Аннотация: Взятие Иерусалима войсками Навуходоносора в 7 веке до н.э. И конец 80-х 20 века н.э.
ПЛАЧЬ, ИЕРЕМИЯ!
(евангелизационный роман)
Ибо это хорошо и угодно Спасителю нашему Богу, Который хочет, чтобы все люди спаслись и достигли познания истины. (I Тимофею 2:3-4)
Истина - то, что существует в действительности и отражает действительность; правда - утверждение, суждение проверенное практикой, опытом. (Толковый словарь С.И. Ожегова)
Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня. (Иоанна 14:6)
Н А Ч А Л О
- Отец мой, отдай причитающуюся мне часть имения: я ухожу от тебя.
- Сын мой! Помни обо мне и возвращайся. Я буду ждать!
Сын ушёл в далёкую страну и поселился там, и жил там. И очи его смотрели на живущих в той стране, на дела рук их, на законы их, - и увиденное было приятно душе его. И жил юноша, поступая, как все; и не желал вспоминать наставлений отца своего, и отрёкся делами своими от заповедей его. Только по ночам сердце его просыпалось в нём и тихо и нежно шептало об истинной любви. Совесть разжигала в сердце человека огонь истины, пытаясь очистить дух его, но сын научился заливать огонь совести огненной водой и научился ночами совершать ещё большие непотребства, а днём отсыпаться. Он заменил любовь на страсть и назвал страсть любовью, и оправдал себя. И перестал делать добро, искать правды, спасать угнетённого, защищать сироту, вступаться за вдову, стал законопреступником и сообщником воров, стал принимать подарки и гоняться за мздою.
И пришёл голод на ту сторону за бесчестие живущих на земле той. И отдавал юноша золото за кусок хлеба. И не стало ни золота, ни хлеба. И нанялся он пасти свиней у богатого. И мечтал о рожках, которыми кормили свиней, и не давали ему этого. И жил человек со свиньями много дней и ночей, и стал подобен им.
И опостылела жизнь его душе его, и стал человек искать спасения. И обратился он к сердцу своему и вспомнил отца своего. И возвёл очи свои к небесам и уразумел ИСТИНУ. И сказал себе: возвращусь в дом Отца своего, ибо нет жизни вне отчего дома.
Встал и пошёл в дом отца своего.
ПЕРВАЯ ГЛАВА
Роман шёл по улице и плевался семечками. Весна всегда радует воображение поэта. Роман ловил себя на мысли, что он - гениальный поэт, художник слова. О! Он рисовал в своём воображении картины спасения человечества, картины счастливого социального строя для всех людей. Он приводил всех людей скопом к счастью, процветанию. Все, все должны быть счастливы в его обществе, где правит его добродетель. 'Почему люди не такие, как я? - размышлял Роман. - Было бы одно счастье, мир, порядок, любовь, терпимость и т.д. Здорово было бы! Почему все не похожи на меня? Кто даст ответ?
Интересно, кто же всё-таки создал землю, животных, растения, меня? Кто всё это придумал? И почему, если он это придумал, то происходит столько бед, горя, ненависти, несчастья? Почему? А может всё произошло от взрыва? Но тогда как могло взорваться то, чего не было? А?... И неужели человек всё-таки произошёл от обезьяны?.. Умный мужик этот Дарвин. Чем всё же он там кончил?
Кто даст мне ответ? Почему я живу без мира, без цели, и если я задумаю цель и исполню задуманное, то это будет ничто, как будто и не было ничего. Где же смысл всего, всей моей жизни? И, может, неважно мне, счастливы ли люди, если я несчастен. Сейчас разберёмся', - и Роман подрулил к бочке с пивом.
Пристроившись в хвост очереди, он отбросил мысли о глобальном счастии для всего человечества и стал потихоньку волноваться о насущном.
Пиво заканчивалось. Бочку уже наклонили, и продавец который раз предупреждала мужчин, что пиво кончается, очередь не занимать. Но все надеялись, что именно ему хватит ячменного напитка, и упрямо стояли. Волновался и Роман. Идти искать где-то другую бочку не хотелось. За Романом уже занял очередь мужчина интеллигентного вида. Он был среднего роста, с проседью курчавившихся на висках и ушах волос. Нервно перебрасывал портфель из руки в руку.
- Ну, чё? Хватит нам или не хватит? - обернулся к нему Роман. Мужчина ответил тут же:
- Надежда умирает последней. Постоим, посмотрим. - Он секунду помолчал, - уже вторая бочка на мне заканчивается, а так хочется испить, взбодриться.
- Я бы тоже выпил. Винца бы! Да где ж его взять?
- А вон там, на парниках, я видел, как разгружали машину, полную живительного зелья.
- Так может, сходим? - Роман стал ловить удачу за хвост. Денег у него было немного. Он смотрел на мужчину с ожиданием. Тот бросил взгляд на очередь, которая сомкнулась ещё теснее вокруг бочки, перевёл взгляд на кран, из которого начинала шипеть пена, кивнул головой.
- Хорошо, но только быстро. У меня занятия, я обязан посетить 'Альма-матер'.
На светофор не пошли. Перебежали плотно забитую улицу под свист невидимых 'гаишников', трусцой рванули с тротуара во дворы и для верности пробежали ещё квартал.
- Страждущих не остановить стражникам, - отдуваясь, изрёк мужчина. Радуясь, перешли на быстрый шаг. Не хватало в милицию попасть. Переведя дыхание, старший спросил:
- Тебя как звать?
- Роман. А тебя? - просто перешёл на ты юноша.
- Володя.
Они пожали крепко руки, давая понять друг другу, что довольны знакомством.
- Смотри, дверь закрыта. Обед, - разочарованно сказал Володя и посмотрел на часы. - ' А счастья не было и нет, хоть в этом больше нет сомнений' - да... классик прав.
Терять шанс Роман не хотел, он хотел выпить:
- А давай через подсобку попробуем?
Володя замялся:
- Светиться не хочется.
- Я схожу, а ты здесь подожди. - Роман полез в карман за мелочью. - У меня тут два с копейками. - Больше у него не было.
- У меня есть, спрячь, - Володя протянул червонец.
- Одну брать? - не упускал надежду Роман.
- Бери две и закуси какой-нибудь, - всё понял напарник. - Останется, с собой заберём, ибо ещё не вечер.
Роман зажал деньги в кулак, сплюнул и пошёл в подсобку.
