нибудь Зимбабве, а ведь мы этого не хотим, правда? Извините, мне нужно выйти по естественной потребности на пять минут. Феликс, ты можешь остаться: я ещё в состоянии сама дойти до туалета, мерси.
  
  - Да, вот это женщина! - вздохнула Потомахина, едва за фрау Видриг закрылась дверь. - Какое блестящее владение материалом, вы заметили? Какая широта мысли! Какой трезвый, современный взгляд на вещи! А смелость какая!
  
  - И русскую культуру превосходно знает, - поддакнул Селевко.
  
  - Ах, Александр Аверкиевич, - с неудовольствием перебила Потомахина, - для неё это, конечно, достоинство, а для нас с вами - нет. Мы вечно упираемся рогом в свою 'культуру', в свою якобы самобытность, и из-за этого продолжаем сидеть и квакать в своём дремучем провинциальном болоте. О чём нам сегодня очень чётко сказали простым русским, немецким, я извиняюсь, языком, а этот мальчик нам перевёл.
  
  Селевко склонился к уху Потомахиной.
  
  - Всё-таки, как ни крутите, а не нравится мне свастика этого мальчика, - прошептал он.
  
  - Александр Аверкиевич, - с большим достоинством ответила та, - вы, конечно, как и я, доктор наук, и ваши научные заслуги, особенно былые, я очень ценю, но всё-таки вы не обижайтесь, Христа ради, на то, что скажу: вы в некоторых вопросах просто дурак!
  
  Мужчина насупился. Старуха вернулась, лучезарно улыбаясь:
  
  - Что же, - продолжила она разговор, - если я не ошибаюсь, мы согласовали все наши основные позиции, Richtlinien, как у нас говорят, и нашли друг в друге полных единомышленников. Новая педагогика должна начинаться с полноценного учебника. Драгоценные коллеги, я предлагаю вам посетить меня в пятницу, в восемь вечера - я даю приём, - а до того времени составить заявку на получение гранта для написания такого учебника. Я абсолютно уверена, что Vox Populi Foundation будет счастлив удовлетворить заявку, столь важную для демократизации российского общества.- Я навострил уши: про Vox Populi Foundation я слышал в первый раз, до того я полагал, что фрау Видриг в каждом случае просто достаёт деньги из своего кошелька. - Мой немецкий секретарь перешлёт вам формы для заполнения. Многих подробностей не нужно: на этом этапе требуются только схематично обозначенные декларативные цели. Я была счастлива, счастлива нашему знакомству!
  
  * * *
  
  - ...Фрау Видриг, я в полной растерянности, - признался я, едва мы сели в автомобиль. - Неужели вы сейчас говорили всё это искренне?
  
  - Абсолютно.
  
  - Но тогда что общего имеет ваша 'педагогика свободы' с подлинным национал-социализмом?
  
  - Как это что?! Ах да, дорогуша: я всё время забываю, что тебе только семнадцать лет, а твоя наполовину французская кровь мешает полноценно развиваться твоим умственным способностям. Ты ведь согласишься со мной в том, что национал-социализм - это всё, что служит интересам Старого Рейха?
  
  - А каким образом 'педагогика свободы' служит интересам Старого Рейха?
  
  - Самым прямым. Начнём с простейших вещей. Падает дисциплина в классе - снижается успеваемость. Школьники становятся глупей. А нам совершенно не требуется, чтобы славяне были умными! Нам требуются на восточных территориях здоровые мужские руки, чтобы собирать 'Фольксвагены и 'Хорхи', здоровые женские утробы (Старуха выразилась неприглядней, использовав другое слово), чтобы развлекать наших мужчин, и здоровые женские сиськи, чтобы кормить молоком наших детей, а правильные арийские мозги мы как-нибудь произведём и сами. Причём произведём правильным методом, в закрытой гимназии со строжайшей дисциплиной, без всяких 'свобод', не сомневайся в этом. Кстати, возвращаясь к разговору об утробах и сиськах: разумеется, я немного слукавила. Нас абсолютно не интересует количество их абортов и ранних беременностей, уж поверь мне! Но сексуальное просвещение имеет очень важную цель. Оно рано или поздно приведёт к оглуплению нации. Либо ты имеешь всё в порядке с головой, либо с головкой, а третьего не дано. Наш великий отечественный философ, Иммануил Кант, имел всего лишь один половой контакт в своей жизни и вспоминал о нём с неудовольствием. С неудовольствием, Феликс, как истинный великий философ, которых славянам не произвести! Вообще, нужно выбить из них эту их славянскую спесь и исключительность. Все эти рахманиновы, анны каренины, евгении онегины - куда это годится, спрашивается? Восточные территории не могут и не должны позволять себе роскошь иметь такую богатую культуру. Если в шестом классе мальчики и девочки будут вместо письма Татьяны Онегину, этого образчика нездоровой восторженности, внушающего ложные надежды о прекрасном будущем, которое для славян никогда не наступит, изучать, как взять бабу за задницу, то и с национальной исключительностью сразу решится вопрос. Им нечем будет гордиться, потому что им не на кого будет равняться, и им останется равняться на нас, ха-ха! Вещи вроде 'Преступления и наказания' я вообще исключила бы из школьной программы. Они раскрывают слишком много тайн человеческой психологии, а рабам не нужно знать ни тайны человеческой психологии, ни то, какими приёмами пользуются следователи. Оставить изучение 'Преступления и наказания' только для будущих рейхсляйтеров и преданных им служб по специальному допуску. Неужели эти простые вещи тебе непонятны?
  
  - Теперь понятны... но то, каким образом развитие критического мышления в школе льёт воду на нашу мельницу, я, честно говоря, не понимаю до сих пор.
  
  - А я приведу тебе пример. Ты занимался фехтованием, Феликс? Или, может быть, ты владеешь двуручным немецким мечом? Напрасно: каждому арийцу не помешало бы владеть им. Так вот: имеются, образно говоря, два принципиальных способа для того, чтобы научиться владеть боевым мечом. Я выражаюсь очень по-дилетантски, но, надеюсь, суть передам правильно. В средние века воспитание рыцаря начиналось с младых лет. Маленький ребёнок поднять двуручный меч не может. Поэтому будущий рыцарь начинал с упражнения своих мускулов: борьбы, бега, бросания камней, поднятия тяжестей. Только когда его мускулы крепли и наливались силой, он переходил к упражнениям с боевым мечом. А какой-нибудь простолюдин делал своему сынишке деревянный меч. И тот размахивал им, наивно полагая, что учится владеть боевым оружием. Но деревянный меч отличается от боевого. Он легче, им не поранишь ногу, нечаянно его уронив, в общем, владение деревянным мечом и боевым отличаются друг от друга примерно так же, как умение делать детей и умение их воспитывать. Поэтому когда случалась настоящая война, простолюдины бросали свои палки и бежали к замку своего господина, ища защиты у настоящего воина. То же самое происходит и с мышлением. Я не хочу сказать, что школьники обязательно глупей взрослых, но их мысли легки, как деревянная палка, они ничего не весят. А почему? Потому что за ними не стоиìт опыта, ни научного, ни житейского! Школьники не расщепляли атомы, не взлетали в космос, не погружались на дно морское. Школьники не посылали в атаку взвод, не взвешивали ценность человеческой жизни, не кормили грудью дитё, не мучились над вопросом, предать или нет своего партийного товарища. Поэтому пусть их, пусть они поиграются критическим мышлением, этой картонной сабелькой! Пусть они со своим скудным школьным умишком оспаривают учителя и говорят ему, что он дурак и ничего не смыслит в своём предмете! Пусть они на школьных дебатах с полной серьёзностью обсуждают проблемы, над которыми бились наши лучшие умы вроде Канта и Хайдеггера: чтó такое вина и преступление, чем человек отличается от зверя, какая форма государственного устройства самая совершенная! Когда вырастут, они поймут, что ничему не научились, потому что в то время, когда нужно было твердить катехизис, они спорили, есть Бог или нет. И тогда они побегут к нам, вложат в наши руки вожжи и воскликнут: владейте нами! Возьмите на себя непосильное нам иго принятия решений, вы, которые научились орудовать тяжёлым двуручным мечом логики и интуиции! У нас уже выросли бороды, но мы так и остались детьми, потому что все годы нашего взросления мы только и делали, что махали деревянной шашечкой пререканий с педагогом! Правьте и будьте нашими господами! Да ты... совсем побледнел, однако! - прервала Старуха свой вдохновенный монолог, случайно глянув в зеркало заднего вида. - Может быть, тебе нужно на воздух?
  
  - Д-да, - выдавил я.- Буду очень признателен вам, фрау рейхскомиссар, если вы позволите не сопровождать вас до дому.
  
  - Позволяю. Иван, останови машину! Бедняга, - сочувственно прибавила она. - Ты отравился слишком большой долей здравого смысла.
  
  § 22
  
  Я действительно 'отравился': мне пришлось присесть в каком-то дворе на скамейку, чтобы отдышаться. Это ведь я, я был одним из тех, кто горячо приветствовал появление в школе 'дебатов' как формы внеурочной работы! Это я всегда активно спорил с педагогами! Это я вслух сокрушался о том, что у нас в школе до сих пор нет уроков сексуального просвещения! (Не то чтобы я сам считал себя непросвещённым, а просто хотелось пооригинальничать.) Это ведь мне после возвращения из Германии пришла в голову нелепая идея устроить 'рейтинг педагогов' и поставить в столовой специальный ящик для анонимной подачи рейтинговых оценок! Это я лил воду на нацистскую мельницу!
  
  Что-то долго я сидел на той скамейке, придавленный грузом своего открытия. Мне в ногу ударился мячик, а подняв голову, я увидел его хозяйку: девочку с двумя косичками. Девочка смотрела на меня, открыв рот.
  
  - Дяденька, а что это у тебя за костюм? - спросила она.
  
  'Дяденька...' Неужели я так постарел за эту неделю?
  
  - Это фашистская форма, - буркнул я.
  
  - А фашисты... это ведь те, кто людей едят? - уточнила девочка.
  
