...Онтон был местный, а еврей в коже - пришлый, и менять одно суеверие на другое резонов не видели.
Но резоны появились. Верить в Онтона стало накладно. Сомневались ли раньше, но если было - не осаживал, усмешку творил, новая злая власть потребовала и веры иной, да так настойчиво, что кому-то аукнулось, кому уякнулось, но икнулось и взгрустнулось всем...
Вот говорят - раньше смерти не помрешь, а Онтон Кудеверьский сподобился. Общество намек сделало (хотя так и не призналось), понял и удружил. Трусоват стал народишко, памятью тоже прохудился, и пусть не он, а оно у него в долгах ходило, просьбу решил уважить.
- Этой седмицей! - объявил решение. - На вторую грозу!
И добавил, с чего не одного попа - будь здесь только попы - скорежило бы: 'Господу меня ловить наскучило - надо подставиться!..'
На Акулину помылся, на Ивана погулял, объявил, что делать ему в Миру больше нечего - что не в ладах с собой и обществом, и раз так, то пора ему в небо и... полез на дуб.
Он и раньше на него лазил, но обычно с глиной - щель замазывать - с какой-то грозы дуб раскололо, а Онтон его спасал: крепил коваными металлическими обручами, словно веру крепил, и мазал, как в церквях
Лоб той верой мажут, которая больше скрипит, но под дубом, на земляной варажнице давно никто не ночевал, и о чем сам дуб поскрипывал в последние свои ночи, не знали, а познали бы, так не поверили. Лобные ли стали толстые, лобных ли мест давно здесь не случалось, но...
Полез, и не приметили - взял он с собой глину или нет.
/И раз к слову пришлось - той глиной он многих лечил и никого не залечил, не то что городские доктора, которые прослышав про глину приезжали за ней и даже с возами, но в городе что-то у них не сложилось: на плохих людях - да есть ли там хорошие? -под плохое не то, слово, но твердела, трескалась, а хворь не забирала.../
До продразверстки не знали, что по хлеб волками ходят, будто по мясо, но только человечье. Юродивый про то вслух осмелился - ушибленный осколком солдат, про которого уже не помнили, в какую войну был солдатом, - вдруг, увидел в уполномоченном себя, и донимать взялся, словно обезьяна на ярмарке, которой подсунули зеркало. Отсчет с него и начали... Юродивых ни при какой власти не трогали, но этих предрассудков, ввиду суровости наставшего времени, велели больше не замечать. Припомнили и службу во вражеской царской, хотя, когда служил, иной и не было... Солдат молчал в тряпочку, прикладывая ее к разбитым губам, но это уже не помогло.
Сведя юродивого, уполномоченный его место и занял, - словно это должность. Юродивых со злыми хитростями еще не видывали...
Иной готов креститься и двумя руками разом - отмахиваясь от нечистого такой мельницей - лишь бы помогло. И кнутом можно коня накормить, только сперва овса задай, но... Не помогало. С властью не спорят, лбы, в которые стреляли, теперь не зеленили даже в шутку.
Сказывали как началось...
Скрипнул кожей и, не оглядевшись, первым делом спросил.
- Попы есть?
- Нет.
- А кто есть?
- Онтон и юродивый.
- Кто таков этот... Антон?
Поправлять не стали - Антон так Антон - никто не держался за казенные имена, а равно мирские прозвища - не варажье имя, что получишь в силу от двух уроков - детского и подросткового...
- Знахарь.
- Суеверие, значит, - кивнул понимающе горбоносый и стал говорить про зло суеверий - громко и картаво.
Картавый ставил намеки, но никто его намеков не понимал, потому как пойми его буквально - получается, что жили зря и теперь подошли к краю жизни, за котором темное требовалось понимать как светлое и будущее. И как ни старались - не можно было разглядеть обещанный 'свет', как не вглядывались, видели по бокам кладбища, да капища, соображая, но что многих на этом пути лишатся. Догадка догадку творит. Вошли в соображение, что разнарядок на деланье гробов новая власть выписывать не станет - жертву просит новый бог! Мир решил, что идти в 'будущее' первым следует Онтону, вешки на пути проставить...
Безотвязный говорил долго, стелил битой соломой пустые слова, все свободное ими занял - все закоулки разума, все пазухи. Просил много, брал что давали, но и то брал, что давать не думали. Сулил царство небесное под царством земным. Верили не веря, боялись не верить. Силен еврейский бог!