Через пять минут он появился с двумя большими бутылками вина в руках, с банкой рыбных консервов и куском хлеба в карманах.
Прятаться не стали. Сели в беседку, которая тихо старилась среди кустов распустившейся сирени.
Консервы и бутылку вскрыли ножом, извлечённым из портфеля. Роман тут же записал для себя в подсознание, что не помешало бы приобрести нож и носить его с собой для таких вот случаев. Он всегда быстро соображал.
Анализируя, он заметил в себе интересную черту: схватывать всё с полуслова, с жеста, с фрагмента. Всё это помогало ему быстро реагировать в житейских ситуациях, находить правильное решение.
Пили и ели быстро и молча. Да и не нужен был разговор. Не пришло время.
Запах сирени мыльной пеной обволакивал беседку. Приятно было расслабиться и хоть на время ни о чём не думать. Просто плыть в этом весеннем убаюкивающем звоне.
Роману нравилось тут. Нравилось пить и слушать, как звенит весна. Тихо, настойчиво звенело в природе. 'Наверно, это звучит пробуждающаяся жизнь,' - радовался юноша.
По небу плыли белоснежные бесконечные облака высоко-высоко над городом. Шумели где-то машины и люди. 'Хорошо. Но всё-таки чего-то не хватает? - думалось Роману. - Покоя ли, мира ли?'
- Время.
Это слово вывело Романа из неги. Володя смотрел на часы. Юноша понял, что банкет окончен. Жаль было не выпитой бутылки, хотелось ещё.
- А что у тебя за занятия? - закуривая, попробовал Роман растянуть встречу.
- Лекция в институте, - стал собираться Володя.
- Учишься?
- Да нет. - Собеседник посмотрел на Романа как-то уж больно проницательно. - Работаю преподавателем, читаю лекции по философии, сею разумное, доброе, вечное... Хочешь, поехали со мной. У меня одна пара. Посидишь, подождёшь, а потом продолжим встречу.
- А как же запах?
- Зажую, у меня есть средство. Ну что? В путь?
- Поехали.
Быстренько рванули на автобусе до проспекта, пересели на метро. Запыхавшись, поднялись из подземки и строевым шагом продефилировали мимо административных строений до серого, невзрачного четырёхэтажного здания. Роман здесь никогда не был. Дверь была тяжёлая, массивная. Вестибюль - тёмный с широкой парадной лестницей, прокуренный. Поднялись на второй этаж. Прошли на кафедру. Помещение было небольшое с высокими потолками.
- Располагайся, а меня ждут великие дела. Буду часа через полтора. Кофе там. Разберёшься. - Владимир захватил какие-то бумаги, оставил портфель и вышел. Роман стал располагаться.
Первым делом он отыскал кипятильник в шкафу, взял стакан с подоконника, повертел в руках, проверил на чистоту, налил воды из графина, отпил глоток - во рту было тошно от пробежки, - нашёл глазами розетку, сунул кипятильник в стакан; подключил, поставил стакан на довольно-таки новый полированный стол. А сам стал ходить вдоль книжных шкафов. Книги для Романа были всем!
ВТОРАЯ ГЛАВА
Роман выбирал книги просто. Во-первых, уже название как бы приоткрывало завесу тайны. Во-вторых, прочитанные наугад абзацы завершали картину впечатлений о книге.
Хорошие книги попадались ему редко. Подсознательно он чувствовал, что книг, которые раскрывали бы сущность бытия или хотя бы приоткрывали иной, не материалистический мир, - крохи, а то и вовсе нет. В том, что такие книги где-то есть, юноша был уверен. Но почему их нет в его социалистической стране, он не понимал.
Как-то в разговоре с однокурсником он услышал о цензорах. Что такое цензура, Роман знал. Но вот сама профессия цензор - для него это было ново. Разговор перешёл на иное, но, зацепив эту тему, Роман сам пришёл к выводу, что цензором в нашей стране является партийная идеология.
Юноша погружался в мир, вымышленный писателями. Он пытался открыть в книгах сущность бытия, познать тайну существования человека на Земле, а без этого смысл жизни для него утрачивался. Хотелось раз и навсегда достигнуть понимания: кто я? зачем я? куда я? как жить? Знание этих вопросов позволило бы Роману найти тот камень, на котором бы строился его покой. Без него не стоило жить. И Роман искал этот покой. Покой в сердце своём; покой, без которого не было смысла продолжать быть на этой земле.
Вода захрипела взахлёб в стакане. Роман выдернул кипятильник из розетки, достал носовой платок, вытер им воду, выплеснувшуюся из стакана, взял стакан в руку (результат работы на кирпичном заводе) и понёс его поближе к креслу. На столе забелело туманное пятно.
Заварив кофе, он удобно уселся в кресло, достал сигареты, закурил, расслабился, с наслаждением стал пить кофе и курить.
Сейчас желать чего-нибудь большего и не надо было. Хмель выветрился. Нега пробралась в душу горячим бодрящим напитком. Сигарета помогала расслабиться и отключиться. Хорошее было состояние.
В открытую форточку проникал тихий гул машин. Солнце уже перебежало на другую сторону неба и боком проникало в комнату. Свет был плавный, умиротворённый. Захотелось сочинить стихотворение. Роман стал вспоминать классические строки о неге, о любви, искать свои слова и укладывать их в строчки. Его четверостишия были ассоциативны, не встраивались в логичную канву всего стихотворения. Получалось так, будто взяли, разрезали несколько открыток, смешали и стали собирать рисунок. Выходил чистый 'абсурдизм'. Но Роману было приятно нежиться в руках музы, и он продолжал тихим голосом собирать стихотворение. Записывать что-либо Роман давно не стремился, а то, что как-то удавалось записать, он через некоторое время уничтожал.
- А где кто-нибудь? Где Владимир Михайлович? - особа приостановилась в дверях.
- На лекции, - совладал с голосом Роман.
- Ой, а я думала, что он поможет нам, - разочарованно сказала симпатичная.
- Он будет, - Роман посмотрел на часы, - так, минут через семьдесят.
Особа обежала взглядом комнату, заинтересованно остановилась глазами на незнакомом молодом человеке, стала оценивать.
- А может, вы нам поможете? - оценила.
- Что именно? - услужливо спросил Роман. Захотелось вдруг пошалить, пококетничать с барышней.
- Надо переставить сейф, - обрадовалась та.
- Далеко?
-Что далеко? - не поняла девушка.
- Ну, далеко в смысле идти? - забавлялся Роман.
