Папа купил пианино! Блестящее и нарядное. Его выгрузили из "рафика", точно памятник вождю. Не церемонились - тащили небрежно да задорно. Грузчики - небритые мужики в оранжевых комбинезонах - прикусили по папиросе и крепкому словцу. Примяли чернобрывцы, подмостили инструмент к бельевой веревке и борзо укатили, задушив наволочки облаком выхлопного газа.
На пианино рухнула соседская кошка Люся, точно ушанка, нашпигованная нитками, дихлофосами и прочим антресольным барахлишком. Люся была глупой и откормленной.
- А-ну, кыш, зверюга! - откуда-то с верхних этажей.
- У-у-у, морда! - подъелдыкнули снизу.
В ответ Люся пометила парочку не то диезов, не то бемолей. Тотчас подскочили еще четыре мурки - всклоченные, безгласные. Зверинец бабуси Шуры. Люся во дворе - заправила. Она объявилась прошлым летом, и сразу назначила себя патронессой. Рыкнула, шикнула и - вуаля! Остальные питомицы только хвосты поджали, разбрелись по углам. Уважуха!
Но тут - пианино! Стоит, лосниться полярными полосками. И баба Шура с бабой Зиной зачарованно смотрят. И Толик тоже смотрит. А я повисла на перилах балкона - довольная и гордая. Выворачиваю голову чуть не наизнанку, чтобы осмотреть ЕГО!
- Юлька, пианино привезли! - кричит мне снизу Толик. Как будто у меня глаз нету.
У самого Толика глаза пребольшие. И еще счесанные коленки. Мне нравятся его коленки - то фиолетовые, то желтовато-зеленые от синяков, а Дашке Смирновой из третьего подъезда нравятся его громадные, как пуговицы на мамином пальто, глаза. Пальто маме подарил папа на прошлый день рождения. Пальто было дорогое, но бесполезно-холодное. А маме просто хотелось теплоты.
Тепло, когда приходишь домой, и тебе кто-то радуется. Тепло, когда на улице гроза, а ты сербаешь чай с малиновым вареньем в шерстяных носках. И даже когда на пятке протирается дырочка, все равно тепло. Потому что чай теплый. И дом теплый.
Вчера папа приготовил на ужин пельмени. Вообще, папа не любит куховарить, но любит меня - и называет Принцессой.
Пельмени слиплись в несимметричные комочки, точно снежки из мартовского снега. Пахли нашей кухней и лаврушкой. Хорошо так пахли, бесхитростно.
Я сидела с двумя корявыми пельмешками за щеками, как хомяк. Принцесса-хомяк. Потихоньку наблюдала за столбиком дыма. Чтобы не спугнуть. А он отчаянно тянулся к самому потолку. И, может, еще выше.
Наконец, пришла мама. Задержали на работе - бывает. Наша мама похожа на актрису из заграничных фильмов про любовь. И улыбка от уха до уха. Ее хочется рассматривать. Без конца любоваться. Мама вмиг узрела в примятых пельменях не "вроде как фарш", а очевидную нехорошую подоплеку.
- И кто придумал накормить ребенка такой ерундой на постном масле? - бесцветным голосом спросила мама.
- На сливочном, - поправила я.
- Да хоть на машинном!
И - понеслось! Летом мы не были на море - это раз. Ни джемпера, ни жакета на подкладке из журнала "Бурда", ни осенних ботинок у дочери нету - два, три и четыре. Про новомодные цифровые штуковины вообще говорить не приходится - с нашим папой все они недосягаемы, как планета Юпитер. Но мама, кажется, запустила ракету куда подальше: внимание, вывод - творческий потенциал ребенка в тупике. И пельмени, наверное, тоже при чем.
Папа молча встал из-за стола, вывернул миску с глянцевыми от масла пельменями в мусорное ведро.
- Было вкусно, - я решила вступиться за папу.
Но от меня больше пользы, когда я молчу. Потому что мама заперлась в ванной и вышла аж через полчаса - с припухшими сквозными глазами. Теперь она была похожа на несчастную до пяток актрису. Хотелось пожалеть.
Только папа заупрямился. Не пожалел. Но чтобы развивать мой творческий потенциал, заказал в магазине "Музтовары" пианино. Точно подвиг какой!
Мама оскорбилась. Не разговаривала с папой все утро. Как следует, не разговаривала - демонстративно. И так же безмолвно вызвалась в помощники. Прямо в комнатных тапочках выбежала во двор.