Не того хотелось, но так сталось. Пришла пора, другой не дождешься... К вечеру разнеслось, что Онтон представился. Объявили, что 'с дуба упал', словно в усмешку всем. И дуб тоже упал, распался. Да так оказалось, что нижней частью, основой своей, дуб пустой, и сломилось то дупло вдоль и поперек под размер Онтона - ему на гроб, домовиной сготовленной.
Тут кто-то вспомнил, как дед деду рассказывал, что от деда слышал, будто такое уже было - падал Онтон с дуба, но в пеленках и в руки. А этим разом, как рук не стало, дерево его приняло - распалось, а там, где слом, где быть щепкам, корням быть, рыхло - земля, что пух. Разнялось дерево, а он в середке и улыбается. Улыбки всякие бывают, иные злые, иные насмешливые, но в этой, как ни вглядывались, не рассмотрели ничего - умиротворяющая улыбка, довольная.
'Умру - полетаю!' - такое Онтон говорил не раз, и некоторые решили, что - уже! Но какие-то не соглашались - такое во всех местах неистребимо. Упал, а летал ли?
Одни разумные стояли за Онтона - мол, летал с размахом, - вона какая сила дуб расколола, раздвинула. Другие разумные, что сверху вниз не летают - так и раньше бывало, и чаще со стогов, а еще бортники бьются. Первые сердились, указывая, что Онтон сделался сильнее дуба, вона как дубу досталось, а на нем ни царапины. Вторые, что это мертвая сила была, летать должно живому, перышком, вот если бы снизу, да вверх, да кто видел... Разум с разумом не сходился, но обошлось без драки. Сошлись, что хвалить можно лишь за главное - что представился. Что не понимаешь - не хвалишь. Решили ждать - что будет дальше. И даже с дальних урочищ пришли смотреть - как понесут.
Обмывали мужики, бабам не доверили, улыбку вправили обратно - несолидно улыбаться, когда помер, руки сложили по-варажьи. Не на грудь, и не купечески на живот, а в подмышки сунули - так, чтобы большие пальцы наружу. Упрямым видом стал, как все варажники, - упреком власти, упреком смерти...
Стояла жара, а на дороге ни пылинки - после про эту несуразность затем тоже вспоминали. Ушла ли пыль в землю, сбилось ли все от проступивший из земли влаги, каких не было ни до, ни после...
'От росы!' - разъясняли те, кто часто наведывался в город.
'Земля слезами умылась!' - утверждали те, кто знал, что в городе заскоро дурнем станешь, потому предпочитали не рисковать - жить умом и обычаями, никуда не выезжая.
Онтон Кудеверьский был человеком слова, и дело со словом не разошлось. 'Умру - полетаю!' - говорил он, и когда в открытом долбленом гробу, последнем его жилище, несли на кладбище - велено так обычаем варага - на небо желали смотреть, взлетел-таки! Сдержал обещанное! Налетел странный скрученный чистый ветер, разбросал мужиков, словно бабки, что вышибают в мальчишеских играх - заставил уронить долбуху на дорогу, приподнял 'жильца' со сложенными руками, крутанул пару раз и уложил обратно.
Когда рискнули приблизиться, в лице покойного узрели улыбку. Уже озорную, но еще добрую. И поняли с того, что нашел он путь в Кудеверь, о которой говорил, когда был моложе, но увидев, что наскучило, перестал...
От АВТОРА:
'Что бы вы ни думали, рассказываю былину - помню момент детства, как к нам пришла тетка (по матери) и каялась сперва мамке, что хозяйничала в доме, потом бабке на грядках, но если первой шепотом, то второй все больше распаляясь - кляня себя за безрассудство и жадность, Раньше с таким положено было идти, чтобы 'выправил', к речнику, но тот (мой дед) погиб в Отечественной, водяную мельницу порушили, а к нам ходили скорее по привычке - выговориться, знали - что бы сказано не было, а дальше стен не уйдет, а потом моя бабка считалась травницей, хотя и не переняла основного, а в том числе рукоположения от прежней, но повод зайти был всегда. Поминала Онтона (уже не того, о котором речь, а третьего по счету), которого бабским своим умом пыталась провести, а тот ее наказал. Вот в тот день впервые услышал про Онтона Кудеверьского, и рассказ этот запал в душу.
