На ночь глядя мальчик затосковал. Он приготовил постель на протертом ветхом диванчике, задрал простыню, прижал рукой пружину, бугром выпиравшую под обивкой, и тут же вспомнил, как мать, уходя в ночную (она работала ткачихой), с грустью напомнила: — Никитушка, не полуночничай, не жди отца... Умостившись между ребром пружины и спинкой диванчика, он долго не мог забыться. Да и откуда взяться сну, если Никитка за все сегодня в ответе. "Отец опять оступится... — предрекала мать, — нынче ведь получка". Никитка уже привык присматривать за отцом: закроет ли тот дверь, затушит ли сигарету, выключит ли свет, газ, и вообще — мало ли что... Мальчик залез под одеяло и стал смотреть вверх на лампу в плафоне, потом взгляд его скользнул по рисунку обоев и остановился на фотографии отца: "Молодец молодцом папка — в бескозырке с чубчиком, над вырезом фланелевки у горла краешек тельняшки, а на груди значок: крохотная подводная лодка". Никитка, чтоб не уснуть, соскочил на пол, затопал босиком к тумбочке, где стоял телевизор, и достал с нижней полки альбом.
Раньше отец увлекался фотографией и обещал выучить Кешу, — так ласково он называл сына, — но его слова разошлись с делом; как-то уж случилось, что все в доме стало иным, и жизнь стала иной, и квартира иной... Мать сердилась и, берясь то за одно, то за другое по хозяйству дело, порой вслух жаловалась: "Отбился от рук муженек... бессовестный... горло у него, вишь, сохнет..." Никитка недоумевал, почему все так изменилось. Ведь отец был и добрым и заботливым, и хотелось Никитке помнить только хорошее. Он перекидывал страницы альбома. Вот на снимке они на озере (аппарат щелкнул сам, привязанный к осине): отец в шляпе, с удочкой на плече, позади мама в белом платочке, и его, Никитки, макушка торчит из высоченной осоки; а вот отец с матерью обнявшись, гнется удилище, утоплен поплавок, и что-то белесое в воде искрит (этот кадр сделал он сам, Никитка, и отец его похвалил); а вот бабушкин обветшалый дом, и она сама сидит на завалинке, рядом корзина с картошкой и пятизубая "цапалка" — чем картошку из земли тащат. Бабушка пришла с огорода, и глаза у нее прищурены, слезятся. На последнем листе вклеен портрет отца с Доски почета, снизу выведено: "Слесарь шестого разряда Григорий Кузьмин".
Никитке вспомнилось: как здорово было ему в отцовской деревне. Все лето он бегал там босиком. Колхозные ребятишки хвастали, у кого кожа на пятках тверже, а ему поперва было неладно — ступня у него нежная, трет и щекочет ее каждый камешек, прутик на дороге, а по стерне — и шагу не сделать.
Последние годы отец не ездил на родину, и этим летом Никитка один гостил у бабушки. И она, слушая его рассказ о том, как они живут в городе, не то журила своего сына, не то снисходила к его слабостям.
— Его домовой не голубит, — разъясняла она, макая сушку в горячий чай, — поэтому соколик мой и клонится к дружкам своим, пропитушкам. Кабы жаловал его домовой, а они-то разные, внучек, водятся — добрые и злые к человекам, он бы, горемыка, и не лизал"мед" свой.
Никитка перебивал бабушку:
— А где домовой живет?
Она отвечала серьезно, не торопясь, откусив смоченный в чае кусочек сахара.
--
Бывает, в подполе, аль за печкой, — кивала она головой в сторону, — а то на сеновале.
--
А в городе у нас? — допытывался Никитка.
Лицо бабушки делалось озабоченным, она разводила беспомощно руками:
— Какой у вас в городе домовой? Ему там и жить негде. Доми- ще агромадный, а приткнуться бедному негде: шум, гам, людской домовитости нет и следа...
