Когда совершенно разных людей спрашивают об первом воспоминании, сохранившемся с детства, они обычно могут припомнить очень мало. Ладно, уж я не говорю про воспоминания, в которых задействованы все пять человеческих чувств. Нет, пусть в них будет только одно, да что одно, пусть только след ощущения, — не важно вкус ли это рыбьего жира или жаркого из телятины по сицилийски, отпечаток на зрачке красной погремушки с невероятно идиотическим узором, или изучение Видов Руанского Собора, сухой тридцатиградусный мороз или стылость утреннего апрельского тумана. Так вот воспоминание обычно обрывочно и фрагментарно и часто не более чем тень тени ощущения. Оно расплывчато, неопределенно, тускло. Редко кто может словами передать первое воспоминание. Он может кричать - "Это было божественно", "Вы не представляете, какие были яркие краски." Но передать, что именно они помнят — увы... Еще более не определено время и место. Кто-то может определить дату с точностью до нескольких лет, кто-то говорит — это было на Рождество, но вопрос — какое именно рождество, какого года? — ставит его в тупик. И чем раньше воспоминание тем неопределенней его дата. Я интересовался этим очень давно и главное всерьез еще с последних классов школы, когда я целенаправленно готовился к поступлению в медицинский институт чтобы стать через положенное время психиатром. Обстоятельства сложились так, что я после второго курса бросил институт и несколько лет перебивался случайными работами, пока не нашел нынешнее место. Именно в то время, меня познакомили, нет даже не познакомили, а я и Майк оказались на одной вечеринке, которую бы намного честнее было бы назвать попойкой. Меня там познакомили с одной из подружек хозяйки, все называли ее Сестричкой. Я ей заинтересовался, а вот понять заинтересовалась ли она мной, не смог. Она, если честно, вообще визуально слабо реагировала на внешние раздражители. Я пытался расшевелить ее и так и этак, результат был близок к нулевому, а сейчас я даже подозреваю, что даже хуже, потому как я приелся и начал надоедать. Боле е того, во время моего сорокаминутного монолога (потому как беседой это ни в коем образом назвать нельзя) выяснилось, что точек пересечения нет. Нет никаких. Я веду артподготовку по площадям, залп по одному объекту, следующий совершенно по другому, тяжелой артиллерией по третьему, затем следует просто стальной шквал по фронту в два километра шириной, а у нее в глазах определенный вопрос: "О чем это он? Шутит? Бредит? Пьян? Точно пьян!" Единственное что вызывает положительную реакцию (мне все-таки удалось выяснить), так это мартини с грейпфрутовым соком. Я выдохся, устал и тут во мне проснулась совершенно дикая злость вперемешку с холодной яростью — к ситуации, к Сестричке, к себе, к миру, в конце концов, и чтобы не сорваться и продолжить монолог я начинаю любимую сказку про белого бычка и говорю: "Сестричка, а ведь вообще ни кто не помнит свой первый сон во всей красе полноценного восприятия всеми пятью чувствами, про первое воспоминание уж молчу." Вот оно! Получилось! Есть реакция! Вообще говоря, поздно — я упиваюсь яростью к миру сему, что клокочет во мне и теперь ценность Сестрички теперь меньше нуля (ноль это когда совершенно наплевать на человека, ни пользы, ни вреда, а теперь она только помеха — отвлекает от уничтожения мира в себе, яростью упиваться мешает), но внешне (особенно как сейчас, в полумраке) я такой же, ничего не произошло, все продолжается, секунду назад я размахивал руками, вещая в пустоту, а теперь обязан внимать ее