Град престольный приближался со скоростью пассажирского поезда. Духота и вялость морозной мартовской ночи разливалась по плацкартному вагону усилиями проводников натопивших вагон до беспамятства. Укаченные излишним обогревом, скоростью, отдаленным гулом постукивания колес на стыках, болтанкой, суетой прожитого , заботами о завтрашнем дне, пассажиры быстро и тихо отошли к быстротечному забытью. Умывшись в холодном дребезжащем туалете, выкурив предсонную сигарету, шатко-валко вернувшись на место, расстелив постель, сняв джинсы и пояс с крупной суммой денег, и спрятав все вещи под матрас к стене, я, не потревожив нижних спящих соседей, подтянулся на руках и перебросил заморенное беготней тело на верхнюю полку. Малость поерзав под простыней и одеялом, я снял спортивные штаны и носки, запихнул под матрас, чтоб найти их утром теплыми, улегся на поджарую подушку и ... заволновался.
Волнение мое было не о завтрашнем дне, то есть уже сегодняшнем, нет... Все, что могло случится за день в чужой столице меня волновало постольку поскольку. Я был не новичок в курьерском деле, мотаясь за покупками для доморощенной фирмы - туда с деньгами, назад с товаром. Нет... Меня волновал вопрос куда более, да что там более, вопрос планетарного масштаба, и даже не планетарного и вселенского, а как бы сущий для всего моего дальнейшего бытия.
Этот вопрос, эта задача, эта теорема, уравнение и как все нерешенное встал просто и неотвратимо,- как раковая опухоль, как виселица, как жажда. Ответив на вопрос, решив его, я мог двигаться вперед - хоть в ночное заоблачное, хоть в дневное приземленное. А так я слабосильно, как дистрофик, стоял на эшафоте веры и жизни.
Вопрос этот для многих покажется смешным и детским, но для меня он представлялся серьезным и глобальным как моя дорогая неповторимо единственная тридцатипятилетняя жизнь. Как выглядит рай? Что сие за место, в которое призывают прихожан всех вероисповеданий и религий толстые путеводители священных догм? Какова эта отрада души, где она обретет успокоение после земного существования? И стоит ли так сильно стремиться туда, о чем не имеешь даже туманного представления?
Хотя с полной уверенностью можно констатировать, что мало- мальски стереотип представления о рае существует в сознании всякого человека с детства. Вот он: птички поют, трава зеленая, небо синее, ангелы в белом... ещё?.. иди куда хочешь... ещё?.. наслаждайся (но чем?)...ещё?.. а вот и всё... нет больше представления, иссякло воображение, не вытягивает фантазия, не видно перспективы - и пропадает желание туда стремиться.
Другое дело ад. Вот тут наша фантазия в купе с подсознанием дают нашему уму полную картину светопреставлений и соблазнов. Есть где разгуляться воображению. Особенно искусство в разных его проявлениях способствовало облачению ада в цветастое платье порока: необузданность страстей, вседозволенность соблазна, разгул веселья, игры на нервах, адреналиновый кайф, и изюминка всего - душещипательность сцен наказания порока.
Взять хотя бы наши праздничные сборища: вечеринки, карнавалы, феерии, а особенно детские утренники, где большие и маленькие человеки облачаются в маскарадные костюмы: ангелов, чертей, бесов, демонов, вампиров, упырей, фей, ведьм, факиров, колдунов, римско-греческих, восточных божеств, сказочных чудовищ и нечисти всех видов и оттенков. Посмотрим - из представителей рая только ангел с белыми крыльями и блистающих одеждах, которые к концу веселья, как правило, превращаются в курицу для бульона. Вот такова бедность и худосочность светлого воображения, убогость бледной райской истины и полная скука нравственности и чистоты. Картина по-дилетантски мало привлекательна, выписана одним белым цветом без оттенков и полутеней - мрак, да и только. Правильнее сказать - белый мрак.
А вот другая сторона медали полна всех красок, тонов, полутонов, оттенков, звуков, намеков, полунамеков, пульсации крови, движения горячих волн по позвоночнику. Ззамирания и отмирания сердца, проявления всех видов чувствительности, тайны, скандала - и все это называется волшебным словом драйф, от которого и к которому ведут все адреналиновые желания человеческого существа. Драйф и адреналин - вот два божка, которые путаются в поднебесье, но которые просто необходимы человеку, как кинжал в нескромном месте, для полной гармонии.
"Так скажите на милость, зачем мне убогость рая, если я хочу испытать счастье жизни сейчас и здесь, а не потом и там?"
Вот эта дилемма меня и мучила в последнее время христианского бытия. Не то чтобы нерешенный этот вопрос сбивал меня с пути истинного, но уж больно он стал велик для моего шестилетнего возраста во Христе. Решить его, познать его тайну стало для меня необходимостью, жаждой, мукой, бессилием, - потому я и оказался в прямом и переносном смысле на эшафоте веры и жизни.
Перетирая в мозгу этот фарш из мыслей и неудовлетворенностей, я нервно бодрствовал в душном вагоне, посматривая изредка в узкую щель заиндевелого окна, в мартовскую мрачную ночь затянувшейся зимы.
Сон бежал за окном, и было ясно, что он не желает или не может пробиться к моему телу из-за сугробов мыслей, образно-шаблонной наледи, истин бутафорских деревьев, гудящих обо всем кряду телеграфных столбов. Вдобавок вагон стал наполняться русским духом спящих тел, непроизвольным спутником дорожного сервиса. А до престольного града, до общей побудки оставалось каких-то три с перегонам часа.
Сердце мое, которое и так было неспокойно, стало дергаться, отстукивать ритм рваный - не то торопливый, не то безразличный, - и я ощущал всей своей кожей, что если я не усну, то нервный срыв и запой мне обеспечен. Стиснув зубы и кулаки, я стал шептать: Отче наш...
Комната, в которой я стоял, могла быть блочной стандартной малометражкой, только стены были потолще, и уходили в белесое спокойное небо метра на три, так что все, что было за стенами я не видел. Но я твердо знал - что это Рай.
Вот так,- стены, уходящие в высь, кусочек обычного белесого неба, трава под ногами,- и все. Но я твердо знал, что это и есть Рай, к которому я стремился так рьяно и с надрывом. "Ого, - размышлял я, - ого?!." Слух мой, напрягшись, уловил незатейливую мягкую музыку, или точнее отголоски её, но мне стало более покойно, и я огляделся.
Стены как стены, бетонные, хорошо зашпаклеванные, без раковин и соплей, светло-серого цвета, с ровными углами, без окон и дверей, без потолка, - но выйти за пределы, я знал, что не получится. Осматривая стены и небо, я стал медленно задумчиво передвигаться по комнате, ощущая ногами приятную ворсистость. Мысли мои постепенно разгладились, я вдруг осознал себя босоногим, сделал неуверенно шаг, полшага и замер, опустив взор свой долу.
Трава, бархатная и погуще садовой газонки, подстриженная с неделю назад, сочная и в меру отливающая мягкой бриллиантовой зеленью. Только трава, - ни цветов, ни насекомых, ни земли и бугорков, россыпей пыльной паутинки, сора... ничего... только трава и только трава... Ощущая глубоко в сердце просыпающуюся досаду, я уставился на одну из травинок, обдумывая дальнейшее.
И эта травинка, обыкновенная, чуть мясистая, распустившийся трапециевидный стебелек, темно-салатового оттенка, длиною в вершок смотрела на меня безмятежно, полная вселенского покоя, мудрости, познания сокровенного - и повествовала мне о сущем. В одно мгновение передо мной прошла вечность - и ушла в вечность, коснувшись током откровений о сущности мироздания, о жизни полной и ясной, в которой беспредельность равна беспредельности, и которой никогда не будет конца. Эта травинка, это простое сочетание клеток биосинтеза открыла мне больше, чем все откровения мудрецов.
Если травинка, одна травинка смогла насытить мою душу больше, чем можно вместить... Поведать о сокровенном так, что я мог стоять вечность, внимать и общаться как с равным по разуму и интеллекту, - то, что таиться там, за этими стенами? И что есть душа живая по сравнению с травной зеленью, которая сегодня есть, а завтра увядает? Я смотрел на травинку и понимал присутствие стен, потому что вместить даже эту простую форму жизни для меня было насыщением на долгие годы.
Я проснулся от хриплого голоса проводницы, от назойливо бодрого света ламп, от запаха уборной и холодного озноба головы, которую подморозило из окна, с мыслью: а в аду нет травы.