- Нет, в соседней комнате.
- Потопали.
Разве мы знаем, что может случиться через мгновение? Разве не идём в будущее, как слепые котята? Маги, волшебники, чародеи, предсказатели, гадатели разве знают что-либо об этом? Так, только ссылаясь на опыт души своей, умея анализировать и выстраивать логичную цепочку поступков, они могут туманно предсказать будущее. И все эти предсказания построены на расчёте человеческом. Они вмешиваются в судьбу человека, программируя её, как программируют компьютер, закладывая в него перфокарту. А судьба человека от Господа, который знает всё. Ох, не надо, не надо ходить к этим людям, не надо отдавать свои кровно заработанные деньги в надежде узнать что-либо о себе. Человек? Человек ли скажет тебе о судьбе твоей?! Жалкий, развращённый, питающий дух свой от одного корня - от корня сребролюбия. Это корень всех зол. Разве зло может вывести человека в свет, разве даст ему надежду на лучшее? Нет! Питающиеся падалью - падаль и предложат: 'бери человечек, бери. И денежку заплати, ибо это дорогого стоит'. Да, для предсказателей, врачевателей это дорогого стоит: ибо душа их погружена во тьму, питание их - отец мрака, который есть человеконенавистник. Ох, и лжёт, лжёт это бывший ангел, которого Бог изгнал из рая за гордыню. Лжёт, ибо он есть отец лжи. Адам и Ева удосужились поверить ему - теперь мы ходим во мраке. Делаем то, от чего отвращается душа наша, и не делаем того, о чём желаем. А все люди желают счастья всему человечеству.
Эти странные мысли вихрем пронеслись в голове Романа за те секунды, когда он шёл за девушкой. 'Надо успеть запомнить всё это, не забыть, обдумать, - заволновался Роман. - Вернуться, что ли, да записать?' - но было поздно. Пришли.
Кто знает свою судьбу?! Судьба Романа стояла вполоборота к дверям, перебирая книжную полку. Пёстрое весеннее платье ниспадало с плеч, как утренний туман ниспадает на тихую гладь лесного озера, покрывая собой и заливной луг, и бушующий лес красок, и таинственные деревья, притаившиеся повсюду.
- Знакомьтесь. Это Вера, - далеко, чуть слышно прозвучало эхо...
- Вера, - повернулась судьба.
Глаза, только глаза увидел Роман. Глаза, подобные золотому солнцу, опускающемуся в море. Душа его шагнула в море этих глаз и поплыла навстречу заходящему солнцу. Не стало прежнего Романа.
Как взял, как перенёс сейф на указанное место, что говорил, что говорили девушки - ничего не помнил. Опомнился тогда, когда пришёл Володя и удивлённо сказал:
- Ну, ты и куришь!
На столе перед Романом стояла полная пепельница окурков, хотя перед уходом Володи она была пуста и чисто вымыта.
- Хоть топор вешай, - продолжил Владимир, усаживаясь в кресло.
- Вы что, испить изволили? - вытягивая ноги, спросил он.
Роман включился.
- Да так, - чужим, далёким голосом стал приближаться в реальность, - замечтался. А вино я не трогал. Сейчас выпьем.
И он, не спросясь, подошёл к портфелю, открыл его, взял бутылку, скрутил пластмассовую пробку, налил полный стакан и стал пить.
'Словно на песок выливает, - глядя на него подумал Владимир - больной, что ли? - поставил он диагноз, - а по виду не скажешь. Приятный молодой человек лет двадцати пяти, с интеллектом. Ну, да потом разберёмся'. - Он потянулся, встал, взял другой стакан, налил себе грамм сто семьдесят и стал тихонько смаковать. Напряжение от лекции стало затухать. Он закурил и снова уселся в кресло.
За стенкой кто-то завозился, что-то упало.
- А, девчата мебель переставляют, - улыбнулся Володя. - Взяли на работу нашу бывшую студентку. Ушла со второго курса, выскочила замуж, годик пожила у мужа в другом городе, развелась, вернулась назад, собирается учиться дальше. А чтобы не терять время, устроилась лаборанткой на кафедру. Симпатичная женщина. Не был бы женат, приударил бы за ней. Шучу я, шучу, - устало говорил он, глядя в окно.
Этот монолог, как бальзам пролился на сердце Романа. То ли от вина, то ли от слов собеседника юноша успокоился, пришёл в себя. Приятно и неприятно было услышать о ней эти слова. Приятно, что он теперь знал о ней: кто она. Неприятно, что она была замужем и нравилась вот ему, этому седеющему мужчине, сидящему со стаканом вина и обыденным голосом говорящем о ней , о его СУДЬБЕ. А что это его судьба, Роман не сомневался, ибо сердце его стало подобно ожившему колоколу, возвестившему неизведанное.
ТРЕТЬЯ ГЛАВА
В тот день Веру грызли сомнения. Она шла первый раз на работу. Сегодня был день её рождения. Сегодня пришло двадцатилетие. Она надела своё любимое весеннее платье, в котором когда-то красовалась на выпускном вечере в школе.
'Мамочки! двадцать лет. Двадцать лет пролетело, и я уже старуха. Всё, всё кануло в прошлое, в небытие. Мечты не исполнились, жизнь дала пробоину и рассохшимся кораблём ушла ко дну'.
Замужество, вера в человека, который прельстил её воображение, надежда на счастливую семейную жизнь, учёба - всё, всё рухнуло, утонуло в водовороте повседневности. Нет счастья, нет мечты. Рабское, бесцельное существование заполнило её последние месяцы. Куда идти? Где найти себя, обрести покой истерзанному сердцу?
'Мама лежит в больнице. Она у меня одна, и я у неё одна. Отец где-то живёт с другой семьёй. Мама, мамочка! Сколько горя я принесла тебе, сколько слёз выплакали твои глаза. Прости меня, если сможешь. Буду теперь заботиться о тебе. Восстановлюсь в институт, буду работать и учиться. Только выздоравливай, мамочка! Я буду хорошей дочкой'.
А счастье, как запах цветов на рассвете; пригрело солнышко - и нет его. Улетучилось вместе с росой, высохло. Счастье! Исчезло, рассыпалось, как одуванчик, когда подул ветер. 'Ветер, ветер, ты могуч. Ты гоняешь стаи туч. Ты разогнал и мои мечты, как белоснежные облака, и теперь солнышко обстоятельств сушит меня, как пустыню. Исчахла, засохла свежесть моя. Опала красота юности моей'.
