Не расслышав толком, что говорил ему Свен, Герман, готовый к этому последние несколько месяцев, резким, быстрым, как выстрел, жестом смёл со стола разом все предметы. Свен наблюдал неподвижно за тем, как стремительно белое и блестящее тело чашки падало вниз, как на несколько различимых секунд в неопределённом полёте зависли такие же белоснежные листы бумаги, сверкнула острая пуля дорогой ручки, и с едва уловимыми перерывами прозвучали шелест, звон, глухой стук и шёпот мягко приземлившейся бумаги. Герман повернулся к нему ровно так же, как он того и ждал, и лицо его было неприятно, почти до уродства искажено, и оттого, должно быть, от маленькой искорки ненависти, вспыхнувшей в его сердце, он сказал:
-Я знал, что ты так сделаешь. Именно так.
-О, а я не сомневаюсь, что ты всегда всё знаешь наперёд, умник, - Герман встал, подошёл к нему было на шаг и тут же отступил, развернулся, вышел упругими шагами из комнаты. Разговор не мог быть окончен, потому как должен был быть заключительным: следующие несколько часов их ждала вереница оскорблений, может быть, ударов, криков и всего прочего, что сопровождает окончательное и неприемлемое расставание. Свен в действительности и точно подумал "заключительный", и то вызвало у него неопределённую улыбку. И всё-таки возросшей уверенности не могло хватить на то, чтобы унять дрожь его рук и отвратительное холодное чувство, похожее на тошноту, вечно преследовавших его в ссорах.
Из их комнаты раздался оглушительный грохот. Свен понял, что на пол летят его многочисленные книги, и следом, с секундной передышкой, Герман принялся выбрасывать на пол его одежду из платяного шкафа. Его старые ценные словари, редкие издания, художественные романы лежат в куче вперемешку с футболками и джинсами, - едва сдерживаясь, чтобы не повысить голос, он неторопливо, пытаясь глубоко дышать, прошёл в спальню.
-Тебя обязательно устраивать истеричную сцену?
-Блестяще! - закричал Герман на весь дом, оборачиваясь к нему. - Значит, это я устраиваю сцены! А то что ты полгода ныл мне под ухом и разводил слюни, не считается.
-Послу...
-О, что же я должен слушать? Неужели то, что ты что-то там подумал и что-то решил?! Или, может быть, что ты точно знаешь, что тебе следует делать?
У Свена были плохие отношения с ребятами в своей первой школе, но позже он перевёлся, и всё как-то успокоилось: с тех пор он едва ли мог припомнить случая, когда мог бы кричать на кого-то так же, как Герман. И могла ли бы вообще даже самая яростная детская обида быть сравнённой со стеной гнева, выросшую перед ним в одну минуту? Нужно сказать, что эта непоколебимая, удивительная злость возникала часто в последнее время, по поводу и без, от одних крохотных намёков и неудачно оформленных фраз. Свен знал, что происходило это не от того, насколько они были различны, а только от того, что не мог никогда ни к кому и ни к чему привязаться так, как следует. И снова искал выход.
-Что я тебе скажу на прощание, ты спросишь, да? - продолжал Герман тем временем. - Вали! Вали к чёрту в ту страну! Познакомишься с местным населением, наладишь со всеми прекрасные отношения, найдёшь себе новых друзей...
-Русские - не варвары, - повторил, кажется, в сотые раз Свен, не имея больше сил придумывать очередные доводы.
-Скатертью дорога. В Сибири тебя ждёт теплейший приём, - он слово в слово повторил слова, сказанные, кажется, не более недели назад, и после того будто бы смягчился и изобразил на лице что-то, напоминающее улыбку. - Возможно, тебе следует самостоятельно изучить суахили или что там ещё и поехать в Замбези.
Свен ничего не ответил, наклонился и принялся собирать книги и одежду. Чтобы он ни сказал дальше, ему нужно было уезжать сейчас же. Он соберёт вещи, не торопясь, стараясь не попадаться на глаза Герману, и исчезнет ночью или ближе к ней. Поживёт несколько дней в гостинице, - и всё. Он прощается со Швейцарией, а, вернее - с той частью, какой она была всегда; уезжает в раздробленную Евросоюзом Сибирь, которую невозможно было удержать одной медленно загнивающей стране: запыленное, замёрзшее, изгаженное человеком место, одно название которого отчего-то трогало его сердце. Глухой лес, мороз, пробирающий до костей, крохотный город, интеллигентный молодой переводчик, воспитанный в крепкой немецкой семье.