первой реплике. И она оживляется (понятное дело только по сравнению с тем, что было раньше) и анемичным голосом начинает очень тихо рассказывать, что последнюю неделю едва ли не каждую ночь по несколько раз ей сниться один и тот же кошмар. Сделать заинтересованные глаза нет сложностей, не сложно контролировать мускулы лица (особенно когда ярость наружу расплескивается, и похоже она, моя голубка, ярость взлеенная, определилась, плюнула на целый мир и нашла более качественный объект для своего внимания — Сестричку). Каким нужно быть человеком чтобы сны были читать их кошмарами. Начинаю изучать обои раз в три-пять минут увлеченно угукая. Нет, ну какая дура! Пардон, извините, увлекся, ничего против дур не имею, наоборот всячески приветствую, но здесь любой олигофрен был бы Рембрантом, да что Рембрантом — Ван-Гогом и Моне в одном лице, плюс чуть-чуть Пикассо и Модильяни. Предложить ей что ли толкование ее снов по Фрейду или Юнгу? Нет. Ни за что. Второго круга мне уже не перенести. Сколько же времени я слушаю бред об этих совершенно психоделических снах. Уже двадцать шесть минут... Стоп! Все. Хватит. Еще раз четко и отчетливо повторяю вводную о том, что ПЕРВЫЙ сон никто не помнит и, что ПЕРВОЕ воспоминание тускло расплывчато и неопределенно во времени. Сестричка замолкает. Слава богу, заткнулась. Молчание ей, конечно, не идет, но позволять ей говорить, — это самоубийство, причем очень жестокое, садистское, бессмысленное, то есть суицид самой высшей пробы. Не хочу, не буду. И тут за спиной раздался громкий уверенный голос: "Я знаю человека, что помнит себя с момента рождения. И помнит он ярко, отчетливо ощущения от всех шести чувств". Тогда я решил, что вмешался какой-то дрянной "экстрасенс", много развелось их, несут всякую эзотерическую пургу, а девицы смотрят на них восхищенными, широко раскрытыми, васильковыми глазами. Я развернулся, за спиной хозяйки флэта стоял высокий, бритый парень с лицом профессионального боксера и тремя или четырьмя уродливыми, сплетающимися шрамами на бритой голове. Он не был похож на "экстрасенса", более того он не был похож на человека, в мозгу, которого могла появиться мысль и не выпасть сквозь шрамы. По инерции (экстрасенс рядом) я попытался съязвить, — шестое чувство, понимаете. Я некоторое время распинался о младенцах достигших просветления при рождении и открывших сразу три глаза. Там много было в таком духе, в том числе вопросы — как узнает младенец, а что именно он видит третьим, а что вторым глазом? Шкаф и хозяйка, как я и предполагал поняли ровным счетом т от человек помнит ощущения от всех шести органов чувств. И я забыл про самое главное, самый важный орган осязания. Точно — экстрасенс рядом. Убить заразу. Я рассмеялся и сказал, что, конечно, я забыл про самое главный орган чувства, — про задницу. Боксер встал в стойку, прищурился, набычился, но потом как-то сразу скис и пошел за хозяйкой в полутемную комнату. Но уже входя в спальню, он повернулся: " Паря, ты прав, но есть и более стремные штуки. Понял. Ты когда-нибудь боялся?" Я взглянул на висевшую у меня на руке сестричку честно ответил: "Нет! Никогда." "А я боюсь всегда," - сказал он и захлопнул дверь в спальню.
Я удивился и решил, что он перебрал или скорее забил косяк. Правда косяков на вечеринки я не видал и даже запаха не было, но долго ли умеючи. И полностью переключился на Сестричку, теперь это был объект, для ярости, идеальный объект для ярости. То, что было позже на флэте со мной не имеет отношения к моей истории и я опущу весь оставшийся вечер.