  - Нет, - ответил я хмуро. - Мы их просто убиваем, да и то не всех. Остальным мы только привязываем к ноге тяжё-олую железную гирю, чтобы они сидели тихо, жрали свою баланду и думали, что это святое причастие Последнего Завета.
  
  Девочка, подхватив мячик, заплакала и побежала от меня со всех ног.
  
  Я глянул на часы: полчетвёртого, как раз время для того, чтобы пешком дойти до конторы, где служит Аннемари.
  
  * * *
  
  ...Проходной в офисном здании не было. Я поднялся на третий этаж и встал у подоконника, метрах в пяти от двери 'Техпромсервис-дельты'. Стоять под самой дверью мне не хотелось, иначе получился бы просто отличный кадр для передовицы в газете: фашиствующие молодчики охраняют русский бизнес. А чтó, разве не так, учитывая многочисленные частные армии, которые понабрали себе господа коммерсанты?
  
  Почти сразу дверь распахнулась: Аннемари вышла из конторы стремительно, едва не выбежала, а увидев меня, вскрикнула:
  
  - Бог мой! Вы пришли!
  
  ('А в письме меня называли на 'ты'', - подумал я с грустью.)
  
  - Да... а куда вы так спешите? - поразился я.
  
  Девушка подбежала ко мне и схватила обе моих руки: мне показалось, что ей ужасно хочется уткнуться лицом мне в грудь.
  
  - Сама не знаю, плакать мне или смеяться, - забормотала она (а по лицу было видно, что хочется ей и того, и другого), - и нужно ли вам говорить, просто Илья Фёдорович, директор... В общем, сегодня, в конце рабочего дня, ему, и года не прошло, пришла-таки идея осчастливить меня своим мужским вниманием...
  
  - Я не понимаю!
  
  - Чтó вы не понимаете?! Приставал он ко мне, я насилу вырвалась!
  
  Я размышлял недолго. Нахлобучив полевое кепи и одёрнув китель, я зашагал к двери конторы, из которой она только что выбежала.
  
  - Куда вы, Господи! - девушке пришлось бежать за мной. - Ничего не нужно, остановитесь, пожалуйста!
  
  Пройдя через приёмную, рабочее место Аннемари, я открыл дверь пинком ноги и подступил к директорскому столу вплотную. Илья Фёдорович, очень белый, очень пухлый молодой человек (старше меня всего лет на восемь, не больше), не получив желаемого, утешался тем, что резался на персональном компьютере в какую-то танковую баталию, стилизованную под вторую мировую. При моём виде у него отвалилась челюсть.
  
  - Господин директор! - начал я по-немецки, девушке приходилось переводить. - Моё имя - Феликс Эрнст, я - прапорщик Германских вооружённых сил. Довожу до вашего сведения, что фройляйн Штерн - моя невеста. И если мне в дальнейшем станет известно о вашем неподобающем поведении...
  
   Директор так и продолжал сидеть, нелепо разинув рот, и чем-то так взбесила меня его глупая рожа, что я заорал, теряя остатки самообладания, покраснев от бешенства:
  
  - Встать, когда с вами разговаривает унтер-офицер Германской армии!
  
  Илья Фёдорович проворно вскочил, прижался к стене спиной и обеими руками, выпятив брюшко: такой животный ужас отразился в его глазах, что оставалось лишь пожалеть несчастного. Как он, пухленький 'белый воротничок', мог вообразить, что один из персонажей его компьютерной игрушки вдруг обретёт плоть и кровь и откроет с ноги дверь в его кабинет?
  
  - Честь имею, - сухо сказал я и, развернувшись направо кругом, вышел из конторы.
  
  * * *
  
  ...Уже покинув здание, мы рассмеялись.
  
  - Вы хоть понимаете, что меня уволят после этого? - спросила девушка, не переставая, впрочем, смеяться.
  
  - Не думаю... а если уволят, то давно было пора найти другую работу. Вы не согласны?
  
  - Согласна, согласна! - радостно воскликнула она. - Я вообще сейчас со всем готова согласиться. Вы не хотите пройтись по городу? Ужасно не хочется домой...
  
  Аннемари взяла меня за руку, и неспешно мы пошли по летнему городу.
  
  * * *
  
  - ...Вы сегодня снова в форме... - начала девушка.
  
  - Да, в форме проигравшей стороны. Я долго думал над вашими словами о проигравших и о том, что они не виноваты в своём поражении. Иногда нужно защищать именно того, в кого кидают камень, - Аннемари прижалась ко мне чуть тесней.
  
  - Но двух вещей я всё же никак не могу взять в толк, - продолжал я. - Я служу старой нацистке, а она сеет деньги направо и налево для своих грязных делишек.
  
  - Вы делаете это для того, чтобы понять, - возразила мне девушка, - и может быть, в будущем, предотвратить.
  
  - Да, но когда ещё это будет! А зло-то делается уже сейчас. И я, выходит, в нём участвую?
  
  - Я думаю, этот вопрос задавал себе и мой дед. Кстати, ведь его тоже звали Эрнст, как вас! Эрнст Эйхе... [Эрнст может быть и именем, и фамилией (прим. авт.).] И этот вопрос задавали себе множество немецких парнишек, которые в той войне встали под ружьё.
  
  - А вы - вы тоже ставили себя на их место?
  
  - Конечно, как я могла не делать этого? От службы можно отказаться, если так велит совесть человека. С точки зрения государства - это преступление. Иногда - к счастью, нечасто! - иногда для того, чтобы выполнить высокие требования своей совести, н-у-ж-н-о идти на преступление. И на мученичество тоже... Но подвига нельзя требовать от каждого.
  
  - Потому, что он за пределами сил большинства людей?
  
  - И это тоже... но нет, не потому. Потому, что подвиг начинается не с действия. Он начинается в голове, в которой вдруг происходит понимание того, что миллионы людей называют что-то добром, а оно, если широко раскрыть глаза, является злом. Но для этого голова должна быть очень ясной, а в юном возрасте откуда ей быть ясной?
  
  - Спасибо, удружили...
  
  - Не сердитесь! От службы те ребята могли бы отказаться и принять подвиг мученичества, если бы наступило мгновенное понимание, но вот, его не случилось, и присяга произнесена. С этого момента остаётся хранить верность присяге. Если вождь оказывается чудовищем, то молодые ребята платят за это высокую цену, многие - жизнью. Но платить за жизнь честью ни в коем случае не нужно.
  
  - И это вторая вещь, которой я упорно не могу понять! Как я мог принести присягу, которой не произносил? Что это за чертовщина такая?
  
  - Наверное, и так тоже бывает... Я читала в Библии, что раньше случалось так: если человек умирал, не успев исполнить долга по отношению к своей жене, например, оставить детей, то её мужем становился её бывший деверь, брат этого человека. Тот самый, который вообще-то совсем не думал жениться на своей невестке.
  
  - Может быть. Но двух братьев связывает кровное родство. Что меня связывает с прапорщиком Феликсом Эрнстом, которого я и в глаза-то не видел?
  
  - Все, все без исключения люди, Феликс, связаны кровным родством! - произнесла девушка, волнуясь. - Все являются братьями и сёстрами друг другу!
  
  - По Адаму?
  
  - И по Адаму тоже. Невыносимо пóшло говорить, что вас с ним ничего не связывает! Вас связывает человечество. А Новый Завет? Вы думали про апостолов Христовых?
  
  - Нет, не думал... Вы много читали Библию, Аннемари!
  
  - Весь одиннадцатый класс, - тихо призналась она. - Молодой девушке, которая служит наложницей, нужно, как Сонечке Мармеладовой, читать Библию, чтобы не сойти с ума. Знаете вы историю апостола Павла? Он тоже не был призван, и присяги он тоже не произносил...
  
  - 'Присяги'! - улыбнулся я.
  
  - Да, и зачем вы улыбаетесь? 'Один из вас предаст меня', - говорит Христос ученикам на тайной вечере, а тот, кто не приносил присяги, не может и предать. Это как юноша и девушка, которые просто ложатся вместе в одну постель, не давая друг другу обещаний верности, а там, где нет обещаний верности, и измены быть не может. Нет, неверно: там всё, с первого шага до последнего, одна большая измена. Между прочим, Христос подаёт воинскую команду! 'Меч в ножны', говорит Он в Гефсиманском саду, и эта команда выполняется, а как можно отдать команду человеку, который не приносил присяги? Но один из апостолов предаёт Христа, а будущий апостол Павел в это время даже не догадывается, что будет служить Тому, с Кем он борется.
  
  - Как?
  
  - По Его воле. Его - Христа, не его, Павла. А сам Христос - вы задумывались, что с Ним случилось то же самое? Вы, Феликс, говорите мне: 'Я не немец, во мне нет ни капли немецкой крови!', а Христос точно так же мог бы сказать: я не еврей!
  
  - У Него было для этого меньше оснований, - улыбнулся я.
  
  - Все основания, самые полные! - энергично возразила моя спутница.
  
  - Все? Так вы говорите, что Христос - не еврей? Знаете, Аннемари, это очень похоже на доктора Геббельса.
  
  - Что?! То, что я говорю, похоже на речи Геббельса? Вон как? А мне... а мне на это плевать. Очень легко в наши дни тому, кто говорит правду, заткнуть рот обвинением в фашизме, и очень надеюсь, что вы только по глупости так делаете.
  
  - А вы - говорите правду?
  
  - Подумайте сами, Феликс: если Христос - Бог, то разве Бог принадлежит одной национальности? Разве Он еврей, или грек, или немец?! Но родившись в Иудее, Он добровольно встаёт в ряды еврейских учителей мудрости, не являясь ни раввином, ни евреем, ведь Он - Бог, а Бог не принадлежит ни одному отдельному народу в качестве его исключительной собственности! - горячо произнесла девушка.
  
  - Вам нужно быть профессором богословия! - с искренним восхищением сказал я. - Только всё это ко мне имеет малое отношение, потому что я не Христос и не апостол Павел, а всего-навсего русский парнишка, на которого напялили...
  
  Пронзительный свист за нашей спиной помешал нам закончить теологический диспут.
  
  Я обернулся. За нами, оказывается, шли трое крепких ребят в тельняшках.
  
  - Эй, ты! - крикнул один из них. - Ты во что это нарядился, чучело?! В зубы хошь?
  