-Ты же даже не попробуешь позвать меня с собой в этот раз, верно? - спросил Герман после долгой паузы. Свен пожал плечами, не отвлекаясь от своего занятия. В следующий момент он едва успел увернуться от книги, пролетевшей в нескольких сантиметрах от его головы.
-Проваливай! Сейчас же!
Вся ненависть, обида, боль, злость, которую он беспрерывно испытывал последние шесть месяцев, достигли своего окончательного пика, после которого сам Свен уже ничего не мог вернуть даже собственными слезами и просьбами. Герман вытащил чемодан из шкафа и принялся беспорядочно кидать в него одежду, по-прежнему разбросанную по всему полу.
-Можешь не утруждать себя, - Свен неторопливо поднялся и хмыкнул, сложив руки на груди, выглядя немного смешно в этот момент. - Я соберу всё сам.
-Тебе же просто нравится доводить меня, да?! - Герман бросил на меня бешеный, словно у больной собаки, взгляд. - Нравится? Этим ты хочешь теперь разнообразить свою жизнь?! - он яростно пнул чемодан, отбросив его к самой стене. Его лиц всё было мокрое от пота. - Я думаю, в твоей русской деревне тебе сразу же разнообразят её вот так.
Он быстрыми шагами подошёл к Свену и замахнулся, но тот успел поймать его руку. Тут же, через секунду, он почувствовал тяжёлый удар с другой стороны и застонал от острой, кровью налитой боли. Свен судорожно попытался ухватиться за дверь, не в силах устоять на ногах от головокружения, рука соскользнула, не слушаясь его, но чудом он сохранил равновесие. В глазах на миг потемнело, и только через несколько мгновений через дымку он заново увидел дрожащий силуэт Германа и то, как он несколько секунд раздумывал, сжимая и разжимая кулаки, и всё же отвернулся, не сделав ему больше ничего. Несколько минут, пока его скула ещё ныла оглушающей болью, в комнате таилась тишина, прерываемая только его глубокими и торопливыми вздохами.
Он легко оставлял всё, что угодно. К людям, явлениям, предметам и местам Свен мог испытывать самую глубокую привязанность, в которую погружался с головой, задыхался от чувств и не мог жить без них единого дня, - и вот, неумолимо проходили дни, и постепенно страсть обращалась прахом, скукой и желанием резкой сменой всего окружения. У него не осталось ни единого школьного друга, потому что он выбросил их всех, как старые письма; раз в несколько лет он обязательно менял съёмные квартиры, потому что в какой-то момент уже не мог выносить привычную обстановку. Сейчас он отрекается от комфортной жизни, от знакомой работы и от любви просто потому, что в нём всё так же проснулась знакомая, почти физическая скука и неожиданное сумасбродное желание риска, ставки собственной жизни на кон. Всё, что ему мог предложить Цюрих и Герман, больше не представало ни малейшего интереса, и Свен мог сказать, что о первом не чувствовал ни капли сожаления, что же до второго... В этот момент он почувствовал укол совести.
-Прости.
Герман успокоился. Он собирал по-прежнему его вещи, стараясь не шуметь, и не смотрел в его сторону. Свен сказал что-то ещё, но тот будто бы не слышал. Кажется, он продолжал говорить и дальше, нести какую-то несвойственную ему ерунду, но позже не мог вспомнить, было ли это в действительности или всё осталось странным бредом в его голове. Вскоре в его руках оказалась ручка чемодана, и он остался один в комнате. Хлопнула входная дверь - Герман ушёл.
От этого невероятно громкого, дребезжащего, ржавого, металлического звука новой двери он пришёл в себя. Ему показалось отвратительным всё, что только что произошло. "Дурость", - сказал он себе и, открыв чемодан, увидел, что его одежда сложена удивительно ровными стопками. Свен захватил сумку с ноутбуком и вышел, прождав несколько минут. Ему подумалось, как всё-таки удивительно хорошо, что всё окончилось.