Две недели прошло, я уж забыл не только реплику боксера, сам боксер полностью выветрился из моей головы, даже о том вечере сохранились лишь отрывочные воспоминания, да и зачем помнить о таком, не до этого было — неожиданно свалилось много разовой работы — я неплохо черчу и подрядился сделать курсовую по начертательной геометрии для каких-то далеких знакомых моего приятеля из политехнического. Времени для выполнения заказа было предостаточно и я отложил ее на потом, туда, далеко, куда-то за горизонт, дальше. Но вчера мне позвонил приятель и напомнил, что времени осталось около сорока часов. А курсовая все также преспокойненько лежала на песочке за горизонтом. И как всегда, если ОЧЕНЬ поторопиться, конечно, можно успеть. Нужны: бумага, резинка, линейка, циркуль. Все, вот они, на стол летят. Нет, не все, карандаша нет — нужен, необходим. Где же он был. На столе нет, в ящиках, в шкафу — нет. Еще раз по ящика стола, достать, вынуть, посмотреть, засунуть на место. Еще раз. Еще. Нет. Нет и все. Такого просто не может быть — был карандаш, вчера, помню, на столе валялся. На столе гора бумаги. Аккуратно беру каждый лист и перекладываю на пол, лист за листом, клочок за клочком, скомканным обрывкам внимания не меньше, такое же отношение к ним бережное, но пол под бумагой уже почти не видно. Снова ящики. Технология известна — достать ящик, все вывалить на пол. На третьем ящике я не выдержал, — со всего размаху о крышку стола — признавайся сволочь, где карандаш? Молчишь? Получи, гад!!! И тут раздался противный звонок, в обитую выцветшим синим дерматином дверь, в комнату которую я в то время снимал. Впрочем, у нее был еще и порван соседским спаниелем нижний правый угол и неровно приколоченный номер тридцать четыре — но какое это имеет значение... А я не могу найти карандаши, — ящик не признается, и все. А без признания ящика, что я мог сделать — карандашей во всех местах, где могли бы лежать вроде как бы не было. Я не был уверен абсолютно и это нервировало меня еще сильней, тем более что ящик молчал, упорно и стоичес ки. Я принялся за следующий ящик, потом понял, — они сговорились, и собирался перейти к развалам на столе и самому столу, — стол он знал, стол он скажет — я верил, но тут опять раздался этот звонок. Звонок продолжил звонить. Через две минуты я швырнул ящик стола на пол и в совершенно невменяемом состоянии бросился к двери. Я распахнул дверь и наткнулся на терпеливо ждущего Майка.
Майк был бледен, возбужден и совершенно неожиданно интеллигентен. Он долго извинялся за свой, как он выразился несогласованный визит, попросил прощения, что без моего ведома достал адрес по которому я живу, но его привели ко мне очень для него важные и даже более того жизненно необходимые причины. Жизненно необходимые причины, повторил без всякого повода он еще раз. Зи-з-не-нн-о — СОПЛЯК. Может у него карандаш есть? Навряд ли и потому на него мне плевать.
Майк стал возбужденно говорить, что я должен его выслушать, что он принес мне свои записи, которые я просто обязан прочитать. Он протянул мне какой-то пакет и как-то очень неуверенно попытался улыбнуться — получилось у него очень жалко. Я вырвал у него пакет и захлопнул дверь с такой силой, что на мое правое ухо посыпалась штукатурка, сорванная со стены ударом. Я разорвал пакет и оттуда выпал лист бумаги с несколькими предложениями, написанными довольно разборчиво, но зеленым фломастером на розовой подарочной бумаге и стопка некачественной оберточной бумаги из разорванных пополам листов А4 исписанных очень корявым и неразборчивым подчерком простым карандашом. Упоминание о карандаше взбесило меня еще сильнее, а сама мысль, что надо будет разбирать эти закорюки, лишила меня человеческого облика. Я носился по комнате и бессвязно ругался, поминая как Майка, так и курсовую по начерталке. Но поминал я о них только вскользь — карандаш и ящик, вот достойные вещи, кто такой Майк, курсовая она-то в конце концов не причем, но можно ли простить ящик? А Майк и его бумажки — пусть пропадут пропадом. Пакет и листки с середины комнаты я швырнул в распахнутое окно. Вид вылетающих в окно листков бумаги странным образом успокоил меня и я вспомнил про брошенную на дно чемодана коробочку с карандашами. Уже через шесть минут я сгреб бумагу с центра комнаты и увлеченно работал над заказом прямо на полу, а ящик — прощен на этот раз.
Когда через несколько дней я вспомнил о разбросанных по комнате листках и попытался их найти, то сумел обнаружить только прилагаемую к дневнику записку из нескольких строк и два листа из середины. Куда пропал дневник я просто не представляю. В записке было написано про то, что он страшно рад знакомству со мной и - "Я краем уха слышал, о чем вы говорили Сестренке про сны и воспоминания, чем привели ее в совершенно телячий восторг. Думаю, Вы не до конца правы. Точнее даже практически не правы. Я понимаю, что человеку, который посвятил несколько лет рассмотрению природы воспоминаний, будет неприятно слышать такое заявление от незнакомого человека, но к этой записке я прилагаю свой дневник, который я пытался вести несколько лет назад. В дневнике детально расписаны мои воспоминания с момента рождения до трехлетнего возраста. Это не фантазии, это действительно то что я помню. И вы увидите, как мои воспоминания не совпадают с вашей теорией".