  Немецкие ребята, надевшие форму со свастикой, платили за неё жизнью, а мне сейчас надо будет заплатить выбитыми зубами и парой сломанных рёбер. Поняв это, я расхохотался. Что ж, ребята в своём праве.
  
  Аннемари было не смешно. Изменившись в лице, она направилась к троице быстрым шагом и долго что-то объясняла им вполголоса (как я узнал после, растолковывала, что я - артист театра и что постановки о Великой отечественной войне крайне необходимы для воспитания любви к Родине, а ведь кому-то в таких спектаклях нужно носить и форму противника). Затем вернулась ко мне.
  
  - Какая же я дура, Боже мой, - проговорила она срывающимся голосом и схватила меня за руку, увлекая прочь. - Идём, идём отсюда поскорей!
  
  Мы зашли в первый попавшийся подъезд - не дав мне опомниться, Аннемари взяла моё лицо в свои ладони и, чуть привстав на цыпочки, закрыв глаза, принялась покрывать его трепетными поцелуями.
  
  - Что, что такое?! - испугался я.
  
  - Из-за моих дурацких идей о том, что нужно защищать проигравших, тебе только что чуть не проломили голову! - выговорила она сдавленно, открывая глаза, полные слёз.
  
  И долго мы стояли в том подъезде, глядя друг на друга, ничего не говоря, оглушённые нашим неожиданным счастьем, и тогда же мне пришло в голову, что это 'ты' - окончательное.
  
  - Ты сказал про невесту сегодня, - шепнула девушка. - Это просто так?
  
  - Нет...
  
  - Нет? Что же... Прости меня, господин жених, за то, что у меня нет никакого колечка, ни золотого, ни серебряного, ни даже пластмассового. Хотя нет, одно колечко у меня имеется. Правда, надеть его на палец будет сложно. Раскрой правую ладонь, я положу его тебе в руку. На нем ключи от моего дома. Не пугайся! - рассмеялась она, увидев моё лицо. - У меня есть ещё одни.
  
  § 23
  
  Среда, одиннадцатое августа, была днём покупок.
  
  - Фрида едет с нами, - объявила мне Старуха, когда обе вышли из подъезда. Я открыл двери автомобиля и стоял рядом. - Нет, Фридочка, дружок, - ласково поправила хозяйка свою прислужницу, когда Зильке собралась было садиться сзади, - сегодня на заднем сиденье сидит господин прапорщик. Всё должно быть по старшинству. В конце концов, он - военнослужащий Вермахта, а ты всего лишь горничная.
  
  Арийская блондинка скорчила мне в зеркало страшную рожу и показала средний палец.
  
  - Я тоже рад вас видеть, фройляйн, - невозмутимо ответил я.
  
  - Дети, не ссорьтесь... Иван, в 'Альди'! - велела Старуха.
  
  - Цу бефель, гнэдиге фрау, - проворчал 'Иван', наверняка бывший каким-нибудь Андреем.
  
  - Как 'в 'Альди''? - поразился я. - Разве здесь есть 'Альди'?
  
  - Ты живёшь настоящим монахом, Феликс, - попеняла мне фрау рейхскомиссар. - Ты даже не знаешь, что происходит вокруг! Не смотришь местных каналов, не читаешь местных газет... Напрасно, напрасно ты пренебрегаешь изучением быта туземцев! В этом городе уже целую неделю работает 'Альди', первый гипермаркет, который здесь открыли, первый, так сказать, островок цивилизации в море варварства, но, полагаю, далеко не последний... Кстати, директор филиала - Маркус Визенхайм, я случайно знакома с этим молодым человеком, он был мне однажды представлен, и полагаю, он нас встретит, если, разумеется, Фридочка нашла время ему позвонить, как я её просила, а не занималась тем, что корчила страшные рожи хорошеньким молодым людям...
  
  - Так точно, сударыня, я позвонила, - отрезала горничная.
  
  - Я очень рада, но, моя милая, ты же так распугаешь всех кавалеров, а ведь я совершенно по-матерински пекусь о твоём здоровье, репродуктивном, между прочим, тоже, а то ведь от двух девочек дети не родятся, - мурлыкала фрау Видриг, покачиваясь на заднем сиденье - Да и вообще должна сказать вам, детки, что я очень, очень добрый человек...
  
  * * *
  
  ...Господин Маркус Визенхайм, молодой, но уже слегка полноватый, рослый мужчина в безупречном костюме и дорогих очках, действительно встретил нас на пороге и, взяв руку Старухи в обе свои, долго и восторженно её тряс, бормоча о том, что для него большая честь видеть фрау Видриг и что сегодняшний её чек заведение, бесспорно, оплатит.
  
  - Очень любезно с вашей стороны, господин директор, и со своей стороны буду тоже очень рада увидеть вас завтра у себя на приёме в восемь часов, - ответила Старуха, тоже благосклонно улыбаясь. - Можете прийти с женой. Ах, вы ещё не женаты? Вот и с моей Фридочкой та же проблема, что я никому не могу её сосватать, а Феликс, мой адъютант, уже нашёл себе невесту - вообразите? Кстати, познакомьтесь: Феликс Эрнст, прапорщик немецкой армии, молодой человек из хорошей семьи.
  
  Визенхайм, широко улыбаясь, протянул мне руку, скользнул взглядом по моей форме и секунд на пятнадцать остолбенел. Наши руки так и не встретились. Открывая и закрывая рот, молодой директор филиала был похож на рыбу на песке.
  
  - Разве молодой человек... то есть, извините, виноват, господин прапорщик обязательно должен носить эту форму? - промямлил он, наконец.
  
  - А почему бы ему и не носить её?! - вскрикнула, почти взвизгнула Видриг. - Почему бы ему не носить форму, которую с честью носили его деды, не кланявшиеся иудео-большевистским пулям?!
  
  - Бог мой, фрау Видриг! - в отчаянии зашептал Визенхайм, оглядываясь по сторонам. - Вы, конечно, широко известны своими экстравагантными взглядами, и я очень ценю твёрдость Ваших убеждений, но Вы подумайте, ведь у нас только неделю назад состоялось открытие, покупателей ещё не так много, цены для местного населения высоки, и каждый неверный или провокативный шаг... ну, давайте мы хотя бы чем-нибудь свастику прикроем, если для Вас это настолько принципиально! Ведь законом же запрещено!
  
  - Господин Визенхайм, - пришёл я ему на помощь, с трудом удерживая улыбку, - я очень хорошо вас понимаю. Вы служите на своём месте благу Великой Германии (я с удовольствием увидел, как в его глазах мелькнул настоящий ужас) и следуете свои нормам. Точно так же я нахожусь на службе и следую данным мне распоряжениям. Есть простой выход: объявите по громкой связи, что среди покупателей присутствуют актёры, которые участвуют в съёмках фильма 'На западном фронте без перемен' по роману Ремарка, и проблема решена.
  
  - А что, главный герой фильма - прапорщик, э-э-э... прапорщик немецкой армии того периода? - требовательно осведомился Визенхайм.
  
  - Так точно, господин директор, - отрапортовал я, вытянувшись.
  
  - Умоляю вас ради Бога, господин Эрнст, бросьте свои милитаристские замашки! - взмолился он. - Здесь же ходят люди, и даже с детьми! И что, этот роман ещё не запретили?
  
  - Никак нет: это гуманистический роман, классическое наследие нашей литературы.
  
  - Классическое наследие нашей литературы, где главный герой носит свастику? - с сомнением переспросил немец. - Ну, если вы уверены в этом, то... пожалуй, мы действительно сделаем объявление по громкой связи.
  
  * * *
  
  ...Мы с Фридой, мрачной, словно валькирия, катили тележки по огромному торговому залу, а я размышлял: каким же образом Старуха сочетает в своей голове веру в то, что Старый Рейх одержал победу, и тот откровенный, панический страх перед нацизмом, который ей демонстрируют её соотечественники? Может быть, при всём её дьявольском уме, она всё же действительно не дружит с головой? Старуха будто прочитала мои мысли.
  
  - Я видела, какое тягостное впечатление на тебя произвела трусость этого коммерсанта, Феликс, - начала она. - В слабых умах подобные демарши вообще способны подорвать веру в идеалы национал-социализма. Но бояться и приходить в отчаяние не стóит. Люди вроде Визенхайма - всего-навсего молодые дураки, которые не имеют никакого представления о механизмах, управляющих миром, и о верной политической ситуации. Они, бараны, думают, что в последней войне мы проиграли. Разуйте глаза, дети мои! Взгляните на этот великолепный торговый зал, на огромное здание магазина, на его задний двор, окружённый высоким забором с колючей проволокой и охраняемый служебными собаками! Разве это всё - свидетельство того, что мы проиграли?! Феликс, дружок, мы берём два ящика шампанского...
  
  - Знаете ли вы, - вдохновенно продолжала она, - как вообще устроен этот мир? Знаете ли вы, чтó такое победа? Победа - это победа над идеями, и коммунизм мы разгромили наголову, даже если для этого и потребовалось несколько больше времени, чем мы рассчитывали с самого начала.
  
  Взгляните на эту девочку, которая, вскарабкавшись на стремянку, переставляет коробки на верхней полке! Она работает по четырнадцать часов в сутки, а получает в месяц столько, сколько ты, Феликс, получишь за неделю непыльного труда! Почему, спрашивается? Потому что в колониях нет иной работы, кроме той, которую предлагаем МЫ! Нет иной стабильной валюты, кроме той, которую печатаем МЫ! Мы, Старый и Новый Рейх в нашем нерасторжимом союзе!
  
  Символы? Имена? Символы и имена ничего не значат! Дураки цепляются своим взглядом за символы и оказываются, словно овцы, неспособны перепрыгнуть низенький барьер их значений. Что такое свастика? Шесть палочек, украденных с Востока. Отдадим недоумкам вроде русских нацистов эти палочки, эту детскую игрушку! Нам самим она больше не требуется. Орёл - вот подлинный символ Рейха! Вот он! - старуха схватила коробку с ярлыком Golden Eagle. - Нужны ли ещё доказательства! Три банки в тележку, Фрида! Вот он! - она выхватила долларовую купюру и горделиво подняла её вверх, демонстрируя нам американский герб. - Ну, и где теперь те нытики, которые полвека назад хныкали о том, что наши знамёна втоптаны в прах? Знамя снова поднято нашими заокеанскими братьями, и оно реет гордо, это знамя! Die Fahne hoch!
  