Никитке нравилась бабушкина изба, по которой бесшумно ходит и наводит порядок старичок-домовой. Мальчику ясно было, что это старые выдумки, но он не спорил — слушать было занятно, и в его воображении все, о чем говорила бабушка, наполнялось чем-то таинственным: и подпол, и глухие углы на сеновале, и амбар, и каждая вещь, сделанная еще кем-то давным-давно. Хотелось жить в придуманной им самим сказке. Похоже, именно такая небылица заворожила Никитку, когда осенью в городе он побывал в доме у дружка своего Мишки. В большой комнате во всю стену, от пола до потолка, за блестящими стеклами шеренгами стояли книги, и Никитке почудилось — средь их корешков хоронится домовой. Мишка, укрыв голову отцовским халатом, менял пленку — они собирались в тот день пощелкать животных в зоопарке; из-под халата слышалось, как Мишка сопел и пыхтел; тогда Никитка не утерпел, отодвинул стекло и вытащил книгу. Она оказалась с картинками, к тому же все они были цветные и покрыты тонкой прозрачной бумажкой, сквозь которую виделись как бы в тумане, но стоило отвести эту бумажку, краски оживали, словно солнце их освещало.
У Никитки дома тоже были книги, но все уже прочитаны и располагались на маленькой полочке, к которой уже никто не подходил. Мама рассказывала, отец когда-то читал много и ее заставлял читать. И Никитка помнил, как она медленно, нараспев, по-деревенски читала им про Робинзона. Теперь же отец по вечерам скучал, нервно мерил шагами комнату, потом прилипал к окну, глядел на небо, вроде как погоду проверял, бурчал: "Тощища, хоть вой. Схожу к Боголюбову в шашки сыграю". И исчезал мгновенно. Мать лишь успевала крикнуть: "Смотри, не долго!" Чуть погодя сиротливо приговаривала: "Как оглашенный ринулся, опять горло перехватило ..."
Веки у Никитки отяжелели; утром в школу; осенью по утрам темно, сыро. Он представил, как ему будет неохота вылезать из теплой постели, взглянул на заведенный матерью будильник — уже полночь, — ему стало не по себе. Он выключил свет и во тьме юркнул на диванчик. Но тут послышалось жужжание лифта: кто-то потоптался у двери и прошел мимо. Снова стихло. Жаль, что это не отец. Словно молоточек, стучало сердце. Сколько раз в такие часы ожидания мать садилась к нему на краешек диванчика, гладила по голове: "Не спишь, сынок? А ну, бай-бай! Чувствительная твоя душенька ..." Ночные семейные скандалы случались часто: звенела посуда, отец оскорблял по-всякому мать, крушил об пол стул. Мать не выдерживала, убегала, и возвращалась, когда отец уже храпел за столом на кухне. Вот от такого буйства и трясло всего Никитку. Он совал голову под подушку, зажимал ладошками уши, съеживался в комочек; он ненавидел отца в такие минуты, и как хотелось скорее подрасти, чтобы защитить мать.
С нетерпением ожидая отца, Никитка надеялся на чудо: он придет трезвый, — и эта надежда отодвигала что-то темное.
Прошлый раз отец придрался к матери из-за половиц у входа в кухню. Недавно, во время отпуска, он с неделю перебирал злосчастные доски, чтобы они не скрипели. И вот теперь его взбесило, что на самом ходовом месте снова хлюпало — мать опрокинула ведро. "Что поделаешь, Никитушка, — горестно говорила потом она, — кто тут поможет? Никто. Я ходила к его начальству, просила управу. Так в тот же вечер мне и досталось... Уйти бы... А как же ты будешь без отца-то? Он ведь когда-то другим был, и автомастер известный".
Не хотел Никитка остаться без отца. Если бы не папка, он бы утонул на озере три года назад, когда опрокинулась их резиновая лодчонка. К тому же отец купил ему велосипед, а теперь обещал бинокль. Без отца еще хуже будет жить.
Постепенно в голове у Никитки мысли затуманились, и он уснул.