2
Шестой урок второй смены натужно вдавливался в коричнево-буро-плешивую школьную доску, крошился, шваркал как по стеклу, ерзал, оставляя за собой туманную и заунывную суть изучаемого материала. К этому учебному часу обалдевал учитель; дети; учебники, тетради, мел, доска, тряпка, столы, стулья; технички, шаркающие по коридорах; администрация в лице задумчивого завуча, - то есть весь учебный процесс обыденного урочного дня конца третьей четверти. Но вот откуда-то из глухих заученных стен сипло огрызнулся долгожданный звонок - и дети наперегонки с учителями облегченно заспешили вон, по домам, где каждого ждало то, что всегда, Но это всегда хоть на небольшое мгновение по дороге домой превращалось в милое очарование. Подняв с дежурными на столы стулья; смахнув серую пыль с доски, которая только что была классной работой; захватив увесистую сумку с тетрадками, сдав журнал в учительскую и посмотрев, не изменилось ли чего в расписании на завтра; взяв из гардероба куртку и махнув рукой вахтеру - я вошел в вишневые городские сумерки пушистого очарования зимы, которая наевшись до увала масленичных пирогов, основательно засиделась в гостях.
По меркам столичного жителя, добираться мне на общественном транспорте не так уж долго - всего часа полтора. Есть время успокоиться, расслабиться, особенно в седьмом часу вечера, когда схлынул основной потоковый пик и транспорт идет полон, но не настолько, чтобы не захватить место. И бездумно, соединяясь с машиной, ехать в потоке пусть и спешащего, но с ленцой, отработавшего свое человека, которого ждут не общественные, а сугубо личные дела и интересы. Домой...домой...домой - урчит мотор - в тихую заводь семейного очага, в роскошные апартаменты однокомнатной квартиры, где тебя ждет редко довольная жена и подрастающие дети.
Домой... домой... тебя ждут - все еще единственная и желанная; сын, дочь, их заботы и моя маломерная помощь в уроках; другие разные вечерние хлопоты, поздний ужин, поздний вечер преимущественно у телевизора, а то и за игрой с детьми; стопка, другая, а то и все пять тетрадей на проверку; жадная встреча с любимой, если у обоих хватит сил и терпения, - и короткий сон; до одурения короткий, как застрявшая молния зимней куртки. И так из года в год,- пока подрастают и учатся дети; и пока у тебя и жены полтары ставки нагрузки и классное руководство, и дача, и сто пятьдесят уешных тугриков зарплата, и никакой перспективы ни в работе, ни в улучшении жилья, ни в переменах куда-то еще.
Все эти мысли и давящий груз бытия тяготил бы меня и отравлял бы мою жизнь, если бы не одно Но... и это Но вошло в меня, перевернуло с головы на ноги все мои приоритеты, освятило смыслом существование, и как маяк указывало путь в житейском водовороте стремнин и мелей. Это Но было отрадней хлеба, вина, женщин, успехов, достатка, славы, власти, смерти, жизни. Это Но было мой оазис, райский коралловый атолл, безмятежность детства, возвращение в отчий дом. Это Но было мое покаяние и принятие Христа, как Бога моего сердца, а значит и всего сущего.
Я примостился у окна на заднем сидении троллейбуса и читал карманное евангелие в тусклом свете серой лампы; поминутно утомляясь от света, покачивания и пляшущего текста, такого густого и насыщенного, что содержимое просто не пролазило в мой мозг, и требовалось усилие и время, чтобы его засунуть в извилины и там оставить. Троллейбус, покачиваясь на поворотах и ухабах, буднично пробирался сквозь густо-вишневые сумерки заката, а в салоне тихо и мирно, поддавшись очарованию вечерней элегии, дремало десятка три пассажира. Так мы ехали с полчаса и были в ладу сами с собой и окружающим - и расстались бы, и позабыли бы о существовании друг друга, если бы меня не переклинило вдруг и навсегда.
В какой-то момент, оторвавшись от чтения, я посмотрел на окружающих не отрешенным, а естественным взглядом - и вдруг охолодел. Я смотрел на живых попутчиков - а видел мертвых. Мертвых по внутреннему содержанию, по сути. Вот колышутся спины, плечи, головы людей, - одни выходят на остановке, другие входят и садятся на их место,- но все они мертвы. Мертвы - внутренним своим естеством, своим духом. Я закрыл глаза и попытался уйти от наваждения, переключиться на свой внутренний мир. Переключился, вздохнул, открыл глаза. Видение не исчезло, а стало более плотным и весомым. Люди были мертвы, и мертвенность эта исходила из них осязаемо, как запах тухлого яйца. Я запаниковал, и снова закрыл глаза. Тихая теплая волна поднялась из моего сердца, окутала разум и нежный, едва различимый голос воззвал:
- Расскажи им, что знаешь обо Мне.
Как не хотелось вставать! Тяжесть, литая тяжесть свинцово расплавленного металла в моей крови, в моих венах, в моих костях, сухожилиях, руках, ногах, пальцах, волосах. Она ртутью растекается по всему телу, она перекатывается от макушки до пяток, она расслабляет и делает тело аморфным. Но сердце... Сердце горит ласковым согревающим огнем - ибо я знаю чей это зов, чьё это желание.
Встаю, сквозь силуэт страха пробираюсь вперед, цепляюсь за поручень и жду... Жду момента - уйти на остановке или остаться. Выйти или говорить. Двери открываются - люди только входят, наполняют салон, занимают свободные места, рассредоточиваются. Двери закрываются - и мы едем...едем. Огонь уже жжет сердце, а мысли пусты, как ржавый водопровод. Я снимаю шапку, закрываю глаза и открываю рот, горячий и полный слов:
- Бог любит вас и не хочет, чтобы кто погиб, а желает, чтобы вы спаслись и познали истину...
Я начинаю с истоков и кратко, тезисно веду речь от сотворения мира до грехопадения; от искупительной жертвы до наших дней; о жизни вечной, которую Господь дарует верующим в Него.
В эти минуты никто не перебивает меня, никто уже не спит, а на последнем перегоне до моего дома, уже полностью заполненный троллейбус и тишина и глаза, глаза, глаза - живые, страждущие, нежные, блестящие, по-детски лучезарные, омытые благодатной росой Духа Святого. А меня выносит на моей остановке людской поток, и я иду домой, хотя сердце мое и я весь еще продолжаю быть там - в тех глазах, в несказанной нежности слова Божьего, и в этом вишневом закате рождающегося дня.
3
Семья идет в церковь! Утро воскресного дня - это суетливые сборы. Чтобы успеть на утреннее служение, мы исполняем традиционный ритуал семейного выхода в люди. Быстро приготовленный и съеденный завтрак, свежая и полусвежая одежда для жены, дочки, сына и меня усердно гладится, вытряхивается, ощупывается, обнюхивается. Каждый торопливо и заученно выполняет часть от общего обряда. Личный мой вклад - это выкуренная наспех сигарета и разбирательство с кошкой за описанные носки; искание шарфов, рукавиц, платков, блокнотов, ручек, талончиков на проезд; выталкивание детей на коридор по одному, пререкания с женой, доводящие до дрожи сердечной нервы, ожидание жены, лифта; сам лифт, порой дурно пахнущий, подъезд и скорострельная извилистая дорога на остановку, разной степени проходимости в зависимости от сезона. В это время не только наша семья совершает променад приобщения к вечному, но и подобные нам едут в том же направлении на большой оптовый рынок. На остановке и в транспорте всегда не продохнуть. Ехать минут плюс-минус сорок в зависимости от состояния дороги и светофоров. А потом еще около километра пешком до цели.
Утро напряжено, так что порой и не замечаешь погоды, или совсем не обращаешь на нее внимания, а сосредоточиваешься только на одном,- как в этой толчее уберечь малолетних детей, помочь жене и выбраться невредимыми из народного объятия.
Церковь наша евангелистская - мы махровые протестанты новейшего времени, голубых кровей и с харизматическим уклоном.
Помещение для служения и офис арендуются в здании дворца культуры, построенном в эпоху классического застоя для утех работников легкой промышленности. В связи с этим и дворец видом смахивает на отдых рабочего интеллигента в момент торжественного собрания, посвященного профессиональному празднику. Уютный зал мест на тысячу с хорошей сценой и мягкими креслами, фойе светлое и просторное, гардероб и комнаты первой необходимости не вызывают нареканий - в общем все удобства для культурного роста и досуга средне статистического гражданина цивильной наружности. Мы занимаем места, наши места в середине зала. Остается минут пять до начала служения. Зал как всегда полон.