  Концентрационные лагеря без суда и следствия? Мы обеспечим их! Одна короткая провокация, вроде той, которую мы устроили на границе с Польшей в тридцать восьмом, и мы породим идеологию о современных недочеловеках, пришив жёлтую еврейскую звезду на араба или на любого, кого нам будет угодно задерживать и пытать без предъявления обвинения. Тотальная слежка? Поверь мне: если старые партийные товарищи помогли друзьям из Нового Рейха начать и выиграть массированную информационную войну против большевизма - а Северная Америка приняла десять тысяч наших партийцев после войны! - мы точно так же поможем им устроить и тотальную слежку! Всеобщий разврат на оккупированных территориях, мужеложство, педофилия, инцесты и каннибализм? Мы создадим всеобщий разврат: мы устроим им мужеложство, педофилию, инцесты и каннибализм! Эх, не пострадать бы самим, ведь это заразно... Новый Фюрер вместо этих жалких хлюпиков, вместо недоумков, играющих на саксофоне и прыгающих к секретарше в постель? Его ещё нет, но чу! - Он грядет! Слушай воздух! Хорхь [прислушайся - нем.]! И я скажу то же самое на латыни, чтобы подчеркнуть торжественность моего провозвестия: audi! - она расхохоталась.
  
  Словно вспышка осветила мой мозг: последнее звено встало на свои места. Мы действительно всё это время ездили на 'Хорхе'! Немецкий автоконцерн, все годы войны работавший на нацистов, после войны всего-навсего стыдливо перевёл на другой язык своё имя... Нет, в речах Старухи не было ни грамма бреда! Был только безупречный здравый смысл, холодный, тяжёлый и разящий наповал, как немецкий двуручный меч, достоинства которого она с таким упоением расписывала вчера.
  
  * * *
  
  ...За несколько раз мы с Фридой подняли тяжёлые пакеты на второй этаж и разобрали продукты, что-то убрав в кладовку, а что-то в холодильник.
  
  - Представь себе, Феликс, я до сих пор не нашла прислужников на послезавтра! - пожаловалась Старуха. - Ну, не беда: на крайний случай я позвоню в кабаре (представь себе, в этом захолустье уже появилось кабаре, ха-ха!), и мне пришлют двух стриптизёров. Стоить это будет недёшево, но я не жалуюсь на бедность. Фридочка, будь любезна, отнеси на почту телеграммы! - распорядилась фрау рейхскомиссар. - Текст лежит на моём столе.
  
  Фрида ушла, хлопнув дверью. Старуха провела меня в зал с портретом Гитлера.
  
  - Давай-ка присядем, - попросила она и опустилась на стул первая.
  
  Долго мы так сидели, долго её белесо-голубые глаза рассеянно блуждали по потолку - чтó они вспоминали? Чтó развёртывалось перед её духовным взором? Какие мысли медленно проплывали по небу её рассудка?
  
  Я кашлянул:
  
  - Какие будут распоряжения на завтра, фрау рейхскомиссар?
  
  - Распоряжения на завтра? - очнулась она. - Если честно, никаких. Я хотела завтра ещё встретиться с местным театральным режиссёром, и сожалею о том, что встреча не состоится по причинам, на которые я не могу повлиять. Впрочем, насколько я способна судить по репортажу о его творчестве, молодой человек и без меня движется в правильном направлении... Завтра я займусь звонками и перепиской, а Фрида будет хлопотать по хозяйству. Приём послезавтра в восемь вечера, но я приглашаю тебя как гостя, а не как адъютанта. Если мне и потребуется переводчик, желающие найдутся. Ты можешь прийти со своей невестой, я приглашаю её тоже. Твоя служба у меня окончена, тебе стóит переодеться в гражданское платье. Я оценила твоё мужество, но дальнейшее ношение нашей формы может повредить твоей карьере, а я не хотела бы, чтобы ты споткнулся в начале своего жизненного пути из-за прихоти старой грымзы. Пакет с твоими вещами стоит в кладовке.
  
  Переодевшись в свою одежду, я снова явился в зал - Старуха так и продолжала сидеть на том же месте, где я её оставил. Вытянувшись в струнку, я отрапортовал (странное дело, с некоторой грустью!):
  
  - Фрау рейхскомиссар, прапорщик Феликс Эрнст из вашего распоряжения убыл!
  
  - Что? - очнулась она снова. - Подожди меня секунду...
  
  Вернувшись, она вынесла мне конверт.
  
  - Твоё жалование. - Склонив голову набок, она произнесла иным, выразительным тоном:
  
  - Я благодарю вас, господин Эрнст. Все эти пять дней вы выполняли ваши служебные обязанности добросовестно и сохранили верность присяге, как и написано в приказе о вашем производстве. Возьмите его назад: я не имею привычки удерживать чужого. Если бы вся молодёжь Рейха состояла из таких юношей, мы не отступили бы в сорок пятом. Я не прощаюсь с вами, мы увидимся послезавтра, но на тот случай, если у меня не будет времени поговорить с вами, передавайте привет вашему дядюшке. У него имеется достойный племянник. Слава Фюреру!
  
  - Так точно, сударыня, - сконфуженно пробормотал я, поклонился и, развернувшись направо кругом, вышел строевым шагом.
  
  § 24
  
  Аннемари великодушно дала мне ключи от своей квартиры, но оставаться надолго у неё дома по какому-то молчаливому уговору мы боялись. Нас слишком сильно влекло друг к другу, мы страшились того, что от любой искры, от простого прикосновения руки может вспыхнуть пожар, а ведь брачные клятвы ещё не были произнесены. Так и получилось, что ночь со среды на четверг я ночевал в общежитии.
  
  - Феликс, а ведь тебе дядя звонил, - упрекнула меня Зоя Петровна, когда я утром четверга в самом хорошем настроении проходил через турникет. - Очень огорчался, что ты его не навестишь никак.
  
  Я уставился на неё с подозрением.
  
  - Тот самый дядя, у которого достойный племянник? - спросил я, наконец. - Барон фон Эйхендорф?
  
  - Тьфу! - плюнула вахтёрша в сердцах. - Я тебе всерьёз говорю, а ты мне голову морочишь! Какой ещё такой барон? Дядя твой, Вячеслав Николаевич!
  
  Ах, Вячеслав Николаевич...
  
  - Так точно, - ответил я упавшим голосом. - Есть Вячеслав Николаевич.
  
  * * *
  
  - ...Здравствуйте, здравствуйте, прапорщик Эрнст! - иронично приветствовал меня Вячеслав Николаевич в знакомом кабинете. - Что же это, однако? Непорядочек получается! Ни слуху от вас, ни духу, а мадам-то уезжает послезавтра!
  
  - Да я ведь хотел... - принялся оправдываться я. - Я уже в воскресенье сел отчёт писать, честное слово! Только не написал ни строчки...
  
  - Почему?
  
  - Из-за девушки. Дело в том...
  
  - Ну, вы догадываетесь, что ваши девочки нас интересуют мало, - прервал он меня, - а интересует лицо постарше. Рассказывайте!
  
  Я принялся рассказывать. Говорил я не меньше часа. Службист слушал очень сосредоточенно и делал пометки в блокноте, иногда переспрашивая и прося уточнить отдельные вещи.
  
  - Так-так, - подытожил он в конце. - Говорите, у неё до сих пор не хватает парочки лакеев на завтра?
  
  - Наверное, да.
  
  - И вас она просила поискать при случае ребят?
  
  - Просила...
  
  - То есть тот, кто ей позвонит, мог бы сказать, что вы его рекомендовали? Это славно... Знаете, что меня больше всего интересует в вашем рассказе?
  
  - Нет! - честно признался я.
  
  - Упоминание Vox Populi International. Это - международная общественная организация, которая занимается так называемой 'поддержкой народных инициатив'. А 'народная инициатива' - выражение очень широкое, резиновое, можно сказать, так что натянуть его можно на любой... хм, фаллос. Ничего конкретного у нас на них пока нет. И на мадам Видриг тоже ничего конкретного нет. Покупать иконы - это законом не карается. Давать путёвку молодым дурам в немецкий бордель - тоже не запрещается, особенно если они сами туда хотят. Вы говорили, что она встречалась с русскими националистами, но свидетелей-то нет! Да и были бы: сам факт того, что некая немецкая бабушка встретилась с бритоголовыми молодыми людьми, ещё не криминален. И вообще...
  
  Вячеслав Николаевич откинулся на спинку стула.
  
  - Я вам скажу честно, Феликс, абсолютно честно, - начал он глухим голосом. - Мы ещё слабы, малы для того, чтобы клацать зубами. Россия ещё не стоиìт на ногах. Подождите, подождите! Пройдёт лет пять, десять, и мы поднимемся, обязательно поднимемся! А пока мы почти беспомощны. Нет отмашки сверху. Наше с вами дело сейчас знаете какое? Такое, про которое говорят 'контора пишет'. Пусть они попируют немного, пусть повеселятся на остатках советского богатства! Мы всех запишем, всех поимённо, и отпечаточки пальцев тоже в картотеку занесём, зафиксируем всех, кто сейчас подаёт руку фашистам и прочим 'благотворителям'. Когда-нибудь придёт человек, который нам за то, что посреди всеобщей свистопляски, криминала и цинизма мы сохранили верность долгу, скажет: спасибо, ребята! Чтó, вы не верите, что так будет? А я вам не предлагаю брать мои слова на веру. Вы поживите сами и посмотриìте, Феликс, вы ещё молоды. Да, так вот... Вас, как я понял, вчера рассчитали - ну, а завтра-то на вечер к мадам собираетесь?
  
  - Честно говоря, Вячеслав Николаевич, не собирался: я с бóльшим удовольствием провёл бы это время со своей невестой, чем с вдовой рейхскомиссара.
  
  - Ответ неправильный. Приходите обязательно, тем более, что вашу невесту тоже приглашали.
  
  - Есть приходить обязательно.
  