Проснулся по звонку будильника. Из глубокой и мягкой ямки
Неохота было выбираться. И тут с жалостью вспомнил про отца: "Так и не пришел?" Но сразу же успокоил себя словами матери: "Он у нас заговоренный", — и стал медленно одеваться. Завтракать не хотелось, просто сел в прихожей в уголок. "Мама вот-вот должна прийти. Она знает, где искать отца. Конечно, она не возьмет меня с собой. Хорошо быть взрослым, что хочешь, то и делай". Никитка неожиданно задремал, но тут же спохватился, натянул пальтишко, напялил беретик, взял импортную сумку (отец купил с получки) и заторопился. Дорога в школу вела мимо двухэтажных старинных зданий, огороженных коваными решетками. Было тихо и безлюдно. На перекрестке, как всегда, он посмотрел на висячие часы. Все точно — он придет вовремя. Свет дальних фонарей мягко стлался по земле, укрытой опавшими листьями, по асфальту, по металлической вязи оград, по качелям за ними.
В этом году он ни разу не прогулял, а в прошлом был грех. Тогда тоже было темно, сыро и также хотелось спать. Он завернул в один из домов и на чердаке, на выброшенной тахте, спал, пока не рассвело. Потом бродил закоулками по городу и к обеду явился домой. Никитка раскаивался в душе и на следующий день отчеканил выученный урок. С тех пор он не пропускал занятий.
И все же этим утром он снова не дошел до школы. Сначала дорогу перебежала кошка, и Никитка суеверно решил обойти это место, но вдруг опять выскочила эта же кошка. "Вот привязалась", — подумал он. И тут из-за поворота с воем сирены, светя фарами, промчалась милицейская машина, мигая синим колпаком на крыше. Никитке стало страшно за отца; все как-то перевернулось в голове. "Не пойду на математику, поищу-ка его", — решил он, озираясь по сторонам.
Улиц много, домов еще больше... Заморосил мелкий дождик, Никитка прижался к стволу старого каштана. С него давно опали листья, и дождинки секли лицо мальчика. Он поднял воротник и стал думать: "Куда же идти?" И как-то вдруг его осенило. Недалеко от школы, среди зарослей сирени, ютилась пивная, он иногда видел там отца, потому и побежал туда, — однако у ларька ни души. Он сел на шаткий деревянный ящик под навесом и задумчиво подпер руками голову, как мать. На дверях висел здоровенный замок, он не видел таких, — тронул его рукой. Замок оказался холодным и ржавым. Сзади кто-то харкнул. Никитка обернулся. Перед ним стоял в распахнутой фуфайке, с лохматой бородой бродяга, каких он видел в кино; он, опираясь на костыль, в упор глядел на замок.
— Рановато, — просипел, сплевывая, бродяга и застыл, согнув- шись, будто дремал стоя.
Рассветало. Подходили мужики, становились в очередь за бродягой с костылем, и средь них Никитка заметил куртку, в которой отец ходил на работу.
— Папка! — Он потянул за знакомый рукав. — Где ты был? Отец, насупив брови, помял ладонью щетинистый подбородок, и они молча отошли от пивнушки.
--
Почему ты тут?
Никитка закусил губу, чтоб не разреветься.
-- Нет первого урока, -- солгал он, чувствуя, как стыд заливает его лицо.
— А-а, — протянул отец, глядя на мокрые кусты сирени и, хлопнув сына по плечу, неожиданно скомандовал: — Бегом: одна нога здесь, другая за партой, а я на работу двину.
У входа в школу Никитка едва отдышался. Он не робел, пусть его даже накажут за опоздание, — главное: разыскал отца. "С ним ничего не случилось, правду говорит мама — он заговоренный".
Возвращаясь домой, Никитка остановился у газетного киоска, мелочь в кармане нашлась, он купил журнал "Огонек". В нем много картинок, и обложка пахла свежей типографской краской. Покупая журнал, мальчик чувствовал, как вместе с ним приобретает какую-то неясную радость: в квартире он положит его на столик так, чтобы заметил отец, а заметив, обязательно возьмет в руки и станет читать и, может быть, останется дома, и тогда все будет хорошо и мирно.
Наливая Никитке суп, мать скупо обронила:
— Наш-то в вытрезвителе отдыхал. Затемно оттуда на фабрику явился, клялся мне, что больше в рот ни капли. А мне, сынок, не верится ...
