Аннотация: Сей рассказ посвящаю имени Гэри Снайдеру.
Ноги гудели, пройти еще предстояло немало, потому я лишь останавливался, минуты на две, и продолжал карабкаться по камням, местами то была земля и в такие минуты я переводил дыхание, но стоило мне расслабиться, как тут же появлялись эти каменюки и по спине продолжал струиться пот. Горизонт подтягивался к солнцу, красное марево разлилось вдоль него и это было отличное зрелище. Плечи, ноющие и готовые провалиться назад вместе с лямками моего рюкзака, болеть перестали, и то было либо хорошо, либо плохо. Я надеялся что хорошо. Острые пики сосен неровной стеной смотрели снизу вверх как то печально, покачиваясь в своем неведении и просили вернуться обратно. Туман, подёргиваясь, опускался на их макушки, струился меж ветвей, между иголок. Он покрыл всю долину, и макушки стали едва различимы, я видели только зелень-зелень-зелень и чернеющие пятна земли. Удивительное зрелище. Сколько я вижу эти самые игольчатые ветви, чувствую их хвойный аромат, щекочущие ноздри, ощущал грубость коры, морщинами исчерпляющий длинный ствол, уходящий в небо, или скрывающийся в синем облаке тумана над головой , не перестаю удивляться. В такие минуты я вспоминаю Гэри Снайдера, пол жизни проведшего в окружении всего этого и видящего небо рваным полотном, порезанного острыми иголками сосен. Или Керука, загибающегося в одиночестве на пике Маттерхона, все те полгода развлекающего себя блестящими белыми шапками гор, сбором хвороста, что бы не замерзнуть ночью, сочиняющего, читающего подшивку старых газет, кипами сложенных в дальнем углу хижины, ибо читать больше нечего, ведь все те книги, что лежали на дне его рюкзака прочитаны дюжину раз. Смотрящего на мир сверху вниз, размышляющего о бытие мира на самой его верхушке.
На этой мысли моя нога соскальзывает с камня и со стоном ударяется о нее же коленкой. Из ссадины заструилось немного крови, приходится остановиться и доставать из рюкзака салфетки, что бы приложить к порванной на коленке джинсам. Что ж, это осложнит дальнейшее восхождение, но мне осталось не так уж и много. Всего то, что и подняться воон до того уступа. Я вижу его отсюда, он размыт, но отчетливо выделяется на фоне пурпурного неба. Солнце коснулось горизонта, я и, прихрамывая, зашагал дальше, и сердце в груди заколотилось о ребра сильнее обычного.
В конце концов, когда на синеющей половинке неба начались зажигаться звезды я добрался до моего уступа. Камни, снег небольшими кучками то здесь то там, ветер, сметающий их вниз, с высоты в несколько километров, сухие обрывки травы, выглядывающие из за камней, серая земля - все то же, что и с моего последнего посещения. Ветер, бьющий меня в лицо, пока я поднимался сюда, разбивался о скалы и сюда добирались только воспоминания о нем, слегка щекочущие щеки. Ладно, отдыхать еще рано, и я достаю из рюкзаку палатку и минут пятнадцать, пока я с ней вожусь, солнце совсем скрывается за горизонтом и на небе появляется розовая половинка луны, весело глядит за всеми моими приготовлениями, а я лишь вздыхаю, уставший, но улыбка с моего лица не сходит, ведь я так рад оказаться здесь, и сейчас чувствую себя лучше, чем когда либо. И мысли мои, немного сентиментальные, но ни в коем случае не лиричные заставляют улыбаться. И вот, моя палатка стоит, колыхая своими боками, костер трещит с озорным свистом, похлебка закипает на ней и я уже предвкушаю, как она густым паром коснется неба, а после, чуть остыв, моего живота. И все так и есть, а после, насытившись, я завариваю чай, на самом чистом горном снегу, и его аромат теплой волной доносится до меня. Но торопиться нельзя - нужно дать подостыть чаю, совсем немного, так, что пар, испускаемый им, достиг звезд, а когда он рассеется, они, звезды, соберутся в моей чаше, греющейся на костре под тлеющими головешками, испускающими рассеянный красный свет, совсем как из под абажура гуляющего по просторам Америки дома Кена Кизи. А пока все лепестки чая, все до единого, отдадут свой вкус, тепло, накопленные под солнцем тропического неба, насладиться этим наичистейшим воздухом гор, с каждым вздохом очищаясь сам. И вот, когда половина звезд с черного неба окажется в чаше, налить в пиалу чаю, немного, и потягивать его маленькими обжигающими глоточками, стараясь не проглотить звезды целиком. В груди что то растает, и вот только теперь сентиментальность сменит немного лирическая грусть, но грусть легка, как мой горный чай, как не отягощающее плечи небо, как все те пушинки снега, поднимаемый едва ощущаемым и таким же легким ветром. Даже луна, повисшая на самой пикой моей горы, кажется воздушной, хотя она и есть воздушная, совсем как перышко висит там, невысоко, прямо над моей