После того как я прочитал эту записку, я захотел увидеть его дневники, но сразу вспомнить, куда я их дел я не смог. Месяцами мусор и бумаги накапливались в комнате. Через полгода можно было обнаружить на столе черновик письма или какую-нибудь пустяковую телеграмму. А когда что-то срочно понадобилось... Я перерыл всю комнату, нашел два листа, но остальной части дневника увы... ах... И только потом я вспомнил, как кинул дневник в окно. Разумеется через неделю на улице уже ничего не осталось.
Первый лист был пересечен одним единственным размашистым предложением: "...конечно не сам страх, а только его зародыш. Логично, что я на седьмом месяце испытывал зародыш страха. Тогда случилась беда и ..."
Вот именно хвост вот этой "и" уходил за край листа и предложение продолжалось где-то там, дальше, на крышке стола, на котором Майк и писал дневник, а более на нем и не было ничего — не уместилось, выплеснулось за края листа. Зато на втором, все тем же размашистым подчерком умудрилось втиснуться пять абзацев:
"Я держался четыре недели. По-моему есть разница между семью месяцами и тридцатью четырьмя неделями. Если для вас, ее нет, то для меня она была. Благодаря ей я остался жить. А для меня жить — это бояться.
Когда мне все-таки пришлось появиться на свет, делал я это нехотя и испуганно, а потому быстро, решительно и молча. Время я выбрал сам — полтретьего ночи гарантировали отсутствие людей и потому безопасность. Я просчитался — рядом оказалась фельдшерица неопределенного возраста. Она меня схватила за обе ноги и стала зачем-то трясти. Она мутузила меня со всей ненавистью к молодости с высоты своих пятидесяти трех лет, преждевременно наступивших в тридцать восемь. С самого момента рождения я молчал. Кричать было бы глупо — я мог бы привлечь чье-нибудь внимание, а это могло бы и аукнуться мне в будущем. А эта дура все молотила и молотила меня.
А ведь зашибет насмерть, как-то очень спокойно определил я. Кровь уже прилила к голове, переполнила ее полностью и начала капать из правой ноздри. За что же она меня так? Нет ответа. Но делать что-то надо... Прямо сейчас. Немедленно, и даже чуть-чуть раньше.
Совершенно непонятно, зачем этой старухе убивать меня.
Мальчик? Это мальчик? Скажите кто. Мальчик? Это мать... Дура, какая ей разница, если через несколько секунд я буду двумя килограммами мяса, и даже не третьесортной говядиной. Достиг называется в жизни вершины, высот, веса в обществе — два килограмма несортового мяса, вместе с требухой и костями. А может мой пик еще впереди? В каком-нибудь специальном ресторанчике, о существовании которого не будут знать даже соседи этажом выше, гурман закажет восхитительную отбивную котлету, что произведет настоящий фурор на общество... По крайней мере, пропаду не зря. Хотя бы нескольких человек накормлю. Я как бы не против. Но нужно подстраховаться. Оцениваю вероятность изготовления из себя отбивной котлеты. Результаты не слишком утешительны. А прочих блюд. Да, не попасть мне в пусть незаконный и подпольный, но зато хороший ресторан. Не судьба."
Всего пять абзацев, но для меня они стоили дорогого... А если бы удалось обнаружить весь дневник...
Я обшарил еще раз улицу под окнами, лазил по мусорным контейнерам, повидал Сестричку и прочий сброд с того флэта, с которым я рассорился в тот же вечер вдрызг (впрочем, именно тогда я с ними и познакомился) и более никогда не собирался видеть, предполагая, что они знакомые Майка. Знакомые ничего не смогли мне сказать — Майк попал к ним тоже случайно и кто он, где живет никто не знал. Да, он заходил еще раз, исключительно для того, чтобы узнать, как меня найти и ему дали телефон приятеля знакомого друга моего бывшего сокурсника. Просто удивительно, что у них нашелся хотя бы такой способ меня найти.
Возможно (я даже уже и не надеюсь — прошло три года) Майк все-таки еще раз заглянет ко мне и я смогу с ним поговорить. Но если вспомнить, что в тот раз его ко мне привели жизненно необходимые причины, то шансов уже просто нет. Быть может разве как-нибудь в другой жизни, которой, как известно не бывает.