  - А вот это правильный ответ! И не удивляйтесь, пожалуйста, если вдруг поймёте, что вы там будете не один из числа 'служивых людей', понятно?
  
  § 25
  
  Около половины седьмого вечера пятницы я зашёл к Аннемари. Девушка беспокойно перебирала в руках какое-то рукоделие.
  
  - Вот, как села шить сегодня, так и это дошить решила, - пояснила она с беспомощной улыбкой, увидев меня, и сразу, без перехода, призналась: - Я... я боюсь, Феликс!
  
  - Чего?
  
  - Идти к нацистам!
  
  - Думаю, убеждённая нацистка там будет только одна, а все остальные - самое большее, сочувствующие.
  
  - Какая разница! Я в жизни ни одного нациста не видела!
  
  - Даже включая меня? - мрачно пошутил я.
  
  - Перестань, Феликс: как тебе не стыдно говорить такое! Ты что: думаешь, может быть, что мой дед был нацистом? И тебе не стыдно так думать?
  
  - Нет, что ты, я не думаю так: член партии не оставался бы всю войну в скромном звании унтерфельдфебеля.
  
  - И на том спасибо... Что ж, хорошо, - девушка встала, бледная, решительная. - Я готова.
  
  - И я тоже. Будем выходить?
  
  - Ты? Ты ещё нет. Почему ты в гражданском?
  
  - Я?! - изумился я. - Так ведь меня рассчитали: я же говорил тебе вчера!
  
  - Но разве твоя служба закончилась? - возразила Аннемари. - Ты разве от фрау Видриг получил приказ о своём производстве? Или тебя уже уволили в запас?
  
  - Нет...
  
  - Вот и я того же мнения.
  
  Девушка открыла платяной шкаф и, вынув из шкафа, бережно положила на столе старый китель унтерфельдфебеля цвета фельдграу.
  
  - Я пришила тебе две галунные полоски в нижней части погон, которые полагаются прапорщику, - прошептала она. - Ты можешь не волноваться...
  
  * * *
  
  У подъезда дома ? 6 по улице Советской встали несколько дорогих автомобилей, в некоторых даже дремали шофёры.
  
  В прихожей поставили стол, за которым в безупречном костюме сидел мальчик не старше тринадцати лет, как я узнал после, сын пастора нашей местной лютеранской общины.
  
  - Вы приглашены? - осведомился он по-немецки, деловым тоном.
  
  - Да, - ответил я, еле удерживаясь от того, чтобы не улыбнуться. - Прапорщик Феликс Эрнст с невестой.
  
  Мальчик нашёл моё имя в списке и поставил напротив него галочку.
  
  - А кто ещё пришёл? - полюбопытствовал я.
  
  - А кого вы ищете? - серьёзно переспросил мальчик. - Все гости в сборе, вы последние.
  
  (Из коридора действительно доносился смех и шум голосов.)
  
  Мальчик показал рукой, чтобы я склонил к нему ухо.
  
  - Вы не боитесь носить вашу форму? - шепнул он мне. - Вы ведь знаете не хуже меня, что ношение свастики карается законом. Правда, мы в России, в этой дикой стране можно делать что угодно. Но я в любом случае восхищаюсь вами, партайгеноссе!
  
  - Вы ошиблись, я не член Партии, - ответил я сухо. - Я всего лишь солдат. У солдата иногда выбора не бывает.
  
  Меж тем фрау рейхскомиссар уже двигалась к нам по коридору.
  
  - Бог мой, Феликс! Очень рада, и этого жеста - она потрепала пуговицу моего кителя, - совсем не требовалось, но я очень тебе благодарна за этот знак солидарности. Ты парень с принципами. Посмотри-ка, Дитрих тоже глядит на тебя с восторгом! А это, значит, твоя невеста? Очень, очень хороша, хотя, - критически сощурила она глаза, - хотя четвертинка славянской крови всё же чувствуется. - Фрау Видриг протянула руку и достаточно бесцеремонно провела по волосам девушки, будто пробуя на ощупь гриву породистого коня. Аннемари вздрогнула, ещё больше побледнев (на ней и без того не было румянца).
  
  - Ну, ну, - ободряюще заметила Старуха. - Не бойтесь меня, милое дитя: я и мухи не обижу. Скоро будет музыкальная часть, а пока развлекайтесь сами чем Бог послал. А то господин Селевко со своей заявкой на грант меня уже заждался...
  
  * * *
  
  ...Двери во все комнаты, кроме кладовки (на той некто укрепил табличку 'Лакейская') и Старухиной спальни, были открыты настежь, гости праздно шатались туда-сюда, знакомясь, беседуя, дискутируя, пересмеиваясь, флиртуя. Здесь были все, с кем Старуха встречалась на этой и прошлой неделе: нацисты Пороховенко и Кангерис, владелица модельного агентства Ирина Сергеевна со своими девочками (их позвали, видимо, 'для обстановки', чтобы порадовать мужской глаз), антиквар Третьяк, профессоры Селевко и Потомахина, директор филиала 'Альди' Маркус Визенхайм. С кем-то спорил своим громогласным басом пастор лютеранской общины господин Гюнтер Кирш, мелькнула фигура в православной монашеской рясе. Бродили по комнатам солидные господа, по виду немецкие бизнесмены, кроме них, были мрачные типы с огнём в глазах и ещё какие-то девицы. Многие разгуливали с бокалом в руке. У входа в зал с шампанским на широком подносе стоял красавчик в белом костюме и в белых же перчатках. Красавчик подмигнул мне правым глазом.
  
  - Привет от Вячеслава Николаевича, - шепнул он.
  
  Третьяк, проходивший мимо, поставил на поднос пустой бокал. Тут же как из-под земли появился второй красавчик в белом костюме. Осторожно взяв бокал белой перчаткой за ножку, он быстрым шагом пошёл в 'Лакейскую', на ходу шепнув мне:
  
  - Идите за мной.
  
  В 'Лакейской' он положил бокал в полиэтиленовый пакет, на котором шариковой ручкой написал 'Иван Третьяк'.
  
  - Зачем? - не понял я.
  
  - А пальчики-то, пальчики! Теперь всё понятно? - он насмешливо глянул на меня. - Приступайте к дальнейшему наблюдению, прапорщик Эрнст.
  
  * * *
  
  ...Вернувшись, я обнаружил, что к Аннемари, одиноко присевшей в зале, уже приклеился какой-то толстый немецкий дядька. Дядька рассказывал анекдот, по виду рассказчика - похабный, и сам смеялся от души. Девушка была готова заплакать.
  
  - Благодарю вас, что вы нашли время позабавить мою невесту, - сообщил я, встав напротив и щёлкнув каблуками. - Феликс Эрнст, прапорщик Вермахта. Не желаете ли обсудить окончательное решение еврейского вопроса, сударь?
  
  'Сударь' поспешно ретировался, красный как варёный рак: он, видимо, совершенно не горел желанием обсуждать окончательное решение еврейского вопроса.
  
  * * *
  
  ...Красавцы в белом проворно расставили стулья рядами. Гости потянулись в зал. Старуха вышла перед публикой и, широко улыбаясь, объявила, что известный молодой скрипач Томас Бройтигам, который сейчас находится в городе на гастролях, вместе с блестящей пианисткой Марией Васильевной Шукшиной исполнит сонату Рихарда Штрауса для скрипки и фортепьяно.
  
  Дамочка уселась за фортепьяно, скрипач, юноша лет двадцати с роскошной шевелюрой, взошёл на специально приготовленный небольшой помост. Играл он виртуозно, но меня не трогала ни музыкальная ткань (соната напоминала Брамса, но была как-то бесцветней), ни исполнение. Я склонился к своей соседке справа (кстати, это оказалась профессор Потомахина).
  
  - Вы знаете, что Рихард Штраус был обласкан руководством Рейха? - шепнул я ей.
  
  - Понятия не имею, о чём вы говорите! - отозвалась она недовольно, тоже шёпотом.
  
  - Правда, ради справедливости нужно сказать, что он потерял все посты, когда женился на еврейке, - продолжал я. - А как вы в этой связи относитесь к Хайдеггеру? Что рассказывают ваши соседи на кафедре философии, когда доходят до вступления мыслителя в НСДАП?
  
  - Молодой человек, не мешайте слушать! - вспылила профессор и отвернулась от меня.
  
  Аннемари, сидевшая слева, тоже склонилась к моему уху.
  
  - Ты несправедлив, - упрекнула она меня. - Штраус как человек ни в чём не виноват.
  
  - Но ведь и я не виноват в том, что его музыка нагоняет на меня тоску!
  
  - На меня тоже, - призналась она.
  
  На нас зашикали из заднего ряда, и мне пришлось молча дожидаться окончания бесконечно нудного Andante. Finale музыканты решили не исполнять: по их лицам казалось, что им самим до чёртиков надоела эта музыка. Впрочем, аудитория наградила их шумными и даже восторженными аплодисментами.
  
  - Нам нужно групповое фото с великим музыкантом! - встав, объявил я по внезапному вдохновению. - На фоне фортепьяно, конечно.
  
  Фрау Видриг благосклонно кивнула, гости быстро собрались вокруг скрипача, мне протянули три или четыре фотоаппарата.Один из прислужников в белом незаметно сунул мне ещё один и быстро пожал мою руку рукой в белой перчатке, благодаря за идею. Я потрудился сделать хорошие снимки, так чтобы портрет Фюрера тоже вошёл в кадр.
  
  * * *
  
  ...Фрида на плохом русском объявила, что стол накрыт, и вся компания потянулась в столовую, где по случаю большого числа гостей несколько столов составили вместе, как это делают на свадьбах. Я потрогал за плечо Бройтигама, шедшего впереди меня:
  
  - Господин артист, можно вам задать один вопрос?
  
  Тот обернулся, оглядел мою форму и в ужасе отступил на шаг, едва в кого-то не врезавшись. Мы отошли в сторону от потока гостей.
  
   Я собирался всего-навсего узнать, почему музыканты выбрали эту невыразимо тягомотную сонату, если в мировом музыкальном наследии есть так много прекрасных вещей для скрипки и фортепьяно, но скрипач меня опередил.
  