Роковые 90-ые изломали человека изнутри, вывернули его изнанку, обнажили душевный нерв и поместили в чуждую среду дикого капитализма. Куда было податься вмиг осиротевшему гражданину, лишенному привычной несокрушимой родины с её непогрешимой средой обитания?
Но сильнее голода физического стал голод духовный. Все уровни небесной начальствующей канцелярии растеряли свое прежнее авторитетное влияние и силу, перестали контролировать ситуацию и предоставили самому человеку выбирать богов спасения. И народ стал выбирать богов.
Каждый из нас подспудно имеет необходимость стать твердо на идейную платформу. Без идеи и ее движущей силы - идеологии человек как без нижнего белья. Государство взвалило на свои плечи эту почетную миссию, но иногда человек сам выбирает себе стилиста, чтобы прикрыть наготу. Государству такая анархия не нравиться,- но оно же само и подпиливает ножки у трона власти демократическими зубьями пилы.
Старая система ценностей духовного существования разрушена, а то и выжжена огнем правоверных действий. Куда теперь идти обнищавшему, осиротевшему погорельцу духу. А ведь человек есть в первую очередь существо духовное. А тут, благодаря заботам и усердию прогрессивного человечества, открылись окна небесные и границы земные - и пришли по нашу душу миссионеры, кто с долларом, кто с крестом. И мы, искушаемые вечным зовом, устремились на сладкий призыв оракулов. Фирмы и церкви стали открываться как стихийные кладбища времен войны. И каждый нашел себе успокоение согласно принятой присяге.
Это было благодатное время - время возрождения.
Мне было двадцать девять лет, когда я добровольно сделал свой выбор. Что вынудило меня? Бездонное понимание житейской бессмысленности, разочарование во всем. Кто помогал мне и молился за меня - жена, которая первая пошла в церковь, отдала свое сердце Господу, приняла водное крещение и посещала воскресные собрания. В течение года, по возвращению жены из церкви, я не мог с ней разговаривать, пока не выкуривал по полпачки сигарет зараз. Но она продолжала молиться, и изредка, в последние пару месяцев, пыталась меня агитировать, призывая к покаянию.
Но как мне покаяться, как мне поверить в того, кто так бессердечно и жестоко устроил мою и другие жизни, как избрать богом того, кто допускает войны, бедствия, и с чьим именем на устах делалось и делается зло. Увольте, увольте меня все сладостные голоса, глаголющие о человеколюбивом боге. Пока есть несправедливость для всех людей - я не пойду к вашему богу.
Я дошел до полного банкротства своей жизни и осознал это. Внешние факторы, поддерживающие и раздражающие соки моей жизни - вино, женщина, творчество - не приносили облегчения.
... Я боюсь жизни!.. Я боюсь смерти!
И бродя пустым осенним днем вдали от дома и людей, подставляя свою горящую злым огнем голову под накрапывающий дождь, я стал молиться, как мог. Я, моя душа, моя плоть стали взывать к непонятному, неосязаемому, невидимому богу и жаждать только его:
- Если ты есть, если ты милостивый, то будь моим Богом, моим поводырем, моим отцом. Я ищу тебя, только тебя, истинного Бога, который примет меня без всяких условий.... Я боюсь жизни... я боюсь смерти... ведь у меня ничего нет, что бы я мог дать тебе... есть только истерзанная душа... хочешь... возьми её...
И странная мысль преследовала меня: что мне до всех людей, когда душа моя не знает покоя.
Так я ходил до глубокого вечера, а заявившись в дом, произнес:
- Я пойду в церковь.
В тот воскресный день я вышел по призыву пастора на сцену в кучке сиротливо пугливых людей перед взором сотен двух членов церкви, и повторил молитву покаяния, принимая все слова безоговорочно. Пастор и церковь помолились за нас, протягивая в благословении руки, и вручили нам карманные Новые Заветы, и, препоручив нас Богу и близким, отправили на свои места. Помниться у меня выступила обильная мужская слеза, но я скрепился и долго еще тер нос, избавляя себя от сентиментальной влаги. Жена была на седьмом небе. А я ощущал что-то новое, доселе неизведанное, что вошло в меня, в глубь моего сердца, и там тихо и покойно расположилось как хозяин, как имеющий полное право на моё я. Мой внутренний человек, старый ипохондрик, закостеневший на житейском поприще, вмиг переродился в грудного младенца с любопытными глазами.
И я перестал бояться.
4
К Богу надо снизойти. Понимаешь,- снизойти...
А за окном электрички - страда, страда, страда...
- Понимаешь, не Он к нам спускается со Своих небес до нашего уровня, не Он милостиво разрешает нам подниматься до Его величия. Нет. К Богу надо снизойти нам, - нам снизойти с наших высот, с нашего восседалища... Взять котомку и посох и спуститься с крутой горы себялюбия, гордыни, отрицания, порицания, всесветного знания, блага к Нему - падшему и грешному, отверженному, нищему, убогому... Вот какой Наш Бог...
Я смотрел в лицо старого пятидесятника, - видел его измученное думами чело, морщинистые глаза, твердые губы, - и понимал умом, что он говорит ересь. Я, молодой, полный свежеприготовленной закваски евангелист, полный гибкого света, знаний, миссионерского служения и он - ворчливый ортодокс с пожизненным стажем закостенелой веры. Но мой случайный визави, к которому я подсел в уверенности своего превосходства и желания рассказать ему об истинном Боге, мой попутчик овладел моим вниманием.
- Наш Бог не на небе, не на горах неприступных, не в буре и молнии, не в тихом веянии ветра, нет. Наш Бог в сердце. И если мы, возрожденные от воды и Духа, будем ходить Его путем, то Он возродит наше сердце.
Он смотрел в окно, а я лихорадочно перебирал в памяти слово, чтобы поразить его истиной. И тут я увидел ангелов, усталых и запыленных ангелов-хранителей, возвращающихся с работ. Перед моим взоров открылась как бы картина, как бы образ другого мира - образ мира под небесами, образ невидимого, но реального мира. Ангелы возвращались с задания по искореженной разрушенной местности. Они, как взвод спецназа, уходили на родную базу, неудовлетворенные, поникшие, печальные. Они шли по местности, напоминающей остовы города, но в котором было полным полно людей. У каждого ангела за спиной был тяжелый вещмешок. Последний ангел, проходя мимо меня, приостановился, сбросил мешок наземь, расправил крылья, стряхнул пыль-золу, наклонился и развязал узел. Мешок был полон разного размера и вида камней. Ангел посмотрел мне в глаза - такие вот молитвы.
... Я смотрел на брата, его седину, морщины, его старый, но чистый костюм, его пыльные ботинки - все серого, будничного цвета прогорклого лета. И монотонное позвякивание шуршащей по рельсам электрички, и полупустота будничного вагона, и серый знойный день за немытыми стеклами, и моя дражайшая Библия, раскрытая на нужной исчерканной странице, и моя тоска о несовершенстве и неустроенности моей жизни, и извечная тоска несовершенства мира, неудовлетворенность душевная - все располагало к тому, чтобы уткнуться лбом в этого серого человека с ангельскими глазами - и плакать, плакать, плакать и плакать. А ангелы - хранители возвращались домой с камнями.
Я был младенцем во Христе, питающимся молоком - внешними проявлениями божьей силы: возложением рук, чудесными исцелениями, изгнанием бесов, воскрешения мертвых. А он вкусил твердую пищу - о непостоянстве сердца человеческого, о его терзаниях, разочарованиях, обидах, предательстве - и узнал путь и приобрел разум, чтобы выкорчевать из себя зло и насадить плоды жизни: терпение, сострадание, милосердие, прощение, внимание смирение...
- Наш Бог - это Бог тьмы. Он обитает во тьме. Но тьма не поглотила Его, потому что Он есть свет, и свет во тьме светит и освещает все пороки. Признать и отказаться человеку от сокрытого в себе - на это может уйти вся жизнь. Обиды, разочарования, злость, непотребства, гнев и так далее и тому подобное - вот тьма человека, она обитает и с христианами. И в эту тьму человек впустил Свет, для того чтобы освятить всю мерзость, чтобы возродить свое сердце. И если сам человек не спуститься в клоаку своего сердца и не станет работать при свете Божьим, то напрасно такой человек будет уповать на Бога, верить в Него и творить чудеса именем Его. Сердце такого человека будет мертвым... Сердце оживет в одном случае - если человек умрет для мира... Если посеянное зерно не умрет, то не принесет плода - первой и единственной любви к Богу. Вот тебе все евангелие: блудный сын потому и ушел от отца, что не видел своего сердца; блудный сын потому и вернулся к отцу, что увидел свое сердце...
