Страшные минуты боя всегда одинаково тягостны, и предощущение неминуемого конца, если и не своего, то кого-либо из своих товарищей, всегда гнетет и рвет душу на мелкие куски.
Но тут все должно обязательно кончиться, и кончиться раз и навсегда, потому что нам всем крышка.
Враг не только упорен и напорист, он умен и расчетлив.
Он сметлив и беспощаден, а потому нам с этого пригорка только одна дорога - на небеса.
Мы кончили свой земной путь, и нас от всей роты осталось только трое: я, Саня Кротов и старший лейтенант Федулов.
И ведь жалко парня, напрасно он мучается, и тяжкие стоны его вырывают из груди кусок, и ведь ясно, что ему совсем мало осталось, а нам тем более - при следующей атаке только и останется, что в эту сырую осеннюю землю лечь.
Мы же честно, как все, воевали, но нас предали все эти душегубы с синими околышами, это они ведь так и выворачивали с корнем весь лучший командный состав, а именно отсюда и безнадежность нашего нынешнего положения.
И тут я спохватываюсь.
У меня впереди только смерть и горе всем родным, они ведь даже и извещение о смерти не получат.
А тут, как на зло, в голову лезут мысли об общем положении, да еще и наружу они отчаянно просятся.
А ведь это трибунал на месте еще до следующей атаки фрицев, и Федулову будет плевать, что я пулемет Максим на плечах четыре километра пер, а он только ленты к нему.
Человек он флегматичный, и черт его знает, что именно у него сейчас на уме.
Но я не могу, просто не могу этого не сказать, вся душа испеклась под знойным пламенем красных знамен.
И я ору как умалишенный, чтобы перекричать Санины стоны.
- Пока мы здесь помираем, все эти гады заседают, жрут и пьют, и им не только до нас, им и до себя дела нет. Они до того привыкли перед Сталиным на коленках ползать, что у них и мозгов своих, чтобы об общем положении подумать, совершенно так уже не осталось.
Федулов уставился на меня пронзительным и вмиг совершенно так посуровевшим взглядом, и мне сразу стало совсем так, совсем нисколько не по себе.
И даже возникло чувство страха, не за себя, а за семью. Федулов он ведь не чужой командир, а свой, и если он чудом в этом аду выживет и дойдет до своих, ему не будет трудно дать знать кому надо про этот мой выпад в сторону самой наилучшей на свете власти.
Но нет, потухло грозное свечение в глазах командира, и он отвернулся от меня в сторону и весь как-то поник.
И вот он обреченно и как-то даже мурлыкающе нежно заорал мне почти в самое ухо.
- Я тоже так думаю, но мы ведь сейчас не за Сталина и его прихвостней умирать будем, а за родину, а она, брат, при любом царе все равно одна, и ее отдать врагу нельзя. Мы за нее и перед предками, и перед потомками всегда в ответе. Она выстоит и возродится вновь, она нас грудью вскормила, и мы должны за нее головы свои сложить.
И тут я понял, что если и доведётся выжить, неважно где, даже в плену, и когда-нибудь вернуться домой, эти слова и будут тем единственным флагом, который я пронесу свою жизнь.
И вот мне уже за девяносто лет, у меня позади плен, из которого я сбежал к партизанам, и война, и тяжкая мирная жизнь, послевоенное время, и флаг нашей родины уже другой, но я, все еще оглядываясь по сторонам, донес слова Федулова до своих внуков и правнуков.
А все эти мерзкие гады, которые вместе со Сталиным весь же народ тогдашний языком своим поганым так и косят, так и косят, любому врагу охотно бы сапоги до блеска с радостью лизали.