Деревня Кудеверь существует и поныне, как-то получил оттуда письмецо, с просьбой рассказать больше, но вот какое дело - это не та 'Кудеверь', хотя и созвучная - наш Онтон Кудеверьский если и был оттуда (я так думаю согласно прозвищу), а Онтона там не помнят. Что, впрочем, и немудрено, в собственной деревне праведником не станешь, ни ведуном - всегда найдется, кто тебя там еще мальцом без штанов помнит, да про то как соседка крапивой охаживала за то, что... впрочем, неважно. Помню, как уже школьником, принес и тыркал пальцем в перерисованную самолично карту, доказывая бабке: - 'Так вот она, твоя Кудеверь!' И что получил озадачивший ответ, что не всякая Кудеверь - Кудеверь, и пока не поймешь смысловатость ее, не призовет она к себе, тебе ее не видать...
Звалась она еще 'потерянной деревней'. Случалось, оттуда выходил человек в домотканом, и вел себя растерянно, что ребенок, удивляясь простым вещам. Тогда, прослышав, приезжали особисты, и забирали с собой. Случалось, привозили обратно с собаками - бродили по гривам и распадкам, а возвращались, по слухам, не все.
Чины не знали где искать 'врагов народа', избежавших переписи, поскольку очередной 'агент' - под собственное 'примерно там', никак не мог найти, где был. Брали с приютившей избы, и хозяин шел в лагерь едва не радуясь, что меж двух мельничных камней нашлась щелочка. А еще сами собой терялись карты, записи, указания, из-за чего тоже не один служивый, который казалось к делу ни одним боком, отправлялся под суд, где ему кричали про суровость времени, пусть уже и не революционного, но вредительского, злодейств 'троцкистов'. И опять странность, случалось запамятовали по какому делу брали, и случалось отпускали. Не было Кудевери, хотя и была! Морок какой-то...
- Какая-такая кудеверь! - во всяком веке и не одиножды восклицал очередной назначенец в эти места, обычно из тех, которых никак беси не оберут...
Но рассказывают, что случается, приходят оттуда и сейчас, да спрашивают про войну, но почему-то всякий раз про запрошлую - так, будто та еще идет...
Просил бабку указывать на тех 'странников', но та водила показывала развалившийся, впившийся в землю уже голыми толстыми ветками дуб, который никто так и не рискнул пустить на дрова. А из дуба, то есть самой середки его, был порядочный росток. А бабка говорила, что это означает - второй Онтон родился, и перебирала всех в округе, кто мог примерно подойти возрастом. Когда росток проклюнулся никто не заметил, и теперь жалели. Звались мы все, примерные погодки дереву - 'онтоновы дети'. Играли вместе, хотя собираться некоторым было далеко.
Играли и в 'полет Онтона'... Но продолжу.
- - - - - - - -
В рассказах было и такое, что улетел, а закапывали пустой гроб. Тут разом и уполномоченный пропал, а новоназначенный, дабы пресечь вредные слухи, с понятыми скрыли могилу. Взрослые глухо гудели и отгоняли детей. Бабка была девчонкой и тоже там - видела - как вытягиваются лица. Потом приехали следователи и таскали на допросы мужиков - потому как вместо Онтона в его гробу лежал пропавший уполномоченный. Как живой!
Барин в гробу завсегда красив...
'Михей его знает, как он там оказался!' - так потом говорили.
Уполномоченного забрали, и долбуху забрали, а крышку отчего-то оставили, и бабка помнила - как отчаянные мальчишки катались на этой крышке с глиняной горки в дождь. Потом прознали, что следователи напились до умопомрачения и дорогой гроб потеряли, что лежит он теперь у распадка на Ешкину Гниль, и тогда не поленились сходить и притащить, и опять катались, а самый отчаянный согласился в нем и с крышкой. А когда подбежали, открыли - внутри его не оказалось - пропал...
Напугались до судорог, но никому про это не рассказывали, а после и себе верить перестали. Многие тогда пропадали. Подростки даже чаще...
А домовину - ту саму или похожую - нашел на хлеве, в соломе, забирался внутрь и даже накрывался крышкой, но так никуда и не перенесся, хотя сейчас все больше кажется, что живу не в своем времени...