Никитка сразу сообразил: "Выходит, я папку нашел уже после его разговора с мамой". Что такое вытрезвитель — он знал. Мать часто употребляла это слово, когда отчитывала отца, да и сам он дома посмеивался над дружками, подобранными милицией, и рассказывал, как там обходятся с выпивохами, сгоняя с них хмельной кураж. Никитка представил отца под холодным душем голого, тощего, съежившегося, с трясущимся подбородком и грязными по локоть руками: отец работал в автосервисе и, когда выпивал "магарыч", полученный с клиентов, в ремонтной яме под машиной, помыться как следует не успевал.
Никитка быстро справился с уроками — не терпелось полистать "Огонек".
Подошла мать, заглянула через плечо сына.
— Для отца купил? На желудке сэкономил?
Она говорила спокойным тоном, и Никитке было ясно — почему: отец нынче придет трезвый, после вытрезвителя так же, как после ночных скандалов, он будет заглаживать свою вину. И верно: отец в этот вечер, чисто выбритый, пахнувший одеколоном, держался так, будто не произошло ничего особенного. Улыбаясь, расхаживал по комнате, посмотрел оценки в дневнике сына и, увидев "Огонек", лег с ним на диванчик. И мать и тем более Никитка ни разу не вспомнили о тревожной ночи.
Неожиданно мать не пошла на работу, а вскоре ее увезла "скорая помощь", и на отца свалились все домашние хлопоты. Однако он все ж выпивал, хотя и реже, — видно, сознавал, что ухаживать за сыном некому. И тут-то зачастил к ним низколобый волосатый дядька. Это был дружок отца — Боголюбов. Они резались в шашки, спорили до крика, обнимались, пили "марганцовку" — так они называли фиолетового цвета вино.
Никитка кое-что смекал в шашках, часто стоял рядом. Его хвалили за подсказку, уверяли, что толк будет, а Боголюбов в поощрение подпихивал ему стакан: "Пригубь-ка, малец!" Никитка смущенно пятился. Ничего не замечая, отец хлопал его по плечу: "Сын у меня орел, сам растет, как дерево в лесу. На его день рождения я его побалую. Подарок припас... Завяжу узелок на память".
Засыпая, Никитка слышал голос Боголюбова: "У таких пьяней, как мы, Гриша, пацаны, как в войну бывало, шибко взрослеют... нас судить-рядить начинают... соображение свое имеют, а его давить надо ... ни-ни, чтоб поощрять ..." — "Не то, не то ... — досадливо возражал отец, — я ему бинокль приобрел, храню на работе, мое слово твердое, как сказал, так и будет".
Спустя неделю, под воскресенье, отец не ночевал дома, но Никитка уже не так беспокоился. Пождал-пождал и к полуночи заснул. Родитель заявился раненько, с подбитым глазом, в мятых, грязных брюках, повалился на покрывало и захрапел. Дома ни крошки еды, но Никитка знал, где лежат деньги, — мать специально указала ему на всякий случай. Он сходил в магазин и стал печь оладьи. Хотелось удивить отца. Он видел, как мать замешивала тесто, как добавляла соль и соду. Когда догадался убавить газ, кухня уже наполнилась синим дымом, сковорода перекалилась. Не один оладушек испортил, прежде чем появилась сноровка. Однако Никитка стойко довел дело до конца.
Завтракать сели друг против друга, оба молчаливые. Никитка обжег палец — он пылал, но есть было вкусно, тем более, что сам пек. Он поглядывал на хмуро жующего отца, на его обмазанные сметаной губы, пытался увидеть его уставившиеся в тарелку глаза и понять: пойдет он сегодня опохмеляться или нет? "Пускай не замечает оладушек, не удивляется, не хвалит, только бы остался, почитал бы или посмотрел телевизор". Но нет, лицо безразличное, скучное, — Никитка знал этот взгляд. Отец вытер скомканным полотенцем губы.
— Пройдусь, дурь из головы повыгоняю... — И захлопнул за собой дверь.
Никитка решил прибраться. Завтра у него день рождения, а в квартире разор: кухня замусорена, консервная банка полна окурков, горелых спичек, посуда не мыта, пол грязный, отцовы да и Никиткины вещи разбросаны. И мама на днях выпишется из больницы.
Вечером Никитка пристроился с "Огоньком" на своем диванчике. Чего-то не читалось, стал мечтать о бинокле. "Папка хороший". Теперь Никитка будет разглядывать луну и звезды...