- Больно уж жалостливо, - прошептала она. - Иду я, иду на работу. Надо жить. Вперёд. Где-то есть и мой оазис!
Надежда оживила её. Сомнения сжались в комок и заползли в конуру, как побитая собачонка. Головка девушки приподнялась, шея вытянулась, походка приобрела плавность - и появилась на шумных улицах города юная женщина.
Чего таиться. Мужчины провожали восторженно эту очаровательную статуэтку; женщины придирчиво осматривали её незамысловатое платьице, сравнивали себя с ней, и подсознательно отдавали ей предпочтение. А молодым и устремлённым было глубоко безразлично смотреть на неё, ибо каждый был прекрасен в самом себе и нёс эту красоту напоказ другим, потому что, кто живёт для себя, не может видеть других.
Верочке были не нужны взгляды прохожих, особенно протяжные взгляды мужчин. Выгорели в её душе все чувствования к мужчинам. Она боялась их. Горькому опыту научилась она в замужестве. Этот опыт сжёг в ней все желания и хотения по отношению к сильному полу. Вера уже не верила в любовь.
Прибежала она на работу первая. Подёргала ручку закрытой двери, потопталась по коридору. Смотрела, как собираются студенты на лекции. Отошла к окошку, спиной облокотилась о подоконник, стала ждать.
Ещё год назад она так же бегала на лекции, переживала о зачётах и экзаменах. Трусила перед преподавателями. Усердно занималась в библиотеках. Теперь она с грустью вспоминала то время и радовалась, что вскоре и она будет такая, как они. 'Такая ли? Поживём - увидим'.
Её дверь открылась. Вера торопливо застучала каблучками навстречу своей работе. Это было впервые. Она постучала и вошла.
- Здравствуйте. Меня зовут Вера, я буду работать лаборантом, - представилась она расчёсывающейся перед зеркалом девушке.
- Люся, секретарь кафедры, - улыбнулась ей миловидная девушка. - Вот твой стол, картотека; этот шкаф общий, здесь мы держим свою верхнюю одежду и всё такое прочее. Остальное усвоишь в процессе работы.
Дверь открылась, и вошли преподаватели: две суровые на вид женщины и приятный мужчина. Люся подобралась.
Вера подала свою. Рукопожатие было крепким, мужским.
- Тамара Семёновна, - раздражённо, с прононсом, буркнула вторая. - История КПСС. - Помолчала. - Где я могла вас видеть, милочка?
- Я училась здесь год назад, а вы у нас заменяли, - запинаясь, ответила Вера.
- Ну да, да, - уже думая о чём-то своём, наклонилась над бумагами женщина.
- Владимир Михайлович, философ, - взял Верину руку приятный мужчина. Поцеловал. - Просим, просим. Будьте как дома.
- И не забывайте, что вы в гостях, - подхватила Люся. - Мы будем жить и работать в лаборантской, а сюда приходить в гости на чай.
- Да, да, - поддержал шутку Владимир Михайлович, - и на ковёр к заведующему кафедрой, то есть к Лидии Петровне.
- Люся? - обратилась та. - Заварите нам чайку и покрепче. Не успела я дома откушать чашечку чая, внучка долго в школу собирала.
- И очень быстро, Люсьен, - поддержал просьбу Владимир Михайлович. - У меня тоже маковой росинки не было со вчерашнего.
- Знаем мы ваши маковые росинки со вчерашнего. Небось, засуха сегодня мучит, после вчерашнего-то банкета?
- Что вы, дорогая Тамара Семёновна, разве банкет был в пустыне?
Все заулыбались. Даже преподаватель истории КПСС по-женски снисходительно, как на малыша, посмотрела на философа.
Чай пили, обжигаясь, под трель зовущего звонка. Кафедра опустела. Вера и Люся убрали стаканы, сполоснули их над железной урной и пошли в лаборантскую. Предстоял рабочий день, - и Вере вдруг стало весело и хорошо. Люся тараторила без умолку, давала распоряжения и сама исполняла их. Выбирала из шкафов содержимое, вытирала пыль, сортировала всё по полкам. Вера помогала. Переговаривались и слаженно работали. Решили изменить обстановку: освободить место для пишущей машинки. Прикидывали, что где удобно разместить, как устроить рабочие места. Мешал тяжёлый (килограмм под сто) сейф. Решили попросить студентов помочь переставить сейф в другой угол. Люся бегала по аудиториям, искала ребят, договаривалась. Ребята пришли к обеду: трое их было - старшекурсники. Попытались волочь сейф, чуть не уронили. Попыжились, покряхтели, сдвинули метра на два, вспотели, засоплись. Услышали звонок, сказали, что нужно забрать вещи и перенести их в другую аудиторию, вытиснулись в дверь и пропали. Сейф остался монументом стоять в комнате и мешал наводить порядок. Люся ещё раз обежала аудитории, но занятия закончились, и все разошлись.
- У Владимира Михайловича ещё одна лекция на второй смене, - вспомнила Люся. - Всё равно рабочий день у нас до пяти, подождём. Стали ждать, занимаясь своими делами. Люся сбегала в магазин, принесла булочек и молока. Пообедали. Вера позвонила в больницу, справилась у медсестры о состоянии мамы. Попросила передать, что вечером обязательно зайдёт к ней после работы.
* * *
Среди книг по истории, философии, материализму пылился томик Цветаевой. Вера любила читать её стихи: волнующие, романтичные, живущие вне времени и пространства. Они наполняли душу её трепетом. Как долгожданный дождь, проливающийся на иссохшее, так стихи Марии Цветаевой оживляли её чувства. Целебным бальзамом проливались они на сердце. Вера сравнивала их с ранней зелено-желтеющей осенью. Ещё не пришла осень, но и лето уже отцветало:
Сколько красок в ночи? Разве видим мы это.
Сколько смысла в словах? Разве чувствуем это.
Но ведь слово то есть - перевернуто только.
Это нужная вещь, её стоимость сколько?
Родились эти строки. Вера подхватила их, закружила и тут же записала карандашом на подвернувшейся под руку брошюре. Томик стихов она положила в ящик своего стола, радуясь, что сможет теперь окунуться в мир пленяющей поэзии.
Люся снова побежала искать помощников, Вера была одна. Она слышала, как пришёл Владимир Михайлович и ещё кто-то. Она хотела зайти, но сразу не решилась. Потом дверь хлопнула, и стало тихо. Вера продолжила перебирать книги в шкафу.