- С другой стороны! Левее! - куда-то в сторону, но папе скомандовала мама.
- Придерживай немного! Тааа-ак!
- А еще тяжеловеснее инструмента не нашлось?
- Органа не было. Арфы тоже.
- И грузчики - товарищи бесполезные, - все подпускала шпильки мама.
- Как и пельмени, - это уже папа.
Поворчали-поворчали, повращали-повращали. Едва палисадник миновали.
Во дворе - три тополя-сиротины. Моложавятся, точно гусары. А под ними - синяя скамейка. Зимой она становится совсем скучной. Но пока на улице тепло, сюда слетаются местные старушки. Старый дворик, старые тополя, старая скамейка... Сплетни - свежие.
- Слыхали? У Никишина ведро сперли!
- И поделом ему, негоднику! Важничает больно. Поздороваться стесняется!
- Скажете еще! Совестливые какие!
- Это Нинка с четвертого... Приводила какого-то бандита.
- Серая стерва!
- Вот молодежь пошла! Помог бы кто ведро вишни донести...
- И не жалко вам вишню в новое ведро?
- Пойду я...
И станет совсем скучно. Без старых сплетниц: бабы Шуры, бабы Зины и Софьюшки Андреевны из протертых квартир с трюмо и узорчатыми коврами на стенах.
Я недолюбливала наших старушек: возомнили, будто им все дозволено. Точно принцессы! То жалуются на шумных соседей, то на хулиганов, выкручивающих лампочки в подъезде. А мне что? - Здороваюсь с ними трижды в день. Для большей убедительности. Но не оправдываюсь за свои коммунальные выходки. Не положено! Потому что принцесса - это я.
Папа был оживлен, точно именинник. И на радостях купил у опрятной бабуси Зины два соленых огурца. Бабуся Зина - наша соседка по лестничной клетке. Каждое лето она консервирует все без разбору: кабачки-огурцы-помидоры. Закатывает банки усердно, отчего на ладонях получаются мозоли. А к вечеру - уставшая и вспотевшая - бабуся Зина садится пить чай. Роняет голову на ладони и наблюдает, как ее мозоли постепенно усыхают, шелушатся. Хорошо шелушатся. Потом на их месте появляются новые. И снова расстилает старушка газетку с пол-литровыми банками солений и поджарыми семечками прямо у подъезда.
А Софьюшку Андреевну с тридцать второй каждый раз пронзает жалость. Сначала к склянкам этим с прилепленными тетрадными клочками "аджика", потом к огурцам - выпученным от пупырышков. Потом... К одиночеству. Безраздельному. Никому не нужному. Софьюшка Андреевна покупает раз в неделю кулек семечек - на воскресный концерт по первому каналу. Неудобно. За свою пенсию. За чужое одиночество.
Раньше Софьюшка Андреевна преподавала литературу в техникуме. Интеллигентная, с хорошими манерами.
- "Войну и мир" прочитали? - спрашивала студентов.
- Нет! - дружно из аудитории.
- С биографией Бунина ознакомились?
- Да кому она пригодится? - громче всех возмущался родной сын Филипп.
Он так и не одолел Толстого с Буниным. Но техникум закончил с красным дипломом.
Пианино ладно взгромоздили на парапет. В подсобники пришел Виталий Семеныч. Виталий Семеныч - после болезни, хилый совсем. Пришел - и слава богу!
Год назад Виталий Семеныч схоронил жену - милую старушку Катерину Кирилловну. Их роман вспыхнул еще в гимназические годы. Оба получили образование, стали профессорами. По вечерам они гуляли, крепко держась за руки. Завидовал весь район.
У Виталия Семеныча была отменная осанка и синие глаза. Он задорно нес грудь вперед петухом. Только шея болтыхалась, как из супнаборов. Виталий Семеныч сидел на диете, остерегался сквозняков, носил теплые кальсоны. Вместо хобби увлекался какой-нибудь новой болезнью. И делал это вдохновенно, с большой душевной отдачей. А Катерина Кирилловна носила ему валидольчик, лепила пластыри. Тоже вдохновенно.
Но когда волосы у Виталия Семеныча начали седеть, произошло сальто мортале в размеренной жизни пенсионеров. Вот она - безвыходная старость. Накатила. Виталий Семеныч выплакал свои синие глаза. Потом закинул в кладовку кальсоны, вмиг научился курить, ушел на неделю в запой и даже избил жену.