Вдруг сердце у Никитки сжалось: он услышал, как за дверью отец никак не мог попасть ключом в замочную скважину.
Они ввалились в прихожую на пару с Боголюбовым. И загудели, заспорили. Никитка посмотрел на окно. Луна уже взошла. Плыли пепельные облака; это с них, наверное, слетали первые чистые снежинки, ложились на раму, и все на улице будто светлело.
Из-за неплотно прикрытой двери свет из кухни клином падал к диванчику. В эту щель Никитка увидел Боголюбова, поднимавшего граненый стакан, и отца, который что-то держал в руках.
— Это моему Кеше ...
— Что за Кеша? — не то спросил, не то возразил, икая, Боголюбов.
— Никита и Кеша — все одно, по-древнему значит... непобедимый, — объяснил отец, — ну, давай, споловиним, что-то в горле першит.
Звякнуло стекло, потом Никитка услышал, как они расставляли шашки, затем Боголюбов гаркнул басом:
— Дуй к нам, Кеша-Никеша, укажи ход батьке, а то он лыко не вяжет, ты ж непобедимый!
— Не горлань! Спит мой Кеша, — забубнил отец. — А подарок ему донес, не пропил... Где взял? Дружок за ремонт "жигуленка" самолично вручил, уважил мою просьбу... для сына.
Никитка вошел в кухню, не терпелось хоть мельком взглянуть на отцовский подарок.
Никитка чуть не выронил тяжелый, черный, с отливающими синевой стеклами морской бинокль.
— Эта штуковина дорогая... — шевеля, как спрут, пальцами, оценил Боголюбов, — обмыть надо! Принимай, Кеша, от меня емкость!
И не успел Никита сообразить, как в руках у Боголюбова оказался полный стакан вина. Он придавил Никитку за плечо, властно скомандовал:
— Пей! Мужик ты или нет?!
— Ты что, друг, ополоумел?! Осади! — вскрикнул отец, приподнимаясь с табуретки.
— Цыц, пьянь! Не тебе указывать!
И, быстро запрокинув голову Никитки, зажав пальцами ему нос, словно прищепками, ловко влил в невольно раскрывшийся, как у птенца, рот, содержимое стакана.
— За что сына моего губишь?! — закричал отец. — Вот я тебе!
— А вот я тебе!
И, развернувшись тугой пружиной, Боголюбов ткнул биноклем в лицо отца. Отец уклонился, смахнув локтем на пол бутылку и стаканы. Началась потасовка.
Никитка струхнул и выбежал на улицу.
Летел пушистый, тихий снег, выбеливая мокрый асфальт. У Никитки мельтешило в глазах. Он нарисовал пальцем на ступеньках подъезда человечка, танк, потом слепил <снежок и запустил его в светящееся окно. Наклонился за вторым — и увидел Боголюбова. Тот, шатаясь, уходил, оставляя петлистый след на свежем снегу. Никитка размахнулся, кинул в него снежком, но не добросил. "Как сегодня они быстро... — вяло подумалось Никитке, — а отец ведь один".
Он побрел в подъезд, лифтом поднялся на свой этаж и уже в прихожей оцепенел с широко раскрытыми глазами. На полу средь осколков посуды лежал, скорчившись, отец. Кровь тонкой струйкой тянулась от виска на пол, образовав крошечную лужицу. Рядом валялся бинокль, на нем тоже полоска крови. Никитка закричал что-то бессвязное и кинулся вниз к телефонной будке. Он умел вызывать "скорую помощь" — его научила мать. Заплетающимся языком Никитка лепетал об отце, называл свою улицу, номер дома и квартиры... Повторял снова.
Снег шел все гуще и гуще. Мальчик, качаясь, одиноко стоял у подъезда, вглядываясь в белесую, плывущую мглу... "Когда же покажется, когда же придет эта помощь? Почему не слышно сирены?" Тягучее и кислое подкатило к горлу, он упал на колени, чувствуя, как проваливается все глубже и глубже куда-то в серую бездну. Его тошнило долго, мучительно, и казалось, этому мученью не будет конца.