А за окном электрички - страда, страда, страда... и мой старший брат идет по узкой тропинке навстречу приближающемуся горизонту, где, сливаясь с облаками, уходят домой скорбные ангелы, несущие вместо хлеба камни.
5
Грехи мои тяжкие. Мы сидим в лаборантской и пьем горькую. Мы - это последние динозавры мужеского пола на полторы тысячи гавриков - физик, историк, трудовик, филолог. Правда есть пяток физкультурников, но у тех свой режим. Мы редко собираемся, но уж если собрались...
Только что мы общим кагалом доставили из районного отдела народного образования восемь баулов государственных казначейских билетов Национального банка. Для этой операции нас сняли с уроков, и мы часа четыре под предводительством секретаря-казначея отирали стены государственного учреждения вместе с сотней таких же горемык. Деньги как всегда пришли с опозданием двух недель. Это вошло в традицию. Поговаривают, что это время необходимо для того, чтобы прокрутить наши деньги в отмывочно-постирочном механизме банковских услуг и отжать процент. За это время покупная способность наших денег съедается инфляцией - но это наши проблемы и наша свобода. Пришло время, когда не надо ни подчищать свои закрома, ни разбирать их - это мы уже давно сделали.
И мы, как толерантные граждане, только желаем крепкого здоровья, всяческих сил и долголетия виновникам нашего торжества, и поднимаем бокал с пожеланиями всем, кто отсепараторил наши денежки. Чтоб у вас было по десять квартир, чтоб в каждой комнате у вас стояло по десять кроватей, и чтоб вы сладко спали все ночи подряд поочередно на всех ложах. А мы просверлим еще одну дырочку на ремне, впадем в семейно-экономический анабиоз, вяло будем переругиваться с женами и начальством, - и, в ожидании лучшей жизни, позволим себе надеяться, спиваться, уходить в бизнес, вешаться.
Цены на товары первой и последующей необходимости растут как бамбуки, а спиртное остается в пределах досягаемости прежнего месячного вспоможения. За что мы любезно благодарим ценопридержащих, и желаем им также пользоваться благами веселья, как и мы пользуемся.
С дипломатов и сумок извлечены поурочные конспекты, методическая литература, а на их место аккуратными рядами оккупантов легли пачки казначейских банковских билетов различного достоинства. В течении вечера мы с треском и трепетом приговоренных расстаемся с жизнеобеспечивающими фантиками, в душе готовясь к тягостным последствиям встреч с ревизорами женами. Но мы идем на эшафот семейной идиллии, по-славянски разорвав нательную рубаху и отпустив ко всем чертям постылое настоящее...
...Пробравшись после полуночи в дом ведомый автопилотом, я упал на кухонном диване в объятия зеленого дурмана. С последними угасшими проблесками сознания стащил с себя куртку, ботинки и погрузился в тошнотворный водоворот нирваны.
Выработанная годами привычка напиваться до беспамятства от случая к случаю никоим образом не вредила утреннему моему пробуждению. Проснувшись с легкой дрожью в теле, сходив по нужде, умывшись, выпив крепкого кофе, покурив, я чувствовал в голове и организме туманное просветление и освобождение от впечатлений и багажа жизненных переживаний. Потому я позволял себе таким образом расслабляться и восстанавливаться, и не считал сие состояние зазорным, то есть постыдным. И сейчас я проваливался в сон без всякого сожаления о случившимся. А то, что я хожу в церковь, дело десятое.
....Пробуждение?.. нет... мучительная, толчкообразная фаза возвращения по крупицам, острым осколкам, с рваными тупыми краями...всплытие и погружение...вязкое всплытие и судорожное погружение...монолитно-свинцовая тяжесть плиты на моем теле, пытающаяся продавить мои внутренности, проникнуть в мое разросшееся в организме сердце...
Инстинкт самосохранения панически кидается к средствам защиты, пытается одновременно и вникнуть в обстановку и выявить врага. Но эта задача неподвластна разу,- у меня нет логического объяснения физическому ужасу, проникающему в мою плоть. Глыба, многопудовый валун бесформенной жути вдавливает грудную клетку как скорлупу...Сознание не имеет силы защитить внутреннее я... В сердце раскаленная лава чувств. Задохнувшись, сознание мечется от разума к сердце, как из огня да в полымя....И в последней надежде, с хрустящим стоном лопающейся скорлупы, я кричу, ору в ночь зажатыми навечно губами: помоги...Иисус...
Мечусь на диване, извиваюсь мокрым от обилия пота телом и кричу, неслышно для семьи, для соседей, но громко в себе: Отче наш...Отче наш...
Молитва пробивается сквозь толщу тяжести, обрывается, снова кидается, отскакивает...еще раз бьет, как зубило, как отбойный молоток в до жути чуждую земному существованию силу.. Давление ослабевает...ослабевает. Вот уже с паузами, с провалами прочитана молитва...еще раз...еще раз...увереннее, четче, почти без сбоев...И сила ненависти медленно, нехотя уползает во мрак.
Я читал молитву, читал и читал, - сбиваясь, путаясь, но получая освобождение, восстановление, - пока чистый сон не укутал меня своим байковым одеялом. Так роса укутывает землю на рассвете, чтобы сохранить жизнь семени.
...День покажет...
Воскресное служение подошло к концу, и, под радостные аплодисменты сотен трех братьев и сестер, сцену покидает очередная партия новообращенных. Общая молитва за нужды церкви, за конкретные просьбы, выраженные в записках; за правительство и власти; за Израиль, за стабильность на Ближнем востоке; благословение пастора - и вот, мы уже приветствуем друг друга сердечными рукопожатиями, улыбками, собираемся вокруг своих лидеров домашних групп. Наше внимание и интересы переключаются из сфер духовных в сферы земные, обыденные. Обсуждаем и решаем насущные вопросы: посещение домашних групп, молимся за больных, свидетельствуем об исцелениях, о Божьей заботе в повседневной жизни. Общее собрание расплескалось по зрительному залу небольшими озерцами человек по двадцать и медленно вытекало кучками-водоворотами в просторное фойе.
Голос пастора прозвучал над потоком, как всплеск увесистого булыжника, брошенного в воду:
- Кто желает освободиться от пьянства, пусть поднимется на сцену. - Микрофон успели отключить, и звук голоса был глухой и неровный.
Оборвав очередную остроту, которые так и сыпались сегодня из моего я, - я, как пойманный за руку вор, весь скукожился, вогнул голову в плечи и, резко оставив жену, детей и окружающих, поплелся на сцену.
Кажется, что призыв вообще никто не услышал. Зал быстро пустел, а наверху у выхода стояли моя жена и дети и недоуменно смотрели на сцену, где сиротливо жались к кулисам три человека и пастор.
"Слава тебе, Господи, что все разошлись и меня никто не видит, - крутилась мысль в одобрение. - И микрофон выключен,- появилась вторая мысль". Плечи мои распрямились. и стало легче дышать. "Что ж, молись пастор", - пританцовывая, приблизилась третья мысль. Чтобы не пить стыд полной чашей, мои глаза прикрылись. И тут в мое притупившееся безмятежество ударил властный голос, усиленный подключенным вновь микрофоном:
- Я отрекаюсь от духа алкоголизма. Повторяйте.
Испуганно и невнятно я и мои соучастники стали мямлить.
- Громко и четко: я отрекаюсь от духа алкоголизма, - пастор был на коне - мы под конем.
Уже громче и уверенней мы прошептали.
- Я отрекаюсь от духа алкоголизмаЯ, - крикнул пастор.
Третий раз мы громко и четко, с подступившей злой отвагой, произнесли слова.
- Я принимаю дух трезвости.
Эти слова мы повторили дружно хором.
- Во имя Иисуса Христа.
Тут мы тихо и невнятно споткнулись и полушепнули.
- Свободны,- сказал пастор, отпуская нас и тыкая рукой в лоб - толи возложил руку, толи вытолкнул нас вон.