  - Вы наверняка хотите спросить, почему я играю в зале, где висит портрет Адольфа Гитлера? - тихо спросил он. - По той же самой причине, по которой вы носите свою опереточную форму. Мне заплатили.
  
  - Вы ошибаетесь, господин Бройтигам, - я широко улыбнулся. - Форма моя не опереточная, а самая настоящая, в ней воевал дед моей невесты, и, в отличие от вас, я её ношу из принципа. Полагаю, я здесь не один такой...
  
  - Ч-чёрт возьми, - выдохнул юноша, почти позеленев от ужаса. - На что я подписался! Предупреждали ведь меня, что это добром не кончится...
  
  - А ведь ещё фотографии в газетах могут появиться, - сочувственно добавил я. - Тогда уж вообще не отмоетесь, правда? Ах, как жаль, Томас, как жаль! Какой талант погибнет! Ну, что же вам дома не сиделось?
  
  Музыкант коротко простонал и, с отчаянием махнув рукой, понуро поплёлся в столовую: мол, всё равно ничего не исправишь, так хоть поесть дадут.
  
  - Ты невозможно ведёшь себя! - тихо выговорила мне Аннемари: она стояла неподалёку и наблюдала всю сцену. - Правда, будь я мужчиной, я бы, может быть, точно так же себя вела...
  
  - Детки, о чём это вы здесь шепчетесь? - зазвучал рядом голос Видриг. - Почему вы ещё не за столом? Я положила карточки с вашими именами к себе поближе - ты ведь не против, правда?
  
  * * *
  
  ...За столом фрау рейхскомиссар огляделась вокруг себя. Она сидела во главе стола, мы - по левую руку от неё, а Визенхайм - справа от неё, напротив нас. Увидев мою форму, он страдальчески закатил глаза вверх. Старуха заметила выражение его лица и ухмыльнулась.
  
  - Я хочу сказать короткий спич, - сообщила она. - Ты готов переводить, Феликс?
  
  - Так точно, - сообщил я.
  
  - Я знаю, знаю, что ты готов, но, поскольку твоя служба закончилась, я попрошу Маркуса оказать мне эту услугу. Он ведь мне не откажет, правда? - Визенхайм закашлялся от неожиданности и испуга. Старуха, не дожидаясь его согласия, встала с места.
  
  - Я очень рада видеть всех вас, - начала она, широко, довольно улыбаясь. - Я могу не сомневаться в том, что сегодня здесь собралось избранное общество, самые достойные и заслуживающие уважения люди. В конце концов, здесь нет жидов, а это уже половина дела, правда?
  
  На 'жидах' Визенхайм запнулся, но мужественно перевёл. С другого конца стола, где сидели Пороховенко и Кангерис, раздались одобрительные смешки, и остальные гости тоже заулыбались.
  
  - Когда я была молода и когда мой покойный муж ещё был жив, - продолжала Старуха, - мы тоже устраивали приёмы, и иногда, скажу вам честно, из гостей, садившихся за стол, было до половины полукровок и даже чистокровных жидов, ведь среди польской аристократии это обычное дело. Как следствие стали пропадать серебряные ложки. (Смех.) Ну, а потом стали пропадать сами жиды, потому что ребята из СС принялись трудиться более быстро и тщательно, и проблема с серебряными ложками была решена.
  
  Смех, и, кажется, смеялись все. Даже Визенхайм, красный как свёкла, вдруг тоже рассмеялся: мол, поглядите, в какое идиотское положение меня поставила вышедшая из ума фашистская грымза, так давайте хоть повеселимся над этим.
  
  - Я уверена, - подытожила хозяйка вечера, - что мы точно так же сумеем с вами решить все наши остальные проблемы: деловые, финансовые и духовные. Главное - иметь необходимую волю, как имели её те ребята, а остальное приложится. Конечно, времена изменились, и теперь только таким древним развалинам, как я, позволяется невозбранно вспомнить былое, но я хочу обратиться ко всем вам, господа, и к русским, и к немцам, присутствующим здесь, и сказать вам: ваше сегодняшнее благополучие стоит на плечах ребят, затянутых в чёрную форму. Они сделали грязную, чёрную работу, которую никто из нас, включая меня (а я вообще добрейший человек!), не смог бы сделать, но ведь за это мы не отвернёмся от них, правда? Немецкая часть аудитории наверняка знает песенку 'Зелены, как ёлочка, все платья'. Я попрошу всех, кто понимает по-немецки, заменить в четвёртом куплете 'трубочиста' на 'штурмбанфюрера', и давайте споём её вместе! Этим вы доставите мне, старой женщине, истинное удовольствие. А самое главное, знайте, что в м-о-ё-м доме это совершенно ненаказуемо. Здесь нет лишних глаз и ушей!
  
  Ах, черны, черны мои все платья,
  
  - начала она первая, старческим голосом.
  
  Все черны вещички у меня,
  
  - подхватили гости.
  
  Люб мне чёрный, потому что милый
  Служит штурмбанфюрером СС.
  
  Разошедшись, немцы пропели куплет два раза, второй раз получилось совсем слаженно. Раздался общий смех и аплодисменты. Гости приступили к еде.
  
  Аннемари сидела бледная, напряжённая, с пустой тарелкой.
  
  - Что вы ничего не едите, драгоценное дитя? - ласково обратилась к ней Старуха. - Кстати, простите пожилой женщине, что она забыла, как вас зовут!
  
  - Аннемари...
  
  - Прекрасное имя! Я видела, что вы не пели, вероятно, из скромности, но уверена, что у вас замечательный голос, вы зря стыдитесь. Как вам понравилась наша песенка?
  
  - Извините, сударыня: никак не понравилась.
  
  - А почему? - продолжала любопытствовать неутомимая Видриг. -Мы плохо её спели?
  
  - Нет, не потому. Потому что убивать людей позволительно только во время войны, если нет другого выхода, если враг угрожает твоей жизни и жизни твоих детей, а никак не по личной прихоти и не потому, что у тебя начали пропадать серебряные ложки, - отчётливо проговорила девушка.
  
  Гости, сидевшие поближе, примолкли, прислушиваясь к нашему разговору.
  
  - Так ведь мы и ведём войну с иудео-большевизмом, - ничтоже сумняшеся возразила Старуха. Я, уже отчасти знавший её, заметил, что в её глазах запрыгали весёлые огоньки: она, очевидно, забавлялась, только Аннемари никак не могла взять этого в толк. - Что же до 'личной прихоти', то уверяю вас, вы заблуждаетесь: все эти ребята имели приказы на руках. Вам самой не странно быть такой белой вороной? Я выражаюсь образно, хотя вы и вправду совсем побелели, дорогуша. - Быстро повернувшись к Визенхайму, она подмигнула ему, возможно, ещё и пнула ногой под столом: мол, не разыграть ли нам провинциалку? Тот понимающе кивнул. - Ведь вокруг вас все думают иначе!
  
  - В самом деле? - пробормотала девушка.
  
  - Ну конечно, конечно! Здесь все - убеждённые нацисты. Начиная с вашего жениха, про национал-социалистические убеждения которого его дядя пишет самыми восторженными словами!
  
  - Прошу прощения, фрау рейхскомиссар, - возразил я. - Я просто солдат. Если мой дядя и написал что-то про мои убеждения, то он искренне раскаивается в этом.
  
  - Ах, Феликс, - досадливо отозвалась Старуха (зачем, мол, портишь шутку своей серьёзностью?). - Ты просто... ты просто дурак, вот ты кто! И дядя твой, кстати, тоже дурак, хоть и барон. Ну, с эльзасцев вообще много не возьмёшь, но взгляните, милое дитя, на господина Визенхайма! Разве это - не нацист?
  
  Визенхайм кивнул с серьёзным видом, а гости захохотали: теперь уже все слушали наш разговор.
  
  - Ещё бы, - прибавила Старуха, - если он платит за четырнадцатичасовую смену пять долларов.
  
  - Фрау Видриг, извините, при местных условиях этого совершенно достаточно! - совершил Визенхайм попытку возмутиться.
  
  - Разумеется, как и двести грамм дневной нормы баланды для еврея, - возразила Видриг под общий смех. - А фрау Соколова, которая поставляет рабочую силу для Старого Рейха и не только не берёт за это денег, а ещё и приплачивает мне - разве она не нацистка?
  
  Смех. Ирина Сергеевна, не понимавшая, о чём идёт речь, вежливо улыбалась, хлопая глазами.
  
  -А вот герр Кирш, который на последней проповеди кричал: 'Покайтеся в грехах сталинизма, русские свиньи!', так разве он не нацист? - продолжала неугомонная Старуха.
  
  Новый смех.
  
  - Я не говорил 'русские свиньи'! - принялся было оправдываться побагровевший пастор.
  
  - Нет-нет, герр Кирш! - поддел его сосед. - Если вы что и не говорили, так вы не говорили 'Покайтеся в грехах сталинизма'! - эту реплику встретили оглушительным смехом и даже аплодисментами.
  
  - Итак, здесь все нацисты, кроме вас, - подытожила Видриг. - В конце концов, вы же слышали, что половина гостей пела нашу песенку или, как минимум, открывала рот, а половина им хлопала, так какие вам ещё нужны доказательства? Ну, и что вы на это скажете? Не боитесь нас?
  
  Гости примолкли, заинтригованно прислушиваясь.
  
  - Боюсь, - сложила Аннемари одними губами. Визенхайм наклонился к ней.
  
  - Поймите пожалуйста, - сострадательно, мягко проговорил он, - что это всё всего лишь шутка. - Немцы встретили это предложение взрывом хохота и рукоплесканиями: ай да мы! Ай да весельчаки! Посмеялись над простушкой! - Фрау Видриг отличается экстравагантным юмором и любит шокировать публику, но это не значит, что в её подвале лежат трупы еврейских мальчиков.
  
  - Нет, только девочек! - воскликнула Старуха, резвясь. - Мальчиков я, когда была помоложе, использовала для другой цели! - её слова потонули в море хохота: немцы, сотрясаясь, уже почти валялись под столом, а русские, глядя на тех, тоже не могли удержаться от смеха.
  
