Огромная стремянка на колесах отъехала от фасада торгово-развлекательного храма. На верхнем ярусе затрепетал на ветру баннер-растяжка: "С пресветлым праздником Покуповения!". На часах -- восемь утра, но ортодоксальные покупающие уже льются струйками очередей в собор священных товаров.
Дьякон Игорь Соркин, охранник ворот второго этажа храма, докурил, посмотрел на вывешенное поздравление и переплатился -- как положено, двумя перстами; делая жест, будто проводит кредитной картой по терминалу. На душе стало легче. Когда с тобой Святое Потребление, чувствуешь неземную силу.
-- С сумками не положено, -- окликнул он двух отроков, поднимаясь по лестнице к месту службы. -- Или неведомо вам, небожи, что грех это, с большими торбами в храм? Ступайте в хранительную келью и сдайте ключнице.
Юнцы выслушали дьякона двумя соляными столбами, опустили очи долу и поплелись вниз. А как тут ослушаться, когда охранник грозен и одет по всей форме: военные ботинки, черные штаны свободного кроя, стихарь с капюшоном, надетым на голову. А из-под него глазища всезрячие прожигают. Так и надо -- страшен должен быть дьякон-охранник, чтобы у лихих людей в мыслях не было вынести святыни бесплатно или иного какого греха.
-- Благословите, служитель, -- бабушка с капроновой сумкой. Такие часто к язычникам ходят, на богомерзкие рынки, где ценников нет, а святость определяется спором между продавцом и покупателем. -- Впервые я в вашем храме, покупать пришла за родственников моих. Сестра еле ходит и дочка слаба, зарплаты только на четыре заутрени со скидками хватает. А я вот держусь еще, святым угодникам пришла товар в корзинку поставить. Где у вас овощной отдел?
-- Длань кассира благословит, бабушка, -- степенно отвечает Игорь. -- В торговом зале, после входа -- направо и еще раз.
И все же тревога на душе холодит камнем, уж слишком ответственный день. Даст Покупатель, последний на посту охранника. Три года церковной выслуги, по сроку выходит повышение до протодьякона. Выше ставка, ближе к благодати потребительской, святым товарам и целебным таинствам услуг.
Но и сомнений много. Видать, накопились они мусором в баке, смердят отвратно тревожными мыслями. Правильно ли поступаю? Тем ли занят? В истину ли верую?
Потому этот день по напряжению равен трем годам. Будут испытания, поощряемые руководством и с радостью выполняемые сотрудниками. Проверить брата во торговле уловками хитрыми -- святое дело. Не погасло ли бдение охранническое, не истлел ли уголек веры в потребительскую благодать? А не выдержишь проверку -- понизят в пономари на парковку или вовсе уволят и перевоспитают, как Витьку, бывшего Игоревого сменщика...
А вот и первое задание.
-- Благословите, архидьякон! -- говорит Соркин в рацию начальнику охраны. -- Через парковку к запасному выходу проследовал автомобиль митрополита всея городской сети. Неведомо, почему с парковки не доложили. Серега там сегодня... да, иноверец. Тот, что ранее при строительном храме состоял, а затем причастился наших даров, продуктово-развлекательных. Понял, храни вас чек.
Все, не жилец Серега, спекся. Может, и вправду казачок засланный. Говорят, перековаться в другую веру непросто, навыки-то остаются. У стройматериалов нет срока хранения, вынести их под полой непросто, зато за грузчиками нужен глаз да глаз. Специфика. Не дай бог на перевоспитание, как Витьку...
Игорь один раз навестил бывшего сменщика -- хватило. Тоже на третий год службы у него случилось, будто накопилось что в организме. После увольнения, как большинство, подвинулся рассудком, увезли в лечебницу. Одно название, на самом деле -- хуже тюрьмы. За решеткой все-таки существуют отношения товарно-денежные, пусть прикрыто, но в больших количествах. А там, куда попал Витька, купить вообще ничего нельзя, только смотреть бесплатно. Картины какие-то, книжки на длинных полках (тысячи!), скрипочки все время играют, не отвяжутся. Государственная программа -- принудительное потребление нематериальных ценностей. Таких больных от рождения мало, а нужно, чтобы и их товары потреблялись. Социальная политика, прости их Покупатель.