А за актом трезвости, привлеченные голосом из динамиков, уже наблюдали возвращающиеся в зал братья и сестры. Кажется, мы были первые и единственные алкоголики в церкви до сего момента. Мне было хорошо и легко, как воздушному шарику, и это состояние меня чуточку смутило.
"Ну, день покажет", - появилась прегаденькая мыслишка, и мышкой юркнула в одну из извилин. Паразитка еще не раз объявиться.
6
Человек родился!
Я жил неполные три десятка лет враждуя и примиряясь с собой и миром. Я рос, вбирал в себя понятия добра и зла, морали, чести и бесчестия, дружбы и ненависти, справедливости и подлости... Я жил по законам этого мира и поступал по совести этого мира: любил любящих и ненавидел ненавидящих меня. В поисках смысла жизни и своего места в ней, я прошел путь от принятия до отрицания жизни. Ничто не удерживало меня, и я катился, как перекати поле, - боясь жизни, но еще сильнее боясь смерти (смерть я принял, но она отказалась от меня). Удерживаясь среди живых, я носился по океану людскому без компаса и направления, и только химера надежды или остатки совести не позволяли опуститься на житейское дно. Но распад личности и нравственности уже поджидал меня воочию, так что это было дело времени - окунуться в клоаку пороков и греха.
...Человек родился... Великая и бессмысленная тайна. Я не просил никого об этом. А прожив и испытав малость такой жизни - вряд ли попросил бы о рождении снова. И не физическое или другое несовершенство угнетало моё я, увы, - гнет этот был духовный, темный, постоянный и непреодолимый. Вот с этим духовным гнетом и душевным багажом тунеядствующего философа, ищущего пользу от дарованной жизни и губя её напропалую, я и приступил к Творцу по молитвам жены и божьих людей. И вот я воззвал к Невидимому Богу - и Он даровал мне жизнь. Но дух мой еще не был рожден.
Время проходило в моей жизни с момента покаянной молитвы. Все воскресные дни семья посещала собрания верующих. Я слушал проповеди, записывал их в тетрадь, стал ходить на курсы по изучению Библии и по будним дням. Раз в неделю, по вечерам, семья собиралась и ехала на домашнюю группу, где я общался с подобными себе. Взял за привычку читать Новый Завет в любое свободное от дел и забот время. И что-то стало меняться во мне.
Уже не прежний человек смотрел на мир, - не тот взгляд, не те мысли, не та реакция на окружающее, не те слова рождались в моем я. Это было и ново и по-хорошему волнующе. И эта боязнь нового позволяла моему прежнему я устраивать бунт, - а ведь мое новое я жаждало мира. Легко ли раздваиваться под топором жизни?..
Рожденное от плоти есть плоть. Я и жил по плоти и поступал как плотский, хотя в последнее время и обращал взор на истину.
Понедельник после воскресного служения выдался обычно суетливым. Отвел малышку в сад, малыша отправили в школу, жена ушла на работу. Я стал готовиться к урокам во вторую смену. Один дома на несколько часов - это ли не праздник для семейного человека в однокомнатной квартире. Короче все как всегда: и телевизор бубнит, и тетрадки проверяются, и чай в любой момент, и диван в твоем полном расположении безвозмездно.
Но в этот обычный трудовой день, обычного начала трудовой недели всё пошло и так и не так. Еще на рассвете, когда я впопыхах домаливался на балконе, - пока семья хлопотала за завтраком, - предчувствие необычного коснулось моего сердца и головы. Как будто удивительное вот-вот готово свершиться вне меня, надо мной, во мне. Легчайшее, нежнейшее облачко, словно паутинка, прикоснулось ко мне в час утренней быстротечной молитвы. Но не было времени анализировать происходящее - меня уже звали на выход.
Теперь, когда я остался один и принялся за исполнение ритуальных необходимостей подготовки учителя к занятиям, ощущение необычного вновь напомнило о себе. Всё больше и больше какая-то сила стала сгущаться надо мной в виде осязаемого плотного сияния. Радость, чистая как блаженство, - вот что исходило из сияния. Внутри меня появилось ответное чувство, и я, бросив все дела, стал покойно молиться на коленях.
- Всё, что сейчас происходит, пусть происходит по воле Твоей, Господь мой и Бог мой Иисус Христос.
Я стал искать Евангелие на столе, и взгляд упал на сегодняшнее расписание уроков. Я посмотрел на часы и понял, что если сейчас не выйду, то опоздаю на нулевой урок, который так любезно объявился в виду изменения расписания.
Аллюр мой напоминал галоп, которым я резво скакал от дома до остановки и закончил, вклиниваясь иноходью в толпу пассажиров часа пик.
Ехать было долго и далеко. Потому, оставив привычную заднюю площадку, я постепенно пробрался в середину салона, окруженный заботливыми телами себе подобных. Трамвай, обычное разгрузочное средство передвижения для большого города, классически визжа на поворотах, дергаясь на остановках и светофорах, тащился на другую окраину полуторачасового маршрута. Ехать предстояло почти до кольца. Ну, я и ехал, и ощущал, что облако сопровождает меня. Ухватившись рукой за одиночное боковое сидение, на котором сидела вертлявая женщина, поправив ремень сумки на плече, сняв шапку, засунув ее в карман, закрыв глаза, я стал созерцать преследовавшее меня явление внутренним взором, пытаясь вникнуть в происходящее. Пассажиры плотной стеной сдавливали и толкали мою трепетную сущность, но мне не было дела до неудобств, - я созерцал. Казалось, что прошла вечность, я приоткрыл глаза и увидел, что проехали всего самую малость - за окном тянулся тот же квартал, и показалось городское кладбище. Я глаза закрыл: будь что будет - Иисус мой Господь, чего мне бояться.
Облако вобрало меня. Свет, сияние чистое и нежное; лестница, широкая без перил, так что края её скрываются в дымке, вся из солнечного золота. Подножие лестницы и трон на возвышении еще светлее солнечной лестницы. А Восседающий на троне - светлее солнца и всего света. Его ризы белоснежней белого, Его облик - сам неизъяснимый свет.
- Ты - Пётр, сын Ионы,- голос громовой, но нежный.
- Я - Игорь, - ответил я, в робости и страхе взирая на колени Сидящего. Его лицо было сокрыто от меня, что меня сильно огорчило.
- Ты - Пётр, - повторил Сидящий.
Я молчал.
- Ты - Пётр.
И в это мгновение родились звуки играющих и поющих невидимых, но угадываемых мною бесчисленных ангелов, - и свет Божий пролился во внутренности мои, наполнив сердце и разум сиянием. И я заговорил на ангельском языке. Я говорил, говорил, пел как бы песню на непонятном уму наречии, сдерживая свои уста, ибо сознавал, где я и что со мною. Видение стало уходить ввысь, оставив во мне дар Святого Духа. Я открыл глаза.
Вокруг меня было всё тоже и не то. Мы проехали старое городское кладбище, а это не более и минуты пешком. Женщина на сидении, за которое я цеплялся рукой, тихо спала, а люди, что сдавливали меня со всех сторон, теперь стояли от меня на расстоянии вытянутой руки, беззаботно дремали и молча ехали по своим надобностям.
Вновь закрываю глаза и попытаюсь уловить видение, но его как будто и не было. Только голос Святого Духа изливается во мне и просится наружу.
7
Мы привыкаем к проповедникам, как дети привыкают к родителям. Мы принимаем священника, ксёндза, пастора, как дети принимают власть и право родителя. Первые - родители плотские, вторые - родители духовные. Мы беззаветно, безоглядно, страстно, преданно, относимся как к первым, так и ко вторым, - слушаем их безоговорочно, почитаем их незыблемыми столпами, всегда правыми, совершенными авторитетами, - но до определенного возраста само осознания. В эти детские годы и зарождается то истинное чувство к родителям, которое ничем не вытравить и не погубить.
Мы привыкаем к своим проповедникам, к своим духовным отцам иногда до фанатичной ревности любовников, готовых слепо обожать кумира своего сердца. Но эта детская страсть нам дана не надолго, а только как прививка, как защита от всёпожирающего вируса фанатизма. И, если мы, взрослея, уже смотрим на отца проповедника как на человека, то это нормально. Беда, если и повзрослев духовно, мы слепо внимаем кумиру своего детства, безапелляционно заявляя: он мой авторитет, я преклоняюсь перед ним, вот тут-то фанатизм и отлучит нас от веры, и умертвит наш дух, высосет соки сердца и бросит погибать в житейской пустыне.