  Девушка, выдвинув стул, вышла из столовой. Я, спросив позволения у хозяйки дома, поспешил за ней. Аннемари стояла в коридоре, спрятав лицо в ладони, её плечи вздрагивали.
  
  - Послушай, Аня, это действительно только шутка с их стороны...
  
  - Да, но какая! - воскликнула она с болью. - Какая шутка! Есть вещи, которыми даже шутить нельзя, и не потому, что это противозаконно, а потому, что неприлично для живых и оскорбительно для умерших! В обществе они шарахаются от свастики, как от чумы, но в своём кругу, когда они уверены, что нет лишних ушей, появляются и еврейские мальчики, и штурмбанфюрер, и русские свиньи! И это мой народ, мой, потому что я ведь тоже немка, Господи! Феликс, может быть, нам уйти отсюда?
  
  - Я не могу, - ответил я с грустью. - Я должен дотерпеть до конца.
  
  - Хорошо, - она вытерла слёзы. - Давай вернёмся к ним вместе.
  
  * * *
  
  ...Мы вернулись, и девушка нашла в себе силы всем улыбаться до самого конца ужина, она даже что-то съела. Впрочем, к моменту нашего возвращения внимание уже переключилось с неё на пастора: пастор держал серьёзную и прочувствованную речь о выдающихся людях современности, в число которых в самом конце его тоста попала неутомимый борец со сталинистской заразой, всеми нами любимая фрау Видриг. После с тостами хвалебного содержания выступали ещё несколько человек, в их числе - Кангерис, Потомахина, Третьяк и Ирина Сергеевна.
  
  - Да, я помогаю угнетённым народам, - блаженно улыбаясь, подтверждала Старуха, выслушав очередной тост. - Я тонкий ценитель искусства, совершенно верно. Я сказала своё слово в педагогике, не поспоришь. Я даю молодым русским девочкам уникальный шанс - ещё бы, если учитывать, что любая из этих девочек может сегодня, если повезёт, запрыгнуть в койку того, кто будет её содержать полжизни, ведь здесь такое прекрасное общество! Мне даже пришло накануне в голову оборудовать на время приёма специальную комнату под названием 'грот любви', вспоминая Вагнера, так сказать, чтобы мои соотечественники смогли бы поспособствовать продолжению немецкой расы. Только вот оставшихся четырёх комнат было бы для двадцати гостей маловато...
  
  Немцы захохотали, услышав про 'грот любви'.
  
  - Это тоже переводить? - смутился Визенхайм, переводивший тосты и ответы хозяйки. Та смерила его взглядом:
  
  - Ты чтó, с ума сошёл? Я чтó, похожа на хозяйку публичного дома? Пусть ищут койку сами. В конце концов, у них должна оставаться иллюзия о том, что им готовят карьеру модели. Не всякое лыко в строку, Маркус.
  
  * * *
  
  ...Ужин завершился; гости снова переместились в зал. Запустили музыку: довоенные танго, а затем американский джаз, тоже довоенный. Танцевать танго не умел, похоже, никто, но каждый старался как мог. Пастор, кажется, улизнул, ему духовный сан не позволял принимать участие в не очень благообразном веселье, но остальные даже и не думали расходиться. Гости веселились вовсю: Визенхайм, например, уморительно представлял пьяного Ельцина, дирижирующего оркестром, а Кангерис пугал дамочек, изображая страшную морду с рогами, под общий хохот он даже встал на четвереньки. Открывали всё новые бутылки шампанского, уже не прося об этом лакеев в белом, и громко визжали при каждом хлопке. Пороховенко энергично заспорил с кем-то о том, что такое национальная идентичность, и, кажется, уже собирался драться. Кое-кто скрылся в остававшихся свободных комнатах: наверное, слова про 'грот любви' некоторые приняли как руководство к действию.
  
   Старуха сидела в глубоком кресле, единственном в зале. В какой-то момент я поймал на себе её взгляд. Фрау рейхскомиссар кивнула мне. Я подошёл и сел рядом с ней.
  
  - Отвратительно, - проговорила она вполголоса. - Всё это глубоко отвратительно.
  
  - Вам нужно пойти к себе и прилечь отдохнуть, - посоветовал я.
  
  - Нет, я не устаю от шума, в другой раз я и сама бы повеселилась, просто глядя на молодёжь, но... наверное, время моё кончается. Я сделала всё, что хотела, а плохо мне до тошноты.
  
  - Физически плохо?
  
  - Физически тоже: меня посещает временами адская боль. Так долго не протянешь, но, в конце концов, я пожила достаточно, пора и честь знать. В университете я не в туалет выходила, а проглотить обезболивающее. Не могла же я глотать таблетку при адъютанте, правда? Тот, кто стоит на передовой, не должен демонстрировать слабости. Впрочем, это всё ерунда, а тошнит меня не от этого.
  
  - Отчего же?
  
  - Оттого, что везде измена! Я носом, носом чую измену, а нос старуху Видриг никогда не подводил. Может быть, парни в белых перчатках - агенты КГБ или как оно там теперь называется? Куда-то они пропали, кстати, да и какое мне дело? Погляди на этих, э-т-и-х, что визжат, хрюкают и хватают девок за задницу! Все они прикидываются патриотами Старого Рейха, но принципиальных людей здесь нет ни одного, кроме тебя и твоей девочки - она меня сегодня совершенно поразила. А вы двое не национал-социалисты: какая беда! Помяни моё слово: придёт сильный человек, который сумеет удержать вожжи, и все они побегут на другую сторону. Затем придёт ещё один сильный человек, о котором я провозвествовала тебе, и они снова переметнутся к нам. Так и будут перебегать туда-сюда, жалкие крысы. Ты уже не служишь мне, но мог бы ты оказать мне услугу? Как бы их всех вышвырнуть отсюда? Хотя я, наверное,прошу о невозможном...
  
  - Цу бэфель, - произнёс я, вставая. Некое смутное вдохновение меня посетило, про которое я ещё не знал, как воплотить его в жизнь. Но отчего бы не попробовать?
  
  Подойдя к фортепьяно, я выключил музыкальный центр (его водрузили на пианино специально для сегодняшнего дня), взобрался на небольшое возвышение, приготовленное раньше для скрипача, и откашлялся. Недовольные лица развернулись ко мне, кто-то встал с четверенек, отряхивая брюки.
  
  - Уважаемые гости! - громко заявил я по-немецки. - Наша хозяйка поручила мне провести один весёлый конкурс, который всем вам должен доставить истинное удовольствие.
  
  В этой комнате находятся часы. Как вы знаете, каждый час из окошечка над циферблатом выезжают две фигурки: штурмбанфюрера и еврея. Штурмбанфюрер вскидывает ружьё, и еврей падает. (Раздались сдержанные смешки, а Пороховенко несколько раз хлопнул в ладоши.) Первоначально это был святой Георгий и дракон, но остроумный господин Видриг приложил к часам свою руку. (Новый смех.) Как мы все понимаем, историческое время чёрной формы ушло, и сожалеть о нём нет никакого смысла...
  
  - И формы цвета фельдграу тоже! - выкрикнул Кангерис, уже изрядно поднабравшийся: я и не подозревал, что он понимает по-немецки. - Что же ты её напялил на себя?
  
  - Сейчас, - продолжал я, не удостоив его ответом, - у вас имеется редкостный шанс вмешаться в историю. Когда часы начнут бить, - я глянул на стрелки, - полночь, мы остановим их и перекрасим фигурки. Штурмбанфюрер вполне может снова стать святым Георгием, символизируя абсолютное добро, а что до еврея, то здесь вашей фантазии предоставляется полная свобода. Право надеть на еврея новый костюм будет сейчас разыграно на аукционе. (Появились улыбки.) Кто желает начать?
  
  Визенхайм поднял руку.
  
  - Господин Эрнст, предлагаю еврею смастерить бороду, надеть на него белый балахон и тюрбан, чтобы он стал арабским террористом, - предложил он, улыбаясь. - Это будет соответствовать духу времени.
  
  - А эсэсовца перекрасить в морского пехотинца США? Пойдёт, - согласился я. - Сколько вы готовы дать?
  
  - Всё, что есть в кармане, то есть... - коммерсант порылся в карманах. - Двадцать пфеннигов! - объявил он под общий смех и улюлюканье.
  
  - Двадцать пфеннигов! - воскликнул я. - Кто больше?
  
  - Разрешите доложить, господин прапорщик! - подал голос Третьяк, которому кто-то успел перевести, о чём я говорил. - Фигурку еврея надо обрядить в ватник, валенки и ушанку, сунуть ему в карман крошечную бутылку водки, а на шею повесить табличку с надписью 'невежество и мерзость'. Вот так вот-с! Я готов заплатить за это сто рублей.
  
  - А вы, значит, не боитесь того, что табличку смертника однажды повесят на вас... Сто рублей, кто больше?
  
  - Я! - завопил Кангерис. - Я плачу тысячу за то, чтобы всё осталось, как было!
  
  Гости отреагировали на это заявление сдержанными смешками и перешёптываниями.
  
  - Тысяча рублей: чтó, желающих спасти бедного еврея больше нет? - спросил я.
  
  - Знаете, Эрнст, - миролюбиво заметил Визенхайм, - это затея несколько бессмысленна. Мы огорчим нашу хозяйку, и кроме того, эти часы - уже часть исторического прошлого, поэтому, думаю, не нужно редактировать историю.
  
  Меж тем Кангерис уже торжествующе протягивал мне смятые бумажки, а кто-то крикнул: 'Скучища! Музыку, музыку дальше!'
  
  - Музыки не будет, - объявил я. Спустился со своего помоста, взял стул, поставил его на возвышение и сел на этот стул.
  
  - Господа, - продолжил я, - я понимаю, что из уст почти подростка странно слышать богословские рассуждения, а из уст прапорщика Вермахта их слышать тем более странно, но позвольте мне преподать вам небольшой урок богословия.
  
  Господь наш Христос не является евреем. Он также не является ни немцем, ни русским, потому что Господь не имеет национальности. Между тем, воплотившись среди евреев, Он добровольно решил стать одним из них. Почему? Бог знает. Может быть, потому, что эта нация более всех заслуживала, как и заслуживает Его сочувствия.
  