-- Охранник второго этажа, подойдите в келью сертификатов, -- объявляют по громкой. На кой я им внизу? -- Повторяю...
Спускается дьякон Соркин по ступеням, поглядывая на эскалатор -- не балует ли кто? Проходит вдоль кассовых рядов и присматривает за посетителями, хоть это и не его участок. Впрочем, почему не его? В храме все принадлежит Покупателю Первозаплатившему -- и товары, и слуги.
Хотя -- разве может человек принадлежать кому-то, пусть даже богу? Рабство получается темновековое. Ну их, эти предательские мысли, снова лезут в голову тараканами.
-- Чего угодно? -- спрашивает Игорь у черницы-менеджера.
-- Да сущую мелочь. Инкассацию отнести в сейф, рук свободных нет.
И вправду -- мелочь. Только негоже охранникам при исполнении отвлекаться. Тем боле -- вот он, дьякон первого этажа, ходит меж стеллажами, руки свободные за спину заложил.
-- Ах ты тварь маркетинговая... -- кричит Соркин и срывается с места -- обратно, к своему посту. А матушка ехидно улыбается, будто узнала что срамное.
Мелькают кассовые аппараты, плюющиеся лентами чеков. Стробят ступени на второй этаж. Зорко всматриваются в происходящее камеры, через которые наблюдает в мониторы архидьякон. Все-таки отвлекли, козни построили...
Так и есть. Открывается дверь лифта, из него -- баба молодая, с тележкой.
-- Не положено, -- Игорь преступает дорогу и рвет тележку на себя вместе с руками. Баба подается вслед, кричит и быстро сбегает вниз. -- Нельзя на второй с тележками! -- орет Соркин ей в спину.
Пот со лба ручьем, подмышки упрели, но по телу -- нежность: успел, предотвратил, чист перед совестью и камерами. А то ведь неохота в лечебницу или пономарем на стоянку. Далеко оттуда до благодатей божьих, спаси Первый Покупатель и нынешние дети его!
И так весь день, двое суток через двое, цепным псом гавкаешь.
А чем еще служивому человеку заниматься, если не сторожить? Не ученые мы, как и сонм служителей храма: неполная школа, и -- работать, чтобы причащаться потребительских даров. В университете какой смысл сидеть за разрисованной партой да на родительской шее? Много ли укупишь на стипендию?
И потом -- говорят, эти самые ученые по своей воле с ума сходят, постепенно. Работают за мизерные деньги, ради познания истины; уходят отшельниками в деревенскую глухомань, где ни мобильный пополнить, ни вай-фай поймать, -- рисуют, пишут, играют что-то; помирают в голоде и безвестности; не встретит их по ту сторону ангел-консультант, не ходить им по райским магазинам, где все бесплатно, да еще и с тэкс-фри. Врагу такой судьбы не пожелаешь, храни мя Ценник Со Скидкой.
Чу! Слышит Игорь за спиной ссору. В одежном магазине гавкаются продавчиха и мужик бритоголовый, похожий на быка и внешне, и по словесным выражениям. Прямая обязанность -- вмешаться. На его, Соркинской территории непорядок происходит. Ишь, покупатели испугались, бутик стороной обходят. Негоже кассу терять из-за скандалиста.
-- А это туда перевесь, дура, чтоб виднее было! Сезон начался, шорты вперед надо! Кофты вообще нафиг убери!
Басурманин, из шмоточников. Они текстильным товарам поклоняются, продукты для них ничто, четыре урожая в год. Арендуют почитай весь второй этаж и деньги платят хорошие. Но вспыльчивы очень, часто не по делу. Черницу жалко, нашей веры она, хоть и накинула на голову басурманский платок. Ну да утихомирить всегда можно.
-- Гей, человече, пошто барышню обижаешь?!