Фанатизм - это духовный вампир, который превращает иступленного верующего в зомби. От фанатизма только одно противоядие - не создавай себе кумира.
Я привык к своему пастору - к его манере речи, интонации, жестам, взглядам, улыбке, глазам, походке, одежде, запаху - и не желаю иметь другого учителя. Но пастор наш, любя и заботясь о нас, иногда тяготиться нами и подсовывает нам иных учителей.
Сегодня в церкви диво.
Диво - в данном смысле приехавший из-за кордона проповедник-миссионер с переводчиком. Наши в восторге, особенно сестры (ну, эти все принимают с восторгом, как ниспосланную благодать).
А я сижу в зале и маюсь от гнетущего чувства лицемерия и стяжательства, которые исходят от слов и облика проповедника, влагающего в наши уши именно божью волю. Вы, то есть мы, все поголовно должны быть успешны на материальном поприще спасенных детей божиих. Основной и непоколебимый постулат его обращения к нам - бог хочет, чтобы мы все процветали. Если ты хочешь (а кто не хочет), то господь дарует тебе успешный бизнес, карьеру, прекрасный дом, машину, одежду богатую, вкусную пищу и все-все, о чем ты попросишь с верой в молитве. На этом стоит материальное благополучие верующих американцев и европейцев. Посмотрите, что написано на американском долларе: мы надеемся на Господа! Это основа успеха и процветания для верующего: положиться на господа, принести перед ним свои финансы и посеять их в царстве божьим. Если зерно не умрет, то не принесет плода в 30, 60, а то и во 100 крат. Чтобы получить от бога материальное благополучие, нужно жертвовать - и вам воздастся.
И мы благоговейно жертвуем с верой и внутренним трепетом, ожидая умножения от посеянных средств как минимум в тридцать (в тайне надеясь на все сто) крат. Я тоже кладу в корзину значительную часть скудного заработка вопреки здравому смыслу и внутреннему дискомфорту. Надежда на процветание сильнее досады внутреннего человечка, который любопытными глазками присматривается к взрослому миру и пускает слюни в корзину. Человечек мой как бы противится ненавязчиво, подспудно. Но я отношу это сердечное состояние легкому недомоганию и желудочной раздражительности - я не успел поесть по дороге с работы на вечернее служение, которое совершается по четвергам.
Пожертвования собраны, и мы с упоением ждем дивидендов от бога.
А дома, в тиши ночного бдения, читая слово Божие, меня не покидает глупая мысль: всё ли ладно в датском королевстве. Мутный осадок поднимается со дна сердца, - и я ещё сильнее вгрызаюсь в слово, дабы постичь истину.
Слово же упрямо, упорно утверждает обратное: блаженны нищие духом. Блаженны - то есть счастливы. Счастливы, значит, нищие, обездоленные, не имеющие постоянных материальных благ, зарабатывающие хлеб свой насущный трудом и потом. Счастливы не материальными, а духовными приобретениями.
Имеешь дневное пропитание, одежду - будь доволен. Понять сие слово, а тем более принять - нелегко, почти невозможно. Но тогда так и будешь надеяться на Христа только в этой жизни...
Я засыпаю над раскрытым словом в тумане противоречий и неудовлетворенности. Но сон мой глубок и спокоен.
Тема обогащения во Христе Иисусе вновь всплывает на одной из воскресных проповедей. Читает не пастор, а его помощник, старший служитель, главный лидер, первый пресвитер, примкнувший по убеждениям и роду занятий к новомодному течению: христианские бизнесмены.
Уверенный, безапелляционный, со знанием дела, хорошо сложенный, в приличном костюме, обаятельный, очаровывающий неподкупной простотой - истинный брат веры. Проповедник размашистыми и надежными движениями вдалбливает в наше сознание истину:
- Чего ни попросите - будет вам, Господь приготовил для нас лучшее. Если ты сейчас нищ, то виноват не Бог, а ты, потому что плохо молишься, плохо просишь. Мы - дети Божии - цари и священники Бога живого. Цари!.. А царь всегда обязан одеваться в лучшие одежды, есть лучшую пищу, жить в палатах. Сам Иисус ни в чем не нуждался. В день въезда в Иерусалим Он въехал на лучшем транспорте того времени. Так почему же у тебя не может быть лучшего автомобиля?.. Молись...молись - и Бог даст тебе...
Я долго терпел, но только до Иерусалима. Рука сама собой поднялась, и стала призывать жестом внимание. Меня била, колотила дрожь, дыхание замирало и рвалось толчками сквозь ноздри, рот, уши, глаза, нервная судорога крутила мои члены, но я упрямо махал рукой. Со сцены меня заметили. Выступающий закончил фразу, сделал паузу и обратился ко мне нехотя.
Зал простодушно смотрел на нас тихо и приветливо, по-братски. Я хрипло с надрывом прокричал на сцену:
- Это единственный случай, когда Господь ехал на авто, ибо в этом была нужда - не замарать свои одежды о людскую славу... Да и осел сродни "запорожцу"...- на большее моего пыла не хватило. Дыхание сперло, и сухость связала рот...
И тут, к растерявшемуся проповеднику на помощь пришел пастор:
- Игорь, сядь на место и не мешай собранию. А если тебе не нравиться, то подойди ко мне после служения.
С того дня я стал посещать и другие церкви.
8
Я купился на Иисуса Христа.
Вот так вот, средь бела дня, в центре города, при стечении народа, под завлекательную красочную рекламную афишу я попался как фраер.
Есть такой анекдот с бородой. Умирает мужик, встречает его ангел на перепутье со списком и объявляет: тебе в рай. Мужик доволен, идет в рай. По пути рекламный щит: адское наслаждение. Мужик думает: если попаду в рай, то уж точно ада не увижу. И разобрало его любопытство. Он к ангелу: а на ад посмотреть можно? Ангел скорбно в ответ: смотри, если желаешь. (У нас ведь все ангелы такие покладистые: не отговаривают и не советуют.) Мужик к окошку приник, на ад смотрит. А там: музыка, девушки, вино, кино, танцы, шманцы, обдыманцы. Постоял мужик, постоял, слюни попускал и назад к ангелу: переписывай контракт. Ну наши ангелы, знамо дело, покладистые малые, в ухо не заедут, а желание клиента - закон. Переписали контракт, мужик бегом в ад. Двери растворяются, а там - как и должно быть: черти грешников на сковородке поджаривают. Мужик в крик, на окошко показывает: мол, мне туда. А черт и отмечает: не, брат, это пиар компания: рекламный крестный ход значит... Анекдотец хоть и с бородой, только и реклама не девственница - заманивает профессионально.
Вот так, в центре города, при стечении народа я и попался на имя Иисуса Христа. Вхожу вслед за толпой в каменные палаты дворца профсоюзов, с трепетом ощущая мощь и величие псевдо античной постройки времен диктаторского ампира. Массивные дубовые двери гостеприимно разверзли свои чресла для желающих прикоснуться к духовному истоку. (Профсоюзные деятели всегда стоят на страже наших духовно-досужих ценностей, и готовы для нашего блага пожертвовать своими ценностями, лишь бы это было не бескорыстно.)
Народу в зале процьма, и все прибывают. Умудряюсь найти местечко в центре, сажусь, и в каком-то полузомбическом состоянии осматриваюсь. Нормальные здоровые лица. Попадаются, правда, лица с фанатичным перекосом, ну а где нет таких лиц: плоских как дубовый клин с глазами разбитого бутылочного стекла под босыми ногами. Таким людям не важно за что, важно за как фанатеть. По залу снуют волонтеры из числа верных адептов,- с их смиренно-кротких ликов можно писать идеологически выдержанные плакаты. Они с кем-то ведут беседу, кому-то что-то поясняют, составляют какие-то списки, ненавязчиво предлагают рекламные проспекты (мне почему-то не предложили). Облик волонтеров скромен и елейно участлив, это-то и меня насторожило, и я стал потихоньку просыпаться. Сон мой слетел моментально, когда на сцену в президиум, в наш до боли знакомый президиум из составленных столов разной высоты и ширины, накрытых червлеными скатертями, повалили черти. Их было двенадцать. Я не поленился и пересчитал их еще раза три на пальцах: обмана не было - дюжина.