Катерина Кирилловна пыталась его образумить. Но в конце концов сердце старушки не выдержало.
Теперь о вдовце заботились новоиспеченные "невесты": баба Шура, баба Зина и Софьюшка Андреевна. Баба Шура носила ему молоко - с рыхлой пенкой после кипячения. На молоко уходила вся пенсия - попробуй, прокорми немодельных кошек. А Виталий Семеныч лучше. Солиднее. Носила и ему. Бабуся Зина вязала голубцов, точно медсестра стерильные тампоны: вымывала капустные листы с мылом - от микробов подальше. Софьюшка Андреевна приглядывала по-своему: надевала красные бусы, накидывала на плечи платок - в гости к соседу смотреть концерт.
Лелеянный Виталий Семеныч потихоньку баловался рюмкой. Шатался по подъезду - безобидный, жалостный. И все бы ничего, но в один день Виталий Семеныч отравился. Забрали на "Скорой", подмигивающей задорной мигалкой.
- Напичкала, Зинка, голубцы мылом! Вот и скукожило Семеныча, - отчитывала баба Шура.
- А не с молоком ли? Не с кошачьей заразой? - недоумевала бабуся Зина.
- Ишь, чистоплотная!
- Неряшливая!
- Завистливая!
- Сварливая!
- Ущербная, безвольная, хлипкая! И не качай мне мозги!
А Софьюшка Андреевна - воспитанная на классиках - и вовсе не огрызалась. Поссорилась втихомолку. Но подруги намек не поняли. И по-детски перестали разговаривать.
На пианино сбежалась вся троица.
На втором этаже решили передохнуть. Папа пыхтел, точно чайник, а многочисленные помощники: мама, Виталий Семеныч, баба Шура, бабуся Зина и Софьюшка Андреевна - подкидывали все новые идеи транспортировки. Хорошо, что вышел Славка Никишин - богатырь из русских былин.
- Стояли бы советчики у плиты! - Никишин молодецки сплюнул. - Борща бы сообразили, что ли.
Славка разом с папой потащил пианино. Увязалась и его кудлатая Герда, хиппуя жизнеутверждающим лаем
Виталий Семеныч оскорбился. Виталий Семеныч не любил Никишина. Никишину было все равно. Виталий Семеныч семьдесят лет из кожи вон лез, а молодому Никишину жизнь давалась легко. Как пирату. Да он и сам - небритый пират. Потопил бы вражескую подводную лодку в одиночку, перекинулся бы с Посейдоном в преферанс и - аривидерчи! - С какой-нибудь симпатичной особой в Сочи! Кстати, Посейдона бы он обставил. Только это все наскоком. Раз в год, на спор. А в постоянку Никишин холостяжничал с четырехлетним сыном Димкой.
За Димкой он присматривал исправно, но однобоко. Разве что выглядывал с балкона, чтоб гулял перед окнами. И какое ему было дело, что в "бабской" песочнице сын пирата-богатыря изнывает со скуки.
В песочнице - снова аншлаг. Как в Большом театре. "Козырные" места посередке забронированы еще самого утра. Вперемешку с танечками, шурками и димулями здесь лепят куличики мамы с бабушками, двоюродные и даже троюродные тетки. Старый дворик, старые тетки... Сплетни - детские.
- Отойди, малолетка!
- Зато у меня лопатка синяя! И большая!
- Ма-а-ам, а чего Сашка смотрит?
- А ты сразу ябедничать!
- Дима, не ешь песок! Опять живот будет болеть! - это кто-то из участливых.
- Мне Танька сказала...
- Он сам начал!
- Это мой тоннель! Ты бы никогда такую яму не вырыла, потому что ты - женщина!
... и пыхтят яркие "Камазы", наполняются ведерки, пасочки, лейки - сплошной "Китай". Здесь нет своих и чужих игрушек - все как при коммунизме. Да кому нужны эти штампованные наборы? Никому! Другое дело заполучить Димкин инвентарь: консервную жестянку из-под рижских шпрот и дырявый черпак: еще попробуй выгрузить песок, чтоб не высыпался! Димона детвора уважает. Шебушной только, все в бой рвется. Но поиграть разрешает каждому. Только, чур, не долго!
Когда-то мы все были маленькими. Прошло. Остались только песчинки из той "колхозной" песочницы, где лепили куличики, строили замки.