ЧЕТВЁРТАЯ ГЛАВА
По нашей стороне планеты разгуливала весна. Всё она оживляла, всему давала пробуждение. Травы ли, цветы ли, мошки, блошки, жучки, паучки, птицы, рыбы, животные возвращались к жизни. Цвело, благоухало, множилось, плодилось в полях, лесах, водах. Во всём был порядок и смысл. Снега сошли, земля просохла. Ветер, задиристым пареньком, гонял пыль по дорогам; разгонял и нагонял облака, тащил их по небу; опылял соцветия зелени. Вечера пропитались сладковато-приторным запахом. Рассветы стояли чистые, сверкая алмазами крупной росы, дарили пробуждение. Бог лесов Пан, если верить мифологии, играл в лесах на свирели птичьими голосами. В реках и водоёмах купались русалки, если верить в сказки. Возвратились и возвращались птицы стаями из-за границы, куда доступ был избранным. В общем, всё начиналось сызнова, как и всякую весну.
Только было ли пробуждение в жизни человека? Навряд ли. Чаще всего человека охватывала тоска по непонятному, новому. Она звала его к перемене участи, но не указывала ни пути, ни решения. Жизнь наполнялась тоской-переменой и только. Всё оставалось по-прежнему: заботы, работы, печали, сомнения, полёты, падения - и не было в этом смысла. Кажется, присутствовало в жизни человека всё необходимое для счастья, а счастья то и не было. Не было того стержня, на который можно было бы, если захотеть, нанизать свою жизнь. И жил человек без смысла. Искал его , верил, что он рядом - только протяни руку - и не находил. А без него утрачивалась ИСТИНА, и тянул человек поклажу в бесцельное существование.
- Знакомьтесь, это Роман, - громко прозвучал Люсин голос.
-Вера, - обернулась она, выходя из весеннего потока солнечных лучей. - Вера, - беззвучно ещё раз прошептали губы. Она так и осталась стоять, сражённая наповал потоком, пролившимся из глаз молодого мужчины.
Потом, спустя время, она пыталась вспомнить эту встречу. Но ничего, ничего не помнила: ни как он выглядел, ни как он был одет, ни что он говорил - ничего. Только удивилась тому, как легко он поднял сейф, перенёс его на указанное Люсей место, поправил шкаф, задвинул стол на освободившееся пространство, и исчез.
Как кипяток, пролившийся в снег, был его взгляд. Он вошёл паром вглубь её глаз, оставив разорванные края ледяной кромки, и зеленеющую рунь в её сердце.
Люся уже суетилась вокруг стола, ставила пишущую машинку, складывала папки с бумагами. Перенесла вазон с цветами и водрузила его на подоконник, вобщем, хлопотала, как наседка.
А Вера плыла в море теплоты и света - и таяло, таяло её сердце.
- Что застыла, как айсберг? - проходя мимо, легко толкнула Люся Верино плечо. - Что-нибудь не так?
- Замечталась, - стала выплывать Вера.
- Ох, уж эти девичьи мечты. Мечтать не вредно, вредно не мечтать, - резюмировала Люся. - Давай быстренько уберём и пошли, уже шестой час.
Уходить Вера не хотела.
- Ты иди, а я ещё поработаю, - сказала она, надеясь остаться здесь и, может, увидеть юношу снова.
Люся остановилась, покрутила головой, обводя комнату, и легко согласилась. Она причесалась у зеркала, подмазала губки, попрыскала на волосы лаком, утёрлась духами, прощебетала:
- Привет, я пошла, - и павой растворилась за дверью.
Вера осталась одна. Попыталась перенести большую стопку книг, не удержала, уронила. Стала собирать и опрокинула стул. В отчаянии она опустилась в кресло и заплакала.
Когда-то бабушка учила веру молиться. Бабушка говорила про боженьку: какой он добрый - всегда даст помощь людям, только попроси его. Бабушкин бог был добрый, седой старичок, ласково глядящий с иконы. Икона висела в Красном углу, так называла то место бабушка. 'Ты приходи к нему, внученька. Он пожалеет тебя, утешит твоё сердечко, успокоит твою головку. Стань на колени, протяни к нему руки и помолись, - советовала она. - Он всё поймёт, не осудит. Очистит тебя и приголубит. Иди к нему, не бойся'. Сейчас боженьки не было. Икона сгорела в печке, куда её сунул Верин отец, когда поругался с мамой. Молиться было некому. Вера плакала, горько, по-бабьи, взахлёб. Плакала, как плачут старухи на кладбище, причитая и жалуясь на судьбу.
За стеной нарастали голоса, кажется, захмелевшие. Вера тихонько собрала книги, боясь выдать себя. Утёрла слёзы носовым платком, закрыла на ключ двери и вышла из института. Она поехала в больницу к маме.
Глаза её иссушил весенний ветерок. И только внимательный человек мог бы заметить колыхание течения в её увлажнённых глазах-океанах. В больнице ей отказали в свидании: был не приёмный день. Она немножко поупрямилась, потом затихла, передала пакет с едой медсестре и поехала домой.
В квартиру вернулась затемно: путь был не близкий, долго ждала автобус. Поужинала. Прилегла, не раздеваясь, на диван на минутку и уснула.
Она летела легко и беззаботно. Внизу простиралась прекрасная земля, невиданная ей никогда. Виноградник покрывал всю землю. Грозди были огромные и спелые. Сока было столько в каждой ягоде, что наполнился бы стакан. Деревья были диковинные: инжир, ананасы, финики, апельсины. Много-много восточных фруктов. Хотелось сорвать их, но неведомая сила влекла её к городу, белеющему среди гор.
Она стала парить над городом, рассматривая великолепные дворцы и храмы. В одном месте собралась огромная толпа людей и слушала человека. Человек говорил отрывисто, бегло. Он указывал рукой на восток, и за его рукой следили люди. Лица слушателей были взбудораженные, разозлённые, глаза залеплены рыбьей чешуёй. Люди стали кричать, хватать камни. Вот из толпы выбежал он - тот, кого она встретила сегодня, - выхватил копьё у воина и метнул им в человека. Человек исчез, а копьё, изменив полёт, стало лететь на неё. Девушка растерялась, закричала - и чья-то невидимая рука увлекла её ввысь. Стало приятно и покойно. Рядом летел тот человек, который говорил - обращался к толпе. Он был в белых одеждах, молчаливый и усталый. Усталость наполнила его молодое светящееся лицо. Они летели на восток, навстречу кому-то сильному и властному.