макушкой. А я все потягиваю чай, подкидываю понемногу холодных головешек в костер, отчего тот потрескивает и радостно нарушает тишину, ненавязчиво, умиротворенно. И уже на дне чащи не так много звезд, и чаю тоже. Луна поднялась выше и рукой я достать ее уже не смогу. Если только залезть повыше, тогда еще можно будет взять ее в ладонь, ощутить ее прохладу на пальцах, а после легким движением отправить ее плыть дальше по небу. Но мне так хорошо здесь, усталость приятной истомой растеклась по телу, что я только что и подбрасываю сучьев, думаю о бытие, думаю о тех людях, что там внизу сидят в кресле перед включенным телевизором, дарят друг другу цветы, гуляют в свете неоновых ламп, смотрят друг другу в глаза и говорят слова, ненавязчивые, тепло оседающие в груди. И всем хорошо, так же как и мне тут. Еще я вспомнил, как, буду совсем мелким, лет восемь мне тогда было, стащил дедов рюкзак, поздно вечером, наложил туда всего. Теплый плед, черный от сажи котелок, шмат сала и здоровенную горбушку черного хлеба, топорик, не наточенный перочинный ножик, пол коробка спичек, которые дались мне с большим трудом, ведь бабка настрого воспретила мне приближаться к ним, после того как я спалил половину соседского забора, несколько огурцов и немного зеленого лука. Не забыл я про соль, ну и конечно книжку Купера Зверобой. Следопыта я к тому времени я уже прочитал. Вот, значит, я закинул все это в рюкзак, и хоть там особо ничего и не было, надулся он здорово и я даже испугался, а унесу ли я все это. Но я его унес и без малого прошагал без остановки километров семь. Но не буду убегать вперед, скажу лишь, что я в ту ночь спал я плохо и только и думал, что не стащил ли кто мой рюкзак, или не обнаружил ли его дед, встав спозаранку. Но дед спал, а я, еще до рассвету, улизнул по тихому с кровати, взвалил рюкзак на тоненькие плечи, в руке дедова удочка, шагаю по росистой полянке ,а ней еще даже не начал собирать коров парень Иван, каждые две недели заходивший к нам под вечер, когда наступила наша очередь угощать пастуха. Бабушка тогда особенно старалась, заставляла весь стол чем то дымящимся, и все говорила Ивану, мол, ты уж последи за нашей Ночкой . А Иван уплетал наваренный бабкой картофель, помакал им в солонку, закусывая малосольным огурчиком, да подмигивал мне. Я вернулся той же ночью, когда спички отсырели и костер никак не хотел гореть, а я замерз и не мог больше терпеть тот холод, что схватил меня в цепкие объятья. На мое удивление, бабушка ничего не сказала, лишь поставила передо мной дымящуюся миску соленных щей, которую я уплел в два счета, а дед только то и отвесил мне здоровенного подзатыльника, тяжелого, как и вся его рука, но не сильного, и пока мой живот переваривал щи, объяснял мне, что спички стоит положить в самое сухое место и кучу всего еще, что здорово помогло мне, когда я в следующий раз стащил дедов рюкзак.
Я еще много о чем думал, под взглядом холодных звезд в ночи, в этот рассказ это не поместится, но, может, поместиться в другой. Костер тихонько шипел и трещал, я смотрел на весь мир, открытый передо мной там, внизу. Но большего всего меня радовала мысль, что все таки хорошо, что я забрался сюда и теперь приходят ко мне теплые душе воспоминания. Вдруг, неожиданно для себя я заметил, что луна склонилась к горизонту, а на том конце мира появилась едва заметная, розовая полоска, тянущаяся и разбивающаяся о скалы. Под косые взгляды луны я набрал в котелок еще немного снегу и когда он растаял, оставив после себя холодную, зеркальную воду, я пустил туда еще щепотку чаю. Твои горячие и греющие сердце лучи я буду встречать таким горячими и согревающим чаем. Ты будешь слепить и заставлять меня жмуриться, а я буду жмуриться, ослепленный твоим самым новым, самым ярким на всей этой земле светом. Мне придется достать из левого кармашка моего рюкзака запыленные очки, нацепить их на глаза, и все это вместе с моими волосами, собранными в хвост, небольшой бородкой будет иметь вид самого что ни на есть вид восточного мудреца, и ,хоть таковым я не являюсь, подобное сравнение принесет мне определенное удовлетворение.
И вот, я буду сидеть, потягивая из пиалы дымящийся чай в горном воздухе, ярко красные лучи только что проснувшегося солнца попытаются заслепить меня, но я не так то прост, я не впервые совладаю с тобой здесь, на самой вершине мире и пока люди просыпаются там внизу, мы с тобой будем самыми лучшими друзьями и, в отличие от того что бывает в жизни, я твой друг навсегда и, быть может, вместе со всеми остальными я не всегда смогу тебя увидеть, я всегда смогу забраться выше, чтобы встретиться с тобой, как только тебе станет плохо. Или плохо станет мне. Ты мой друг, Солнце.