Благочинные (это поистине отличительная черта миссионеров), на все сто благочестивые в своем жертвенном служении, седовласые, преклонного возраста, но по виду крепкие как кремень апостолы. Я просто обалдел. А переводчица с благоговейным трепетом представляла на всеобщее обозрение двенадцать избранных апостолов, членов Церкви Иисуса Христа Святых Последних Дней.
Кажется, эти дни пришли. Мой внутренний человечек забился под печь и там поскуливал, прячась даже от меня. Я сунул ему под печку леденец-надежды, пообещав, что я только посмотрю одним глазком. Стервец тяпнул меня за палец, так что кровь запеклась на сердце. А действо уже разворачивалось. Выступал главный из апостолов. Переводчица самозабвенно передавала волю и наказ старца о вступление в ряды мормонов. Из ее вдохновенного пересказа я успел уловить, что спасение не через веру в Господа, а через систему, написанную на золотых скрижалях. Авторы скрижалей давно убитые пророки-сочинители Мормоны: отец и сын, которые и забрали скрижали на тот свет, но перед этим их мельком успел увидеть, и даже смахнуть с них вековую пыль своей слезой один чудак в волшебных очках.
Ну, покойники написали, покойники и забрали, что тут удивительного. После такого приятного вывода, оставалось только уйти, но я был плотно зажат в центре ряда (вот, всегда же держусь края, а тут залез в середину). Идя на поводу этикета, дожидаясь хоть маленькой паузы, я стал рассматривать президиум и зал в меру досягаемости,- зрение у меня не очень, зато слух хорош.
Черти скучали, ну, как и положено в президиуме. Оратор вошел в раж и сыпал на наши волосы и уши пыль драгоценного же6мчуга, выковырянного из золотых скрижалей (успели таки наковырять; подозреваю, что без наших не обошлось). Зрители реагировали как обычно: кто в лес, кто по дрова. Мне стало скучно, я сползаю поудобнее на сиденье, закрываю глаза, и сквозь дремоту читаю для себя "Отче наш...". Мой стервец вылазит из-под печки, сосет леденец и хитро подмигивает...
На горе Сион дюжина золотых престолов, и на престолах восседают в разноцветных царских одеждах дюжие пророки, основатели религий. У подножия солнечной горы на деревянной плахе сидит Сын плотника. Вся бескрайняя равнина заполнена людьми. У каждого человека в руках камень - его боль. Люди идут каждый к своему пророку и кладут свой камень у подножия престола. Несут камни и Сыну плотника, но огонь сходит с неба и пожирает камни. А камни у ног пророком вырастают в горы и хоронят под собой престолы...
Меня разбудили и вывели из зала, чтобы я своим храпом не мешал мормонам собирать свои камни. Я стою напротив рекламы- афиши и удивляюсь сам себе. Тут ведь красочно записано: Церковь Святых. А куда мне до "Святых", - я еще помучиться желаю.
9
Школа волновалась. Школа - имеется в виду педагогический состав. Нас собрали профсоюзные деятели республиканского полета, чтобы согласовать со своими членами необходимость масштабной демонстрации. В данных наступивших условиях ежедневно растущего кризиса и инфляции профсоюзная казна пустовала. И мы все, учителя и члены ЦК, лишились самого дорогого - относительно бесплатных путевок для себя и членов своей семьи (исключительно детей).
Они сами пришли к нам и, как имеющие право распоряжаться нашим неудовольствием, призывали к действенным мерам. Обращаясь к нашей сознательности и различным правам гражданско-конституционного кодекса, они призывали выйти на улицы города в едином порыве, и, разумеется, показать всем им сплоченность интеллигентности и народа.
Коллектив был "за", но резолюция утвержденного ранее регламента требовала тайного голосования. Нам раздали осьмушки тетрадных листков и велели написать: "согласен", "против", или для особо непонятливых - "да", "нет". Голосование произошло по-педагогически споро в шелесте передаваемых в президиум записок.
Стали озвучивать результаты таинства: "согласен(а)" и "да" -все, за исключением одного "нет". Итого - 99,8% от кворума согласны, а 0,2% скромно сказали "нет", даже не удосужились подняться до общепринятого "против".
- Описка, наверно, - заключил председатель. - Все "за". Один неправильно оформил бюллетень, но это записывать в протокол не будем. Верно, друзья?!.
Все участливо и с чувством облегчения засобирались вон - кто на уроки, кто по домам. Но суровый голос любимой заслуженной учительницы с пожизненным стажем властно заявил:
- Пусть встанет тот, кто сказал "нет".
Встаю. А куда деваться-то с подводной лодки.
- Объяснись, объяснись, - народ уже возвращался на свои места.
Я вслух продолжил свой монолог, непрекращающийся от начала собрания. Волнение набросилось на меня, так что я почувствовал как бы возвращение детского косноязычия.
- Бог против.
- И какой такой бог? Ты что, стал верующим?
- Да, - а куда деваться.
- И в какую церковь ты ходишь?
- К протестантам, - э, была, не была.
- Сектант?!
Молчу.
- Ну, парень, ты даешь! Без году неделя, а учить нас вздумал...А зарплату тебе сектанты платят? Помощь там всякую оказывают? Знаем, знаем...Американский прихвостень...
Любимая учительница с пожизненным стажем оседлала клячу праведного гнева.
Я молчал...и потел...
- Сядь на место, - вмешалась директриса. Потом обратилась в президиум:
- Пишите, все "за".
- Нет, - а деваться с подводной лодки и, взаправду, некуда. Я продолжил заплетающимся языком:
- Бог не благословляет неправедные дела, потому что всякая власть от Бога, а противящийся власти - противиться Богу, - понесло меня как по заученному. И откуда все взялось?
- Благословляет, - вновь объявляется любимая учительница, и как будто смакует, пробует на зуб услышанное,- благословляет... И слово же выкопал из древности... архаизм какой-то.
- Скорее неологизм, - скромно поправлю коллегу.
Повисла странная пауза, которую радостно прервал звонок. Все разом засобирались на очередной подвиг.
А демонстрация по каким-то там причинам не состоялась.
10
Бог есть любовь. Как много раз эта библейская истина, превратившаяся в устах человека в пугало, использовалась как неопровержимое доказательство своей правоты. Эта сентенция стало идолом. Этим нравоучительным изречением манипулируют, жонглируют, прикрывают свой срам, угрожают, оправдывают, убивают, воскрешают демагоги всех мастей. Идол проник не только в душевные и плотские, но и духовные сферы жизни.
При слове любовь мы пускаем слюни и лепечем в свое оправдание всякую чушь. Ибо кто сможет устоять пред ней?
"Бог есть любовь!". Как это изречение близкородственно по силе воздействия на подкорку головного мозга непоколебимо идеологическому: ты - советский человек?!, или простонародно- задушевному: ты меня уважаешь?!.
После встречи с таким устойчивым выражением остается только одно - тихо пускать слюни. Ибо все попытки доказать что-то обратное уже пресеклись самой сентенцией, твердой как фразеологический алмаз: ты меня уважаешь... ты - советский человек... бог есть любовь...
И остается толь выпучить преданно глаза, пустив при этом сентиментальную слезу, и для приличия зашмыгать носом. "Да, я тебя уважаю... Да, я - советский человек... Да, бог есть любовь...". И гори все гаром... о чем тут сомневаться...
Сегодня я с комфортом разместился в нашей многоуголковой квартире. Сын спит на кухне на диванчике, жена с дочкой в комнате на единственной кровати, а я оккупировал уютную прихожую и с головой ушел в поиски. Отодвинул кучу обуви в уголок, закрыл плотно двери встроенного шкафа и ванной, постелил купленный по случаю строительства дачи ладный кусок рогожи, устроил изголовье из куртки и большой мягкой игрушки - вот царское ложе и готово. Обложившись конспектом проповедей и Новым Заветом (к сожалению, нет еще Библии, но я надеюсь), я весь погрузился в изыскания.
Что ж это за любовь такая, про которую вечно говорят, ставят её на пьедестал, обожествляют, попирают, превозносят как райское блаженство и предают анафеме.
С входной двери неслабо поддувает, как ни как за стенами зима в разгаре, - вот уже неделю стоят хорошие морозы. Заворачиваю стоймя кусок ковровой дорожки и в полусидящем положении на трех квадратах коридорчика - царствую.