- Кто ты? - закричала Вера.
Спутник обернулся, глубоко проник в неё взглядом.
- Я - Иеремия, из колена Вениаминова...
ПЯТАЯ ГЛАВА
Я, Иеремия, из колена Вениаминова, усердно молился. И было ко мне слово Господне:
- Иеремия! Я посылаю тебя к заблудшим овцам Израиля. Иди. И скажи народу Моему: так говорит Господь. За то, что вы оставили Меня, что стали ходить вслед иным богам, которые не есть боги, Я накажу народ свой. Проклятие и запустение придёт на землю вашу, которую Я дал вам. За бесчестие ваше вы и сыновья ваши будете убиты. Жёны и дети ваши пойдут в плен. Города ваши будут разрушены.
Я звал - и вы не обращались ко мне; Я взывал - и вы не отвращались от злых дел. Горе вам. Я наведу на вас народ многочисленный и лютый, который не знает Меня. Он истребит вас с земли вашей. Горе вам, города Иудины. Горе тебе, Иерусалим. Мерзость и запустение ожидает вас. Храм ваш, который вы построили Мне, будет разрушен. Иди, и провозгласи это.
Силы мои оставили меня. Я пал на лицо своё - и дух жизни покинул меня. Я стал подобен праху.
- Иеремия, Я даю тебе новый дух. Встань на ноги твои.
Иеремия поднялся, как младенец, переваливаясь со стороны в сторону.
- Молод я. Они не поверят мне. Изобьют.
- Я посылаю тебя. Иди, не бойся. Никакое оружие, сделанное против тебя, не устоит. Я - защита твоя, щит твой, меч твой. Не бойся, иди. Скажи этому жестоковыйному народу, что Я послал тебя. Я - Бог, сотворивший небо и землю, человека и всё, что ты видишь. Я - Бог Сущий, существующий всегда. Я вывел вас из Египта, Я насадил вас в земле Ханаанской, как виноградную лозу. Я давал рост вам, Я оберегал, хранил вас, а вы забыли Меня. Иди и сажи им: за грехи ваши Я вырву вас, как куст виноградный и пересажу в Вавилон, а остаток народа рассею по земле. Лучше вам самим пойти в плен к царю Вавилонскому. Иди и скажи. - И отошёл Господь до времени.
* * *
Был субботний день. День покоя. В этот день люди должны были идти к Господу во Храм, священники - молиться и приносить жертвы Всевышнему. Так должно было быть. Но так не было. Народ уже давно избрал себе храм - он выбрал базар. Весь народ обитал там. Меняли и продавали, покупали и ругались, радовались и огорчались, наслаждались и завидовали... Всё, всё было в этом месте поклонения, которое выбрал себе народ. Иеремия шёл туда.
Базарный день кипел. Он варился в котле Мамоны. Мамона принимал жертвы. Вот торговец обманул клиента, радуясь, подсчитывает барыши - жертва. Вот хорошо пристроил свой некачественный товар купец - жертва. Вот менялы, сговорившись, подняли цены на обмен денег - жертва. Вот приказчик описал последнюю одежду вдовы в счёт неуплаты долга - жертва. Вот... Да что там описывать. Каждый, каждый заботился о себе, искал свою выгоду. И неважно, что неверные весы - мерзость перед Господом. Бога никто никогда не видел. А раз не видел, то, может, и нет его. 'Не дай Бог, если ты есть; и слава Богу, что тебя нет' - этот афоризм стал нормой поведения человека в обществе себе подобных. И оправдана была мудрость Божия мудростью человеческой: раз не видно Бога - значит его нет.
Иеремия ходил между проходами. Он никак не мог начать говорить людям слово Божие. Он останавливался, вздымал руки вверх, стоял, раскачиваясь, открывал и закрывал глаза. Немногие, но были люди, которые останавливались на улицах и деланно молились. Иеремию принимали за одного из них и всё-таки сторонились. А Иеремия не мог начать говорить. Он шёл в другое место, задевал лотки с товаром, на него кричали и прогоняли прочь. Даже уже собаки стали хватать его за полы одежды. 'Это знак, чтобы я начинал', - вяло подумал Иеремия. Он искал и не находил места, где бы он стал произносить Слово. Милоть липла к вспотевшему лбу, мухи роем кружились вокруг головы, а Иеремия молчал.
Солнце беспощадно посылало лучи на землю, иссушало её, покрывало паутиной истрескавшуюся почву. Дождь уже сорок дней не проливался с неба. В храме Ваала шёл молебен. Жрецы втыкали в свои тела лезвия отточенных ножей, полосовали кожу. Кровь алыми разводами стекала по их голым телам, с шипением падала на нагретые камни пола. Жрецы кричали своему богу Ваалу, просили его ниспослать дождь на землю. Служба длилась уже неделю. Сегодня все ждали чуда.
Весь базар постепенно стягивался к храму. Шли с надеждой на избавление от засухи. Шли целыми семьями, всем родом, всем домом, всем скопом. Шли с верой в ожидаемое чудо: Ваал даст, принесёт изобилие вод и рост семени. Страждало сердце народа. Жители города искали помощи у солнца - Ваала. Страждало сердце народа, не разумели: может ли солнце дать дождь? Солнечный дождь лился сверху, уничтожая всё живое. Солнечному истукану поклонялись люди.
Иеремия медлил, медлил и постепенно наполнялся трусостью. Милоть сползла на шею и душила его. Страх душил Иеремию.
Служители божества вывалились из храма, громко взывая, выплясывая танец огня от боли и отчаянья. Жрецы безумствовали. Народ безмолвствовал.
Стекались к месту жертвоприношения толпы людские. Плотным кольцом обхватывали базарную площадь. Сжимались, сдавливали хрупкие кости детей и женщин. Верили, верили в избавление. Ждали чуда. Хотели своими глазами увидеть Ваалову милость.
Из капища вынесли жертвенник, сосуды. Вытянули на платформе золотого истукана, стали приспосабливать его в наклонном положении лицом к солнцу. По толпе прокатился восторг радости и надежды. Передние ряды упали на колени; остальные - даже если и хотели сделать это - были стиснуты настолько, что даже рук не могли протянуть к избавителю.