-- Не твое дело, баран, иди отсюда, сами разберемся.
-- Ошибаешься, ой ошибаешься. Грешно в храме ругаться.
-- Слушай, уася, я здесь арендую, бабки башляю, мое место, что хочу, то делаю!
-- Снова ошибаешься, чудо заморское. Под крышей храма все едины. -- И берет Игорь басурманина за микитки. И отрывает ноги от пола. И несет в сторону лестницы, приговаривая:
-- Раз ты арендатор, так где твой символ, бейджик именной? Почем знать, кто ты -- арендатор или сукин сын, хотящий опозорить храм? Ну-ка, спускайся к дьякону Витьке на первый, нехай он с тобой до отказу разберется...
И спускает басурманина со ступенек кубарем.
-- В кармане у меня бейдж! -- захлебывается иноверец. Поздно. Камеры засняли.
Черница стоит в дверях бутика, плачет. А вот не надобно идти в услужение чужакам, своим торгуй, из земли вырощенным. Достанется ей от него, поколотит наверняка. Ну и то бабе наука, а Соркин поступил и по совести, и по инструкции.
Слыхал, что в древних книгах описано, как один человек выгнал торговцев из храма, а потом человека того святым назвали. Околесица какая-то -- торговцев из храма. На что тогда храм, и где еще стоять торговцам?
Может, врут -- сам-то Игорь не читал такого. Вообще к чтению не расположен. В пору юности подрабатывал охранником в книжном магазине -- ни зарплаты, ни украсть чего. Разве только мысль какую в книжке уловишь, так на то время нужно: вчитаться, понять. Гадкие были книжки, совсем без картинок. И потом, что ты с мыслью сделаешь? На рынке продашь или пиво за нее купишь? Ничего. Тоже религия -- поклоняться пустоте. Но, по Игореву мнению, это хуже текстильного басурманства.
Вообще вредны мысли, любые. Засядет, пакость, и грызет изнутри. Почему на второй этаж нельзя с тележкой? А вдруг тяжелое что нести?.. Опять они...
-- Охранник второго этажа, подойдите к дежурному по кассам, -- снова объявляют по громкой.
Теперь Игорь вызывает по рации дьякона из резерва и просит перенять пост. Два раза одну шутку не пошутишь. Резервный становится, закладывает руки за спину, а Соркин спешит вниз.
Давешняя бабушка, у которой сестра и дочка, стоит на кассе, рукой водит в платежном знамении. Cестра-кассир и охранник смотрят невозмутимо.
-- Не хватает денег, -- говорит кассир, -- а возвращать товар не хочет. Попросила вас позвать. Говорит, знакомец вы ей. Вона, очередь собрала.
Позади бабушки встали трое покупателей, все недовольные, как брандмейстеры на проверке юридического лица.
Знакомец, значит... ну-ну.
-- Что тебе, бабушка? Помочь картошку обратно отнести?
Старая берет Игоря под руку и отводит от кассы, будто опирается. А сама бормочет:
-- Со счетом-то у меня плохо, храните святые угодники МакКоннелл и Брю. Да и старая совсем. Видишь, дьячок, не рассчитала маленько. А без картошки мне домой нельзя, нет. Что же я сестре скажу? Как в глаза гляну? -- И вправду -- посмотрела так, что за нее стало стыдно. Перешла на шепот: -- Ты, дьячок, благослови Покупатель, возьми да и вынеси мой кулечек через запасной ход. Будто ты забрал его у меня и на склад несешь. А я на улице встречу, и остаток дней за тебя молиться буду во всех храмах, от галантереи до молочки.
-- Так ведь у входа на склад и у служебного досматривают, бабушка.
-- Так ваши и досматривают, ваши пресветлые ангелы, слуги господни. Вы все -- божье войско, неужто не поможете убогой?