Я ищу фразы, предложения, куски текста, где упоминается слово любовь. Я пытаюсь проникнуть в тайну слова, понять его значение его сущность. Неужели смысл евангельского повеления: возлюби, так уж трудно исполнить каждому человеку. Тут что-то не так. Или мы смотрим на вещи с разных позиций, или каждый сам за себя. Появляется такое ощущение, что Бог и человек вкладывают разный смысл в слово... смысл... Не хватает информации.
Боясь разбудить спящих, пробираюсь в комнату к рабочему столу. Ищу в потемках в ворохе книг, учебников и тетрадей объемно-пузатый толковый словарь... крадучись и со всеми предосторожностями извлекаю фолиант и благополучно возвращаюсь на место.
Так...Любовь...опускаем грамматические категории...читаем сущее...о! тут куча значений...итак: 1. Глубокое эмоциональное влечение, сильное сердечное чувство...примеры: чары, ожидание, муки любви; сгореть, умирать от любви; страстная, взаимная, платоническая, романтическая; склонить к любви; любовь не картошка; любовь зла... 2.Чувство привязанности: любовь к родине, родителям, детям, делу; слепая любовь... 3.Сильная увлеченность: любовь к правде, балету, спорту, животным... 4.Предмет любви: первая или последняя любовь; он(а) очередная любовь... 5. Пристрастие, вкус: любовь к спиртному, сладкому, нарядам, комфорту... 6. Интимные отношения: заниматься любовью; тайная любовь; совет да любовь; крутить любовь; любовные игры - у животных: поведение в брачный период....
Впечатляет... Переходим ко второй части Мерлезонского балета. Откладываю в сторонку словарь, берусь за писание - продолжим охоту на дроздов.
Находим единственное определение в Новом Завете: любовь долготерпит... милосердствует... не бес...чин...ствует... не ищет своего... сорадуется... по-младенчески...лицем к лицу... кажется... сплю... пора проснуться...любовь из них больше...
Фу...так и есть...просыпаюсь... пора перекурить эту обильную информацию.
Стою в общественном коридоре и, смотря в зимнюю густую от мороза ночь, пытаюсь осмыслить прочитанное. Не достигнув консенсуса в самом себе, потушив окурок в мрачноватого вида пепельнице, с предосторожностями пробираюсь в дом. Но, как ни пытаюсь бесшумно устроиться в своей берлоге, просыпается жена и пытается пройти в туалет. Приходиться вставать, сворачивать лежбище и запускать жену то в одну, то в другую каморки личной гигиены... Кран в ванной (хоть я надеялся на чудо) огрызнулся на весь дом, - трубы стояка рванули адажио (музыкальные мои), - я стиснул зубы.
- Спать иди, - отрешенно советует жена, перешагивая через препятствие.
И сам знаю, что сейчас глубокая ночь, что вставать в шесть,- но сна нет. Улегшись на живот, подмостив под себя изголовье, разложив перед глазами книги, я стал анализировать тексты.
Любовь по словарю рассматривалась как стабильное состояние.
Любовь по писанию - как побуждение к действию.
Изменим подход. Сделаем рокировку.
Бог есть - эмоциональное влечение: чары, муки; привязанность; увлеченность; очередной предмет; пристрастие, вкус; интимное поведение в брачный период...
Чудесненько... Пойдем дальше...
Любовь Земная и Любовь Небесная.
Земная любовь требует романтического.
Небесная любовь требует платонического.
Земная требует излияния души.
Небесная - изменения души.
Любовь земная и любовь небесная - антимиры...
Чудесненько-кудесненько... я закрываю на минутку глаза...
Аутодафе. Великий инквизитор приговорил сжечь двух родных сестер, уличенных в колдовстве. Простоволосые, в почерневших от крови рубищах, женщины смирно обвисли, привязанные к столбам. Палач готов поднести к сухому хворосту факел, но есть одно условие - та, которая вырвет себе язык, останется в живых. Священник переворачивает песочные часы. Обе женщины страстно молятся. Народ скорбит - сестры были великие благодетели. Кормящая женщина отрывает от груди ребенка и готова бросить его в огонь в знак протеста. Часы пусты, палач опускает факел. Сестры одновременно подносят к устам руки. Одна кусает себе пальцы, а другая вырывает язык. Вспыхивает один костер. Народ ликует...
Я очнулся окончательно запутанный и пошел спать... Утро вечера мудренее...
Тепло, мягкое. разливчатое, манящее, густое как дурман, ударило в мои ноздри. Я примостился с краю широкой кровати и стал ласкать сонное налитое тело жены... и получил горячий отпор. Я попробовал прокрасться с другой стороны - результат тот же. Я не успокоился и решил настоять на своем... но тут проснулась и заплакала дочка. Я, притаившись, лежал злой, - и в мыслях моих кипело негодование... Откуда-то из вне, как будто кто-то погладил меня по волосам и прошептал: любовь не ищет своего, не мыслит зла, не раздражается... Я отбросил мысленно руку и стал упрямо завидовать любовным играм в брачный период... С тем и уснул...
Будильник заставил злое неудовлетворенное тело двигаться в ритме джаза. На приветствие жены не ответил. Когда курил, неотступно терзала земная мысль: ну я ей задам джазу... Где то вдали бродила небесная мысль: любовь не мыслит зла... Я лелеял земную. Покурив и немного успокоив сердечную нерву, я поплелся в квартиру. Сняв куртку и оставшись в трусах и майке, я по заведенному обычаю залихватски уцепился за турник, который был вмонтирован мною в дверной проем, чтобы несколько раз подтянуться...
Под турником. В позе эмбриона, застывшего в нижнем белье, меня и нашла бригада скорой помощи. Только укол смог снять шоковое состояние организма, и позволить перебраться ему на постель (защемление нерва - это не хухры-мухры). Приступ люмбаго уложил меня на неделю.
Интересно, которая любовь скрутила мне фиалку из трех пальцев...
11
Каждый человек кудесник своей паутины. Не важно, где он удосужился обустроить свое жилище, соткать свои тенета: в укромном уголку, на проторенной дороге, в подвалах, чердаках, руинах. Важно другое - человек посредством нитей связан с жизнью, с ее обитателями. Нити эти могут быть различного толка: тянущиеся к сочным травам с одной стороны и цепляющиеся за безжизненные камни с другой. И все эти нити сходятся к центру, к самому хозяину. Ну а хозяин может иногда, как бы отсутствовать на месте, но это как бы.
Паучок толстый сонливый в большинстве своем безобиднейшая тварь. Ну и жил бы себе сереньким и невзрачным и был бы доволен. Но услышал он, что в их краю появилась фея. Паучок пошел ее искать, - нашел. И фея подарила ему на память маленькую беленькую метку, чтобы, когда будет снова в этих краях, то уже не паучок, а она будет его искать. Паучок вернулся на паутину и зажил прежней жизнью. Как бы ни так, - метка то на брюшке отличала его от других.
Я рванул за руку "однорукого бандита". Бандит затрясся, замигал вываливающимися глазозубами, демонстрируя мне свой оскал разномастных клыков - и тишина. Я снова приник к щели монетоприемника ладонью, смахивая в нутро бандита пот, нервы, время кровно заработанных денежек и рванул его единственную руку на себя... И тут они посыпались - звеня, бренькая, тренькая - услаждающие, подбодряющие, лупоглазо волнующие желтые кружочки наслаждения. Кружочков было много - самый большой выигрыш на этом автомате.
Я пошел курить в нервной уверенности возвращения домой. Хватит, хватит, - даже не уговаривал, а уверенно констатировал я. Домой. Только обменяю жетоны. На этом сладкое решение прервалось, и я ощутил знакомый с юности страх: бить будут. Медленно, уже понимая всю обреченность и безнадежность, я полуобернулся. Так и есть - их было двое крепких парней соответствующих их занятию наружности. Есть типы, ярко выраженные представители своей социальной среды. Эти до мозга костей принадлежали воровской среде. Таких ни одна человеческая мольба не остановит - это прислужники антиподу человеческой морали. Мы были из разных галактик, только внешняя форма нас и объединяла.
Больше всего было жаль очков, стекла которых приходилось с усердным ожиданием слепого, отыскивать и заказывать в аптеках.
Оценивая обстановку я жалел, что полные карманы металла свяжут мои действия. Вечер, моросил дождь, булыжная мостовая исторически-культурного предместья цветочных клумб не содержала, очки будет некуда выбросить, но зато располагала рядом ниш-проемов. Я, как бы невзначай, сделал еще пол-оборота и стал спиной к углублению. Они подошли.