Жрецы выстроились, образовав своими кровоточащими телами месяц - символ луны, подруги солнца. Правые руки их вскинулись в приветственном салюте истукану, а левые - подняты к светилу. Так и застыли. Ждали.
Иеремия не был затиснут в толпе. Его одежды священника мало чем отличались от одежд жрецов Вааловых. Оцепление, выстроенное кольцом вокруг места жертвоприношения, пропустило его к группе жрецов, которые, недоумевая, смотрели на пришельца, но молчали.
Поднятые руки жрецов напомнили народу о скорпионе - символе верховной власти. Упала возбуждённая тишина.
В золотых одеждах, с тяжёлой массивной цепью из червлёного золота, в пылающих красных башмаках возник из мрака дверного проёма храма Верховный жрец. Он медленно стал возноситься над толпой. Служители выкатывали постамент и плавно поднимали вверх маленькую площадку, на которой стоял Верховный. Поравнявшись с истуканом, жрец пал на колени лицом в затылок идолу. Истукан изрёк. Голос выходил из чрева, тяжёлыми раскатами проходил по толпе, обрывался в домах.
- Я, Ваал - бог ваш! - как заклинание гундосил идол, пока весь народ не пал на колени.
Жрец встал. Стали подавать сосуды. Верховный опрокидывал их на лицо истукана. По золотому телу полилась кровь, шипя и пузырясь на обжигающем металле. Жрец лил кровь. Она растекалась по идолу и достигала жертвенник тоненькой струйкой.
Золото и кровь. Кровь и золото. Золото в крови.
И чудо свершилось. На голубом бездонном небе появилось белоснежное облачко. Крик восторга вырвался из сердца толпы. Глаза обшаривали небо. Одна, одна единственная тучка, но мы ждём и верим:
- Дождя! Дождя!
Облако, как кисейной завесой, прикрыло солнце - погрязнело, разлохматилось и исчезло. Всё, чудо кончилось.
Народ стал расходиться. Жрецы поспешно очистили место представления. Воины выстраивались по отрядам. Солнце уходило за горизонт.
Иеремия мучился. Болела вся внутренность его. Глаза облепились липкой чешуёй пота и пыли. Он стащил с шеи милоть, хотел покрыть голову, но раздумал и засобирался уходить. Глаза стало жечь огнём. Иеремия увидел бурдюк с водой, лежащий под воинским плащом, натянутым на копья. Попросив разрешения, он смочил горло и промыл глаза. Резь усилилась. 'За что, Господи? - подумал Иеремия. - Избавь меня от слепоты моей', - прошептал он. И глаза его открылись.
Он увидел вокруг себя мертвецов. Мертвецы уходили в вечернюю тьму. Мертвецы двигались, разговаривали, обсуждали увиденное, готовились жить. Жить мёртвыми, невоскресшими. Они были мертвы. Дух человека был мёртв.
Открылись глаза Иеремии - открылись и глаза его сердца. Он увидел людей глазами любви. Страх покинул Иеремию. Он раскрыл уста свои - и Бог наполнил их. Иеремия стал говорить о покаянии, о прощении, о любви, о плене - как Бог давал ему провещевать.
Ближние останавливались, смотрели и слушали светлого человека. Они с трепетом стали впитывать его слова, изумляясь простоте и глубине речи. Иеремия звал к покаянию. Народ тянулся к его словам. Слёзы набухали на глазах женщин, мужчины сурово слушали и боялись его слов; они боялись обнажить сердце своё перед беззащитностью. Они сдерживали в себе слёзы покаянной радости, боялись их, боялись быть чистыми. Сердца людей наполнялись слезами раскаяния, но боязнь быть непонятыми в глазах соседей, сдерживала освобождение. И пришёл страх. Страх и ужас объял толпу. Ужас сковывал дух человеческий. Заметались руки в поисках камней.
- А...а...а..., - завопил один из них. Он выхватил копьё у воина и метнул им в Иеремию.
Боясь бунта, воины стали поспешно оттеснять толпу с площади. Никем не преследуемый, Иеремия скрылся.
ШЕСТАЯ ГЛАВА
Роман шёл в 'ночное'. Так он назвал ночные смены на кирпичном заводе. Где работал уже третий месяц. В общежитие за курткой термосом и бутербродами заходить было поздно, и он ждал троллейбус, трезвея от ночной сырости. Ночи стояли холодные. Дневное светило не имело полной силы прогреть землю, напитать ночь теплом. Нервничая, Роман поминутно посматривал на часы, опаздывал.
Засиделись с Володей. Пришлось бегать ещё за одной порцией горячительных напитков. Бегал роман. Закусывали плавлеными сырками и четвертью чёрного хлеба. Ввязались в беспредметный разговор на философские темы. Больше говорил Роман. Спорил, доказывал свою правоту, которой не понимал. Володя слушал и посмеивался. Это раздражало Романа, и он лез нахрапом, доказывая истины, которых не знал. Но всё же беседа-попойка проходила в вполне дружеской атмосфере. Роман пытался избавиться от мыслей о девушке, которая с сегодняшнего дня вошла в его сердце. Он пил больше и не хмелел. Странное, лёгкое было чувство возбуждённости: хотелось обнять весь мир, крикнуть ему о своей любви. В разговоре Роман пёр на рожон, доказывал, и тут же уничтожал доказанное другим доказательством.
Заходил сторож; интересовался, когда они пойдут домой? Сторожа успокоили, налили стакан вина, пообещали не засиживаться, и продолжали спорить.
Расстались добрыми друзьями. Договорились, что Роман ещё зайдёт на кафедру. Дошли до остановки. Володин троллейбус пришёл первым, попрощались. И теперь Роман трезвел на холоде, мечтая о куртке.
Роман шёл в 'ночное'. Он опоздал и теперь пробирался на завод не через проходную, а через высокий каменный забор. Добрался до рабочей раздевалки, согнувшись, пробежал под окнами мастера смены, прилип к железному шкафу-ячейке и стал быстро переодеваться. Через пару минут, вспотевший, он расхаживал по платформе с готовой продукцией. Роман работал на последнем рубеже производства. Он укладывал обожжённый кирпич с вагонеток на поддоны. Пришла смена. Заседали на пятиминутке. Истекала сороковая минута от начала работы. Смена начиналась в двенадцать.