Задумался Соркин, лоб сморщил. На лихое дело бабка толкает, однако жаль ее до слез. У самого мать была, зарабатывала малость, все лучшее Игорешечке отдавала. А он, как восьмилетку окончил и пустился на вольные хлеба, забыл, признаться, старушку. Так и померла о позапрошлом годе, квартиру городу отписала. И как будто всеми винами за то забвение, стоит перед Соркиным бабка с двумя кило картошки -- то ли искуситель, то ли мученица во Покуповении.
-- Будь по-моему, -- молвил Игорь. -- Вот вам карта моя, -- он переплатился пластиком, -- сними, сестра, сколько нужно, и отпусти бабушку с миром.
Рабочий день близился к концу с каждым перекуром, проведенным на открытом летнем воздухе. Надпись "С пресветлым праздником Покуповения" вечером подсветили лампами, она красовалась в их перекрестии артистом цирка. В большой сетчатой корзине для мусора Соркин увидел кулек картошки -- тот самый, что бабка выпрашивала. Прости ее, Пресвятая Касса.
Тяжел шестнадцатичасовой рабочий день: изнуряет, выматывает. Но исходящая от товаров благодать питает силами и утверждает ноги в крепости. Нужное дело творит дьякон Соркин, богоугодное. Охраняет храм, в котором даруется радость тысячам людей. Как, например, вот этому семейству, которое поднимается на эскалаторе. Отец чинно держится впереди с барсеткой в руке, сзади -- мать в легком длинном платье, гордится мужем и дочерью. А малявка лижет мороженое и вертится по сторонам, выглядывая, когда ступени вынесут к заветным магазинам игрушек. Семейный отдых в храме -- дело богоугодное, с церковными службами и церемониями связанное: боулинг, детская площадка, пиццерия... Вот бы и Соркину так, с семьей выйти вечером в свет, прогуляться, переплатиться на рекламные баннеры и домой -- в теплые женины объятия... Только нет у Игоря жены и вряд ли будет. Не из-за черного монашества, просто жизнь такая. Была одна барышня, жили вместе, жениться собирались. А потом она сказала, дескать, ты относишься ко мне потребительски: убери, накорми, ублажи. Ну что поделаешь, такое оно, Потребление -- всеобъемлющее.
Слыхал, что можно и по-иному. С ухаживаниями романтическими девиц добиваться и жить в любви-согласии. Уступать иной раз, конечно, нельзя гнуть палку вечно -- сломается. Только куда нежничать с такой работой? Твердым надо быть, как устав караульной службы, где каждое слово слезами оштрафованных писано.
Ладно, пусть все идет, как Покупателю угодно. Соркин стоит на втором этаже, отец семейства -- платит из барсетки, мать -- тихо радуется семейному счастью, а девочка -- ест мороженое...
Мороженое?!!
Как в замедленном повторе футбольного момента, Игорь развернулся всем телом, вскинул голову и рванул за угол, где только что скрылась семейка. Вылетел в анфиладу магазинов, и увидел, что опоздал: мать ругает дочку, та ревет, брызгая в стороны слезами, а на полу, распластанным самоубийцей, вверх стаканчиком лежит мороженое.
-- Дежурная уборщица, подойдите на второй этаж, -- объявляет громкая. -- Повторяю...
Смолкает звук из динамиков. Медленно течет эскалатор, на котором вот-вот появятся сначала голова в платке, потом халат и в завершении -- ведро со шваброй. В рации слышны наводки, она сейчас затрещит вызовом. Так и есть: первый вызывает в кабинет пятого. Седьмому -- подменить. Ясно для чего.
Уволят.
Не дотянул пары часов... Обидно начинать заново. На все воля Потребления... А может, не только его?
Озарение, видать, нашло. Три года бродило следом и вот нашло. Страшное, липкое, хуже дерьма из выгребной ямы. Нужно сбросить его, очиститься.