  Христос оценил чужую человеческую жизнь в свою собственную. Вы, господин Визенхайм, оценили жизнь еврея в двадцать пфеннигов. Не очень понимаю, чем арабы хуже евреев, но вы ещё заслуживаете похвалы, потому что кроме вас никто даже не попробовал спасти эту жизнь...
  
  - Чёрт побери! - завопил Визенхайм, вмиг посерьёзнев. - Какая, к ядрёной матери, жизнь! Это ведь деревянная кукла, а не человек! Выбирайте выражения, господин Эрнст!
  
  - Верно, это кукла, - согласился я. - Только эта кукла падает под ружьём штурмбанфюрера каждый час целый год, двенадцать месяцев, 365 дней, итого около девяти тысяч раз в году. А когда что-то повторяется девять тысяч раз в году, даже если это просто фигурка, и когда глаза взрослых и детей следят за этим повторением, то рано или поздно приходит господин Кангерис, а если господин Кангерис даёт тысячу рублей только за куклу, то за возвращение истории он тоже не поскупится. Вы все нацисты, господа! Явные или скрытые, но вы нацисты все без исключения, потому что быть н-е-нацистом означает быть готовым заплатить за сохранение человеческой жизни - или за прекращение пропаганды убийства, что почти то же самое - немного больше, чем двадцать пфеннигов. Поздравляю вас с этим!
  
  - Браво, Феликс, - произнесла Видриг из своего кресла. - Ты утешил старуху. Если это правда так, то наши ряды ещё крепки. Попрошу всех встать! - взвизгнула она, хотя никто, кажется, не сидел.
  
  С трудом встав сама и опершись на спинку кресла, она запела старческим голосом, но с неукротимой энергией молодости:
  
  Высоко знамя реет над отрядом,
  Штурмовики чеканят твердый шаг.
  И коммунистами убитые камрады -
  Незримо с нами в пламени атак.
  
  [Die Fahne hoch! Die Reihen fest geschlossen!
  SA marschiert Mit ruhig festem Schritt
  Kam'raden, die Rotfront Und Reaktion erschossen,
  Marschier'n im Geist In unser'n Reihen mit.]
  
  Голос её креп и наливался силой. Кангерис подскочил рядом - и они продолжили вместе жутким дуэтом, при звуках которого волосы вставали на голове дыбом от ужаса.
  
  Коричневым дорогу батальонам!
  И нет преграды для штурмовика.
  Сегодня свастика - надежда миллионов,
  Подарит хлеб и волю на века.
  
  В последний раз мы грянем песню эту,
  Готовы все на схватки гордый путь.
  Пусть знамя Гитлера овеет всю планету,
  Осталось рабству длиться лишь чуть-чуть!
  
  [Die Straße frei Den braunen Bataillonen,
  Die Straße frei Dem Sturmabteilungsmann!
  Es schau'n aufs Hakenkreuz Voll Hoffnung schon Millionen
  Der Tag für Freiheit Und für Brot bricht an.
  
  Zum letzten Mal Wird zum Appell geblasen!
  Zum Kampfe steh'n Wir alle schon bereit.
  Bald flattern Hitlerfahnen Über allen Straßen.
  Die Knechtschaft dauert Nur noch kurze Zeit!]
  
  Жуткая тишина установилась, когда Старуха с эстонцем допела партийный гимн нацистов, и эту тишину прорезал отчаянный всхлип Бройтигама:
  
  - Господи! Какой же я идиот! Это же надо было в двадцать лет так вляпаться!
  
  Не глядя на друга, не заговаривая друг с другом, не сговариваясь, гости потянулись к выходу, пять минут - и никого, кроме нас, в зале не осталось.
  
  - Крысы, - презрительно выдохнула Старуха, снова опускаясь в кресло. - Как же я устала, смертельно... Эй, Фрида! Фрида, где тебя черти носят?! Ах, вон ты, наконец! Попроси лакеев отнести моё кресло в спальню. Да, вместе со мной, неужели это непонятно! Адская боль, я даже пошевелиться не могу...
  
  Фрида бросилась исполнять приказание. Ребята в белом скоро явились и унесли фрау рейхскомиссар в её комнату. Затем вернулись вновь, неся на плече каждый по тяжёлой сумке.
  
  - Мы поехали, - просто сказал один из них. - Отпечатки собраны, фотографии сделаны, голоса записаны, всё в лучшем виде. Вас подбросить домой, Феликс Александрович? Нет? Ну, как знаете...
  
  Мои коллеги-профессионалы ушли. Хлопнула входная дверь.
  
  Било полночь. Над циферблатом часов открылась дверца, и вновь наружу выкатились две фигурки. Выкатились и замерли. Внутренний механизм сыграл две первых ноты и смолк: видимо, кончился завод.
  
  Не говоря ни слова, Аннемари подошла к часам и сняла фигурки с металлических держателей.
  
  Я распахнул окно, подумав, что лучшее - выбросить их на улицу. Свежий ветер ворвался в зал. Выкинуть нациста с евреем я не успел: на пороге зала появилась Фрида, бледная и скорбная как привидение.
  
  - Так, вы уже начали устанавливать здесь свои порядки, прапорщик, - горько пробормотала она. - Кто разрешал вам открывать окно? - И затем без всякого перехода добавила:
  
  - Фрау рейхскомиссар скончалась. Не думаю, что вам уместно присутствовать здесь дальше.
  
  § 26
  
  А на улице тёплая летняя ночь раскинулась над нами высоким небом, которое изредка прочерчивали августовские падающие звёзды.
  
  Держась за руки, мы вышли к реке и спустились к самой воде. Аннемари опустила в воду кончики пальцев
  
  - Как ты думаешь, Феликс, был её нацизм наигранным или настоящим? - спросила она.
  
  - Почему ты спрашиваешь?
  
  - Потому, что в какой-то момент она стала мне симпатична.
  
  - Правда? Боюсь признаться, что мне тоже. А что до её нацизма... да, мне в отдельные минуты тоже казалось, что это гигантская провокация, насмешка, испытание для всех нас. Но вероятно, он был самым подлинным! Ведь её симпатия к тебе объясняется только твоим происхождением, а будь ты полностью русской...
  
  - Я полностью русская.
  
  - По крови, я имею в виду - так вот, будь ты полностью русской, Старуха без сожаления сказала бы, что твоё будущее - немецкий бордель, и это самое лучшее, на что может рассчитывать славянка.
  
  - Моё будущее, - возразила она, - это Феликс Эрнст, замечательный семнадцатилетний мальчик, который, сам не зная, как это у него получилось, оказался в кителе прапорщика Вермахта, а через месяц, если он не поступил в университет, может оказаться в гимнастёрке рядового Российской армии, и если бы не это огорчительное обстоятельство да ещё то, что в Чечне снова неспокойно, мне бы нельзя было и желать ничего лучше. Я очень, очень счастлива, мой милый! Правда, я замёрзла немного, но это такие пустяки...
  
  - Хочешь, я накину на тебя китель?
  
  - Нет, - произнесла девушка странным голосом. - Не нужно. Я приказа не получала.
  
  § 27
  
  В понедельник я самовольно явился в управление ФСБ, в знакомый мне кабинет. Мне пришлось подождать, пока меня приняли.
  
  - А старые знакомые! - весело приветствовал меня Вячеслав Николаевич. - Какими судьбами?
  
  - Пришёл, чтобы вернуть вам архивный документ, потому что вам он, думаю, нужней, чем мне. - Я положил на стол Beförderungsurkunde.
  
  - Ай, верно! Я и запамятовал... Это всё?
  
  - Вячеслав Николаевич, - собрался я с духом. - Знаю, что прозвучит это ужасно глупо, но я просил бы вас дать хотя бы устное распоряжение о том, что я уволен в запас.
  
  - В запас?
  
  - Со службы в Вермахте. А то назначить назначили, а уволить - не увольняете. Что же мне, до старости на себе свастику носить?
  
  - Верно, верно... Смотри-ка ты, соображает парнишка! Ну, вы уволены, конечно.
  
  - Спасибо! - я встал.
  
  - Подождите секунду, господин Эрнст. У меня для вас подарочек есть...
  
  - Подарочек?
  
  - Ну да. Наградить вас ничем не можем по причине скудости фондов, а подарочек имеется...
  
  Порывшись в ящике стола, он протянул мне военный билет.
  
  Я так и распахнул рот, его открыв. В военном билете, самом настоящем, были мои фамилия, имя и отчество. В разделе II.11. 'Прохождение службы в мирное время' - 'Проходил военную службу в иностранном государстве'.
  
  - У нас, Феликс Александрович, люди, проходившие военную службу в иностранном государстве, в армию не призываются, - пояснил мне службист.
  
  - Какие же у вас были документальные основания? - пролепетал я, огорошенный. Никонов расхохотался.
  
  - Да вот же они, вот ваши документальные основания, на столе лежат! Имя ваше? Ваше. Фамилия ваша? Ваша. Подпись ответственного лица имеется? Имеется. Подлинная? Подлинная. И печать. А дата - да кто на неё поглядел? Тем более всё равно не прочитывается. Ну, всего хорошего. Но не пропадайте далеко. Кто знает, не приедет ли к нам на следующий год ещё одна старуха? И сколько их вообще будет, этих старух? И, кстати, только ли старух? Меня знаете что беспокоит? Форму-то вам выдали с иголочки. А в шкафу, говорите, был не один комплект...
  
  § 28
  
  Отчёт прапорщика Феликса Эрнста окончен, мне остаётся лишь гадать, чей взгляд пробежит по его строчкам. Не случится ли так, что скептик, читающий его, скажет: ерунда, брехня, небывальщина? Этого автор, пожалуй, не боится. Гораздо больше он боится пророчества, возвещённого Старухой, пророчества о том, что однажды вновь придёт некто сильный, и когда он придёт, люди, сейчас проклинающие свастику, снова побегут в тень Фюрера. Готовы ли мы отразить его приход? Не шевелится ли где-то пространство, беременное его появлением? Прислушайся к воздуху, читатель! Прислушайся! Horch!
  
  Audi.
  
  
  КОНЕЦ
  
  14.02. - 27.02.2014
   Правка от 08.04.2021 г.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"