Роман курил, чтобы как-то перебить винный дух. Женщины поднимались по арматурным ступеням высокой лестницы без поручней. Матерились в адрес сварщиков, которые не могли приварить поручни больше недели. Последней взбиралась пожилая женщина с распухшими ногами в валенках - мастер смены. Роман подался вперёд, чтобы помочь, но передумал - испугался, что мастер учует винный запах. Подошёл, стал издали, курил опротивевшую папиросу (на работе он курил папиросы, которые хранил в ящике со спецодеждой). Поздоровался:
- Привет трудовому народу. Здравствуйте, барышни. Поклон начальству.
Роман работал недавно, женщины - давно. Они безразлично относились к нему, он - к ним. Залётная птица. Глядишь, завтра-послезавтра улетит. Роман не обижался: они были правы.
- Почему не пришёл на планёрку? Опять опоздал? - беззлобно спросила мастер. Смотрела, ждала ответа. Это была добрая, мягкая женщина, вдумчивая, понятливая, строгая и твёрдая, как скала. Жизнь побила её, покрутила, но давала и счастливые мгновенья радости, женской радости. У неё было двое детей, хороших, трудолюбивых и заботливых. Были внуки. Муж рано оставил её - ушёл на работу и не вернулся. Обречённое было время, Сталинское. То время, как расплавленная сталь, поглощало в кипящий вихрь всё новые и новые порции человеческого материала; вываривало из людей душу и однородной массой заливало форму невиданного доселе общественного строя. Личность исчезла, её переплавили в монолит. Поэтому и уходил человек поутру в коллективную жизнь, прощаясь с близкими. В то утро простился и её муж. Женщина благодарила Бога и начальство, что оставили её в покое, и дали возможность жить и растить детей. Удалось заочно закончить техникум. Ждала мужа, работала. Подходила покойная старость. Она научилась радоваться сейчас, сию минуту, а не потом, в необозримом будущем. И эта её радость лучилась на детей, коллег по работе, соседей. 'Простая русская баба, на которых Русь держится.' - сказал как-то про неё Роман. Донесли. Но этот донос сыграл положительную роль, мастер по-матерински снисходительно стала относиться к Роману.
Роман мешковато переваливался с ноги на ногу в отдалении. Молчал. Давая понять всем своим видом, что не виноват мол я , оно само так получилось.
- Сегодня кирпича будет мало, а норму с нас спросят, - устало заговорила мастер, - кумекайте, девушки, что да как. Я пойду к формовщикам и на обжиг. Работайте. - Больными тяжёлыми ногами она пошла по платформе в цех.
Стали разбирать вагонетки. На шестерых пришлось десять платформ с кирпичом. Роман взял две. Норму выработки за смену делили на всех поровну. Приступили к работе. Роман принёс четыре поддона. Три разместил вдоль вагонеток, а четвёртый засунул в проём между вагонами. Снял рабочую куртку, остался в майке под шею с коротким рукавом. Выбрал из принесённой кучи пару относительно целых спецовок и приступил к работе. Раз кирпича будет мало, а смене нужен план, то надо делать 'колодцы'. Этой хитрости Романа обучили сразу в первую его смену.
Любил он ночные смены. Нравилось ему работать по ночам. Вообще, нравилось работать руками, выполнять трудную физическую работу. Механическая работа доставляла ему удовольствие. Руки, спина, всё тело работало, а голова была свободной. Он потому и любил однообразную механическую работу. Мысли не напрягались, не загружались работой. Думай, что хочешь, мечтай о чём хочешь. И он мечтал. Мечтал с упоением, восхищённо предаваясь миру грёз. А сегодня было о чём помечтать. Конечно о ней, о той, которая появилась в его сердце. И Роман стал мечтать.
* * *
Женщины трудились исправно и монотонно. Они тянули по жизни эту лямку физической работы, напрягались, старились на ней, но никуда не уходили с завода. Куда было им идти. От семьи, детей не спрячешься. Надежды на мужчин было мало. Она утонула в водке. Мужики пили горькую, нимало не заботясь о подругах жизни. Работа женщины цементировала семью. Они, как хорошие ломовые лошади тянули повозку повседневных забот, не ощущая дружеской поддержки напарника. (Правда были и другие мужчины, но их была капля в этом житейском водовороте проблем, забот, желаний.) Женщины стали опорой в семье. К ним обращались за советом дети. Жёны решали главные вопросы бытия: что купить, что кушать, где учить детей, чем лечить, где раздобыть денег и другие. Мужчины стали постепенно принимать форму 'атавизмов' на теле семьи. И потихоньку, со скандалами, битьём посуды, мебели, баб и детей отмирали, спивались. Статистика ещё не регистрировала повышения роста разводов, но к этому стремительно приближались семьи. Ещё одно-два поколения и необходимость в создании семьи отпадёт; а создавшись, семьи будут рассыпаться, потому что мужчины перестали брать ответственность на себя.
Мужики! пора взять ответственность за семью в руки свои; сердцем и разумом понять, что никто за нас этого не сделает. Мы в ответе за семьи: жён, детей. Вперёд! Назад к патриархату, а то перемрём, как мамонты, а милые сердцу нашему спутницы исчезнут, как лошади Пржевальского. Распадётся семья, а что останется в замен? Что? Подумайте! Прямо сейчас и возьмите ответственность на себя.
'Вызываю огонь на себя, - раздухарился Роман, - и погибну героем. А почему погибну? Жить буду героем с золотой звездой в сердце своём!' Во куда меня занесло, аж в социологию ударился. Может зря я пошёл в режиссуру, может нужно было поступать в педагогический на психолога. Глядишь, и деток стал бы учить строить семьи во главе с мужчиной.
Так думал молодой повеса,
Летя в пыли на почтовых...
'Записать бы все эти мысли, - пожалел Роман, что нет у него этой возможности, - записать бы, да развить, да выпустить отдельной брошюрой типа 'В помощь молодой семье'. А ещё лучше рассказ, нет, лучше повесть, а почему повесть? Давай роман, да с продолжением, как у Бальзака или Золя. Да напечатаюсь - денежки заведутся; куплю машину, построю квартиру, и заживём мы с Верой кум королю - сват министру. Стоп. А любит ли меня она? Может и не заметила вовсе? Я же с ней и не говорил, кажется. Откуда мне знать её отношение ко мне. Мы и не знакомились. Как бишь зовут эту вертлявую, которая попросила помочь переставить сейф?.. Не помню...'
Так, или похоже так, размышлял-мечтал Роман. Образы, картины, события проносились в его голове, не задерживались, растворялись в бледно-жёлтом свете фонарей. В его сердце острым осколком застрял образ Веры. Вера!