Расправляет плечи дьякон Соркин, нарочито медленно вышагивает в офисную часть храма. Неужто настолько жесткосерден Покупатель, что не видит рвения скромного слуги своего? Что пожертвовал слуга всем ради одного только нахождения рядом с благодатью, не испытывая ее в полной мере, да что там -- в сотой доли? Что положил на алтарь Потребления самую жизнь свою? Что готов терпеть и выполнять дурацкие уставы и уложения просто потому, что названы они именем Покупателевым? За что изгоняешь, Господи? За мороженое в руках младеницы, которое тоже суть -- Потребление Первооплаченное? Да есть ли ты вообще, Святое Покуповение? И если есть, отчего так несправедливо к сирым, что несут на устах имя твое?
Совсем в помешательстве, не доходя до кельи архидьякона, Соркин свернул в диспетчерскую. На него уставились десятки мониторов, подсматривающие за храмом изнутри. Игорь согнал с места сестричку-диктора, прокашлялся во включенный микрофон и дрожащим голосом произнес во всеуслышание:
-- Веряне и сотрудники! Все мы дети Покупателевы! Но я, видать, плохой сын, нерадивый. Отрекаюсь от Потребления! И вас прошу: окститесь! Не может хлеб или шмотка заморская быть смыслом жизни человеческой, взятой в залог души бессмертной. Оглянитесь! Не ценник вершит судьбу, а мы, смотрящие на него с другой стороны полки. Неужто сами не расставим мысли верно, без помощи мерчендайзеров, шарлатанов от продажи? Все в руках наших и карточках. Распорядимся же верно, не слушая рекламные проповеди. Иначе...
Что иначе, ему сказать не дали. Два дьякона навалились сзади и скрутили Соркину руки. Но в него прибыла новая сила -- чистая, не испорченная продавщицким ядом. Игорь повел плечами, и дьяконы разлетелись по сторонам.
Освобожденный, он вышел сначала на второй этаж, а затем спустился в торговый зал. Проповедовал вслух, не обращая внимания на испуганные взгляды. Несколько раз пытались остановить, но он пускал в мышцы новую силу вместе с воздухом и шел дальше, с пророческим словом на устах.
Говорил, и с каждым словом поднимался выше, приближаясь к луне и звездам. Или к чему-то другому -- большому и светлому, что невозможно обнять человеческим умом, выразить устно и на письме. К тому, у чего нет себестоимости, ликвидности и маржи. К чему так или иначе стремится любая душа...
...Ступени на стремянке закончились, она со скрипом поехала в сторону парковки, замелькали буквы на баннере: "С Пресветлым праздником Покуповения!". Внизу бесшумно крутился вокруг своей оси синий маячок на крыше полицейской машины.
В аду скучно.
Я, Игорь Соркин, чувствую себя отвратительно. Душа тяжела, как камень на шее утопленника. И так же глубока.
Завтракаю, выхожу на террасу, пью кофе и читаю интернет. Через двадцать минут -- экскурсия в музее изобразительного искусства. Перед обедом -- занятия по математике и физике, четыре академических часа. После -- короткий сон и вечерняя программа: литература, английский, концерт симфонического оркестра. И так -- каждый день. Только по воскресеньям отпускают в городской кинотеатр или на пленэр. Разумеется, группой и под присмотром воспитателя.
Здесь огромный комплекс из двух десятков зданий: спальные и административные корпуса, павильоны, концертные залы, библиотека и прочее. Расписание жесткое, за нарушение наказывают строго. Оттого и скучно -- познаешь мир по графику. Впрочем, можно было и раньше, на свободе, когда никто не мешал. Но кто выпишет себе путевку в ад при жизни?
Библиотека -- самое большое здание, расположено в центре закрытого городка. Потому что в ней -- множество бумажных книг. Есть электронный архив, но на первых порах воспитатели заставляют читать с бумаги. Я, честно говоря, к чтению все никак не привыкну.
Сейчас захожу внутрь, у меня задание: взять что-нибудь из художественной литературы, читать перед сном. От учебников за день в глазах рябит. Все-таки в сорок три зрение не то. Прошу что-нибудь на усмотрение библиотекаря, получаю пахнущий пылью том и бреду на выход. Гнусь под тяжестью.
Нет, не буду читать в свободное время. Наверняка -- занудство. Вот и обложка скучная, одно название выдавленными буквами. Да и внутри...