Пианино было неуклюжим, разворачивалось неохотно. Баба Шура, баба Зина и Софьюшка Андреевна вспотели от пешего хода. Одновременно присмирели. Теперь они были заодно против утомительного восхождения - и ссоры как не бывало.
- Ты мне всю жизнь испортила! - за панельными стенами кричали у Бибиковых.
- Да я истратила на тебя свои лучшие годы!
- И кто тебя просил?
- Ах, кто меня просил? Ах, я теперь виновата? Да катись на все четыре стороны! И полтинник оставь на тумбочке - на колготки.
Сверху у Приходько - извечный ремонт. И маленький ребенок в нагрузку. По пятницам и субботам у них гремит перфоратор, а ребенок пытается его перекричать. В воскресенье виртуозно надрывается ребенок, заглушая потуги перфоратора.
На четвертом процессию встречала Нина - в атласном халате, с чалмой на голове. Шахерезада! Пригласила на чай с пирогами. А пианино - штука выгодная: никто не сопрет, даже без присмотра.
Нина работала в ателье: пришивала рюши, обстрачивала воланы, манжеты - для чужих сарафанов и пиджаков. А сын Толик ходил беспризорником: большой палец стыдливо выглядывал из нештопанных носков. Сапожник без сапог - дела привычные.
Ниниными соседями по этажу были молодожены - Гена и Настя. Гена - инженер, защитил диссертацию. Настя - виолончелистка, бунинская красавица. Она готовилась поступать в консерваторию и каждый день занималась этюдами. У Насти были красивые плечи, от которых невозможно было оторвать глаз. И никому не было дела до виолончели, грубо зажатой между ног. А по вторникам и четвергам сын Софьюшки Андреевны Филипп натаскивал Настеньку по языку. Иногда угощались вином, смеялись. Иногда, конечно, спрягали, склоняли.
Гена и Настя ходили в гости к Нине, сидели рядышком. Гена обнимал Настю за красивое плечико - нежно-нежно, называл "котиком". Нина смотрела на них - казалось, беззаботно-счастливых. Невыносимо, когда у одних все гладко, а у тебя - сплошные ухабы. А потом Нина давала подзатыльник своему Толику. Просто так! Чтобы не так мучительно наблюдать чужое счастье. И как бы в оправдание угощала только-только подошедшим пирогом, поджарым от неудержимого абрикосового повидла.
У Нины было две задачи - найти деньги на зимние сапоги и мужа. Такого, как сосед Гена. Он был положительный и справа, и слева. С высшим образованием и никудышним окладом. Но на сапоги бы хватило...
А у Насти сапоги уже были. Хорошие, заграничные. Муж истратил на них и получку, и премию. Да сапогами сыт не будешь. Даже заграничными. Пришлось работать сверхурочно, взять на дом "халтурку". Гена так закрутился, что перестал обращать внимание на молодую жену, больше не называл "котиком". Тогда Настя закатила скандал. В ход пошли тарелки, сковородки, утюг и большая угловатая ваза, подаренная на свадьбу какими-то дальними родственниками. Стекла дребезжали, фамильные бокалы с парадным звоном эвакуировались из серванта, а семейное ложе ходило ходуном. Соседи только вздыхали, вспоминая молодость.
А потом на поле боя - истерзанном и жалком - повисла дымка перемирия. Так решил Гена.
Но на следующий день Настя собрала чемодан и сбежала! В своих заграничных сапогах и соседом-учителем под руку. Укатила с Филиппом в зябкую Прибалтику.
Софьюшка Андреевна тотчас слегла. Перед соседями стыдно за разбитую семью. Но соседи - они свои. А, значит, сообщники. Сначала перемоют косточки, а потом пожалеют.
Только за все приходится платить: и за свою большую любовь, и за разбитую чужую. Кое-как устроились. Никому не нужные там. Непонятые здесь. Бунтари. Настя, наверное, так и упражняется в этюдах, а Филипп рассказывает о великом русском писателе - Льве Николаевиче Толстом - латышским школьникам. Одолел...
А Гена пришел к Нине. За теплом. За оборками на занавесках. За пирогами - не купленными в малодушных прозрачных коробках, а пригорелыми в своей духовке. Можно, конечно, найти моложе и красивее. Но у красивых завышенные требования, когда у Гены - зарплата инженера. А Нина воспитывает ребенка. Выживает, цепляется за жизнь, как солдат.
Нина стояла посреди прихожей, переполненная мимолетным счастьем и обидой, несвежей, как Генины носки. На том и разошлись.
Двинули пианино дальше. Но тут на площадку выскочил Гена, точно ошпаренный.
- У меня потоп! - что есть мочи орал Гена. - Шкурипа промочил!
Все соседи разом бросили пианино, взбежали наверх к вечному студенту Лёньке Шкурипе.
Лёнька - обмундированный увесистыми наушниками - пытался что-то объяснить, но его никто не слушал. Софьюшка Андреевна рыдала, Никишин сдерживал любопытство старушек, собака все так же жизнеутверждающе лаяла, Нина успокаивала перепуганного Толика и восторженного Димку. Наконец, Виталий Семеныч всех перекричал, завопив:
- Надо звонить в горгаз!
- Какой, к черту, горгаз? Еще электрика пригласите! - справедливо перебил Никишин.
- Затопил весь стояк, паразит! - встряла баба Шура с жилплощадью на последнем этаже.
Никишин бесцеремонно потеснил Шкурипу, заскочил в квартиру и перекрыл воду.
- Принимайся за тряпку, Ихтиандр! - задорно подмигнул Лёньке.
Соседи быстренько ретировались задом. А баба Шура все грозила скрюченным пальцем. У самого Лёньки не руки - ручища, как боксерские перчатки. Лёньку выгнали с радиофиза. На второй год он пошел в физкультурный. Здесь все было раздольно и просто: много тренировок, мало лекций. Он надевал желтые трусы "Адидас" и отчаянно выбивал свою дурь на боксерской груше.
У Шкурипы всегда были гости: лохматые, поддатые, в истрепанных фланелевых плащах, с гитарами и шумными девицами. Гости много пили, горланили песни вразнобой с надрывающимся из колонок певцом. Балконная дверь громыхала ритмично и слаженно. Хохотали вперемешку с нецензурщиной. Тягали гантели и снова пили - наспех, будто в последний раз. Потом гости расходились, а на утро Шкурипа в бессменных трусах выносил пустые бутылки под неодобрительный шепот "скамейки". Вот пройтись в трусах по подиуму - это солидно, вроде как при деле. А только в таком виде во двор выскочишь - мусор вынести - и ты уже не модель, а просто полуголый дядька. Даже если из чешуи мускул.
Но Лёнька чхать хотел на недовольных соседей. Он выставлял на подоконник колонки и врубал блатной музон. Вопреки? - Скорее, для души.
- Хулиганье! Ни стыда, ни совести! - возмущалась баба Шура.
- Бордель устроили, - робко добавляла баба Зина, краснея на слове "бордель" как пионерка.
- Управы на них нету! Чтоб им всем жилось!..
- Вот в наши времена...
- Да они б у меня... Да я б их... да я б им! А, ну их, дураков молодых...
Однажды даже вызывали милицию. Но Лёнька - с перекаченными ручищами и квадратным подбородком шириной в саперную лопатку - избил участкового. Герой нашего времени. Куда уж там лермонтовскому.
Шкурипа напросился в сообщники. Здоровый детина - пригодится. Первым делом Шкурипа сообразил "Собачий вальс" (одним пальцем), а потом браво подхватил новехонькую "Украину" весом в четверть тонны. Не дожидаясь аплодисментов. Артист! Никишин насупился. Потому что теперь Никишин - второй, как Герман Титов: все уважают, но в учебниках пишут про Гагарина.
Последний пролет миновали в два счета. Кое-как втиснули инструмент в нашу двушку. И - прямиком в центр зала. Трофей!
Довольный папа обнял за талию маму. Мама теперь снова улыбалась от уха до уха. Старушки наперебой кудахтали, нахваливая Шкурипу. Виталий Семеныч на радостях пожал руку Никишину.
- Будешь Ростроповичем! - подмигнула мне баба Шура.
- Ростропович - виолончелист, - поправили наши.
- Все они оттуда... - загадочно выкрутилась баба Шура.
- Только упражняйся с девяти до шести, - предупредила Нина с привычным рабочим графиком.
- Хороший инструмент. Как кремень, - подметил Виталий Семеныч.
- Для развития культурного уровня ребенка, - это уже Софьюшка Андреевна.
А потом все хором замолчали и посмотрели на меня.
- Я? Я скрипку хотела, - честно призналась Принцесса.